Советский солдат
От Волги до Берлина - путь не близкий,
четыре года шел к нему солдат,
и поднимались следом обелиски,
как вехи и победы, и утрат.
Не огрубел солдат в сраженьях жарких,
сберег он нежность,
и в конце пути
взошел на пьедестал в Берлинском парке,
прижав чужую девочку к груди.
Похороны ветерана
Смотрю печальный репортаж:
c телевизионного экрана
перед глазами, как мираж –
хоронят тихо ветерана.
Нет рядом с ним однополчан,
давно простился он и с милой,
и даже вороны молчат
над позабытою могилой…
В годину бед со всей страной
он разделил судьбу солдата
и, возвратясь живым домой,
прожил по чести и без блата.
Пройдя с боями много стран,
Отчизну он прикрыл собою
и завершил свой путь от ран,
что получил на поле боя.
Солдат и знатный хлебороб,
кормил страну отменным хлебом,
приют последний ему – гроб,
последний путь под стылым небом.
К чему ему теперь века,
простор полей страны огромной?
Четыре дряхлых старика
плетутся медленно за гробом.
А репортаж идет, идет…
Хоронят тихо ветерана –
чужая боль мне сердце жжет,
чужая кровоточит рана…
Я знаю: будут говорить,
что я опять сгущаю краски…
Но как без Правды мне прожить,
скрывая суть под лживой маской?
Прости меня, мой чудный край,
когда мой взор укроет мглою,
не нужен мне ни ад, ни рай –
лишь ты бы был всегда со мною.
И я закончу путь земной
спокойно, тихо и не каясь,
а есть ли, нет ли мир иной –
не все ль равно,
коль жизнь такая …
Корчагин
Враг жаждал увидеть мальчишью слезу,
Расстрелом грозил за молчание,
Но сплюнул мальчишка выбитый зуб
И крикнул врагу:
-Я – Корчагин!
И видит палач в непокорных глазах
Презренье, а не отчаяние,
И пятится в страхе штурмфюрер назад:
Корчагин!
Корчагин!
Корчагин!
А хохот над ним нависает, как рок,
Гвоздит его в землю по плечи, -
Штурмфюрер, визжа, нажимает курок…
Но разве от этого легче?..
…В селе Иваново под самой Москвой
есть памятник скромный солдату:
мальчишка со вскинутой вверх головой
и надпись «Корчагин», и дата…
А жизнь расцветает, и нет ей конца,
Мы строим, отвергнув усталость, -
Стучат комсомольские наши сердца
Согласно Уставу.
И вновь, как в тридцатых, -
В тайгу, на восток,
Презревши мещанские вздохи,
Идем мы по зову отцовских дорог
На главный участок эпохи.
Я видел:
Мальчишка, пожар потушив,
Стоял от ожогов качаясь …
Спросили:
- Как звать? –
Прошептал от души:
- Корчагин!
… Он жив,
не уходит, как прежде, в запас,
и как бы на нас ни ворчали,
в бою и в труде повторяется в нас
лихой комсомолец Корчагин.
Зауралье
Февраль по-волчьи выл ветрами,
На бесконечном полотне
вставала белыми шатрами
веками проклятая степь.
Встречала степь ядреной стужей,
в сугробах трактор вяз и глох,
и мы, подняв переполох,
на лоб надвинув шапки туже,
сугробы резали под трак,
толкали сани,
бога кроя,
а трактор пятился, как рак,
и снова глох,
в сугробы вроясь …
А позади – уют квартир,
где вдоволь выспаться мы можем,
а позади – чудесный мир:
каток в огнях, стрелковый тир,
балет, незанятая ложа…
где много раз своей игрой
нас Сулейманова пленила,
где нас вечернею порой
у парка ждет своя Людмила…
Но мы себе твердили:
- Нет! –
бодрили друга:
- Уж рассвет,
ты слышишь, слышишь, нас зовет,
земля, трубя, как дикий зубр ?..
И мы смотрели лишь вперед,
толкали сани, стиснув зубы.
За стартом старт
Забот немало у Земли,
но добавляя ей заботы,
в урочный час, как на работу,
уходят в небо корабли.
Уж так устроен человек,
он вечно новым озабочен:
мы славим большаков разбег
и ненавидим тишь обочин.
Привыкнуть можно ко всему,
как привыкаешь к смене суток,
но как заставить свой рассудок
привыкнуть запросто к тому,
что там - в неведомой дали,
творя космическую эру,
уходят дерзко корабли
то на Луну, то на Венеру…
За стартом старт…
так день за днем,
от воскресенья до субботы,
мы на привычную работу
знакомой улицей идем.
Заграница
Стало модно бывать за границей,
вот я тоже нанес ей визит,
до сих пор мне нет-нет да приснится
чернобровая девушка – гид.
Были встречи и разные речи,
видел много друзей и врагов,
был с друзьями шутлив и беспечен,
и, как надо, с врагами суров.
Показали мне замки и моды,
и достаточно прочих красот,
хоть садись и расписывай оды,
только что-то не хочется од.
Не хочу все, что нашего краше,
очернить я неверной строкой,
только все-таки это не наше,
даже воздух – и тот не такой.
И какой бы ни шел я страною,
мой далекий аул Увары
неизменно вставал предо мною,
как маяк на вершине горы.
И когда нам навстречу полился
Гимн, знакомый с мальчишеских лет,
я – неверящий в бога –
молился,
но не богу,
а нашей земле.
И, свисая с подножки вагона,
я вдыхал в себя жадно полынь,
словно запах настойки лимона,
и глаза были светом полны…
Постигаем мы цену России
и безмолвную боль матерей,
километры чужбины осилив,
на коленях у отчих дверей.
Родному городу
Уфа!
Средь шумной суеты,
тебя столицей величая,
как часто мы не замечаем
твоей неброской красоты.
Но вдруг однажды,
удивленно,
будь это летом иль зимой,
идя привычной мостовой,
тебя мы видим обновленной …
Была ты многими воспета,
но я, наверно, не солгу,
сказав,
что мы еще в долгу
перед тобой –
твои поэты…
Не потому ль,
где б ни был я,
в часы труда или покоя,
- везде незримо ты со мною,
как первая любовь моя.
В ночных садах смолкает шум,
ползет рассвет белесой нитью,
а я огня все не гашу,
а я тебе стихи пишу,
твой сын,
строитель твой
и житель.
Складчина
Был собран, помню, стол в складчину –
таков студенческий завет:
для вечеринки есть причина –
окончен вуз,
пять долгих лет…
Нам завтра выдадут дипломы,
и жизни яростная ширь
нас навсегда умчит из дома,
а напоследок – пой, пляши…
Плясала девочка с инфака,
и бился в окна смех и гик,
а за стеною от инфаркта
скончался старый большевик.
От боя в жизни не бежал он,
и вот, теперь уж ветеран,
он в одиночестве, без жалоб
страдал немыслимо от ран …
А мы, собрав нехитрый ужин,
плясали, пели, кто как мог, -
ему же,
может быть, был нужен
воды единственный глоток…
Я шел домой,
над головою
кричали петухи в ночи,
я шел
и словно за собою
кровавый след тот волочил ...
Урай
Башкирскому студенческому строительному
отряду «Север» - от комиссара отряда.
Сибирь – седая глухомань: В мороз и зной.
Закон – тайга, и в снег, и в дождь
Медведь – хозяин… идут отряды по маршрутам…
Свинцом свисает мгла и хмарь, Таков закон,
Как пасть звериная зияя… что ты идешь -
Четвертый день идут дожди, всю жизнь идешь
Сидим в палатках - злы и мрачны, навстречу Утру.
Перед природой и вожди,
И рядовые равнозначны.
Над нами лес,
под нами нефть,
Вокруг коварная трясина…
О, сколько здесь
Скосила смерть
Сынов и дочерей России.
… Под звон цепей,
под стон молитв
шагали молча россияне,
вставал зеленый монолит
пред ними в девственном сиянии…
Давно уж тех героев нет,
но продолжают путь живые,
И прорастают им вослед:
Дома,
Плотины, буровые…
Четвертый день идут дожди,
Сидим в палатках – злы и мрачны,
Перед природой и вожди,
И рядовые равнозначны.
Но вот, взрывая вдрызг тоску,
Ворвался к нам волшебный Рихтер, -
Комсорг настроил на Москву
Видавший виды наш транзистор.
Мы обживаем этот край,
В себе борясь за человека,
И поднимается Урай
Достойным памятником века.
Целина
Веками степь – пырей да ковыли –
от зноя изможденная лежала,
лишь косяки отгульных кобылиц
тревожили ее гортанным ржаньем.
Несметный клад подспудных сил храня,
лежала степь поверженным Гераклом,
но вот однажды на исходе дня
раздался гром за дальним буераком.
И, тишину с обжитых мест столкнув,
терпением и мужеством запасшись,
пришли сюда,
чтоб в землю жизнь вдохнуть,
земные чародеи – землепашцы.
Они, как врач, отпаивали степь
студеной и живительной водицей, -
и встала, на ветру зашелестев,
за ними вслед уральская пшеница.
И вот у ног покорно хлеб лежит,
чуть суховат,
немного даже робок,
но сила в нем, дарующая жизнь,
и вековая доблесть хлебороба.
От Волги до Берлина - путь не близкий,
четыре года шел к нему солдат,
и поднимались следом обелиски,
как вехи и победы, и утрат.
Не огрубел солдат в сраженьях жарких,
сберег он нежность,
и в конце пути
взошел на пьедестал в Берлинском парке,
прижав чужую девочку к груди.
Похороны ветерана
Смотрю печальный репортаж:
c телевизионного экрана
перед глазами, как мираж –
хоронят тихо ветерана.
Нет рядом с ним однополчан,
давно простился он и с милой,
и даже вороны молчат
над позабытою могилой…
В годину бед со всей страной
он разделил судьбу солдата
и, возвратясь живым домой,
прожил по чести и без блата.
Пройдя с боями много стран,
Отчизну он прикрыл собою
и завершил свой путь от ран,
что получил на поле боя.
Солдат и знатный хлебороб,
кормил страну отменным хлебом,
приют последний ему – гроб,
последний путь под стылым небом.
К чему ему теперь века,
простор полей страны огромной?
Четыре дряхлых старика
плетутся медленно за гробом.
А репортаж идет, идет…
Хоронят тихо ветерана –
чужая боль мне сердце жжет,
чужая кровоточит рана…
Я знаю: будут говорить,
что я опять сгущаю краски…
Но как без Правды мне прожить,
скрывая суть под лживой маской?
Прости меня, мой чудный край,
когда мой взор укроет мглою,
не нужен мне ни ад, ни рай –
лишь ты бы был всегда со мною.
И я закончу путь земной
спокойно, тихо и не каясь,
а есть ли, нет ли мир иной –
не все ль равно,
коль жизнь такая …
Корчагин
Враг жаждал увидеть мальчишью слезу,
Расстрелом грозил за молчание,
Но сплюнул мальчишка выбитый зуб
И крикнул врагу:
-Я – Корчагин!
И видит палач в непокорных глазах
Презренье, а не отчаяние,
И пятится в страхе штурмфюрер назад:
Корчагин!
Корчагин!
Корчагин!
А хохот над ним нависает, как рок,
Гвоздит его в землю по плечи, -
Штурмфюрер, визжа, нажимает курок…
Но разве от этого легче?..
…В селе Иваново под самой Москвой
есть памятник скромный солдату:
мальчишка со вскинутой вверх головой
и надпись «Корчагин», и дата…
А жизнь расцветает, и нет ей конца,
Мы строим, отвергнув усталость, -
Стучат комсомольские наши сердца
Согласно Уставу.
И вновь, как в тридцатых, -
В тайгу, на восток,
Презревши мещанские вздохи,
Идем мы по зову отцовских дорог
На главный участок эпохи.
Я видел:
Мальчишка, пожар потушив,
Стоял от ожогов качаясь …
Спросили:
- Как звать? –
Прошептал от души:
- Корчагин!
… Он жив,
не уходит, как прежде, в запас,
и как бы на нас ни ворчали,
в бою и в труде повторяется в нас
лихой комсомолец Корчагин.
Зауралье
Февраль по-волчьи выл ветрами,
На бесконечном полотне
вставала белыми шатрами
веками проклятая степь.
Встречала степь ядреной стужей,
в сугробах трактор вяз и глох,
и мы, подняв переполох,
на лоб надвинув шапки туже,
сугробы резали под трак,
толкали сани,
бога кроя,
а трактор пятился, как рак,
и снова глох,
в сугробы вроясь …
А позади – уют квартир,
где вдоволь выспаться мы можем,
а позади – чудесный мир:
каток в огнях, стрелковый тир,
балет, незанятая ложа…
где много раз своей игрой
нас Сулейманова пленила,
где нас вечернею порой
у парка ждет своя Людмила…
Но мы себе твердили:
- Нет! –
бодрили друга:
- Уж рассвет,
ты слышишь, слышишь, нас зовет,
земля, трубя, как дикий зубр ?..
И мы смотрели лишь вперед,
толкали сани, стиснув зубы.
За стартом старт
Забот немало у Земли,
но добавляя ей заботы,
в урочный час, как на работу,
уходят в небо корабли.
Уж так устроен человек,
он вечно новым озабочен:
мы славим большаков разбег
и ненавидим тишь обочин.
Привыкнуть можно ко всему,
как привыкаешь к смене суток,
но как заставить свой рассудок
привыкнуть запросто к тому,
что там - в неведомой дали,
творя космическую эру,
уходят дерзко корабли
то на Луну, то на Венеру…
За стартом старт…
так день за днем,
от воскресенья до субботы,
мы на привычную работу
знакомой улицей идем.
Заграница
Стало модно бывать за границей,
вот я тоже нанес ей визит,
до сих пор мне нет-нет да приснится
чернобровая девушка – гид.
Были встречи и разные речи,
видел много друзей и врагов,
был с друзьями шутлив и беспечен,
и, как надо, с врагами суров.
Показали мне замки и моды,
и достаточно прочих красот,
хоть садись и расписывай оды,
только что-то не хочется од.
Не хочу все, что нашего краше,
очернить я неверной строкой,
только все-таки это не наше,
даже воздух – и тот не такой.
И какой бы ни шел я страною,
мой далекий аул Увары
неизменно вставал предо мною,
как маяк на вершине горы.
И когда нам навстречу полился
Гимн, знакомый с мальчишеских лет,
я – неверящий в бога –
молился,
но не богу,
а нашей земле.
И, свисая с подножки вагона,
я вдыхал в себя жадно полынь,
словно запах настойки лимона,
и глаза были светом полны…
Постигаем мы цену России
и безмолвную боль матерей,
километры чужбины осилив,
на коленях у отчих дверей.
Родному городу
Уфа!
Средь шумной суеты,
тебя столицей величая,
как часто мы не замечаем
твоей неброской красоты.
Но вдруг однажды,
удивленно,
будь это летом иль зимой,
идя привычной мостовой,
тебя мы видим обновленной …
Была ты многими воспета,
но я, наверно, не солгу,
сказав,
что мы еще в долгу
перед тобой –
твои поэты…
Не потому ль,
где б ни был я,
в часы труда или покоя,
- везде незримо ты со мною,
как первая любовь моя.
В ночных садах смолкает шум,
ползет рассвет белесой нитью,
а я огня все не гашу,
а я тебе стихи пишу,
твой сын,
строитель твой
и житель.
Складчина
Был собран, помню, стол в складчину –
таков студенческий завет:
для вечеринки есть причина –
окончен вуз,
пять долгих лет…
Нам завтра выдадут дипломы,
и жизни яростная ширь
нас навсегда умчит из дома,
а напоследок – пой, пляши…
Плясала девочка с инфака,
и бился в окна смех и гик,
а за стеною от инфаркта
скончался старый большевик.
От боя в жизни не бежал он,
и вот, теперь уж ветеран,
он в одиночестве, без жалоб
страдал немыслимо от ран …
А мы, собрав нехитрый ужин,
плясали, пели, кто как мог, -
ему же,
может быть, был нужен
воды единственный глоток…
Я шел домой,
над головою
кричали петухи в ночи,
я шел
и словно за собою
кровавый след тот волочил ...
Урай
Башкирскому студенческому строительному
отряду «Север» - от комиссара отряда.
Сибирь – седая глухомань: В мороз и зной.
Закон – тайга, и в снег, и в дождь
Медведь – хозяин… идут отряды по маршрутам…
Свинцом свисает мгла и хмарь, Таков закон,
Как пасть звериная зияя… что ты идешь -
Четвертый день идут дожди, всю жизнь идешь
Сидим в палатках - злы и мрачны, навстречу Утру.
Перед природой и вожди,
И рядовые равнозначны.
Над нами лес,
под нами нефть,
Вокруг коварная трясина…
О, сколько здесь
Скосила смерть
Сынов и дочерей России.
… Под звон цепей,
под стон молитв
шагали молча россияне,
вставал зеленый монолит
пред ними в девственном сиянии…
Давно уж тех героев нет,
но продолжают путь живые,
И прорастают им вослед:
Дома,
Плотины, буровые…
Четвертый день идут дожди,
Сидим в палатках – злы и мрачны,
Перед природой и вожди,
И рядовые равнозначны.
Но вот, взрывая вдрызг тоску,
Ворвался к нам волшебный Рихтер, -
Комсорг настроил на Москву
Видавший виды наш транзистор.
Мы обживаем этот край,
В себе борясь за человека,
И поднимается Урай
Достойным памятником века.
Целина
Веками степь – пырей да ковыли –
от зноя изможденная лежала,
лишь косяки отгульных кобылиц
тревожили ее гортанным ржаньем.
Несметный клад подспудных сил храня,
лежала степь поверженным Гераклом,
но вот однажды на исходе дня
раздался гром за дальним буераком.
И, тишину с обжитых мест столкнув,
терпением и мужеством запасшись,
пришли сюда,
чтоб в землю жизнь вдохнуть,
земные чародеи – землепашцы.
Они, как врач, отпаивали степь
студеной и живительной водицей, -
и встала, на ветру зашелестев,
за ними вслед уральская пшеница.
И вот у ног покорно хлеб лежит,
чуть суховат,
немного даже робок,
но сила в нем, дарующая жизнь,
и вековая доблесть хлебороба.