Всё получилось почти так, как Любонька хо-
тела. Только металась она по траве и кусала
от боли губы... А над ними одевались в ярко-
зелёные клейкие листья берёзки... Первый испуг
её прошёл, и она, прислушавшись к своему телу,
поняла: ей было хорошо!
Виталий же смотрел на неё в упор, глаза его
светились. Любонька покраснела, поспешно от-
вернулась, застёгивая кофту на груди. А потом...
разревелась как маленькая, хотя было ей в ту
пору уже семнадцать лет...
А потом была свадьба.
Во всю пылило и плясало по деревенской улице
ряженое шествие. Виталий, подхватив под руку
невесту, гордо вышагивал впереди. Во втором
ряду его двоюродный брат Ванька раздирал
меха обшарпанной гармони. А позади всех под
магнитофонный визг топтала дорогу молодёжь.
– И-эх!!!
Вот она, да вот она,
Вот она и вышла... – заголосила тётка Марья.
– У ней сбруя да узда,
А у милёнка – дышло! – подхватили её товарки.
Современный парень Ванька тоже не уступал:
– Знаешь, милка, позы есть –
Необык-новенные.
Ты мне, милка, покажи,
Зоны эрогенные...
Любонька на свадьбу не пошла, хоть и звали.
Стояла она у калитки и долго смотрела вслед
молодым, пронзительно-ясно улыбаясь...
– Меня милый тешил-пешил
У крыльца на хворосте.
Юзом, тузом, кверху пузом
На четвёртой скорости... – донеслось к Лю-
боньке издалека.
– ...Меня милый тешил, – шевельнула она
побелевшими губами и, круто повернувшись,
закрыла за собой калитку. А на ферму поутру
Любонька пришла, повязавшись по-старушечьи
чёрным платком, пояснила подружкам-дояркам
– дед, мол, помер... Хороший был мужик, да весь
вышел...
*
Поспели хлеба и сжали их.
Вспахали зябь на взгорке, и берёзы теперь
устилали край поля мёртвой листвой... Подружки
сначала шушукались и шутили над её чёрным
платком. Потом привыкли.
Пришла зима.
Тропка от околицы до фермы всё углублялась
– намёл вдоль неё сугробов студень-декабрь...
А соседка Любоньки Лидочка ходила по ферме
гоголем. Только и слышно было:
– ...А вот Виталька...
– Мой-то скоро на меня отпрыгается! – лоснясь
пухлыми щёками говорила Лидочка. – Месяц
ещё, да и в декрет пойду. Эх, девки, вот жисть
настанет...
Она притопнула своими толстыми ножищами и
пропела:
– Не пойду я на работу,
А пойду на танцы я.
Нам помогут Нидерланды,
США и Франция...
– С утра телек включу и на диван завалюсь! –
мечтательно продолжала Лидочка. – А он пусть
себе брешет про политику...
– Про Турцию с Египтом только не смотри, а то
напужалого родишь! – ржала здоровенная Ан-
тонина.
– Самогонку-то бросай! – поучала Лидочку
востроносая Нинка, мать троих детей. – А то, не
дай бог, дебил будет...
– Не будет! – вступала в разговор Любонька. –
Главное, Виталька-то не пьёт...
И она улыбалась соседке ласково, но не
очень широко, а то услышит Лидка, как зубы
Любонькины скрипят.
Теперь она любила Витальку пуще прежнего – за
то, что отобрали. Так любила, что ничего святого
для неё в этом мире уже не было. Вроде бы и
выгорело у Любоньки всё уже изнутри. Но тлел,
тлел в душе её огонь и отражался он порой диким
блеском в зрачках остывших Любонькиных глаз.
Она, девка обездоленная, ЗНАЛА, что придётся
ей разлучницу убить. Это было бы для Любоньки
впору. Потому что для себя она эту толстую
дуру Лидку давно уже погубила... В тот самый
миг, когда пронзительно и ясно улыбалась вслед
счастливой свадьбе её.
*
И вот однажды под утро, пришёл к Любоньке
некто – большой и тёмный. И всё-всё, что
делать, он ей объяснил, посверкивая как будто
дырочками вместо глаз...
Мистика
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Лидка-то на свою беду вовсе не перестала
принимать на ночь по «гранёному». Особенно
когда Виталий, водитель животноводческой фер-
мы, уходил в рейс.
И вот настала ночка чёрная, для всех них
особенная.
Любонька сидела в темноте и ждала, когда
погаснет у соседушки свет. Виталька уехал ещё с
вечера. «Она выпьет и ляжет... выпьет и ляжет, –
бормотала Любонька, сидя у окна. – А по улице
позёмка метёт, метёт, следы скроет!»
Свет у соседки погас.
Вот и сделала всё Любонька, как ночной гость
вразумил.
Вышла она, крадучись из дома и перелезла
в соседний двор через низенький заборчик.
Рыкнул было на неё Лидкин верный сторож-пёс
Дозор, но сразу же признал соседку, приласкался
влажным носом к её холодным ладоням. Дверь
в сенцы не заперта... Витальку здесь ждут днём
и ночью... Теперь завалила Лидка в печь уголь,
«поддала» как следует и спит... в деревне всё про
всех – всем известно.
Тихонько приоткрыла Любонька избяную
дверь... всхрапывает соседка за перегородкой.
Тикают, будто осыпают секунды, часы. Из жаркой
печки светятся тлеющие угли.
С лёгким шорохом перекрыла Любонька печ-
ную трубу задвижкой и вышла на цыпочках.
Плотно закрыла за собой дверь и онемелыми
губами прошептала:
– Вместе со своим отродьем угоришь... сучка!
Крутилась позёмка, заметала следы...
*
Виталий проехал почти полпути до города,
когда позвонил шеф и дал отбой. Пришлось
возвращаться домой.
Выходя их гаража, Виталий вдруг вспомнил, что
где-то тут, в дальнем тёмном углу, давно пылится
припрятанная им «калымная» бутылка. Всё в
рейсе, да в пути – и выпить некогда! Ну, а завтра,
завтра никуда ехать не надо. Что-то у начальства
конкретно в этот раз не сошлось...
Водка сразу ударила в голову. Тем более,
водитель пил сразу большими дозами. Пока
Виталий дошёл до дома, ноги у него стали как
ватные... Тихо, чтобы не разбудить жену, Виталий
быстро разделся. В жаркой печке светились
тлеющие угли, тикали, будто осыпали секунды,
часы.
Виталий лёг на диван и подумал:
– Что значит давно не пил... душно-то мне как!
И провалился в беспроглядно-чёрную, с
редкими жёлтыми искорками бездну...
*
– Самохины угорели! – полетел с утра слух по
деревне. Бабы на ферме талдычили взахлёб:
– ...Пьяные были оба... Видать, Лидка трубу
рано закрыла... Выходит, Виталька за смертью
своей вернулся! Судьба!
Любонька в разговоры почти не вступала. Она
отрешилась от происходящего, чтобы не сойти с
ума.
– Вита-ля, зачем же ты?.. Сокол мой, нена-
глядный!
И нельзя ей было на людях грохнуться оземь,
завыть по-волчьи. Зато можно было, придя
домой, взять шнур капроновый и связать себе
петельку. Так Любонька и сделала. Привязала она
верёвку к кольцу на высокой матице и толкнула
ногой из-под себя скамеечку.
И последний миг её жизни словно бы слился
с вечностью; мед-лен-но тянулось время. А у
крайнего на улицу окна вдруг появился знакомый
силуэт: большой и тёмный.
– Пшёл... сатана! – прошипела Любонька,
чувствуя, как всё глубже впивается в шею верёвка.
А чёрный гость погрозил ей длинным когтистым
пальцем, сверкнул на Любоньку дырочками глаз.
И скамеечка под ней, глухо стукнув, осталась...
Любонька очнулась, подняла вверх руки и
ослабила петлю на шее. А в сумрачной избе перед
ней никого и не было. Да и кому здесь быть? Дверь
ведь – заперта!
Но отдавался ещё в Любонькиных ушах глухой
голос незваного гостя, шепнувшего ей еле внятно:
– К бабке Кривухе иди. Она поможет...
*
Хихикая и пришёптывая, бабка повела гостью
в низкую горенку. Там с потолка свисали пучки
сухих трав, а в левом верхнем углу вместо
божницы красовался пыльный портрет старого
маршала СССР при всех регалиях, выдранный
когда-то бабкой из «Огонька».
– Садись, девица, – прошелестела Кривуха. –
Знаю, знаю, зачем пришла, о том мне от НЕГО
ведомо. Не побоишься ли? Страшно мёртвого
любить... страшно!
– А придёт Виталик-то? – каменея скулами,
спросила Любонька. Кривуха же, оскалясь, рас-
тянула длинную щель своего беззубого рта.
– Эх, девонька, придёт, как миленький! Но
большой я грех на душу беру... знаю, что тебе
ради любезного ничего не жалко...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
– Ничего, – глухим эхом откликнулась Лю-
бонька.
– Перстенёк свой сыми! – прошипела Кривуха.
– В нём смаград-камень... это ещё прабабки твоей
перстенёк. Серьги из ушей вынь. На счету у тебя
сколько?
– Сто сорок тысяч… С копейками.
Кривуха наклонилась вплотную к гостье че-
рез стол, седые космы её свесились почти до
замызганной клеёнки. Из-под сухих бабкиных
губ к Любаньке просочился гнилостный запах.
– После первой ночи деньги мне отдашь. А
когда он придёт, все зеркала в доме завесь, не то
узришь его себе и мне на погибель!.. Придёт же
он через два дня, в полнолуние... Растёт месяц
молодой – царь небесный – и всё из-под земли к
нему тянется... сыра трава и сухи кости...
Горбатясь, Кривуха гадюкой скользнула из-за
стола.
– И будет, каждый раз, милашка, полнолуние
– твоё!.. Ох, не замолить мне греха, девонька, не
замолить!
И она достала из-за шкафчика за печью большой
флакон тёмного стекла с притёртой пробкой.
– Вот тебе, девонька, настой травки аспидной.
Как услышишь, что мертвец-то идёт, выпей рю-
мочку малую, увидишь его молодым да статным.
И – в постелю с ним скорей!
Вздрогнула Любонька, а Кривуха заперхала: ха-
ха-ха...
*
Странная блажь пришла в голову Любоньке:
прежде чем завесить старинное трюмо, решила
она покрасоваться перед ним вволю. Сбросила
девка нехитрые одёжки. Худосочные городские
дамочки за такое как у неё тело многое бы отдали.
Повернулась Любонька перед зеркалом так и
эдак, блестя глазами. Замурлыкала:
– Ох, не растет трава зимою.
Поливай – не поливай.
Ой, да не придёт любовь обратно...
И – осеклась. Что-то там говорила бабка
Кривуха про траву? Ах да... растёт месяц молодой
– царь небесный... сыра трава и сухи кости к нему
из-под земли тянутся...
Достала Любонька флакон тёмного стекла,
выкрутила притёртую пробку. Поплыл по избе
пряный удушливый запах. Стукнула щеколда в
сенях.
И сердце Любонькино в ответ стукнуло: он!
Одним глотком выпила Любонька уже налитую
рюмку... ох, гадость какая!..
Торопливо набросила на трюмо пёстрое, с
попугаями, покрывало и метнулась к раскрытой
постели... легла так, чтобы он увидел её сразу всю:
от глаз до ног.
Тихий стук в дверь был сухим, отчётливым,
мерным.
Переведя дух, она сказала:
– Открыто, Виталя... входи!
Не обманула бабка Кривуха: остался Виталий
молодым, да статным. И глаза светились у него
как тогда, под берёзками. Длинный, с малой
горбинкой нос, крепкий подбородок, белозубая
улыбка... всё было в нём живое!
Присел Виталий на край постели и молча
огладил её ждущие ласок бёдра шершавой
рукой. Любонька задышала часто-часто... А
гость не спеша стал раздеваться: снял чёрный
похоронный костюм свой и аккуратно повесил
его на стул. Потом взглянул ей в лицо виновато
и медленно провёл широкой ладонью по своей
щеке. Скрипнула двухнедельная щетина... изви-
ни, мол... небрит...
Охватила Любонька милого за холодную креп-
кую шею, прижала его к себе. Раскрылась она
любезному всем телом своим, жадными губами
ловила она его жгучие поцелуи – словно в жаркий
день ледяную воду взахлёб пила... А потом,
вздрогнула она, вскрикнула, выгнулась дугой и
застонала. Разметалась в беспамятстве.
И нечаянно задела покрывало на трюмо.
С тихим шорохом сползло оно на пол.
Сквозь отблеск лунного света в чистом зер-
кальном стекле увидала Любонька, что на груди
её лежат костлявые пальцы мертвеца, и скалится
ей в лицо бугристый дырявый череп, с которого
кое-где свисают лохмотья гнилой плоти...
И провалилась она в беспроглядно-чёрную, с
редкими жёлтыми искорками, бездну.
*
...Смерть Любоньки обнаружилась сразу. А вот
смердящий труп бабки Кривухи нашли только
через неделю.
Жила ба
тела. Только металась она по траве и кусала
от боли губы... А над ними одевались в ярко-
зелёные клейкие листья берёзки... Первый испуг
её прошёл, и она, прислушавшись к своему телу,
поняла: ей было хорошо!
Виталий же смотрел на неё в упор, глаза его
светились. Любонька покраснела, поспешно от-
вернулась, застёгивая кофту на груди. А потом...
разревелась как маленькая, хотя было ей в ту
пору уже семнадцать лет...
А потом была свадьба.
Во всю пылило и плясало по деревенской улице
ряженое шествие. Виталий, подхватив под руку
невесту, гордо вышагивал впереди. Во втором
ряду его двоюродный брат Ванька раздирал
меха обшарпанной гармони. А позади всех под
магнитофонный визг топтала дорогу молодёжь.
– И-эх!!!
Вот она, да вот она,
Вот она и вышла... – заголосила тётка Марья.
– У ней сбруя да узда,
А у милёнка – дышло! – подхватили её товарки.
Современный парень Ванька тоже не уступал:
– Знаешь, милка, позы есть –
Необык-новенные.
Ты мне, милка, покажи,
Зоны эрогенные...
Любонька на свадьбу не пошла, хоть и звали.
Стояла она у калитки и долго смотрела вслед
молодым, пронзительно-ясно улыбаясь...
– Меня милый тешил-пешил
У крыльца на хворосте.
Юзом, тузом, кверху пузом
На четвёртой скорости... – донеслось к Лю-
боньке издалека.
– ...Меня милый тешил, – шевельнула она
побелевшими губами и, круто повернувшись,
закрыла за собой калитку. А на ферму поутру
Любонька пришла, повязавшись по-старушечьи
чёрным платком, пояснила подружкам-дояркам
– дед, мол, помер... Хороший был мужик, да весь
вышел...
*
Поспели хлеба и сжали их.
Вспахали зябь на взгорке, и берёзы теперь
устилали край поля мёртвой листвой... Подружки
сначала шушукались и шутили над её чёрным
платком. Потом привыкли.
Пришла зима.
Тропка от околицы до фермы всё углублялась
– намёл вдоль неё сугробов студень-декабрь...
А соседка Любоньки Лидочка ходила по ферме
гоголем. Только и слышно было:
– ...А вот Виталька...
– Мой-то скоро на меня отпрыгается! – лоснясь
пухлыми щёками говорила Лидочка. – Месяц
ещё, да и в декрет пойду. Эх, девки, вот жисть
настанет...
Она притопнула своими толстыми ножищами и
пропела:
– Не пойду я на работу,
А пойду на танцы я.
Нам помогут Нидерланды,
США и Франция...
– С утра телек включу и на диван завалюсь! –
мечтательно продолжала Лидочка. – А он пусть
себе брешет про политику...
– Про Турцию с Египтом только не смотри, а то
напужалого родишь! – ржала здоровенная Ан-
тонина.
– Самогонку-то бросай! – поучала Лидочку
востроносая Нинка, мать троих детей. – А то, не
дай бог, дебил будет...
– Не будет! – вступала в разговор Любонька. –
Главное, Виталька-то не пьёт...
И она улыбалась соседке ласково, но не
очень широко, а то услышит Лидка, как зубы
Любонькины скрипят.
Теперь она любила Витальку пуще прежнего – за
то, что отобрали. Так любила, что ничего святого
для неё в этом мире уже не было. Вроде бы и
выгорело у Любоньки всё уже изнутри. Но тлел,
тлел в душе её огонь и отражался он порой диким
блеском в зрачках остывших Любонькиных глаз.
Она, девка обездоленная, ЗНАЛА, что придётся
ей разлучницу убить. Это было бы для Любоньки
впору. Потому что для себя она эту толстую
дуру Лидку давно уже погубила... В тот самый
миг, когда пронзительно и ясно улыбалась вслед
счастливой свадьбе её.
*
И вот однажды под утро, пришёл к Любоньке
некто – большой и тёмный. И всё-всё, что
делать, он ей объяснил, посверкивая как будто
дырочками вместо глаз...
Мистика
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Лидка-то на свою беду вовсе не перестала
принимать на ночь по «гранёному». Особенно
когда Виталий, водитель животноводческой фер-
мы, уходил в рейс.
И вот настала ночка чёрная, для всех них
особенная.
Любонька сидела в темноте и ждала, когда
погаснет у соседушки свет. Виталька уехал ещё с
вечера. «Она выпьет и ляжет... выпьет и ляжет, –
бормотала Любонька, сидя у окна. – А по улице
позёмка метёт, метёт, следы скроет!»
Свет у соседки погас.
Вот и сделала всё Любонька, как ночной гость
вразумил.
Вышла она, крадучись из дома и перелезла
в соседний двор через низенький заборчик.
Рыкнул было на неё Лидкин верный сторож-пёс
Дозор, но сразу же признал соседку, приласкался
влажным носом к её холодным ладоням. Дверь
в сенцы не заперта... Витальку здесь ждут днём
и ночью... Теперь завалила Лидка в печь уголь,
«поддала» как следует и спит... в деревне всё про
всех – всем известно.
Тихонько приоткрыла Любонька избяную
дверь... всхрапывает соседка за перегородкой.
Тикают, будто осыпают секунды, часы. Из жаркой
печки светятся тлеющие угли.
С лёгким шорохом перекрыла Любонька печ-
ную трубу задвижкой и вышла на цыпочках.
Плотно закрыла за собой дверь и онемелыми
губами прошептала:
– Вместе со своим отродьем угоришь... сучка!
Крутилась позёмка, заметала следы...
*
Виталий проехал почти полпути до города,
когда позвонил шеф и дал отбой. Пришлось
возвращаться домой.
Выходя их гаража, Виталий вдруг вспомнил, что
где-то тут, в дальнем тёмном углу, давно пылится
припрятанная им «калымная» бутылка. Всё в
рейсе, да в пути – и выпить некогда! Ну, а завтра,
завтра никуда ехать не надо. Что-то у начальства
конкретно в этот раз не сошлось...
Водка сразу ударила в голову. Тем более,
водитель пил сразу большими дозами. Пока
Виталий дошёл до дома, ноги у него стали как
ватные... Тихо, чтобы не разбудить жену, Виталий
быстро разделся. В жаркой печке светились
тлеющие угли, тикали, будто осыпали секунды,
часы.
Виталий лёг на диван и подумал:
– Что значит давно не пил... душно-то мне как!
И провалился в беспроглядно-чёрную, с
редкими жёлтыми искорками бездну...
*
– Самохины угорели! – полетел с утра слух по
деревне. Бабы на ферме талдычили взахлёб:
– ...Пьяные были оба... Видать, Лидка трубу
рано закрыла... Выходит, Виталька за смертью
своей вернулся! Судьба!
Любонька в разговоры почти не вступала. Она
отрешилась от происходящего, чтобы не сойти с
ума.
– Вита-ля, зачем же ты?.. Сокол мой, нена-
глядный!
И нельзя ей было на людях грохнуться оземь,
завыть по-волчьи. Зато можно было, придя
домой, взять шнур капроновый и связать себе
петельку. Так Любонька и сделала. Привязала она
верёвку к кольцу на высокой матице и толкнула
ногой из-под себя скамеечку.
И последний миг её жизни словно бы слился
с вечностью; мед-лен-но тянулось время. А у
крайнего на улицу окна вдруг появился знакомый
силуэт: большой и тёмный.
– Пшёл... сатана! – прошипела Любонька,
чувствуя, как всё глубже впивается в шею верёвка.
А чёрный гость погрозил ей длинным когтистым
пальцем, сверкнул на Любоньку дырочками глаз.
И скамеечка под ней, глухо стукнув, осталась...
Любонька очнулась, подняла вверх руки и
ослабила петлю на шее. А в сумрачной избе перед
ней никого и не было. Да и кому здесь быть? Дверь
ведь – заперта!
Но отдавался ещё в Любонькиных ушах глухой
голос незваного гостя, шепнувшего ей еле внятно:
– К бабке Кривухе иди. Она поможет...
*
Хихикая и пришёптывая, бабка повела гостью
в низкую горенку. Там с потолка свисали пучки
сухих трав, а в левом верхнем углу вместо
божницы красовался пыльный портрет старого
маршала СССР при всех регалиях, выдранный
когда-то бабкой из «Огонька».
– Садись, девица, – прошелестела Кривуха. –
Знаю, знаю, зачем пришла, о том мне от НЕГО
ведомо. Не побоишься ли? Страшно мёртвого
любить... страшно!
– А придёт Виталик-то? – каменея скулами,
спросила Любонька. Кривуха же, оскалясь, рас-
тянула длинную щель своего беззубого рта.
– Эх, девонька, придёт, как миленький! Но
большой я грех на душу беру... знаю, что тебе
ради любезного ничего не жалко...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
– Ничего, – глухим эхом откликнулась Лю-
бонька.
– Перстенёк свой сыми! – прошипела Кривуха.
– В нём смаград-камень... это ещё прабабки твоей
перстенёк. Серьги из ушей вынь. На счету у тебя
сколько?
– Сто сорок тысяч… С копейками.
Кривуха наклонилась вплотную к гостье че-
рез стол, седые космы её свесились почти до
замызганной клеёнки. Из-под сухих бабкиных
губ к Любаньке просочился гнилостный запах.
– После первой ночи деньги мне отдашь. А
когда он придёт, все зеркала в доме завесь, не то
узришь его себе и мне на погибель!.. Придёт же
он через два дня, в полнолуние... Растёт месяц
молодой – царь небесный – и всё из-под земли к
нему тянется... сыра трава и сухи кости...
Горбатясь, Кривуха гадюкой скользнула из-за
стола.
– И будет, каждый раз, милашка, полнолуние
– твоё!.. Ох, не замолить мне греха, девонька, не
замолить!
И она достала из-за шкафчика за печью большой
флакон тёмного стекла с притёртой пробкой.
– Вот тебе, девонька, настой травки аспидной.
Как услышишь, что мертвец-то идёт, выпей рю-
мочку малую, увидишь его молодым да статным.
И – в постелю с ним скорей!
Вздрогнула Любонька, а Кривуха заперхала: ха-
ха-ха...
*
Странная блажь пришла в голову Любоньке:
прежде чем завесить старинное трюмо, решила
она покрасоваться перед ним вволю. Сбросила
девка нехитрые одёжки. Худосочные городские
дамочки за такое как у неё тело многое бы отдали.
Повернулась Любонька перед зеркалом так и
эдак, блестя глазами. Замурлыкала:
– Ох, не растет трава зимою.
Поливай – не поливай.
Ой, да не придёт любовь обратно...
И – осеклась. Что-то там говорила бабка
Кривуха про траву? Ах да... растёт месяц молодой
– царь небесный... сыра трава и сухи кости к нему
из-под земли тянутся...
Достала Любонька флакон тёмного стекла,
выкрутила притёртую пробку. Поплыл по избе
пряный удушливый запах. Стукнула щеколда в
сенях.
И сердце Любонькино в ответ стукнуло: он!
Одним глотком выпила Любонька уже налитую
рюмку... ох, гадость какая!..
Торопливо набросила на трюмо пёстрое, с
попугаями, покрывало и метнулась к раскрытой
постели... легла так, чтобы он увидел её сразу всю:
от глаз до ног.
Тихий стук в дверь был сухим, отчётливым,
мерным.
Переведя дух, она сказала:
– Открыто, Виталя... входи!
Не обманула бабка Кривуха: остался Виталий
молодым, да статным. И глаза светились у него
как тогда, под берёзками. Длинный, с малой
горбинкой нос, крепкий подбородок, белозубая
улыбка... всё было в нём живое!
Присел Виталий на край постели и молча
огладил её ждущие ласок бёдра шершавой
рукой. Любонька задышала часто-часто... А
гость не спеша стал раздеваться: снял чёрный
похоронный костюм свой и аккуратно повесил
его на стул. Потом взглянул ей в лицо виновато
и медленно провёл широкой ладонью по своей
щеке. Скрипнула двухнедельная щетина... изви-
ни, мол... небрит...
Охватила Любонька милого за холодную креп-
кую шею, прижала его к себе. Раскрылась она
любезному всем телом своим, жадными губами
ловила она его жгучие поцелуи – словно в жаркий
день ледяную воду взахлёб пила... А потом,
вздрогнула она, вскрикнула, выгнулась дугой и
застонала. Разметалась в беспамятстве.
И нечаянно задела покрывало на трюмо.
С тихим шорохом сползло оно на пол.
Сквозь отблеск лунного света в чистом зер-
кальном стекле увидала Любонька, что на груди
её лежат костлявые пальцы мертвеца, и скалится
ей в лицо бугристый дырявый череп, с которого
кое-где свисают лохмотья гнилой плоти...
И провалилась она в беспроглядно-чёрную, с
редкими жёлтыми искорками, бездну.
*
...Смерть Любоньки обнаружилась сразу. А вот
смердящий труп бабки Кривухи нашли только
через неделю.
Жила ба