Ч А С Т Ь – I
« П Р И Б Ы Т И Е »
* * *
– Это что, уже Лахош?
– Да, Лахош. Сейчас причаливать будем.
И помощник капитана заторопился дальше. Высокий, франтоватого вида брюнет с усиками и бородкой-эспаньолкой, в новеньком котелке и с тросточкой, крутанулся на каблуках и подмигнул стоявшей рядом на палубе молодой темноволосой даме в светло-серой шляпке, внимательно и чуть настороженно изучавшей из-под вуали приближавшийся городок.
– Ну что, дорогая, – он по-щегольски небрежно повертел тросточкой, глаза его, насмешливые и дерзкие, весело заблестели, – пойдемте собираться, госпожа Ар-р-пак?
Последние слова – обращение и особенно имя – он произнес явно грассируя, покатав «р-р» на языке с насмешливо-подчеркнутой аффектацией, словно сам раскатистый звук доставлял ему некое удовольствие. И с легким поклоном, с шутливо-преувеличенной любезностью предложил ей руку, затянутую в белую лайковую перчатку. Дама тряхнула головой, серые глаза ее сердито сверкнули.
– На вашем месте, господин Арпак, я бы вела себя посдержанней, – и, оглянувшись, понизила голос. – Хотя бы в интересах дела. Веселиться еще рано.
Г-н Арпак чуть осклабился и щелкнул каблуками.
– Замечание принимается, моя дорогая, – он с легкой усмешкой развел руками. – Хотя это ведь только вопрос стиля: дела лучше делать легко и изящно, с улыбкой на устах. Иначе не стоит и браться, как, впрочем, и вообще жить.
Г-жа Арпак фыркнула.
– Эстетство когда-нибудь вас погубит. Идемте в каюту.
…Старенький однопалубный пароходик «Эль-Пуассо» Орукского речного пароходства, натужно дымя, пыхтя и откашливаясь, осторожно причаливал к Лахошской пристани – переоборудованной бывшей барже с деревянными надстройками, выкрашенными в желто-зеленые тона – цвета´ государственного флага Лахошской республики, развевавшегося на мачте у мостков, ведших на набережную. Набережная – это, конечно, было сказано громко: Лахош, хоть и отстоявший свою независимость в бесчисленных войнах с соседями, по сути, так и остался прежним захолустным городишкой, скорее даже большой деревней, как, впрочем, и большинство соседних городков-республик и карликовых княжеств, во множестве возникших в Приречье Рио-Бранде на обломках Восточной Конфедерации после Катастрофы.
Ярко светило августовское солнце, бликуя и искрясь на речной ряби, безоблачно и безмятежно голубело небо в вышине, разрезаемой крыльями чаек, сухой южный ветерок доносил горячие запахи степей, окружавших Лахош, – запахи полыни, выгорающих трав, кизяка. С полузатонувшего рядом с пристанью парома с дикими визгами и хохотом в воду сигали загорелые дочерна пацанята, поднимая тучи брызг, непрерывно шумя, галдя, перекликаясь, а чуть поодаль трое мужиков, закатав штаны и поскидав рубахи, толкали босиком к реке лодку. Был обычный воскресный день.
Когда, чуть вздрогнув от касания бортом, «Эль-Пуассо» пришвартовался и на причал со стуком перекинули деревянные сходни, чета Арпак с двумя саквояжами сошла с корабля в числе последних, – судно прибыло из Орука, хоть ныне и дружественного Лахошу, но тем не менее отдельного государства, и предстоял обычный в таких случаях въездной контроль, посему торопиться особо было некуда.
Поперек крытого прохода к мосткам, ведшим в город, уже натянули от стены к стене старую якорную цепь – до окончания осмотра, – вдоль которой по разные ее стороны лениво, со скучающим видом расхаживали два ефрейтора Национальной Гвардии в желто-зеленых камуфляжах и небрежно сдвинутых беретах, с карабинами за плечами. Перед ними, чуть расставив ноги и заложив руку за спину, надвинув фуражку пониже, стоял молодой лейтенант и, как кукла-автомат, с безразлично-вежливой маской на холеном лице равнодушно цедил: «Граждане Лахоша – направо, к таможенному; иностранные подданные, а равно лица без подданства – в левый коридор, на миграционно-таможенный контроль. Приготовить документы и багаж к осмотру…» Г-н и г-жа Арпак повернули налево. По ту сторону прохода, за натянутой цепью, у мостков нетерпеливо топтались встречающие, высматривая в толпе прибывших встречаемых, недовольно косясь на ефрейторов с офицером, – кое-кто даже с цветами.
– Итак, Ильшу Арпак, 37 лет, подданный Амарнской Демократической Республики. Миса Арпак, 29 лет, подданства того же, супруга, как я понимаю, паспорта серии …
Они находились в небольшом, скудно обставленном кабинете, где за конторским столом, заваленном бумагами, восседал, изучая их документы, маленький кругленький человечек в таких же кругленьких очочках, поблескивающими на свету, в канареечном мундире с голубыми петлицами, назвавшийся инспектором Миграционного Департамента Абоном. У распахнутого же настежь окна в потертом облезлом кресле развалился с газетой в руках никак не представившийся субъект в штатском, коренастый, плотно сбитый крепыш лет тридцати с бритым затылком, хоть демонстративно громко и шуршавший листами, но тем не менее, как заметила г-жа Арпак, внимательно прислушивавшийся, бросая на них украдкой быстрые взгляды.
На рассохшемся, давно не крашенном подоконнике стоял графин с водой, валялись брошюры законов. На стене, прямо над головой инспектора, висел портрет команданте Бнишу, красавца-бородача в гвардейском парадном мундире, бессменного со времен Революции Хранителя Республики. В углу темнел несгораемый металлический сейф с полуотворенной дверцей, из-за которой виднелись ящики картотек, папки дел, початая бутылка водки с двумя гранеными стаканами. Из распахнутого окна доносились визги купающейся ребятни, противными голосами перекликались чайки, где-то вдали надрывно лаяла собака. Присесть на пустующие у стены стулья, даже даме, им так и не предложили.
– Так, господин Арпак, – инспектор Абон придвинул к себе какой-то бланк, взял ручку, – место вашего рождения?
Г-н Арпак удивленно поднял бровь.
– А что, разве этого в бумагах нет?
– А что, у вас в Амарне все на вопрос отвечают вопросом? – инспектор поднял взгляд, стеклышки его очков строго блеснули. – Отвечайте на поставленный вопрос! Что у вас в документах, я вижу и без вас, меня интересует ваш ответ. И вообще, вопросы здесь задаем мы, зарубите это себе на носу!
Г-н Арпак возмущенно покрутил головой, но сдержался.
– Хорошо! – он с отвращением сдернул перчатки с рук. – Пишите: родился в поселке Раппур Амарнской Республики в шестьдесят девятом, четырнадцатого...
– Достаточно! – быстро и не совсем вежливо прервал его чиновник. – Про дату рождения вас еще никто не спрашивал, отвечайте только на поставленные вопросы. Род занятий?
– Преподаватель, доктор философии, занимаюсь проблемами…
– Достаточно! Это ваши проблемы. Цель приезда?
– Приглашен истфаком Лахошского Университета читать на философском отделении курс по проблемам современной космологии. Приглашения и рекомендации у вас.
– Срок пребывания?
– До конца учебного года, то есть до следующего июня.
– Где жить? Багаж? Что ввозите?
– Университет предоставляет нам квартиру, адрес указан в приглашении. Багаж прибудет позже, на следующей неделе. С собой вот только самое необходимое, – и он кивнул на стоявшие рядом саквояжи, – ничего запрещенного нет.
– Это не вам судить! – оборвал его инспектор, и последовал еще с десяток вопросов, заданных всё тем же быстрым, резким тоном, причем самых разнообразных, начиная с причины смерти прабабушки по отцу и любимым блюдом классного руководителя в гимназии. Г-ну Арпаку иной раз не оставалось ничего другого, как только недоуменно пожимать плечами.
Закончился допрос, а это скорее напоминало именно допрос, вопросами уже политическими:
– Отношение к эрдекам?
– Простите?
– К радикал-демократам! И вообще ваши убеждения?
– А-а, отношение – отрицательное, по убеждениям – консерватор.
– Поясните!
– Любой существующий режим – благо, любое изменение – зло.
Субъект в штатском у окна оторвался от газеты и с любопытством посмотрел на г-на Арпака, инспектор Абон чуть хмыкнул.
– Хорошо, последний вопрос: посещали когда-нибудь Насар? Имеете ли там родственников, друзей, знакомых?
– Нет, – быстро мотнул головой г-н Арпак, – не посещал, не имею.
– Тогда саквояж на стол, к осмотру!
После осмотра, разумеется ничего недозволенного не выявившего, наступил черед г-жи Арпак, – опрос был не менее жестким по тону, без скидок на пол, порой словно провоцируя на ответную резкость. Но дама, к удивлению инспектора, держалась весьма достойно: на грубость не реагировала, на вопросы отвечала спокойно, четко, ясно, голосом ровным, сдержанным, немного хрипловатым; откинув вуаль, взгляда не отводила, лишь в глазах ее, серых, холодных, что называется с льдинкой, где-то в самой глубине мелькало легкое презрение, внешне, конечно, никак не проявляясь. Так что допрос ее прошел без заминок.
– Так, теперь вот ознакомьтесь оба с основными положениями Указа Хранителя Республики «Об иностранных подданных на территории Лахошской Республики» от сентября прошлого года, – инспектор протянул им две памятки, – со своими правами, обязанностями, там всё понятно изложено, даже для докторов философии. Разумеется, господин Арпак, никого лично из присутствующих я не имел в виду, успокойтесь, читайте дальше. Про комендантский час не забудьте: с 3.00. до 5.00. утра запрещено выходить из дома без специального на то разрешения.
– Комендантский? – г-н Арпак оторвался от памятки. – Первый раз слышу, что в Лахоше комендантский час. Это что ж, чрезвычайное положение, что ли? И давно?
– Нет, что вы, у нас всё спокойно, а что не слышали, не удивительно, у нас его тоже многие не замечают, рань ведь собачья, кому шляться охота в такое время. А ввели его еще с осени прошлой, по просьбе народа конечно, в связи с… – чиновник запнулся, – с некоторым, так сказать, осложнением международной обстановки в Приречье.
Г-н Арпак ухмыльнулся.
– Это у вас так переворот сентябрьский в Насаре обозначили? Осложнение!
Субъект у окна вновь с любопытством повернул голову, г-жа Арпак бросила на мужа быстрый сердитый взгляд, но инспектор был настроен уже миролюбиво и лишь развел руками:
– Не знаю, господин Хранитель Республики мне не отчитывается, это официальная формулировка. Да и, в конце концов, скажите: что вы делаете с 3.00. до 5.00. утра?
– Я? – г-н Арпак пожал плечами. – В общем-то, как и все, наверно, нормальные люди, я в это время сплю сном праведника.
– Вот и спите дальше! – инспектор даже развеселился. – Больше спишь, меньше грешишь! Так ведь, госпожа Арпак? Прочитали всё? Распишитесь вот здесь, в журнале, что с законами Лахошской Республики ознакомлены, и вы, господин Арпак, если прочли всё. И помните: знание закона также не освобождает от ответственности!
Убрав журнал, инспектор быстро шлепнул визы в паспорта и с некоторой даже торжественностью вручил их супругам Арпак, излучая теперь лишь неподдельную радость на лице, словно мечтал об этом с момента, как они переступили порог его кабинета.
– Ну что ж, дамы и господа, смею поздравить вас теперь с окончательным прибытием в Лахош! – он весело потер руки. – Добро пожаловать на нашу гостеприимную землю! Как выразился в своей последней речи в «Вестнике Республики» наш дорогой Команданте, гостям-друзьям мы рады, а недругам – всегда дадим отпор! Адрес посольства Амарнского знаете? Хорошо, не забудьте, кроме того, отметиться у квартального своего, это чин полиции, за квартал свой отвечающий, адрес у любого дворника можете спросить. Не смею вас больше задерживать, всего хорошего! Паспорта с визой покажете на посту, в проходе, вас пропустят.
Когда они, подхватив саквояжи, двинулись к выходу, г-на Арпака уже в дверях окликнул субъект в штатском, с некоторой даже поддевкой в голосе поинтересовавшись:
– А как драгоценное здоровье Верховного Демократора Амарны?
Г-н Арпак быстро обернулся и, пристально взглянув в глаза спрашивавшего, небрежно приподнял котелок, ответив тому в тон – насмешливо и немного резко:
– Спасибо, не хуже, чем у господина Хранителя Республики. Всего доброго, господа!
Когда они вышли, г-жа Арпак торопливо опустила вуаль и, не поворачивая головы, тихим злым голосом, почти не разжимая губ, зашептала-зашипела:
– Господин Арпак, объясните, пожалуйста, зачем вы постоянно к ним цепляетесь? Зачем эти мелкие уколы, насмешки, стычки с рядовыми чиновниками? Вы приехали бороться сюда с ними?! С этим миграционным инспекторишкой? С тем типом из охранки у окна? Зачем вы постоянно нарываетесь, постоянно привлекаете к себе внимание? Хотите провалить дело? Да, вас назначили старшим, но не забывайте, я тоже участвую в нем, и у меня совершенно нет желания примерить местную пеньку на свою шею! Как товарищ по партии, я имею право высказать вам всё!
Г-н Арпак выглядел чуть смущенным, он примирительно взял ее за руку.
– Всё, Миса, критика принимается, обязуюсь впредь вести себя более осмотрительно и осторожно, – и чуть вздохнул. – Просто иногда сложно оставаться спокойным, когда видишь чиновное хамство и самодурство. А по поводу борьбы, конечно, сейчас у нас задача № 1 немного другая, но, в конечном итоге, мы ведь боремся и с ними, людьми Системы, на которых она и покоится. Но в настоящий момент, безусловно, согласен, приоритет за делом, ради которого мы здесь. Кстати, не пора ли нам перейти на «ты»? Всё-таки нам еще долго работать вместе, да и не забывайте, официально мы ведь супруги уже лет десять. Хорошо? И обращайся ко мне, пожалуйста, без «господина», лучше даже по имени.
У мостков на берег их встречал невысокий полненький, но весьма жизнерадостный и подвижный господин средних лет в широкополой панаме и с букетом гвоздик в руках.
– С прибытием, господин Арпак! – его лоснившееся от пота лицо расплылось в широкой улыбке, он с силой потряс небрежно протянутую руку. – Рад видеть вас в добром здравии! А это вашей очаровательной спутнице!
Церемонно шаркнув ножкой, он вручил букет г-же Арпак.
– Познакомься, Миса, это господин Эмердис, – г-н Арпак представил встречавшего, – президент местной Ассоциации содействия просвещению, благодаря которой и получили приглашение Университета, а также просто мой хороший знакомый еще студенческих лет, прошу любить и жаловать. А это, господин Эмердис, госпожа Арпак, можно просто Миса, моя супруга, – он чуть запнулся и, оглянувшись, тихо добавил, – по крайней мере для всех в Лахоше.
– Разумеется, разумеется! – Эмердис всплеснул руками и, сделав всё понимающее лицо, по-заговорщически подмигнул Мисе, чуть поморщившейся от такой фамильярности, но тот словно ничего не заметил. – Очень приятно, госпожа Арпак, или Миса если позволите. Разрешите ваш саквояж? Меня тоже можете звать только по имени – Патиф. Мы здесь все запросто, без церемоний, по-товарищески так сказать. Ну, пойдемте, покажу вам квартиру вашу, деканат это поручил сделать мне как инициатору приглашения, это здесь недалеко совсем, на Сапожной, минут десять ходьбы. У нас в Лахоше, в общем-то, всё рядом, городок, сами видите, небольшой.
Лахош и впрямь не поражал воображения: влево и вправо, в обе стороны от пристани, вдоль холмистого, местами даже обрывистого берега с десятками сохнущих у кромки воды лодок тянулись ряды совершенно сельских домов, частью кирпичных, но большей частью деревянных, крытых серым шифером, с крашеными ставнями, маленькими палисадниками под окнами и непременными скамейками у калиток. За заборами, во дворах-садах, склоняли ветви к земле под тяжестью зреющих плодов яблони, груши, айва, а вдоль самой набережной, по бокам не мощенной, но хорошо укатанной дороги, высились, видимо, с претензией именоваться аллеей две шеренги долговязых тополей. Улочки же, ведшие в центр Лахоша, такие же немощеные и пыльные, были засажены вязами, кленами, акациями, – зелени в городке хватало, хоть и не отличавшейся особой ухоженностью.
Наступал вечер, теплый летний вечер, – солнце незаметно склонялось к холмам, ограждавшим Лахош с запада и юга. С Рио-Бранде повеяло прохладой и тиной, было слышно, как натужно пыхтит вверх по ее течению «Эль-Пуассо», возвращаясь в Орук, а двое из прибывших сегодня на нем пассажиров шли по неширокой кривой улочке. Г-н Арпак, небрежно помахивая тросточкой, негромко беседовал о чем-то с семенившим рядом Эмердисом, время от времени кидая по сторонам скучающе-рассеянные взгляды; Миса же внимательно, с некоторой даже настороженностью оглядывала из-под вуали всё вокруг, изучая, запоминая дорогу, расположенье и названия улиц. На углу, у забора, щипала траву пятнисто-рыжая телка с бубенцом на шее, под ближайшим вязом в куче песка возилась малышня, из дворов выползали посидеть на скамеечках бабушки-старушки – посидеть, воздухом вечерним подышать, косточки родным перемыть. Встречались и немногочисленные прохожие.
Как и во всяком небольшом городке, появление двух новых лиц, конечно, не могло остаться не замеченным, – на чету Арпак взирали кто с явным любопытством, кто с напускным равнодушием, а кто-то с непонятной враждебностью бросал на них угрюмо-косые взгляды.
Ближе к центру Лахоша улочки стали прямее, шире, оживленней, появились мощенные булыжником мостовые с гуляющей на них праздной публикой, двух– и трехэтажные каменные дома с магазинами и лавками на первых этажах под незатейливыми желто-зелеными вывесками. Автомобили встречались редко – немногие уцелевшие или восстановленные после Катастрофы машины, благодаря трепетному к ним отношению сохранявшие хоть какие-то способности к передвижению, принадлежали, в основном, различным госведомствам и использовались, как правило, сугубо в служебных целях. Правда, и расстояния в городке были небольшие, и до любого места можно было быстро добраться и пешком. За старым разросшимся парком высилась колокольня и золотистый купол Лахошского кафедрального собора, но до него они не дошли.
– Вот мы и пришли, – Эмердис толкнул зеленую калитку. – Проходите, можете пока двор осмотреть. Там, в саду, беседка есть, чай там приятно вечерами пить, сейчас дом сам открою.
Это был старый купеческий особняк – небольшой, но крепкий, добротной постройки, на кирпичном цоколе, крашенном желтой краской, с резными наличниками, крытым деревянным крыльцом у входа и тяжелой дубовой дверью, обитой жестью. Хорошо утоптанная дорожка вела вглубь двора, где под широко раскинувшейся яблоней виднелась легкая летняя беседка, вокруг которой были разбиты помидорные и цветочные грядки, впрочем сильно запущенные, а у дощатого забора густо разрослась малина, смородина, крыжовник.
– Дом, конечно, не новый, – Эмердис поставил саквояж Мисы на крыльцо и завозился с ключами, – еще прежних, княжеских времен, здесь раньше купец какой-то жил, потом то ли разорился, то ли конфисковали во время Революции. И приют здесь был, и интернат, потом вот Университет в аренду взял, собираются здесь пансионат для преподавателей молодых сделать, кто без жилья своего. А то сейчас многие в общежитии студенческом ютятся со студентами вместе, иногда комнат даже на всех не хватает, общежитие-то маленькое. Но пока как гостиницу используют, гостей поселяют. Адрес на всякий случай запомните: улица Сапожная, 17. Это если вдруг заблудитесь где-нибудь на первых порах, а впрочем, у нас в Лахоше заблудиться мудрено. Прошу!
Отперев замок, он не без труда, но торжественно и церемонно распахнул дверь, пропуская гостей вперед.
– Чувствуйте себя как дома! Надеюсь, вам понравится, – и засуетился вокруг. – Вот это у нас передняя, там – гостиная и кабинет, столовая и спальни – дальше.
Квартира Мисе понравилась. Комнаты были небольшие, но уютные, чистые, аккуратно прибранные, с обоями спокойных – салатных, бежевых – тонов и ситцевыми, пестрых расцветок занавесками на окнах. Мебель старенькая, но вполне еще приличная, крашеные деревянные полы и коврики под ногами, несколько дешевых репродукций на стенах – всё было просто, безыскусно, без претензий на роскошь или изящество и потому не вызывало раздражения или отторжения.
Показав квартиру, объяснив, где что находится, попутно делясь местными новостями и сплетнями, причем весьма многословно и с деталями, выразительно и живо жестикулируя, Эмердис засобирался.
– Ну что ж, располагайтесь поудобней, отдыхайте пока, не буду вам мешать, а вот к девяти вечера ждем вас на ужин к декану, профессору Ируму. Разумеется, зайду за вами сам, познакомитесь с членами нашей Ассоциации, – и, многозначительно взглянув на гостей, по-заговорщически подмигнул им. – Общество наше увидите, форма одежда – свободная, мы здесь все запросто, по-демократически, без церемоний, кухню нашу отведаете. Да, по поводу кухни, уборки, – спохватился Эмердис, – можно задешево договориться с соседкой любой приходить убираться, готовить.
– Нет! – несколько торопливо и резко прервала его Миса. – Никого нанимать не нужно. Я – не барышня-белоручка, что надо сделать, сумею сделать и сама.
Эмердис слегка удивленно посмотрел на нее.
– Ну, как хотите, – он недоуменно развел руками. – Я, конечно, понимаю, конспирация и всё такое…
Миса вспыхнула.
– Господин Эмердис! Вам не кажется, что вы слишком много болтаете? И произносите массу совершенно ненужных, излишних слов?
Эмердис смешался и сконфуженно сдернул с головы панаму.
– Виноват, госпожа Арпак, виноват, но больше не повториться! Больше ни одного лишнего слова! – прижав панаму к груди, он попятился к двери задом. – Виноват, но теперь я – могила, будьте уверены, – и уже в дверях, нахлобучив панаму на голову, как ни в чем не бывало поинтересовался, – Ну так что, я зайду за вами к девяти, хорошо?
– Ты уверен, что на него можно положиться? – спросила Миса, когда за Эмердисом закрылась дверь.
Г-н Арпак пожал плечами.
– Он, конечно, иногда болтлив несколько, но человек вроде верный, его же проверяли не раз товарищи наши, когда связь с оппозицией здешней налаживали. А поболтать он всегда любил, это я знаю, я же рассказывал тебе, что курс один вместе отучились в университете нашем – по программе обмена студентами с Лахошским. Сочувствует он нам давно, в этом я могу заверить лично, в кругах наших еще с тех студенческих лет вращаться начал, так что стаж сочувствующего у него большой. Да и здесь потом, по отзывам наших, показал себя очень неплохо. Фактически, сам, по собственной инициативе, без какой-либо нашей поддержки сумел Ассоциацию эту создать и многих сочувствующих нам под ее крышей потихоньку собрать, декана вон даже истфака завлек, сегодня вот, кстати, посмотрим, что это за кадр. Так что, по-моему, зря ты, Миса, беспокоишься по его поводу: он не без недостатков, конечно, но политически ориентирован верно и пользу принести нам может. К тому же не забывай, мы ведь и так не собираемся вводить его в курс дела, об этом и речи быть не может, для него мы здесь только пропагандисты, послы-советники как лучше радикал-демократическое движение организовать. Он ведь свою Ассоциацию не меньше как филиалом нашей РДП считает, и пусть считает – на здоровье! – разубеждать его не надо. Всё, что хотели получить от него, – чтоб он нам приглашение через Университет Лахошский пробил для въезда легального и с жильем вопрос решил, – всё получили: въехали как законопослушные, крыша над головой, вот она, нате, на людей сочувствующих, могущих пригодиться, через него выйти сможем, связи его задействуем. Так что для этого он человек небесполезный. Я не строю иллюзий, больше никто от него требовать чего-либо, рассчитывать на него и не собирается, для главной нашей цели он, конечно, непригоден, не тот материал, но отталкивать его еще, по-моему, рано.
Миса упрямо поджала губы.
– Всё равно мне он не нравится, – и тряхнула головой. – И я против привлечения людей через него, из этой его Ассоциации. Подумай сам, городок здесь небольшой, живет давно, наверняка охранка местная уже в курсе, что это за Ассоциация такая, поэтому нам, скорее, надо, наоборот, дистанцироваться от них и людей для дела подбирать самостоятельно, без его участия. К тому же, не знаю почему, но уверена, что людей нужных мы в Ассоциации этой и не найдем: судя по ее президенту, это, скорее всего, что-то вроде клуба любителей поболтать об идеалах демократии, сборище мечтателей-фанфаронов, – легкая презрительная улыбка скользнула по ее губам. – Я не люблю таких людей, Арпак, пусть даже они и искренне верны идеям радикал-демократии: никогда не работав в подполье, не ощутив на собственной шкуре, что значит, когда за тобой охотятся все, они могут просто проболтаться между делом, не со зла, я сталкивалась с такими. Для дела они непригодны.
– Хорошо, я не возражаю, – господин Арпак небрежно швырнул котелок на стол и плюхнулся в стоявшее рядом кресло, закинув ногу на ногу. – Наверно, ты даже права. На ужин, так и быть, сходим, визит вежливости отдадим, всё-таки декан приглашает, начальник мой, нам еще год работать с ним, пригодится. Да и вообще мы же вроде законопослушные граждане Амарны, люди светские, отказываться нам не резон. Ну а завтра начнем сами, Эмердиса к черту, в Университет только схожу, расписание лекций узнаю, обязанностями своими манкировать тоже не след, – он чуть зевнул, обнажив крепкие белые зубы, а потом неожиданно, словно вспомнив что-то, рассмеялся. – Надо же, смерть прабабки их заинтересовала! Дурдом! Я бабку-то в живых не застал. А ты, кстати, Мис, со своими-то хоть видишься?
* * *
– Всё, Элай, заканчивай, – из распахнутого настежь окна во двор высунулся Метих, уже в чистой рубахе, умытый, с мокрыми волосами. – На сегодня хватит, ступай домой, завтра доделаем всё. Глину только и формы в чулан занеси и иди.
– Хорошо, – Элай отложил мастерок, которым ровнял «пласт», заготовку из глины, и вытер руки о тряпку, валявшуюся рядом. – Завтра так завтра, – и, чуть помявшись, запинаясь и слегка покраснев, поднял взгляд на хозяина. – А аванс завтра нельзя будет получить? А то у меня за хату даже еще за июль не всё уплачено, хозяйка ругается, выселить грозится.
Из-за тщедушной спины Метиха, откуда-то из глубины комнаты, словно услыхав, что разговор зашел о деньгах, встревожено-величаво выплыла бесформенная тучная фигура Нданы, жены хозяина. Метих испуганно замахал руками.
– Завтра, завтра поговорим! Ступай!
И торопливо захлопнул окно, – разговор был окончен. Элай вздохнул, – коли эта толстуха, как называл он Ндану про себя, услыхала его, значит, аванса не будет, – о скупости и прижимистости Нданы, державшей мужа в ежовых рукавицах и заправлявшей всеми его денежными делами, по околотку ходили легенды. Элай занес ведра с сырой глиной и формы для лепки в примыкавший к дому чулан, низкое темное строение, пропахшее старым тряпьем и мышами, где Метих хранил инструменты, сырье, готовый товар и всякий разный хлам. Накрыв глину мешковиной и заперев чулан, он слегка прибрался в мастерской, как громко называл Метих крытый деревянный навес посреди двора с дощатыми столами, парой ножных гончарных кругов, обшарпанными корытами для замеса и печкой для обжига в углу. Безрадостные мысли не оставляли его и перед уходом. Где бы денег достать? Элай вышел на улицу и, еще раз оглянувшись на дом хозяина, негромко чертыхнулся. И вообще, на что, спрашивается, жить еще две недели? А хозяйке что говорить? Он вновь вздохнул и, понуро опустив голову, поплелся к себе.
…Вот уже как полгода Элай Абон, двадцатидвухлетний молодой человек из, в общем-то, вполне приличной, благополучной семьи, в недавнем прошлом даже студент истфака Лахошского Университета, работал помощником-подмастерьем у гончара Метиха, или, как гордо именовал тот себя сам, лепщика керамики, осваивая новое ремесло, пытаясь после разрыва с отцом и ухода из дома зажить самостоятельно.
А начались его мытарства еще зимой, с той глупой и дурацкой истории. На одной из студенческих вечеринок по случаю начала нового семестра Элай, изрядно уже захмелевший к тому времени, весьма неосторожно ввязался в спор на политические темы – студентов ведь хлебом не корми, дай только поспорить о чем-нибудь. И не просто ввязался, но и позволил себе несколько резких высказываний в адрес Хранителя Республики лично и Лахошской Республики в целом, хотя, будучи по характеру человеком замкнутым, малообщительным, занятым своими, только ему известными мечтами и мыслями, что называется асоциальным, политикой особо не интересовался и дискуссий по ее поводу на дух не переносил. Скорее, то было влияние спиртного, всегда действовавшего на Элая самым непредсказуемым образом: то вдруг его в такие моменты начинало тянуть к общению, причем к общению шумному, со спорами, гамом, безудержным весельем, порой даже песнями, то, напротив, впадал в самую черную меланхолию и мизантропию. А через два дня его и еще нескольких участников той вечеринки попросили в деканат, к профессору Ируму, лишь месяц как назначенному деканом истфака. Вызывали по одному, Элая – первого.
– Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, – профессор Ирум, высокий седовласый старик с благообразными чертами лица, величаво, что называется с чувством собственного достоинства, кивнул Элаю на кожаное кресло напротив и сложил белые холеные руки на чуть выпиравшем брюшке, – присаживайтесь, в ногах правды нет, а разговор у нас предстоит серьезный.
Элай, внутренне поежившись, осторожно присел на краешек кресла. О чем пойдет речь, он не догадывался, но что ничего хорошего от этого вызова ждать не стоит, это он знал твердо: хоть и слыл, по слухам, профессор Ирум человеком либеральным и мягким, но должность декана, отвечающего за всё творящееся на факультете, обязывала ко многому. В небольшом уютном кабинете с заставленными вдоль стен шкафами книг они были одни, – лишь, поджав губы, сурово – или это Элаю казалось? – смотрел на них с портрета в тяжелой золоченой раме Хранитель Республики в почетно-докторской мантии, да беспечно скакал с жердочки на жердочку в деревянной клетке на окне молодой желто-зеленый попугайчик бофирской породы, звавшейся в Лахоше из-за своей расцветки «гвардейцем».
– Ну-с, господин Абон, – декан неторопливо взял со стола какую-то бумагу и укоризненно покачал головой, – «сигнал» на вас поступил, нехороший «сигнал». Откуда, говорить не буду, сами понимаете, откуда у нас «сигналы» приходят.
Нацепив на нос очки в тонкой изящной оправе, отведя бумагу на вытянутую руку как страдающий старческой дальнозоркостью, он зачитал густым приятным баритоном:
– Третьего дня, в доме студента Отама, Элай Абон, студент четвертого курса исторического факультета Университета, дословно заявил: «Никакой республики, демократии у нас давно уже нет, наши так называемые выборы – смешны, а команданте Бнишу – не Хранитель Республики, а ее Хоронитель и узурпатор. Да, когда-то в своей далекой молодости лейтенант-артиллерист Бнишу организовал партизан, движение Сопротивления и спас Революцию, Республику, разгромил интервентов под Вулоном, этого отрицать не буду, но команданте Бнишу уже давно переродился в тирана-самодержца, ничем не лучше прежних князей».
Закончив читать, декан также неторопливо отложил бумагу и очки в сторону и посмотрел на Элая.
– Ну-с, молодой человек, что можете сказать по этому поводу?
Голос декана был совершенно спокоен, ровен, но глаза его наблюдали за ним внимательно. Элай опустил голову, лицо его залила краска. Кто?! Неужели кто-то из присутствовавших на той вечеринке, кто-то из приятелей-сокурсников мог донести в охранку?! Это не укладывалось в голове. Он, конечно, слышал, конечно, знал, что такое есть, такое бывает, но никогда не верил, что такое может произойти в их кругу, среди студентов Университета, всегда отличавшихся оппозиционностью, фрондерством, не верил, что среди них мог затесаться «неизвестный доброжелатель».
– Что же вы молчите, господин Абон?
Элай поднял наконец-то глаза и криво усмехнулся.
– Разве тот факт, что частный разговор частных лиц стал известен еще кому-то, а потом обсуждается и осуждается, не свидетельствует о справедливости сказанного?
Страха не было – как ни странно, несмотря на кажущуюся робость, меланхоличность, даже застенчивость, критические ситуации действовали на Элая всегда возбуждающе. В такие моменты в нем вдруг просыпалось упрямство, твердость, непреклонность, желание сопротивляться и стоять на своем до конца, хотя в обычной будничной жизни мало что могло заставить подозревать в нем их существование, – так уж на него действовало столкновение с явной и очевидной несправедливостью, подлостью, когда волна негодования ломала привычные рамки существования с их привычными рамками поведения.
– А, так всё-таки нечто подобное говорилось? – декан пристально глядел на Элая. – Я правильно вас понял, господин Абон?
Элай взгляд его выдержал.
– Да, господин профессор, такое говорилось.
Но чуть покраснел. Ведь то, что это было сказано под пьяную руку, значения не имело – он подписался бы под теми словами и сегодня: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – истина старая как мир.
«Гвардеец» на окне резко защелкал клювом. Профессор Ирум нахмурился и побарабанил пальцами по столу.
– М-да, неприятная ситуация, – и пожевал губами. – Я, конечно, уважаю вашу честность, прямоту и даже могу признать, разумеется как частное лицо, что э-э… отдельные стороны нашей политической жизни дают основания для подобных высказываний, но как декан факультета, как должностное лицо государственного учреждения я буду обязан прореагировать по закону, а не по велению совести. Я – на службе, и разбираю служебный, а не личный вопрос.
Элай развел руками – воля ваша, профессор! Профессор откинулся на спинку кресла и вновь побарабанил по столу.
– Если честно, мне очень не хотелось бы доводить дело до исключения из Университета, а именно так сейчас стоит вопрос. Всё-таки вы у нас далеко не худший студент, успеваемость хорошая, преподаватели хвалят, отца вашего я немного знаю, достойный человек, для него это будет тяжелый удар, и о карьере можно будет забыть. С чисто материальной стороны – тоже обидно, всё-таки семья ваша, как знаю, не из богатых, столько потратиться на вашу учебу, и всё зря? – он помолчал, пощипал подбородок и чуть вздохнул. – Может, нам подумать о том, как всё это преподнести несколько иначе? Например, вы напишете объяснительную, что так, мол, и так, спор был шумный, говорили все громко и все разом, друг друга не слушая, а что всё было именно так, я и не сомневаюсь, у нас ведь по-другому спорить и не умеют, и вас в шуме-гаме просто не так поняли. Что ничего именно такого вы не говорили, или говорили, но про времена княжеские, дореволюционные, а потом такие же объяснительные соберем и от других свидетелей, и тогда я с чистой совестью смогу отписать в Охранный Департамент, что их информация не подтвердилась или имело место обычное недоразумение. Слова будут против слов и с той, и с этой стороны, никто в такой ситуации ничего не докажет, и вряд ли охранка даст дальнейший ход делу. На заметку, конечно, возьмут, но ведь, уверен, мы и так у них все «на заметках». Так как, господин Абон, устраивает вас такой план? Не для выгоды ведь своей стараюсь, только из чувства солидарности студенческой, мы ведь все здесь – студенты, кто нынешний, кто бывший, и должны поддерживать друг друга против всяких господ, не в свои дела лезущих, а?
Элай замялся: как объяснить человеку, что не желает, не хочет в такой ситуации врать, изворачиваться, зависеть от чьей-то милости? Разве это не было бы трусостью и малодушием – отказываться от собственных слов, а слова его были переданы более или менее точно. Да и, вообще, с какой стати он должен перед кем-то отчитываться за свой частный спор? Разве Конституцией не провозглашена свобода слова и дискуссий? Он закусил губу и неловко поерзал на краешке кресла.
– Спасибо, господин профессор, за ваше предложение, поддержку… – и опустил глаза, слова давались ему с трудом, – но мне… но я ничего такого писать не буду: я такое говорил и от слов своих отказываться не собираюсь. Да и просто… – он запнулся и мотнул головой, – противно изворачиваться, юлить перед ними. Не хочу. Просто не хочу, и всё.
Профессор Ирум удивленно поднял бровь, – он, вообще-то, ожидал другого: горячей благодарности за спасение, славы либерала и защитника студентов.
– Послушайте, господин Абон, отдаю должное вашим чувствам и, отчасти, даже разделяю их как человек мыслящий и не лишенный чувства собственного достоинства, меня тоже многое задевает в нашей жизни, мне тоже многое не нравится, но ведь на карту, фактически, поставлена ваша дальнейшая судьба, карьера! С «волчьим билетом» вы не сможете никуда устроиться, никуда, я подразумеваю приличное оплачиваемое место, подобающее образованному молодому человеку. Подумайте!
Но Элаю, что называется, вожжа под хвост уже попала, – сколь долго и обстоятельно не убеждал его декан согласиться на предложенный им вариант, уже теряя терпение, но Элай только упрямо мотал головой – нет, господин профессор, нет. Под конец раздосадованный, слегка уже выведенный из себя профессор сердито хлопнул по столу.
– Хорошо! – и встряхнул руками. – Я умываю руки! Как говорили в старину, ваши беды – на вашей совести! Кого дьявол хочет погубить, того он лишает разума. Мне не остается ничего другого, как поступить с вами по закону, вы не дали мне шанса помочь вам. Идите! О решении вам сообщат.
И о решении спустя три часа сообщили: «исключить из Лахошского Университета за антигосударственные высказывания без права восстановления», причем исключен был только он один, хотя к декану вызывали нескольких, а вечером дома, в отцовском кабинете, состоялся бурный разговор с г-ном Абоном-старшим.
– Ты… ты… как ты мог?! Как ты посмел?! – задыхаясь от гнева, трясясь и топая ногами, кричал на него маленький круглый человечек, его отец, и круглые его очочки яростно поблескивали на свету. – Ты подумал о нас?! О матери, о брате, которым все будут тыкать: а-а, это мать, брат того самого! Об отце родном, которому теперь, видно, до самой пенсии сидеть младшим инспектором? О каком повышении можно будет думать, если сын – родной сын! – политически неблагонадежен?! Ты нас подставил, нас, понимаешь?! И это после всех наших жертв, чтобы ты мог учиться! Я пашу как вол на работе, мать гроши выгадывает, и всё вам, всё для вас, а он, нате вам, получите «подарочек»!
Он бушевал долго, брызгая слюной, потрясая кулаками и проклиная тот день, когда породил на свет столь неблагодарное существо, заставив робко молчавшую в дверях кабинета мать поспешно ретироваться на кухню, чтоб не попасть под горячую руку мужа, – перечить ему в доме никто, кроме Элая, не решался. В сущности, он был неплохим мужем и отцом, искренне заботившимся о благе семьи, конечно в соответствии со своими представлениями, но несдержанность, тайная неудовлетворенность карьерой и положением в обществе и прирожденная склонность к самодурству превращали его порой в мелкого домашнего тирана, не переносящего неповиновения, возражений, критики, требующего безусловного подчинения.
Обычно Элай, как человек, в общем-то, мягкий и уступчивый, старался не перечить отцу, но сегодняшние события – разговор с деканом, исключение из Университета, внезапно рухнувшие жизненные планы и полная неопределенность будущего – выбили его из колеи, вывели из равновесия, заставив обостренно реагировать на всё, тем более на попреки в неблагодарности, тем сильнее резанувшие его, что он и сам чувствовал вину перед семьей. И поэтому, когда отец в грубой, категоричной, ультимативной форме потребовал, чтобы Элай завтра же подал прошение шеф-комиссару Департамента Образования о его чистосердечном раскаянии и восстановлении, Элай, уже взвинченный и озлобленный до предела, взорвался:
– Хватит! – он грохнул кулаком по столу и, бледный, с перекошенным лицом, заорал в свою очередь. – Не ори на меня! Я уже не мальчик пятнадцатилетний! Это ты на мигрантов своих ори на работе, а на меня не смей! И никуда я просить никого не пойду! Исключили, и хрен с ними! Плевать я на них всех хотел, ясно?
Во внезапно наступившей за этим тишине было слышно, как на кухне в ужасе что-то выронила из рук мать, как испуганно замерли шаги брата за стеной, в спальне, готовившегося к какому-то школьному митингу в честь тридцать шестой годовщины Революции. Г-н Абон-старший вначале изумленно воззрился на старшего сына, не веря ушам своим, а затем, задохнувшись и побагровев, взвизгнул фальцетом:
– Вон! – и затопал ногами. – Вон отсюда! Ни минуты больше в моем доме! Наглец! Проклинаю и отрекаюсь! Не сын ты мне больше! Вон!
Элай презрительно рассмеялся и, круто развернувшись, хлопнул дверью кабинета. Больше его ноги в родном доме и впрямь не было: наскоро собрав вещи под испуганно-заплаканным взглядом матери, так и не решившейся поднять голос в его защиту, что, может, и хотела бы, он ушел из дома в тот же вечер.
Первое время жил он у своей вдовой тетки, Эферы Усар, младшей сестры отца, тихой невзрачной особы сорока лет, всю жизнь проработавшей гардеробщицей в краеведческом музее, пока Абон-старший, узнав, где тот обитается, не закатил сестре жуткий скандал и не потребовал как глава фамилии, а он и впрямь был старшим в их роду, изгнать отщепенца, осмелившегося поднять голос на родного отца. Тетке, не желавшей ссориться с братом, пришлось подчиниться, но еще до этого, буквально дня через два после ухода из дома, Элая нашли и вызвали на улицу Желто-Зеленых Партизан, 24, в Охранный Департамент, в просторечии «охранку». Там очень вежливый молодой человек в штатском, с прилизанными волосами и напомаженными усиками, назвавшийся дознавателем Манхом, весьма вежливо интересовался его взглядами на жизнь и планами на будущее. В конце беседы Манх настоятельно посоветовал впредь ради собственного же блага не ввязываться ни в какие «истории», так как ими на заметку он уже взят и в следующий раз может отделаться не так легко, после чего, взяв от него расписку не покидать города без разрешения Департамента и уведомлять о месте своего жительства, отпустил Элая. Пару недель после этого Элаю даже казалось, что за ним наблюдают, следят, но, возможно, то была лишь его обычная мнительность, а он порой бывал мнителен до крайности, – вряд ли он мог представлять серьезный интерес для охранки, прекрасно знавшей для себя разницу между полупьяной студенческой болтовней и реально опасными действиями. Если уж наблюдение и впрямь устанавливалось, то, скорее всего, было также быстро снято, так как в последующие недели и месяцы Элаю было явно не до политики. Кто на него тогда донес, Элай так и не узнал.
После ухода от тетки начались для Элая по-настоящему тяжелые дни, занятые всецело поиском работы, денег, жилья. Какое-то время жил он у приятелей-сокурсников в студенческом общежитии, двухэтажном кирпичном доме неподалеку от Университета, по соседству с резиденцией епископа Лахошского монсеньора Се-Муна, втроем в крохотной комнатке, ночуя на полу на матрасе. Жил до тех пор, пока об этом не проведал комендант общежития, отставной сержант-инвалид Национальной Гвардии, выгнавший Элая взашей, чуть не побив при этом костылями, и строго-настрого запретивший вахтерам пускать того в здание. Несколько дней, несмотря на комендантский час, он ночевал буквально на улице где придется – на чердаках и сеновалах, а на окраинах Лахоша многие еще держали скотину, в сараях и подвалах, благо никому такие «хоромы» закрывать на ночь в голову не приходило, а ночи в марте были еще холодные.
А потом ему, как вначале подумалось, повезло: через бывшего одноклассника, работавшего кладовщиком на мучном складе заводчика Дираба, державшего практически все мукомольные предприятия Лахоша, удалось устроиться туда ночным сторожем, где и сторожил, и жил в подсобке до мая месяца. В мае же пришел новый завскладом и провел первым делом ревизию, выявившую крупную недостачу. После этого, не разбирая правых и виноватых, скорый на расправу Дираб уволил всех кладовщиков, грузчиков, а с ними и Элая, удержав со всех заработанное за месяц, да еще пригрозив, что сдаст всех в полицию как расхитителей.
И вновь настали для Элая черные дни. Немного проработав грузчиком на маслозаводе, после нескольких смен он быстро понял, что на такой работе долго не протянет, а особо крепкой комплекцией Элай не отличался. Недели две после этого не мог найти вообще никакой работы, впору побираться было идти. Хорошо хоть мать, потерявшая покой и сон после ухода из дома старшего сына, старалась не терять его из вида и несколько раз втайне от Абона-старшего присылала с младшим братом Элая немного денег из собственных сбережений. На них Элай, с некоторой внутренней неловкостью принимавший эти деньги, и снял себе летнюю кухоньку-развалюху во дворе у старухи-зеленщицы Мары, шапочно знакомой ему с прежних времен. Старуха при более близком знакомстве оказалась особой весьма сварливой, скаредной и склочной, но деваться было некуда, – хоть и настали дни теплые, даже жаркие, но ночевать на улице ему больше не хотелось, а на жилье получше денег пока не хватало.
А как-то в июне случайно познакомился Элай на рынке с чернявым тщедушным мужичком, говорливым и плутоватым, торговавшим горшками, плошками, прочими разными безделушками из глины, и, узнав, что требуется тому помощник, пошел работать к нему. Работа у Метиха, а это был именно он, оказалась, в общем-то, не тяжелая, но грязная и пыльная – месить, лепить, обжигать, постоянно возиться в глине, воде. На саму работу Элай не жаловался, хоть и приходилось частенько работать и по выходным, всё-таки лучше, чем коробки с маслом на горбу собственном с утра до вечера таскать, тем более если хозяин рядом с тобой наравне спину гнёт, не боясь рук запачкать. Но одна проблема, конечно, была, и, наверно, вечная для всех работников, – платил Метих, а точнее, жена его, Ндана, очень мало, еле-еле концы с концами сводить удавалось, да и то не всегда: за июль до конца расплатиться с Марой не получилось, а на дворе стояла уже середина августа.
…Элай толкнул калитку и остановился – перед ним, на утоптанной дорожке, словно давно поджидая его, стояла подбоченясь, руки в бока, хозяйка Мара собственной персоной, и недобрый взгляд ее маленьких злобных глазок не предвещал Элаю ничего хорошего.
– Ага, явился! – прокаркала старуха своим хриплым, кашляющим голосом. – Когда платить будем, а? У меня здесь богадельня, что ли? Нахлебников мне здесь без надобности!
Элай обреченно оглянулся на улицу.
* * *
День был выходной, и в полутемных прохладных коридорах Департамента, и в будни-то не отличавшиеся многолюдством, было тихо и пустынно, лишь на первом этаже из дежурки доносился раскатистый смех лейтенанта Нуша с отдела дознания, известного балагура и болтуна, слышались приглушенные обрывки фраз. Хен, не заходя к себе, а кабинет его находился тут же, на втором этаже, где располагался сыскной отдел II управления, отвечавшего за внутриполитическую безопасность, быстро прошел в приемную. Так как докладывать было некому (секретарша Тива по выходным на работе появлялась только в случае какого-нибудь аврала), он пошел без доклада, благо полковник Эбишай, шеф-комиссар их Департамента, формализма не поощрял – даже ходил в штатском, что по его должности было уже, фактически, нарушением служебного протокола. Да и в остальном шеф предпочитал непринужденное, свободное общение, как говорится «без погон», порой даже с оттенком отечески-покровительственным, с претензией на демократичность (насколько это, конечно, вообще возможно между начальником и подчиненными, тем более в такой, весьма специфичной службе, как служба в Охранном Департаменте).
Хен негромко, но уверенно постучал в дверь главного в здании кабинета.
– Можно, господин полковник? – и шагнул на истертый сотнями ног ковер непонятной расцветки. – Я с пристани только что.
Окна были как всегда зашторены, и в кабинете царил привычный полумрак, в углу, у камина, также привычно белел гипсовый бюст Команданте.
– А, Хен, сынок! – и полковник Эбишай, как обычно в своем светло-сером цивильном костюме, приветливо поднялся из-за стола. – Я как раз тебя и жду. Садись, рассказывай. Чай, кофе, матэ?
Лысоватый, полноватый, но весьма еще бодренький старичок, с очень, казалось, простым и добродушным лицом, он больше смахивал на учителя гимназии в отставке, чем на шефа грозной «охранки».
– Не-е, спасибо большое, господин полковник, – Хен, не глядя, плюхнулся на предложенный стул и придвинул к себе графин с водой. – Если позволите, я воды лучше. Жарковато что-то нынче.
Полковник Эбишай, устроившись обратно в свое кожаное крутящееся кресло во главе Т-образного стола, внимательно посмотрел на того.
– Надеюсь, всё нормально прошло?
Хен залпом осушил стакан и, вытерев губы, коротко кивнул.
– Да, нормально. «Как здоровье Демократора? – Не хуже, чем у Хранителя». Отозвался как положено, и глазом не моргнул, держался хорошо, даже возмущался натурально, когда его миграционный вопросами своими дурацкими докапывал.
Полковник осклабился.
– Не удивительно. По моим сведениям, он, вообще-то, опытный товарищ. Если это, конечно, он.
– Ну, по описанию вашему вроде совпадает: высокий, брюнет, средних лет, усы, бородка козлиная, паспорт амарнский. Еще женщина с ним, – и Хен чуть ухмыльнулся. – Красивая. Но холодная и колючая. И себе на уме. Тоже твердый орешек, не удивлюсь, если эрдечкой окажется. По документам вроде бы жена, – он откинулся на спинку стула и, вытянув ноги под столом, хитро посмотрел на шефа. – Но, насколько я понимаю, это ведь только начало? Так ведь?
Полковник добродушно рассмеялся.
– Разве от тебя что скроешь? Ты всегда быстро всё схватывал, Хен, поэтому, наверно, и отличаю тебя среди прочих, – и, уже посерьезнев, задумчиво покрутился в кресле, вертя в пальцах карандаш. – Конечно, вчера я рассказал тебе не всё, и вовсе не из недоверия, ты же знаешь, в тебя я верю как в самого себя. Просто неизвестно еще было, прибудет ли человек или нет, с какими новостями, да и вообще не решил еще тогда, насколько следует вводить в полный курс того, кто будет заниматься. Но по зрелому размышлению пришел к выводу: чтобы сотрудник, способный сотрудник, самостоятельный, мог по-настоящему плодотворно сработать, он должен знать всё по максимуму, должен понимать, что он делает, зачем, для чего, представлять последствия, возможный ход событий. В общем, втемную использовать я тебя не буду, – он поднял глаза на Хена и улыбнулся. – Выйди, закрой приемную, чтоб под дверями никого не было, и мы продолжим.
Когда Хен, закрыв приемную, вернулся, полковник продолжил:
– Сразу предупреждаю, старший лейтенант Бисар, – и голос его стал жестче, официальней, серые глаза строго блеснули, – дело, которое поведешь, – из категории «ЖЗ». Надеюсь, тебе не надо объяснять, что это значит?
Хен коротко кивнул.
– Да, господин полковник, я понимаю, что это значит. И расцениваю это как знак доверия.
Объяснять ему и впрямь ничего не надо было: это была высшая категория секретности, означавшая, что, кроме шеф-комиссара Департамента и непосредственного исполнителя, доступ к такому делу мог иметь только Команданте, Хранитель Республики, а нарушителя ждал лишь трибунал и даже не гильотина, а виселица как государственного преступника. Расшифровывалось же «ЖЗ» просто: «желто-зеленая», национальные цвета Лахоша, – в Департаменте была принята цветовая классификация режимов секретности. Чего-то подобного он, вообще-то, ожидал – чутье его редко подводило, – хотя раньше ему «желто-зелеными» делами заниматься не приходилось, максимум – «желто-красными» или «желто-синими».
– Еще бы ты не расценивал, – проворчал полковник, но взгляд его смягчился. – Разумеется, отчитываешься, докладываешь о ходе дела только мне, все рапорта, докладные – в единственном числе, передаешь мне лично, из рук в руки, никаких копий, черновики уничтожать сразу, все материалы будут находиться у меня, само дело сформирую сам же. Понял, да? Всё должно идти через меня, а докладывать только мне лично! Филерам, с которыми будешь работать, даешь только минимально необходимую информацию, чтоб только знали, за кем наблюдать, и ничего более! А замов всех моих, начальников управлений, отделов можешь смело посылать ко всем чертям собачьим, если будут нос совать, – я разрешаю.
– А если сам Команданте затребует? – Хену как-то приходилось делать доклад самому Хранителю Республики, когда возглавлял поиск анархистов, разбросавших в один прекрасный день по всему Лахошу листовки с карикатурами на главу государства. – Ему ведь можно?
Полковник неожиданно смешался.
– Э-э, вообще-то, да, конечно, Команданте к ЖЗ-делам доступ имеет, но… – он запнулся, – но я его в известность пока не ставил. Не хочу прежде времени беспокоить, хотя дело само, конечно, его более чем непосредственно касается, но на то ведь мы и созданы не дремать, чтобы наш Команданте мог спокойно спать. Так что отчитываться пока только передо мной, а когда сообщить об этом Хранителю, я сам решу.
Хен ничего не сказал, но про себя внезапное замешательство шефа отметил. Ползли слухи, что Команданте их начальником в последнее время недоволен. Поговаривали даже о грядущей опале, об очередной «большой чистке» в их Департаменте, последняя из которых, кстати, и привела тогда еще подполковника Эбишая, начальника I управления охранки («внешняя разведка»), в шеф-комиссарское кресло, а его предшественника, полковника Ицура, – на виселицу как «агента антилахошских сил и орукского шпиона» (в тот момент, еще до переворота в Насаре, врагом Лахоша № 1 в Приречье значился ныне дружественный Орук).
А полковник тем временем продолжал:
– Теперь о деле: месяца два назад в Насаре, еще до разрыва отношений, вышел на нашего человека из I управления, а наш под «крышей» посольства работал, тип один, ну, скрывать не буду, что был это твой сегодняшний знакомец. Кстати, клички оперативные уже придумал?
– Само собой, первым делом: он – «Пижон», она – «Оса».
– Пижон? Хорошо, пусть будет Пижон. Так вот, вышел этот Пижон на нас, отрекомендовался эрдеком со стажем, причем стажем специфическим: до прихода эрдеков к власти занимался там, в Насаре, организацией, как они это называют, «акций возмездия». Проще говоря, стреляли и взрывали «врагов демократии и прав человека», конечно, как они это понимают, ты же знаешь их взгляды на методы политической борьбы. Разумеется, справки о нем мы навели: да, действительно, есть такой деятель в Радикал-Демократической Партии Насара, причем достаточно известный в узких кругах. Был, по слухам, одним из организаторов убийства маршала Питу, командовавшего княжеской лейб-гвардией, и взрыва ее штаба, то есть руку к перевороту сентябрьскому, или, как они ее называют, революции, тоже приложил. Но роли его всегда были закулисными, таких товарищей в первые ряды, в публичные деятели никто и не пустит, дабы имиджа партии не портить, в ЦК РДП тоже не дураки сидят. Да, авторитетом в узких, но осведомленных кругах партии как мастер подпольных методов борьбы пользовался большим, хотя, конечно, выше любительского уровня, пусть и квалифицированно-любительского, он никогда и не поднимался, до профессионализма ему, думаю, еще далеко. Ну да ладно, не суть важно, самое удивительное, что этот, на первый взгляд, твердокаменный и убежденный эрдек предложил нам свои услуги: помочь предотвратить готовящуюся акцию, которую ему же и поручили, – покушение на нашего Команданте, да, да, на Хранителя Республики.
Хен присвистнул.
– А зачем ему это надо? С чего это он вдруг к нам решил переметнуться?
Полковник чуть пожал плечами.
– Объяснял он всё просто: за год власти эрдеков окончательно и бесповоротно разочаровался и в идеях радикал-демократии, и в самой партии, не находит себе места в новой жизни, утерял для себя перспективы, мол, затирают молодые да ранние, а его, старого эрдека, побоку. Да и материальное положение свое хотел бы поправить, то бишь деньги нужны, и это, думаю, было, наверно, главным – жить-то хорошо всем хочется.
Хен недоверчиво покрутил головой.
– Не знаю, подозрительно всё это. Может, это просто РДП к нам человека своего внедряет? Сами же говорите, пусть и любитель он, но любитель квалифицированный, такие комбинации, наверно, ему не в новость.
– Вот для этого-то ты мне и нужен, но слушай дальше. Сообщил он нам и подробности: руководством РДП в целях, как они выражаются, всеобщей демократизации Приречья и укрепления безопасности самого Насара, мол в окружении деспотических режимов единственно истинная демократия не может чувствовать себя спокойно, принят курс на дестабилизацию соседей, причем любыми возможными способами, с последующим, скажем так, экспортом их РД-революции. По нам же посчитали, что система наша существует лишь благодаря авторитету и былым заслугам Команданте и проще всего ударить сюда, мол уберите Команданте и режим наш рухнет. Способ – в их классическом репертуаре: взрыв в момент проезда, публичного выхода, выступления. Его, Пижона, как раз и назначили ответственным за Лахош. По плану их он вместе с помощницей, да, да, с Осой, но, разумеется, она не в курсе, что он вступил с нами в контакт, должны прибыть в Лахош под видом супругов, граждан Амарны, легально осесть и, оглядевшись, начать потихоньку, не спеша, но поспешая, сколачивать группу исполнителей для акции. Дата покушения, по его словам, будет определяться Насаром, тогда пришлют телеграмму кодовую «Дяде плохо выезжай», ну, не напрямую, конечно, из Насара, а через Амарну, агентурные сети у эрдеков раскинуты, сам знаешь, широко. Хотят координировать лахошскую группу с действиями эрдекских эмиссаров в других республиках и княжествах, в Оруке, Рисене, Бофире, – в общем, Судный день хотят по всему Приречью одновременно устроить, чтобы никто никому помочь не успел и в дела соседские не лез. Покушение же само должно состояться через неделю после телеграммы. В этот промежуток Пижон с Осой готовят взрывчатку, а ее Оса, она – химик по специальности, должна сделать, планируют лабораторию университетскую задействовать. Потом инструктируют еще раз напоследок группу и быстро-быстро, за день-два до акции, покидают Лахош, дабы в случае чего не подставить Насар, а так, задержи мы только исполнителей, попробуй докажи, что здесь замешаны эрдеки насарские. Так вот, Пижон нам прямо и предложил сдать всю будущую группу, но только после того, как покинет Лахош, чтобы на него подозрений не пало. А так всё будет выглядеть как случайный провал уже после его отъезда, мало ли что неопытные товарищи напортачили здесь в его отсутствие. Выгоды от такого плана, чтоб брать группу именно после его отъезда, то есть уже перед самой акцией, по его словам, имеются немалые, и я в принципе с ним согласен. Прежде всего, выявим и избавимся от самых радикальных и действительно опасных элементов Лахоша, ведь кто согласится участвовать в таком деле, уже наш «контингент», а тут мы их всех, как говорится, одним махом и накроем. Дальше, получим ценного агента в самой РДП, то бишь Пижона, почему и надо обеспечить, чтобы тот как слеза божья был чист перед товарищами своими по партии, чтоб ей пусто было. Посему обдумав всё и взвесив, решил я принять предложение Пижона. С агентурой в Насаре у нас после разрыва отношений стало туго, без посольства работать сложно, а тут внедряемся в самое сердце, в мозг партии! Да и что, в конце концов, мы теряем? Даже если замыслил он что-то, игру какую-нибудь двойную ведет, в худшем случае узнаем просто его настоящие планы. Ведь акцию им мы по любому совершить не дадим, ты не подумай ничего, жизнью нашего дорогого Команданте рисковать никто не собирается, а работать в Лахоше, с нами ли, против ли нас, он будет только под нашим контролем. Я думаю, ты понял уже, в чем будет состоять твоя задача, да?
Хен усмехнулся.
– Контролировать и прикрывать?
– Приятно когда тебя понимают с полуслова. Да, Хен, всё правильно: контролировать и прикрывать, в первую очередь от твоих же коллег-сыскарей, хоть наших, хоть полицейских, потому, как помнишь, это – «ЖЗ». А «сигналы» здесь по любому пойдут, у нас ведь люди, к счастью ли, к несчастью ли, любопытны и законопослушны, ну, в основной массе конечно. Обязательно кто-нибудь «накапает», что и личности подозрительные к ним шляются, и по ночам свет допоздна горит, или химией какой-нибудь воняет, это как пить дать будет. Но ты, я надеюсь, сумеешь все «сигналы» такие отследить и «погасить», вежливо и деликатно, ясно, да? Но самое главное всё-таки контроль и поддерживать связь. Сам понимаешь, схему работы мы с Пижоном согласовывали, когда тот еще в Насаре был, через третьи руки общаться приходилось, я про коллегу нашего, что в посольстве работал, пока не провалился, Царствие ему Небесное, не все моменты поэтому успели оговорить. Но в общем и целом определились так: он прибывает, его встречает наш человек со «здоровьем Демократора», и если ничего у него не изменилось и согласен с нами работать, то отзывается «здоровьем Хранителя», и вся дальнейшая связь – через встречавшего, то бишь тебя. Твоя задача здесь – регулярно выходить на него, узнавать, в чем нуждается, какие проблемы, что беспокоит, и соответственно обеспечить решение этих проблем. Но главное, он должен «сливать» тебе всё о ходе подготовки к акции: кого вербанули, кто отказался, последовательность действий, в какой стадии взрывчатка, и, конечно, телеграмма из Амарны в первую очередь. После каждого контакта – повторяю, после каждого! – докладываешь мне, и, разумеется, отслеживаешь и проверяешь всю его информацию: было – не было, врет – не врет. На почте все телеграммы амарнские просматривай, да и вообще всю корреспонденцию его, входящую, исходящую, и о малейшем – повторяю, малейшем! – факте, что Пижон чего-то недоговаривает, темнит, что-то скрывает, сообщать немедля мне, даже из постели можешь поднять, если что. «Наружку» надо, конечно, поставить. Филеров, как сказал, я тебе дам, целую бригаду – Куллума, Нташа, Михута, – будут работать только с тобой и на тебя, ты вроде с ними уже работал по анархистам. В курс дела, разумеется, их не вводишь: объекты показал, – фото же ведь у миграционного взял? – задание дал, пусть бегают, а кто, что да зачем, это их касаться не должно. И языки пусть за зубами держат, ты с ними там построже будь, за дело-то ты ведь отвечаешь.
– А может, тогда лучше вам самим им «накачку» сделать? Я-то для них всё-таки всего лишь сыскарь, даже не начальник.
– Да я и сам думал об этом, но решил не лезть, а то внимание слишком привлекается. Они же ведь тоже не дураки, сразу просекут, что дело-то о-го-го какое, если сам шеф на ковер вызывает, разговорчики пойдут, а так вроде бы обычная, рядовая оперативная разработка, профессора какого-то заезжего пасти. Теперь дальше: на первый контакт с Пижоном попробуй завтра выйти, выцепи его где-нибудь незаметно в Университете, он там завтра, наверняка, появится. По поводу «тридцати его сребреников»: сумму мы согласовали, договорились, что передадим ему всё наличными в день отъезда из Лахоша, когда дата акции будет названа, но если вдруг какие-то затруднения финансовые у него начнутся, пусть тебе скажет, аванс в счет «гонорара» я ему из спецфонда выделю. Вот вроде и всё, что хотел сказать. Вопросы есть? Спрашивай сразу, если что непонятно.
Хен ухмыльнулся.
– Он и впрямь доктор философии?
– По моим сведениям, да. Когда-то науками по молодости занимался. А что?
– Да нет, просто подумал, как он лекции по космологии собирается читать, боялся засыпется.
Полковник добродушно рассмеялся.
– Эх, Хен, учитывая состояние нашей космологии, такие лекции может читать кто угодно и о чем угодно, без риска, как ты выражаешься, засыпаться. Если профессора сами до сих пор не могут определиться, круглая Земля или только кажется круглой, что уж тут про лекции студенческие говорить.
– А с делами моими остальными как?
– Более-менее готовые – передавай в дознание, пусть начинают, а остальные – мне принеси, я сам распишу кому надо. Работай только по Пижону с Осой, не отвлекайся, ясно, да?
Хен кивнул, но непонятная озабоченность на лице его не укрылась от внимательного взгляда начальника.
– Хен, сынок, тебя что-то беспокоит? Скажи сразу.
Хен смущенно почесал бритый затылок.
– Знаете, господин полковник, просто вспомнил сейчас вот дело свое о «Братьях Судного Дня», ну, о сектантах этих, когда аптекарь Суф наслушался бредней ихних и пошел собор поджигать, а падре Ра-Мон его задержал, помните? Так вот, я ведь когда начал делом этим заниматься, вышел на «пророка» их главного, некоего Хашана, 47 лет, бессемейного, когда-то сапожника, сейчас без определенного рода занятий и места жительства, он даже не в городе живет, в Бахеме у рыбаков ошивается, сюда только по пятницам приходит, когда у «братьев» собрание главное, пятничное. И вспомнил я сейчас вот что: когда я в оборот его взял, ну, в Бахеме всё было, хотел, чтоб он активность свою подстрекательскую поумерил, он мне тогда, это в четверг прошлый было, за день перед пятницей их, заявил, что… – Хен запнулся и слегка даже покраснел. – Бред, конечно, но если не дословно, показания я записал, в деле они есть, можете сами почитать, что «времена близятся» и уже через десять дней и ночей, я точно помню, что десять, «придут с заката и войдут в Лахош, город проклятый, двое Ангелов, мужчина и женщина, Ангелы смерти, Вестники Грядущего. И не пить нам с того дня ни вина, ни хлеба не есть, и принесут они не мир, но меч и огонь небесный, и поразят Лахош в голову». Ну, и дальше снова бред их обычный, про Судный День, Катастрофу новую, конец света и всё такое.
Но полковник, к величайшему облегчению Хена, не рассмеялся, не обозвал его «болваном», – он удивленно вздернул брови, пожевал губами и, повертев в руках карандаш, нахмурился.
– Странно… – и покрутился в кресле. – Ты прав, выглядит бредом, но… «поразят в голову»? Десять дней, говоришь? То есть сегодня именно. Двое с заката... Странно…
К западу от Лахоша был Насар, лежавший на другом рукаве Рио-Бранде. Полковник погрыз карандаш.
– Что он за тип этот Хашан?
Хен замялся.
– Да как вам сказать, на первый взгляд, послушаешь его – типичный псих, такой бред порой несет, глаза, взгляд странный, но, с другой стороны, когда не проповедует, рассуждает вроде бы вполне здраво и ясно. Если честно, не пойму я его, странный субъект.
– А контакты, связи его проверял? Он, вообще, лахошец? А то, может, это еще один насарский «гостинец», с них ведь станется «дестабилизировать соседей» и таким способом, а?
Хен помотал головой.
– Нет, думаю, исключено. Его я, конечно, проверял, с Насаром он, по-моему, никак связан быть не может: родом с Ифама, братья его там до сих пор бахчи держат, потом в город перебрался, на Мешочной сапожничал, соседи бывшие хорошо помнят. За пределы Республики не выезжал никогда, здесь всю жизнь жил, политикой как таковой вообще вроде бы не интересуется, всегда на религии помешан был.
– А секту свою когда создал?
Тут Хен запнулся.
– Вообще-то, в ноябре прошлого.
– А, видишь, уже после переворота их сентябрьского! А говоришь, никак связаны быть не могут, – полковник бросил карандаш на стол. – Вот что, Хен, привези-ка мне завтра этого Хашана, ради такого дела даже машину выделю, чтоб обернулся побыстрей и делом своим основным занялся. Хочу сам на него взглянуть, чует мое сердце, что не простой это мужичок, не удивлюсь, если и здесь «уши» насарские вылезут. Что он там, кстати, еще нес?
Хен скептично осклабился.
– Остальное, большей частью, бред чистой воды: и небеса у него разверзнутся, и снег оттуда желтый падет, да, почему-то именно желтый, и будет идти сорок дней и ночей, пока не засыплет всю землю нашу грешную до основания, а затем…
– Мы наш, мы новый мир построим, – подхватил полковник и расхохотался, – где отрется слеза всякая с очей наших, и прочая, прочая, прочая! В общем, старые песни о главном. А снег желтый я каждую зиму вижу, когда на него во дворе мочусь.
Хохотнул и Хен.
– Еще Дева у них снова непорочно зачнет.
– Ого, опять мадонна? У них же вроде была какая-то, нет? Это, по-моему, про них же Нуш заливал, что у них и любовь свальная, и оргии всякие.
Хен отмахнулся.
– Для Нуша соврать – как два пальца оплевать! Что он про них знает-то, кроме анекдотов ходячих? Он же не занимался ими никогда, – и чуть поморщился. – Языком трепет как помелом метет. Нет у них ничего такого, радеть – радеют, псалмы поют, а оргий у них никогда не было, да и осуждает Хашан излишества всякие. А что до «мадонны», да, выбирают они самую молодую и непорочную «Божьей Девой», как они это называют, ну, типа как земное воплощение Девы Небесной, но это у них чисто ритуальный титул, реально ее никто как Мадонну не почитает.
Они поговорили еще немного, слегка поспорив, что вообще с такими сектами делать, а потом Хен засобирался.
– Ладно, я пойду, наверно, господин полковник? Задание я понял, больше не нужен?
Полковник Эбишай ласково закивал головой.
– Да, конечно, Хен, иди, отдыхай. Завтра только с утра пораньше привези мне Хашана этого, «эмку» в дежурке возьми и езжай, я распоряжусь, чтоб дали. А потом начинай с Пижоном работать, дело, как сам видишь, серьезное, акция готовится реально. Это тебе не липовый заговор «космополитов», что наша доблестная полиция городская в прошлом месяце «раскрыла», до такого мы, надеюсь, никогда не опустимся, мы же всё-таки профессионалы. И еще, Хен, – он сделал паузу и многозначительно посмотрел на него, – если это дело с Пижоном провернем как надо, мы хорошо поднимемся. Слышишь? Мы очень хорошо поднимемся, это я тебе обещаю, только сделай всё хорошо.
– Да, конечно, я понял, всё будет сделано, не беспокойтесь.
Хотя, если честно, ни черта Хен не понял, о чем тот, – куда они поднимутся, зачем? Да и некуда шеф-комиссару Охранного Департамента, «первому среди равных» Департаментов, подниматься – выше него только Хранитель Республики.
…Когда Хен вышел на улицу, на Лахош уже опускались короткие летние сумерки, – почти ночная синь сгустилась за рекой и первые звезды готовились прорезаться сквозь ее ткань, но на западе еще догорали багряные сполохи заката. Дневной зной спал, воздух посвежел, и дышалось легко и привольно. Хен быстро и размашисто шагал домой по мощеной мостовой, а жил он неподалеку, в начале той же улицы, засаженной тополями, Желто-Зеленых Партизан, 5, в трехэтажных панельных домах, строившихся еще в первые послереволюционные годы. Жил он с младшей сестрой Келой в большой, по лахошским меркам, квартире из трех комнат, доставшейся им по наследству от отца, капитана Национальной Гвардии Гила Бисара, погибшего лет пять назад в приграничной стычке с орукскими контрабандистами (хоть и разошелся он в свое время с их матерью и жил отдельно, но другими наследниками так и не обзавелся). Матери же они лишились еще раньше, в тот черный холерный год, стоивший Лахошу почти четверти его населения, когда Кела переходила во второй класс, а Хен заканчивал юрфак Университета, – между ними была большая, почти в тринадцать лет, разница.
В полутемном обшарпанном подъезде воняло куревом, пивом, мочой, – дверь подъездная не запиралась, и все «веселые» компании околотка, начиная с самых юных, регулярно устраивали здесь своим посиделки, особенно в холодное время года, хотя Хен, сам не курящий и почти не пьющий, не раз предупреждал ошивавшихся возле дома «гостей», что кого поймает в его подъезде с бутылкой, сигаретами или за непотребным занятием, устроит тому «посиделку» совсем в другом месте. Чище однако в подъезде не становилось, но и жаловаться квартальному, младшему чину городской полиции, ему, сотруднику вроде бы всесильной охранки, было стыдно и смешно.
Отперев дверь и войдя в маленькую прихожую, Хен с облегчением скинул потные ботинки, носки и прошлепал босыми ногами в ванную – «смыть с лица заботы дня», как любил когда-то выражаться отец. В спальне Келы горел свет.
– Кел! – громко позвал он сестру и, стянув через голову рубашку, с наслаждением подставил шею под струю холодной воды. – Ке-е-ла! А ты чего даже не выйдешь брату «привет» сказать, а, Кела-Акапелла? Где, вообще, пропадаешь с пятницы? Репетируете, что ли, опять чего-то?
По пятницам у Келы был драмкружок при Молодежной театральной студии, куда девушка вроде бы собиралась поступать этой осенью и где порой пропадала сутками, особенно когда готовили какую-нибудь премьеру.
– Привет, – в дверях ванной, чуть зевая и потягиваясь, появилась худенькая девушка, почти еще подросток, с короткой стрижкой «под мальчика» и слегка заспанным взглядом. – Извини, просто задремала, даже сон увидеть успела.
– И о чем нынешняя молодежь сны видит, если не секрет? – весело фыркая и отплевываясь от воды, Хен даже не глядел на нее. – О кренделях небесных?
Кела пожала плечами.
– Да нет, просто маму видела. И отца. Ну, будто вместе все.
– Отца? – Хен закрыл кран и, взяв полотенце, принялся энергично растираться. – Чего это вдруг тебя?
– Да как тебе сказать, – девушка чуть запнулась, а затем подняла на него взгляд и с обезоруживающей простотой, ясно и спокойно улыбнулась. – Просто я беременна, понимаешь?
Полотенце замерло в руках Хена, – стало слышно, как журчит вода в трубах.
* * *
Эмердис слегка припоздал и зашел за ними, а точнее, забежал уже в половине десятого, когда г-н Арпак, как обычно прифранченный, начал было расхаживать по гостиной из угла в угол, посматривая на настенные часы с кукушкой, рассеянно помахивая тросточкой.
– Я жутко извиняюсь, дамы и господа! Но столько дел, столько дел! – запыхавшийся Эмердис охал, ахал, всплескивал руками, то снимая, то надевая свою панаму, беспрерывно вытирая катившийся с лица пот. – И наших надо было оббежать, предупредить, и к декану отчитаться, что всё нормально, прибыли, разместились, и к ужину заказать много чего надо было. Уйма дел!
Он всё тараторил без умолку, непрерывно жестикулируя, через слово снова «жутко извиняясь», а Миса, заканчивавшая перед зеркалом свой туалет, незаметно бросила на «мужа» выразительный взгляд, словно говоря, – видишь, он даже на ужин вовремя придти не может, – а затем, поправив кружевной воротничок, весьма холодно прервала словесный поток Эмердиса:
– Мы готовы, господин Эмердис. Кажется, нам пора. Если мы, конечно, еще собираемся на ужин.
Она тряхнула головой и, надев свою шляпку, решительно двинулась из гостиной, шурша складчатыми оборками муслиновой юбки, оставляя за собой тонкий, едва уловимый аромат женского парфюма. Мужчинам, г-ну Арпаку, сразу натянувшему перчатки, и Эмердису, нахлобучившему наконец-то панаму на голову, не оставалось ничего другого, как только последовать за ней.
…Всю дорогу до дома декана, а шли они, разумеется, пешком – на немногочисленных авто в Лахоше разъезжали, в основном, или чиновники-сановники, или заводчики-миллионщики, а конного извоза в самом городе отродясь не было (только между селеньями Республики), – Миса держала себя с Эмердисом подчеркнуто холодно и чопорно. Но тот словно не замечал этого – или не хотел замечать? – и как ни в чем не бывало услужливо семенил вокруг четы, забегая то справа, то слева, успевая при этом всё объяснять, рассказывать, показывать, словно заправский гид.
– А это наш исторический центр, площадь Революции, – с некоторой даже гордостью пояснил он, когда они вышли на широкую и пустую, мощенную булыжником площадь, окаймленную редкой цепочкой фонарей и рядами низкорослых елочек и сосенок, непонятно как выживающих в сухом и жарком климате Приречья. – Здесь раньше, еще в княжеские времена, крепость-тюрьма была для государственных преступников, гиблое место, пока во время Революции восставшие штурмом ее не взяли и не разнесли до основания. Собственно говоря, Революция и началась-то именно со штурма этого, устали люди уже к тому времени от бесплодной войны с Насаром. Здесь так называемые дезертиры сидели, в основном мальчишки восемнадцатилетние, самые страшные преступники для любого режима во время войны, а родители их, отчаявшись ждать милости княжеской, пошли чад своих отбивать. Сейчас вот здесь у нас теперь площадь центральная, и сидит теперь здесь вокруг вся власть наша, – и, по-заговорщически понизив голос, Эмердис слегка кивнул в направлении, не желая, видимо, показывать пальцем. – Вон там, прямо перед нами, сразу за елками, видите? Это Белый Дворец, резиденция Команданте, – самое высокое у нас здание, потому что правило первое при любой застройке: не выше карниза Белого Дворца.
За елочками и ажурной металлической оградой, вдоль обеих сторон которой размеренно фланировало несколько гвардейских патрулей, за аккуратно подстриженным газоном и ухоженными цветочными клумбами в желтоватом свете фонарей возвышался помпезно-торжественной громадой трехэтажный особняк на высоком цоколе, облицованный с фасада белым мрамором, с такими же белыми, классического типа колоннами, огромными цветными окнами-витражами и широкой лестницей с раскатанной посередине желто-зеленой ковровой дорожкой, строившийся с очевидной претензией на роскошь и изысканность былых эпох. Но на г-на Арпака Белый Дворец впечатления не произвел, – он лишь скользнул рассеянным взглядом по его мраморному фасаду, не задержав ни на чем взора; Миса же оглядела резиденцию лахошского правителя более внимательно.
– А слева от нас, да, вот это трехэтажное здание, – это у нас Директория, Совет шеф-комиссаров, наше Правительство, – тем же заговорщическим тоном продолжил Эмердис свою экскурсию, украдкой показывая теперь на уныло серое массивное здание с западного края площади. – Туда руководители всех Департаментов по должности входят, главой, разумеется, сам Команданте. Справа же – это Национальный Конвент, наш так называемый парламент, хотя, конечно, всё это профанация сплошная и показуха, никакой законодательной властью Конвент реально не обладает, все законы у нас давно пишутся в Белом Дворце. А вот сзади – это Республиканский Суд, высшая наша судебная инстанция, разумеется такая же послушная, как и Конвент. Но идемте, не стоит здесь долго задерживаться, внимание привлекать. Университет наш, кстати, в другую сторону отсюда – в сторону Собора, за парком, гвардейскими казармами, но в общем тоже недалеко, тоже в центре, у нас в Лахоше, сами увидите, всё рядом.
…За площадью, буквально через прилегающий квартал центральных, ярко освещенных бульваров, вновь потянулись тихие немощеные улочки с редкими фонарями на углах и полосками травы вдоль дощатых заборов. Солнце село, в высоком, быстро потемневшем небе проступили первые звезды, и бабушки-старушки со скамеек, как и детвора с улиц, потихоньку разбредались по домам. Во дворах гремели самовары, ведра с дымящими углями, что ставили отгонять комаров, в окнах зажигали свет. Как и во всех, наверно, южных городках, летом Лахош ложился поздно, оживая как раз с наступлением темноты, когда наконец-то спадал дневной зной и можно было вздохнуть полной грудью. Солнце село, и люди готовились к вечернему чаепитию, ритуалу, появившемуся, наверно, вместе с Лахошем, когда за одним большим столом собиралась вся семья, а многие жили еще по старинке, в три поколения, со стариками и детьми, и за чашкой дешевого, но крепкого чая с дымком и вареным сахаром вприкуску обсуждали день прошедший, делились новостями и сплетнями, строили планы на день грядущий, а затем, кряхтя и зевая, уставшие и умиротворенные, привычно перекрестившись на картонную иконку с Девой Марией в углу горницы, отправлялись спать.
…Профессор Ирум, вот уже как несколько лет после смерти жены живший вдовцом, вышел лично встречать гостей на крыльцо своего дома, такого же старого купеческого особняка, что и на Сапожной, 17, где остановилась чета Арпак. После короткой, но торжественной церемонии знакомства все проследовали за хозяином внутрь, в большую, ярко освещенную залу с плотно зашторенными окнами, натертыми паркетными полами и празднично сервированным круглым столом посередине. Там г-ну Арпаку и Мисе со всей учтивостью представили других гостей, человек шесть в общей сложности.
– Позвольте, уважаемые гости, представить вам единственное в рядах нашей Ассоциации духовное лицо, – и профессор Ирум почтительно подвел к ним самого настоящего великана в темной поношенной сутане, – падре Ра-Мон. Прошу любить и жаловать.
Падре Ра-Мон, огромного роста, неохватной ширины и мощи как в плечах, так и в поясе, с руками кузнеца-молотобойца, горой возвышался над ними, хотя ни г-н Арпак, ни профессор Ирум на рост тоже пожаловаться не могли, и как-то совсем по-детски, неловко и неуклюже улыбался, словно извиняясь за свои размеры, смущаясь, что занимает столько места. Но улыбался он хорошо, и Мисе понравился сразу, хотя встретить здесь, в кругах, как она поняла, вроде бы сочувствующих эрдекам, представителя духовенства, традиционно лояльного к существующей власти, она не ожидала.
– Очень приятно, – пророкотал он низким грудным голосом. – Патиф, ну, господин Эмердис то есть, про вас много рассказывал.
Это Мисе уже не понравилось, – она чуть напряглась.
– Вот как? И что же он успел рассказать?
Падре Ра-Мон широко и радостно улыбнулся.
– Только самое хорошее.
Но продолжить заинтересовавшую тему Мисе не дали, – стали представлять остальных. Двое были с Университета – Фетах, длинный, худющий, сильно сутулящийся доцент с химфака, и Эмеш, очень серьезный молодой человек в роговых очках, работавший, как выяснилось, помощником ректора; также младший инспектор Департамента Финансов Стиг, шумный и бойкий, острый на язык субъект, из тех, что за словом в карман не лезут, сухопарая рыжая девица по имени Бия, разбитная и развязная, оказавшаяся местной феминисткой, и совершенно невзрачный тщедушный тип в серой косоворотке, имени которого ни г-н Арпак, ни Миса так и не запомнили.
– Ну что же, теперь, пожалуй, пора и перекусить, – и профессор Ирум, закончив протокольную часть вечера, широким величавым жестом пригласил всех к столу. – Милости просим!
Стол выглядел замечательно: белая, тщательно отутюженная и накрахмаленная скатерть, до блеска начищенное столовое серебро, дорогой хрусталь и полдюжины бутылок хорошего сухого орукского вина приятно радовали глаз, как радовало разнообразие и количество выставленных блюд, пусть, может быть, и не отличавшихся изысканностью и звучностью названий, но, безусловно, способных заинтересовать и самый избалованный желудок.
Расселись все без особого порядка, кто куда захотел, да и форма стола располагала к более свободному размещению, но в итоге Миса оказалась между хозяином дома, сразу же принявшимся с несколько старомодной галантностью ухаживать за гостьей, и падре Ра-Моном. Г-н же Арпак очутился в обществе фининспектора Стига и химика Фетаха. Когда откупорили вино, первый тост подняли за знакомство и прибывших в Лахош гостей.
– Ну и как вам Лахош? – сразу же насел на соседа фининспектор Стиг, лишь успев вытереть губы после бокала вина. – Как первые впечатления?
Г-н Арпак дипломатично прокашлялся.
– Ну, вообще-то, я слишком мало здесь что еще видел, чтобы давать какие-то оценки, – и чуть спохватился, – хотя вот комендантский час немного удивил, даже не знал про его существование, тем более такой странный: с 3.00. до 5.00. утра.
– Ничего странного, – отмахнулся Стиг, – обычный наш бедлам. Указ о комендантском приняли, но никто его, по сути, не заметил, поэтому фактически не соблюдают, правда и не нарушают, – его просто для народа как бы нет. Очередной наш бессмысленный и неработающий закон.
– Не скажите! – вмешался услышавший его профессор Ирум и неторопливо отложил вилку в сторону. – Всё ведь не так просто, как кажется на первый взгляд. Я уверен, что здесь тщательно и глубоко продуманный замысел. Вот вы, господин Стиг, какая была ваша первая реакция на указ о комендантском?
– Бедлам! – со смехом повторил Стиг понравившееся ему слово. – Я сразу же сказал, что такой комендантский – это курам на смех!
– Вот в том-то всё и дело! – торжествующе поднял палец профессор. – И никто не воспринял его всерьез, как нарушение наших прав и свобод. Смешно ведь протестовать против запрета выходить на улицу в час, когда спят все и никто на улицу выходить и не собирается, а в результате все привыкли, никто не возмущается таким фактом, что, уверен, властям и надо было. Это ведь только начало, да-да, только начало, помяните мое слово! Ближе к так называемым нашим выборам, уверен, комендантский увеличат, разумеется «по многочисленным просьбам народа», например с 2.00. до 6.00., но так как люди уже привыкли, проглотят и это, ведь и в эти часы мало кто у нас шастает по улицам. А когда привыкнут и к такому ограничению, комендантский будет начинаться уже с 00.00., или даже с 22.00., но протестовать уже будет поздно. Обыватели, конечно, поворчат-поворчат, но примут, в конце концов, как данность, а нам, интеллигенции, будет мешать наша проклятая логичность: если мы не возражали против комендантского с самого начала, чего сейчас-то шуметь? Разве с точки зрения исконных прав и свобод человека двухчасовой комендантский час не такое же ущемление, как и восьмичасовой? Помучаемся-помучаемся, сожмем кулаки в кармане и… промолчим как всегда, так ведь?
Миса с любопытством посмотрела на профессора Ирума, а Стиг подытожил его речь в своем стиле.
– В общем, был – комендантский час, а станет – Командантский.
Бия, та рыжая девица, что уселась рядом со Стигом с другой стороны, оглушительно расхохоталась и захлопала в ладоши.
– Браво, Стиг, браво! Десять баллов!
Засмеялись и другие.
– Хорошо, хорошо сказано! – довольно потирал руки хихикающий Эмердис. – Командантский! Да, Стиг порой как скажет, так скажет, – и обратился к г-ну Арпаку. – Вы, кстати, знаете, какую он недавно Хранителю Республики аббревиатуру придумал? Да не при дамах будет сказано, – и он покосился на Мису, – заранее извиняюсь, но это – ХеР! Да, да, Хранитель Республики, ХР – ХеР!
Г-н Арпак фыркнул, Миса слегка покраснела, а Бия вновь захохотала.
– Стиг, ты прелесть! – и по-мужски похлопала того по плечу. – С тобой не соскучишься, парниша!
«Парниша», хоть и польщенный, не подавал вида и лишь насмешливо-глубокомысленно хмыкал.
После второго тоста «за свободный и демократический Лахош», а слово давали Эмердису как президенту Ассоциации, разговор вновь вернулся к темам политическим, а именно придет ли к избирательным урнам на декабрьских выборах Хранителя Республики хоть один человек? Сама постановка такого вопроса, может несколько странно звучащего для нелахошца, была вызвана своеобразием избирательной системы Республики. Первый этап выборов предполагался безальтернативным, в ходе которого определялось только, доверяют ли граждане действующему главе государства? И если да, то первый этап оказывался и последним: действующий Хранитель Республики (а им бессменно, начиная с самых первых выборов, был команданте Бнишу, 35 лет тому назад действительно избранный на этот пост, учрежденный почти сразу после триумфальной победы партизан над интервентами) считался переизбранным на следующий семилетний срок. Для вотума же доверия необходимо было получить более половины голосов избирателей, причем голосовавшими за него считались как пришедшие на избирательные участки и вписавшие в бюллетени «да», так и не пришедшие вообще, – предполагалось, что не пришедшие довольны существующим режимом по умолчанию. В конечном итоге привело это к тому, что на избирательный участок имело смысл идти, только если собираешься голосовать «против», а это по мере укрепления власти Команданте становилось всё более рискованным и чреватым последствиями. На последних выборах, например, таковых не нашлось вообще, избирательные участки в дни выборов пустовали, что дало потом право «Вестнику Республики», официальной правительственной газете, торжественно объявить о единогласном переизбрании команданте Бнишу на очередной срок. Переизбираться же Хранитель Республики мог вначале не более трех, потом – шести, а затем и вовсе – не более десяти раз подряд, что при семилетнем сроке полномочий на чей бы то ни было политический век хватало с лихвой. Второй этап выборов, необходимость которого возникала лишь в случае отказа в доверии действующему главе государства, конечно, подразумевал выдвижение альтернативных кандидатур и реальное голосование, но до него за всю недолгую историю Республики дело ни разу так и не дошло.
Тема была острой, животрепещущей и, как поняли г-н Арпак с Мисой по поднявшемуся вокруг шуму, не раз обсуждавшейся. Стиг всё горячился, брызгал слюной, грозился придти 21 декабря, в день выборов, на избирательный участок один, чему Бия решительно и громогласно выражала свое полнейшее одобрение, не поясняя, однако, а придет ли туда и она? Университетские – профессор Ирум, Фетах и особенно помощник ректора Эмеш – также решительно возражали, что это бессмысленная акция, фанфаронство и донкихотство, могущее повлечь лишь ненужные жертвы, что помешать переизбранию Команданте в очередной, шестой, раз они пока не в силах, поэтому надо «направить все усилия на постепенное распространение среди народа идеалов подлинной демократии и прав человека, и лишь когда почувствуем, что народ готов, то тогда лишь надо выходить и выводить людей на выборы».
– Да он никогда не будет готов ваш этот народ! – уже кричал на них разошедшийся Стиг. – Что ему ваши идеалы?! Пока в магазинах будет дешевая колбаса и водка по 3,62 на улицы их не вывести! Это же ясно как божий день! Ни одна революция не начиналась из-за чьих-то там идеалов, – народ свергал князей, когда ему переставало чего-нибудь хватать – хлеба, соли, зрелищ или безопасности!
– А что, если мы выйдем 21-ого на выборы, ему сразу чего-то станет не хватать? – рассудительно и спокойно, не теряя хладнокровия, возразил ему профессор Ирум. – Или из-за этого сразу исчезнет колбаса из магазинов и народ пойдет штурмовать Белый Дворец? Боюсь, что единственным чего ему не будет хватать после такой нашей акции, так это наших голов, но это, пожалуй, народ переживет.
– Вот именно! – поддакнул Эмеш и, поправив очки на переносице, победно взглянул на фининспектора. – Что изменится?
– К черту народ! – в запале Стиг чуть не смахнул со стола бокал Бии. – Важно лишь заявить протест, обозначить свою позицию, показать, что не все в «единодушном восторге» от нашего «незабвенного» Команданте! Да если уж и говорить о распространении идеалов, то один такой наглядный пример способен принести больше пользы делу, нежели сотня лекций и переливаний из пустого в порожнее о «священных и неотъемлемых правах и свободах».
– Не обращайте на него внимания, – тихо шепнул Мисе на ухо склонившийся к ней профессор Ирум. – Он у нас всегда так шумит и радикальничает, но только за столом и на словах, а сам в своем Департаменте боится даже слово поперек своему начальнику сказать, это мне известно из верных рук.
– Я и не сомневалась, – тряхнув головой, Миса чуть презрительно скривила губы. – Слишком много громких слов и фраз.
Эмердис же и падре Ра-Мон пытались всех примирить, что удалось лишь после того, как еще раз разлили вино по бокалам и падре прогудел своим басом тост «за мир в сердцах человеческих и братское согласие». Звенькнул хрусталь, задвигались тарелки, замелькали ложки и вилки, заработали челюсти и зубы, – и мир с братским согласием быстро воцарился за столом, после чего разговоры потекли уже более спокойные.
– А что вы у нас будете читать? – поинтересовался Фетах у г-на Арпака, когда тот, слегка зевнув и небрежно отодвинув тарелку, достал из нагрудного кармана маникюрную пилку и принялся сосредоточенно шлифовать свои ногти. – Я слышал, что-то связанное с космологией?
– Да, – рассеянно кивнул г-н Арпак, – спецкурс для философского отделения, «Проблемы современной космологии».
– О, я обожаю космологию! – тут же вклинилась в разговор Бия. – Всякие там звезды, планеты, кометы – это так занимательно!
Фетах раздраженно отмахнулся от нее и вновь было повернулся к г-ну Арпаку, но его уже опередил Стиг.
– И какие же там могут быть проблемы?
Г-н Арпак несколько удивленно воззрился на Стига.
– Вообще-то, самые различные, – он с плохо скрываемой иронией смотрел на фининспектора. – А что?
– Например?
Г-н Арпак усмехнулся и пожал плечами.
– Например, форма Земли – шар или плоское тело?
Стиг изумленно хохотнул.
– Неужто и из этого проблему сделали?! Да-а, – протянул он и покрутил головой, – ученым только дай, они и из таблицы умножения проблему сделают! Что же тут проблемного? Неужели в наши дни можно всерьез рассуждать о плоской Земле? А что вокруг нее, под ней, над ней? Три кита и черепаха? Смех, да и только!
Г-н Арпак заметно оживился и отложил пилку в сторону.
– Ну, во-первых, про черепаху никто ничего и не говорил, эта версия свое уже отжила. А по поводу других вопросов отвечаю: вокруг Земли – Мировой, или Вселенский, Океан, над – небо, под – земные недра или же тот же Океан, если верна теория плавающей Земли. Что же тут смешного?
– Позвольте, позвольте! – загорячился Стиг. – Ладно, пусть Океан, небо, недра, но где-нибудь они же должны кончаться? Не могут же они быть бесконечными и занимать всю вселенную! Это же абсурд!
– А почему не могут? Чем бескрайний и безграничный Океан, занимающий всю вселенную, абсурдней бескрайнего и безграничного космоса по традиционной космологии? Если вы всерьез задумаетесь над этим, то поймете, что количество абсурда и там, и здесь приблизительно одинаково. Даже более того, бескрайний Океан представить всё-таки легче, чем бескрайнее пустое пространство, без верха и низа, в котором нельзя ни упасть, ни взлететь, а можно только двигаться непонятно куда. Это всего лишь стереотипы, навязанные нам со школьной скамьи и не позволяющие видеть вещи в ином, возможно, более истинном свете. Вопрос же о пределе, о бесконечности возникает в любой космологии, и выбор между ними – это сегодня не столько вопрос истины, сколько вопрос вкуса, – доказать пока мы ничего не можем.
– Но позвольте! – заволновался Стиг, обескураженный и сбитый с толку. – А как же факты, наблюдения: парусник, выплывающий из-за горизонта по частям, круглая тень Земли при лунных затмениях? А Коперник, а кругосветные плаванья древних, еще до Катастрофы?
Г-н Арпак снисходительно улыбнулся, а все вокруг, отложив вилки и ложки, уже заинтересованно прислушивались к внезапно возникшей дискуссии.
– Начнем с того, что я не утверждаю, что Земля – плоская, как не утверждаю и обратного, – он небрежно откинулся на спинку и слегка покачался на стуле, в голосе его появились лекторские нотки. – Я констатирую лишь наличие неразрешенной пока проблемы, и пути ее решения могут быть весьма различны. Есть теории, вполне объясняющие все перечисленные вами школьные примеры, например теория локально шарообразной Земли, то есть что Земля – шар лишь в отдельных областях, точках или при определенных условиях.
– Шарообразная местами?! – Стиг только развел руками. – Это уж ни в какие ворота не лезет!
Но г-н Арпак лишь невозмутимо продолжил.
– Если вы уж так хорошо помните школьные учебники по природоведению за второй класс, – не преминул он подпустить шпильку, – то, наверняка, должны вспомнить и из более старших классов, из курсов геометрии и физики, что евклидова геометрия не единственно возможная геометрия. И даже более того: скорее всего, реальное пространство нашей вселенной сильно искривлено тяготеющими массами, без разницы какими – звездами ли и галактиками, если брать классическую картину мира, землей ли и водой, если говорить про теории нетрадиционные. И по некоторым расчетам земное пространство может таким хитрым образом быть искривлено, что в одних местах Земля будет шаром, а в других – плоским телом, ограниченным своим краем.
Тут уж не выдержал и Эмердис, – достав платок, он вытер пот со лба, лица, шеи.
– Но, помилуйте, как это можно представить?!
Г-н Арпак пожал плечами.
– Вообще-то, современная наука уже давно отказалась от наглядности как критерия истинности. Многое в этом мире, начиная с искривленного трехмерного пространства, представить невозможно, но, однако, это может существовать, хотим мы этого или нет, из чего, кстати, можно сделать вывод, что мир этот не создавался специально для нас. Представить нельзя, но аналогию, весьма, конечно, грубую и приблизительную, привести могу. Если взять конечную двухмерную плоскость, например лист обычной бумаги, и свернуть его в трубочку, получим простейшую модель такой Земли. Двигаясь в одном направлении, поперек оси, вы сделаете круг и вернетесь в исходную точку, из чего вполне обоснованно заключите, что перед вами – шар, этим же, в частности, может объясняться, почему парусник из-за горизонта появляется по частям. А если же будете двигаться в другом направлении, вдоль оси, то никакого искривления не заметите и наткнетесь в конце концов на край, из чего также обоснованно можете умозаключить, что перед вами ограниченное плоское тело. И тень от такого тела, это я уже про лунные затмения, в зависимости от угла освещения, проекции, может быть самой различной – и совершенно круглой, и неправильной, и даже прямоугольной, но ведь это ничего не доказывает и ничего не говорит о реальной форме такого тела.
Вмешался в дискуссию и профессор Ирум.
– А как тогда объяснить, что кругосветные путешествия, если верить историческим хроникам, удавалось совершать, двигаясь в самых разных направлениях? Корабли выходили из разных точек, двигались и на запад, и на восток, и на юг, то есть во всевозможные стороны света, но тем не менее везде и всегда делали круг, хотя по вашему примеру такое возможно лишь при движении в одном, строго заданном направлении? То же самое и про парусник: с какой бы стороны он ни выплывал, с юга ли, с севера ли, из-за горизонта он всегда появляется по частям, что тоже не укладывается в вашу модель.
– Давайте по порядку. Во-первых, я сказал, что это всего лишь аналогия, причем весьма грубая и приблизительная. Во-вторых, вы никогда не задумывались, не пытались понять, почему, если верить тем же историческим хроникам, все кругосветные путешествия совершались только морем и ни разу никому не удалось совершить кругосветное путешествие посуху, а? Обычно это объясняют просто, – мол, таково распределение суши на земном шаре, что вода всюду окружает континенты, но ведь это можно объяснить и иначе. Дело просто в том, что вода, океанские массы, иначе, нежели массы суши, искривляет окружающее пространство, вплоть до замыкания его в сферу, то есть именно на морских просторах наша Земля становится шаром, а на суше – остается плоской. Этим же объясняется и пример с парусником, – просто Океан так искривляет пространство, откуда бы ни выплывало судно, с севера или с юга.
Профессор Ирум не сдавался.
– Но ведь такой же эффект можно наблюдать и на горизонте суши, конечно не с парусником, а, например, с башнями какого-нибудь города, если постепенно приближаться к нему издалека.
Г-н Арпак улыбнулся.
– Если выйти за южную околицу Лахоша, я увижу ваш Бахем? Ведь, насколько я силен в географии вашей Республики, он всего в двух километрах от города, то есть в пределах обозримости.
– Нет, конечно, его холмы закрывают.
– Ну вот вы и сами ответили на свой вопрос: на суше примеры, аналогичные паруснику из-за горизонта, ничего не доказывают, так как всё это может объясняться и объясняется наличием рельефа, неровностей. Вы же ведь не скажете, что невозможность видеть ближайшее село объясняется шарообразностью Земли? Еще по поводу кругосветных путешествий: строго говоря, доказательством шарообразности тела могло бы являться лишь такое путешествие, когда путешественник двигался бы только в одном направлении, что называется по линейке, по прямой. Но реальные кругосветки ведь совершались иначе: корабли в ходе плаванья десятки и сотни раз меняли курс, петляли, разворачивались, останавливались, то есть основное требование – движение только в одном направлении – не соблюдалось, и поэтому ничего они, по сути, не доказали. Если человек, проплутав день в лесу, вернется в исходную точку, он же не скажет, что это доказывает шарообразность Земли.
– Но ведь известно, что до Катастрофы люди летали и в космос, и Земля выглядела оттуда шаром, как и все остальные планеты, – как с этим быть?
– Ну, во-первых, факт прошлых космических полетов многие исследователи не считают достоверно установленным. В уцелевших документах и литературе того времени, в газетах и журналах можно встретить много чего: и пришельцы с других планет их ежедневно посещали, и судьбы свои по звездам читали, и светом одним солнечным питались. Вы уж как историк лучше меня должны знать, что не всем источникам можно доверять. А то, что последняя экспедиция Рисенского университета на мыс Унур нашла останки якобы космических ракет, тоже еще надо доказать, что это именно космические аппараты. Видел я их отчеты, фотоматериалы и могу сказать, что груды покореженного, оплавившегося металла видел, а ракет не заметил. И даже если действительно летали, то и это, возможно, объяснимо каким-то искривлением надземного пространства. Слишком мало у нас данных о тех полетах, считать надо всё, степень кривизны пространства того вычислять, но данных нет, поэтому спорить здесь пока не о чем.
Стиг заерзал на стуле, желая, видимо, что-то возразить, но его опередил вновь встрявший Эмердис.
– Но ведь вся докатастрофная наука, а это ведь, согласитесь, была великая Наука, – столько имен! – считала Землю шаром. Неужели все они, и Коперник, и Кеплер, ошибались?!
– Я могу с таким же успехом привести с десяток мыслителей, пусть и более ранних эпох, но не менее великих – античных, средневековых, – придерживавшихся обратного мнения, но что из этого следует? Кстати, – спохватился г-н Арпак, – кое-что всё-таки отсюда может следовать. Вы не слышали никогда про теорию профессора Мркеса из Бофирского университета о нестационарной Земле? Нет? Интересная тоже теория, а суть ее в следующем: его когда-то заинтересовал вопрос, а почему древние вавилоняне, египтяне, многие греки и прочие так упорно считали Землю плоской? Ведь не могли же люди, умевшие строить фактически без какой-либо техники гигантские пирамиды, каналы, изумительные храмы и циклопические сооружения, люди, создавшие грандиозные философские системы и великие эпосы, знавшие гальваническое электричество и паровой двигатель, неужели эти люди были настолько тупы и несообразительны, что не могли заметить фактов шарообразности Земли, излагаемых теперь в учебниках за второй класс? Ведь ни в интеллекте, ни в наблюдательности им отказать было нельзя, – небо ночное досконально знали, по звездам ориентироваться умели, времена года по ним определяли, календари удивительнейшие разрабатывали, затмения солнечные предсказывали (чего, кстати, в подавляющем большинстве не умеет ни один из наших современников). Но, с другой стороны, разве не менее великими умами были и Коперник с Кеплером, и вся новая наука, утверждавшая обратное – о шарообразности Земли? Тогда к нему и пришла мысль: может, всё дело просто в том, что в далекой древности, времена вавилонские, Земля действительно была плоской, но со временем начала менять форму, постепенно замыкаясь в сферу, и к веку XV уже стала шарообразной, что и наблюдали ученые Нового времени. Расчеты его я, конечно, приводить сейчас не буду, но они показывают, что такое в принципе возможно, по крайней мере, это не выглядит более невероятным, нежели популярная некогда теория нестационарной расширяющейся Вселенной. Конечно, можно возразить, что в той же древности отдельные греческие мыслители, начиная с Пифагора и Платона, уже говорили о шарообразности Земли. Но ведь это были гении, как всегда опережавшие свое время, с гениальной интуицией предвосхитившие будущее Земли, а не ее современное состояние, угадав тенденции ее развития. К тому же по тем же расчетам профессора Мркеса выходило, что ввиду неоднородности земных масс процесс замыкания в сферу происходил неравномерно и, что вполне вероятно, в области Эгейского моря Земля начала искривляться, становиться шарообразной гораздо раньше, нежели в других регионах, что и могли наблюдать и Пифагор с Платоном. Кстати, объясняет его теория и Катастрофу. Предположив, что форма Земли меняется циклически, скажем так осциллирующая Земля, профессор вывел, что Катастрофа – это не что иное, как начало обратного цикла. То есть сто шесть лет назад произошел разрыв шарообразной поверхности, и, скорее всего, во многих точках, и Земля начала размыкаться снова в плоскость. А все произошедшие катаклизмы, так сильно отбросившие человечество назад, следствия именно этого события, а вовсе не столкновения с кометой, очередного всемирного потопа или термоядерной войны, как пытаются объяснить многие. Так что вполне возможно, что правы были и Коперник с Кеплером, и древние вавилоняне с египтянами, но правы по отношению к Земле своего времени. Подтвердить же или опровергнуть истинность этой теории могут только исследования. Необходимы крупномасштабные экспедиции, нужно картографировать все известные земли, старые карты ни к черту не годятся, слишком уж изменилась Земля. Нужно всё-таки попытаться пересечь Океан и выяснить, есть ли там, за ним, что-нибудь – новые материки, край вселенной или только сам Океан? Но для этого нужны политические изменения, – пока мы рассыпаны на сотни микроскопических княжеств, городков и республик, беспрестанно воюющих между собой, а такая картина, насколько мне известно, характерна не только для Приречья, мы дальше своего носа ничего и не увидим. Последняя попытка, я говорю о пропавшей экспедиции капитана Умбы из Бофира, конечно, похвальна, но силами одного такого княжества, пусть они и исконные мореходы, этого не осилить. Нужно объединять наши земли, когда-то же, до Катастрофы, мы ведь были одним государством.
– И объединить нас, конечно, может только Насар, так ведь? – ехидно вставил Стиг. – К этому вы ведь клоните?
Миса, решившая было подкрепиться, пока «муж» ее разглагольствует, застыла с вилкой у рта, а затем метнула на Эмердиса уничтожающий взгляд. Остальные за столом смущенно заерзали на своих стульях, словно Стиг сказал невозможную бестактность, но г-н Арпак был невозмутим, – он лишь удивленно вздернул брови и вопросительно посмотрел на Стига.
– Разве я что-то говорил про Насар? Или хоть раз упомянул его за сегодняшний вечер? – и, не получив ответа, взял со стола пилку. – Хотя с исторической точки зрения, и уважаемый профессор Ирум не даст мне соврать, у Насара как бывшего губернского центра действительно больше, чем у кого бы то ни было в Приречье, прав на такое объединение: хотя он сильнее всех и пострадал во время Катастрофы, но тем не менее всё равно остается самым большим городом в дельте Рио. Разве Лахош, Рисен, Бофир, Орук, прочие наши соседи, в том числе моя родная Амарна, это не бывшие уездные городки Насарской губернии времен Конфедерации? – и г-н Арпак махнул рукой. – Ну да ладно, оставим все эти политические прожекты на усмотрение истории, она сама рассудит, кому и как объединяться.
– Да, история всё рассудит, – поддакнул Эмердис и хихикнул, – и не посмотрит, круглая Земля или плоская как блин.
– Насчет последнего я бы так уверенно не утверждал, – возразил профессор Ирум и откинулся на спинку, сложив руки на брюшке. – Космологическая картина мира всегда имела и будет иметь огромнейшее историческое и политическое или, точнее, даже геополитическое значение: знай Александр Македонский истинные размеры Ойкумены, он, наверно, и не начал бы своего похода на Восток, ну или ограничился бы ближайшими территориями. Если бы вдруг выяснилось, что Земля – не шар, а, например, бесконечная плоскость, заселенная бесконечным множеством различных племен и народов, думается, внешняя политика многих государств строилась бы иначе. Хотя в принципе мы и сейчас практически в том же положении, – дальше своего Приречья и Диких Степей вокруг ничего почти не знаем, а мним себя центром мира, как, наверно, мнили себя таковыми многие туземные княжества Африки до прихода туда европейцев. Может, всё наше Приречье со Степями лишь один из бесчисленных островов в каком-нибудь захолустном архипелаге на краю мира или окраина континента, уже давно объединенного в рамках какой-нибудь империи, у которой просто руки еще не дошли до нас. Всё возможно в мире, границ которого ты не знаешь.
– Вот! – падре Ра-Мон грохнул кулаком по столу, да так, что все вздрогнули от неожиданности, и, торжествующе подняв палец, прогудел. – Вот сколько веков всяк кому не лень швырял каменья в нашу святую Матерь-Церковь, мол мракобесы, Коперника не признавали, а теперь – нате, извините, ошибочка мол, Земля-таки, видать, плоская!
Г-н Арпак, вновь было взявшийся обихаживать свои ногти, с некоторым удивлением взглянул на священника и отложил пилку в сторону.
– Ну, положим, плоская Земля или нет, это еще не установлено, а излагал я здесь всего лишь отдельные теории некоторых ученых. А во-вторых, камешки-то летели в церковь, в первую очередь, вовсе не за это: разногласия разногласиями, но оппонентов своих сжигать-то зачем? А от взглядов своих заставлять отрекаться, рты затыкать – это как? Так что камешки те в огород ваш летели всё-таки по адресу.
– Ха! – и падре Ра-Мон хмыкнул. – А сами-то лучше, господа ученые? Вы себе в добродетель ставите, что, мол, только словесно друг с другом сражаетесь, никого, мол, силой к истине не принуждая. Так ведь это просто всё как день божий: власти просто не имеете, оттого и не жгете друг друга, а коли б имели, то, разумею, что многие диспуты в академиях ваших заканчивались бы там же – на аутодафе. Вспомните времена былые, разве словом одним лишь с «лжеучеными» всякими боролись? И чинов, достатка никого не лишали, и в Степи Дикие никого не ссылали на поселения вечные, а? А на кесаря нашего, Команданте, да псов его цепных из охранки кивать нечего, мол, не мы это, Господи, а кесарь всё окаянный. Откуда пушкарю полуграмотному, картошку от свеклы только в миске отличающему, без вас разобраться, где там у вас истина – в генах, в среде, родились земля с небом али всегда были? Это ведь, по размышлению зрелому, не кесарь решал, ума у него бы на это не хватило, а кто-то просто из братии вашей ученой жезлом кесаревым попользовался, дабы свою только истину утвердить. Так что это еще поглядеть надо, у кого в глазу – бревно, а у кого – соринка. Ну а что у нас костры были, да, были, – ну так это от рвения излишнего, к истине ревновали чересчур усердно. Но ведь и мы гонимыми бывали, и не раз, и не только во времена первохристианские, – и нас жгли, и нас судили судами неправедными, и храмы взрывали, и клеветали, и от Господа нашего Христа отрекаться заставляли, – всё было.
– Это кто же вас жег-то, падре? – с ехидцей поинтересовался Стиг. – Уж не про аптекаря ли нашего Суфа глаголете?
Падре Ра-Мон гневно сверкнул очами.
– А хотя бы и про него! – и голос его загремел. – И про Братьев этих окаянных Блудного Дня, что некогда доброго христианина с пути истинного сбили! Было же сказано: горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам, но горе тому, чрез которого соблазн приходит, – тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской! Вот уж по кому костер воистину плачет!
Г-н Арпак слегка непонимающе посмотрел на Эмердиса, – тот торопливо пояснил.
– Это секта у нас тут одна с прошлого года объявилась, «Братья Судного Дня» называются, конец света пророчат, Катастрофу новую, зиму вселенскую с желтым снегом каким-то. В общем, головы людям морочат, а Суфу, аптекарю нашему, теперь уже бывшему, так заморочили, что пошел тот однажды Собор наш поджигать, конец света хотел ускорить, дабы «Царство Божье» враз явилось. А падре наш его в тот вечер и поймал, когда тот соломы в притвор натащил и запалить пытался.
– Бесы! – и падре Ра-Мон вновь грохнул кулаком по столу. – Отроков совращают, что те из домов отчих уходят, матери молодые чад своих малолетних бросают, мужья – жен, родителей престарелых, на Церковь-Матерь клевещут, во всех грехах смертных обвиняя, ересь на ереси громоздят, кощунствуют нещадно. Бесы они и есть!
…Вечер продолжался долго, – было еще немало выпито, еще немало съедено, не раз еще разгорались жаркие споры по самым разным поводам, начиная с «женского вопроса» и заканчивая действительными причинами Катастрофы, – и гости разошлись далеко за полночь, но, разумеется, до начала «командантского» часа. Проводить чету Арпак домой порывались и Стиг, и Бия, и Эмеш, но в конце концов сошлись, что необходимости в столь многочисленном эскорте нет, да и Лахош по ночам был вполне спокоен и безопасен, – гвардейские патрули выступали тому порукой. В результате возвращались они на Сапожную в обществе всё того же Эмердиса. Тот как обычно трещал всю дорогу без умолку, безбожно сплетничая, а частенько и явно привирая, о профессоре Ируме, о сегодняшних его гостях, допытываясь, кто какое на них произвел впечатление, на что г-н Арпак дипломатично хмыкал, а Миса лишь презрительно фыркала, не удостаивая Эмердиса порой даже взгляда. Перед тем как расстаться, Эмердис клятвенно пообещал, что уж завтра-то зайдет за ними ровно в девять, без опозданий, чтоб показать Университет.
– Я же говорила, что нужных людей в этой Ассоциации мы не найдем, – сразу заявила Миса г-ну Арпаку, как только за Эмердисом закрылась дверь, – сборище болтунов, таких же, как и их президент. Ты обратил, кстати, внимание, что большинство присутствовавших, как я поняла, уже в курсе, откуда мы в действительности? Помнишь реплику Стига про Насар? Уверена – Эмердисова работа. Не удивлюсь, если нас сегодня уже обсуждали где-нибудь в охранке.
Г-н Арпак на мгновение застыл, а затем, пристально взглянув на Мису, вдруг рассмеялся.
– Знаешь, Мис, у тебя бывают иногда удивительные интуиции.
Та остановилась.
– Что ты этим хочешь сказать?
Г-н Арпак пожал плечами.
– Ничего. Просто всё тайное когда-нибудь станет явным. И мы когда-нибудь узнаем, разговаривали ли сегодня о нас в кабинетах охранки.
Миса фыркнула.
– Типун тебе на язык! – и направилась к своей спальне. – Постараюсь узнать об этом как можно позже. Спокойной ночи.
Г-н Арпак лишь покачал головой, глаза его странно поблескивали.
* * *
– Беременна?! – в первый момент Хен не поверил своим ушам. – Ты беременна?!
– Да, беременна, – Кела пожала плечами и хмыкнула как о чем-то очевидном, хотя внешне ничего заметно не было, а ситцевое платьице, желтенькое в синий горошек, болталось на ней как обычно. – Что тут такого? Уже на третьем месяце.
Хен, всё еще не пришедший в себя от такой новости, выскочил из ванной, комкая полотенце в руках, и заметался по комнате. Кела молча и спокойно наблюдала за братом, прислонившись к стене, по прежнему безмятежно чему-то улыбаясь, словно происходящее ее и не касалось.
– Так, и кто же этот несчастный? – Хен наконец-то остановился перед девушкой, лицо его скривила недобрая, саркастическая усмешка. – Или «счастливчик»?
– Ты это о ком? – не поняла Кела.
– Не строй из себя дуру! – уже не сдерживаясь, заорал Хен и швырнул полотенце в стенку. – Я о том несчастном, кому так «посчастливилось», а что ему «посчастливилось», это я обещаю!
Кела неожиданно прыснула со смеха. Хен опешил.
– Ты чего?
– Хен, миленький, если бы ты хоть чуточку понимал, о чем говоришь!
– Ты насчет «счастливчика»? Зря!
– Да руки у тебя коротки для этого! Пойми, не всё в этом мире охранке по зубам!
Хен зло осклабился.
– Ошибаешься, сестричка дорогая, ошибаешься! Да, Господа Бога нам, конечно, не достать, спорить не буду, но «козла» того, что с девчонкой шестнадцатилетней спутался, я, поверь, прижучить сумею!
Кела от хохота сползла по стенке.
– Хен! Миленький! Братец ты мой родной! – и не в силах продолжить, уже сидя на полу и держась за живот от смеха, замахала рукой. – Уйди! Иди поешь, проспись, успокойся, а то рожу´ тут раньше времени с тобой!
– Ну, знаешь! – Хен побагровел. – Я тут... А ты!
И, красный от гнева, резко развернулся и ушел в свою спальню, с треском захлопнув за собой дверь, куда, уже отсмеявшись и выждав несколько минут, вошла, стараясь сильно не шуметь, и Кела, но Хен, ничком лежавший на кровати, даже не повернул головы.
– Ну не обижайся, Хен, – девушка аккуратно присела на краешек постели и погладила брата по спине, голос ее стал ласково-утешающим. – Я понимаю, что ты за меня беспокоишься, но ничего ведь страшного не произошло. Ну беременна, ну рожать придется, – ну и что? Все беременными ходили, все рожали, и ничего, и я рожу. Тем более это еще не скоро будет, в конце февраля только, еще полгода целых, чего голову раньше времени себе морочить? Будет день – будет пища, так ведь мама любила говорить?
– Нет, вы только посмотрите на нее! – Хен с возмущением вскочил с кровати. – Она еще тут меня успокаивать пришла! «Все рожали!» – передразнил он ее. – Все-то, может быть, и все, да не все в шестнадцать лет! Что, раз школу закончила, взрослой совсем стала? На брата старшего теперь плевать можно? «Все рожали!» А ты о будущем своем подумала? У нас же ведь за это и ответственность есть! Могут и в правах ограничить, к сведению, а ты же вроде в студию поступать свою собиралась, о карьере театральной мечтала, а? А теперь что – пеленки да ночи бессонные? А что люди подумают, ты подумала? А об имени своем добром? О том, что у меня могут на работе проблемы возникнуть? Ты же ведь знаешь, как у нас к моральному облику, будь он неладен, сотрудников и членов их семей относятся! Об этом ты думала?
Кела вновь прыснула со смеха и повалилась на кровать.
– Нет, Хен! – сквозь смех помотала она головой. – Вот о твоем моральном облике, знаешь, я как-то не подумала! Но в следующий раз обязательно постараюсь подумать!
– Блин! Ну как с тобой разговаривать можно? – и Хен, глядя на веселящуюся сестру и уже не в силах сердиться, лишь махнул рукой. – Матерью она собралась стать!
Кела вскочила и повисла на шее у брата.
– Не сердишься больше? – и заглянула тому в глаза, глаза ее лукаво и ласково поблескивали. – Точно?
– На убогих не сержусь, – буркнул он и, осторожно освободившись от рук девушки, посадил ее рядом с собой на кровать. – Ты лучше не подлизывайся, а объясни мне толком, как это случилось и кто у нас папа? Если за него опасаешься, то зря: голову сворачивать или за совращение малолетних сажать его я не собираюсь, хотя, может быть, и надо было бы, – папа нам будет нужен живой, здоровый и невредимый. Так что за него можешь не беспокоиться, беседу, чисто воспитательную, я, конечно, с ним проведу, но обещаю, что и пальцем никого не трону, так что давай, колись. Всё равно сам узнаю, если не скажешь.
Кела посерьезнела, подобралась и чуть вздохнула.
– Не сердись, пожалуйста, на меня, Хен, но давай лучше не будем об этом, я всё равно...
– Нет, погоди! – перебил ее Хен и начал вновь закипать. – Как это: давай не будем?! А о чем будем?! О кренделях небесных?! О смысле жизни? Или, может, погоду обсудим? Я валяюсь с тебя, сестренка! Девочка в подоле «гостинец» домой несет, но вот от кого, как, что дальше делать, говорить не будем! Прекрасно! Просто великолепно! Давайте лучше сделаем вид, что ничего вообще не происходит! Эка невидаль – малолетка родила! Дело-то житейское!
И он зло хохотнул, но Кела повела себя на удивление спокойно и дала брату выговориться и излить всё, что хотел, сама не заводясь, не переча, в спор не вступая:
– Выслушай меня, пожалуйста, Хен, ты же знаешь, я иногда бываю упрямой, – опустив голову, она перебирала краешек платья, голос ее был тих, но тверд. – Ты можешь кричать на меня, ругаться, можешь из дома выгнать, я найду, куда приютиться, но я говорю, что не хочу, не собираюсь и не буду обсуждать тему отцовства, – тема закрыта, по крайней мере для меня. Ты можешь воспринимать это как угодно, что угодно можешь делать, это твое право, но говорить об этом я больше не хочу, понимаешь, Н-Е Х-О-Ч-У! Это моя жизнь, это мои проблемы, и разберусь я с ними сама, можешь не волноваться и выкинуть всё это из головы. И давай, прошу тебя, об этом больше не будем, хорошо?
– Нет, вы посмотрите, какая самостоятельная стала! – и Хен возмущенно всплеснул руками. – «Это мои проблемы!» «Не волнуйся!» Да я не за себя ведь беспокоюсь, пойми ты это! Тут, блин, сразу столько вопросов встает, проблем – ворох! Ты мне прямо скажи: он что, папенька наш, в отказ пошел? Мол, я не я и корова не моя? Скажи, и он у меня живо по-другому запоет! Он у меня не то что племянника, он Христа сыном признает!
– Хен! – спокойно, терпеливо, но твердо повторила Кела. – Я же уже сказала, что обсуждать эту тему не собираюсь, тема закрыта, слышишь, за-кры-та! А по поводу остальных проблем, не бери ничего в голову и пойми главное, – и она подняла на него взгляд, – ты многого не знаешь, Хен, многого не понимаешь, ты даже представить себе не можешь, насколько ты не понимаешь сути происходящего, но поверь мне: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ!
– Что «всё»? – не понял Хен. – Ты о чем вообще?
– Всё! – и Кела взмахнула рукой. – Всё вокруг! Ждать осталось недолго, поверь, хотя... – она запнулась, с сомнением посмотрела на брата и чуть прикусила губу, – хотя тебе сейчас бесполезно что-либо объяснять, но ты сам скоро всё увидишь. Как, впрочем, и все остальные.
– Слушай, что за бред ты несешь?! – взорвался Хен. – Ты чего загадками заговорила?! Это на тебя так беременность, что ли, действует?
Но спокойствие Келы было непробиваемым.
– Я всё сказала, Хен, – девушка спокойно и уверенно поднялась с кровати, – повторяться смысла не имеет. Я к себе пойду. Спокойной ночи.
И также спокойно и уверенно вышла из комнаты, оставив Хена в полном смятении чувств.
Разве это не свинство поступать так с братом?! Хен в крайнем раздражении расхаживал по своей комнате из угла в угол, всё не в силах успокоиться после разговора с сестрой, задетый за живое, что скрывает от него она многое, хотя раньше у нее секретов от него вроде бы не было. Как так можно?! Вначале ошарашит как обухом по голове, – «я беременна!» – а пытаешься выяснить, что да как, – «тема закрыта!» Хен был возмущен до глубины души. Разве он за себя беспокоится?! Разве не вправе он знать побольше о таком событии? Ведь хочет этого Кела или не хочет, его это касается, не может не коснуться! Врачам, акушеркам платить надо? Пеленки-распашонки, коляски да соски всякие нужны? А маме питание нормальное? Ведь на него, Хена, всё это ляжет, так как догадывается он, почему сестра разговаривать об отце ребенка не хочет, – в отказ, видимо, папочка будущий пошел! Хен скрипнул зубами и сжал кулаки. Не-е, чего бы там Кела не говорила, не просила, а «козла» этого он сам найдет! Посмотрим, как он запоет, когда он с ним «по душам» поговорит! Сестренку свою он в обиду никому не даст, – разве не обещал он этого матери перед ее смертью? А Хен слов на ветер не бросает!
Заснул он в ту ночь поздно, проворочавшись на кровати чуть ли не до первых петухов, всё прикидывая, планируя, твердо решив заняться на досуге поисками «родственничка». А с утра пораньше отправился, как и обещал накануне шефу, в Бахем, рыбацкий поселок двумя километрами южнее Лахоша, – попутным извозчиком конечно (хоть и заманчива была перспектива прокатиться «на моторе с ветерком», как предлагал полковник, но слишком уж заметно на авто разъезжать), – за Хашаном, «гуру» Братьев Судного Дня, но тот, как выяснилось, словно сквозь землю провалился.
– Да бог знает, где его носит! – пожал плечами бахемский староста, плешивый, насквозь пропахший рыбой, тощий старик в серой домотканой рубахе навыпуск. – Как в пятницу учалил в город на моленья свои, так и с концами, боле не видели. Может, местечко где получше приискал, он ведь и до того пропадал, иной раз неделями, бог знает где. Ему-то что! Нигде не прописан, никому не отчитывается, гуляй себе не хочу, – босяк, одним словом. Пустой человек!
И, презрительно сплюнув на песок, он деловито продолжил конопатить лодку.
Расспросы других бахемцев тоже ничего не дали: с пятницы вечера никто Хашана в поселке больше не видел. Раздосадованный и даже слегка обеспокоенный таким несвоевременным исчезновением «пророка» – может, прав шеф, не такой уж простачок этот тип? – Хен тем не менее решил отложить его поиски. Время близилось к одиннадцати, пора наведаться и в Университет, дабы Пижона не пропустить, это всё-таки было важней.
Пижона в Университете он, конечно, не упустил, но вот улучить момент, чтоб оказаться рядом и без посторонних глаз и ушей, было весьма не просто. Приближалось первое сентября, «красно-черный» день календаря в любом учебном заведении, и по широким гулким коридорам и холлам, кафедрам и аудиториям главного вуза Лахоша беспокойно забегали, замелькали вечно озабоченные методисты и секретари факультетов, спешно согласовывая, утрясая расписания и планы, беспечно запорхали смешливые гомонящие стайки первокурсников, вчерашних гимназистов и школьников, получающих учебники и зачетки, с нескрываемым удовольствием входя в новую для них студенческую жизнь, степенно и чинно восшествовали академики и профессора, неторопливо и обстоятельно обсуждая последние решения Ученого совета. Так что незаметно подойти к Пижону порой было просто невозможно, тем более что постоянно вокруг него крутился невысокий, полненький, но весьма бодрый и подвижный господинчик с панамой в руках, Патиф Эмердис, как вспомнил потом Хен, президент какой-то там просветительской Ассоциации, сборища полуоппозиционных деятелей, а сбоку настороженно вышагивала Оса, украдкой зыркая по сторонам своим холодным колючим взглядом, попасть на глаза которой Хен избегал в особенности.
Момента удобного ждать пришлось долго, засев на истфаке у распахнутого углового окна, торопливо прикрываясь купленной по дороге газеткой, когда появлялась Оса, а она не раз куда-то отлучалась. Но Пижона Хен-таки дождался, когда тот, наконец-то выйдя из деканата в полном одиночестве, отправился в туалет, куда стремглав за ним нырнул и Хен, благо в мужской туалет Осе доступ по признаку пола был закрыт.
Убедившись, что в туалете они одни – в кабинках и предбаннике для курения никого не было, – Хен быстро подошел к Пижону.
– Городской парк знаете где? – не обращая внимания на не совсем соответствующую обстановку, он решил брать быка за рога сразу, без церемоний, времени было мало. – Ну, это рядом с Собором, от квартиры вашей недалеко.
Ничуть не удивившийся его появлению Пижон смерил Хена насмешливым взглядом, словно собираясь сказать какую-нибудь колкость, – а ситуация и впрямь была несколько комичной, так как Пижон в этот момент мочился в писсуар, – но сдержался и, пряча усмешку, небрежно кивнул. Хен оглянулся и понизил голос.
– Сегодня в десять вечера встречаемся, обговорить многое надо. Слушайте как найти: дойдете до памятника «Команданте и дети», это в самом центре парка, его легко найти, он освещен хорошо, издалека виден, мимо не пройдете. Так вот, от него идите по аллее, куда смотрит самый маленький мальчик с постамента, это самая темная аллея, там фонари прошлым летом как повалило после урагана, так и лежат до сих пор. Я вас буду на третьей скамейке от начала аллеи ждать. Если кто-нибудь рядом будет, ко мне не подходите, дождитесь пока уйдут, нас не должны видеть вместе, это для вас же, в первую очередь, делается. Договорились? Десять вечера, городской парк, памятник, маленький мальчик, третья скамейка – запомнили?
– Да, сударь мой, – Пижон, уже застегнув брюки, с подчеркнуто преувеличенной любезностью кивнул головой и щелкнул каблуками, глаза его, насмешливые и дерзкие, весело блеснули, – я запомнил: Университет, туалет, второй писсуар от окна – место встречи изменить нельзя. Разрешите идти?
И всё с той же насмешкой откланялся. Хен только тихо фыркнул ему вслед:
– Пижон!
...После Университета Хен отправился в Департамент: пора было и шефу доложиться, отчитаться – о встрече назначенной, о Хашана исчезновении, – и филеров пустить за Пижоном с Осой, чтоб в поле зрения держать их. Но вначале он зашел по дороге на почтамт, оставив главному почтмейстеру распоряжение задерживать и незамедлительно уведомлять его обо всей поступившей корреспонденции на имя четы Арпак или с адресом «ул. Сапожная, 17», а выдавать таковую только после лично проведенной им перлюстрации.
Шефа его новость о Хашане, конечно, не обрадовала, – нахмурив брови, сосредоточенно пожевав губами, полковник Эбишай покрутился в кресле.
– Не нравится мне это всё, Хен, ох не нравится! – и откинулся на кожаную спинку. – Чует мое сердце, не случайно всё это: двое появились, один исчез. Вот что, Хен, займись-ка параллельно и розыском Хашана этого, хоть и обещал я освободить тебя для Пижона, но, сам видишь, дела эти могут быть и взаимосвязаны. Поэтому работай и по «пророку», тем более больше тебя никто информацией по Блятьям этим Блудного Дня и не владеет, ну а остальные дела, как и договорились, мне неси, я распишу кому надо.
– Хорошо, господин полковник, я займусь. И насчет филеров: Куллумова бригада ведь в моем распоряжении, я правильно всё понял из вчерашнего разговора?
– Да, всё правильно, сынок, действуй.
Бригаду Куллума он нашел в полном сборе в дежурке на первом этаже, где обычно филеры и ошивались, когда не на «задаче» находились.
– Подъем, бездельники! – кивнув капитану Ному, дежурившему в тот день по Департаменту, Хен хлопнул Куллума по плечу. – Работа есть. Передали, что в мое распоряжение полное поступаете? То-то! Теперь я ваш бог, царь и герой. Пошли ко мне, там всё объясню.
Со вздохами, с кряхтеньем и тихим чертыханьем трое похожих друг на друга, профессионально безликих мужчин – все невысокие, неопределенного возраста, внешне невзрачные, аккуратно, но неброско одетые, с кажущимися полусонными, безучастными выраженьями на серых незапоминающихся лицах, – лениво потопали за Хеном на второй этаж, в сыскной отдел.
– Вот что, братцы-кролики, – без обиняков и вступлений начал Хен, когда Нташ, шедший последним, прикрыл за собой дверь его кабинета, – задача такая: круглосуточно пасти два объекта и...
– Объекта или субъекта? – ехидно перебил его Михут, человек дотошный и язвительный, философ по жизни, любящий порой вопреки обманчиво-заурядной внешности пооригинальничать, побалаболить, развести софистику, из тех, кого хлебом не корми, дай только поспорить с кем-нибудь о чем угодно. – Об чём речь, начальник? Или, может быть, господин старший лейтенант разницы не разумеет? Я зараз объясню!
– Слушай, философ! – Хен насмешливо посмотрел на того. – Умничать будешь в другом месте! А сейчас, как ты правильно сказал, я – начальник, а ты – ...
– Дурак! – хором закончили за него Куллум и Нташ, также большие любители побалагурить, и дружно заржали.
– Ладно, шутки в сторону, мужики, – и Хен посерьезнел. – Теперь о деле: двое, приезжие, муж и жена. Он: Ильшу Арпак, 37 лет, роста высокого, сухощавый, брюнет, усики, бородка козлиная, одеваться любит хорошо, с претензией на шик, перчаточки белые, платочки кружевные и всё такое, без тросточки только в туалет ходит.
– В общем, стиляга, – и Куллум слегка презрительно скривил губы.
– Да, прифранченный господинчик, но не без чувства юмора, может и приколоться по-простому. Вот фотка его, запомнить такого, думаю, легко. Занимается чем: в универ наш преподавать приехал, космологию философам на истфаке читать будет. Кликуха оперативная – Пижон. Теперь о ней: Миса Арпак, 29 лет, роста среднего, стройная, волосы темные, но не черные, скорее шатенка темная. Одевается, конечно, тоже хорошо, шляпки, вуали, вот ее фотка, не залапайте только, это из дела ее миграционного. Кличка – Оса.
– Красивая, – уважительно протянул Нташ, разглядывая фотографию.
– Да, ничего дамочка, но штучка, кажется, еще та – холодная и колючая, глазами как зыркать начнет, неуютно становится. Живут оба на Сапожной, 17, ну, знаете, где раньше приют был, сейчас там универ арендует под хату служебную. Так вот, задача, как сказал, круглосуточная «наружка» за обоими, запоминать и отмечать всё: где были, куда ходили, с кем встречались, ну, не мне вас учить, а мне только ежедневный отчет, это я на тебя, Куллум, возлагаю, ты же вроде как-никак старший.
– А с чего интерес-то к ним такой, гражданин начальник? – поднял голову Михут. – Шпиёны, что ли, чьи-то?
– А это не твоего ума дело, – Хен забрал у Михута фотографию Мисы и легонько щелкнул его по носу. – Своим делом занимайся, в чужие – не лезь. Сразу предупреждаю всех: отнеситесь к делу максимально серьезно! И языки, даже здесь, между своими, в Департаменте, не распускать, информацию всю сливать только мне, ну, или шефу. Всех остальных любопытствующих – ко мне если что отсылайте, а я найду, куда их послать подальше. Узнаю, что утечка пошла, мигом не то что погон, голов лишитесь! Это я уже не шучу, ясно?
– Да уж какие шуточки в нашей конторе! – проворчал Куллум и со вздохом поднялся со стула. – Когда начинать-то?
– Да прямо сейчас и начинайте: они с утра в универе были, сейчас или там еще, или домой уже отправились – Сапожная, 17, запомнили? Надо будет что, ко мне обращайтесь, работаете теперь только со мной.
– Кстати, а что у нас с хлебом? – уже в дверях поинтересовался Нташ. – Не слышал ничего?
– А что у нас с хлебом? – не понял Кен. – Ты о чем вообще?
– А ты чего, не знаешь? Не обедал, что ли, сегодня? – удивленно рассмеялся Михут. – Ну ты даешь! Уже весь Лахош гудит об этом, а ты «что у нас с хлебом»! Сыщик, ё-моё!
– Хватит ржать! – Хен даже слегка разозлился. – Я, блин, с утра по делам мотаюсь, обедать по часам да языками в дежурке чесать мне в отличие от некоторых и впрямь некогда. Что случилось-то?
– Ладно, не кипятись, – примирительно прогудел Куллум. – Хлеба просто нигде нет, ну, в смысле нормального хлеба. Ни в одной пекарне, ни у одной хозяйки тесто почему-то сегодня не поднялось, везде только лепешки да мацу всякую пресную предлагают. И так во всем городе, в какую лавку не зайди, точнее даже, говорят, по всей Республике. И никто не знает, почему: дрожжи, говорят, вроде нормальные, но сколько ни сыпь, не подымается хлеб, хоть лопни.
– Не-е, я ничего не слышал, – Хен покачал головой. – Может, мука некачественная, из зерна какого-нибудь зараженного?
Куллум пожал плечами.
– Никто ничего пока не знает.
– Ну ладно, неприятно, конечно, но от лепешек пресных еще никто не умирал, не голод же, – Хен отмахнулся. – Пусть об этом у Санитарного Департамента голова болит, что да почему, нас это особо не касается.
– Да как сказать! – и Михут насмешливо оглядел всех. – У нас ведь любой, тем более хлебный, вопрос может быстро стать политическим. Вот увидите, не сегодня-завтра, если ничего не изменится, и наш Департамент весь на уши подымут, будем по пекарням да по лавкам хлебным бегать, «вредителей» насарских, муку нашу портящих, ловить.
Михут, как ни странно, оказался здесь пророком, но это стало известно лишь на следующий день, во вторник, а понедельник тот, точнее его остаток, Хен посвятил разбору своих дел. Прежде чем нести шефу, большую их часть надо было привести в элементарный порядок: разложить, листы пронумеровать, прошить, реестры заполнить и прочее, чем он до семи вечера и занимался. Закончив с оформлением, Хен отнес аккуратную стопку папок шефу, а тот на работе засиживался допоздна, после чего только и пошел домой, – на встречу с Пижоном идти было еще рано, а перекусить – самое время.
Кела была дома, валяясь как обычно в спальне на диване – с книжкой в одной руке и яблоком в другой, но еще одна попытка поговорить с ней закончилась с тем же результатом, что и вчерашняя:
– Хен, тема закрыта, – сказала как отрезала девушка, даже не повернув головы, не отрывая взгляда от книги, – лучше и не начинай, а то опять ругаться будем.
И как ни в чем не бывало продолжила читать, шурша страницами, похрустывая яблоком, – Хену не оставалось ничего другого, как только бесславно ретироваться на кухню и тихо чертыхаться себе под нос, разогревая ужин.
Поужинав и приняв душ, Хен к десяти отправился в городской парк на встречу с Пижоном.
К ночи погода стала слегка портиться – поднялся ветер, небо затянуло, начал накрапывать мелкий нудный дождик. В парке было пусто и тихо, только ветер шелестел кронами старых, густо разросшихся вязов, скрывавших темную громаду Собора, да негромко стучали капли по листве и дорожкам. Хен сидел на мокрой, давно некрашеной скамейке и надеялся, что Пижон не сильно запоздает, – холодно не было, всё-таки август еще не закончился, но приятного в сидении под дождем с ветром было мало. Пижон оказался пунктуален: без двух минут десять на другом конце аллеи обрисовалась высокая щеголеватая фигура в котелке под зонтом.
– Добрый вечер, точнее, наверно даже доброй ночи, – учтиво поприветствовал его г-н Арпак, подойдя к скамейке, и, сложив зонт, небрежно отряхнул его от капель. – Я не опоздал? Можете, кстати, зонтом моим воспользоваться, если желаете.
– Нет, спасибо, всё в порядке, я привычный, – и Хен оглянулся по сторонам, вдалеке мелькнула знакомая фигура Нташа, филеры уже работали. – Вы присаживайтесь, разговор у нас будет серьезный.
– Благодарю, – г-н Арпак с сомнением оглядел мокрую рассыхающуюся скамью и осторожно присел на самый ее краешек. – Я вас слушаю, господин э-э..., простите, но не имею еще чести знать, как вас величать.
– Ну что ж, давайте тогда знакомиться. Как вы уже поняли, я сотрудник одного небезызвестного вам ведомства, все контакты с которым отныне пойдут только через меня. Звать меня можете просто Гилом, – Хен почему-то не любил в таких случаях называть свое настоящее имя и частенько пользовался именем отца. – Ваше имя мне, разумеется, известно. Давайте вначале договоримся, как связь поддерживать будем, – с этими словами он достал из заднего кармана брюк маленький металлический ключик с номерком и протянул его г-ну Арпаку. – Возьмите, это ключ от абонентского ящика № 27 на нашем почтамте. Знаете это где?
Г-н Арпак кивнул – Эмердис сегодня по дороге в Университет основные достопримечательности, полезные адреса и учреждения Лахоша им показал.
– Так вот, – продолжил Хен, – у меня такой же, никто, кроме нас с вами, доступа в ящик этот иметь не будет, за это я ручаюсь. Поэтому выглядеть всё будет просто: если у вас ко мне сообщение, вопрос – черкнули пару строк, на почту зашли, вам же всё равно туда придется захаживать, ну, в ящичек и забросили. То же самое и я. Чтобы связь была более-менее оперативной, предлагаю проверять ящик ежедневно, лучше даже два раза в день, мало ли что может понадобиться. Я буду часов в одиннадцать утра и пять вечера на почту заглядывать, поэтому сами прикидывайте, когда я ваши сообщения получать буду. Вам же, полагаю, удобней, идя и возвращаясь с работы, это ведь по дороге в Университет. Как раз и чередование будет нужное: с утра – вы, потом в одиннадцать – я, затем – снова вы, а в конце дня – я. Всегда будет возможность в течение дня быстро порешать всё, если что-то надо будет срочно.
– Да, так, наверно, будет удобно.
– Вот и договорились. Если встреча будет нужна личная, так и пишите, но указывайте только время, а место будет то же, как и сегодня, ну, в смысле здесь же.
– М-да, – ухмыльнулся г-н Арпак, – место встречи изменить нельзя.
– Вот именно. Если что-то сверхсрочное, всякое ведь может случиться, зайдите на телеграф, он там же, на почтамте, дайте телеграмму с пометкой «срочно» на Театральный проспект, 16, квартира 21, Гилу, – запомнили? Театральный, 16-21, ну, это квартира наша конспиративная, там всегда кто-нибудь из отдела нашего дежурит, так что передадут сразу, в течение часа. Только имя мое не забудьте указать, чтоб не искали, время не теряли, – а в сыскном отделе все знали, каким именем пользуется Хен на оперативной работе. – Но это, повторю, только в крайних случаях, когда другой возможности снестись не будет или будет поздно. Утечкой информации ведь чревато, делом всё-таки вашим занимаюсь и отвечаю за него только я, другим о нем знать и не положено. Так, с этим разобрались, теперь что от вас требуется. Требуется, сами понимаете, вся информация о подготовке вашей акции: конкретные планы, кого вербанули, состав группы, функции, распределение ролей – в общем, всё, что касается акции. И давайте договоримся: еженедельно, два раза в неделю, в понедельник и четверг, жду от вас отчета о состоянии дел. В первом отчете, это в четверг уже этот будет, изложите, пожалуйста, общий план и способ проведения акции, ведь план, я полагаю, в общих чертах у вас уже разработан. Разумеется, должны на вопросы наши отвечать, если таковые у нас по ходу дела возникнут. Надеюсь, с этим всё ясно?
– Что же тут неясного? – и г-н Арпак криво усмехнулся. – Всё совершенно ясно.
– Это хорошо. Перейдем к следующему вопросу: какие у вас к нам требования, пожелания, запросы? Можете говорить смело: что в наших силах – поможем, найдем, предоставим.
– Ну что же, – и г-н Арпак небрежно закинул ногу на ногу, – от вас мне тоже кое-что потребуется. Во-первых, нужен список ваших политически неблагонадежных для вербовки в участники акции. Мы с руководством вашим договоренность об этом имели, можете уточнить, сами понимаете, что это будет лучший способ проверить степень опасности таких лиц.
– Ладно, я уточню, но сразу скажите, на сколько человек вам список требуется? Какого состава?
– Для начала, наверно, десятка будет достаточно, дальше посмотрим, часть же всё равно отсеется. Нужны мужчины, желательно молодого и среднего возрастов, хорошо бы образованных, с ними во многих отношениях работать легче, нужны адреса их, возраст, род занятий, причины «зачисления» в неблагонадежные. Это ведь возможно?
– Думаю, да. Как сказал, вопрос этот я с руководством провентилирую, но если вы говорите, что договоренность такая была, то, наверняка, препятствий не будет. Возможно, даже завтра, если успею, список будет в нашем ящике. Что-нибудь еще?
– Да, – г-н Арпак на мгновение запнулся и поднял голову. – Еще мне будут нужны деньги.
– Деньги? – деловито переспросил Хен. – Сколько? Учтите сразу: деньги будут выдаваться в счет вашего будущего вознаграждения, то есть вычтут, в конце меньше получите.
– Меньше так меньше, – он чуть вздохнул, – я не возражаю. Ну а насчет суммы, тысяч пять мне сейчас не помешали бы.
Хен хмыкнул. Пять тысяч и ему сейчас не помешали бы, но сам кивнул.
– Хорошо, я сообщу это руководству. Если получу, то положу сумму в ящик, так что не забывайте заглядывать туда. Есть еще что?
Г-н Арпак, чуть поморщив лоб, задумчиво пожевал губами и покачал затем головой.
– Нет, пожалуй, пока всё. Если что-то понадобится еще, я сообщу дополнительно.
– Вот и ладненько, – и Хен быстро поднялся со скамейки, – всё, что хотел сказать вам, я сказал, вы, насколько понял, тоже, поэтому на этом можем поставить точку в сегодняшней встрече. Надеюсь, сотрудничество наше будет плодотворным и взаимовыгодным, как говорится, к вящему удовольствию всех сторон, – но тут же спохватился. – Кстати, чуть не забыл: у квартального своего уже отметились?
– Да, утром еще.
– Не забывайте об этом. Это, конечно, мелочь, формальность, «прикрыть» мы вас от полиции всегда «прикроем», но внимания вам привлекать к себе лишний раз не следует. И про комендантский час не забывайте, по ночам шляться не рекомендую, а то придется и с комендатурой гвардейской объясняться, тоже лишние проблемы в вашем положении. И вообще, будьте осторожней, хорошо?
– Я постараюсь, – г-н Арпак, встав за Хеном, учтиво раскланялся с ним, чуть приподняв котелок. – И спокойной ночи.
...На следующее утро Хен слегка проспал и на работу явился с опозданием, застав родной Департамент взбудораженным словно улей.
– Рейд! – коротко бросил на ходу лейтенант Нуш, когда Хен, притормозив того в коридоре, попытался узнать, в чем дело, и со смехом махнул рукой. – Пекарни пойдем прочесывать вместе с «бобиками»!
И заторопился дальше. «Бобиками» в Охранном Департаменте называли сотрудников Департамента Внутренних Дел, то бишь городскую полицию, на что, впрочем, те отвечали взаимностью, прозывая меж собой охранку «шакалами».
Причина же переполоха была проста: начавшаяся за день до того история с хлебом получила продолжение. Помимо того, что не поднималось тесто, во всем Лахоше, как показала спешно проведенная Санитарным Департаментом проверка, перестало еще и сквашиваться молоко, а все вина в трактирах, погребах, на складах скисли до уксуса, на что, особенно на порчу вина, верховная власть не обратить внимания уже не могла. Как сообщила пресс-служба Хранителя Республики, сегодня на утреннем заседании Директории Команданте, когда стали выясняться масштабы происходящего, распорядился и поручил полковникам Эбишаю и Айсару, шеф-комиссарам двух силовых Департаментов, Охранного и Внутренних Дел соответственно, провести совместные рейды по пекарням, фермам, мельницам, хлебным и молочным лавкам с привлечением специалистов биофака Университета и членов Академии для выяснения причин таких явлений и «установления лиц, виновных в сложившейся ситуации». И как втихомолку ни возмущались многие в их Департаменте – их, профессионалов-оперативников, экспертов и контрразведчиков, словно каких-то квартальных отправляют лавки хлебные досматривать! да еще с «бобиками»! – смириться пришлось, хотя Хена, как выяснилось, это не коснулось.
– Тебя, Хен, от рейда я освобождаю, – сразу же заявил полковник Эбишай, когда Хен явился к тому с докладом о вчерашней встрече с Пижоном, – занимайся своим делом, а кому по мельницам лазать, я найду.
Обе просьбы Пижона – список неблагонадежных и деньги – удовлетворить шеф согласился.
– Да, помню, такое ему мы обещали, – подтвердил он, – поэтому просмотри картотеки наши, отбери ему десяток, каких просит.
– Может, подкинуть ему в списке заодно и нашего человечка? – предложил Хен. – Авось проглотит, будем тогда и изнутри информацию иметь. Например, Босяк вполне сгодится.
Бач Басей, по кличке Босяк, был одним из самых опытных внештатных сотрудников Департамента, из так называемых «засланцев», активно внедрявшихся в оппозиционно настроенные группы с целью спровоцировать их на явно антигосударственные действия с последующим арестом всей такой группы. Но шеф, к немалому удивлению Хена, от такой заманчивой возможности контролировать группу Пижона еще и изнутри почему-то отказался, хотя раньше по таким делам сам же, как правило, первый и предлагал кого-нибудь «внедрить».
– Ну, Хен, понимаешь, – как-то уклончиво и нерешительно, совсем на себя непохоже замялся полковник, – дело ведь «ЖЗ», а Босяка привлекать – это лишние участники, что, сам прекрасно знаешь, всегда чревато утечкой. Нет, давай уж мы как-нибудь сами, с нас и филеров достаточно.
Хен пожал плечами, – это показалось ему несколько странным, так как на «засланцев» ограничения по секретности, устанавливавшиеся, вообще-то, для штатных сотрудников охранки, не распространялись, но спорить не стал.
– Как скажете. Что с деньгами?
– Деньги получишь. В финчасть зайди ближе к обеду, я распоряжусь из спецфондов выделить. У тебя всё? Ну, ступай, сынок, иди, работай. И про «пророка» своего не забудь.
Но Хен всё помнил: просидев до обеда в архивно-статистическом отделе и составив-таки нужный список из одиннадцати человек, получив пять тысяч песо на руки и выслушав отчет Куллума о первом дне «наружки», он зашел вначале на почтамт, чтобы оставить затребованное Пижоном в их общем ящике, а затем уж отправился и на розыски Хашана.
Братья Судного Дня появились в Лахоше осенью прошлого года и вначале ничем из числа прочих, время от времени возникавших здесь сект не выделялись, пока в один промозглый мартовский вечер новоиспеченный «брат» Суф, тот самый злосчастный аптекарь, за которым и раньше замечались иногда странности, не попытался поджечь кафедральный Собор, главный храм Лахоша, желая приблизить так чаемый Братьями конец света. Суфа, пойманного падре Ра-Моном в момент поджога, конечно, арестовали, а затем, когда выяснилась его очевидная невменяемость, отправили в Хайвар, поселок на другом берегу Рио-Бранде на границе с Дикими Степями, где располагались психбольница особого режима и все лахошские лагеря-колонии. Секта, естественно, после этого внимание к себе привлекла, и не только городской полиции и епископа Лахошского монсеньора Се-Муна, предавшего Братьев анафеме и отлучившего от церкви всех, хоть раз посетивших их собрания, – заинтересовалась ими и охранка.
Сектантов, конечно, поначалу всех похватали, но так как ничего непосредственно «антигосударственного» в их учении найти не удалось, а поджог, как выяснилось, Суф пытался совершить самочинно, по собственной инициативе, причем уже совершенно тронувшись умом, «братьев» и «сестер», а женщин среди них оказалось тоже немало, отпустили, но, разумеется, «на заметку» всех взяли. После этого на какое-то время секта затихла, «легла на дно» и перешла фактически на полуподпольное положение, собираясь на свои моленья тайно, стараясь особо не афишировать их. Официального запрета не было, но квартальные любые их собрания разгоняли, а на воскресных епископских мессах в кафедральном Соборе монсеньор Се-Мун регулярно обрушивал на Братьев свой праведный гнев, призывая на головы еретиков все кары небесные. С начала же лета деятельность Братьев почему-то вдруг резко активизировалась. Вновь на улицах города появились странные молодые и не очень молодые люди в длинных, свободно ниспадающих, желтых одеждах с широкими рукавами, с характерными бледными лицами и горящими непонятным возбуждением глазами, что-то громко и бессвязно выкрикивающими, то ли очередные пророчества, то ли призывы к покаянию. Начали поступать и жалобы, что, поддавшись бредовым проповедям, стали уходить из семей юноши и девушки, а иногда и их отцы и матери. Хен, ведший дело Братьев, всё более склонялся к тому, что секту надо бы всё-таки прикрыть – «во избежание», – но шеф, на которого он вышел с такой инициативой, предложил не торопиться.
– Эх, Хен, сынок, запретить легче всего, – и, чуть вздохнув, полковник Эбишай покрутился в кресле. – Это самое легкое и первое, что приходит на ум в борьбе с любой ересью, религиозной ли, политической ли, но пока живы настроения умственные, порождающие ее, ересь будет неизбежно возникать вновь. Гони беса в дверь, он влетит в окно. С настроениями умов мы бороться не всегда в силах, это всё-таки материя тонкая, у нас три Департамента – Культуры, Образования, Пропаганды – с утра до вечера этим только и занимаются, и без особых успехов, поэтому проще давать выход этим настроениям, но выход контролируемый. Пар из котла надо время от времени выпускать, и пусть лучше он будет выходить через знакомую уже нам «щелочку», чем его прорвет там, где никто не ждал. Поэтому не трогай их пока, Хен, – пусть собираются, молятся, песенки свои поют, танцуют, – не трогай, но контролируй, отслеживай, держи, как говорится, руку на пульсе, а там видно будет. Враг ведь страшен в первую очередь не тем, что он враг, что он против нас, а тем, что он – вне нашего контроля. Враг контролируемый – это уже и не враг, собственно говоря, а так, пешка в руках умного игрока, а мы ведь неглупые игроки, правда, Хен? Запретить их мы всегда успеем, не торопись с этим.
И Хен не торопился, но информатора своего, «дятла» на жаргоне охранки, дабы «руку на пульсе держать», в секту, конечно, посадил. В середине июня поймал он как-то с поличным на нелегальной торговле спиртным, причем контрабандным из Насара, колбасника Бхилая, хозяина небольшой мясной лавчонки на Набережной Рио-Бранде, а сыщикам охранки в ходе оперативной работы нередко случалось выявлять попутно и факты обычной, неполитической преступности из сферы деятельности городской полиции, чем они частенько и пользовались – в своих, сугубо ведомственных, конечно, интересах. Воспользовался и Хен: грозило Бхилаю, сообщи о нем тот куда следует, крупный штраф, лишение торговой лицензии и конфискация всего имущества, то есть полный крах и разорение. Посему хоть и без особой радости, но согласился он в обмен на молчание Хена сотрудничать с ним – стать «братом», посещать все моленья-собранья секты и внимательно всё слушать и запоминать, – в общем, стать его глазами и ушами в Братстве.
К нему Хен теперь и направился в поисках Хашана.
В лавке Бхилая, занимавшей первый этаж небольшого двухэтажного кирпичного дома на углу Набережной и улицы Двадцатилетия Революции, было пусто, прохладно и тихо – утренний наплыв посетителей давно миновал, а вечерний еще не начался, – лишь у зарешеченного окна отчаянно и тупо билась о пыльное стекло муха да негромко сопел мирно дремавший в углу за прилавком сам хозяин, крупный дородный мужчина с двумя подбородками, совсем скрывшими шею. Он даже не поднял головы, когда звякнул колокольчик у входной двери, – сиеста, освященный веками обычай южных стран, соблюдался в Лахоше многими весьма ревностно.
– Добрый день, – громко сказал Хен и, оглянувшись на свисавшие с потолка, развешенные на стенах, разложенные на полках связки колбас, ветчин, копченых окороков, гирлянды сосисок и сарделек, невольно сглотнул слюну, запах был одуряющий, сразу захотелось есть. – Работаете?
Бхилай лениво приоткрыл один глаз, но, увидев, кто пришел, торопливо вскочил с табурета.
– Да, да, для вас всегда, – и, выбравшись из-за прилавка, засуетился вокруг Хена. – Чего изволите? По делу зашли или купить чего?
Хен еще раз оглянулся и, склонившись к колбаснику, понизил голос.
– Ты один? Больше никого? А то переговорить надо серьезно.
– Один момент! – тот ринулся к входной двери и запер ее изнутри, вывесив табличку «Учет». – Теперь можно. В доме никого, даже на втором, жена с детьми к теще ушли.
На втором этаже располагались жилые комнаты, где и проживал сам Бхилай со своей семьей.
– Хорошо, – кивнул Хен, – меня вот что интересует: ты на последнем собранье вашем в пятницу был?
– Ну да, – и Бхилай тяжело вздохнул, – был. У цирюльника Иуна собирались, Писание читали, проповеди слушали, молились да псалмы пели, – в общем, как обычно всё. Новеньких никого вроде не было, все прежние.
– А Хашан?
– А куда без него? – колбасник махнул рукой. – Опять как зарядил проповедь часа на два, чуть не уснул, пока слушал.
– А дальше? Ну, дальше куда он делся?
Бхилай пожал плечами.
– А куда он должен был деться? Ушел, наверно, к себе в Бахем или где он там обитается.
– Точно в Бахем пошел?
– Да откуда ж я знаю! – колбасник даже обиделся. – Мне же сказали только в секту вступить да докладывать, чего там деется, а следить за босяком каждым я не подряжался, да и не могу я, комплекция не позволяет, заметный я чересчур. Собрался он как обычно да ушел, ну, побеседовал еще там с некоторыми напоследок, исповеди, наверно, принимал. У нас, тьфу ты, у «братьев» этих окаянных любой может любого исповедать и грехи отпустить, но большинство «Учителю» предпочитают в грехах каяться, ему, говорят, не так зазорно признаваться.
– Хорошо, а с кем он в тот вечер перед уходом беседовал-то, ну, или исповедал, помнишь?
Бхилай поморщил лоб.
– Последней, кажись, сестра... сестра... блин, имя из головы вылетело! В общем, девушка одна молоденькая была, девчонка почти.
– Описать можешь?
– Ну, лет, наверно, шестнадцать-семнадцать, худенькая такая, невысокая, большеглазая, волосы светлые, короткие совсем, будто под мальчика стрижена, в платьице таком простеньком, ситцевом, в горошек...
Хен вздрогнул.
– Как ты сказал? Ситцевое в горошек? – внезапно заволновался Хен. – Желтое с синим? Свободное такое, до колен, без пояса?
– Да, вроде бы желтое в синий горошек, без пояса. Да, помню.
Хен, не веря себе, дрожащими руками торопливо достал из бумажника школьную фотографию Келы, что носил с собой всегда.
– Она?
Колбасник осторожно взял фотографию и, внимательно разглядев ее, важно кивнул.
– Она самая. Здесь, правда, кажись, она немного помладше будет, да и волосы подлинней, но глаза точно ее, да, она, – и с уважением и опаской хмыкнул. – И всё вы про всех знаете! На всех, наверно, материалы имеете.
И он удивленно покрутил головой, но Хен его уже не слушал и не слышал. Кела! Это не укладывалось в голове. Кела в секте! Его собственная родная сестренка, самый близкий ему и родной человек на этом свете спуталась с какими-то придурками и шарлатанами! А он узнаёт об этом только сейчас! У Хена как пелена с глаз пала, он хрустнул костяшками пальцев и поднял голову.
– Давно она там? – собственный голос показался ему охрипшим. – Ну, в Братстве?
– Да черт его знает, меня когда принимали, она там уже была, ее я сразу приметил. А что? Особо опасная какая-то? Натворила, небось, чего-нибудь?
– А это не твоего ума дело! – Хен почему-то рассвирепел. – Свое дело знай да в чужое не лезь, ясно?!
– Да я чего? Я ничего, – испуганно залепетал Бхилай и даже слегка присел от страха. – Это я так, просто, сдуру полюбопытствовал, может, подумал, помочь чего надо, я же завсегда готов.
Хен только сплюнул. Колбасная душонка!
– Ладно, не трясись, – он криво усмехнулся, – всё нормально. Когда у вас следующие «посиделки»?
– Да вот завтра, только теперь у пекаря Бехиса собираемся, к восьми вечера сказали подходить.
– Хорошо, постарайся тогда узнать завтра у «братьев», осторожненько так, как бы между делом, где сейчас Хашан? Должен же кто-нибудь знать, куда «голова» ваша запропастилась. Ну а если вдруг сам объявится собственной персоной, ну, Хашан в смысле, то, как кончится сборище ваше, ко мне сразу беги, хоть из постели поднимай. Адрес мой запомни если что: Желто-Зеленых Партизан, 5, квартира 9, это рядом с училищем ремесленным. Запомнил? Желто-Зеленых Партизан, 5-9.
Бхилай торопливо закивал головой.
– Тогда до встречи, я в любом случае послезавтра к тебе загляну, или, может, даже завтра вечерком поздним.
И, не прощаясь, Хен быстро вышел из лавки. Вот у нее какой, оказывается, «драмкружок» по пятницам! Он решительно и размашисто, тихо и зло чертыхаясь на ходу, шагал в сторону Посольского переулка, где в здании бывшего княжеского пансионата благородных девиц, рядом с Департаментом Внешних Связей и иностранными посольствами, располагалась Молодежная театральная студия. Вот у нее, оказывается, какой «театр» в голове! И не отсюда ли растут ноги непонятного ее поведения в последнее время? И фразы загадочные, и нежелание об отце ребенка говорить? Хен был крайне раздражен, зол, почти что взбешен, что узнал об этом только сейчас, причем случайно и от посторонних лиц. Не исчезни Хашан, не поручи ему шеф найти его, кто знает, когда это всё всплыло бы? Зол, что совсем сестренка от рук отбилась, скрытничает, что дала запудрить себе мозги каким-то проходимцам и психам, не думая о последствиях, зол и на себя, и на Келу, и на весь остальной белый свет, допустивший такое.
Студия располагалась на втором этаже экс-пансионата в левом крыле здания, скромного, вытянутого вдоль фасада, сильно обветшавшего строения со стрельчатыми окнами и облупленными стенами, примыкавшего с одной стороны к забору рисенского посольства. Поинтересовавшись у вахтера, тихо дремавшего на входе, как найти заведующего драмкружком, Хен торопливо поднялся по узкой, противно скрипевшей, деревянной лестнице наверх и, пройдя почти до конца коридора, разыскал-таки нужный кабинет.
– Можно? – Хен без стука распахнул дверь, оказавшись в небольшой комнате, загроможденной какими-то шкафами, полками, стульями, с обклеенными афишами стенами и беспорядочно сваленной в углу грудой костюмов и театрального реквизита.
Стоявший вполоборота у окна невысокий щуплый мужчина с такой же щупленькой бородкой быстро обернулся и слегка удивленно взглянул на него.
– Вам кого?
– Видимо, вас. Вы же, насколько я понимаю, драмкружок ведете, господин... э-э?
– Саби. Итан Саби.
– Очень приятно, а я брат Келы Бисар, – Хен решил сразу брать быка за рога, – она к вам в кружок записывалась.
– Кела Бисар? Кела... Кела... Ах, Келочка! – и заведующий всплеснул руками. – Как же, как же, помню! Такая способная девочка! Зря она бросила, толк из нее выйти бы мог.
– Бросила? – на один вопрос ответ уже был получен. – И давно?
Саби потеребил свою жидкую растрепанную бороденку, поморщил лоб.
– Кажется, в мае. Да, да, в мае! Мы тогда премьеру «Юность Команданте» готовили, а она почти перед самым прогоном взяла да ушла, даже не объяснила толком ничего, пришлось замену срочно искать. А что с ней? И вообще, по какому вопросу?
Хен чуть помялся.
– Да собственно говоря, всё, что хотел узнать, уже узнал. Поэтому разрешите откланяться. Всего доброго!
И, оставив г-на Саби в полном недоумении относительно целей своего визита, Хен, выйдя на улицу, зашагал сразу в Департамент – многое надо было обдумать в тиши кабинета, – но его, как выяснилось, уже ждали.
– Зайди к шефу! – крикнул ему из дежурки майор Офре. – Срочно! Обыскались уже.
Хен пожевал губами и хмыкнул – что бы это могло быть? Но к шефу, разумеется, пошел. Секретарша Тива из приемной, изящная миниатюрная блондинка в облегающем розовом платье, красившая в этот момент ногти, пояснить ничего не смогла.
– Не знаю я, Хенчик, зачем искал. Материал из полиции городской, что с курьером сегодняшним пришел, передала ему, после этого и вызвал, – она старательно подула на свои аккуратные ярко-бирюзовые ноготки и, отстранившись, полюбовалась новым цветом. – Может, дело новое хочет поручить? Как тебе мои коготки? Не хочешь на шкуре своей испробовать, а?
И, довольная собственной шуткой, мелодично-кокетливо рассмеялась. Хен лишь вздохнул – ему бы ее проблемы – и осторожно постучался в главную в Департаменте дверь.
– Вызывали, господин полковник?
– Да, Хен, зайди, – полковник Эбишай нетерпеливо мотнул головой, – и дверь прикрой поплотней.
В вечно зашторенном кабинете, освещенном лишь лампой с зеленым абажуром, стоявшей на столе, царили привычный полумрак и прохлада, особенно приятная после уличной жары, хотя Хену после первого же вопроса шефа стало явно не до этого.
– Что же это ты, сынок, про сестру свою ничего не расскажешь, а? – и полковник пытливо взглянул на него. – Интересные, оказывается, вещи в Лахоше творятся, а мы – ни сном ни духом!
Ага, вот оно что! Хен напрягся. Уже узнали! И когда только успели? Наверно, в первый раз в жизни всезнание родного Департамента не доставило ему удовольствия.
– Что же ты молчишь, Хен? По-моему, о таких вещах мы должны узнавать первыми, а не из отдела нравов городской полиции, как думаешь?
– Но это же их «хлеб», а не наш, – попытался возразить Хен. – Мы же не занимаемся нравами несовершеннолетней молодежи. С каких это пор нас стали интересовать «залетевшие» девочки?
– Да причем здесь «залетевшие» девочки?! Ты что, Хен, придуриваешься, что ли? – и шеф раздраженно хлопнул по столу. – Поверь, моральный облик твоей сестры меня сейчас волнует в последнюю очередь!
– А что тогда волнует?
– Ты что, ничего не знаешь? – полковник подозрительно уставился на Хена. – Или «дурачка включаешь»?
– А что я должен знать? – Хен пожал плечами, попытавшись изобразить искреннее недоумение. Неужели и про секту уже знают? – Ну «залетела», на третьем месяце уже, ничего не попишешь теперь, не стреляться же, будем думать, как дальше жить.
Шеф, испытующе вглядевшись в Хена, откинулся на спинку и, задумчиво повертев в руках карандаш, покрутился в кресле.
– М-да, может, и впрямь не знаешь. Так вот, дорогой мой, – и полковник, нацепив на нос очки в тонкой золотой оправе, взял со стола какую-то бумагу, – по показаниям гинеколога Нувы, а «сигнал» в отдел нравов от него поступил, ты же помнишь, наверно, требования Закона «Об общественной нравственности» и инструкции врачебные в случае выявления беременности у несовершеннолетних, так вот, показал он, что обратилась к нему в прошлую среду некая Кела Бисар, шестнадцати лет от роду, с подозрением на беременность. Тесты дали положительные результаты, но не это главное: как категорически заявила врачу сама девушка, что подтвердилось и последующим обследованием, забеременевшая до настоящего момента является... девственницей!
Хен застыл.
– Что?!
– Вот именно – что! – полковник бросил бумагу на стол и снял очки. – Врач клянется-божится, что по всем признакам это так, по крайней мере плева девственная действительно девственна, никаких признаков повреждения, разрывов, – в общем, дефлорации, говорит, не было.
Хен опешил.
– Но это же бред!!! Как такое возможно?!
Шеф усмехнулся и вздохнул.
– «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам...» Не знаю, может быть, дело просто в том, что плева каким-то образом восстановилась? Я уже звонил тут в Академию нашу медицинскую, консультировался, возможно ли такое в принципе, теоретически хотя бы? Сказали, что, в общем-то, да, что отдельные исследователи, мол, даже описывали такие случаи самовосстановления плевы, то есть женщина девственницей в действительности уже не являлась, детей имела, а плева – целая, в общем, в сорок пять баба девочка опять. Но тут, правда, ведь и сестра твоя вроде бы настаивает, что никогда и ни с кем ничего у ней не было, по крайней мере, со слов Нувы. Саму ее «бобики» допрашивать не решились, всё-таки член семьи сотрудника охранки, а теперь вот, не зная, что делать, на всякий случай спихнули материал нам. Мол, случай, выходящий за рамки обычного, проверьте, пожалуйста, господа «шакалы», нет ли здесь какой-нибудь опасности безопасности государственной? Ну, насчет последствий ты особо не беспокойся, материал ведь в нашем производстве, что захотим, то и сделаем. Букву закона, конечно, соблюсти придется: общественное порицание сестре твоей за нарушение нравственности, что без брака и в таком возрасте, конечно, вынесем, но этим, думаю, и ограничимся. В правах на работу, учебу и прочих поражать не будем, так что в этом плане всё нормально, а вот по поводу самого феномена беременной девственницы, – и полковник развел руками, – ума не приложу, что и делать-то, с какого бока за дело браться, и браться ли вообще? У тебя есть какие-нибудь по этому поводу соображения? Всё-таки сестра как-никак твоя, а?
Но ошарашенный новостью Хен соображал сейчас очень плохо и промямлил в ответ нечто совершенно нечленораздельное.
– М-да, – саркастически ухмыльнулся полковник, – содержательный ответ. Ладно, иди, подумаем пока, хотя для начала неплохо было бы поговорить с сестрой тебе самому. Тебе, думаю, она всё-таки побольше скажет, чем на допросе официальном, тем более по такому деликатному вопросу.
* * *
– Ну что, Мис, пора, наверно, и начинать потихоньку, – и г-н Арпак, рассеянно пробежав передовицу утреннего выпуска «Вестника Республики», небрежно бросил газету на стол. – Ты как, готова?
Миса чуть фыркнула.
– Я всегда готова, – и, отодвинув чашку с чаем, тряхнула головой, – с первого же дня.
Так начался завтрак в гостиной дома на улице Сапожной, 17. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь пестрые занавески на окнах, скользило светлыми пятнами по белой льняной скатерти, что застилала обеденный стол в центре комнаты, по однотонным бежевым обоям и дешевым репродукциям на стенах. С улицы доносился скрип телег, рассекающий свист бичей, ругань возчиков и зазывающие выкрики уличных торговцев – разносчиков газет, молочников, булочников-лоточников. Последние, правда, уже как дня два торговали лишь пресными хлебцами да лепешками, – непонятная история с упорно не желающим подниматься тестом продолжалась, как, впрочем, и с внезапно скисшим вином и, напротив, нескисающим молоком, следствием чего стало повсеместное исчезновение с прилавков свежей простокваши, сметаны, творога.
– Вот и хорошо, – г-н Арпак ловким движением достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Мисе. – Это список некоторых местных неблагонадежных, наших потенциальных участников, одиннадцать человек, с них и предлагаю начать.
Миса быстро развернула листок, торопливо пробежала взглядом несколько строк и подняла голову.
– Откуда это у тебя? – хрипловато-резко спросила она, серые холодные глаза смотрели на г-на Арпака настороженно, даже с подозрением. – Это твоя рука?
Но тот был невозмутим.
– Нет, это не моя рука, – он со скучающим видом достал из того же кармана маникюрную пилку и принялся рассеянно шлифовать свои ногти, – а чья, не знаю. Может, агента охранки какого-нибудь.
Миса застыла.
– Охранки?! Как прикажете понимать, сударь?
Г-н Арпак со вздохом отложил пилку в сторону и поднял на нее взгляд.
– Мис, тебе не кажется, что тебе стало элементарно отказывать чувство юмора, а?
– Зато тебе, как вижу, оно положительно никогда не отказывает! – она чуть вспыхнула, несколько уязвленная, задетая за живое его словами. – Порой аж перехлестывает, что даже не поймешь, после какого слова смеяться!
Г-н Арпак рассмеялся.
– О, уже лучше! Когда сердишься, тебе даже идет.
Миса сверкнула глазами, словно собираясь сказать резкость, но всё-таки сдержалась.
– Ладно, ближе к делу, ты, по-моему, так и не ответил на вопрос: откуда этот список? Назови источник.
– Я же сказал, что автора списка не знаю, а получил его еще у нас, «дома», чтобы нам здесь не совсем с нуля начинать, время не тратить лишнее на поиски, не рисковать зазря. Получил от наших же, разумеется, но от кого, не скажу, тебе это не надо. Партия у нас большая, есть люди, которые и такие вопросы решают, а как да кто, не наше дело. Может, действительно прямо из охранки, наши ведь и до нас здесь работали.
– И ты вез его с собой?! Зная о досмотре?!
Г-н Арпак несколько удивленно-обиженно воззрился на нее.
– Но это же не первая граница, которую пересекаю! Мне и похлеще «грузы» приходилось с собой провозить, не то что какой-то там листок бумаги! А что тебя с начала самого в известность об этом не поставил, так это не от недоверия – обычная предосторожность, перестраховка, можно сказать профессиональная привычка. Сама же знаешь, одно из основных правил любой конспиративной работы: меньше знаешь – меньше выдашь, а «расколоть», поверь, любого можно, вопрос только в дозволенности средств и способов. Да и в конце концов, извини, что напоминаю, но отвечаю за акцию в первую очередь я, и есть отдельные моменты, нюансы, о которых ты можешь пока и не знать.
Миса поджала губы.
– И много таких «нюансов»?
Тот пожал плечами.
– Да нет, немного, в свое время ты, о чем надо, всё узнаешь, не беспокойся, – и уже более мягко добавил. – Не обижайся, Мис, поверь, это всё в интересах дела, ничего личного. Надеюсь, это ты понимаешь?
– Понимаю.
– Значит, без обид?
Миса усмехнулась и коротко кивнула.
– Без обид.
Г-н Арпак сразу оживился.
– Ну вот и отлично! Тогда за дело. Дай-ка список, начнем, думаю, с самого начала, по порядку. Так, смотри, Элай Абон, двадцать два года, бывший студент-историк, исключен из Университета за «антигосударственные высказывания». Так, адрес есть, работает у некоего Метиха, гончарных дел мастера, на рынке торгующего, – возьмешь его на себя? Всё-таки у молодых красивых женщин больше средств воздействия на молодых людей, а? – но, увидев выраженье ее лица, сразу замахал руками. – Всё, шучу, шучу! Не кипятись, просто дурацкая привычка всех подкалывать. Но товарищ этот всё равно за тобой, хорошо? Так, идем дальше: Элхас Тарг, тридцать семь лет...
Работа на Сапожной, 17, началась...
* * *
...День казался обычным, будничным, не считая того, что сегодня Элаю кровь из носу надо было выпросить, вытребовать, вытряхнуть из Метиха любой ценой хотя бы тридцать песо аванса для квартирохозяйки Мары, поставившей эту среду крайним сроком оплаты за июль. Да и за август давно пора было расплачиваться, на что, вообще-то, надежд было мало. Дела у Метиха в последнее время складывались не очень, торговля шла вяло, так что Элай уже мысленно прикидывал, у кого можно «зависнуть», «вписаться» на какое-то время, если старуха-зеленщица всё-таки приведет свою угрозу в исполнение и выставит его на улицу. Или, пользуясь теплым сезоном, ночевать пока где-нибудь на свежем воздухе? До зарплаты? День казался обычным – жаркий, сухой, безоблачный, – и ничто вроде бы не предвещало столь быстрых перемен, но они всё же произошли.
Элай был в мастерской и разводил огонь в печи, чтоб загрузить очередную партию посуды на обжиг, когда услышал из-за высокого дощатого забора, окружавшего двор Метиха, знакомый, тараторящий без умолку голос хозяина, почему-то раньше времени вернувшегося с рынка, где до обеда, не доверяя никому, он лично стоял за прилавком. По необычайно заискивающему, подобострастному тону Метиха, а речь шла о каких-то цветочных горшках, Элай понял, что возвращается тот с кем-то из клиентов. Такое изредка случалось, когда запасов товара за прилавком не хватало и приходилось бежать за ним домой, в мастерскую, или же вести сюда самого покупателя, если, конечно, последний соглашался.
Громко скрипнули давно не смазывавшиеся петли, и входная калитка широко распахнулась.
– Вот, госпожа, пожалуйте, милости просим, – услужливо суетился Метих вокруг гостьи, молодой стройной, изящно одетой дамы в светло-серой шляпке с приспущенной вуалью и миниатюрным ридикюлем в руках, забегая то с одной, то с другой стороны, не зная уж как и изогнуться. – Уж не обессудьте на бедность нашу, сами видите, люди мы простые, рабочие, манерам хорошим не обучены. Это вот мастерская, здесь и работаю, а это подмастерье мой Элай. Вы как, может, вначале в дом, кофею испьете?
– Нет, благодарю вас, господин Метих, – гостья несколько надменно тряхнула головой и небрежно откинула вуаль; внимательный, оценивающе-цепкий взгляд холодных серых глаз из-под шляпки быстро скользнул по Элаю, – как-нибудь в следующий раз. Лучше товар свой сразу покажите, мне побольше горшки нужны, чтоб корни в них могли нормально пуститься, и форм более-менее приятных, чтоб не стыдно было гостей в оранжерею привести.
Она говорила вроде бы Метиху, причем весьма чопорно, даже высокомерно, но глаза ее вопреки внешне надменному выражению, застывшему на красивом, с правильными чертами, лице, продолжали пытливо, с непонятным интересом изучать Элая, так что тот даже слегка смешался. Причем не столько от взгляда: Элая с первых же фраз поразил необычный тембр ее голоса – глухой, низковатый, но не грубый, с легкой хрипотцой, он тем не менее чем-то волновал, тревожил, будоражил, словно задевая в нем какие-то струны.
– Конечно, конечно! – вновь засуетился Метих. – Как пожелаете, госпожа э-э...
– Арпак.
– Да, Арпак, – и, подбежав к окну дома, нетерпеливо побарабанил в стекло. – Ндана, золотце мое, вынеси во двор стул для госпожи Арпак! А ты, Элай, не стой как столб, отпирай чулан, выноси горшки, какие в понедельник закончили. И выбирай, что побольше.
Когда Элай, отперев чулан, вынес оттуда на просмотр первые горшки, скорее, наверно, даже глиняные кадки, – крепкие, добротные, хорошо обожженные, но тяжеловесные изделия грубой работы, – вокруг г-жи Арпак, небрежно усевшейся под навесом на принесенный стул, помимо хозяина, кудахтала уже и Ндана. Слащаво и приторно улыбаясь, источая восторги по поводу посещения, толстуха безбожно расхваливала между словом товар мужа, умильно складывая пухлые руки на груди, колыхаясь всем своим бесформенным рыхлым телом.
– Хорошо, – резко прервала гостья грозивший затянуться поток славословий и быстро поднялась со стула, – я возьму для начала вот эти четыре.
И, как показалось Элаю, не глядя ткнула в первые попавшиеся на глаза горшки.
– Сколько за них? – распустив тесемки ридикюля, она достала оттуда изящный, расшитый бисером, бархатный кошелечек.
Метих, как обычно тушевавшийся в присутствии жены, сразу затих и почти испуганно посмотрел на Ндану. А та заволновалась, заколыхалась, глаза ее, впившись в руки, державшие кошелек, заблестели, и, замирая, видимо, от собственной наглости, она назвала совершенно несуразную хамскую цену, за которую, наверно, можно было купить столько же ваз из настоящего рисенского фарфора, весьма ценившегося во всем Приречье. Элаю даже стало стыдно за столь бессовестную неприкрытую жадность, но, к его удивлению и изумленному ликованию хозяев, гостья, чему-то усмехнувшись, но не споря и не торгуясь, небрежно отсчитала им нужную сумму.
– Надеюсь, в расчете? – легкая улыбка презрения скользнула по ее губам. – Всё верно?
– Конечно, конечно, госпожа Арпак! – сиявший как начищенный песо, Метих кинулся лобызать гостье руки. – Премного благодарны! Век за вас молиться будем, благодетельница!
– Не стоит! – дама брезгливо отдернула свои руки от тянувшихся к ним слюнявых губ и убрала кошелек в ридикюль. – Надеюсь, подмастерье ваш поможет мне доставить покупки на дом?
– Конечно, конечно! – Метих был сама услужливость. – Если госпожа пожелает, я и сам могу отвезти всё к вам домой, для такого клиента – всё что угодно! Тележка ручная у меня есть.
– Нет, благодарю, – вежливо, но твердо отклонила его предложение гостья, – достаточно будет и подмастерья. Элай, если я не ошибаюсь?
Элай торопливо кивнул. Г-жа Арпак по-хозяйски махнула перчаткой.
– Уложите горшки, куда вы там собирались, и поаккуратней. Я жду вас на улице.
И решительно двинулась со двора, шурша оборчатой муслиновой юбкой, оставив за собой тонкий, немного терпкий аромат духов, от запаха которых у Элая почему-то тоскливо и сладко защемило в сердце.
Горшки под бдительным надзором Нданы уложили быстро, и под многословные напутствия Метиха, как вести себя, как товар везти, Элай осторожно выкатил груженую тележку на улицу.
– Всё? Готовы? – и ожидавшая его возле калитки г-жа Арпак тряхнула головой. – Тогда следуйте за мной. Улица же Сапожная знаете где?
...День был обычный, августовский: в высоком ярко-лазурном небе – ни облачка; полуденное, зависшее в зените светило припекало всё еще по-летнему горячо; сухой, еле заметный ветерок изредка шелестел листвой вязов, понуро стоявших вдоль заборов на самом солнцепеке. Улицы города, более или менее оживленные по утрам, потихоньку пустели, жизнь, казалось, замирала в эти часы убийственного солнца. Приближалась сиеста, соблюдавшаяся даже уличными собаками, заранее приискивавшими себе какой-нибудь укромный тенистый уголок, чтоб, завалившись на бок, дрыхнуть там до самого вечера. Что уж говорить о двуногих обитателях Лахоша, испокон веков приученных после сытного обеда, приему которого не мешала никакая жара, спокойно (если не было, конечно, неотложных дел) подремать часок-другой где-нибудь на открытой веранде, в летней беседке под сенью родных яблонь, груш, абрикосов в своем саду или же, плотно завесив окна, в самой темной и прохладной комнате дома. Служащие же, вынужденные после обеда возвращаться в свои учреждения и конторы, мирно посапывали прямо на своих рабочих местах, время от времени, конечно, просыпаясь, чтобы переложить пару бумажек с одного конца стола на другой для создания видимости бурной деятельности.
Элай осторожно катил мерно поскрипывавшую тележку вслед за г-жей Арпак, уверенно, ни разу не оглянувшись, вышагивавшей впереди, и ломал голову – кто она, откуда? Лахошская или приезжая? Лахош, конечно, по сравнению, например, с Насаром был совсем небольшим городком, скорее даже большим селом, но тем не менее сказать, что все знали всех, как то обычно бывает в деревнях, про Лахош было нельзя. Тем более нельзя было такого сказать про Элая: будучи человеком замкнутым и малообщительным, он имел весьма ограниченный круг знакомств и многих в Лахоше, известных большинству остальных его жителей, попросту не знал. Вот и сейчас Элай пытался вспомнить, видел ли он г-жу Арпак когда-нибудь раньше, слышал ли ее имя? И на оба вопроса приходил к отрицательному выводу. В том, что раньше он ее не видел, Элай был уверен – он не забыл бы такого лица, голоса, фигуры, – но из этого еще ничего не следовало: Элай почти каждую неделю встречал на улицах города людей, лиц которых он, кажется, никогда не видел до этого, но тем не менее оказывавшимися, как выяснялось, коренными лахошцами. Это было тем более справедливо, что многие из лахошского высшего света, к которому, как казалось Элаю, судя по платью и манерам, могла принадлежать сегодняшняя гостья, порой годами жили за границей – на морских курортах Бофира, лечебных водах Амарны или кедровых рощах Рисена, – и не удивительно, что Элай мог и не знать и никогда не видеть г-жи Арпак прежде. Хотя старой, княжеских времен, аристократии в Лахоше как таковой уже не осталось – кто эмигрировал, а кто гнул спину на помидорных плантациях Хайвара, – но свято место пусто не бывает, и вновь возникшее из некогда пламенных революционеров «новое дворянство» быстро усвоило сибаритские замашки и барский образ жизни «бывших». Тем не менее Элаю почему-то казалось, что та – не местная, приезжая, что-то в ней было, отличавшее ее от светских дам Лахоша, весь блеск и лоск которых исчерпывался, как правило, блеском нарядов и лоском холеных белых рук, но что именно – взгляд ли, выражение лица, – Элай понять не мог.
Миновав гвардейские казармы – обшарпанные двухэтажные бараки за высокой кирпичной стеной с колючей проволокой поверху и караульными вышками на углах, – они свернули на одну из центральных улиц Лахоша, проспект Команданте, и, пройдя мимо кафедрального Собора и почтамта, обогнув городской парк, вышли наконец к улице Сапожной.
– Вот, нам сюда, – г-жа Арпак остановилась у старого, потемневшего от времени, но вполне еще крепкого купеческого особняка на желтом кирпичном цоколе и толкнула калитку. – Закатывайте тележку во двор, сейчас покажу, где разгрузить, – и, деловито оглядевшись, ткнула пальчиком, затянутым в тонкую лайковую перчатку, в глубь двора. – Давайте-ка в беседку вон ту пока поставим. Пойдемте за мной.
По хорошо утоптанной дорожке, мимо запущенных помидорных и цветочных грядок, Элай осторожно докатил тележку до открытой с трех боков летней беседки под старой, широко раскинувшейся яблоней и принялся разгружать горшки. Г-жа же Арпак, с нескрываемым облегчением стянув перчатки, небрежно швырнув шляпку и ридикюль на дощатый стол, стоявший в центре беседки, застеленный выцветшей скатертью, присела на широкую скамью у стены. Солнце, пробиваясь сквозь густую листву и ветви яблони, скользило рябью пятен по деревянным некрашеным полам, где-то под крышей, в углу беседки, тихо гудели осы.
– Вы давно у господина Метиха работаете? – лениво обмахиваясь шляпкой как веером, г-жа Арпак повернула голову к Элаю, когда тот выгрузил из тележки последний горшок.
Спрошено это было тоном вроде бы по-прежнему чопорным, даже надменным, но Элай видел, что глаза ее, оказавшиеся теперь при ближайшем рассмотрении не такими уж и холодными, равнодушными, глядят на него с по-прежнему непонятным, но живым и искренним интересом.
– Да нет, недавно, – Элай смущенно отвел взгляд, ощущая некоторую неловкость от того, что его так откровенно и даже бесцеремонно разглядывают, хотя сказать, что это было ему неприятно, не мог, – месяца два, с июня.
– А до этого чем занимались?
Элай помялся.
– Да по-разному бывало. И грузчиком немного, и сторожем. Но вообще-то, я в Университете учился до недавнего времени. Но не доучился.
– Студент? – г-жа Арпак вдруг оживилась. – Я почему-то так и думала!
Элай набрался храбрости и поднял на нее глаза.
– А почему, если не секрет?
– Ну, более-менее образованного человека всегда можно опознать – по взгляду, речи, по манерам, наконец даже по тому несчастному виду, когда вынужден заниматься несвойственной ему работой. Не обижайтесь только, просто мне так показалось, я не права?
Элай усмехнулся.
– Да нет, почему же, правы. Врать не буду, от работы своей, конечно, не в восторге. Не скажу, чтоб тяжелая уж совсем, но нудная, пыльная, грязная. Да и платят не очень, в долгах как в шелках хожу.
– А чем бы заниматься хотели?
– Ну, учился, вообще-то, на истфаке, а так, честно говоря, уже и не знаю. Сейчас, к сожалению, выбирать особо не приходится.
– Выбор у человека есть всегда, запомните это, молодой человек! – и она бросила шляпку на стол. – Как смотрите на то, чтоб у меня садовником поработать?
– Садовником?! – Элай даже рассмеялся. – Но я яблоню от вишни не отличу!
– Не важно! – безапелляционно отмела она его возражение. – И к тому же я, наверно, не совсем точно выразилась: садовником, скорее, буду я, а вы – помощником, подсобным рабочим по саду, по хозяйству, называйте это как хотите. Никаких знаний, опыта особого вам и не потребуется, указаний моих только придерживайтесь. С лопатой, мотыгой, ножницами садовыми, я думаю, у вас же хватит ума справиться? Вот и отлично. Я тут планирую оранжерею организовать, может даже зимнюю, клумб цветочных побольше вместо грядок помидорных хочу разбить и вообще двор в божеский вид хоть немного привести. Сколько вы сейчас получаете?
– Когда как, но в среднем около ста.
– За жилье платите? Или с родителями живете?
– Снимаю за сорок у бабки одной.
– Хорошо, предлагаю вам двести песо в месяц, устраивает?
Несколько ошеломленный таким внезапным предложением Элай только тихо выдохнул. Двести! Сейчас, в его весьма стесненных обстоятельствах, эта сумма казалась ему огромной, хотя в действительности не превышала средних заработков по Лахошу.
– Ну так что? – и г-жа Арпак несколько нетерпеливо повела плечами. – Согласны? Или как?
Элай торопливо закивал.
– Да, конечно, согласен! Только вот я предупредить сразу хотел, – он чуть запнулся и тяжело вздохнул, – я ведь не сам ушел из Университета. Исключили меня, причем «по статье», «за антигосударственные высказывания». Вас это не пугает?
Г-жа Арпак неожиданно залилась долгим тихим смехом, и Элай поразился, как удивительно может меняться человек: всего лишь мгновение назад перед ним, казалось, сидела небрежно-надменная в своей холодной чопорной красоте дама с великосветскими замашками, а теперь он видел лишь милую молодую женщину с поблескивающими, искрящимися от смеха глазами, с ямочками на щеках и бисеринками пота на лбу.
– Нет, – отсмеявшись, помотала она головой, – меня это совершенно не пугает. Мне, вообще, дела нет до вашего государства. Мы с мужем граждане Амарны. А давно всё случилось? В охранке что сказали?
– Да что они могут сказать? Пальчиком погрозили, предупредили, мол не попадайся больше, а то в следующий раз исключением не отделаешься. Зимой это еще было, в феврале.
– И всё? Один раз только вызывали? Тогда ничего страшного, в картотеку свою вас, конечно, внесли, но если с февраля больше ничего не было, скорее всего, никто о вас там уже и не помнит.
– Хорошо бы. Я бы про них с удовольствием забыл бы.
– Вот и забудьте, – и г-жа Арпак деловито поднялась со скамьи. – Ну что, насчет работы, надеюсь, договорились? Когда приступить сможете? Мне желательно быстрей.
– Да я завтра уже приду, – заторопился Элай, – сейчас только к хозяину схожу, скажу, ну, может быть, сегодня еще у него поработаю, а завтра с утра обязательно буду. Во сколько придти?
– Давайте к полдевятого. Устроит?
Элай согласно кивнул. Всё вроде бы было уже решено, но уходить он медлил. Попросить, не попросить? Не будет ли это наглостью с его стороны? Ведь он еще работать-то не начал, и так ведь из милости одной, по сути, работу халявную предложили! Так и не набравшись смелости, он махнул в сердцах рукой и собрался уже было отправиться восвояси, но заминку его заметили.
– Мне показалось, вы что-то еще хотели спросить, нет? – и г-жа Арпак ободряюще улыбнулась. – Ну смелей, не бойтесь, за спрос не бьют.
Элай покраснел как рак.
– А нельзя ли аванс получить небольшой? – и торопливо пояснил. – Ну, песо тридцать, мне за жилье хозяйке квартирной отдать надо, за июль еще долг, сегодня вот последний день. Если, конечно, не сложно.
– Ну почему же сложно? Вы же не миллион просите, – и, достав из ридикюля кошелек, отсчитала несколько купюр. – Вот возьмите шестьдесят. Как я понимаю, вам ведь, кроме квартплаты, еще и жить на что-то надо. Не стоит благодарности, я рада, что смогла вам помочь. Жду вас завтра. Всего доброго.
Оказавшись на улице, Элай от радости сделал «колесо», слегка напугав проходившего мимо с полусонным лицом невысокого, невзрачного господинчика неопределенного возраста. Неужели удача улыбнулась и ему? От мысли, что наконец-то отдаст старухе-зеленщице эти проклятые тридцать песо, что нашел-таки работу и получше, и полегче, и почище, на душе становилось веселей, но особенно почему-то грела душу мысль, что теперь может хоть каждый день видеть г-жу Арпак, общаться с ней, слышать ее голос. Несмотря на свою природную склонность к пессимизму, Элай иногда приходил к выводу, что жизнь, в общем-то, не такая уж и плохая штука.
…На следующий день, с утра пораньше, еще не было даже восьми, Элай, всерьез вдруг заопасавшийся, что вчерашнее предложение окажется лишь неудачной шуткой избалованной светской дамы, беспокойно расхаживал по улице Сапожной, неподалеку от дома № 17. Он нетерпеливо поглядывал то на всё выше выкатывающееся из-за крыш солнце, то на занавешенные окна особняка, ожидая часа, когда можно будет смело постучать в заветную дверь. С Метихом, искренне огорчившимся при известии об уходе Элая и также искренне и клятвенно побожившимся, что в течение месяца выплатит всё причитающееся ему сполна, он расстался по-хорошему. Хотя в том, что действительно получит всё заработанное им, Элай сильно сомневался, уже немного зная, что не всем клятвам говорливого гончара можно верить, тем более если учесть, что деньгами его, вообще-то, распоряжалась толстуха Ндана. С квартирохозяйкой разговор состоялся менее приятный. Получив плату за июль и не выказав при этом никакой радости, сварливая старуха принялась тут же пилить Элая за всё еще не оплаченный август, а платить он должен был по общепринятому обыкновению за месяц вперед. И Элаю пришлось обещать, что в сентябре заплатит и за август, и за сентябрь сразу, – по его расчетам, с учетом новой работы, на это денег хватить должно было.
В восемь часов калитка дома № 17 распахнулась и на улицу вышел высокий, франтоватого вида господин в котелке и, небрежно помахивая тросточкой, двинулся по Сапожной в сторону городского парка. После этого Элай, решив, что это, видимо, г-н Арпак, а значит, скорее всего, г-жа Арпак уже встала, решительно, хоть и выждав несколько минут, вошел во двор, но стучаться в дом пока не решился, надеясь, что хозяйка и сама вскоре выйдет, услышав, как хлопнула входная калитка. Так оно и случилось.
– А, вы уже здесь, – на крытом крыльце в простом домашнем платье появилась г-жа Арпак. – Доброе утро. Готовы? Ну, пойдемте в сад, покажу, что делать.
Работы оказалось немного: здесь прополоть, там полить, яблоню окопать, кое-где кусты обрезать.
– Как сделаете всё, скажете. Я в доме если что. Инструмент садовый за беседкой, воду в бочке берите, вон там, в углу, видите, у малины. Особо не напрягайтесь, не торопитесь, это всё терпит, на солнце не лезьте, а то перегреетесь.
И, ободряюще улыбнувшись напоследок, г-жа Арпак неспешно удалилась в дом, – проводив ее взглядом, Элай неизвестно чему вздохнул.
…Солнце поднималось всё выше, в небе, как обычно, – ни облачка, день обещал быть по-привычному жарким. Под карнизом дома шумели-галдели, чего-то не поделив, забияки-воробьи, монотонно гудели над клумбой с астрами шмели, степенно и важно квохтали за забором у соседей куры, где-то через двор остервенело заливался на кого-то, гремя цепью, сторожевой пес. Быстро окопав яблоню, полив малину со смородиной, Элай энергично принялся за прополку, но так как в доме постоянных жильцов давно уже не было и огород запустили сильно – иные сорняки вымахали чуть ли не по пояс, – то попотеть пришлось изрядно. Загнувшись над грядкой у беседки, он старательно и тщательно прореживал от «незваных гостей» стройные ряды помидорных кустов, испытывая даже какое-то удовлетворение от работы. То ли задумавшись о чем-то, то ли попросту замечтавшись, что, вообще-то, частенько с ним случалось, Элай рассеянно засвистел-замурлыкал себе под нос щемяще заунывную «На хайварских холмах…», любимую песню лахошских каторжан, что даже не услышал шагов за спиной.
– Не возражаете, если почитаю здесь?
Хрипловатый голос г-жи Арпак прозвучал для Элая настолько неожиданно, что он чуть не подпрыгнул, – торопливо вскочив, вытирая испачканные руки о штаны, он почему-то еще и покраснел, словно воришка, застигнутый на месте кражи.
– Не помешаю ведь?
Перед ним у беседки в небрежно-расслабленной позе стояла г-жа Арпак, с книгой в одной руке, с веером – в другой, и слегка вопросительно смотрела на него.
– Нет, что вы! – смущенно залепетал Элай. – Конечно, не помешаете! Да и вы же хозяйка здесь.
– Значит, не возражаете, – и в той же небрежно-расслабленной манере уселась на скамью у стены и раскрыла книгу. – Не обращайте на меня внимания, я не контролировать вас пришла, занимайтесь делами, просто люблю на свежем воздухе почитать.
Легко сказать – не обращайте внимания! Элай, несколько сконфуженный, вновь склонился над грядкой, стараясь придать себе как можно более непринужденный и независимый вид, если такое, конечно, было возможно в его позе, заставляя себя не скашивать глаз, не оглядываться через плечо. Как и многим застенчивым людям, ему частенько казалось, что все окружающие только и делают, что незаметно наблюдают за ним, но в беседке слышался лишь шелест веера и переворачиваемых страниц, и когда Элай всё-таки украдкой оглянулся, то убедился, что г-жа Арпак, действительно, читает. Это его немного успокоило – всё-таки не очень приятно заниматься каким-либо делом, ощущая, что тебе, возможно, кто-то пялится в спину.
Через полчаса г-жа Арпак, небрежно отбросив веер на стол, отложила книгу в сторону и подняла голову.
– Чаю попить не желаете? – серые глаза смотрели на него открыто, прямо, дружелюбно. – На свежем воздухе, а? Передохните, составьте мне компанию.
Элай, немало удивленный таким предложением, – сажать за свой стол, фактически, прислугу?! – смущенный от мысли более близкого общения со светской молодой женщиной, тем не менее торопливо, но не очень уверенно кивнул в знак согласия.
– Вот и отлично, – и г-жа Арпак поднялась со скамьи. – Тогда мойте руки и посидите пока здесь, отдохните, пока я самовар подогрею. С вареньем пьете?
С вареньем он пил, и вскоре на выцветшей скатерти, застилавшей стол в центре беседки, появились принесенные из дома небольшой медный самовар, расписной заварной чайник, стеклянная вазочка с густым вишневым вареньем и тарелка со свежими овсяными лепешками, заменявшими теперь в лучших домах Лахоша булочки-плюшки и прочие ватрушки, исчезнувшие с прилавков и лотков города в связи с непонятной историей с несквашивающимся тестом.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, не стесняйтесь, – по-хозяйски распоряжалась г-жа Арпак, аккуратно разлив крепкий ароматный чай по чашкам. – Лепешки вот берите, варенье, не стесняйтесь и не бойтесь, я не кусаюсь.
Элай, всё еще смущенный, тем не менее хмыкнул.
– Да я догадываюсь, что не кусаетесь.
– Вот как? Это уже хорошо, что догадываетесь!
И хозяйка искренне развеселилась, а Элай еще раз поразился, как удивительно меняет, преображает человека хорошая, открытая, ясная улыбка и смех, словно срывающие шелуху условностей, разделяющих людей, – перед ним вновь сидела обычная молодая женщина, весьма заразительно смеявшаяся, с которой, казалось, можно запросто и интересно пообщаться. И он осмелел.
– А что вы читали, если не секрет? – брошенная на скамью книга, карманного формата, но в твердом переплете, причем брошенная так, что ни титульной стороны, ни корешка прочесть было нельзя, невольно привлекла его внимание. Элая, как заядлого книгочея, всегда живо интересовало, а что же читают другие, что позволяло к тому же многое узнать о человеке сразу и без излишних расспросов.
– Не секрет, – и она спокойно перевернула книгу. – Не всегда и не всё, но отдельные его вещи мне нравятся.
Это было «Избранное» Басе Адара, одного из старых амарнских поэтов, широко, впрочем, известного и в Лахоше.
Одиночество – тень на руках,
одиночество – небо в пыли,
одиночество – небо мое,
одиночество – ты...
Знакомые строки в хрипловатом исполнении звучали несколько непривычно. Элай же не смог отказать себе в тщеславном желании блеснуть перед собеседницей поэтической эрудицией, тут же подхватив и продолжив:
Одиночество – дождь и шаги,
одиночество – ветер и смех,
голые стены, белые стены,
и лишь эхо, лишь паутина тоски...
– Браво! – поаплодировала г-жа Арпак. – Приятно иметь дело с образованным человеком. Я, наверно, не сильно ошибусь, если предположу, что вы и сами в юности стишками баловались, а?
Элай отмахнулся.
– Вот именно, что «стишками», и именно «баловался». В семнадцать лет, мне кажется, мы все себя поэтами мним, причем, как минимум, гениальными. Правда, у большинства со временем это проходит, потом только поражаешься: господи, какую же я нес тогда чушь?!
– У вас тоже прошло?
– А что я? Я – не исключение. К сожалению. Может, и хотелось бы, но Адаром мне не быть.
– Ну, поэтом можешь ты не быть… Это ведь не единственный путь для мыслящего и небесталанного молодого человека, а в последнем, надеюсь, я не ошибаюсь. Есть же много путей-дорог, чтобы не зря прожить эту жизнь.
– Да, много, не спорю, но для чего-то нет возможностей, условий, а для чего-то – сил, желаний.
– Будет желание, появятся и силы, и условия, и возможности. Главное – желание! Кстати, хотела всё спросить, что же вы такого «антигосударственного» высказали, что из Университета исключили? Можете, конечно, не отвечать, это я так, из любопытства чистого.
Элай пожал плечами, – виноватым он себя не ощущал, стыдиться ему здесь было нечего, и он рассказал всё как было без утайки.
– Так вас решением профессора Ирума исключили? – живо заинтересовалась г-жа Арпак, услышав знакомое имя.
– Да, но ведь другого выхода у него просто не было: не исключи меня, «ушли» бы его, – вступился за декана Элай. – Да и, вообще, он предлагал мне помочь, выгородить хотел искренне, причем реальный вариант был, но я сам не захотел.
Она внимательно посмотрела на него.
– Почему?
Он вздохнул.
– Сам толком не знаю. Наверно, просто не люблю лишний раз врать, унижаться, просить, быть кому-то обязанным.
– Понятно, – протянула г-жа Арпак, хотя что ей понятно, было непонятно.
После чая, проработав еще час, Элай был отпущен домой, так как работы хозяйка больше никакой предложить не смогла, но твердо заверила, что на заработке его это никак не скажется, – свои двести песо он получит в любом случае.
То же самое повторилось и на следующий день, в пятницу. Поковырявшись с утра на огороде, попив чаю, поболтав о том, о сем, – об оранжерее, зимнем цветнике г-жа Арпак уже и не заикалась, словно позабыв о своих планах, – проработав, фактически, только полдня, Элай вновь вернулся домой непривычно рано и долго ломал голову, а зачем ей, собственно говоря, понадобился садовник? И вразумительного ответа не находил.
Но в понедельник, уже после выходных, когда г-жа Арпак неожиданно вновь вернулась к истории с его исключением из Университета, ситуация стала понемногу проясняться. В то утро она даже не стала придумывать ему какого-нибудь занятия, а сразу предложила позавтракать с ней.
Они сидели всё в той же беседке под старой яблоней, легкий ветерок тихо шелестел листвой, в углу у стенки лениво гудел, потрескивая щепками в трубе, разогревавшийся самовар. Г-жа Арпак, рассеянно помахивая веером, несколько озабоченно, словно взвешивая, решаясь на что-то, поглядывала на Элая, и только когда закипела вода и свежезаваренный чай был разлит по чашкам, она наконец-то начала разговор.
– Элай, а без права восстановления – это навсегда или как? Я про ваше исключение из Университета.
Он пожал плечами.
– Года через три можно подать прошение в Департамент Образования о смягчении наказания и если никто, в том числе охранка, возражать не будет, может быть, и разрешат восстановиться. Но я не знаю, захочу ли я этого, – там ведь покаяться потребуют обязательно.
– Ну а в чем проблема? Или вы по-прежнему считаете, что Команданте – узурпатор, диктатор, тиран, а демократии у вас уже давно нет?
Элай удивленно вздернул брови.
– А что, разве за последние полгода у нас что-то существенно изменилось?
Та внимательно и цепко посмотрела на него.
– В политике – нет, но могли измениться вы сами. Сами же говорили, что когда-то и стихи писали. Так и здесь: человек взрослеет, взгляды меняются, обычная история.
Он саркастично улыбнулся и покачал головой.
– Стихи – это немного другое, там настроение, а здесь – зрение или, если угодно, мировоззрение: я не могу видеть что-то белым, если это – черное, по крайней мере в моих глазах. Так глаз мой устроен.
– Ну, глаз для языка у многих не указ. Видят-то черное черным, наверно, большинство, но говорить об этом торопятся далеко не все.
Он фыркнул.
– Это их проблемы!
– Проблемы-то, по-моему, как раз у вас, а не у них. Неужели так трудно сказать «я заблуждался, простите, был не прав»?
Элай криво усмехнулся.
– Сказать не трудно, – трудно будет забыть это и уважать себя после такого. Может, это и гордыня, тщеславие, но уж лучше гордыня, чем измена.
– Да, сказать не трудно, – хозяйка рассеянно повертела в руках чайную ложку, – но не трудно и придерживаться оппозиционных взглядов, ничего, по сути, не делая, – она подняла голову, и в ее хрипловатом голосе послышалась нескрываемая насмешка. – Люди интеллигентные ведь везде, и Лахош не исключение, считают чуть ли не правилом хорошего тона фрондировать перед правительством, но дальше речей обычно дело нигде не идет. Так ведь, господин «бумажный» оппозиционер?
Элай вспыхнул.
– Что вы хотите этим сказать?
Г-жа Арпак хмыкнула и пожала плечами.
– Ничего, кроме того, что сказала. Если Команданте – узурпатор и тиран, то почему вы, прекрасно видящий это, тем не менее лепите горшки и копаете грядки? Не вижу связи между вашими взглядами и делами.
Голос Элая, задетого за живое, задрожал от обиды.
– А что прикажете делать? Что я могу один?
– А если не один? – и она пристально и тихо посмотрела ему в глаза.
Он, несколько обескураженный и всё еще непонимающий, чего же от него хотят, требуют, нервно покрутил шеей.
– Что значит «не один»?
– Ну, допустим, существуют люди, группа людей, – вкрадчиво продолжила она, – придерживающихся приблизительно ваших же взглядов, но не просто придерживающихся, а еще и борющихся с режимом, причем не всегда легальными методами. Я говорю, если вы заметили, в сослагательном наклонении, предположительно, никаких выводов отсюда пока делать не надо.
Хотя глаза ее говорили, что выводы определенные делать уже можно, и Элай их сделал. Провокация? Пустая болтовня не знающей чем себя занять светской дамы? Или… или что-то за этим стоит? Все эти мысли лихорадочно пронеслись в его голове, а г-жа Арпак тем временем продолжила.
– Так вот, вы бы присоединились к такой группе?
Элай помялся. На болтовню это было непохоже – слишком уж серьезен был взгляд г-жи Арпак. Не похоже было и на провокацию, по крайней мере, внутренний голос почему-то подсказывал ему, что верить сидящей напротив женщине можно, но так неожиданен был сам вопрос, что Элай слегка растерялся, не зная, что и сказать. Несмотря на ту историю с его исключением, Элай, будучи человеком, скорее, асоциальным, от политики, в общем-то, был далек, интересовался ею мало, руководствуясь принципами «я отвечаю только за себя», «не троньте меня – и я никого не трону», живя в башне своих мечтаний и фантазий.
– Знаете, – наконец-то выдавил он из себя, немного даже заикаясь, – это непростой вопрос, я не могу ответить на него сразу, сейчас же, мне надо подумать, если вы, конечно, позволите.
– Сколько вам надо времени? – чуть поджав губы, г-жа Арпак откинулась на спинку стула, было заметно, что она явно разочарована, ожидая, видимо, другого, более определенного и решительного ответа. – Час? Два? Сутки?
Покраснев как рак, Элай поднял на нее глаза.
– Давайте я завтра скажу ответ?
Г-жа Арпак, вдруг словно спохватившись, быстро и любезно, но несколько натянуто улыбнулась.
– Конечно, конечно, тем более вы ведь помните, что вопрос поставлен был в сослагательном наклонении, предположительно, так ведь? – но глаза ее опять говорили об обратном. – Но на досуге поразмышляйте, а чтоб вам легче думалось, от работы я вас сегодня освобождаю. Идите домой, отдохните, погуляйте, а завтра приходите, может быть, продолжим сегодняшний разговор, хорошо? Тогда до завтра.
И она, как показалось Элаю, весьма холодно кивнула ему на прощанье.
…Размышлял Элай долго – весь оставшийся день и вечер, – терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями. Причем беспокоили его в первую очередь вовсе не соображения рискованности участия в подобной «группе», не опасения за свою судьбу, жизнь, а такое участие, он прекрасно понимал это, могло тянуть и на «пеньковый галстук». Нет, страха, как ни странно, он не ощущал, а волновал его, по сути, только один вопрос: честно ли это будет с его стороны? Хоть и был он весьма критично настроен по отношению к существующей власти, отчетливо видя за демократическим фасадом Республики всё ту же, вновь и вновь возрождающуюся деспотию прежних времен, когда один коронованный самодур сменял на троне другого, но сказать про себя, что пылал ненавистью или праведным гневом по этому поводу, что готов стать идейным борцом с режимом, он не мог, – к политике как таковой он, по большому счету, был равнодушен. Нежелание же пойти на компромисс в той истории с его исключением из Университета объяснялось не столько политическими, сколько личными принципами, – он не любил, когда кто бы то ни был, будь то даже всесильная охранка, сует нос в его личные дела, в его личное жизненное пространство. Он был человеком аполитичным, ориентированным в первую очередь на свой внутренний мир, и, ценя превыше всего честность и искренность, по крайней мере перед самим собой, несомненно, ощущал бы фальшь и ложность своего положения, согласись он участвовать в такой нелегальной борьбе, что обязывало в его представлении ко многому, к чему он не был и не желал быть готовым. Но, с другой стороны, отказаться от предложения г-жи Арпак, не значило ли это согласиться с ее обидным, задевшим за живое, определением его как «бумажного оппозиционера», способного быть смелым только на словах? Разве не вправе она будет усмотреть в подобном отказе элементарную трусость? Элай даже видел, как презрительно она скривит губы, каким холодом наполнится ее взгляд, услышав его «нет». Такая мысль для Элая была невыносима, особенно с учетом того, что имелось и еще одно обстоятельство, в котором Элай упорно не хотел признаваться себе, но в действительности весьма существенно влиявшее на его решение: г-жа Арпак нравилась ему. Да, она нравилась ему как женщина, и отказаться сейчас означало закрыть себе дорогу на Сапожную, 17, а этого он допускать не хотел, желая, сам даже толком не зная зачем, продолжать общаться с так заинтересовавшим его человеком. Разве его согласие на риск и опасности, неизбежные в такого рода деятельности, совместная борьба, делающая их соратниками-единомышленниками, не могут их сблизить, несмотря на разницу в возрасте, социальном статусе и ее семейном положении? Такие мысли мелькали у него в голове, но он старался гнать их от себя как рождающие лишь пустые надежды и иллюзии, однако решение свое в итоге он-таки принял.
…– Ну что ж, я надеялась и рассчитывала именно на такой ответ, – спокойно, как само собой разумеющееся, восприняла г-жа Арпак его «да» на следующее утро, – хотя полагала, что услышу это несколько быстрее.
Элай слегка покраснел.
– Мне… мне надо было разобраться в себе, – чуть запинаясь, пробормотал он. – Все ведь по-разному думают: кто легче, кто тяжелей. Я не хотел бы поспешно решить что-то, а потом раскаиваться в этом, сожалеть, подводить кого-нибудь, кто на меня, наверняка, рассчитывал бы.
– Я не в укор это сказала, а просто констатировала факт, что я что-то там полагала, – и она неожиданно улыбнулась. – Хороший садовник не дергает саженец, чтоб быстрей рос, плод должен созреть вовремя, не так ли, господин старший помощник младшего садовника?
Элай с нескрываемым облегчением вздохнул – раз шутит, значит, порядок, обид нет, всё объяснилось.
Они вновь сидели всё в той же беседке в саду, в углу привычно гудел самовар, также привычно квохтали за забором соседские куры, из-за крыш домов поднималось утреннее солнце.
– А дальше? – Элай поднял на собеседницу выжидательный взгляд. – Вы ведь, как я понимаю, не из праздного любопытства задавали такой вопрос? Пусть даже и в сослагательном наклонении, так ведь?
– Разумеется, – и г-жа Арпак чуть хмыкнула. – Приличные, благовоспитанные дамы из хорошего общества таких вопросов не задают, даже из праздного любопытства, ибо «птица дятел» встречается даже в самом хорошем и добропорядочном обществе. Разговор наш конечно же продолжится, но несколько в ином составе: вам надо будет переговорить с господином Арпаком.
– Вашим мужем?
Г-жа Арпак на мгновение запнулась.
– Да, мужем.
Произнесено это было с секундным колебанием, с каким-то едва уловимым замешательством в голосе, что у Элая, уже понявшего, что многое в этом доме вовсе не обязательно то, чем кажется, зародились сомнения, а мужем ли?
– Когда? Я хотел бы побыстрей.
– Какой вы нетерпеливый! Учитесь ждать, в нашем деле это необходимо.
Элай смутился.
– Да я просто… – словно оправдываясь в чем-то, забормотал он, – просто когда какое-нибудь решение принимаешь важное, хочется побыстрей за дело взяться.
– Это чтобы решимость первоначальная не испарилась? – подпустила шпильку г-жа Арпак с легкой улыбкой на губах.
Элай, не нашедшись, что возразить, окончательно сконфузился, а собеседница, довольная произведенным эффектом, чуть тряхнула головой и деловито, как ни в чем не бывало продолжила:
– Я думаю, мы сделаем так: вы, не спеша, не утруждаясь, поработаете в саду часов до трех пополудни, пока господин Арпак с лекций не вернется, а там и поговорите. Без его мнения что-либо решать одна я всё равно не вправе. К тому же если вы человек поднадзорный, «на заметке» стоите, то лучше, чтобы «легенда» с жизнью не сильно расходилась, а вы ведь у меня садовым рабочим числитесь, помните ведь? Поэтому поковыряйтесь на грядках для вида, пополите что-нибудь, деревья окопайте, цветы полейте, и то польза хоть какая-нибудь будет, идет?
Элай торопливо кивнул.
– Вот и хорошо, – и она поднялась из-за стола снять самовар, – а пока давайте чай попьем. Вы мне, кстати, обещали о семье своей поподробней рассказать…
…Время до обеда пролетело незаметно. Дел во дворе, по хозяйству хватило бы не на один день работы: сад был запущен, старые тропинки густо заросли травой, у забора буйным цветом расцвели в полный рост репьи да лопухи, так что Элаю, по натуре человеку, скорее, ленивому, но коли уж бравшемуся за что-либо, то делавшему всё на совесть, было не скучно. Да и хозяйка скучать не давала, выходившая из дома то почитать в беседке, то воздухом просто подышать, развлекая его беседами на самые разнообразные темы, начиная с космологических теорий профессора Мркеса о нестационарной форме Земли и заканчивая уже неделю будоражащим весь Лахош вопросом о причинах несквашивающихся теста и молока, не касаясь единственно тем политических. Элай еще раз поразился контрасту: насколько чопорна, холодна, высокомерна могла быть (или казаться?) г-жа Арпак на людях, и насколько простой и открытой в общении становилась она дома, в частном кругу.
В три часа пополудни, как было и обещано, из Университета вернулся г-н Арпак, – шел второй день сентября, занятия в главном вузе Лахоша уже начались. Как всегда прифранченный, щеголеватый, в котелке и с кожаным саквояжем в руках, он, громко хлопнув входной калиткой, небрежно помахал им тростью с крыльца дома и зашел внутрь, куда вслед за ним заторопилась и г-жа Арпак. Минут через пять она позвала Элая в дом.
…Элай стоял в большой комнате, насколько он понял, гостиной, обклеенной однотонными бежевыми обоями, с пестрыми занавесками на окнах, дешевыми репродукциями на стенах и круглым обеденным столом в центре. Г-жа Арпак, формально представив его г-ну Арпаку, хотя после нескольких дней работы Элая у них в саду друг о друге они, разумеется, уже знали, сама незаметно куда-то удалилась.
– Ну что ж, господин Абон или Элай, если позволите по имени, мне так проще, что же движет вами сейчас? – по-барски развалившись в широком мягком кресле у окна, закинув ногу на ногу и рассеянно покачивая носком до блеска начищенного ботинка, г-н Арпак с бесцеремонным любопытством разглядывал его. – Жажда приключений? Политические принципы? Тщеславие? Или что-то еще? Вы ведь, полагаю, понимаете, во что вы сейчас ввязываетесь? За одно только сочувствие эрдекам, а группа наша, скрывать не буду, радикал-демократической направленности, можно «загреметь» на хайварские холмы лет этак на десять без права переписки, не говоря уж об активном соучастии. Да вы присаживайтесь, не стойте, мы не в школе. Надеюсь, вы понимаете, что это не праздное любопытство с моей стороны, я должен знать о вас всё, что может иметь значение для возможного нашего сотрудничества: кто вы, что вы, чем и как дышите, ваши мотивы? Если я не буду уверен в человеке до конца, сотрудничать с ним я не буду, надеюсь, это ясно? Итак, я весь во внимании.
Осторожно присевший на краешек стула у стены Элай потер вспотевшие ладони о колени, – он почему-то немного волновался, словно на экзамене.
– Ну-у, – нерешительно помялся он, – сразу вот так это сложно сформулировать…
– А вы всё-таки попробуйте.
Элай тяжело вздохнул.
– Просто, наверно, надоело жить бесцельно, бессмысленно. Иногда хочется верить, что жизнь не просто так дана, а для чего-то. А так, – и он пожал плечами, – так, может, хоть польза какая-нибудь будет.
– А вы уверены, что будет? – глаза г-на Арпака насмешливо заблестели. – Я даже не про вас. Такое ли уж благо мы, эрдеки, несем людям? Выйдите на улицу, спросите у десяти первых встретившихся, у так называемого простого люда, ради которого мы вроде бы и боремся, а нужна ли им свобода, демократия, законность? Нужны ли им права человека, когда будет нужно думать самому, что-то решать, власть самим выбирать, ответственность на себя брать, а не валить все проблемы на плохих князей? Мне, например, даже выходить не надо, и так знаю: не нужны! Девять из десяти скажут: да, паршивенько живем, неправильно, но перемен не хотим, оставьте нас в покое, господа ученые, пока хлеба кусок имеем и крышу над головой, а то и этого, не дай бог, лишимся!
Элай недоуменно покрутил головой.
– Зачем же тогда огород городить, если сами не верите, что это кому-нибудь нужно?
– А вот это я хотел бы услышать от вас. Зачем мне мой «огород», я и так знаю, а вот вам зачем в него лезть, пачкаться?
Элай несколько раздраженно повторил:
– Я же сказал: хотел бы приносить хоть какую-нибудь пользу. Разве этого недостаточно?
– А я вот вам говорю, что пользы от нашей деятельности, быть может, ничуть не больше, чем, например, от гончарного дела. Даже более, польза от гончарного дела бесспорна и очевидна, чего не скажешь о наших делах. Вопрос: ради чего всё это, спрашивается? ради какой-то такой мифической пользы?
– Знаете, странный у нас какой-то разговор, – и Элай криво улыбнулся, – эрдек агитирует против радикал-демократии, разубеждая человека, которого сами же, как я понимаю, и пытаетесь привлечь.
– Может быть, и странный, но я не против радикал-демократии агитирую, это было бы, действительно, странно с моей стороны. Я против необоснованных иллюзий и завышенных ожиданий, против ложного романтизма, когда к нам приходит «вьюноша бледный со взором горящим», просто жаждущий облагодетельствовать человечество, а через месяц уходит законченным мизантропом, обиженным на весь белый свет, что не пожелал быть спасаемым. Я против идеализации народа, человечества, человека, за которого боремся. Человек в массе своей слаб, подл, слишком еще животен. Это, скорее, «тварь дрожащая», чем «право человека имеющий», и надо трезво и ясно осознавать всё это, видеть реальное лицо, а чаще – рыло реального человека, для которого всё это и делается. Легко и приятно бороться во имя «Человека» с большой буквы, сильного, гордого, прекрасного душой и телом, существующего, однако, чаще всего лишь в воображении философов и художников, а вы вот попробуйте представить и понять, что боретесь за права какого-нибудь придурка из соседней подворотни. Нам нужны не мечтатели-энтузиасты, точнее нужны, но не в первую очередь, а нужны прежде всего трезвые, здравомыслящие, но тем не менее убежденные в правоте идеи работники, способные делать общее дело независимо от настроений, собственных иллюзий, обстоятельств и прочей «погоды».
– И на чем же тогда правота идеи зиждется, если вокруг, как говорите, одни придурки и «рыла», которым, кроме куска хлеба и крыши над головой, ничего от этой жизни больше и не надо?
– Во-первых, я сказал «девять из десяти», то есть один всё-таки найдется, кому, окромя колбасы дешевой, чего-нибудь еще в этой жизни захочется, а разве это мало – один из десяти? Это уж какая-никакая надежда, что лет через сто-двести таких, может быть, будет уже двое-трое, в общем, игра стоит свеч. А во-вторых, – г-н Арпак запнулся и, как-то деланно рассмеявшись, посмотрел на Элая, – вам никогда не бывает скучно? Скучно вселенски, глобально, от жизни вообще?
Удивленный таким неожиданным вопросом Элай лишь невразумительно промямлил в ответ:
– Ну-у, бывает.
– А мне вот часто, – он рассеянно откинулся на спинку кресла и чему-то усмехнулся. – И политическая борьба – одно из средств против сего дьявольского наваждения, а скука, я уверен, именно оттуда, из преисподней. И скрежет зубовный ада – это скрежет обреченных на вечную скуку, а не от огня сатанинского страдающих, ибо нет страшней наказания, чем вечная скука, ибо это и есть гибель вечная. От нее и спасаемся, кто как может: кто горькую пьет, кто за юбками волочится, а кто политикой балуется. В общем, у каждого свои игрушки в этой долгой скуке, что зовется «жизнью». Как говорится, играй, человек, пока играется, всё остальное – прах.
Элай пожал плечами – странная аргументация.
– Но с таким же успехом можно играть и «на другой стороне», – если всё это всего лишь игра, в чем разница?
Г-н Арпак широко осклабился и помотал головой.
– Не-е, в подполье интересней – больше ограничений, а мастер, как известно, познается именно в них. Ну да ладно, речь сейчас не обо мне и моих мотивах, а о ваших. Что-нибудь еще, кроме желания принести пользу, можете здесь добавить?
Элай на секунду задумался и покачал затем головой.
– Ну что ж, – г-н Арпак пожевал губами, – выходит, что движут вами не столько политические убеждения, каковых я у вас пока не приметил, сколько, скажем так, общегуманистические побуждения. Вообще-то, конечно, это тоже неплохо, хотя человек убежденный политически, идейный, как правило, более стоек, случись что-нибудь непредвиденное, а случиться в нашей работе может всякое. Ареста, следствия, суда не боитесь? Вшей камерных, рукоприкладства надзирателей, унижений, лишения сна и отдыха? А если к «высшей мере социальной защиты» приговорят, а?
– Мы и так все с рождения к «вышке» приговорены, – буркнул он нехотя, собеседник почему-то стал его уже немного раздражать. – Какая разница, когда помирать?
Г-н Арпак тихо рассмеялся.
– Ну не скажите, молодой человек! Это вы по молодости так все хорохоритесь, потому что смерть для вас сейчас далекой кажется, даже если размышляете о ней ежечасно, а умирать всегда страшно. Вы ведь сами, наверняка, не видели никогда, как людей вешают или расстреливают, как многие от страха животного, неудержного, в штаны мочатся или того хуже, а? Пренеприятнейшее, скажу вам, зрелище! Малоэстетичное!
– Ну, если на виселице и обмочусь, то вам какая от того забота? – огрызнулся Элай. – Вас же, наверно, отдельно повесят как руководителя, мочу мою нюхать не придется.
Тот хлопнул себя по коленке и расхохотался.
– Браво! Мне нравится ваше чувство юмора, вы не безнадежны, – и, уже отсмеявшись, потер себе шею. – Но типун вам, конечно, на язык! Да, жизнь частенько штука скучная, но всё равно веселей, чем на рее болтаться. Ладно, балл вам за ответ зачитывается.
Разговор их в таком же духе продолжался долго, всё более напоминая то ли экзамен, то ли допрос, причем допрос с пристрастием, и Элай уже несколько раз порывался встать и, послав всех подальше, уйти. А г-н Арпак всё не унимался, допытываясь, докапываясь, задавая порой явно провокационные вопросы, словно проверяя его терпение и выдержку.
– А как насчет того, если придется самому через кровь чью-нибудь переступить? Переступите? У нас ведь разные дела бывают, и не все в белых перчатках делаются, а?
– Надо будет, переступлю, – бросив исподлобья насупленный, хмурый взгляд, Элай отвернулся, – я в белых перчатках не хожу.
– А это не покоробит каких-нибудь ваших убеждений? Вы же, как понимаю, пользу хотите людям нести, гуманистом, наверняка, себя считаете, человеколюбцем, а тут вдруг нате вам – кровь! Неувязочка какая-то выходит! Противоречия сами-то не ощущаете?
Элай резко поднялся со стула.
– Слушайте, вам самому не надоело? Может, мне вам лучше сочинение как в школе написать «Десять причин, по которым я хочу стать эрдеком»? Или вы по совместительству еще и духовником в нашем приходе подрабатываете?
Но собеседник прореагировал на всё удивительно спокойно.
– Сядьте, не кипятитесь, я же сказал, что с моей стороны это не праздное любопытство, – миролюбивым тоном, не повышая голоса, не раздражаясь, продолжил разговор г-н Арпак. – Как говорится, ничего личного, интерес у меня к вам сугубо деловой, прагматичный, поэтому воспринимайте всё спокойней. Итак, еще раз уточним: политический террор, подчеркиваю политический, не противоречит вашим принципам и убеждениям?
– Смотря против кого, – усевшись на место, буркнул он. – Некоторых давно пора.
Г-н Арпак внимательно посмотрел на него.
– Команданте, например?
Элай на мгновение запнулся, но затем решительно кивнул.
– Да! Этого в первую очередь.
– Ну что ж, хорошо, – и г-н Арпак задумчиво покачался в кресле. – Вы были, как мне кажется, более-менее искренни со мной, и некоторое представление о вас я заимел. Думаю, вы нам подходите.
– Вот как? – и Элай чуть усмехнулся. – Даже несмотря на то, что политических убеждений вы у меня не приметили?
– Это не столь важно, как вы, может быть, подумали. Один из законов теории систем гласит, что вполне надежная и работоспособная система может быть построена даже из ненадежных элементов, главное – структура и архитектура системы, принципы ее организации. И как организатор, скромничать не буду, с немалым опытом работы, могу вас уверить, что это действительно так: у меня работали, и работали с пользой для дела, люди весьма разных политических взглядов, порой вроде бы явно несовместимых с идеологией радикал-демократии, но тем не менее работали. Просто большинство людей, не имеющих определенных политических убеждений, как вы например, почему-то преувеличивает значение таких убеждений, хотя, если разобраться, это всего лишь идеологическая надстройка над базисом реальных человеческих потребностей, а имеют значение лишь эти последние. Ведь в большинстве случаев людям всё равно, демократично ими управляют или автократично, важно лишь, чтобы власть жить давала, определенный минимум благ обеспечивала и безопасность, и, наверно, это нормально. Поэтому политические взгляды – это всё наносное, поверхностное, и не ими определяется реальное поведение человека в обществе. Я, например, знаю уже многих в вашем Университете, кто придерживается радикал-демократических взглядов, однако, несмотря на это, сотрудничать с ними я не собираюсь, потому что вижу, что это всё не то. Главное – это наличие в человеке готовности к определенным действиям, к определенному образу жизни и деятельности, и не так уж важно, какими политическими мотивами и побуждениями будет он руководствоваться при этом. И такую готовность я в вас, кажется, ощущаю. На этом, думаю, сегодняшний разговор можно будет закончить. Обдумайте еще раз всё хорошенько, мосты за вами еще не сожжены, и если решение ваше останется неизменно, то приходите завтра с утра как обычно к г-же Арпак, она определит вам, чем заняться, с чего начать. Кстати, в целях поддержания «легенды» вам, разумеется, придется работать и по саду, – надеюсь, вы помните, что для всех вы у нас за садовника?
Элай чуть вздохнул и кивнул.
– Я приду завтра. Я уже решил…
* * *
– Это тебе задание такое, что ли, дали новое – сестру «расколоть»?
Отложив книгу в сторону, Кела спокойно и невозмутимо смотрела на него ясными безмятежными глазами. Хен вспыхнул
– Слушай, ты болтай-болтай, да не забалтывайся! – он возмущенно вскочил с дивана, а разговор происходил в спальне Келы. – Ты за кого меня принимаешь?! Я тебе, наверно, в первую очередь брат!
Кела чуть вздохнула.
– Ладно, не кипятись, но я тебе уже всё сказала, и говорить нам, вообще-то, больше не о чем.
– Нет, сказала ты не всё! – жестко отрезал Хен и присел к ней поближе. – Поэтому поговорить нам всё-таки придется. Еще раз спрашиваю: это правда насчет… ну, что ты девушка еще?
Он вновь запнулся и даже слегка покраснел, – прежде о таком с сестрой, девчонкой в его представлении, ему никогда, разумеется, разговаривать не приходилось, но Кела была на удивление спокойна и невозмутима.
– Да, я девственна. Ты ведь это имел в виду?
– Но как?! Ты ведь беременна!!! Или нет?
– Да, и беременна.
– Как такое возможно?! Ты сама подумай!
– А чего тут думать? Раз есть, значит, возможно, вот и всё, это – факт, а факты – вещь упрямая. Да и было ведь такое уже.
– Когда? С кем?
Тут Кела чуть улыбнулась.
– А ты Евангелие почитай.
– Ага-а! – многозначительно протянул Хен. Мельком взглянув на обложку отложенной сестрой книги, а это оказалась «Мария Магдалина. Жизнь и спасение», дешевенькая брошюрка неизвестного автора, из тех, что бесплатно раздают на улицах бабульки-сектантки, он откинулся на спинку дивана и хрустнул костяшками. Многое ему сразу стало ясно. – Так вон откуда ветер дует!
Про Братьев Судного Дня он сегодня, вообще-то, тоже собирался поговорить с сестрой, но тут зверь сам бежал на ловца. Он испытующе пристально посмотрел на Келу.
– Кстати, не хочешь рассказать мне про «драмкружок» свой, а? Что ставите, кого играешь?
Та неожиданно залилась тихим смехом.
– Какой ты загадочный стал! Так издалека начинаешь! А я всё думала, когда же тебе, наконец, «настучат» на меня? Ты про Братьев хотел спросить? Спрашивай. Или тебя и драмкружок заинтересовал?
Хен зло осклабился, покрутил головой и расстегнул ворот, словно стало душно.
– Да-а, нечего сказать, удружила ты мне, сестренка, с этим «Блятством Судного Дня»! Может, расскажешь, как дошла до жизни такой?
Кела хмыкнула.
– А чего тут рассказывать? Заинтересовало, и пошла.
Хен недоверчиво прищурился.
– С каких это пор тебя религия интересовать стала? Я что-то за тобой прежде такого интереса не замечал. Думаешь, не помню, как ты в восьмом классе зачет по Закону Божьему с грехом пополам да с моей помощью сдавала? С хиппаками да стилягами разными по подворотням, это я помню, шлялась, а чтоб Писанием интересоваться, да еще и ссылаться на него, извини, сестренка, верится с трудом!
Девушка пожала плечами.
– Не хочешь – не верь, я перед тобой исповедоваться не собираюсь.
И потянулась к «Марии Магдалине».
– Да оставь ты ее! – и он резко захлопнул книгу. – Я, по-моему, с тобой разговариваю!
Кела усмехнулась и вновь пожала плечами – невозмутимо и равнодушно.
– Ты, по-моему, с собой разговариваешь и никого, кроме себя, не слышишь.
Хен начал злиться, – вот эта новая ее манера общения, проявившаяся в последнее время, эта действительная или напускная невозмутимость, это кажущееся непробиваемым спокойствие, положительно выводили его из себя!
– Слушай, ты можешь ответить нормально?! Без недомолвок, загадок? Как тебя туда занесло, а? И как девушка беременной ходить может?!
Кела подняла на него глаза и тихо покачала головой.
– Но в правду ведь ты не поверишь, а врать тебе я не хочу.
Он попытался взять себя в руки.
– Хорошо, говори правду, я внимательно слушаю.
– Я тебе уже говорила: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ! Прежний мир кончается, грядут новые времена…
Хен взорвался, – вскочив с дивана, он запустил «Марией Магдалиной» в стену.
– Издеваешься, да?! Издеваешься?! Я тебя ведь без ваших этих бредней просил! Ты еще мне про снег желтый расскажи!
И он в ярости заметался по комнате. Что они с ней сделали?! Где его прежняя сестренка?! Это как же надо человеку мозги «промыть», чтобы нормальная веселая девчушка, болтушка и хохотушка, на дух не переносившая разговоров «о спасении души», откровенно зевавшая на воскресных мессах и всегда подсмеивавшаяся над чересчур набожной их соседкой по площадке, вдруг сама стала «о божественном» печься?! Говорил же он ведь шефу, что «закрыть» их всех надо было сразу, чтоб заразу эту на корню пресечь, в Хайвар всех отправить, в Степи Дикие, – пусть сусликам проповедуют! А до Хашана-смутьяна он еще доберется и под петлю подведет, это он уж постарается!
– Книга здесь, кстати, не причем, – подняв «Марию Магдалину» с пола, Кела как ни в чем не бывало, словно ничего и не случилось, вновь завалилась на диван и спокойным ясным взглядом посмотрела на Хена. – Ты всё сказал? Я тоже. На этом давай и закончим.
И, раскрыв книгу, не обращая внимания на взъяренного брата, невозмутимо продолжила чтение или, по крайней мере, сделала вид. Хен сжал кулаки, он никогда – ни разу в жизни! – не позволил себе даже пальцем тронуть сестренку, самого близкого ему человека в этом мире, воспитывая ее уже как восемь лет, фактически, в одиночку, заменив ей и отца, и мать, но сейчас ему впервые захотелось ударить ее, ударить наотмашь, с оттяжкой.
– Ну, знаешь! – он со злостью двинул кулаком по стоявшему рядом платяному шкафу и с шумом выдохнул. – Ладно, сестренка, мы еще поговорим с тобой!
И, резко развернувшись, вышел, хлопнув дверью спальни так, что посыпалась штукатурка с потолка.
Кела изменилась за последнее время, это Хен сейчас понял со всей отчетливостью. Зная буквально с пеленок ее веселый и легкий, но несколько неуравновешенный и вспыльчивый нрав, что, наверно, можно было считать их фамильной чертой, свойственной не в меньшей мере и самому Хену, он не узнавал теперь сестры. Случись сегодняшний разговор в прежние времена, еще неизвестно, кто на кого орал и стучал бы кулаком по мебели, а отпор ему Кела обычно давала примерно в таком же духе, но сегодня она была – этого Хен, слегка уже остыв, не признать не мог – сама выдержка и спокойствие. Еще больше поразила Хена ее непривычная серьезность, на которую, казалось, Кела не способна по определению, этот тон, с каким было сказано, что всё изменится, – в этом чувствовалась непоколебимая вера и убежденность, но во что Хен никак поверить не мог. Неужели эта «попрыгунья-стрекоза», «артистка», как ласково звала ее в детстве мать, его сестра-раздолбайка, как позднее стали звать ее их соседи, – в общем, богемная особа без царя в голове, с регулярностью попадавшая в самые разные истории то с неформалами, то с анархистами, из которых Хену приходилось вытаскивать ее злоупотребляя служебным положением, и впрямь уверовала? В голове Хена это укладывалось с трудом. Разве способна ее непостоянная, легко увлекающаяся и также легко остывающая натура к такой глубокой, серьезной и кропотливой душевной работе, какой требует настоящая вера? Хен сомневался, однако сегодняшний разговор говорил о том, что в этом мире, наверно, возможно всё, – Кела менялась.
…Поговорить серьезно с сестрой еще раз у Хена в ближайшие дни так и не получилось.
– Хен, всё уже сказано, – тихо, но твердо отрезала Кела, когда он в очередной раз попытался завести разговор. – Ты знаешь, что скажу я, – я знаю, что скажешь ты. Потому говорить нам больше не о чем. И не пытайся вывести меня из себя – не получится.
Хен злился, бесился, матерился, но ничего поделать с упрямой, замкнувшейся в себе девушкой не мог. Ну не бить же ее! И под конец плюнул и махнул на всё рукой – пусть сама разгребается со своими проблемами! На деликатные же, но настойчивые намеки-напоминания шефа о том, что это не только его личное дело, а еще и «материал, переданный им из отдела нравов полиции в производство», Хен вначале отвирался как мог или уклончиво отмалчивался, делая непонимающий вид, но потом-таки признался тому, что «расколоть» сестру у него просто не получается. Про участие ее в Братстве Судного Дня он, разумеется, и словом не обмолвился, хотя по долгу службы просто обязан был доложить об этом как об обстоятельстве, имеющем значение по делу.
– Ну что ж, – и полковник Эбишай, покрутившись в кресле, задумчиво пожевал губами, – этого, наверняка, и следовало ожидать, учитывая ваши близкородственные отношения. В ситуации смешения личного и профессионального работать сложно, это я знаю. Поэтому, видимо, придется передать материал другому.
Хен даже привстал. Чтобы кто-то чужой допрашивал его родную сестру, лез в их семейное, по сути, дело?! Этого он допустить не мог!
– Господин полковник! – загорячился Хен. – Но ведь это мое дело! Его я должен вести! Ведь это сестра моя, в конце концов!
– Вот именно, что сестра. Я ведь и по Уложению Процессуальному давно тебя отстранить от дела этого должен был, – и шеф назидательно поднял палец, цитируя закон, – ибо заинтересованность личную иметь можешь, не совпадающую с интересами государственными. Кажется, так, да?
Полковник добродушно рассмеялся, но Хену было не до смеха, – он только скрипнул зубами.
– Да, но ведь вы тогда его и поручать мне не должны были!
Шеф вновь рассмеялся и развел руками.
– Каюсь, грешен, уел старика, но ты же сам знаешь: букву закона в нашем деле блюсти – дела не сделать, мы же сыщики, а не законники судейские. Только вот в этом деле, извини, сынок, чувства братские мешать тебе будут, да и уже, думаю, помешали: неужто бы ты девчонку шестнадцатилетнюю не «расколол» бы, будь она тебе чужой?
– Но господин полковник! – почти взмолился Хен. – Я ведь и знаю ее как облупленную! Разве чужой сможет так знать своего «подшефного» по делу? Я ведь только сказал, что пока – пока! – не получается! Дайте мне время, и я раскручу это дело, ей-ей! Только время или…
Он запнулся, нерешительно помялся, и шеф чуть удивленно повернул к нему голову.
– Или что?
Хен тяжело вздохнул и выпалил.
– Или лучше закрыть его вообще, – и торопливо-поясняюще зачастил, увидев, как недоуменно поползли вверх брови шефа. – Ведь нет тут никакой угрозы безопасности государственной! Это же смешно! Чем девчонка шестнадцатилетняя, по глупости «залетевшая», Республике угрожать может? Ну, есть, конечно, неясность, как девственница беременной ходит, наверно даже загадка научная, но научная, а не уголовная, не политическая! Пусть ученые ей займутся, я не возражаю, но нам-то, охранке, что здесь делать?! Давайте прекратим дело, а?
И просительно, почти что жалобно посмотрел на шефа, но тот слегка нахмурился и недовольно поджал губы.
– Ошибаетесь, старший лейтенант Бисар! Не по-государственному рассуждаете, наше это дело, в первую очередь, а не ученых. Сказать про непонятное, что нет тут угрозы государству, можно только тогда, когда это непонятное поймешь и сделаешь его ясным до последней запятой. Я бы сказал даже по-другому: непонятное само по себе, только фактом своего существования, уже нарушает устои государства, ибо отрицает таким образом его авторитет, его всеведение, всезнание и контроль! Непонятное невозможно контролировать, и в этом его основная опасность. Вспомни историю: почему погиб некогда могущественный Рим? Вовсе ведь не из-за варваров, те лишь довершили дело, а погубило Империю – Непонятное! Да, да, то непонятное, что произошло в Иудее на третий день после распятия какого-то чудака-проповедника. Кабы прокуратор иудейский дело свое знал бы лучше и это непонятное расследовал бы как положено и всё выяснил, глядишь, и Рим бы устоял. Поэтому не будем уподобляться Пилату: непонятное должно стать понятным! Его, кстати, непонятного, в последнее время у нас что-то слишком много стало. Ты думаешь, почему наш Департамент занялся несквашивающимися тестом, молоком, вином скисающим? Поверь, не из любви к загадкам научным, а потому, что тоже непонятно. Профессора наши с Университета да академики только руками разводят, мол, дрожжи да закваска везде нормальные, микрофлора, культуры всякие там бактериальные в порядке, а результата нет – тесто не подымается, молоко не сквашивается, брага даже не сбраживается, а вино почему-то, наоборот, везде скисло. Да и доложили о сестре твоей уже «наверх», «бобики», конечно, подсуетились: вчера на заседании Директории наш коллега из Внутренних Дел Айсар, будь он неладен, лично Команданте рапорт зачитал, мол, выявили и передали по подведомственности особо важное дело. Сукин сын! – и полковник чертыхнулся. – Сами разобраться не сумели, так решили нам свинью подложить! Команданте, кстати, случай этот весьма заинтересовал, так что прекратить дело это я просто так уже не могу, на контроле у Самого оно.
Хен вздохнул.
– Хорошо, прекратить нельзя, но оставить его мне ведь можно? Всё равно лучше меня никто моей сестры не знает, и если уж мне она ничего не скажет, то чужому и подавно, я-то ее знаю! Когда сестренке моей блажь в голову какая-нибудь взбредет, ей хоть кол на голове теши – не «расколешь»!
– Э-хе-хе, – и шеф покряхтел, поерзал в кресле, – молодежь! Одно слово! Ладно, убедил старика, возьму грех служебный на душу, забудем про Уложение Процессуальное. Всё-таки обстоятельства здесь особые, нетипичные, вопрос деликатный, беспокойство твое я, сынок, вполне понимаю, стороннему сюда, может, и впрямь не резон лезть, посему оставляю дело за тобой, так и быть. Но под твою личную ответственность!
Хен вскочил и на радостях как по уставу щелкнул каблуками.
– Благодарю вас, господин полковник! Я этого не забуду!
Шеф замахал руками.
– Сядь, что ты, сынок, сядь! Мы же не на плацу! Это пусть «бобики» да «попугаи» перед начальством своим на лапках задних прыгают, а вы ж для меня как дети родные! Как там, в Писании, сказано? Неужто отец родной сыну камень в руку даст, когда тот хлеба у него попросит, так, кажется?
«Попугаями» в Лахоше звали гвардейцев – из-за желто-зеленой формы, – точно так же, как прозывали «гвардейцами» желто-зеленых бофирских попугайчиков. Хен вновь присел, полковник пошуршал бумагами на столе.
– Ладно, Хен, что у нас там по основному твоему делу?
Хен пожал плечами.
– Пока ничего особенного. «Наружку» филеры ведут, ежедневно мне отчитываются, Пижон вот занятия начал уже вести в универе. Оса либо дома, либо по городу шляется, но «работать» они начали – одного уже, думаю, точно «закадрили», садовником к себе устроили, из нашего списка разумеется, здесь Пижон соглашение наше блюдет.
– Кого именно?
– Некий Элай Абон, 22 года, отец – младший инспектор Миграционного Департамента, мать – домохозяйка, брат младший – школьник еще, сам на истфаке в универе учился, но «полетел» за «антигосударственные высказывания». По пьяне брякнул там что-то насчет Команданте, Республики, ничего вроде серьезного, обычный студенческий трёп, но в список я его на всякий случай включил, проверим, может, чего посерьезней и выклюнется.
– То есть всё пока под контролем?
Хен чуть запнулся.
– В целом, да. Отчет вот только Пижона мне не очень понравился. Я его просил план подготовки к акции накидать более подробно, пошагово, ну, что и как именно они делать собираются, а он какую-то филькину грамоту мне прислал, никакой конкретики, формулировки общие, расплывчатые, темнит чего-то. Не нравится мне это, думаю, пожестче надо в оборот его взять.
Но шеф, к его удивлению, почему-то воспротивился.
– Нет, Хен, нет, – с какой-то странной торопливостью помотал головой полковник, – не трогай его пока, всё нормально, пусть работает как работает, не прессуй его с планом, общий план его мы и так знаем.
Хен немного недоуменно пожал плечами.
– Ну ладно, как скажете.
– И еще, – шеф почему-то продолжал как-то непохоже на себя мяться, – как придет телеграмма, ну, то есть, как дата акции определена будет, мне, видимо, нужно будет самому с Пижоном встретиться, ну, чтоб дальнейшие формы сотрудничества нашего обговорить. Поэтому, как только с телеграфа сообщат, сразу без промедления ко мне и организуешь нам встречу, ясно, да?
Хен согласно кивнул, но сама просьба немало его удивила, хоть он и не подал вида, так как обычно такое – лично встречаться с внештатными сотрудниками, пусть и очень ценными, – среди руководства охранки не практиковалось, по крайней мере, Хен о подобном за годы своей работы в ведомстве ни разу еще не слышал – для этого имелись оперативные агенты.
– Вот и хорошо. А что у нас с Хашаном? – перевел шеф разговор на другую тему. – Так и не появился?
– Нет, как в воду канул. И погранцов, и Миграционный Департамент, и «бобиков» с моргами да больницами запрашивал, и агентуру задействовал, но глухо. Последние сборища у Братьев, как «дятел» мой сообщает, без него проходят.
Отчитываться колбасника Бхилая Хен заставлял теперь после каждого собрания в секте.
– А что другие Братья по этому поводу говорят? Кто-то же, наверно, там должен хоть чего-нибудь сказать, объяснить, куда их гуру делся?
– Говорят, что основная миссия его здесь уже окончена и появится теперь лишь перед самым Судным Днем, но обещают, что скоро. Поэтому, кстати, и уличную пропаганду свою свернули, – заметили же, что на улицах «братьев» уже почти и не встретишь?
Шеф ухмыльнулся.
– Вот неймется людям! Не живется им на земле этой, новую подавай! О-хо-хо, и куда мир катится? – и он по-стариковски сокрушенно покачал головой. – Ладно, Хен, на сегодня всё, доклад принят, иди отдыхай. И держи меня в курсе.
Полковник откинулся на спинку кресла и устало смежил веки. Хен тихо прикрыл за собой дверь кабинета, привычно погруженного в полумрак. За окном вечерело.
___________________________________________________________________________
Ч А С Т Ь – II
« Н А Ч А Л О »
* * *
…Это случилось поздним декабрьским вечером у городского парка, когда ни Элай, ни Миса не ожидали встретить там кого-либо, тем более в такое время и на самой темной аллее, где до сих пор вдоль дорожек валялись напоминаниями о прошлогоднем урагане вывороченные с корнями фонари.
В тот вечер Миса пришла позже обычного, хотя, вообще-то, была человеком пунктуальным.
– Извини, – она небрежным движением сбросила с плеч длинный темный плащ с капюшоном, подбитый мехом, а на улице было довольно-таки прохладно, и, поправив волосы, опустилась в рассохшееся скрипучее кресло с выцветшей обивкой, стоявшее у занавешенного одеялом окна, – Арпак просто сегодня дома чего-то задержался. Вначале думала, что вообще никуда не пойдет, недавно вот только куда-то ушел, да и то, как поняла, ненадолго. Так что и я надолго задерживаться не буду, а то он коситься уже начинает. Нет, ты не думай, шума поднимать он не будет, это же, в конце концов, мое личное дело – где я, с кем я. Хотя, вообще-то, пару раз уже намекнул, что отношения наши могут и делу помешать, мол отвлекаетесь много. У нас ведь в партии, знаешь, в плане личной жизни принцип простой: делай, что хочешь, с кем и когда хочешь, но только до тех пор, пока не страдает «общее дело».
– А что, оно страдает?
– Раз за акцию здесь отвечает единолично он, то ему и определять, что мешает, а что – нет. Поэтому, извини, остаться сегодня не смогу, – не хочу давать ему лишний повод для придирок, тем более у меня с ним и так разговор серьезный по одному вопросу назревает, и мне нужно быть «чистенькой» – чтоб без встречных обвинений. Ладно, не хмурься, тебя это не касается, это будет наша, чисто партийная склока, – и она чуть улыбнулась. – Предлагаю, кстати, пойти погулять – погода на улице для нас самая гуляльная: тихо, темно, безлюдно, дождик кончился, а «хвост» мы отобьем. Дыру ведь не заделали?
– Да нет, конечно. Да и кому? Соседка, сама знаешь, старенькая, она не то что в заборе, в стене дома своего дыру не заметит. Да и я задвигаю же доски обратно на место.
Около трех месяцев назад, почти тогда же, когда начали встречаться, а Элай наконец-то съехал от доставшей его зеленщицы Мары на новую квартиру – небольшой ветхий, зато отдельно стоящий домик со своим же, пусть и крохотным, двориком и непременным палисадником под окном, благо средства теперь ему это позволяли, – стали замечать они за собой слежку. Точнее, замечать стала Миса как более опытная в таких делах, а возможно, и потому, что следили, видимо, всё-таки за ней, а не за Элаем. Тогда-то Элай, которому решительно не нравилось сидеть под чьим бы то ни было «колпаком», в одну темную, безлунную ночь и отодрал аккуратненько и тихо пару досок в заборе, проложив таким образом дорожку через соседский двор на соседнюю же улочку. И тайной тропинкой этой им не раз уже приходилось пользоваться: крадучись, словно тать в ночи, оставив в доме для отвода глаз свет, несколько раз улизывали они таким манером от своих «сторожей».
– Ну что, тогда идем?
Элай был не против, – с Мисой он был рад идти куда угодно. Быстро собравшись, стараясь не шуметь, не мелькать тенями-силуэтами на занавешенных окнах, осторожно притворив за собой входную дверь с тщательно смазанными петлями и не погасив свет в комнате, они выбрались из дома. Также осторожно раздвинув висевшие на одном гвозде доски, проскользнули они затем через соседский двор на затихшие темные улицы города. Серое небо было затянуто сплошными облаками, а зима в Лахоше, как и во всем Приречье, была временем не столько холодным, сколько пасмурным и слякотным, когда «моряна», сырой юго-западный ветер с побережья Океана, несла воздушные массы, насыщенные морской влагой, проливавшейся на землю долгими нудными дождями, – снег в Лахоше был редкостью.
Оказавшись на улице, они вначале постарались уйти побыстрей и подальше от Элаева дома, чтоб случайно не столкнуться где-нибудь с «хвостом». Попетляв впотьмах по кривым прибрежным закоулкам, дабы окончательно и наверняка «сбить след», а новая его квартира располагалась неподалеку от пристани, Элай с Мисой уже спокойно и не спеша двинулись в центр, решив прогуляться в городском парке, откуда Миса в любой момент могла легко и незаметно вернуться на Сапожную, 17.
…Вновь закрапал дождик, мелкий, моросящий, на улице было безлюдно и темно, – даже собаки бродячие попрятались кто куда, освещение же в Лахоше включали, в основном, лишь на центральных проспектах да площадях, а они пробирались к парку окольными путями. Под ногами стало скользко, противно чавкала грязь.
– Так что всё-таки у тебя за разговор с Арпаком предстоит? – Элай, бережно придерживая одной рукой Мису под локоть, другой заботливо накинул ей на голову капюшон. – Если, конечно, не секрет.
Миса пожала плечами.
– Да нет, в общем-то, – но по сторонам-таки на всякий случай оглянулась, голос ее, и без того глуховатый, хрипловатый, стал еще глуше и ниже. – Просто я не согласна с тем, чем Арпак сейчас занимается, а он, если ты заметил, «группу» вашу забросил, толком вас к акции не готовит, зато днями и ночами пропадает на своих обедах званых да вечеринках светских. С легитимистами местными спутался, с ними, в основном, сейчас и якшается, хотя в принципе идеологически они нам такие же враги, как и Команданте.
«Легитимистами» в Лахоше звали сторонников свергнутой тридцать шесть лет назад княжеской династии Сабисов, что правила Лахошем на протяжении более чем полувека, придя к власти на волне Великой смуты, воцарившейся после Катастрофы на просторах бывшей Восточной Конфедерации. Было их совсем немного, в основном отпрыски отдельных, чудом выживших после Революции дворянских родов, когда-то верой и правдой служивших Князьям Лахошским, а теперь разорившихся и влачивших, большей частью, жалкое существование. Хотя какое-то число легитимистов, потомственных вояк не в одном поколении, сумело-таки пробиться на почетную и престижную службу в Национальной Гвардии, на которой некоторые даже сделали себе карьеру. Реального политического веса легитимисты не имели, являясь, скорее, сборищем мечтателей о «золотом веке», оставшемся в прошлом, о «великой культуре, которую мы потеряли», о белокаменных дворцах, роскошных выездах, балах до утра и танцах на сверкающем паркете, о прекрасных дамах в атласных платьях, затянутых в корсеты, и галантных кавалерах в вечерних фраках с моноклями в руках. То есть было это в большей степени явлением литературно-романтическим, нежели политическим, ввиду чего охранка всерьез их и не воспринимала, закрывая глаза на сам факт существования лиц, вроде бы не признававших нынешнего режима, так как была уверена, что дальше громких фраз дело у легитимистов не пойдет. Оно, как правило, и не шло: вся программа их, если о таковой вообще можно было говорить, сводилась, по сути, к культурно-просветительской деятельности, к изучению «преданий старины глубокой» и распространению «благородного образа мысли». Мыслей же о Реставрации, об установлении связей с эмигрантскими кругами, готовыми поддержать любое начинание против «плебейской» власти, с проживавшим в Бофире Аюни III Сабисом, сыном и законным наследником последнего правившего Князя, изгнанного Революцией, никто в их среде, по крайней мере вслух, себе не позволял.
– И что делать с ним собираешься? – Элай перешагнул лужу у забора и, обернувшись, подал Мисе руку. – На путь истинный наставить хочешь? Осторожней только, здесь скользко.
Миса вновь пожала плечами.
– Поговорю, вразумить попытаюсь, – и, оперевшись на него, легко перескочила через водное препятствие. – Может, просто я чего-нибудь не так понимаю.
…К парку они подошли со стороны бывших купеческих складов, что расположились на Садовом проспекте позади городского рынка, ныне заброшенных и подлежащих сносу по ветхости. Дождь всё моросил, нудно барабаня по балкам и остаткам складских крыш, когда-то шиферных, но давно уже разобранных жителями близлежащих домов для своих хозяйственных нужд.
– Стой! – Миса быстро схватила Элая за руку и втащила его обратно в тень, за ворота склада, куда не падал свет уличных фонарей. – Тихо! Там кто-то идет.
И действительно, из парка, с самой темной его аллеи, вынырнули на освещенный тротуар проспекта две фигуры, видимо уже заканчивавшие разговор, одну из которых даже Элай, никогда не отличавшийся наблюдательностью, опознал сразу. Это был г-н Арпак, как всегда безупречно одетый, в элегантном приталенном макинтоше, неизменном котелке и черных лакированных туфлях, блестевших под светом фонарей мокрым блеском. А вот второго – коренастого, плотно сбитого крепыша лет тридцати с бритым затылком – Элай не знал, хотя, может быть, где-нибудь и видел. Чуть приподняв котелок и учтиво раскланявшись с крепышом, а они, как понял Элай, уже прощались, г-н Арпак, небрежно помахивая зонтиком, неторопливой фланирующей походкой, словно совершая легкую предобеденную прогулку в ясный солнечный денек, двинулся в сторону гвардейских казарм, располагавшихся через квартал, а недавний его собеседник – в сторону противоположную.
– Сучок! – Миса коротко и тихо, но весьма энергично выругалась, с силой стиснув пальцы, всё еще сжимавшие руку Элая. – Вот сучок!
Элай чуть не поперхнулся и в изумлении уставился на нее – он не верил своим ушам! То, что Миса, производившая впечатление дамы вполне светской, не совсем такова, какой казалась, Элай понял уже давно, но подобное из ее уст он слышал впервые, и мысли не допуская, что она на такое вообще способна. Но Мисе, похоже, было абсолютно наплевать на произведенное ею впечатление.
– Я ведь знаю этого человека, – она резко повернулась к Элаю, лицо ее кривила странная злая улыбка-гримаса, голос стал совсем хриплым, – он из охранки…
…Личные отношения у Элая с Мисой начались недели через три после их знакомства, с того самого сентябрьского вечера, когда г-н Арпак, дав каждому члену так называемой «боевой группы» задания на следующий день, а «группа» их только-только сформировалась, отправился на очередной званый ужин. Тогда-то проскучавшая весь день Миса и попросила Элая, уходившего последним, задержаться и как ни в чем не бывало, самым будничным, прозаичным тоном, словно речь шла об обычной житейской мелочи, спокойно и невозмутимо, без тени смущения на лице предложила:
– Не хочешь заняться любовью?
Элай, честно говоря, так и не понял, а что, собственно, стояло за ее предложением и последовавшими затем отношениями? Скрывалось ли с ее стороны за этим хоть какое-нибудь чувство или то была лишь обычная физиология? Уже немного изучив Мису, он знал, что, несмотря на свою внешнюю холодность и сдержанность, доходящую порой до чопорности, несмотря на расчетливость и прагматичность, сквозившие во многих ее действиях, она была иногда поразительно непосредственной и вполне могла так поступить, руководствуясь простым принципом «хочу!».
Он и до сих пор не понимал, действительно ли он ей нужен или ей нужен лишь кто-нибудь в постели? Возможно, этого точно не знала и она сама. Во всех остальных отношениях Миса была с ним мила, весела, дружелюбна, но не более, а его неуклюжие знаки внимания и заботу о ней принимала как само собой разумеющееся. На его же робкие попытки разрешить мучивший Элая вопрос Миса лишь фыркала и пожимала плечами – какая тебе разница, если я с тобой? – или, в зависимости от настроения, начинала смеяться, ласкаться и без слов затаскивала его в постель. А для Элая это было очень важно, так как сейчас, окунувшись в эту новую для него жизнь со всеми ее чувственными радостями и душевными переживаниями, иллюзиями и даже разочарованиями, он уже не мыслил своего существования без этой странной, не всегда понятной ему женщины, такой высокомерной, недоступной и сдержанной на людях и такой доступной и несдержанной в своих желаниях, когда они оставались вдвоем. Он не мог уже жить без тонкого, немного терпкого аромата ее духов, волнующего и будоражащего воображение, без сладковатого запаха рассыпающихся по плечам волос, когда она небрежно бросала заколку на тумбочку у изголовья его кровати, без того первого мимолетного касания к горячей сухой чистой коже, от которого что-то переворачивалось и рвалось внутри. Но Миса лишь смеялась и не хотела понимать, что′ она для него стала значить, и Элай с тоской и ужасом порой задумывался, а что же будет завтра? Видит ли она его в своей жизни и дальше? Или он был ей нужен лишь на время акции в Лахоше для приятного времяпровождения? Г-н Арпак его, разумеется, не беспокоил – Миса в первую же ночь призналась ему, что их «брак» всего лишь часть «легенды». Но порой ему закрадывалась в голову страшненькая мысль, а не есть ли и его отношения с Мисой всего лишь элемент «партийной стратегии» эрдеков, о неразборчивости которых в средствах он много раз уже слышал? Может, и нет со стороны Мисы ни чувства, ни желания, а есть лишь рядовое партзадание – привлечь, завербовать и удержать «члена группы» до завершения акции? От таких мыслей Элаю становилось совсем тоскливо, и он мрачнел, замыкался и уходил в себя. Миса же, казалось, не обращала особого внимания на его, как она выражалась, хандру, списывая всё на свойственные юности перепады настроения, и вела себя с ним по-прежнему – мило и дружелюбно в общении, ласково и страстно в постели, – и постепенно он снова оттаивал. Но осадок от таких мыслей оставался долго, мучая его время от времени новыми сомнениями и подозрениями. Так они все эти три месяца и жили в непонятных отношениях с неясными перспективами.
Еще, наверно, более непонятной выглядела ситуация с их «боевой группой». Организовал ее г-н Арпак еще в середине сентября из пяти человек (включая Элая), подобранных или им самим лично, или Мисой, причем вначале, на первых собраниях «группы», всем им вполне ясно и недвусмысленно дали понять, что′ им предстоит совершить. Однако дальше ежедневного наблюдения и составления расписания и маршрутов передвижения Команданте по городу дело почему-то не пошло. Собственно говоря, и наблюдения-то велись в той или иной степени регулярно лишь месяца два, до середины ноября. Когда же выяснилось, что график выездов у Хранителя Республики очень простой (из Белого Дворца – ни ногой, лишь раз в неделю, по воскресеньям ближе к полудню, – в гвардейские казармы на строевой смотр, причем пользуясь весьма ограниченным числом маршрутов – чаще всего либо по Садовому проспекту, либо по Конюшенной улице), свернули по распоряжению г-на Арпака и наблюдения. Позднее всё ограничилось лишь еженедельной проверкой расписания, то бишь выехал ли Команданте в казармы, какой дорогой и во сколько. Но так как к разнообразию в путях и времени следования особой склонности тот не проявлял, более или менее ясная картина его воскресных передвижений по городу вырисовывалась вполне четко.
К самой же акции, как оказалось, «группу» никто словно готовить и не собирался. Г-н Арпак, будто позабыв о своих обязанностях ее руководителя, активно увлекся местной светской жизнью, сутками порой пропадая на обедах да вечеринках, а Миса злилась на затягивавшуюся подготовку, раздражалась, но до поры до времени молчала, соблюдая субординацию. Так что «боевой» группу можно было назвать лишь с очень большой натяжкой, ибо никто из ее членов до сих пор даже понятия малейшего не имел, а как, собственно говоря, будет проходить сама акция, каким способом, каковы их роли и план действий?
Собирались они теперь лишь раз в неделю, по субботам вечером, накануне воскресной проверки, чтобы определиться, кому, где, на каких улицах завтра расположиться, дабы не пропустить командантский кортеж, о чем отчитаться затем перед г-ном Арпаком. А в остальном каждый продолжал жить своей прежней жизнью, словно и не было того, поначалу возникшего ощущения причастности к чему-то пусть и пугающему, но великому, волнующему, таинственному. Как любил порой поговаривать г-н Арпак, небрежно развалившись в кресле и тихо подсмеиваясь себе под нос, «привыкайте, господа, – это всего лишь работа, обычная террорная работа!»
По составу своему «группа» получилась достаточно пестрой и разнородной: бывший студент Университета Элай Абон, бывший почтовый служащий Сива Герим, уволенный из Почтового Департамента «по статье» за прегрешения сына, тридцатисемилетний плотник Элхас Тарг, непонятно как сюда затесавшийся вчерашний гимназист Эвел Акбо из весьма состоятельной семьи и молодой человек без определенного рода занятий Вул Инаим из мещан.
Ни с кем из своих «соратников по борьбе» Элай практически не общался (за исключением чисто рабочих моментов). Он и имена-то их не сразу запомнил, тем более что поначалу г-н Арпак из конспиративных соображений даже запрещал им называть их, руководствуясь принципом «меньше знаешь – меньше выдашь», присвоив каждому члену «группы» кличку-псевдоним, но быстро понял, что здесь, в маленьком городке, эта мера предосторожности не работает. Да и как она могла работать, когда двое из «группы», как выяснилось, друг друга знали и так, проживая на соседних улицах, а у остальных быстро нашлись общие знакомые или иные точки соприкосновения. В частности, Вула Инаима Элай хорошо помнил по школе и футбольным соревнованиям, когда тот играл центрфорварда в школьной сборной.
Не общался он как по причине общей замкнутости своего характера, так и по отсутствию особой симпатии к «соратникам»: никто из них почему-то Элаю не нравился, желания общаться с ними у него не возникало.
Более или менее нейтрально относился он, наверно, лишь к Сиве Гериму, высокому, худому, мрачновато-молчаливому вдовцу лет пятидесяти, признавая весомой причину его присоединения к «группе». Года полтора назад, как рассказала ему Миса, у него за распространение листовок с карикатурами на Команданте арестовали единственного сына, примкнувшего к анархистам. Последнего сослали в Дикую Степь в колонию-поселение без права переписки, где он месяца через три, после очередной в колонии вспышки холеры, и умер. Не лучше сложилась судьба и самого Герима-старшего. Шла так называемая «антикоррупционная» кампания, то бишь очередная «большая чистка», а такие акции Команданте время от времени проводил – в «профилактических» целях («дабы кровь не застаивалась в государственном организме», как любил он пошучивать по этому поводу). И шеф-комиссар Почтового Департамента Халмай, дрожавший за свое место, свое положение и жизнь и посему слывший активным борцом «за чистоту рядов», Герима-старшего со службы тихо, но быстро выжил, – мол, «сын за отца, конечно, не в ответе, но отец за сына отвечает всегда». Причем уволил «по статье», то есть без пособия, без права на пенсию, оставив человека в преддверии старости, фактически, без средств к существованию, не говоря уж о потере сына. Идею «благородной и справедливой мести» Элай не признавал, мстительность всегда отталкивала его в людях, но тем не менее понять, что движет Геримом, он вполне мог, пусть и не разделяя самих чувств. Халмаю, кстати, это помогло мало: буквально через две недели после увольнения Герима он был арестован «за растрату казенных денег и хищение государственной собственности в особо крупном размере», приговорен к «высшей мере социальной защиты» и на рассвете ясного майского денька гильотинирован во внутреннем дворе Департамента Внутренних Дел, а дело от начала и до конца вела именно городская полиция, старавшаяся не отставать от охранки в борьбе с «оборотнями в мундирах».
Остальные же члены «группы» Элая лишь раздражали. Шестнадцатилетний Эвел Акбо, совсем еще мальчишка, румяный, круглощекий, начитавшийся в «самиздате» запрещенной литературы (за что и попал «на заметку» Охранному Департаменту), – своей пылкой, романтично-мечтательной восторженностью, кажущейся сейчас Элаю «с высоты» его двадцати двух лет столь смешной и глупой. Хотя давно ли он сам расхаживал таким же «вьюношей бледным со взором горящим»? Элай помнил, что недавно, но тем не менее розовощекий гимназист раздражал его иногда весьма сильно, может, именно и потому, что одним видом своим напоминал об этом.
Элхас же Тарг, невысокий плотный, кряжистый мужичок, был попросту самым настоящим занудой, из разряда тех, кто на чисто этикетный, заданный в ходе шапочного приветствия вопрос «как дела?» начинает обстоятельно и подробно рассказывать о своих делах, заставляя вежливо улыбающегося собеседника мысленно чертыхаться и проклинать ту минуту, когда он задал этот злосчастный вопрос. Хотя не признать за ним безусловных достоинств – честности, прямоты и мужества – было нельзя. Не всякий в Лахоше отважился бы обратиться к Команданте в защиту своего соседа, взятого в оборот охранкой на основании явно ложного доноса, а Тарг именно это и сделал. Уверенный в невиновности булочника Нувана, с которым не один год прожил разделенный лишь забором, он отправил в адрес Хранителя Республики гневное письмо по поводу беззаконного ареста. То есть вступился, по сути, за чужого и постороннего человека, хотя обычно в такой ситуации лахошцы предпочитали руководствоваться принципами «моя хата с краю» и «слава богу, не меня!», делая вид, что не заметили исчезновения того или иного человека. Самое поразительное, что в тот раз это помогло: неизвестно чем была вызвана такая реакция Команданте, никогда ранее не снисходившего до разбора подобной «мелочевки», но из Белого Дворца в адрес Охранного Департамента последовал строгий окрик и булочника Нувана действительно выпустили. Кто-то поговаривал потом, что не обошлось здесь без влияния полковника Айсара, шеф-комиссара Департамента Внутренних Дел, недовольного чрезмерным усилением ведомства-конкурента, всегда готового подставить ножку своему «заклятому другу» полковнику Эбишаю. Но факт остается фактом: человек вернулся живым и невредимым из «Самого Высокого Дома Лахоша», как иначе еще называли трехэтажное желтое здание охранки на улице Желто-Зеленых Партизан, 24, хоть в действительности и не являвшегося таковым (по градостроительным правилам Лахоша строить выше карниза Белого Дворца запрещалось), но тем не менее прозванного в народе именно так, «ибо оттуда видны и холмы Хайвара, и вся Дикая Степь». После этого же, кстати, и поползли слухи, что дни полковника Эбишая в кресле шефа охранки сочтены, что скоро «зачистят» и сам «Главный Очистной Департамент», как иногда еще именовали охранку остававшиеся на свободе немногочисленные остряки. Но полковник, к удивлению многих, устоял, а точнее, в кресле усидел, хотя слухи такие всё равно время от времени появлялись. А булочник Нуван вернулся, но вернулся сломленным и запуганным и, преследуемый неотступным страхом вновь попасть в застенок, желая выслужиться перед охранкой, настрочил на Тарга же, своего, по сути, спасителя, донос о его «антигосударственных высказываниях», допущенных им в первой же их беседе после освобождения. Высказывания такие со стороны Тарга, никак не ожидавшего, что спасенный им на него же и «настучит», разумеется, были, однако полковник Эбишай, лично курировавший дело, заимевшее такой резонанс и по которому он уже один раз получил «по рукам», решил хода этому доносу не давать, опасаясь быть обвиненным в элементарной мести и сведении счетов, но «на заметку» плотника-правдолюбца, конечно, взяли.
А в отношении пятого члена их «группы», двадцатичетырехлетнего Вула Инаима, развязного и бесцеремонного молодчика с вечно сальной ухмылочкой на губах, со светло-серыми, почти что прозрачными наглыми глазами и совершенно хамскими замашками, Элай вообще не понимал, что он здесь с ними делает. Хоть и рассказывала ему Миса о его «славном» анархистском прошлом, причем весьма бурном и даже буйном, пару раз заканчивавшимся приводами в охранку, на взгляд Элая это был типичнейший представитель мелкой шпаны из подворотни, место которому – в хайварском бараке для уголовников. Элай подозревал, что и в ряды анархистов он затесался лишь из любви к хулиганским выходкам, а те когда-то (когда на свободе ходили), действительно, любили время от времени пошуметь, порадикальничать, акции протеста поустраивать (в основном, по ночам), как-то – стекла побить в государственных учреждениях, листовки с карикатурами на Команданте по городу разбросать или разукрасить стены Собора неприличными надписями и рисунками. Стойкая антипатия к подобному «соратнику по борьбе» у Элая возникла сразу после первого собрания «группы», где тот вел себя порой вызывающе дерзко, но состав ее определял не он. Миса же в ответ на его мысли об Инаиме лишь пожимала плечами, мол, «с драной овцы – хоть шерсти клок», хотя будет ли с такой «овцы» хоть какой-нибудь «клок», Элай сильно сомневался. В школе, как вспоминалось Элаю, а учились они в одной школе, только Элай шел двумя классами младше, Инаим тоже тихим нравом не отличался, будучи пацаном весьма задиристым и нахальным. Однако тогда всё искупалось его подвигами на футбольном поле, где их школьная сборная, ведомая Инаимом, неизменно громила на городских соревнованиях команды и гимназии, и училища реального, и кадетского корпуса, заставляя гордиться таким центрфорвардом. Но сейчас, столько лет спустя, вновь столкнувшись с повзрослевшим «героем кожаного мяча», Элай быстро понял, что о былом восхищении этим человеком можно забыть.
Ситуация с подготовкой их «группы» к непосредственно акции также вызывала, разумеется, у Элая вопросы, ибо таковой подготовки не велось вообще. Но теперь, стоя под дождем у угла парка, прячась от уличных фонарей под тенью складских ворот, многое для него стало проясняться, как, впрочем, и для Мисы.
– Вот сучок! – продолжала та тихо матерится себе под нос, сжимая кулаки, зло кривя губы. – Так пасть! Как он мог так пасть?!
Элай, привыкший к поразительному иногда хладнокровию и выдержке Мисы, наверно, впервые видел ее такой взбудораженной и взвинченной.
– Ты уверена, что тот тип из охранки? С чего ты взяла?
Он старался говорить как можно небрежней, невозмутимей, желая хоть как-то успокоить Мису, но, честно говоря, открывшаяся сейчас перспектива, что руководитель их «группы», возможно, провокатор, тревожила его не в меньшей степени. Миса резко подняла голову.
– Да, уверена! Я запомнила его, он на миграционном контроле сидел в день нашего приезда, вместе с отцом твоим кстати.
– Только поэтому?! – Элай с некоторым облегчением рассмеялся. – Но из этого ничего не следует! Мало ли кто там мог быть! Может, приятель отца, знакомый какой-нибудь зашел посидеть, поболтать, рюмку водки пропустить?
– Элай! Мальчик ты мой милый! – и Миса всплеснула руками. – Как ты бываешь иногда наивен! Неужели я, не один год проработав в подполье, не смогу отличить праздное любопытство постороннего зеваки от профессионального интереса ищейки?! А он, я заметила, очень и очень внимательно наблюдал за нами, пусть и прикрывшись газеткой, обычный любопытствующий с улицы ведет себя несколько иначе. У меня на агентов охранки, поверь, глаз уже намётан!
– Мис, по-моему, у тебя профессиональная паранойя. Да просто, может, ты понравилась человеку? Не допускаешь, что это мог быть интерес нормального здорового мужчины к молодой привлекательной женщине?
– За комплимент – спасибо, насчет паранойи – возможно, – со временем это у всех подпольщиков развивается, можно сказать профзаболевание, но с остальным – не согласна. Это не только догадки и предположения, есть аргумент и повесомей. Когда мы только готовились к въезду в Лахош, изучали в том числе и местную нормативную базу по многим вопросам: въезд, выезд, таможенный режим, уголовное законодательство, правоохранительная система, много, в общем, чего, правда, вот про комендантский час почему-то упустили, только здесь уже узнали. Так вот, если остальное тебя не убеждает, могу сослаться на таможенный циркуляр от октября, кажется, прошлого года, номера не помню, показать тоже не смогу, он не публиковался, с грифом «для служебного пользования» шел, но врать тебе, поверь, я не буду, его Арпак откуда-то по своим каналам достал. И по циркуляру этому при миграционно-таможенном контроле в отношении иностранных подданных, наряду с инспектором Миграционного Департамента, должен обязательно присутствовать и оперативный сотрудник Департамента Охранного. Понимаешь? Поэтому я уверена: тот тип – из охранки!
– Но мы же не знаем, с какой целью они встречались, даже если тот действительно оттуда? Может, какая-нибудь надобность и впрямь имелась?
Миса изумленно уставилась на него.
– Господи! Да с какой целью, тайком, в темное время суток, в безлюдном месте могут встречаться подпольщик и агент охранки?! Что может их объединять?! Ты сам подумай!
– Но всё равно, мне кажется, от Арпака сначала следует потребовать объяснения, прежде чем выдвигать против него такое серьезное обвинение, – не сдавался Элай. – Может, просто мы чего-нибудь не знаем?
– Что я и собираюсь сделать в самом ближайшем времени, – буркнула Миса и решительно потянула его за рукав. – Идем! Да, к нам на Сапожную: если уже дома – поговорим сразу, если нет – подождем его там. Разговор предстоит серьезный и непредсказуемый, мне может потребоваться твоя помощь, может даже физическая, – и она с сомнением окинула его худощавую ссутуленную фигуру. – М-да, оружие нам, конечно, сейчас не помешало бы.
– А разве его у вас нет? – с некоторым удивлением воззрился на нее Элай. – Акцию же как-то собирались проводить?
Миса раздражено мотнула головой.
– В акции планировалось пользоваться только взрывчаткой, да и ее должен привезти курьер непосредственно перед самой акцией, чтоб до последнего момента нам предъявить нечего было, случись провал какой-нибудь. А огнестрельное оружие, по большому счету, нам ни к чему, только морока лишняя, как провезти да где прятать, а охранке – лишний повод «зацепить» нас.
Элай поежился, – да, какой-нибудь завалящий револьвер им не помешал бы (несмотря на то, что никаким оружием пользоваться не умел), черт его знает, как разговор с Арпаком пойдет, а физически тот казался весьма крепким и ловким, чем он, к своему сожалению, похвастаться не мог.
– Но у Арпака ведь тоже, получается, оружия нет? Так?
– Должно быть так, если новые «хозяева» его не снабдили им на всякий случай.
Элай в нерешительности остановился.
– Может, тогда лучше сегодня разговора и не начинать, а вначале подготовиться, ну, оружие какое-нибудь подыскать, не знаю, «группу» собрать, а?
Миса с усмешкой оглянулась на него.
– Что, сдрейфил уже?
Элай вспыхнул.
– Почему сдрейфил? Просто глупо подставляться, если у него, может быть, оружие есть, а мы с голыми руками. Тем более если он действительно провокатор и сотрудничает с охранкой.
Миса фыркнула и тряхнула головой.
– Идем, не бойся! Что будет, то будет, а объяснения от него я потребую в любом случае сегодня же, сейчас же, чего бы мне это ни стоило! – и она скрипнула зубами, лицо ее вновь скривила злая, презрительная улыбка, глаза загорелись недобрым огнем. – Сучок! Так пасть, так низко пасть!
…До Сапожной, располагавшейся за парком, они дошли быстро и без приключений, – дождь всё моросил, мелкий и нудный, и улицы Лахоша были по-прежнему безлюдны и пусты. Пуст был и дом № 17: окна – без света, за забором – тишина.
– Еще не вернулся, значит, – и Миса, стараясь не шуметь, тихо распахнула входную калитку. – Заходи, дома ждать будем, надеюсь, до комендантского часа вернется.
Элай остановился.
– А я вернуться успею?
Миса отмахнулась.
– У нас, в крайнем случае, переночуешь.
Комендантский час в Лахоше, как в свое время и предрекал профессор Ирум, с конца октября увеличили на два часа – с 02.00. до 06.00., – причем поводом к этому стала та непонятная история с несквашивающимися тестом и молоком. После двух месяцев тщательных и кропотливых исследований и расследований, как научных, проведенных Академией и Университетом совместно, так и административных, ведшихся Департаментами Охранным и Внутренних Дел параллельно, установить причину сего странного феномена никому так и не удалось. Дрожжи и закваска всем микробиологическим стандартам соответствовали, с микрофлорой и бактериальными культурами, отвечающими за сквашивание теста, молока, спиртовое брожение, было всё в полном порядке, однако естественные процессы эти в Лахоше идти упорно не желали, хотя в соседних государствах Приречья ничего подобного не наблюдалось. Ввиду отсутствия видимых результатов причину просто «назначили» указом Команданте, объявившего всё это «диверсиями и происками насарских радикал-демократов, желающих подорвать продовольственную безопасность Лахошской Республики», в целях борьбы с коими комендантский час увеличили на два часа. Разумеется, после ужесточения комендантского часа ситуация с «продовольственной безопасностью» не улучшилась: тесто по-прежнему не поднималось и питался Лахош всё теми же, порядком поднадоевшими пресными лепешками. А сметану, сыры, творог, уже ставших дефицитнейшими деликатесами, как и вино с пивом и водкой, приходилось ввозить из ближайшей заграницы – из Орука, Амарны, Бофира, других государств Приречья. Это привело к такому их резкому подорожанию, что появлялись они теперь на обеденных столах лахошцев только по большим праздникам. Расцвела, конечно, пышным цветом на такой «благодатной» почве и контрабанда алкоголя, особенно дешевого «орукского виски» – вонючего мутного, неизвестно из чего гнавшегося самогона не самой лучшей очистки, ввозившегося из Орука в огромных количествах и продававшегося почти что легально чуть ли не в каждом трактире и почти что по цене старой доброй «Пшеничной», заменив простому люду все прежние горячительные напитки. Народ таким «экономичным» пойлом, разумеется, травился (кое-кто и до смерти), болел, но упорно продолжал потреблять его, невзирая ни на что. К самому же факту удлинения комендантского часа люди отнеслись, большей частью, безразлично: желающих шляться по городу после двух часов ночи было немного, а кто всё-таки хотел – делал это (при соблюдении известной доли осторожности) без особых проблем. Проблем не возникало, ибо комендантские патрули от центральных, более или менее освещенных проспектов Лахоша, как правило, не удалялись, и посему проскользнуть незамеченным по периферийным улицам было несложно. Как неизменно иронизировал по этому поводу г-н Арпак, «строгость комендантского часа в Лахоше искупается необязательностью его соблюдения».
– В общем, диспозиция простая, – деловито начала Миса, пройдя в гостиную, сбросив мокрый плащ на стул у входа и поплотней задернув шторы, – садимся и ждем Арпака. Когда придет, ты молчи, разговаривать буду я, в разговор не встревать, но будь начеку, следи за ним внимательно, за руками в особенности, помни – на кону, быть может, наши жизни. Если что – действуй по ситуации, только горячку не пори. И, главное, меня слушать! Бес-пре-ко-слов-но! Ясно?
– Чего же тут неясного? – Элай со вздохом плюхнулся в широкое мягкое кресло у окна и нервно зевнул. – Смеяться после слова «лопата», кусаться – по команде «фас!» Хуже нет ничего, чем ждать и догонять. Почитать что-нибудь пока ведь можно?
…И потянулись часы ожидания. Тихо стучали по стеклу капли дождя, тихо шумел ветер за зашторенными окнами, а в комнате после промозглой улицы казалось особенно уютно и тепло, сухо потрескивали дрова в камине, гудел в печной трубе нагретый воздух, шуршали переворачиваемые страницы, неприлично громко тикала на стене стрелка. Элай, убаюканный такой обстановкой, даже стал слегка клевать носом над раскрытым «Вестником науки», когда отчетливый звук хлопнувшей калитки выстрелом разорвал тишину и сразу же привел его в чувство. Арпак! Миса, к которой уже вернулось привычное спокойствие и самообладание, не спеша поправила перед зеркалом платье, прическу и, ободряюще улыбнувшись Элаю одними глазами, – не бойся, всё будет хорошо, – вышла навстречу «мужу» в прихожую. На часах было половина второго.
– Что-то ты сегодня раньше обычного, – как ни в чем не бывало встретила г-на Арпака в прихожей Миса, и в хрипловатом голосе ее проскользнули нотки сарказма. – Неужто до комендантского часа боялся не поспеть?
Снимавший в тот момент обувь г-н Арпак с любопытством поднял на нее взгляд, но Мису смутить было трудно.
– Чего смотришь так?
Тот пожал плечами.
– Ничего, просто странная ты немного сегодня какая-то, – и, войдя в гостиную и увидев Элая, остановился. – А-а, вот оно что! Я не помешал? Добрый вечер, кстати, господин Абон! Рад вас видеть в добром здравии.
Элай сконфуженно кивнул в ответ. Миса, вошедшая следом за г-ном Арпаком, неожиданно покраснела.
– Не болтай ерунды! Мы тебя как раз и ждем.
– Меня? – тот как-то чересчур резко обернулся. – Что-то случилось?
– Можно сказать и так, – и она криво улыбнулась. – Да ты присаживайся, присаживайся, разговор предстоит серьезный и долгий.
Г-н Арпак быстро обвел их взглядом, внимательным и цепким, вновь недоумевающе пожал плечами и со скучающим видом уселся в ближайшее кресло, небрежно закинув ногу на ногу.
– Хорошо, дамы и господа, я вас слушаю.
Элай напрягся. Началось! Миса же села на стул напротив, у обеденного стола, и сразу взяла быка за рога.
– Где ты был сегодня в районе десяти вечера?
Г-н Арпак лениво вздернул левую бровь.
– А в связи с чем вопрос?
– Ты можешь ответить на вопрос?
– А ты?
– Ладно, – Миса поджала губы, глаза ее жестко блеснули, – спросим по-другому: что ты делал сегодня в парке?
– Ага! – и он откинулся на спинку кресла, скучающего вида уже как не бывало. – Вот оно что! И что тебя интересует?
– Всё! Но для начала, кто этот человек?
– Знакомый.
– Знакомый из охранки – не лучшая компания для подпольщика, не находишь?
Г-н Арпак неожиданно рассмеялся.
– Запомнила-таки! – и восхищенно покрутил головой. – Молодец! Я всегда поражался твоей памяти на лица.
– Та-а-ак! – протянула Миса тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и побарабанила пальцами по крышке стола. – Прекрасно! Ты можешь как-нибудь объяснить это?
Он вздохнул.
– Да, могу, – и посмотрел на Элая. – Но наедине.
– Нет! – жестко отрезала Миса. – Ты будешь говорить здесь и сейчас! В его присутствии! Мы были сегодня там вместе, в парке. От него у меня сейчас секретов нет.
– У тебя, может быть, и нет, а у меня или партии – могут, – спокойно возразил г-н Арпак. – Разве не член партии может присутствовать при обсуждении партийных вопросов? А здесь вопрос партийный, это я тебе сразу говорю, причем сугубо секретный. Мы сейчас, конечно, на задании, можно сказать на особом положении, но дисциплину партийную для нас никто не отменял. Или Устав ее тебе уже не писан? Элай – член «боевой группы», да, не спорю, это почетное звание, но права участвовать в решении партийных вопросов это, ты сама прекрасно знаешь, не дает. Объяснения же мои будут касаться подготовки к акции, а за акцию, если ты помнишь, перед партией здесь отвечаю я, а не господин Абон. Поэтому, будь добра, попроси Элая погулять. Я готов объясниться и дать тебе отчет обо всем как товарищу по партии, видит бог, время уже пришло, но, повторюсь, тебе и только тебе, в присутствии постороннего о таких предметах я говорить не могу, не имею права и не буду. Ка-те-го-ри-чес-ки! Это мое последнее слово, – и уже слегка извиняющимся тоном обратился к Элаю. – Вы уж извините, господин Абон, что я о вас так, в третьем лице в вашем же присутствии, но, право, сейчас вы здесь лишний.
Элай покраснел. Миса поколебалась.
– Хорошо, – она тряхнула головой. – Будь по-твоему, – и кивнула Элаю. – Элай, иди погуляй во дворе, я тебя потом позову.
Тот в нерешительности посмотрел на нее.
– Ты уверена? – оставлять Мису одну он не хотел.
– Да, иди, иди! – нетерпеливо отмахнулась она. – Не бойся, всё будет хорошо. Только во дворе будь, а то комендантский начинается.
Элай чуть насупился, пожал плечами и вышел. Миса, проводив его взглядом, вновь повернулась затем к г-ну Арпаку.
– Итак, я внимаю.
Тот рассеянно потеребил бородку.
– С чего начать?
– С самого начала.
– Таки с самого начала? – и г-н Арпак рассмеялся. – Ну тогда слушай: вначале сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста… Нет, что-то я слишком издалека начинаю…
– Не паясничай! – резко оборвала его Миса. – Я жду объяснений! Объяснений, о чем могут общаться эрдек-подпольщик и агент охранки!
– Ладно, ладно, не заводись, – недовольно проворчал он и примирительно поднял руки, – всё, перехожу к делу, – и, на минуту смолкнув, собираясь с мыслями, тяжело вздохнул. – А дело, в общем, такое, если с самого начала. Когда ЦК назначил меня ответственным за акцию, я начал сразу изучать здешнюю ситуацию и в конце концов пришел к выводу, что обычные наши методы – группу боевую набрать, обучить – здесь, в Лахоше, не сработают – слишком маленький городок. Да, поверь, Мис, я живал в таких городишках не раз и прекрасно знаю, что здесь как в деревне: все друг друга знают, все на виду, скрывать что-либо в течение более-менее продолжительного времени, а «группу», ты сама это прекрасно знаешь, в один день не создашь, здесь просто невозможно. Тем более когда есть люди, только и занимающиеся выявлением такого «сокрытого», причем вполне профессионально, а что охранка лахошская – одна из лучших в Приречье, это факт. В общем, понял, что «сработать» незаметно местные церберы нам здесь не дадут. И тогда мне пришла в голову мысль: если рано или поздно нас раскроют, может, стоит раскрыться самим сразу и, чем-нибудь заинтересовав охранку, попробовать поработать какое-то время под ее же «крышей», чтобы, усыпив бдительность, создав видимость контролируемости, нанести затем удар?
Миса недоуменно вскинула брови.
– Каким образом и чем ты собирался заинтересовать охранку? Агента двойного сыграть?
– Да, можно назвать это и так. Конечно, это было рискованно, я много думал об этом, Мис, поверь, но всё больше приходил к выводу, что это для нас, пожалуй, единственный шанс провести акцию успешно. О какой тайной подготовке здесь можно вести речь, если с первого же дня приезда нам сядут «на хвост» местные филеры и скрыться ты от них в таком маленьком городишке не сможешь, хоть тресни! И никакая конспирация не поможет, хотя бы потому, что все здесь всё знают, кто к кому ходит, кто с кем спит, с кем дружит, с кем пьет, и любое новое лицо вызывает такой пристальный интерес, что и филеров-то никаких не надо, успевай лишь соседей да зевак опрашивать. Ведь любая лахошская собака отличит тебя от любой местной дамы, а меня – от любого здешнего хлыща. В общем, решил я рискнуть.
– Стоп! – хрипло прервала его Миса. – Ты решил или ЦК? Поясни! На ЦК такой вопрос, вообще, обсуждался?
– Ну-у, как тебе сказать, – г-н Арпак замялся и почесал переносицу. – На самом ЦК, конечно, нет, это всё-таки вопрос специфический, вопрос методов, на ЦК такие вопросы обычно не ставят, но с некоторыми его членами я беседы по этому поводу имел.
– И что? «Добро» кто-нибудь дал?
Тот покачал головой.
– Нет, – он презрительно скривил губы и махнул рукой. – Старпёры! Сразу закудахтали: «рискованно!», «чревато!», «двойная игра!», «а вдруг не получится?», «мы с охранкой никаких дел иметь не можем!». В общем, замараться испугались, если вдруг вскроется всё, мол могут не так понять, удар по имиджу партии и прочая лирика.
– И ты после этого смел говорить мне о какой-то партийной дисциплине?! – Миса возмущенно вскочила со стула. – Приняв такое решение, как я поняла, самостоятельно?!
– Да, самостоятельно, – г-н Арпак вскинул голову, взгляд его был решителен и тверд. – Я и до сих пор уверен в правильности своего решения. Ты думаешь, мы всё еще на свободе потому, что такие умные и хитрые? Что хорошо конспирируемся? Да о нас в «Высоком Доме» давным-давно все знают! Мы получили это время, почти четыре месяца подготовки, только благодаря тому шагу, на который я всё-таки решился! Мы получили почти невозможное в Лахоше – свободу действия, пусть и под гарантию охранки, а там уверены, что контролируют нас полностью. Да, я вступил в контакт с Охранным Департаментом и не стыжусь этого, ибо делал и делаю это во имя партии, во имя ее дела! В противном случае нас бы «повязали» еще в сентябре, когда мы только начинали сколачивать «группу». С формальной точки зрения, буквы Устава, конечно, я не имел права самостоятельно решать такой вопрос, но по сути, по духу я уверен, что принял единственно верное в нашей ситуации решение. Ну а за попреки в нарушение партдисциплины извини, ты права, не мне тебя упрекать, но надо же мне как-то было спровадить Элая!
– Ладно, оставим вопрос оценки твоих действий на «потом», – и Миса поджала губы. – Что дальше было?
– А что дальше? – и г-н Арпак пожал плечами. – Дальше было дело техники. Вышел я тайком на посольство лахошское, это еще, конечно, в Насаре было, как раз незадолго перед разрывом отношений, мол, хочу предложить свои услуги. Свели меня там с типом одним, официально каким-то клерком мелким, но, как я понял, из I управления охранки, ну, из разведки их внешней. «Втер» ему «легенду» свою – «устал, разочаровался в радикал-демократии, выскочки молодые затирают, денег на хорошую жизнь не хватает, мол хочется после полутора десятка лет подполья, тревог и лишений пожить наконец-то по-человечески», и всё такое. Ну, и чтоб поверил, пришлось, конечно, карты слегка раскрыть.
Миса насторожилась.
– «Слегка» – это как?
Тот нехотя признался.
– Ну, сообщил, что акцию на их Команданте готовим, кто приедет, общий план действий, ну, в самых общих чертах конечно.
– Та-а-ак! – каменным голосом протянула она. – Прекрасно! Поподробней, пожалуйста, что значит «в самых общих чертах»?
– Слушай, – вспылил г-н Арпак, – я, наверно, не идиот и не первый день в подполье! Я знаю, как дозировать информацию, что можно и что нельзя говорить в таких случаях! Раз я сказал, что «слегка», значит ровно столько, сколько нужно для достижения цели!
– Начнем с того, наши представления, сколько нужно для достижения цели, могут сильно различаться, – холодно парировала Миса. – А еще я пытаюсь понять, чем твои действия объективно, – повторяю, объективно! то есть по своим последствиям, – отличаются от банальной провокации? И пока не вижу особой разницы: «органы» о готовящейся акции предупреждены, с планом наших действий ознакомлены, пусть и, как ты выражаешься, «в самых общих чертах», участники, как я понимаю, «сданы», все под наблюдением, так? Что тогда считать провокацией, если не это?! В чем между вами разница?
– В целях! – с еле сдерживаемым бешенством рявкнул г-н Арпак. – В целях, понимаешь! В целях и мотивах моих! В результате, за который я отвечаю и которого добьюсь, чего бы это мне ни стоило! – и, откинувшись на спинку кресла, шумно выдохнул. – Всё, баста, хватит, иначе передеремся! Ты пару минут назад умную вещь высказала, предложив вначале досказать всё как было, а оценки и дискуссии оставить на «потом», – давай придерживаться этого, хорошо? – и чуть ли не взмолился. – Дай мне договорить, объяснить всё до конца, по-жа-луй-ста!
Миса слегка смутилась.
– Хорошо, извини. Я слушаю.
Тот устало потер лоб, словно пытаясь вспомнить, на чем остановился, и продолжил:
– Да, я «слил» информацию, что готовится акция, что организаторами будем мы с тобой, а «группу» наберем на месте, в Лахоше, – но! Во-первых, «слил» ее вперемешку с «дезой»: что акцию будем проводить строго по команде из Насара, мол телеграмму кодовую мне специально из Амарны для этого организуют, что-то там «С дядей плохо выезжай», от которой надо будет отсчитать неделю, чтоб получить «день Х». То есть, что мы свободны в выборе дня акции, в охранке не знают. А если учесть еще, что через почту местную, телеграф без их ведома не пройдет ни одна телеграмма, ни одно письмо, то, думаю, они на сто процентов уверены, что всё под их контролем и сигнала к действию они не пропустят. Дальше: пустил «дезу», что взрывчатку будем готовить здесь, в Лахоше, в лаборатории университетской, а о том, что должны ее получить контрабандно через курьера, они не в курсе. За лабораторией в университете они следят, это я знаю точно, поэтому и здесь они в уверенности, что всё контролируют и тайно от них мы бомбы сделать не сможем. Еще сообщил, что якобы по плану нашему за день-два до акции, ну, то есть уже после получения кодовой телеграммы, мы с тобой должны проинструктировать «группу», дать ей команду действовать и быстро покинуть Лахош – под официальным предлогом выезда к «больному дяде» из липовой телеграммы, типа, чтобы Насар не подставить, если вдруг что. То есть и здесь получается, что пока мы в Лахоше, удара они не ждут. Это раз, а во-вторых, я сразу поставил им условие: «группу» брать только после моего отъезда. Мотивировка с моей стороны была самая шкурная: не хочу, чтобы даже тень подозрения могла пасть на меня. Ведь если «группу» возьмут, когда я здесь, что делать со мной? Оставить на свободе? Взять, а потом тихо выпустить? В любом из этих вариантов я окажусь под подозрением, доверием партии пользоваться перестану и моя дальнейшая ценность как агента, внедренного в РДП, приблизится к нулю. Поэтому я им прямо заявил: если хотите иметь «своего человека» в нашей партии, обеспечьте мне безупречный выход из этой комбинации, чтоб чист был как стеклышко. А так, если после отъезда моего «группу» возьмут, кто меня в чем обвинит? Товарищи здесь остались малоопытные, могли и дров наломать, или провокатор среди них нашелся, всякое может быть. Таким вот образом я и обеспечил неприкосновенность «группы», временную конечно, но время нам единственно и нужно. Так что пока я здесь, «группу» нашу не тронут. Заодно указал им на еще одну для них выгоду: проверите, кто из «неблагонадежных» неблагонадежен в особенности, кто внутренне уже готов на активные действия, а не только на «антигосударственные высказывания». Как видишь, кое-какую информацию мне, конечно, им дать пришлось, но с такой «дезой» и под таким условием нам это вреда особого принести не могло, а про выгоды я тебе уже сказал: получили время и определенную гарантию неприкосновенности. На предложение мое о сотрудничестве они, конечно, «клюнули», условие приняли. Дело в тот момент шло к разрыву дипотношений, посольство лахошское выезжало, а агентуры в Насаре им явно не хватало, вот они и уцепились за меня. Тем более справки обо мне, уверен, они навели и поняли, что человек я в партии, скажу не скромничая, не последний. Договорились, что, как приеду сюда, меня встретит человек, через которого и буду связь держать, информацию давать. Помнишь, когда контроль въездной проходили, мы слегка поцапались, что на вопрос того типа, ну, о здоровье Демократора, я брякнул, что не хуже, чем у Хранителя? А это был пароль с отзывом. Сегодня вот в парке была очередная наша встреча, его, кстати, Гилом зовут, мы с ним всегда в этом парке встречаемся.
– Как часто? Какую информацию ты им даешь? – вопросов у Мисы вертелось на языке много. – Что они требуют? Как вообще у вас работа построена?
– Система простая: есть абонентский ящик на почте, есть два ключа к нему – один у меня, один у Гила, ежедневно проверяем, все сообщения идут через этот ящик. Еженедельно пишу им отчет о наших действиях и планах, встречи личные – по желанию любой из сторон, но в основном, как и в этот раз, по их желанию, мне от них ничего особо не надо, разве что иногда на деньги «разведу».
– Ты от них и деньги берешь?!
Г-н Арпак удивленно уставился на нее и хмыкнул.
– Ну ты даешь! Иногда ты поражаешь меня своей наивностью! Не забывай, это вытекает из моей «легенды»: я – продавшийся за тридцать сребреников иуда, и было бы странно, если я бы работал на них бескорыстно. Поэтому даже с этой стороны это абсолютная необходимость, иначе могут возникнуть подозрения. Да и разве это не шик, когда эрдеки-подпольщики живут за счет охранки? Меня это изрядно веселит, можно сказать морально-эстетическое удовольствие доставляет.
– Я думаю, не только моральное, если вспомнить твой «широкий» образ жизни в последнее время, – съязвила Миса, – а то я уж было подумала, что это ЦК так расщедрился.
– Ага, от них дождешься! – усмехнулся г-н Арпак, бывший еще и казначеем акции. – На партийные ассигнования мы, сударыня, ели бы одни лепешки пресные, запивая водичкой из колодца, а про ваш любимый творог с изюмом на завтрак пришлось бы забыть. А насчет «широкого» образа жизни, да, не спорю, люблю блеск и мишуру светской жизни, музыку в зале, хорошо прожаренный бифштекс на тарелке и бутылочку бофирского игристого в ведерке со льдом, но ведь это и для дела надо, не только для удовольствия, хотя и для него тоже конечно, отрицать это глупо.
Миса тряхнула головой.
– Ладно, оставим, меня больше интересует, что ты им сообщаешь, какую информацию даешь?
– Ну, стараюсь отделываться общими фразами, но когда наседают, требуют конкретики, про «группу» нашу им рассказываю, мол готовимся. Чистую «дезу» давать опасно – здесь, в Лахоше, им легко ведь всё проверить, заподозрить могут, если что не так будет.
– Так, – она побарабанила пальцами по столу, – «группу», как понимаю, ты им «сдал»?
Тот недовольно поморщился.
– Слушай, тебе так хочется меня провокатором выставить? Если уж на то пошло, то «группу» я «сдать» не мог хотя бы потому, что она уже была изначально «сдана»: помнишь тот список, по которому мы начинали работать? Так вот, он действительно из охранки, как я тебе вначале и говорил. Это я просил указать мне местных «неблагонадежных», чтобы времени на поиски не терять, то есть состав «группы» известен им был заранее.
– Ладно, пусть не «сдал», но как ты тогда собираешься с ними акцию проводить, если в охранке, говоришь, их всех знают?
– А я с ними акцию проводить и не собираюсь.
– Что?!
– Неужели ты еще не поняла, в чем состоял расчет? «Группа» – это уже так, лишь для отвода глаз, это не «боевая группа» в действительности, а, скорее, группа прикрытия, ложная цель для отвлечения внимания. Я же с самого начала сказал, что здесь обычные наши методы не пройдут, нам просто не дадут сработать «группой». Нужны были новые способы, я долго думал над этим и пришел к выводу, что здесь, в условиях маленького городка и жесткого контроля со стороны «органов», шансов на успех будет больше у одиночки, не связанного ни с какой группой, но имеющего регулярный, пусть и кратковременный, доступ к Команданте. А когда начали наблюдение и составили график его выездов, понял: нам нужен офицер-гвардеец – помнишь же ведь про еженедельные воскресные смотры? Можно, конечно, было попробовать поискать выход на челядь Белого Дворца, тоже ведь регулярно своего «хозяина» видят, но за ними и надзор строже, подобраться сложней, да и отбирают туда тщательней, чем в Гвардию, поэтому шансов найти среди них противника режима меньше. К тому же здесь возникает проблема с оружием, хоть со взрывчаткой, хоть с револьвером, а пронести это в Белый Дворец незаметно весьма затруднительно, в Гвардии же с этим попроще. Поэтому оставался только гвардеец, а никуда больше, кроме как в казармы, Команданте, сама знаешь, не выезжает. Причем желателен был офицер, так как у рядового и свобода передвижения ограничена по сравнению с офицером, из казармы просто так не выйдешь, и доступа свободного к оружию нет, – они его только когда в караулы заступают да на стрельбах видят.
– И он у нас есть, этот гвардеец?
– Конечно, – и г-н Арпак не без самодовольства откинулся на спинку кресла. – Ты думаешь, с чего я постоянно у легитимистов кручусь? Мне же ведь нужен был не любой офицер-гвардеец, а только подходящий для наших целей, то есть оппозиционно настроенный, а там, у легитимистов, всё как раз и сходилось. Во-первых, какая ни какая, но всё-таки оппозиция, хоть большей частью и «бумажная». А во-вторых, офицерья там всегда было много, в Гвардии ведь в свое время «белой кости» и прочей всякой сволочи старорежимной осело немало. Да и куда еще дворянчику бывшему податься как не на службу военную? Всё-таки поблагородней занятие, чем на ферме какой-нибудь батрачить или писарем в конторе купеческой штаны просиживать. Поэтому контингент там был то что надо, будто специально отобран и подобран для наших целей по идейному и профессиональному признаку, только выбирай. Так что времени я зря не терял, если полагаешь, что на вечеринках у капитана Беттима я только развлекался.
Отставной гвардейский капитан Беттим, чей отец до Революции числился в предводителях дворянства Кимешской волости, был неформальным главой самого крупного и влиятельного кружка легитимистов в Лахоше. Миса пожевала губами.
– И кто он?
– Молодой лейтенант-гвардеец, имя его тебе ничего не скажет, да и ни к чему оно тебе, работать с ним буду всё равно только я. Извини, но так лучше для дела. Сама понимаешь, лишний контакт – лишний риск навести на него охранку, привлечь внимание, а это сейчас крайне нежелательно. Да и тебе спокойней, – как говорится, «меньше знаешь – меньше выдашь». Звать его я дальше буду Рыжим, будем считать это его кличкой.
– Он действительно рыжий?
– Конечно, нет! Я что, идиот? Или правил конспирации не знаю?
Одно из негласных правил эрдекской конспирации гласило, что присваиваемая человеку кличка в зависимости от поставленной цели должна либо прямо отражать наиболее характерную внешнюю черту человека, либо, напротив, скрывать ее и дезориентировать посторонних. Поэтому товарищам по партии или иным людям, личности которых надо было сохранить в тайне, давали клички, никак не связанные ни с их внешним обликом, ни с родом занятий, дабы ненароком не подсказать врагу. А вот разоблаченным провокаторам и филерам придумывали клички характерные, сразу указующие на ту или иную черту такого лица, – Рябой, Лысый, Картавый. Миса кивнула.
– Ладно, тогда пусть Рыжий. Продолжай.
– Разумеется, он из «бывших», а точнее, сам-то Рыжий после Революции родился, они с Элаем вроде ровесники, но по отцу – потомственный дворянин. Корпус кадетский закончил с отличием, легитимист конечно, причем убежденный, всё о Реставрации бредит, рассказов отцовских наслушавшись, исторических романов начитавшись. Хранителя ненавидит со всем юношеским пылом, для восстановления династии княжеской готов, кажется, на всё, но вместе с тем, несмотря на весь этот романтизм, не по годам серьезен, хладнокровен и выдержан. Говорит, с детства дал клятву покарать узурпатора и с тех пор готовит себя именно к этому, то есть весьма целеустремленный мальчик, в общем наш человек, хоть и взглядов других. Положиться на него, уверен, можно, держит он себя хорошо, зазря не выставляется, не болтает, поэтому у охранки к нему, насколько я понял, претензий до сих пор еще ни разу не было. К тому же сам статус гвардейского офицера уже служит защитой от многих подозрений.
– Как же он тебе про клятву такую разболтал, если говоришь, что человек серьезный?
– Ну, про клятву он мне не сразу, конечно, рассказал – это, действительно, было бы весьма неосторожно с его стороны, – а позже, когда доверием его стал пользоваться.
– И долго ты его «окучивал»?
– Да как тебе сказать? Всё ведь относительно, гораздо дольше, наверно, я определялся, кого и где мне искать, а это тоже было не так просто, от этого ведь в конечном итоге зависит успех или неуспех акции, – ошибиться здесь было нельзя.
– А как ты на легитимистов, вообще, вышел? Насколько я помню, вначале они ведь не входили в круг твоих интересов?
– Вначале – да, но потом всё поменялось. Начал-то я искать в Ассоциации, ну, которую Эмердис возглавляет, но там, в основном, сочувствующие нам, а гвардейцев, мягко говоря, не жалуют и в круг свой не допускают. Да и болтуны там либеральные большей частью да профессора всякие умничающие, умеющие лишь языками чесать. Ты была права тогда, что ловить нам в этом болоте нечего. Стал я тогда прикидывать, а где еще можно найти такого офицера? Понятно, что среди оппозиции, но какой? В анархистских кругах такого точно не будет: анархист в мундире – это редкость. Впрочем, и самих-то анархистов сейчас на свободе не найти, – как говорится, иных уж нет, а те – далече. Социалистов в Лахоше отродясь не было, да и откуда им здесь, в мещанско-крестьянском краю, взяться? Тем более в офицерской среде. Оставались только легитимисты. Правда, и на них поначалу надежды было мало, так как слышал, что и они больше любители воздух сотрясать, чем дела делать, но решил-таки попробовать поискать, другого выхода не было. Кстати, вот здесь Эмердис со своей Ассоциацией оказался весьма полезен. Хоть с легитимистами они вроде бы идеологически и враги, но на поверку, как выяснилось, общаются тесно, регулярно диспуты устраивают, скажем так стенка на стенку, чтоб до хрипоты поспорить, попикироваться, поругаться, в общем связи с ними имели. Вот я и попросил его познакомить как-нибудь с капитаном Беттимом как самой авторитетной фигурой в легитимистских кругах. Причем попросил представить меня тайным легитимистом, и позагадочней, с намеками на мои связи с эмигрантскими кругами, иностранец всё-таки ведь. А так как Эмердис пыль в глаза умеет пускать мастерски, – чуть ли не эмиссаром самого Аюни III выставил! – пришлось даже слегка остужать потом не в меру бурные восторги. Так что свой «клок шерсти» в наше дело «дранный» Эмердис всё-таки внес, введя меня в кружок Беттима, причем в самом нужном свете. Меня до сих пор там считают если не посланником самого Князя-изгнанника, то агентом-разведчиком эмигрантской оппозиции как минимум, засланным для выяснения обстановки, может даже для подготовки контрреволюции и Реставрации. Во всемогущество эмиграции они верят как дети: «заграница нам поможет» – для них это как символ веры, а самим пошевелиться для успеха своего дела им как-то в голову не приходит. Насчет возникших домыслов о моем высоком статусе я стараюсь их пока не разубеждать. Впрочем, даже если захотел бы, вряд ли сумел бы это сделать, – сама знаешь, если человек хочет обманываться, он будет обманываться, что бы ты ему ни доказывал. В этом отношении в Лахоше народ удивительно наивен, видимо сказывается провинциально-деревенский уклад жизни, ведь никому даже в голову не пришло попытаться проверить меня на предмет моих реальных связей с эмигрантскими кругами.
– Вообще-то, здесь, в Лахоше, отрезанном от эмиграции, это сделать не так-то просто, – резонно заметила Миса, – хоть какие-нибудь связи «за бугром» иметь надо, а местные легитимисты, как я понимаю, в собственном соку варятся.
– Может быть, но почва для самозванцев здесь самая наиблагодатнейшая. Как бы там ни было, у Беттима я и познакомился с Рыжим. Он сразу привлек мое внимание, – наверно, своей молчаливостью по сравнению с другими и какой-то внутренней сосредоточенностью, сказал бы даже хмуростью. И в целом выгодно отличался от прочих легитимистских балаболов, пусть даже и в такой же гвардейской форме, готовность идти на действия читалась в его глазах явственно. На контакт, правда, в первый же день мне выйти с ним не удалось, хотя заинтересованность в общении с ним я высказал открыто, – парень осторожничал, от бесед уклонялся, видимо еще не составив обо мне определенного мнения, что мне, вообще-то, тоже понравилось. Лишь только на третий вечер, наведя, как понял, справки у самого Беттима, он подошел ко мне и сам завязал разговор, ну а после нескольких недель регулярного общения стал более-менее доверять мне. К тому же слухи о какой-то моей особой тайной миссии с легкой руки Эмердиса среди легитимистов разлетелись быстро, мол княжеский эмиссар, скрывающий до поры до времени цель своего прибытия в Лахош, что тоже немало поспособствовало нашему сближению. Да я и сам, конечно, постарался тумана напустить побольше, всё больше намеками да фразами темными изъяснялся, ухмылялся загадочно, подмигивал, щеки таинственно надувал – в общем, лицедействовал вовсю. Юноши ведь, даже самые недоверчивые и рассудительные, любят тайны, заговоры, миссии особые, тем более если это так отвечает их сокровенным мечтам. А мечты в таком возрасте, как правило, большими буквами написаны на их лбах, и у Рыжего было написано: «спасти мир, человечество, Родину». Когда же понял, что «клиент созрел», вызвал его на откровенный разговор и «раскрылся». Так, мол, и так, «действительно, послан кругами, близкими к Государю, готовим восстановление законной власти, то бишь Реставрацию, уже и силы собраны, и регент бофирский корпус экспедиционный с флотилией для вторжения обещал, но нужен еще удар предваряющий, чтоб врага дезорганизовать, сопротивление ослабить, толчок нужен, сигнал, чтоб последних сомневающихся убедить». Ну, и намекнул, что′ это за должен быть «сигнал». Посему, мол, ищем нужных людей в Лахоше, можно даже одного, но «готового ради такой великой цели на всё, вплоть до самопожертвования, и имя которого благодарная августейшая Особа не забудет никогда и первым упомянет при возвращении на престол». Мальчик, конечно, «клюнул» – ты бы видела, как загорелись у него глаза! Побледнел весь, подобрался, комок в горле проглотил, со стула вскочил и каблуками щелкает: готов, говорит, умереть за законного Государя, почту за великую честь, можете располагать мной как самим собой! – и г-н Арпак слегка вздохнул. – Честно говоря, почувствовал себя в тот момент последним мерзавцем.
Миса пожала плечами.
– У нас работа такая. Тебе что, впервой человека на акцию вербовать? По-моему, через твои руки уже не один десяток таких «мальчиков» прошло и немало, наверно, еще пройдет.
– Да, но обычно мы ведь боевиков так грубо не обманываем: люди знают, на что и за что они идут.
– И Рыжий знает, за что он идет: он идет за свою Идею, за свои взгляды и клятву, разве не так? Разве ему предложено убить Князя-изгнанника или совершить что-то противное его убеждениям? Нет, напротив, ему предложили именно то, чего он больше всего желает и хочет: убрать узурпатора, тирана, препятствующего возвращению законной власти, – и Миса фыркнула. – Не разводи сантиментов, Арпак, он взрослый парень, это его выбор. Человек получил то, к чему и стремился, всё честно и справедливо, не вижу здесь никакого обмана.
Г-н Арпак хмыкнул.
– Как у тебя иногда всё просто.
– Всё в этом мире просто, если всё не усложнять, – Миса была деловита и невозмутима. – Объяснения твои меня более или менее удовлетворили, по крайней мере пока. Но всё же хотелось бы на Рыжего самой посмотреть, побеседовать с ним, пообщаться, понять, что это за фрукт, действительно ли может помочь нам?
– Не доверяешь? Проверить хочешь? – г-н Арпак усмехнулся и покачал головой. – Нет, Мис, извини, но я уже сказал: это лишний контакт, лишний риск, а рисковать таким кадром, тем более в такой момент, когда всё уже почти готово к акции, а уже всё готово, поверь, я не намерен. Мы все под наблюдением, все наши контакты проверяются, но сейчас насчет Рыжего у них, думаю, пока никаких подозрений нет. Да, имел ряд приватных бесед со мной, точно так же, как имели их со мной еще не один десяток людей в Лахоше. То есть пока это всего лишь один из многих моих собеседников, но если рядом с ним заметят еще и тебя, то могут чего-нибудь и заподозрить. Поверь, всё уже готово, всё у нас с ним оговорено, определено, мы ждем только момента, твоя помощь здесь уже не понадобится. Единственное – веди себя как обычно, чтоб никто ничего не заподозрил, что что-то готовится, больше ничего от тебя не требуется. Извини, что изменил наши планы без согласования с тобой, что ставлю тебя перед фактом, но это мое решение как руководителя, принимаю всё под свою ответственность. И за успех или неуспех дела отвечу лично, но это потом, а сейчас – не мешай мне, это единственное, что я прошу.
– Так, – Миса поджала губы, несколько уязвленная тем, что, фактически, отстранена от подготовки к акции, но тем не менее сдержалась, – а что с взрывчаткой? Телеграмму отправил?
Взрывчатку им должны были доставить из Насара контрабандным путем по кодовой телеграмме, отправленной ими в Амарну, когда всё уже будет готово к акции.
– Нет, решил обойтись без взрывчатки. Взрывчатку, во-первых, надо еще незаметно получить, незаметно где-то спрятать, а в наших условиях тотальной слежки это чрезвычайно трудно, если вообще возможно. По крайней мере, я не знаю, смог бы я тайно, без посторонних глаз, встретиться с курьером. Дальше: надо ее незаметно передать Рыжему, но где и когда? Припереться на вечеринку к Беттиму, а встречаемся мы с Рыжим пока только там, с пакетом взрывчатки и торжественно вручить ее под шумные аплодисменты? Или придти к нему с пакетом в казарму, домой? Да меня уже у калитки «повяжут», выйти не дадут, появись я с подозрительной коробкой или сумкой в руках! А ему, Рыжему, как это незаметно в казарму пронести да на плац вынести, когда Команданте прибудет? Ведь незадолго перед его прибытием всех их досматривают. Нет, взрывчатка – это нереально в здешних условиях. Тем более телеграф контролируется охранкой полностью и телеграмму мою вначале прочтут в «Высоком Доме» и потребуют объяснить – кому, зачем, для чего? Это тоже лишний риск, который можно и нужно исключить. А план наш следующий: Рыжий – офицер, и как любой офицер Гвардии имеет табельный револьвер с правом, и даже с обязанностью его ношения по службе. Причем револьверы всегда должны быть заряжены, это по уставу гвардейскому положено – на случай каких-либо внештатных ситуаций, мало ли что может внезапно случиться, тревога какая-нибудь, волнения, бунт солдатский, они всё ж офицеры, элита армейская. И только по воскресеньям, где-то за полчаса до командантского смотра, прибывают сотрудники IV управления охранки, – это кто за безопасность личную высших чинов государства отвечают, – досматривают и разряжают их револьверы, патроны отбирают, рядовых всех просто шмонают, хоть те, разумеется, на смотр и так идут без оружия. После этого только Команданте и появляется, чтоб перед строем пройтись да речь очередную толкнуть. Вот здесь-то и момент! Рыжий рассказывает, что они, офицеры, на смотрах тех перед строем стоят, каждый у своего подразделения, и Команданте проходит буквально в двух шагах от них. Уверяет, что с такого расстояния не промахнется, главное, говорит, успеть револьвер вытащить, но это дело секундное, верит, что успеет. И проблема-то основная здесь чисто техническая: достать лишний комплект патронов, а потом, ну, когда охранка стволы их проверит, зарядить револьвер заново. Второй раз, как заверяет Рыжий, их никогда не проверяют, тем более что и сами охранники револьверы офицерские даже в первый раз спустя рукава досматривают. Они ведь такими проверками из недели в неделю занимаются, с офицерами со всеми уже перезнакомились, как говорится, не один литр водки выпили, – в общем, воспринимают свою обязанность, во многом, как пустую формальность, как обряд, никому не нужный, но привычный. И патроны мы уже достали, – в принципе, как понимаешь, для гвардейского офицера, у которого два раза в неделю обязательные стрельбы, припрятать полдюжины патронов – это не проблема, они их там всё равно сотнями без счета отстреливают. Дальше – дело техники, детали мы уже с Рыжим обсудили не раз. Патроны те он за день, в субботу, спрячет где-нибудь в казарме, мест там много, коробочку маленькую заныкать не сложно. А в воскресенье, после того, как охранка досмотрит и разрядит их револьверы, пойдет и потихоньку зарядит его снова, Команданте всё равно где-то только через полчаса прибывает после досмотра. Поэтому, как сказал, у нас всё готово, ждем теперь только воскресенья, ну, не на этой неделе, а на следующей, 28-ого числа. На этой просто, 21-ого, если помнишь, у них типа выборы Хранителя Республики, формальность, конечно, при их системе избирательной, но тем не менее, как сказал Рыжий, во всех силовых ведомствах – Гвардии, охранке, полиции городской – будет традиционное «усиление», наряды все удвоят, бдительность повысят. То есть в день выборов лучше ничего такого не начинать, а затаиться и переждать. Ну а вот на следующей, 28-ого, когда Команданте уже получит очередной свой «срок», напряжение спадет. Тем более это как раз между Рождеством и Новым годом будет, народ потихоньку расслабляться начнет, Рождество отмечать, старый год провожать, а в охранке, как это может показаться ни странным, тоже люди работают, со всеми человеческими слабостями. Поэтому, надеюсь, через полторы недели всё будет закончено.
Миса помолчала и, слегка нахмурившись, побарабанила пальцами по столу.
– Ладно, с Рыжим понятно – смертник, а с «группой» что?
– Ничего, – г-н Арпак пожал плечами. – Пусть продолжают по-прежнему, главная их сейчас задача – отвлекать внимание. Распустить их в такой ситуации я не могу – подозрения могут возникнуть, что мы планы поменяли. Я, вообще, сейчас молюсь только об одном: чтобы нигде ничего не произошло, нигде ничего не поменялось – ни у нас, ни у них, по крайней мере до 28-ого.
– «Группой», значит, ты решил пожертвовать?
Тот ухмыльнулся.
– В шахматах это называется «гамбит».
– В шахматах?! – и Миса зло рассмеялась своим низким хрипловатым смехом. – Однако они вот не в шахматы играют! И жизнями они расплатятся, если что, не деревянными, а своими собственными! Ведь если всё удастся, как ты задумал, их же всех сразу «повяжут» и запишут в сообщники Рыжего, хотя они о нем и слыхом не слыхивали!
– Мис, я могу тебе возразить сейчас твоими же недавними словами: у нас работа такая, а члены «группы» прекрасно знали, на что они идут. Разве мы не предупреждали их с самого начала о возможности ареста, суда? Разве не просили подумать хорошенько, прежде чем ввязываться в наше предприятие? Они взрослые люди, и это был их свободный и осознанный выбор, пусть теперь будут добры нести ответственность за него!
– Софист! – Миса вскочила с места, глаза ее гневно блеснули. – Ты забываешь об одном таком ма-а-аленьком, но очень важном нюансе: да, они знают, на что идут, и, я уверена, готовы ответить за свои действия, но именно за СВОИ, понимаешь, с-в-о-и, а не чьи-то! Люди согласились сделать дело и пожертвовать, если надо, собой, но согласия быть принесенным в жертву «втемную» они не давали! Это две большие разницы: человеческое самопожертвование и жертва баранов, а ты их и хочешь закласть именно как баранов!
– Скажи еще «агнцев»! – съязвил г-н Арпак и раздраженно фыркнул. – Знаешь, Мис, ты меня иногда просто поражаешь! Ты вроде бы всегда такая рассудительная, здравомыслящая, к сантиментам особо не склонная, не барышня какая-нибудь кисейная из салона великосветского, но иногда такую чушь начинаешь нести, что поневоле анекдоты про женскую логику вспомнишь! Тебя что беспокоит? Что Элай твой драгоценный безвинно пострадает? Можешь успокоиться: безвинно Элай твой не пострадает! Он, если что, получит всё по заслугам! Он что, все эти месяцы лютики собирал? Или и впрямь в саду нашем садовничал мирно? Хочу просто тебе напомнить, коли запамятовала, о некоторых юридических реалиях: все его нынешние действия, как и действия его сотоварищей по «группе», даже сейчас, когда Команданте жив-здоровехонек и никто его еще даже пальцем не тронул, уже являются преступлением с точки зрения лахошских законов, и, кстати, не только лахошских. Причем по статье о «теракте против высших должностных лиц Республики» разницы между совершённым актом, неоконченным покушением или только приготовлением к оным никакой нет, всё карается одинаково – «высшей мерой социальной защиты» через повешение! И даже если судить не «по закону», а «по совести», по нормам морали, то и здесь Элай твой вовсе не жертва безвинная, ибо замысливший убийство, но не доведший его до конца по причинам, от него не зависящим, такой же убийца, как и доведший. Поэтому ответит он, если что, не за чужие грехи, не за Рыжего, а за свои собственные!
Миса чуть покраснела.
– Дело не в Элае, – тихо, но твердо выговорила она, – дело в принципе. Мне не нравится, что мы их так подло сдаем охранке, – ведь они нам верят!
Г-н Арпак тяжело вздохнул.
– Мне тоже не нравится это, поверь, но иного выхода в нашей ситуации я не вижу, – успехом акции я рисковать не буду. Поэтому я настаиваю и требую как руководитель, если хочешь, приказываю: всё должно идти по-прежнему, «группа» не распускается и по воскресеньям продолжает наблюдать, ничего не меняем, охранка не должна ничего заподозрить. «Группа», разумеется, ничего из слышанного сегодня знать не должна, в том числе и Элай, каким бы твоим доверием он не пользовался. Надеюсь, это ясно?
Миса криво усмехнулась.
– Мне каблуками щелкнуть?
– Мис! – и он слегка повысил голос. – Я ведь не шутки шучу! Ты помнишь, что список, по которому мы подбирали «группу», из охранки? Так вот, зная методы ее работы, я уверен, что один, а может, даже и не один из этого списка, – подсадной, «дятел». Я не верю, что они могли упустить такую возможность заслать к нам еще и внутреннего информатора, так сказать для параллельного контроля.
Миса вскинула брови.
– Ты думаешь, это может быть Элай?
– Нет, на него думаю в последнюю очередь, но у меня сейчас нет времени разбираться, кто именно, поэтому наш разговор должен остаться только между нами. Впрочем, после 28-ого, надеюсь, это будет уже не так важно.
Миса походила по комнате и остановилась у окна.
– Значит, «группа» обречена? Шансов у нее нет?
Г-н Арпак невесело усмехнулся и покачал головой.
– Боюсь, шансов нет и у нас, чем бы акция ни закончилась. Думаю, мы не успеем выбраться отсюда с филерами «на плечах», поэтому вполне возможно, что это наше последнее «дело». Ты готова?
Миса тряхнула головой, легкая презрительная улыбка скользнула по ее губам.
– Я всегда готова. Но разве всё так безнадежно? Время ведь еще есть, почти двенадцать дней, разве нельзя подготовить каких-нибудь путей к отходу?
– Я много об этом думал и сейчас думаю, но все варианты, какие в голову приходят, чреваты срывом акции. Если заранее, ну, там, вечером 27-ого, в субботу, попробовать каким-нибудь способом тайком выбраться из Лахоша, – сама понимаешь, легально нам выехать никто не даст, – то, боюсь, в «Высоком доме» сразу поймут, что к чему. И примут меры, например, уговорят Команданте отменить смотр воскресный или арестуют всех подряд, с кем мы общались, а потом разбираться будут, массовые аресты для них это не проблема. К тому же по «легенде» моей, если помнишь, отъезд наш будет означать, что дата акции определена и всё готово, то есть тоже прямая наводка. Остается уходить только 28-ого, уже после акции, но будет ли у нас время? Аресты, уверен, начнутся сразу после покушения. И как уходить? Легальный выезд, разумеется, отпадает, а нелегально – это или через контрабандистов, или самим. С контрабандистами местными я связываться не хочу, рискованно это, слышал, что народ они не очень надежный, могут и «кинуть» или вообще «сдать». Поговаривают, что многие из них с I управлением связаны, под его «крышей» работают, а расплачиваются информацией да разного рода услугами, поэтому вариант этот тоже непроходной. Если самим, то как? Пешком в Насар через степь? Двести километров? Да нас через десять минут «накроют», сразу же за околицей, автомобили у охранки еще не перевелись, да и границы в Лахоше все охраняются, патрулируются постоянно, тем более насарская. А если на лошадях или вниз по реке попробовать спуститься до рисенской границы как самой близкой, то это надо лошадей, лодку искать, причем заранее договариваться с кем-то. А это опять риск провала: и филеры могут контакт такой засечь, пронюхать, что мы деру дать собираемся, и с кем договариваешься тоже может кем угодно оказаться, а я, как сказал, рисковать успехом акции не намерен, поэтому заранее путей отхода таким способом готовить не буду. Вот услышу выстрел на плацу 28-ого, тогда и буду думать, куда сматываться.
– Тогда уже будет поздно.
– Вот поэтому я и спросил тебя «ты готова?».
Миса пожевала губами.
– В ЦК не сообщал ничего?
– Нет, конечно. Смысла не вижу – помочь они нам здесь не помогут. И вообще предпочитаю сейчас воздерживаться от каких-либо лишних телодвижений, кроме встреч с Рыжим, – боюсь удачу спугнуть, пусть всё чередом своим идет. В любом случае об акции, удачной ли, неудачной, они услышат.
– Ну что ж, – Миса вздохнула и покачала головой, – будем тогда готовиться… с музыкой помирать. Рано или поздно это должно было случиться, – и посмотрела на настенные часы. – Я Элая впущу тогда? Он у нас переночует, а то комендантский уже начался.
Г-н Арпак молча кивнул и, устало поднявшись с кресла, ушел к себе в спальню, Миса же заторопилась на крыльцо. Дождь на улице уже прекратился, из-за рваных облаков выглянула луна.
– Элай! – тихо позвала она, вглядываясь в темноту двора. – Ты здесь?
Тот выскочил из беседки в саду, зевая и зябко поеживаясь на ходу от ночного холода.
– Ну что там, поговорили? А то я волноваться уже начал. Задубел совсем.
– Всё в порядке. Заходи в дом, я тебе в кабинете постелю.
Элай остановился.
– В порядке – это как?
– В порядке – значит всё в порядке! – неожиданно разозлилась Миса. – Не задавай глупых вопросов!
Элай недоуменно, с легкой обидой в голосе пожал плечами.
– Ладно, как скажешь.
Миса спохватилась.
– Извини, просто я немного устала сегодня, – и коснулась его руки. – А о сегодняшнем, увиденном, услышанном, забудь, хорошо? Поверь, так надо.
– Хорошо.
Тихо скрипнули ступеньки, тихо скрипнула дверь, скрежетнула задвигаемая Мисой щеколда, и Элай наконец-то очутился в теплой прихожей, а за окном в саду шумел ночной ветер, шуршали по крыше ветви старой яблони и клочковатые облака быстро бежали по темному небу.
* * *
…Хен быстрым шагом вошел в приемную.
– Шеф у себя?
Секретарша Тива, рассеянно, со скучающим видом листавшая до этого какой-то дамский журнальчик, сразу встрепенулась, оживилась и защебетала:
– Нет, нет, Хен, у себя, но сказал, никого не принимает. И не проси! – самым категоричным тоном протараторила она, но тут же, сделав ему глазки, мелодично рассмеялась и уже милостиво добавила: – Ну, если, конечно, не срочное что-то.
Хен нетерпеливо мотнул головой.
– Мне надо – доложи! Я думаю, примет.
Честно говоря, Тива его иногда раздражала, но та, уверенная в своей женской неотразимости, как правило, ничего, кроме себя, вокруг не замечала.
– Хорошо, я спрошу, подожди здесь.
И, обдав запахом дорогого парфюма, помахав крашеными ноготками, теперь уже ярко алыми, процокола мимо него на высоких каблуках в кабинет к шефу, чтобы через минуту вернуться и кивнуть:
– Проходи, только не надолго, – и, склонившись к его уху, доверительно шепнула, – кажется, ждет кого-то.
– Я учту это, – буркнул он ей в ответ и решительно двинулся к приоткрытой двери.
– Разрешите, господин полковник?
Кабинет шефа с плотно зашторенными окнами был, как обычно, погружен в привычный полумрак, освещенный лишь лампой с зеленым абажуром, стоявшей на столе, да разожженным в углу камином, кирпичным, облицованным декоративной плиткой. В здании Департамента зимой было прохладно, а шеф, страдавший к тому же сезонным ревматизмом, любил, как он сам выражался, «погреть иногда старые косточки у камелька».
– Да, да, конечно, Хен, – и полковник Эбишай, как всегда в своем светло-сером цивильном костюме, перебиравший какие-то бумаги, рассеянно кивнул на стул, – присаживайся. Что у тебя?
Хен поплотней прикрыл за собой дверь и присел на краешек стула.
– Да я насчет Пижона, – он облизнул высохшие губы и немного помялся, – что-то засомневался я в нем, – и поднял взгляд на полковника. – Не верю я ему…
– Вот как? – отложив бумаги, шеф с любопытством посмотрел на него. – С чего это вдруг?
Хен вздохнул.
– За нос он нас, кажется, водит, только деньги выкачивает. Или хуже – игру двойную ведет.
– Это серьезное обвинение. Поясни!
– Ну, железных доказательств этому я предоставить не могу, но ощущение у меня складывается именно такое. Вот, например, план их, что он нам изложил, у меня много вопросов вызывает: спрашиваю его, сколько времени у них вообще занимает подготовка к подобного рода акциям? Месяц, два, год? Это же, как понимаю, у них не первая, опыт аналогичный должен быть, а то они уже четвертый месяц, и всё еще готовятся. Пижон же начинает тут же вилять, то да сё, мол, всякий раз по-разному, общих правил нет, и прочую ерунду гнать. Но ведь если даже ориентировочных сроков назвать нельзя, а акция, как он уверяет, будет по команде из Насара, то откуда в Насаре будут знать, когда дать сигнал к действию? Ведь может случиться так, что телеграмма кодовая придет, а к акции здесь еще ничего не готово? Значит, или у Насара с Пижоном всё-таки есть ориентировочные сроки, договоренности, когда акцию проводить, или же Пижон из Лахоша должен в Насар какой-нибудь сигнал дать, что всё готово, можем начинать, ждем команды, а то какая-то неувязочка выходит. Но в любом случае получается, что Пижон, как минимум, какую-то часть информации, может даже самую важную, скрывает. И встает вопрос, а что за этим стоит? Недоверие к нам? Денег побольше хочет? Или двойная игра? А та информация, что от него всё-таки поступает, тоже вопросы вызывает, так как очень общая, неконкретная, отчеты еженедельные – вода сплошная или пережевывание прежних сведений, на встречах очных от ответов на прямые вопросы всячески уклоняется. В общем, многого, кажется, недоговаривает, темнит, а иногда откровенно и врет.
– Например?
– Например, сейчас он активно в легитимистских кругах вращается, причем я точно знаю, с кем он там, в основном, общается, – с лейтенантиком одним гвардейским, неким Бифом Эанохом, двадцати двух лет от роду, из дворян бывших по отцу. Но когда я спрашиваю его регулярно на встречах о контактах с легитимистами, Эаноха этого он почему-то ни разу не назвал, хотя обо всех остальных своих собеседниках тамошних докладывает более-менее полно. А один раз, на предпоследней, кажется, встрече, я его спросил-таки о нем, ну, не акцентируя, конечно, на этом внимания, как бы между делом, мне интересна его реакция была. Так вот, Пижон, ничтоже сумняшеся, с кристально честными и ясными глазами отвечает, что лейтенанта Эаноха на вечерах легитимистских, конечно, встречает, но знакомство с ним имеет сугубо шапочное и практически не общается, хотя это откровенная ложь – общаются они там регулярно, причем стараясь при этом уединиться.
– Ну, может, у них «настоящая мужская дружба»? – и полковник хохотнул. – Ты же слышал, наверно, что одним из первых декретов эрдеки в Насаре издали декрет об отмене уголовной ответственности за однополую любовь? Мол, определение своей сексуальной ориентации – одно из неотъемлемых и священных прав человека! В общем, у кого что болит… Может быть, кстати, поэтому и скрывает про Эаноха, а? У нас-то статью за это не отменили!
– Не знаю, какая у них там дружба, – буркнул Хен, – но то, что Пижон здесь темнит чего-то, мне, откровенно говоря, не нравится.
– А информация про контакты с Эанохом откуда? Источник проверенный? Ошибки, искажения, неточности быть не могло?
– Нет, источник доверия заслуживает, «дятел» этот не один год с нами работает, можно сказать заслуженный «дятел». И в кругах своих авторитетом пользуется, он глава того самого кружка легитимистского, где Пижон сейчас и вращается, «Барин» его кличка, помните ведь такого?
– А-а, отставной капитан-гвардеец? Тот, что хотел еще вторую пенсию себе по нашему ведомству оформить? Помню, помню, как же!
– Тип он, конечно, еще тот, но информацию дает достоверную, тем более когда это его кружка касается, а Эанох именно оттуда, сам его в свое время туда и завлек.
– А о чем Пижон с Эанохом шепчутся, он не в курсе?
– Спрашивал, конечно, ему это и самому интересно, но, говорит, лейтенантик не «колется» – молчит как партизан, – Пижон отшучивается, а самому подобраться к ним поближе во время бесед их у него не получается. Но, говорит, похоже, о чем-то серьезном болтают, по крайней мере у Барина такое впечатление сложилось.
– А Эанох этот что из себя, вообще, представляет? Раньше не «светился» у нас нигде?
– Да нет, по всем учетам проверил – чист, не привлекался, не осуждался, характеризуется везде с самой положительной стороны как очень серьезный молодой человек, в том числе и по службе, и в быту. Корпус кадетский с желто-зеленым дипломом закончил, в чем-нибудь предосудительном ни разу замечен не был, ну, кроме легитимистских увлечений. Да еще происхождение слегка подкачало – отец из дворян, с ним и живет кстати, это на Вишневой, мать у них в холерный год еще умерла, сам холост.
– «Наружку» за ним ведете?
Хен вздохнул.
– Более-менее ведем.
Полковник недоуменно вздел брови.
– Что значит «более-менее»?
– Ну, бригады Куллумовой не всегда на всех хватает, – нехотя признался Хен, – у нас ведь еще и «группа боевая», а это пять человек, и Оса, и сам Пижон, – и он вяло махнул рукой. – Да и не дает «наружка» ничего ценного: дом, казарма да сборища у Барина, вот и все его контакты, больше никуда не ходит, живут с отцом замкнуто, гостей не принимают, с Пижоном встречается исключительно на вечерах этих легитимистских.
– Может, тогда и беспокоиться нечего? Может, и нет здесь ничего?
– Но почему он скрывает это?! Почему про других он мне более-менее отчитывается, когда, где, о чем разговор был, а вот про Эаноха – молчок! Разве это спроста?
Шеф хмыкнул.
– Я же предложил тебе версию: может, ему больше мальчики молодые нравятся?
Хен поморщился.
– Господин полковник, мне сейчас, ей-богу, не до шуток!
– Что-то ты сегодня, сынок, не в духе, а? Нервничаешь чего-то излишне, – по-отечески пожурил его шеф. – Спокойней надо быть, спокойней, и доживешь тогда до моих седин.
– Да нет, просто, честно говоря, ситуация с Пижоном напрягать стала, засомневался я в нем.
Хен ждал – он за этим, по сути, и пришел, – ждал команды свернуть всю эту операцию с Пижоном, так как ситуация, на его взгляд, стала выходить из-под контроля, ситуация, где на кону стояла – ни больше ни меньше! – жизнь самого Команданте, а в таких случаях даже малейший риск должен быть исключен по определению. Полковника Хен знал как человека очень осторожного, старавшегося избегать комбинаций, чреватых непредвиденными последствиями, во многом, может быть, из-за этого и сохранившего до сих пор за собой кресло шеф-комиссара охранки. Поэтому можно было ожидать ордеров на аресты и начала дознания «по делу о террористической радикал-демократической группе», Хен был даже уверен в такой реакции шефа, однако к его огромному удивлению полковник повел себя совершенно иначе.
– Не знаю, – и шеф с сомнением покачал головой, – кроме твоих смутных ощущений и тревог, я пока здесь ничего особенного не вижу, фактов не наблюдаю.
– Как так? – слегка опешил Хен. – А то, что он никакой конкретики по плану их не дает, а отделывается отговорками всякими, это не факт? Я могу вам все его отчеты принести еще раз, чтоб оценили «ценность» даваемых им сведений. А что до сих пор не знаем, сколько они готовиться будут? И к чему? «Группа» их так называемая боевая только наблюдениями по воскресеньям занимается, а в остальное время – валандаются без дела, Студент вон с Осой даже роман закрутил. То есть в нынешнем виде «боевики» эти вряд ли на что-либо серьезное способны, хотя Пижон уверяет, что «группа» активно готовится. А что у него какие-то дела с Эанохом завязываются, причем такие, которые он от нас всячески скрыть старается, – это как? Могу Барина заставить письменно изложить, как они «практически не общаются»! Это тоже будут мои «смутные ощущения»? Не согласен, господин полковник! Я считаю, – он решил поставить вопрос ребром и категорично рубанул воздух рукой, – что операцию надо заканчивать, Пижона с Осой, с «группой», Эаноха этого «брать» и «колоть». Он свои обязательства перед нами нормально выполнять, как видим, не хочет, только деньги качает, с чего, спрашивается, мы тогда должны с ним церемониться? Это не сотрудничество получается, пока что выгадывает на этом только он, а мы только ходим да репу чешем, сколько нам еще ждать и когда готовых террористов «брать» можно будет? Вы же сами нас всегда учили, да и по инструкциям всем нашим, если возникают варианты с рисками для высших интересов государства, – а что может быть выше жизни его главы? – то избирать надо путь наименьшей опасности. Лучше уж ошибиться и «взять» невиновного человека, в крайнем случае выпустим потом потихоньку, чем оставить на свободе потенциального террориста и получить теракт высшей категории. Поэтому считаю: Пижона и компанию надо «брать»!
И он выжидательно посмотрел на шефа, но тот как-то странно смешался, замялся, взгляд его скользнул в сторону, тон стал уклончив.
– Э-э, всё ты говоришь, конечно, правильно, Хен, никто и не думает рисковать жизнью нашего дорогого Команданте, это само собой исключается, но… э-э, понимаешь, нужно ведь уметь отличать абстрактные, скажем так теоретические, риски от реальных угроз, но ведь реальной угрозы здесь пока и нет. Я думаю, ты, Хен, немного преувеличиваешь степень опасности ситуации, чересчур всё заостряешь. Ничего страшного ведь пока не произошло, есть просто отдельные рабочие моменты, которые надо отрегулировать, какие-то шероховатости, острые углы, но всё это, думаю, со временем сгладится и наладится. Поэтому предлагаю не форсировать событий, чтоб не наломать второпях дров, пусть всё пока идет своим путем. Когда надо будет, мы вмешаемся, не бойся, момента нужного мы не пропустим, арестовать всегда успеется.
Шеф говорил, в целом, вроде бы как всегда складно и гладко, но Хен видел, как избегает он его взгляда, как старательно отводит глаза в сторону, а старческие пальцы немного нервно теребят карандаш. У Хена именно тогда впервые мелькнуло какое-то смутное беспокойство, пока что еще подспудное и расплывчатое, какая-то неясная тревога, так и не успевшая оформиться в мысль.
– Но, господин полковник, ведь… – начал было Хен, но шеф договорить ему не дал.
– Хен! – голос полковника стал мягок, вкрадчив, но настойчив. – Расслабься, всё хорошо, всё в порядке, всё идет по плану, ни о чем не тревожься, отвечаю за операцию в конечном счете я, поэтому тебе беспокоиться совершенно не о чем. Я ситуацию контролирую, ответственность на мне. Хорошо?
Не таких слов ждал Хен от полковника – позиция, занятая шефом, мягко говоря, его удивила, но что он мог ответить начальнику?
– Хорошо, – с нескрываемым сомнением вздохнул Хен. – Значит, ничего пока не меняем, работаю с Пижоном по-прежнему?
– Да, сынок, работаем по-прежнему, – и полковник ласково закивал ему головой, вновь став похожим на учителя гимназии в отставке, – всё хорошо, я ценю твое усердие и неравнодушие к делу. Как закончим эту операцию, можешь рассчитывать на повышение, это я тебе обещаю. А сейчас, если у тебя всё, иди, а то я начштаба Гвардии жду.
– Его-то сюда какая нелегкая несет?
Шеф уклончиво пожал плечами.
– Ну, планируем вот особый отдел от нас там создать, чтоб за вояками присматривать, а то поговаривают, брожения некоторые имеются, причем даже среди офицеров. Ну да ладно, тебя это пока не касается, иди, занимайся своим делом. Кстати, про лейтенанта этого, Эаноха, у него заодно поинтересуюсь. Если что интересное расскажет – сообщу.
Когда Хен был уже в дверях, полковник вдруг спохватился и окликнул его.
– Всё забываю спросить, Хен, а как там сестра твоя? Кела, кажется, да? Так и не «раскололась»?
Хен на мгновение застыл, но быстро справился с собой и, обернувшись, постарался придать лицу самое безразличное выражение.
– Да нет, почему же, «раскололась», – с равнодушным, почти что скучающим видом выдал он шефу давно заготовленную им на такой случай ложь. – Правда, не до конца: призналась, что на вечеринке одной с кем-то из студентов спуталась, да, было у нее, но имени называть не хочет, боится, что морду бить пойду. Говорит, позже познакомит – после родов. Я решил пока не прессовать ее по этому поводу, ей сейчас не об этом думать надо, а с папашей молодым я потом сам разберусь. Ну а то, что гинеколог ее девственницей посчитал, говорит, ошибка, ей-то лучше знать об этом, просто, может, какие-то индивидуальные особенности организма не учел, вот и всё. На осмотр новый я ее, конечно, не водил, не до этого сейчас, да и так ясно, что не может девственница забеременеть, так что здесь всё в порядке.
Шеф с облегчением выдохнул.
– Ну и слава богу, что всё разъяснилось! А то мы дело-то хоть и закрыли, но так ведь, по сути, и не раскрыли, а я такого, сам знаешь, ох как не люблю! На совести профессиональной грузом висит, – и издал тихий смешок. – Я всегда подозревал, что все эти древние россказни о девственницах, зачавших от сил небесных, – выдумки ушлых девиц, не знающих как иначе грех свой прикрыть от разгневанных папаш и братьев. Ладно, всё, иди, Хен.
…Выйдя из Департамента, чтобы отправиться домой на обед, а время было уже обеденное, Хен увидел, как с характерным шумом, дребезжа и фырча, рассекая лужи на мостовой, подкатил к крыльцу здания старенький черный «паккард» с латаными-перелатаными боками. Из него, кряхтя и безбожно ругаясь, отталкивая услужливые руки лейтенанта-адъютанта, торопливо выскочившего из передней двери машины, выбрался невысокий круглый, похожий на колобка толстячок в желто-зеленом мундире гвардейца. Это был подполковник Икем, начальник штаба и второе лицо в Национальной Гвардии после Команданте, Главнокомандующего по своему статусу Хранителя Республики. Правда, в последнее время активно поползли слухи, что и под ним кресло серьезно зашаталось и недолго ему осталось носить подполковничьи погоны и голову на плечах, – чем-то он Команданте серьезно не угодил, – но насколько подобным слухам можно было верить, Хен не знал. Про их шефа такие разговоры тоже регулярно начинались, однако полковник Эбишай вопреки всему продолжал благополучно здравствовать, по крайней мере пока.
Когда подполковник Икем, как тенью сопровождаемый своим адъютантом, шумно сопя и недовольно бурча что-то себе под нос, важно протопал мимо него в здание, Хен с нескрываемой насмешкой оглядел «металлолом», на котором приехал высокий гость из Гвардии. Некогда роскошный, полированный до блеска, стальной корпус с тяжелыми дутыми формами, широкими округлыми крыльями, посаженный на высокие колеса, был непоправимо изъеден пятнами ржавчины, скрыть которую уже не могли никакие ухищрения ни маляров, ни механиков. Дребезжание же, стук и шумы при движении неоспоримо свидетельствовали о явных проблемах и с ходовой частью, хотя во времена своей молодости машина, бесспорно, была шикарная, этого Хен не признать не мог. У них в охранке, конечно, большинство авто тоже были «допотопные», то бишь восстановленные из докатастрофных, со всеми вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями как для внешнего их вида, так и для технических характеристик, но такого «антиквариата» у них в автопарке всё-таки не было. Новые же автомобили умели производить только в Насаре (да и то не в промышленных, а в штучных масштабах), и стоили они совершенно немыслимые суммы.
Медленно обойдя вокруг «паккарда» под подозрительным взглядом ефрейтора-шофера, оставшегося охранять машину, неотрывно наблюдавшего за ним с водительского места, Хен еще раз усмехнулся и легонечко пнул заднее колесо – экий динозавр! где они его только откопали?
– Откуда такую «красавицу» достали, командир?
Но «командир» с ефрейторскими лычками на погонах лишь свирепо мотнул из-за стекла головой – проваливай! Хен хмыкнул и пожал плечами. Что с некультурного «попугая» взять? Их, наверно, и разговаривать-то не учат. И отправился домой. Война – войной, а обед – по расписанию.
…Дул сырой, промозглый юго-западный ветер с океанского побережья – «моряна», несшая влажные массы, и небо привычно для этого времени года было обложено серыми низкими тучами, надолго закрывшими солнце, но дождь ли, снег ли всё не начинался. Ветер качал долговязые тополя, голые, потемневшие от влаги, рядами высаженные вдоль всей улицы, и немногочисленные прохожие, не успевшие вовремя добраться до домашнего очага, а большинство лахошцев предпочитало обедать дома, невольно ускоряли шаг, подгоняемые порывами в спину. Лишь только Хен, подняв воротник повыше, поплотней запахнувшись в свой длинный суконный плащ на теплой подкладке, неторопливо шагал по мощеной мостовой, машинально обходя лужи, образовавшиеся в колдобинах и выбоинах после ночного дождя, скользя рассеянным взглядом по разукрашенным к Рождеству вывескам лавок и фасадам домов, но мало что замечая вокруг. В голове всё крутился последний разговор с шефом, и то смутное беспокойство, рожденное этим разговором, постепенно вновь овладело им, не желая вместе с тем или боясь оформиться в ясную мысль. Да, решение шефа продолжать операцию с Пижоном показалось ему, мягко говоря, странным и тревожило его, но привычка не обсуждать приказов руководства и безусловное личное доверие к полковнику (а шефу, всегда по-доброму относившемуся к Хену, он верил) мешали ему понять, разобраться в логике такого решения. Может, он просто не всё знает? Конечно, дело вроде было поручено только ему, вел он его один, но кто знает, может, кто-нибудь занимается им еще, так сказать параллельно? Шеф иногда такое практиковал (правда, не по ЖЗ-делам ввиду категории их секретности), – как любил он говорить, «для обеспечения надежности решения и широты охвата проблемы», мол, два человека – два взгляда, чего не заметит один – не упустит другой. Но тогда или сам Хен, или филеры Куллума, работавшие на него, скорее всего, рано или поздно «засекли» бы «дублера», скрыть такое всё-таки в небольшом городке сложно, чего, однако, не было.
Чем больше Хен думал об этом деле, вспоминая и ретроспективно анализируя его ход, тем более странными и непонятными стали казаться ему некоторые действия шефа. Сразу вспомнилось, как он не разрешил «заслать» Босяка, когда Хен только готовил список Пижону для его «боевой группы», хотя раньше по таким делам шеф сам же, как правило, первый и предлагал кого-нибудь «внедрить». Сейчас бы имели источник информации изнутри «группы» и многие вопросы, наверно, были бы сняты сами собой. А то, что о готовящейся акции Хранителю Республики не было доложено сразу, Хен помнил еще с их первого разговора по делу, как не был, кстати, уверен, что об этом докладывалось и позднее. По крайней мере, он ни разу не слышал от шефа, что «дело на контроле у Самого′», а такие вещи шеф доводил до сведения исполнителей всегда и в обязательном порядке, чтобы «важность вопроса осознали и ответственней к заданию отнеслись». Вариант же, что Хранитель Республики оставил ЖЗ-дело без своего внимания и контроля, исключался, так как, во-первых, ЖЗ-дел у них было всё-таки не так уж и много, чтобы не заметить новое, и он, как правило, курировал их все лично. Во-вторых, касалось оно Команданте более чем непосредственно, а он порой и менее значимые дела отслеживал, из чего следовало только одно: шеф ему ничего не докладывал. Такая «самодеятельность», вообще-то, была нехарактерна для полковника. В подобных случаях, когда речь шла о непосредственной угрозе жизни Команданте, а это случалось в их практике не так уж часто (в основном, то были неумелые и бездарные попытки покушений, время от времени организуемых несмирившимися легитимистами-эмигрантами, сторонниками Аюни III Сабиса), шеф предпочитал всегда перестраховаться и сразу ставил в известность Хранителя Республики о возникшей угрозе. Этим сразу и часть ответственности на последнего же перекладывалась, и, разумеется, результаты их работы показывались, мол не дремлем, выявляем опасность на самых ранних стадиях. Да и, вообще, не чересчур ли было рискованно с их стороны так довериться Пижону, толком даже не зная его как человека, не проверив его намерений и мотивов? А позволить эрдекам четыре месяца готовиться к покушению прямо у них под носом? А если и не будет никакой кодовой телеграммы? Если всё это Пижон придумал, за нос их водя? Может, он сам, а не Насар определяет время и час удара? Ведь проверить это сами они сейчас не могут! Сейчас, при более внимательном, пристальном и критичном взгляде, все эти обстоятельства и поведение шефа стали выглядеть в глазах Хена в несколько ином, почти что подозрительном свете, но додумать свою мысль до конца, довести ее до логического завершения он так и не решался, отгоняя внезапно возникшую, пугающую догадку как невозможную. Он мотнул головой. Нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Да, возможно, шеф просто недооценивает опасности ситуации, чересчур доверился Пижону, это, в крайнем случае, халатность (хотя ни чрезмерной доверчивостью, ни беспечностью, и Хен это прекрасно знал, шеф никогда не страдал, отличаясь, скорее, противоположными чертами характера – критичным, аналитическим складом ума и осторожностью), но… умысел или сознательное попустительство?! Нет, это просто бред и паранойя! И, словно стараясь убежать от этих мыслей, зашагал быстрей. Пообедать надо, а то на голодный желудок чего только в голову не взбредет…
…Тихо отперев дверь квартиры, стараясь не шуметь, чтобы случаем не разбудить сестру, ходившую уже на седьмом месяце и пристрастившуюся в последнее время устраивать себе в обед «тихий час», зимнюю сиесту, Хен сразу было пошел на кухню, но Кела, как выяснилось, еще не спала.
– Хен, это ты? – донесся из спальни ее голосок. – Там суп еще остался, можешь доедать, я не буду. И лепешка целая.
– Хорошо, доем, – он вошел в ее спальню, скудно освещенную лишь светом серого декабрьского дня из-за окна, и присел на краешек постели, а девушка, уютно свернувшись калачиком под стеганым одеялом, обняв подушку, уже изготовилась к дневному сну. На тумбочке у изголовья валялись раскрытая на середине книга и огрызки яблок. – Как самочувствие, Кела-Акапелла? В порядке всё?
Как часто бывает между близкими людьми после хорошей ссоры, а в конце лета, когда Кела объявила о своей беременности, они, конечно, хорошо поссорились, вплоть до того, что пару недель вообще почти не разговаривали друг с другом, отношения их потом вдруг неожиданно улучшились, потеплели, прояснились, как проясняются небеса после шквальной грозы, словно люди только что вспомнили о родственных узах, их связывающих. Отношения наладились, и они словно вновь вернулись в те безмятежные времена, когда он был строгим, но внимательным и заботливым братом, а она – не всегда послушной, а чаще строптивой, но не менее из-за этого любимой младшей сестренкой. Единственное, что Хен старался не касаться больного для него вопроса отцовства ребенка, не говоря уж о совсем загадочной истории с девством сестры, поняв, что выпытывать об этом Келу всё равно бесполезно, надеясь, что со временем та сама всё расскажет.
– Конечно, в порядке, разве может у меня быть иначе? – повернувшись на спину, сложив руки на уже заметном животе, Кела улыбнулась ему, ясные глаза ее смотрели тихо и безмятежно. – А как у тебя день?
– Да так, – он неопределенно махнул рукой и чуть вздохнул, – бегаем как собаки, то бишь «шакалы». Знаешь же, что нас так «бобики» зовут?
– М-да, – саркастично усмехнулась Кела, – жизнь у вас, судя по кличкам, что у тех, что у других, явно не человечья.
Он пожал плечами.
– Кому-то надо бегать, чтоб другие могли спокойно жить.
– А надо? Может, потому спокойно другие и не живут, что вы всё мельтешите вокруг да носитесь?
– Не умничай, – он ласково потрепал ее по голове, а светло-русые волосы, уже мягкие и пушистые, вновь начали понемногу отрастать после лета, возвращая сестре привычный облик девочки-школьницы, – молодым девушкам это не идет.
Кела фыркнула, но ничего не ответила, а он встал и подошел к окну. За окном небо совсем потемнело, свинцовые тучи нависли над городом серым пологом, и дождь, а может, и первый снег, должен был вот-вот начаться. Хен вздохнул и провел пальцем по холодному стеклу. А если это не бред, не паранойя? Факты ведь упрямая вещь, и говорят они, похоже, что всё это весьма возможно. Он прислонился лбом к раме. И если это так, то куда бежать, что делать? Сообщить «куда следует»? А куда здесь следует, если из охранки самой, может быть, уши и растут? Самому Команданте? И он легонько ударил кулаком по подоконнику. Но ведь он всегда был к нему так добр! Разве это не будет предательством с его стороны? Но и Команданте он присягу давал, разве не так? За спиной заворочалась на кровати Кела.
– Что там, дождь начинается?
Хен еще раз вздохнул.
– Похоже на то, – и, обернувшись, устало кивнул. – Ладно, отдыхай, я пойду пообедаю, а то есть чего-то охота.
На стекло упали первые редкие капли дождя.
* * *
…Элай возвращался домой уже в потемках – с еженедельных субботних собраний их «группы» на Сапожной, 17, он уходил последним, а по требованию г-на Арпака «группа» из соображений конспирации должна была и собираться, и расходиться лишь с началом вечерних сумерек. Причем расходиться не всем сразу, не скопом, а по одному с интервалом в десять-пятнадцать минут, чтобы не привлекать излишнего внимания к их дому. Хотя в эту неделю (а неделя была самая праздничная в году – между Рождеством и Новым годом) вряд ли, как казалось Элаю, кто-нибудь обратил бы особое внимание на пятерых человек, выходящих из одной калитки, – хождение по гостям большими шумными толпами родственников, друзей, знакомых было в это время в Лахоше самым обычным явлением.
На центральных проспектах и площадях уже давно горели фонари, весело искрились в их свете кружившиеся в воздухе снежинки, а с Рождества, к радости детворы, вместо надоевших всем дождей в Лахоше наконец-то пошел снег. Празднично светились вывески лавок, украшенные разноцветными гирляндами, стеклянными шарами, еловыми веточками; красочно убранные витрины манили и соблазняли показным изобилием. Уже ставились в городском парке и на прилегающих к нему улицах торговые ряды и павильоны для традиционной предновогодней ярмарки. Состоятельная публика неторопливо и с чувством собственного достоинства фланировала по мощеным бульварам, присыпанном снежком, а из широко распахнутых дверей трактиров и рюмочных неслись надрывные хрипы патефонов, взвизги губных гармошек, радостные, возбужденные, пьяно-плачущие голоса посетителей, звон стаканов, тарелок и бьющихся бутылок. Вино или пиво, ставшие в городе с недавних пор импортным дефицитом, теперь, конечно, мог позволить себе далеко не каждый, но лахошцы в своей массе были люди простые и прекрасно обходились пусть и менее изысканным, зато более дешевым и крепким самогоном, что контрабандно везли из соседнего Орука и по воде, и по суху. Власти, честно говоря, на такую контрабанду смотрели сквозь пальцы, так как прежней водки по 3,62 они народу дать уже не могли, а оставить его совсем без «праздника жизни» было чревато массовым недовольством и возможными волнениями. Лахош, в другие времена сонно-спокойный, по-крестьянски домовитый и степенный, гулял широко и с размахом, гулял уже третьи сутки, с той ночи среды на четверг, когда специальным указом Команданте, только что переизбранным Хранителем Республики на очередной (шестой) срок, был временно приостановлен на неделю комендантский час и колокола кафедрального Собора по завершении торжественной мессы, отслуженной лично монсеньором Се-Муном, возвестили о Рождении Спасителя и начале рождественских празднеств. Празднества эти обычно продолжались до самого Нового года.
Элай свернул с Театрального проспекта на Песчаную, немощеную полутемную тихую улочку, в сухой летний сезон полностью соответствующую своему названию, и праздничный шум и блеск вроде бы остался за спиной, но в действительности праздник чувствовался и здесь, в обычном одноэтажном лахошском квартале. И здесь из-за каждого забора, из каждого дома и каждого окна, как правило, ярко освещенного, с непременной еловой веточкой (иногда даже нарисованной на стекле), неслись всё те же радостно-возбужденные пьяные голоса, всё тот же звон стаканов и тарелок. В воздухе носилось то непередаваемое ощущение всеобщего братства, благостное ощущение расслабленности и умиротворенности, когда человек доволен всем, а мир выглядит родным и близким, когда даже в полицейских участках квартальные держиморды пьют контрабандный самогон и лобызаются с дворниками и задержанными ими мелкими хулиганами, расстегнув кителя, забросив форменные фуражки за казенные шкафы, забитые папками административных дел и конфискатом. Но у Элая, несмотря на всё это, настроение было не очень: и утренний визит матери его расстроил, и Миса вела себя с ним в последние дни как-то отчужденно и сдержанно, скрытничать стала больше обычного. Причем началось это, как он заметил, после того долгого ночного ее разговора с г-ном Арпаком на прошлой неделе, когда они «застукали» его в парке с каким-то подозрительным типом. Элай находил этому только одно объяснение: г-н Арпак что-то о нем, видимо, высказал в ту ночь Мисе, но что именно, он пока не знал, а содержание того разговора она передать ему отказалась, заявив, что это всё дела внутрипартийные. Сегодня же Элай собирался вновь попробовать поговорить об этом с Мисой, обещавшей навестить его вечером.
Мать пришла к нему спозаранку, – а адрес свой новый он дал ей еще в сентябре, как только съехал от зеленщицы Мары (делать тайну из места жительства в маленьком Лахоше было бессмысленно). Принеся с собой кучу рождественских пирогов и запеканок (как пояснила – на завтрак), она сразу же, с порога, не скрывая радости, сообщила, что отец прощает его и разрешает вернуться домой. Как выяснилось, Абон-старший, хоть и не отличавшийся набожностью, но тем не менее никогда не пропускавший воскресных и праздничных служб, настолько расчувствовался после рождественской проповеди монсеньора Се-Муна, вспомнившего в ее ходе, к слову ли, не к слову ли, притчу о блудном сыне, что, придя домой, уже изрядно навеселе, пошатываясь и запинаясь, пролепетал, что «п-п-прощает б-блудного сына и тоже з-з-заколет откормленного т-т-теленка, ф-ф-фигурально конечно, когда п-п-первенец его вернется в отчий дом». На этом мать его и поймала, хоть и трепетавшая перед мужем-самодуром, но уже научившаяся использовать его слабости, заставив подтвердить те слова на следующий день при свидетелях-родственниках, вслух и на трезвую голову. Теперь она выжидающе радостными глазами смотрела на сына, предвкушая, как вернутся они домой вместе, как заживут по-прежнему тихо и спокойно, в дружбе и согласии, но Элай ее надежды разрушил.
– Мам! – он раздраженно мотнул головой. – О каком прощении идет речь?! Прощают виновного, а я здесь вины своей какой-либо не вижу! Он меня прощает! – и Элай возмущенно вскочил с дивана. – Это еще вопрос, кто кого должен здесь прощать! Не я его из дома выгнал, а он меня, и возвращаться так, «по великодушному его снисхождению и царственной милости», я не собираюсь!
Как ни умоляла его потом мать, как ни просила, под конец даже всплакнув, Элай своего решения так и не переменил, и дело, конечно, было не только в «прощении», которого он не просил, но и в его отношениях с Мисой. Сейчас у него было свое, пусть и не ахти какое, но жилье, где он мог беспрепятственно и в любое время встречаться с ней, – если же вернуться домой, то всё осложнялось. Да и привык он за последний год к самостоятельной жизни – без мягкой, но назойливой опеки матери и жесткого, деспотического надзора отца. Привык, что сам себе хозяин и не надо перед кем-либо отчитываться или согласовывать, когда сам решаешь, во сколько приходить и уходить, во что одеться, чем заняться. Тем более что проблем с деньгами Элай сейчас не испытывал, а «жалование садовника» он от Мисы получал регулярно (теперь даже не спрашивая, за что), и на его скромные потребности ему вполне пока хватало. Так мать ни с чем и ушла, расстроив и себя, и Элая, плохо переносившего ее слезы.
Собрание же «группы» сегодняшнее прошло как обычно. Герим, как всегда, хмуро молчал, пялясь то в пол, то в репродукции на стенах; Тарг пытался доказать всем (хотя никто с ним и не спорил), что Спаситель, исходя из евангельских текстов, не мог родиться зимой. Акбо восторженно нес привычную чушь, а Инаим, видимо еще не отошедший от праздничной попойки, шибая густым запахом перегара, посверкивая «фонарем» под глазом, вяло издевался над розовощеким гимназистом. Но определив в конце концов (не без вмешательства Мисы), кому, где и во сколько завтра стоять, чтоб не пропустить командантский кортеж, «боевики» быстро и без сожаления расстались, отправившись доедать позавчерашние пироги и допивать, что осталось.
…Миса пришла поздно, когда налетевший к ночи холодный ветер со степи слегка разогнал серые снежные тучи, нависшие над городом, и в рваных их просветах выступили по-зимнему крупные яркие звезды.
– Что там, похолодало? – Элай помог снять ей плащ. – Замерзла?
– Да, есть немного, – и Миса, подобрав юбку и присев к раскрытой дверце топившейся печки, протянула озябшие ладони к огню. – Днем потеплей было.
В комнате, освещенной лишь всполохами пламени из печной топки, царил мягкий полумрак. Элай любил по вечерам, потушив свет, посидеть вот так перед открытым огнем, когда по обоям и потолкам пляшут колеблющиеся красноватые блики, безмолвно скользят по занавескам неведомо чьи тени, а в углах – сгущается и клубится бесформенным облаком первобытная тьма, превращая привычное, давно обжитое жилище с обыденной обстановкой в сказочную пещеру из далеких мифических времен; когда за окном на землю опускается долгая зимняя ночь, окутывая город промозглой серой мглой, уныло воет в трубе ветер, навевая непонятную печаль, а ветки старого полузасохшего вяза из палисадника перед домом тревожно стучат в стекло, но ты лишь неотрывно и оцепенело смотришь в пламя, завороженный причудливой игрой его призрачных отблесков, и тебе уютно и тепло, а там, за стенами, – холодно и страшно, и мир вновь становится огромным, загадочным и таинственным, наполненным чудесами и мечтой, как когда-то в детстве.
Молча смотрела в огонь и Миса, присев перед печкой с протянутыми ладонями, с немигающим отсутствующим взором, словно забыв обо всем, – магия огня действовала и на нее. Лицо ее, застывшее и неподвижное, с плотно сомкнутыми губами, в неверных колеблющихся отсветах казалось неправдоподобно рельефным, чужим и незнакомым, на котором непрерывная игра всполохов и бликов ткала причудливую, порой обманчивую картину: незамеченная ранее вертикальная складка меж тонких бровей, прорезавшая лоб, сообщала лицу суровое, почти что скорбное выражение, дополнявшееся упрямо поджатым подбородком, на запавшие щеки легли густые тени, резко обозначив выступившие скулы, темно-каштановые волосы, собранные узлом на затылке, стали черными, а в потемневших же, расширившихся зрачках плясали отраженные язычки пламени. Элай осторожно коснулся ее волос.
– Ты не заболела случаем? – он с искренним беспокойством смотрел на Мису, вид ее Элаю почему-то показался не самым здоровым. – Не простыла?
Миса чуть вздрогнула, словно очнувшись ото сна, но не фыркнула, как можно было бы ожидать от нее в иной момент, а зябко повела плечами.
– Да нет, просто устала почему-то, – и, повернув к нему голову, слабо усмехнулась. – Что, так плохо выгляжу?
Глаза ее, в полутьме комнаты казавшиеся глубоко запавшими, с темными кругами под ними, – или то были лишь тени? – и впрямь смотрели устало и тихо.
– Нет, выглядишь ты в порядке, но вид немного уставший, это есть. Что-то случилось?
Миса вздохнула и помотала головой.
– Нет, ничего, просто настроение, – и отвернулась, вновь уставившись в огонь, подперев кулаком подбородок, взгляд ее скользнул куда-то вдаль, затуманился, хрипловатый голос стал глух и меланхоличен. – Иногда просто устаешь от всего: от суеты всей нашей, возни-беготни, задач партийных, конспирации, постоянной с кем-то борьбы, от себя, наконец. Хочется иногда уйти куда-нибудь далеко-далеко, за край света, чтобы никто не доставал, не беспокоил, чтобы ни ты никому, ни тебе никто должен не был. Себя хочется как кожу сбросить и другой стать совсем, и зажить по-новому, с чистого листа, – открыто, свободно, без крови и лжи.
Элай, присев на корточки рядом, взял ее ладони в свои и бережно погладил их.
– Тебе, действительно, наверно, отдохнуть надо.
Она молча уткнулась ему в плечо, и пряди ее волос щекотали его шею, и он вновь ощутил тонкий, немного терпкий аромат ее духов, волнующий запах близкой женщины.
– Ты просто устала, – он целовал и ласково гладил ее по волосам, разговаривая с ней почти как с ребенком, – выспаться тебе надо хорошенько, вкусненького съесть чего-нибудь, на диване с книжкой хорошей поваляться, а о проблемах всех забыть. Пирога, кстати, яблочного не хочешь? А то мать с утра понатащила, несколько кусков еще осталось.
Миса подняла на него взгляд, – глаза ее хоть и смотрели по-прежнему устало, но уже чуть просветлели, оттаяли.
– Немного попозже, хорошо?
И улыбнулась, как иногда она умела, – ласково и ясно, словно слегка даже жмурясь, с разбегающимися от кончиков глаз морщинками-лучиками, – отчего у Элая на душе всегда становилось хорошо и светло и хотелось просто жить – долго и счастливо.
…За окном глухо шумел ветер, по-стариковски занудно скрипел засохшими ветвями в палисаднике вяз, где-то на соседней улочке пьяный голос неосторожно горланил «На хайварских холмах…», вдали, у пристани, вяло перебрехивались собаки. В комнате, рядом с печкой, было тепло, ровно гудел в трубе нагретый воздух, сухо потрескивали в топке березовые поленья. Мерно качался маятник часов на стене напротив, в такт пламени качались на потолке размытые тени, чуть колыхалось от сквозняка клетчатое одеяло, что занавешивало угловое окно, выходившее на улицу. В прихожей за старым комодом осторожно шуршали мыши, быстро перебирая и царапая коготками деревянные полы, от сушившихся у дверей дров, сваленных беспорядочной грудой, сильно пахло мокрой корой. Миса, всё так же сидевшая перед огнем, пошевелилась.
– Знаешь, я раньше часто ловила себя на мысли, – она задумчиво и неотрывно смотрела в пламя, – что не хочу жить вечно, как обещает нам церковь, что боюсь этой вечности, не знаю, что с ней делать, как и чем ее заполнить, а сейчас, сидя вот так, думаю, что смогла бы жить и вечно, главное – ничего не бояться и… и ничего не хотеть. Как сейчас.
Элай усмехнулся.
– Не помню, кто-то из философов сказал: «вечность – это не дурная бесконечность лет, а вечно длящееся мгновение, бесконечный миг», ну, или что-то в этом роде.
Миса чуть фыркнула.
– Философы всегда найдут что сказать, причем по любому поводу, – и ласково, словно кошка, потерлась головой о его плечо. – Ну, где твои пироги?
Заколка с негромким стуком упала на пол, и волосы ее каштановым ворохом рассыпались по плечам. Элай притянул Мису к себе и медленно провел ладонью по ее спине, – смотря той прямо в глаза и тихо улыбаясь.
– Может, попозже?
– Можно и попозже, – выдохнула она и поймала своими горячими сухими губами его губы…
…Ветер на улице стих, отскрипел в палисаднике и вяз, лишь вдалеке где-то по-прежнему надрывались собаки, никак не могущие успокоиться от такого количества пьяных, бродивших по городу, да равнодушно тикала стрелка на стене напротив. Огонь в печке почти потух, – пойти подбросить дров Элаю было вначале некогда, а потом просто лень, – но в комнате было светло: сквозь тонкие шторы, что занавешивали окна, смотревшие во двор, пробивался распыленный свет луны, выплывшей из-за поредевших облаков. Утомленный Элай лежал на диване и чему-то рассеянно улыбался, а рядом, уткнувшись в плечо, тихо сопела ему под ухо Миса, и рука его сама, невольно и бесцельно, скользила по ее телу. Элай любил эти минуты после близости, когда желание, получив свое, уже ушло, но оставались благодарность и нежность к женщине, что находилась с ним, когда можно было ее трогать и гладить, касаться ее губ, рук, терпко пахнущих волос и сладко пахнущей кожи, когда радость доставляло одно только прикосновение к любимому человеку, тепло его дыхания под боком, чуть затуманенный, устало-ласковый взгляд из-под приспущенных ресниц.
– Сколько сейчас время? – Миса легонечко пихнулась, не поднимая, впрочем, головы, не меняя позы. – Двенадцать есть?
Элай огорченно привстал.
– Ты куда-то торопишься? Без четверти только. Комендантский же пока приостановлен до Нового года, забыла?
Миса вздохнула и, приподнявшись, села, спустив ноги с дивана.
– Да я не из-за комендантского, – тень озабоченности легла на ее лицо, – просто с Арпаком надо переговорить.
– Опять? Вы что, за целый день наговориться не можете? – Элай почти с возмущением смотрел на нее. – Ты у меня на этой недели почти и не была! Привет-привет, и до свиданья! О чем в этот раз? Неужели нельзя завтра поговорить?
– Нет, – и она чуть прикусила губу, – завтра уже нельзя. Поздно.
– Так вы о нашем завтрашнем, что ли, беспокоитесь? Нашли что обсуждать! Мы что, в первый раз, что ли, на наблюдение выходим? Все всё знают, кому, где и во сколько завтра стоять, не пропустим мы Команданте, не боись.
Миса немного раздраженно отмахнулась.
– Не о вас речь, успокойся.
– А о ком?
– Много будешь знать – состаришься, – она прошлепала босыми ногами к стоявшему у окна креслу с выцветшей обивкой, на которое кучей была свалена их одежда, и зашуршала юбкой. – Ты, кстати, обещал еще пирогом угостить.
Он насупился.
– Так ты не останешься?
– Извини, но не могу. Нам действительно важные вопросы надо обсудить, мы ведь не всегда принадлежим только себе, Элай. Я обещала быть.
Он чертыхнулся и хмуро поднялся с дивана.
– Ладно, подожди, я сейчас чайник разогрею. И провожу.
…Когда они уже прощались на углу Сапожной, у наспех сколоченных торговых рядов для предновогодней ярмарки, Элай на мгновение задержал ее руку.
– Ну завтра-то хоть придешь?
– Завтра? – Миса вдруг остановилась, пристально посмотрела на него и чему-то усмехнулась. – А ты уверен, что оно наступит?
– В смысле? – не понял он. – Опять занята, что ли?
– Элай! – она с какой-то непонятной грустью провела ладонью по его щеке, глаза ее вновь смотрели устало и тихо. – Кто знает, что будет завтра? Тем более в нашем деле. Перевернуться всё может очень быстро. А насчет завтра, – завтра всё видно и будет. Может быть, когда-нибудь и встретимся.
И, поцеловав на прощанье, быстро оттолкнула его и с какой-то поспешностью удалилась, оставив Элая в некотором недоумении относительно последних своих слов. Пожав плечами, потоптавшись на месте, но так ничего и не поняв, он отправился назад. О своем недавнем намерении обязательно поговорить с Мисой по поводу того долгого ночного ее разговора с г-ном Арпаком, Элай как-то позабыл.
Небо прояснилось, и в воздухе ощутимо похолодало, и снег скрипел и хрустел под ногами. Молочно-матовая луна, зависшая над макушками тополей, заливала своим морозным светом всю округу и небосвод, и даже самые яркие звезды, дрожа и мерцая, терялись в ее блеске. Ночь перевалила за свою половину, наступало воскресенье, 28-ое декабря…
* * *
…Утро у Хена, несмотря на воскресный день, началось как обычно. Быстро позавтракав, он отправился в Департамент проинструктировать Куллума и его бригаду, кому кого сегодня «вести» и кого в первую очередь. Трех филеров на всех «объектов-субъектов» не хватало и потому приходилось выбирать, а так как было воскресенье, когда вся «боевая группа» в полном составе выходила на наблюдение за командантским кортежем, Куллум с Нташем и Михутом просто разрывались. Но Хен по воскресеньям «нацеливал» их, как правило, только на «боевиков», – Пижон с Осой как организаторы непосредственной опасности в такие моменты не представляли, бомб они сами никогда не метали, из револьверов не стреляли, а вот исполнители могли оказаться поопасней.
День был выходной, рождественские празднества продолжались, а Новый год приближался (в городском саду уже открылась традиционная предновогодняя ярмарка, куда съезжался люд порой из самых отдаленных уголков Республики), и в полутемных коридорах Департамента казалось особенно тихо и пусто, лишь с третьего этажа, где располагались I и IV управления, внешняя разведка и служба спецохраны, доносились приглушенные голоса, чей-то смех, звон стаканов. Хен, засев в своем кабинете и слегка позевывая, рассеянно почесывая авторучкой за ухом, но особо не торопясь и не напрягаясь, составлял квартальный отчет, думая сам в это время больше о том, где и у кого встретить Новый год. Несколько приглашений он уже получил, но можно было и остаться дома с Келой, а та и слышать ни о каких гостях не хотела. День казался самым обычным, – небо за окном вновь заволокло низкими свинцовыми тучами, на улице после морозной ночи резко потеплело, повлажнело, и державшийся с Рождества снег начал уже потихоньку темнеть, оседать и подтаивать. Оставалось только дождаться Куллума с привычным докладом, что «всё в порядке, кортеж проследовал без происшествий, «боевики» разошлись по домам», чтобы отправиться домой и самому, – выходной всё-таки! – но часов в одиннадцать в здании вдруг взвыла сирена, а на этаже замигала красным тревожная сигнализация. Вылетевший из кабинета Хен столкнулся в коридоре с майором Офре, сорокалетним, рано облысевшим здоровяком из VI (финансово-хозяйственного) управления, дежурившим в тот день по Департаменту.
– Общая тревога! Всем подъем! – орал тот с перекошенным лицом, стараясь перекричать вой сирены. – Выходи строиться! Вестовые – по адресам! – и, заметив Хена, быстро хлопнул его по плечу. – Бисар, живо к шефу! Вызывал!
– Что случилось-то хоть? – Хен обеспокоенно схватил майора за локоть. – Или учебная?
– Какая, к чёрту, учебная?! В Команданте стреляли! – и, отвернувшись, заорал дальше, хотя на этаже, похоже, кроме Хена, больше никого не было. – Общая тревога! Выходи строиться! Всем подъем!
Хен почувствовал, как качнулся под ним пол. Проморгали! И стремглав бросился в кабинет к шефу, а тот его уже там заждался, озабоченно расхаживая у топившегося в углу камина.
– Видишь, какие дела творятся, Хен, – устало опустившийся в кресло полковник Эбишай был хмур и напряжен, меж бровей его, над переносицей, пролегла тревожная складка, старческие пальцы нервно крутили карандаш. – Дверь поплотнее прикрой, а то уши уже от сирены этой вянут.
– А Команданте жив? – с порога выпалил Хен, забыв впопыхах даже поздороваться, а с шефом он сегодня еще не виделся.
– Да, к счастью, жив. По крайней мере, пока, – и полковник тяжело вздохнул, причем по голосу его, по взгляду, общему выражению лица было не совсем ясно, сокрушается ли он о совершенном злодеянии или о том, что Команданте выжил. – Но, говорят, очень плох, два выстрела в упор, из револьвера, в госпитале он сейчас гвардейском. Да зайди ты, наконец! Не стой в дверях! И садись!
Хен поспешно прикрыл дверь – стало ощутимо тише – и, не глядя, плюхнулся на ближайший стул.
– Как всё случилось? Кто стрелял? – тысяча вопросов вертелось у него на языке. – Где охрана была? Задержали кого-нибудь?
– На плацу гвардейском это было, – хмуро буркнул полковник, – прямо во время смотра. Охрана наша, конечно, мерзавца там же, на месте, сгоряча и положила, – может, оно и зря, но времени на раздумья у них не было, а то бы, наверно, не две пули было, а весь барабан. Стрелял же вроде лейтенант гвардейский, личность сейчас уточняем, опергруппу я уже туда выслал, – и, чуть запнувшись, неловко помялся, – но, кажется, это был лейтенант Эанох. Тот самый.
Хен откинулся на спинку стула и, не сдержавшись, в сердцах матюгнулся.
– Твою мать! – и хлопнул себя по коленке. – Я же говорил!
– Да, Хен, ты говорил, я помню, – и шеф отвел глаза в сторону, голос его был тих и смущен, – вот поэтому я тебя и вызвал сразу, чтобы обсудить дальнейшие наши действия. Думаю, ты прекрасно понимаешь, что′ может грозить нам, – и он сделал ударение на слове «нам», – если вскроется связь Эаноха с Пижоном, понимаешь, да? Если… – полковник вновь запнулся и не без некоторого труда докончил волновавшую его мысль, – если, конечно, Команданте выживет. Да, сейчас мы с тобой в одной лодке, сынок, и выгребать нам придется вместе. Или вместе тонуть.
Шеф был, на удивление, откровенен, – видимо, сегодняшние события из колеи его выбили изрядно, – но то, что они действительно оказались в одной лодке, Хен сообразил уже и сам, как только услышал имя стрелявшего. Причем его-то положение было, наверно, даже похуже, – попробуй теперь докажи, что он предупреждал шефа об опасности, исходившей от контактов Пижона с Эанохом! Это ведь только сейчас, в разговоре наедине, полковник не отрицает этого, но когда запахнет жареным, тот, конечно, наверняка, будет спасать в первую очередь собственную шкуру. «Сдать» же шефа первым проблемы не решало, ибо означало автоматически потопить и самого себя. Впрочем, этот вариант Хен даже не рассматривал, – в конце концов, полковник никогда не давал ему поводу усомниться в его добром отношении к нему, а Хен всегда ценил это и старался отвечать тем же.
– Поэтому единственный для нас сейчас выход, – тихо продолжал полковник, – сделать дело Пижона никогда не существовавшим, а для этого надо будет обрубить, по моим соображениям, четыре ниточки: филеры, твой «дятел-легитимист», я про Барина, деньги и материалы самого дела. По первому: Куллумовы парни, конечно, ребята надежные и не болтливые, но беседу с ними соответствующую провести надо. Поэтому как только появятся, шли их сразу ко мне, – надеюсь, сумею им популярно объяснить, что и в их интересах тоже держать язык за зубами. Они ведь тоже, получается, в нашем деле замешаны, и если зацепят нас, им точно не поздоровится, – пойдут как соучастники. То же самое тебе надо будет объяснить и Барину: молчание – в его же интересах, иначе пойдем все «паровозом». Насчет денег: как начфин появится, зайди в финчасть, найди все расходники, по которым деньги для Пижона получал, они по спецфонду должны были проходить, и ко мне – с расходниками, с книгами кассовыми. На меня сошлись, если гундеть начнет или давать не захочет, определим, куда какие суммы «перенаправить» можно. Там же, насколько я помню, только общее назначение платежа фиксируется? Без имен, без дел?
– По сыскным делам с категорией секретности – да, просто «на оперативные цели по ЖЗ-делу», ну, или там ЖК-, ЖС-делу.
– Вот и отлично. Если что, спишем частью на «работу с внештатной агентурой», проверять ее всё равно никто не вправе, «дятла» ведь ты даже по Уложению можешь не раскрывать, даже непосредственному начальнику. Частью – на поиски «пророка» твоего Хашана, – ты же ведь искал его? – да еще парочку каких-нибудь секретных дел подберем. Так что по деньгам, думаю, если что, мы отчитаемся. Ну а с материалами я и сам управлюсь, – и он кивнул на пламя, тихо гудевшее в камине, использовавшемся, помимо прямого своего предназначения, еще и для уничтожения документов, – дело в Реестре я не регистрировал, поэтому с этим проще. У тебя, кстати, никаких материалов не осталось? Записки там какие-нибудь для себя, списки, отчеты?
– Кажется, нет, но надо еще раз на всякий случай просмотреть. Может быть, где-нибудь что-нибудь и завалялось.
– Тогда дуй сначала к себе, проверь всё, чтоб комар носа не подточил! Рисковать здесь нельзя, на кону, быть может, наши головы. А всё остальное потом.
– Хорошо, – и направился к выходу, но уже в дверях спохватился. – Да, а что с Пижоном делать будем? С Осой, с «группой»?
Шеф, хмуро кусая губы, покрутился в кресле, повертел в пальцах карандаш и негромко вздохнул.
– Да я вот и сам голову над этим ломаю, – и бросил карандаш на стол. – Осу с «группой», конечно, взять надо было бы, ну, хотя бы для отчета, чтоб было на кого покушение «повесить». Они же, уверен, соучастники – наблюдения они зачем-то же вели! Тем более про наши контакты с Пижоном им, думаю, ничего не известно, вряд ли он в таком сознался бы, что с охранкой сотрудничает, но вот самого Пижона, полагаю, сейчас брать нельзя. Тип, как видишь, он оказался скользкий, да еще любитель двойной игры, и неизвестно, как поведет себя на следствии, может ведь и сдать с потрохами – чего ему терять? Виселица ему при любом раскладе обеспечена, а так может парочку офицеров охранки с собой прихватить, поэтому опасно его брать, Хен.
– Так что же, дать ему просто так уйти?
– Не знаю! – раздраженно отмахнулся шеф. – Не знаю я! Я думаю! Иди!
…Просмотр бумаг занял у Хена минут пятнадцать, не больше, но когда он вернулся в кабинет шефа, топившего как раз в это время камин материалами его дела, ситуация резко изменилась. Только он собирался отдать найденный им в сейфе, еще не показывавшийся шефу, последний отчет Пижона, по обыкновению бессодержательный и потому как-то само собой вылетевший из головы, как в дверь торопливо постучали.
– Разрешите, господин полковник? – и в приоткрывшемся проеме возникла лысая голова майора Офре. – Тут посыльный гвардейский с донесением срочным от подполковника Икема. Пустить?
– Да, конечно! – и шеф, швырнув в огонь оставшиеся бумаги вместе с папкой, поспешно поднялся с низенькой табуретки, стоявшей перед камином, заметно взволновавшись, хоть стараясь и не подать вида. – Зови!
Майор широко распахнул дверь и, неловко посторонившись, пропустил в кабинет посыльного, молодого конопатого паренька с несколько испуганным выражением лица, долговязого и нескладного, в желто-зеленом бушлате с гвардейскими лычками на погонах, болтающейся на ушах шапкой не по размеру и кожаной курьерской сумкой на боку.
– Далеко только не уходи! – крикнул шеф вдогонку майору Офре, тихо прикрывшему дверь с другой стороны. – В коридоре подожди, может, распоряжения будут срочные, – и, уже опустившись в кресло, повернулся к посыльному. – Я слушаю, боец.
Тот торопливо щелкнул каблуками, отдав честь по уставу, и как-то судорожно вздохнул.
– Разрешите доложить, господин полковник?
– Докладывай!
– От подполковника Икема устное донесение, – и посыльный, запнувшись, сглотнул ком в горле, – только что в госпитале скончался Команданте…
Команданте! Как ни ожидаема была такая весть после сегодняшних событий, всё равно новость эта в первый момент оглушила Хена. Команданте умер! Так уж вышло, что Хен родился и жил только при одном правителе. Имя его он привык слышать с младенческих лет, и суровый, но благородный и мужественный профиль с пышной окладистой бородой, будто специально созданный для чеканки монет и запечатленный во множестве живописных полотен и скульптур, сопровождал всю его сознательную жизнь. Поэтому «царствование» Команданте воспринималось им, скорее, как явление природное, естественное, неизменное, существующее от начала времен и не могущее прерваться ни при каких обстоятельствах, в ряду других подобных процессов и явлений, как-то: восход и заход солнца, приход зимы и разлив Рио-Бранде весной. Но теперь этот, казалось бы, незыблемый порядок мироздания рушился. Хен уже давно, наверно с тех пор, как начал работать в охранке, не питал иллюзий относительно «величия гения команданте Бнишу». Он не понаслышке знал, где стряпаются большинство легенд и мифов о «гиганте мысли, отце лахошской демократии», а то, конечно, были «кухни» Департаментов Пропаганды, Культуры и Образования, с которыми Охранному Департаменту приходилось частенько сотрудничать по многим вопросам. Знал после пары личных докладов в Белом Дворце, что и знаменитый профиль в действительности не столь уж благороден и мужественен, а поседевшая борода – не столь пышна и окладиста. Да и по роду своей деятельности регулярно сталкивался с фактами, не самым положительным образом характеризующими моральный облик главы государства, – с чрезмерной мнительностью и подозрительностью, доходящими порой, особенно в последние годы, до паранойи, жестокостью и беспринципностью, самодурством и непредсказуемостью. Но тем не менее, несмотря на это, весть о кончине Команданте ошеломила Хена, лишив его мир на какой-то миг привычных ориентиров и координат. Не остался безучастным к свершившемуся и шеф.
– Скончался?! Ты сказал, скончался? – он даже слегка приподнялся в кресле. – Повтори!
– Да, господин полковник, – и посыльный испуганно съежился перед главой всесильной охранки, втянув голову в плечи, словно ожидая удара или немедленного ареста и ссылки в Хайвар, – так велено передать начальником штаба: Команданте скончался.
Шеф плюхнулся обратно в кресло.
– Это горестная весть! – он постарался придать лицу скорбное выражение, опустив очи к долу, но Хен видел, как торжествующе заблестели его глаза из-под приспущенных век, слышал, как радостно задрожал голос. – И тяжелый удар для Республики! Разве сможет кто-нибудь заменить его нам? Но не передавал ли подполковник Икем еще что-либо?
Посыльный торопливо закивал.
– Да, велел еще передать: Гвардия скорбит, но готова поддержать законность и правопорядок в Республике всеми имеющимися у нее силами.
Полковник облегченно выдохнул и удовлетворенно откинулся на спинку, словно услышав долгожданную весть.
– Хорошо! Передай господину подполковнику, что Охранный Департамент скорбит вместе с Гвардией и также готов к любым совместным действиям по поддержанию конституционного правопорядка и законности в Республике.
Гвардеец козырнул.
– Разрешите идти?
– Ступай, сынок. И майора кликни в коридоре, пусть зайдет, – и повернулся к Хену. – Что у тебя там? Отчет? Больше ничего нет, точно? В печь! И повороши там, чтоб побыстрей всё прогорело.
Когда в кабинет ввалился майор Офре, шеф нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.
– Ну что там, все собрались?
– Да, господин полковник, вестовые вернулись, весь личный состав, кроме дежурящих и командированных, собран и выстроен на плацу, – бодро отрапортовал майор, – начальники управлений и отделов – на местах, ждут ваших указаний.
– Хорошо, скажи, я сейчас выйду. Кстати, начфин там?
– Да, майор Хевир на месте.
– Гони его к себе, скажи, пусть дождется Бисара и выдаст всё, что он потребует, ясно? Ступай! А ты, Хен, – и шеф, когда дверь за майором закрылась, крутанулся в кресле, – лети в финчасть и найди всё, о чем договаривались, а потом сразу ко мне, – помнишь, да? – с расходниками, с книгами кассовыми. Ситуация, конечно, поменялась, – может быть, это сейчас уже и перестраховка, но действуем пока по прежнему плану. Как говорится, береженого бог бережет, а не береженого – конвой. Филеров я сам с плаца потом дерну. Дуй!
…В финчасти, располагавшейся на первом этаже, рядом с оружейной комнатой и дежуркой, было прохладно, и Хен, пока искал нужные документы, по уши зарывшись в кассовые книги, изрядно озяб. Начфин Хевир, ворчливый пятидесятилетний майор с вечно мрачным выражением на лице, строго посматривал на Хена из своего угла, поблескивая стеклышками пенсне на носу, но каких-либо вопросов, разумеется, себе не позволял, прекрасно помня, в каком Департаменте он служит. Да и политический момент – очевидная скорая смена власти, а значит, и кадровые перестановки – не располагал к излишним вопросам, – кто знает, откуда завтра ветер подует и кто где окажется? Тише сидишь – целее будешь.
Хен шуршал листами бухгалтерских гроссбухов, перебирал пачки кассовых ордеров, откладывая нужные, и, время от времени поеживаясь, зябко поводил плечами. А из плохо прикрытой форточки, выходившей во внутренний двор здания, служивший одновременно и плацем для департаментских смотров, разводов и прочих построений, неслись обрывки траурных речей шефа. «…трудно выразить словами чувство великой скорби… вся жизнь его была до конца отдана интересам Республики и лахошского народа… так поклянемся же… еще теснее сплотим наши ряды… память о Команданте будет жить в наших сердцах вечно…». Хен как-то нервно зевнул. Да-а, заварится теперь каша, учитывая, что преемника себе Команданте не определил, боясь вырастить соперника, а законы, писавшиеся, по сути, в канцелярии Белого Дворца, о возможности смерти действующего Хранителя Республики стыдливо умалчивали, и как теперь решить вопрос с «престолонаследием», никто толком не знал.
Импровизированный митинг во дворе продолжался недолго – небо за окном совсем потемнело, в воздухе заметно повлажнело, ветер стал сырым и пронизывающим, а шеф, Хен знал это, такую погоду по причине ревматизма переносил плохо, – и вскоре на опустевшем плацу всё стихло. Зато забегали, зашумели, задвигались людские массы по всем этажам, коридорам и кабинетам Департамента. Особенно шумно стало у соседней оружейной комнаты. Найдя всё, что искал, засобирался и Хен.
– Всё, спасибо, вот это я с собой возьму, – и кивнул на отобранные им кассовые книги за третий и четвертый кварталы года и несколько расходных ордеров. – На время, конечно. Шеф затребовал.
– Расписку напиши, что забрал, – хмуро буркнул начфин, подняв на него мрачный взгляд, – а то потом концов не найдешь.
– Вот шеф пусть и напишет, – отрезал Хен, немного уже зная, как общаться с ворчливым майором, – мелким почерком, в косую линеечку.
И, не обращая больше на того внимания, неспешно собрал документы и спокойно вышел.
А Департамент бурлил. У открытой оружейной комнаты, галдя и переругиваясь, толпились, получая табельные револьверы, сотрудники административно-хозяйственных, информационно-статических, аналитических и прочих подобных служб – некоторые даже в голубых форменных мундирах, – кто видел свое оружие только на больших смотрах и парадах, забывшие уже или никогда и не помнившие, как им, вообще, пользоваться. По коридорам носились вестовые с кожаными курьерскими сумками через плечо, громко хлопали двери кабинетов, кого-то искали задерганные дежурные, зычно выкрикивая имена. Начальники управлений и отделов торопливо отдавали кому-то на ходу невнятные и путаные распоряжения, тут же отменяя или изменяя их на противоположные, но Хена никто пока не трогал, не озадачивал. Даже встретившийся ему на первом этаже, у караульного помещения, подполковник Самад, один из заместителей шефа и начальник II управления, куда входил и сыскной отдел, лишь кивнул ему в знак приветствия. Все в Департаменте знали, что полковник Эбишай Хена выделяет, поручая ему, в основном, непростые и ответственные задания, за которые тот отчитывался лично ему же, минуя непосредственных начальников. По сути, в последнее время Хен лишь числился во II управлении, фактически став помощником шефа по особым поручениям, да и отсутствие его на сегодняшнем общедепартаментском построении заметили многие, истолковав это, разумеется, как очередное свидетельство его «привилегированного» положения. Хен шел по коридору, крепко зажав под мышкой кипу документов, старательно увертываясь от коллег – пробегающих, широко шагающих, торопящихся, приятельски хлопающих по плечу, размахивающих руками или тихо, вполголоса, обсуждающих на ходу последние новости, – едва успевая убирать ноги и прочие части тела, шел и только дивился, как много, оказывается, людей работает в их службе!
Департамент бурлил, но в суматохе этой ощущалось больше тревоги и нервного ожидания, чем энергии, организованности и готовности к действию, – слишком уж напряжены были лица, напряжены и вместе с тем растеряны, ибо никто (за исключением, возможно, полковника Эбишая) еще не знал, чего ждать, что делать, к чему готовиться. Ясных ответов на эти вопросы, кроме заученных заклинаний на траурном митинге, люди пока что не услышали. Да и слишком уж необычна и нова была, в целом, для Лахоша сложившаяся ситуация, а Команданте правил Республикой с момента Революции бессменно, и для многих его смерть казалась равносильной новому перевороту.
На лестнице Хен столкнулся со спускавшейся вниз в полном составе бригадой Куллума. Выглядели филеры несколько озабоченно. Хен окликнул старшего.
– У шефа были?
– От него и спускаемся, – ответил за Куллума вечно встревающий Михут и, шмыгнув носом, с упреком посмотрел на Хена. – Оказывается, вляпались мы с этими твоими…
– Не трепи! – резко оборвал его на полуслове Куллум. – До тебя что, доходит туго? Только что же вот объяснили: забыть вообще! Или и впрямь язык отрезать? Блин, ты точно нас под трибунал подведешь! – и обернулся к Хену. – Извини, Хен. Мы тебя внизу будем ждать, у дежурки.
Тот удивленно вздернул брови.
– Зачем?
Куллум оглянулся и, наклонившись к нему, быстро шепнул.
– На аресты вместе ехать. Шеф распорядился.
– Аресты? Вот как? И кого?
– А какая нам разница? – и филер уклончиво пожал плечами. – Ты же к шефу, как понимаю? Вот он тебе сам всё и скажет, кого да зачем. А наше дело маленькое: что скажете, то и сделаем. Давай, мы ждем.
И филеры гурьбою двинулись вниз, а Хен заторопился на второй этаж. Аресты! Ну что ж, этого, наверно, и следовало ожидать. Вопрос только, с кого начать.
В приемной его встретила заплаканная Тива – без привычной косметики, в непривычно скромном платье, длинном, однотонно темном, без каких-либо украшений.
– Ой, Хенчик, что теперь будет, что будет! – по-бабьи причитала и охала секретарша. – Как же мы без Команданте нашего? Ведь столько врагов вокруг! Его только и боялись, а сейчас как навалятся все, и Насар, и Бофир! Ой, что будет, что будет!
– Не голоси! – отмахнулся Хен. – Шеф у себя? Один?
– Капитан Омиц у него, – шмыгнула она носом, – подожди пока.
Омиц? Хен пожевал губами и тихо хмыкнул себе под нос. Ну что ж, для него тоже сейчас, наверно, какая-нибудь «работенка» найдется. Капитан Тар Омиц считался одним из самых опытных сотрудников III управления, «управления по спецоперациям», отвечавшего за так называемое «силовое обеспечение деятельности Охранного Департамента». Состояло это управление из двух взводов специального назначения – взвода «А» и взвода «Б» (командиром второго и являлся Омиц), – бойцов коих ввиду «специфики» их деятельности иначе как «головорезами» в Департаменте не называли. А заниматься им приходилось, в основном, силовыми акциями: ликвидациями «антигосударственных группировок», арестами массовыми, усмирением каторжанских бунтов, время от времени вспыхивавших в Хайваре. Готовили их к случаям возможных «общественных беспорядков» и в самом Лахоше. Судя по тесным контактам с I управлением и нередким заграничным командировкам отдельных «головорезов», какие-то акции проводились ими и за пределами Республики, но об этой стороне деятельности III управления в Департаменте (кроме, разумеется, высшего руководства) мало кто что знал. Да и, вообще, афишировать свою работу сотрудники самого закрытого подразделения охранки не любили, даже располагались особняком – в отдельном корпусе на окраине города, рядом с рыбокоптильнями, а летом – месяцами пропадали в своем полевом лагере под Бахемом. С Омицем же Хену в ходе операции по «ликвидации анархизма» работать уже приходилось.
Вскоре дверь шефского кабинета с шумом распахнулась, откуда расслабленной, вальяжной походкой вышел капитан Омиц, здоровенный детина лет тридцати пяти в черном кожаном плаще (а в штатском «головорезам» приходилось работать регулярно), с короткой стрижкой бобриком и нагловатым, самоуверенным взглядом.
– Привет-привет, – и он небрежно пожал протянутую Хеном руку. – К шефу? Иди тогда, тебя вроде и ждет. А я тебя с парнями в машине ждать буду.
Ждать?! И он с ними?! Это, мягко говоря, Хена немного удивило: чтобы «взять» Пижона с его псевдобоевой «группой» «головорезы», вообще-то, не требовались, обычного дежурного конвоя с филерской бригадой Куллума вполне было достаточно. Всех «боевиков» за месяцы наблюдения Хен уже изучил неплохо и прекрасно знал, что агрессивных типов, могущих оказать сопротивление, среди них нет, ну, может быть, за исключением Вула Инаима, бывшего анархиста и дебошира по натуре, но и с ним, Хен не сомневался, они справились бы и без III управления. Пока Хен переваривал новость, капитана Омица и след из приемной простыл. Хен недоуменно пожал плечами – или шеф перестраховаться просто решил? И вздохнул, – «головорезов» Хен в глубине души недолюбливал. Недолюбливал за их плохо скрываемое высокомерие и снисходительно-небрежное отношение ко всем прочим управлениям и отделам охранки («к гражданским», как выражались в самом III управлении), так как искренне считали себя элитой Департамента и вообще всех силовых ведомств Республики, суперспецами, способными решить любую поставленную задачу. Но делать было нечего, решения здесь принимал шеф, и Хен в который раз за сегодняшний день постучался в дверь полковничьего кабинета.
– Разрешите, господин полковник?
– Да, конечно, Хен, заходи. Всё нашел? Давай сюда, попозже просмотрю, – шеф выглядел деловитым, бодрым, даже веселым, следов недавней тревоги, смятения как не бывало, – а сейчас у нас дела посрочнее есть. Как, вообще, настроение? Готов к труду и обороне? Буду с тобой откровенен, Хен. Грядут большие перемены, и наступает час выбора, можно сказать момент истины, – на 14.00. уже назначено экстренное совместное заседание Директории и Конвента, и предстоит большая драка. И в Директории, и в Конвенте на Охранный Департамент многие зуб имеют, – сам понимаешь, бояться нас, – и там уже давно против нас коалиция сложилась. Это ведь они Команданте покойного постоянно подзуживали, против меня настраивали, всё чистку большую у нас провести подбивали. А запевалой у них Айсар выступает, главный «бобик», – чтоб ему пусто было! – он там, в основном, воду мутит. Поэтому возможно всякое, и каждому неравнодушному к судьбам Республики надо будет решить, с кем он? – он сделал паузу и пристально взглянул Хену в глаза. – Ты с кем, Хен?
Хен усмехнулся.
– Я свой выбор уже сделал. Я с вами.
Полковник откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся.
– Иного, сынок, я и не ожидал. Держись меня, и мы хорошо поднимемся, я ведь обещал тебе повышение. А мне сейчас, чего греха таить, ой как нужны верные люди, на которых мог бы положиться полностью и до конца, цену верности только в такие моменты и осознаешь. Гвардия, кстати, тоже с нами, там начштаб Икем всё в свои руки взял, и у нас с ним сейчас контакт полный, а вместе мы ведь – сила, которой сам черт не страшен, вмиг порядок наведем, если что. Так что большие дела нас ждут, Хен! И большие перемены. Только… – шеф чуть запнулся, – заранее прошу: не удивляйся некоторым заявлениям и шагам, которые, возможно, нам придется предпринять. Сам понимаешь, борьба ожидается нешуточная, и в такой игре в белых перчатках дела не сделаешь, а дел нам предстоит – масса, перемены ведь назрели. Ты не ребенок, Хен, и, думаю, сам часто задумывался, а правильно ли мы живем? Всё ли, что у нас делается, – справедливо и разумно? Например, правильно ли, что так много было поставлено в зависимость от воли и прихоти одного человека? Команданте, безусловно, велик, его роль в становлении Республики неоценима, но он был человеком, живым человеком из плоти и крови, со всеми чертами и страстями, присущими человеческой природе. И как живой человек по отдельным вопросам он мог даже ошибаться и допускать перегибы, да-да, и их, к сожалению, будем честны, было немало. Разве это нормально, что у нас чуть ли не четверть населения прошла через «хайварские университеты»? Что люди боятся высказывать свои мысли вслух, боятся думать? А наши так называемые «выборы»? Разве это не профанация идей и идеалов Революции? Да, Команданте велик, отрицать это глупо, без него Революция погибла бы, задушенная контрреволюционерами и интервентами, но с годами он стал отклоняться от первоначального, подлинно революционного и демократического стиля руководства, впадая порой в откровенный волюнтаризм и авторитаризм. Нам многое предстоит изменить, Хен, Республика нуждается в демократизации и гласности, в разумных пределах конечно. Если всё пойдет, как я планирую, мы вернем народу реальный голос на выборах. Может быть, имеет смысл провести и Учредительное собрание для принятия новой Конституции. Проведем обязательно и амнистию для «политических», Хайвар надо разгрузить, это однозначно. Уложение Уголовное пересмотрим, многие статьи выкинуть пора, да и, в целом, надо дать народу вздохнуть посвободней, слишком уж мы его затюкали. Так что работы, Хен, – непочатый край. Как видишь, всё, что ни делается, делается к лучшему, хотя, безусловно, смерть Команданте – это трагедия для Республики, и мы не оставим ее безнаказанной. Убийцы и их пособники должны ответить за свое злодеяние, и кому как не тебе заняться этим делом. Поэтому бери сейчас «эмку» дежурную, автозак конвойный, Офре я уже распоряжение отдал, бери Куллума с бригадой, вот тебе ордера на Пижона, Осу и всю «группу боевую», и вперед! Пижон с Осой, конечно, вряд ли нас на Сапожной до сих пор дожидаются, наверняка уже бегут к границе, но границы я еще сразу после покушения телеграфировал закрыть, причем все, неизвестно ведь, в какую именно сторону они побегут, необязательно к насарской. Так что из Республики они выскользнуть не должны, но ты на Сапожную, разумеется, заедь, обыск, на худой конец, проведешь, может, чего интересного найдешь. Если же залегли где-нибудь на время, то тем более не уйдут, ориентировки на них дежурка сейчас как раз рассылает, рано или поздно выползут, поэтому никуда они от нас не денутся. Ну а остальных «боевиков», думаю, возьмете без проблем, это же дилетанты. И еще, – и шеф как-то странно замялся, – с вами поедет Омиц и пара его ребят, они автозак как раз поведут, вместо конвоя вам будут, а то дежурного конвоя у нас сейчас не хватает. Так вот, старшим в группе пойдешь ты, пусть Омиц и капитан, он в курсе, проблем не будет, но конвоирование – это будет его задача, хорошо? За арестантов отвечать будет он, ты туда не лезь, «взял» человека, отдал – всё, отошел в сторону, твое дело сделано, к тебе вопросов больше никаких, договорились? Не мешай ребятам с III-его, они свое дело знают.
Хен кивнул, хотя такое внимание к полномочиям конвоя его слегка удивило, – как показалось ему, а шефа он за годы совместной работы изучил неплохо, тот что-то недоговаривал. Неужто и впрямь некого больше в конвой отрядить, кроме как «головорезов»? Он хмыкнул, но сомнения свои оставил при себе, – выбор он уже сделал, оставалось только держаться его.
– А как же с Пижоном? – вдруг спохватился Хен. – Не наболтает лишнего на следствии? Сами же говорили, что рискованно его брать?
– Ну, ты же видишь, Хен, ситуация немного изменилась, – голос шефа стал уклончив, – просто нельзя нам отпускать его безнаказанным. Оставить Охранный Департамент в дураках мы ему не позволим, предателей и «двойников» надо карать. А что лишнее может сболтнуть, то не беспокойся, я уже всё обдумал, порешаем мы эту проблему, всё будет нормально, ты, главное, поймай его. При сопротивлении или попытке к бегству разрешаю огонь на поражение, нечего с ним цацкаться. Ясно, да?
– Понял, – и Хен поднялся со стула. – Всё, могу идти?
– Да, давай, а то мне еще планерку с начальниками управлений провести успеть надо. Ордера вот только не забудь. Ни пуха!
– К черту!
Не глядя сунув в карман пачку ордеров на аресты и обыски, приготовленных для него шефом, Хен быстро вышел из кабинета полковника. В приемной уже толпились начальники управлений и отделов, вся верхушка и «цвет» Департамента, – кто тихо переговариваясь между собой в ожидании совещания, кто коротая время в невинном флирте с разрумянившейся, кокетливо хихикавшей Тивой, но сразу смолкшие при его появлении. Хен вежливо поприветствовал всех, с кем сегодня еще не виделся, и заторопился дальше. Да-а, драка, похоже, предстояла большая. Забежав к себе за плащом, он достал из сейфа табельный револьвер и, сунув его в карман, чуть вздохнул. Вот тебе и Новый год, не было печали…
…Выехали они, как и планировалось, на двух машинах: Хен с водителем Ихалом, молодым флегматичным сержантом из VI управления, и тремя филерами, кое-как разместившимися на заднем сидении, – в черной дежурной «эмке», а капитан Омиц с двумя своими «головорезами», также в штатском, – в конвойном автозаке, следовавшем за ними. Автомобили, конечно, были «допотопные», восстановленные из докатастрофных, и особым комфортом похвастаться не могли: кузова скрипели, кряхтели, движки стучали, чихали, из окон и щелей нещадно дуло, но Хен и филеры, не избалованные поездками на авто, на такие «мелочи» внимания не обращали – когда еще придется на «моторе» покататься? Да и всё равно лучше, чем таскаться в такую погоду по городу пешком. Большую часть времени департаментские машины, в том числе дежурные, простаивали в боксах, в тепле и сухости, тщательно оберегаемые, ежедневно осматриваемые и протираемые, даже на служебные выезды выпускаемые неохотно, может быть, поэтому и сохранившие хоть какие-то остатки ходовых качеств, несмотря на свой весьма почтенный век. Новые же машины в Департаменте имели лишь шеф да его замы, причем насарского производства, но приобретавшиеся, разумеется, еще до эрдекского переворота и разрыва отношений.
Они проезжали по центральным проспектам и бульварам, и Хен видел, как разительно и неузнаваемо изменился за считанные часы облик города. Хотя никаких официальных заявлений о сегодняшних событиях никем еще не делалось, однако весть об убийстве Команданте разлетелась по Лахошу в мгновение ока, причем непонятно даже, каким именно образом, и городские улицы, в рождественские каникулы обычно многолюдные, шумные, празднично расцвеченные (тем более в ярмарочный день), вмиг опустели, притихли, посерели. Напуганные, не знающие чего теперь ожидать, лахошцы забились по своим домам, уголкам и закоулкам, не показывая носа, зашторив окна, боясь лишний раз зашуметь или зажечь свет, лишь маячили чуть ли не на каждом перекрестке недавно появившиеся конногвардейские патрули – подполковник Икем времени не терял и ситуацию взял под контроль быстро. С витрин магазинов, с вывесок лавок исчезли все украшения, разноцветные ленты, игрушки-побрякушки и прочая праздничная мишура, даже еловые ветки были убраны, гирлянды погашены. Закрылись на всякий случай все трактиры и рюмочные, шумевшая с утра ярмарка разбежалась, а желто-зеленые стяги, вывешивавшиеся отдельными, особо патриотично настроенными гражданами, – приспущены, хотя официально траура никто еще не объявлял. Лахош затих в тревожном ожидании, робко наблюдая через просветы ставен и щели заборов, как в суровом молчании маршируют по улицам города гвардейские роты, мерно печатая шаг по мостовой, направляясь к площади Революции, центру и средоточию власти, как открыто и не таясь стягиваются к Директории и Национальному Конвенту желто-зеленые бушлаты, – час экстренного заседания правительства и парламента приближался…
…На Сапожной, 17, никого, разумеется, застать не удалось: дом был пуст, а наспех проведенный обыск ничего интересного или каких-нибудь зацепок, куда они могли скрыться, не дал. Оставалось только надеяться, что предпринятые шефом меры всё-таки принесут результат и Пижон с Осой далеко не уйдут.
Опечатав дом, Хен с коллегами двинулся по адресам членов «боевой группы», так как решил «взять» вначале всех, кого легче найти, а двумя эрдеками заняться попозже, настоящий розыск всё-таки дело хлопотное и небыстрое. И аресты «боевиков», в целом, прошли успешно – тихо, без стрельбы и особого шума (если не считать таковым шумные протесты Элхаса Тарга, отчаянные проклятья матери Эвела Акбо да слезы ее сыночка): почти все сидели по домам, может быть и желая бы скрыться после сегодняшних событий, но не зная, куда можно деться в родном городке, где тебя знает каждая собака.
Повозиться пришлось, как и опасался Хен, только с Инаимом. Дома его не оказалось, и «по наводке» напуганной матери они отправились на квартиру очередной его сожительницы в Библиотечном переулке. А тот беспробудно пил там с небольшими перерывами почти целую неделю, отмечая наступавшие праздники, и допился уже до такого состояния, когда в тяжелом, агрессивно-хмельном угаре люди режут собутыльников и собутыльниц за не понравившийся взгляд, за безобидную шутку или неосторожное слово. Не обошлось, разумеется, без «эксцессов» и при аресте. Не желая обращаться за помощью к «головорезам» из III управления, стремясь доказать, что и сыскари из II-ого тоже чего-нибудь да стоят, Хен оставил Омица с его парнями на улице, у машин, и пошел «брать» бывшего анархиста с филерами. И чуть не поплатился за это собственной жизнью, когда внезапно рассвирепевший при виде ордера на арест Инаим схватил лежавший у печки топор и едва не снес ему полчерепа, благо Хен успел отпрыгнуть назад, выскочив на крыльцо (а домик был частный, одноэтажный). Инаим же, забаррикадировавшись в спальне, под несмолкаемый визг такой же пьяной своей сожительницы, с грохотом и звоном высадил топором оконную раму и в одних портках выпрыгнул на улицу, где и был моментально и профессионально скручен, обезоружен и аккуратно положен мордой в грязь бойцами Омица, словно поджидавшими его прямо под окнами. После этого Хену поневоле пришлось признать, что дело свое эти ребята и впрямь знают неплохо.
С таким «уловом» в пять «боевиков» они и вернулись в Департамент, где и узнали последние новости, а перемены, как выяснилось, произошли крутые. В 14.00. здание Конвента на площади Революции, где должно было состояться совместное с Директорией заседание, оцепили гвардейские части, две стрелковые роты и пулеметный взвод, после чего в Большую палату собраний ворвались бойцы взвода «А» III управления охранки – в черных масках, в полном боевом снаряжении. Возглавлявший их капитан Эгор, предъявив ордеры, подписанные полковником Эбишаем, беспрепятственно, при гробовом молчании зала арестовал добрую половину членов Директории, в том числе шеф-комиссара Департамента Внутренних Дел полковника Айсара, по обвинению «в организации теракта против Хранителя Республики». Также арестовали с десяток депутатов Конвента за «подрывную деятельность и шпионаж в пользу иностранных государств». Появившиеся затем на заседании полковник Эбишай и подполковник Икем, поведшие себя нарочито скромно – уселись на задних рядах, слова попросили с соблюдением регламента, – после испуганно-заискивающего разрешения председательствующего выступили с речами: начштаба Гвардии – с дежурной (о «понесенной тяжелой утрате» и «сплочении рядов»), шеф охранки – с программной (о «необходимости конституционных реформ» и «назревших переменах»). Закончив свою речь (впрочем, достаточно осторожную и дипломатичную, без чрезмерной детализации, каких именно реформ ожидать), полковник Эбишай внес и несколько конкретных предложений. Во-первых, о созыве в сентябре следующего года Учредительного Собрания с целью принятия новой Конституции. До ее же принятия ввести в Республике временный порядок управления, предусматривающий упразднение поста Хранителя Республики и учреждение вместо него по образцу Древнего Рима дуумвирата Верховных Консулов. Назначаться правящий дуэт по проекту полковника должен был совместным декретом Национального Конвента и Директории. Полномочия дуумвиров предлагалось определить как у нынешнего главы государства, но равные между собой, а принятие ими решений – на основе принципа полного консенсуса, то есть согласия обоих Верховных Консулов, при отсутствии же такового – разрешить спор должен Конвент как законодательный орган. Разумеется, всё это временно, до начала работы Учредительного Собрания и образования постоянных органов власти в соответствии с будущей Конституцией. Во-вторых, «за многолетнее и безупречное служение Республике, ввиду огромного вклада в дело поддержания законности и правопорядка в такой непростой текущий момент» шеф-комиссар охранки ходатайствовал о досрочном производстве подполковника Икема в полковники. Третьим прозвучало давно ожидавшееся, протокольное, по сути, предложение об объявлении по всей Республике двухдневного официального траура по «злодейски убиенному» Команданте. Как позднее пояснил Хену сам шеф, траур по персонам такого уровня, конечно, должен был быть как минимум трехдневным, но тогда он пришелся бы и на 31-ое декабря – день, когда разворачивались основные празднества по случаю Нового Года, – а начинать свое правление с того, чтобы лишить народ его законного праздника, новой власти не хотелось. Все три предложения оставшимися членами Директории и депутатами Конвента, испуганно поглядывавшими на застывших у входа в зал «головорезов» и еще не забывшими, как полчаса назад отсюда в наручниках выводили их коллег, были приняты единогласно без единого вопроса об их законности, конституционности или соответствии установленной процедуре. То есть до созыва Учредительного Собрания вводился временный порядок управления, по которому Республику возглавляла пара Верховных Консулов. Подполковник же Икем «за безупречную службу и заслуги перед Отечеством» досрочно производился в полковники, а 29-ое и 30-ое декабря объявлялись на территории всей Республики днями официального траура по «безвременно ушедшему выдающемуся государственному деятелю и верному сыну лахошского народа Команданте Бнишу». Тут же, сразу после голосования, полковник Эбишай выдвинул и кандидата на один из двух высших постов, – разумеется, им был начальник штаба Гвардии Икем. Взявший следом слово новоиспеченный полковник поблагодарил коллегу из Охранного Департамента «за высокую честь и доверие, оказанные ему», согласившись баллотироваться на Верховного Консула лишь при условии, что вторым Консулом станет сам полковник Эбишай. Последний, конечно, согласие свое дал. Прошедшим затем голосованием обе кандидатуры были также единогласно и без проволочек утверждены на постах Верховных Консулов. Причем (по «настоятельной просьбе» самих кандидатов) – без освобождения от прежних должностей (видимо, не желая терять контроля над своими «вотчинами», охранкой и Гвардией, – самыми мощными силовыми ведомствами Республики). Хен только теперь, после всех этих политических пертурбаций, до конца понял, что означали слова шефа «не удивляться некоторым заявлениям и шагам», а удивиться можно было много чему. Одно обвинение «в организации теракта против Хранителя Республики», предъявленное людям, не имевшим к этому совершенно никакого отношения, чего стоило! Хотя и Хен, и сам полковник прекрасно знали, кто′ стоял за совершённой акцией, но, как было сказано, «в белых перчатках дела не сделаешь», а дело было сделано – власть в Лахоше сменилась.
Поэтому когда Хен вошел с докладом о проведенных арестах в кабинет к шефу, уже вернувшемуся с заседания, он отчитывался теперь не просто шеф-комиссару Охранного Департамента, но еще и одному из Верховных Консулов – соправителей Республики.
– Э-хе-хе, – покряхтел полковник и покачал головой, – видишь, сынок, как быстро всё меняется? Кто бы мог сегодня еще утром такое предсказать? Вот уж не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Кстати, тут мы с Консулом-напарником перестановки кое-какие кадровые планируем, сам же знаешь, после всех событий сегодняшних в других Департаментах несколько вакансий, скажем так, «открылось», – и шеф издал короткий смешок. – Поэтому подполковника Самада, начальника твоего, видимо, передвинем в Департамент Внутренних Дел шеф-комиссаром вместо Айсара, будет «бобиков» теперь курировать, опыта оперативного ему не занимать, думаем, справится, а у нас, как понимаешь, его место освободится. Ты как, начальником II управления пойдешь, замом моим, а? Оклад, надбавки, паек – всё как положено, капитана сразу же дадим, а по весне и майора досрочно получишь, звания всё равно теперь мы с Икемом присваиваем. Что молодой, ничего страшного, двадцать девять – это самый раз, не семнадцать всё-таки, а голова у тебя варит неплохо, опыта еще наберешься, это только поначалу страшно. Да и подо мной же работать будешь напрямую, в Белый Дворец я въезжать не собираюсь, по крайней мере пока, мне оно как-то здесь всё роднее и ближе, так что всегда помогу, если что. Ну ты как, что думаешь? Согласен?
Хен смущенно заулыбался, – о такой быстрой карьере он и мечтать не смел: из рядового, по сути, сыскаря – сразу в замы!
– Ну, если считаете, что справлюсь…
– Не считал бы – не предлагал бы, – отрезал шеф. – Значит, как понимаю, не против? Вот и отлично! Завтра я распоряжусь, начнем бумаги на перевод твой готовить, на звание, в отдел кадров зайди только, узнай, что им надо для этого. И еще: дело Пижона до конца своего логического – до ареста его – всё-таки доведи, хорошо? Это за тобой остается, никому не передавай, сам понимаешь, кроме нас с тобой, остальным об этом деле лучше ничего не знать. Жаль, конечно, что сегодня Пижона с Осой упустили, но тут я сам виноват. Надо было их сразу после покушения брать, как ты и предлагал, но я чего-то прокопошился, думал долго слишком. Ну да ладно, границы закрыты, Республика у нас небольшая, податься далеко некуда, так что, думаю, не сегодня-завтра зацепим мы их где-нибудь. Но ты не расслабляйся, работай, ищи, на других надейся да сам не плошай!
Напутствованный такими словами Хен занялся поисками скрывшихся эрдеков вплотную, но сработали, как выяснилось, общие меры, принятые шефом. Около восьми вечера с рисенской границы, с 4-ой заставы, пришло срочное донесение, что под Аруимом, небольшим рыбацким поселком на излучине Рио-Бранде, в трех километрах от границы, конногвардейским патрулем были задержаны мужчина и женщина, весьма похожие по описанию на разыскиваемых и при обыске у которых изъяты амарнские паспорта на имена Ильшу и Мисы Арпак. В том же составе, с филерами и «головорезами», на тех же двух машинах, Хен выехал на 4-ую заставу немедля, а ехать предстояло по лахошским меркам немало – до южной рисенской границы, хоть и самой близкой к городу, было километров семьдесят, не меньше.
…Хмурое серое небо низко и мрачно нависало над бескрайней, унылой в это время года равниной, пока что еще заснеженной и белой, и только постепенно раскисающая дорога, обычная грунтовка с раздолбанной колеей, черной лентой вилась и петляла меж пологих холмов с редкими перелесками. Где-то вдалеке, по левую руку, тихо катила в темноте свои воды Рио-Бранде, почти никогда не замерзавшая зимой. Сырой промозглый ветер нес мокрый снег, шедший с небольшими перерывами с утра, залепляя лобовое стекло, затекая в салон через щели в дверях и окнах тонкими холодными струйками; под колесами противно хлюпала и чавкала бурая талая кашица. Машины, фыркая и натужно гудя на подъемах, время от времени буксуя в залитых грязью выбоинах и ямах, тем не менее медленно, но упрямо пробивались на юг. Впереди, как более проходимый, был пущен автозак с бойцами Омица – укатывать тяжелую колею для следовавшей за ним низко сидящей легковой «эмки» с Хеном и филерами. А вокруг расстилалась ночная зимняя степь, холодная и неуютная, продуваемая всеми ветрами, сумрачная и однообразная без просвета, лишь изредка оживляемая огоньками придорожных селений и хуторов.
Хен сидел впереди, рядом с сержантом Ихалом, вяло позевывавшим за рулем, а на заднем сиденье тихо дремали, умаявшись за этот сумасшедший день донельзя, Куллум, Нташ и Михут, убаюканные монотонным гулом двигателя, посвистом ветра в щелях да унылыми пейзажами, бежавшими за окном. Но Хену не спалось, хотя хотелось, а устал он никак не меньше. Прислонившись головой к боковому стеклу, не замечая ни струек воды, затекавших ему на волосы сверху, ни того, что из дверей нещадно дуло, он рассеянно и оцепенело созерцал раскинувшиеся в ночи пустынные просторы, но их, кажется, не видя, и всё вспоминал, размышлял, переваривал, пытаясь понять смысл и значение произошедших сегодня событий. Он прокручивал в голове случившееся, и больше всего его поражала та удивительная согласованность, быстрота и расторопность совместных действий глав охранки и Гвардии, приведшая их буквально за несколько часов на вершину власти. Он вспоминал визит Икема в их Департамент к шефу на прошлой неделе якобы для создания особого отдела при Гвардии и не прекращавшиеся в последние месяцы слухи об их скорой опале. Вспоминал свои мысли после того разговора с полковником, когда он предупредил об опасности контактов Пижона с Эанохом, а также странную и непонятную реакцию шефа, по сути проигнорировавшего его предупреждение, выказав несвойственные ему ранее небрежность и недооценку риска, и прежние сомнения вновь зашевелились в его душе. Случайна ли эта цепь событий? Так ли уж неожиданны были для нынешних Консулов сегодняшние выстрелы Эаноха на гвардейском плацу? Или к этому готовились? А может, вообще подготавливали? Хен мотнул головой, отгоняя подобную идею как опасную крамолу, но запущенный мыслительный процесс остановить иногда сложно – «колесики» вертятся, «шарики» крутятся, – и мысли текли сами собой помимо воли. Нет, Эанох, конечно, действовал с подачи Пижона, тут сомнений быть не могло, но Пижон-то, как выяснилось, пусть и сыгравший в двойного агента, тем не менее фигура вполне самостоятельная и вряд ли работал на Эбишая или Икема. Да и засек бы, скорее всего, он такие контакты – филеры ведь, за исключением воскресений, когда переключались на «боевую группу», Пижона «пасли» круглосуточно. Или то было сознательное попустительство и расчет именно на такое развитие событий? Хен хрустнул костяшками. Вспомнилась первоначальная встревоженность и хмурость шефа в тот промежуток утра сразу после покушения, но еще до смерти Команданте, когда Хену почудилось, что полковник скорее расстроен неудачей террористов, чем сокрушается о совершенном злодеянии. Или показалось? Но та радость, вспыхнувшая в глазах шефа при известии о всё-таки наступившей кончине Хранителя Республики, она-то Хену разве показалась? Хотя, с другой стороны, это всё можно было объяснить и обычным страхом ответственности за ненадлежащее выполнение одной из основных задач Департамента – обеспечение безопасности главы государства. Ведь даже если чист был шеф в своих помыслах, то выживи Команданте, полковнику Эбишая явно не поздоровилось бы и ответил бы он тогда не только погонами, положением или свободой, но и в буквальном смысле головой, а в Лахоше отправляли на эшафот порой и за меньшие проступки. Поэтому удивляться облегчению, испытанному шефом после вести о смерти Команданте, наверно, не стоило – кому охота жизнью отвечать, что что-то там недосмотрели? Хен вздохнул. Может, всё так и было, а может быть, и нет – кто сейчас разберет? Но в любом случае он свой выбор уже сделал и с шефом они, действительно, в одной лодке, и выгребать им теперь тоже вместе. Дело Пижона и К°, он надеется, в скором времени закроют, так что здесь всё должно быть нормально (а ведь к Хену тут тоже могли бы возникнуть вопросы!), но вот дальнейшее виделось в тумане. Волновала Хена и новая должность, руководящая и ответственная, – справится ли? И грядущие перемены, обещанные полковником Эбишаем, – что выйдет? и выйдет ли? И общая неопределенность ситуации в Республике – сомневался он в устойчивости такой конструкции как дуэт Консулов: споются ли «солисты»? не съест ли в итоге один другого? И что будет с ним, если «съеденным» окажется его шеф? Гвардия всё-таки она и есть Гвардия – часто грубая сила штыка действенней, чем тонкое искусство «плаща и кинжала». Хен беспокойно ерзал на кожаном сиденье, снедаемый своими думами и тревогами, а за окном мокрый снег, шедший не переставая, постепенно превращался в промозглый стылый дождь – наступала очередная оттепель, из череды которых и состояла, в основном, лахошская зима. Сугробы на обочине совсем потемнели, просели, начав подтаивать с краев, и грязные брызги с комьями земли летели из-под колес фонтаном.
…Добрались они до 4-ой заставы из-за плохой дороги лишь часам к десяти, когда весь гвардейский состав погранотряда, не задействованный в патрулях, секретах да караулах, готовился к отбою (пограничная служба в Лахоше неслась силами двух ведомств совместно: в целом и общем задача по охране границ возлагалась на Охранный Департамент, на его VII, специально для этого созданное управление, из сотрудников коего шеф-комиссаром охранки по согласованию с Хранителем Республики и назначался весь офицерский состав застав, а прикомандированные к ним части Национальной Гвардии обеспечивали рядовую массу «погранцов»).
Предъявив удостоверения на КПП рослому гвардейцу в плащ-палатке, они въехали на территорию заставы, представлявшую собой типовую для Лахоша армейскую застройку. В центре располагался грунтовый плац для разводов и построений, обычно, в сухое время, хорошо утоптанный, а сейчас постепенно превращавшийся в небольшое болотце, окруженное кирпичными и деревянными строениями. Справа – одноэтажная казарма-барак для гвардейского состава; напротив КПП – офицерский флигель и штаб с несколькими чахлыми голыми вязами под окнами. Слева тянулись склады-сараи, баня, гауптвахта, конюшня и боксы для автомобилей. По периметру же территория ограждалась высоким бревенчатым забором с колючей проволокой поверх и караульными вышками на углах. Кирпичные заборы на погранзаставах стояли лишь на самой опасной границе – насарской, а с Рисеном же Лахош жил, в целом, мирно. Последняя и единственная между ними война относилась к уже отдаленным временам Великой Смуты, наступившим сразу после Катастрофы, но в ту неспокойную и тревожную эпоху в Приречье воевали почти все. Не участвовал Рисен и в провалившейся в конечном итоге интервенции против восставшего Лахоша, организованной другими соседями по просьбе изгнанного с престола Аюни II Сабиса, последнего правившего Князя.
– На «губе» они у нас пока. Где им еще быть? Санаториев у нас пока здесь нет, – буркнул на вопрос о задержанных вышедший им навстречу на крытое крыльцо флигеля начальник заставы, пожилой седоусый, чем-то недовольный капитан охранки в расстегнутом голубом кителе, вытирая на ходу губы, и коротко кивнул стоявшему рядом навытяжку дежурному лейтенанту, худенькому белобрысому пареньку, затянутому в синюю суконную шинель. – Проводи гостей, пусть забирают быстрей, мадамочек мне еще здесь не хватало!
И, что-то ворча себе под нос, развернулся и ушел обратно во флигель.
– Пойдемте, я провожу, – сразу засуетился лейтенант, – это здесь рядом. Под ноги только смотрите, а то у нас тут море разливанное. Мужичка тоже заберете?
– Какого мужичка? – не понял Хен. – Мужа ее, что ли?
– Нет, мужа – это само собой, он в ориентировке сегодняшней был. Я про извозчика их, Инир Афнай, кажется, по документам. Парочку ведь с Афнаем этим взяли, уже под Аруимом самым, он их на бричке своей крытой вез, сам с Кимеша, – говорит, на ярмарку в Лахош ездил, якобы там и подрядился за три сотни до Аруима довезти. Рассказывает, сами подошли, когда народ с ярмарки после случившегося разбегаться стал. Господа, говорит, приличными показались, не торговались даже, когда он им цена свою загнул, вот он и взялся, а теперь сам жалеет. Говорит, бес попутал, на деньги польстился, хотел триста песо на халяву срубить.
– А-а, вон оно как было, – протянул Хен, шагая за лейтенантом, стараясь не ступать в грязь, – в телеграмме просто без деталей сообщили. Тогда заберем, конечно. Он там же, с ними?
– Да, но камеры, само собой, разные, порядки мы знаем, – и лейтенант не без некоторого самодовольства ухмыльнулся. – Афнай, кстати, клянется-божится: о том, что в розыске пассажиры его, он ни сном ни духом.
Хен пожал плечами.
– Проверим, разберемся.
– Ну да, конечно, они все поначалу в отказ идут, верно? – и лейтенант хихикнул, а затем, украдкой оглянувшись, понизил голос. – Как там, кстати, в Лахоше? В шоке все, наверно, да?
– По-разному, – уклонился от ответа Хен и чуть покосился на слегка отставшего от них, вальяжно вышагивавшего через лужи, капитана Омица. – Ты шагай, лейтенант, шагай, а то нам еще в Лахош обратно переться.
– Да мы уже пришли, – и тот кивнул на приземистое каменное строение с глухими зарешеченными окошками, у входа в которое расхаживал взад-вперед гвардеец-часовой в потемневшей от дождя плащ-палатке. – Вам, может, лучше машину прямо сюда, к крыльцу, подогнать? Чтоб по грязи с ними не таскаться.
– Сами знаем, – полупрезрительно бросил подошедший сзади капитан Омиц. – Ты арестантов выводи, лейтенант, а как грузить их, мы и сами разберемся.
И, даже не обернувшись, небрежно махнул ладонью, затянутой в тонкую кожаную перчатку с обрезанными пальцами. Сигнал был принят, и остановившийся у флигеля автозак с одним из «головорезов» за рулем медленно тронулся по направлению к гауптвахте. Лейтенант насупился и обиженно шмыгнул носом.
– Пойдемте, в журнале распишетесь, что забрали.
…Задержанных и впрямь рассадили по инструкции – в три отдельные камеры, причем даже не соседствующие друг с другом, дабы исключить перестукивания через стены. Первым Хен заглянул к Пижону. Когда скрежетнула тяжелая железная дверь, тот в макинтоше и черных лакированных, но забрызганных грязью туфлях внешне спокойно, по-барски небрежно валялся на откидных нарах. Он валялся словно в пляжном шезлонге на бофирском курорте, заложив руки за голову, флегматичный и безмятежный, в окружении голых обшарпанных стен, скудно освещенных слабенькой тусклой лампочкой под потолком, холодных и влажных от постоянной сырости, густо покрытых неприличными как то полагается надписями и рисунками, выцарапывавшимися на протяжении многих лет регулярно «залетавшими» сюда нарушителями воинской дисциплины.
– А, это ты, Гил? Заходи, не стой в дверях, – и г-н Арпак, перешедший почему-то на «ты», чего ранее себе никогда не позволял, насмешливо осклабился, чуть повернув к нему голову, но не сделав даже попытки привстать. – С утра тебя жду. Извини за беспорядок, но прислуга в этом «отеле» ужасная! Ничего, что парашей слегка пованивает?
– Добрый вечер, господин Арпак, – и Хен устало опустился на металлический табурет у стола, привинченный к полу, ерничать у него настроения почему-то не было, – если его, конечно, можно назвать «добрым». Собирайтесь, поедете с нами.
– Что, даже чаю не попьете? – и тот коротко хохотнул. – Вы меня разочаровываете, коллега!
– Я бы на вашем месте так не веселился.
– Но почему же? Княжеские апартаменты, избранное общество, великолепная погода за окном – отчего же не повеселиться? Жизнь прекрасна! Как там, кстати, здоровьице многоуважаемого Хранителя Республики?
Тут г-н Арпак, конечно, переборщил, – резко вскочив, Хен схватил того за грудки.
– Слушай, ты, шут гороховый! – и он, с силой тряхнув г-на Арпака, тяжело, с какой-то даже ненавистью задышал тому в лицо. – Думаешь, самый умный? Типа саму охранку развел? Идиот! Тебя ведь лишь как орудие использовали! Неужели ты еще этого не понял?! И не о партии твоей речь!
На какой-то миг в глазах г-на Арпака, прежде насмешливых и дерзких, мелькнула неуверенность, даже растерянность, но он быстро справился с собой.
– Блефуешь, «охрана»! – он криво усмехнулся и после того, как Хен отпустил его, одернул на себе макинтош. – На ша′ру разводишь? Знаем ваши приемчики!
Но тон переменил уже на серьезный. Хен раздраженно махнул рукой. Что с таким разговаривать? И только рявкнул.
– Марш на выход! С вещами! Время шуточек кончилось!
И, кивнув топтавшемуся в дверях караульному гвардейцу – выводи! – быстро вышел из камеры.
С Мисой и Иниром Афнаем, сутулым рыжеволосым мужичком в овчинном тулупе, разговор был еще короче. Точнее, Миса сама отказалась разговаривать – принципиально и наотрез, – бросив лишь своим глухим, хрипловатым голоском презрительное «с шакалами не разговариваю!», и молча стала собираться, а с Афнаем не захотел говорить уже и сам Хен, хотя тот всё цеплялся за его рукав, причитая и охая:
– Гражданин начальник! Гражданин начальник! Да как же это так? Откель мне знать было, что в бегах они? На вид ведь господа приличные казались, не шантрапа какая-нибудь, деньги сразу отдали, без торга! Да кабы я знал, что беглые они, разве подписался бы я на такое дело? Что ж я, порядков, что ли, не знаю? Да я сам бы их там на ярмарке и сдал бы квартальному!
Но Хен лишь отмахивался – в Департаменте разберемся!
…Выехали с заставы они не мешкая, сразу же, как только загрузили арестантов, – благо дождь наконец-то прекратился, ветер стих, – а в километрах восьми, уже проехав Аруим, чьи редкие огоньки мелькнули справа, у Рио-Бранде, всё и случилось. Шедший впереди автозак вдруг остановился, и вылезший из его кабины капитан Омиц, неторопливо подойдя к их «эмке», небрежно махнул рукой.
– Езжайте пока вперед, мы догоним, – и, усмехнувшись, пояснил, – подконвойным по нужде приспичило, до куста сейчас доведем.
А когда «эмка» обогнала вставший на обочине автозак, из которого «головорезы» быстро и без особых церемоний выволакивали на снег закованных в наручники арестантов, и проехала метров сорок, Хен услышал позади череду выстрелов.
– Стой! – заорал он Ихалу и чуть ли не кубарем выкатился из резко тормознувшей машины.
Без шапки, тяжело дыша, не разбирая дороги под ногами, Хен подбежал к автозаку, возле которого, широко и весело скалясь, с маузерами в руках стояли капитан Омиц и оба его бойца. Чуть поодаль, на грязном сером снегу, аккуратно, почти рядком – только Миса как-то странно вывернула скованные руки – лежали три тела – лицами вниз, с такими же аккуратными, со спекшейся по краям кровью, дырочками в затылках.
– Что случилось?! – сорвался в крик Хен.
– Попытка к бегству, – спокойно и нагло ухмыляясь Хену прямо в лицо, Омиц пожал плечами и неспешно убрал маузер в подмышечную кобуру, искусно спрятанную под плащом. – Статья шестьдесят третья Устава конвойной службы, помнишь такую? Разрешено на поражение. Так что у нас всё чики-чики.
Хена затрясло.
– Ты что, издеваешься?! Какое бегство?! В наручниках, в голой степи?! И женщина с ними?! Ты кому-нибудь другому лапшу вешай, капитан!
– Не ори, старлей! Уши вянут, – Омиц чуть поморщился и, подняв взгляд, пристально посмотрел ему в глаза, как-то странно улыбаясь при этом. – Тебе шеф разве не говорил, что за конвоируемых отвечаем мы? И чтоб ты не мешал нам в выполнении нашей задачи, а? Вспоминай, старлей, вспоминай! И думалку свою включи заодно!
И Хену вспомнилось: «…не беспокойся, я уже всё обдумал, порешаем мы эту проблему…»
– А-а, так вон оно что! – и Хен, тяжело вздохнув, устало привалился к борту автозака. Вот к чему, оказывается, было такое внимание шефа к полномочиям конвоя!
– Дошло наконец? – Омиц снисходительно усмехнулся. – Поэтому расслабься, старлей! Всё нормально, ты свою задачу выполнил, к тебе претензий никаких, а мы выполнили свою. Рапорт я напишу, тела сдадим сами, так что не беспокойся, всё будет в полном ажуре! – и, ободряюще похлопав Хена по плечу, махнул своим бойцам. – «Жмуриков» в машину! В темпе!
Хен тупо и безучастно наблюдал, как быстро и деловито грузят парни с III управления в раскрытый люк автозака трупы: как болтается на весу рыжая голова Афная, как волочатся по снегу полы макинтоша и выпирает кадык на шее у г-на Арпака, как якобы случайно задирается юбка Мисы и раздается дружный гогот «головорезов». Он криво усмехнулся. Ну что ж, как сказал шеф, в белых перчатках дела не сделаешь… И понуро, с отвращением поплелся к «эмке» – на душе почему-то стало гадко, пусто, тоскливо…
– Чего там у них стряслось? – проснувшийся на заднем сидении Михут потер глаза и сонно зевнул. – Что за стрельба?
– Салют новогодний! – буркнул Хен и с неожиданной злостью вдруг рявкнул на водителя Ихала. – Чего стоим? Трогай!
…В Лахош они добрались уже после полуночи, когда весь город, напуганный и утомленный сегодняшними событиями, погруженный в темь и тишину, нарушаемую лишь цокотом конногвардейских патрулей, забылся тревожным сном. В Департамент Хен не поехал, попросив отвезти его сразу домой, – Омиц же сказал, что оформит всё сам, а шефа, даже если тот всё еще оставался на работе, Хен сейчас видеть не хотел.
…А следующее утро началось с новых тревог: когда Хен, уже выспавшийся и слегка успокоившийся, придя в Департамент пораньше, пошел к шефу отчитаться за вчерашнюю поездку на 4-ую заставу, а тот, похоже, вообще не уходил домой, полковник прервал его на первом же слове.
– Хен! – шеф сделал паузу и поднял на него красные воспаленные глаза. – Сегодня в четыре утра насарские войска перешли нашу границу.
– Что?! – Хен даже привстал. – Это… это война?!
– Да, Хен, – и полковник устало покачал головой, – бои уже идут. Почитай! – и он с отвращением бросил на стол какую-то бумагу. – Только что из Департамента Внешних Связей передали: Насар по дипканалам распространил по всему Приречью ноту-меморандум, что в Лахоше после смерти Команданте «начались массовые беспорядки, погромы и столкновения с войсками», «имеются многочисленные жертвы среди гражданского населения», и «во избежание гуманитарной катастрофы» Насар, «некогда столица Насарской губернии, ощущая себя ответственным за судьбу граждан своего бывшего уезда, своих бывших соотечественников, вводит в Лахош ограниченный воинский контингент», разумеется в миротворческих целях! – и откинулся на спинку кресла. – Вот так-то!
Очередная война с Насаром началась…
________________________________
Э П И Л О Г
* * *
…Он появился в сумерках, когда на Лахош, уже неделю засыпаемый снегом, опустилась вечерняя мгла и на занесенных сугробами улицах стало совсем безлюдно и пусто…
День был субботний, но в связи с введенным военным положением работать госслужащим приходилось и по выходным, пусть и в сокращенном режиме, и Хен, уже как три недели переведенный на должность начальника II управления в капитанском звании, почти весь день проторчал в Хайваре, занятый поиском и отбором каторжан для формирующегося штрафбата, завлекая тех возможностью «кровью искупить вину». Но набор шел туго – желающих зябнуть в заснеженных окопах и лезть под насарские пули оказалось не так уж много, как рассчитывали в Департаменте, – и Хен вымотался донельзя, охрипнув от агитации, речей и ругани с начальниками лагерей.
Набор шел туго, но непростая ситуация на Западном фронте требовала полной мобилизации всех ресурсов. Пусть Верховным Консулам, развившим бешеную дипломатическую активность в Приречье, и удалось быстро сколотить антинасарскую коалицию из Орука, Рисена и Бофира, напуганных экспансией и возрождением имперских амбиций бывшего губернского центра, и даже сподвигнуть союзников начать боевые действия на своих границах, но людей катастрофически не хватало. Хотя после мощного декабрьского наступления в первые дни войны натиск насарской армии, застрявшей в лахошском бездорожье и очередной зимней распутице, ослаб и захлебнулся, тем не менее вражеские части, преодолевая отчаянное сопротивление Национальной Гвардии и народного ополчения, не взирая на небывалые снега, медленно, но упорно вгрызались в лахошскую оборону, продвинувшись на отдельных участках фронта вглубь территории Республики километров на сорок.
Осложнялась ситуация и пока еще подспудными и неявными, но уже возникшими разногласиями между самими Верховными Консулами. В частности, по поводу выборочной амнистии «политических» (на чем настаивал полковник Эбишай), реорганизации Департаментов, введения нового налога на нужды Гвардии, несущей основные тяготы войны (чего требовал полковник Икем), перераспределения бюджетных средств и прочих животрепещущих проблем. Даже из вопроса увековечивания памяти Команданте Консулы умудрились создать предмет для спора, когда один предложил возвести на площади Революции мавзолей, а другой – храм Спаса-на-Крови. Хен, как заместитель и доверено-приближенное лицо шеф-комиссара охранки будучи в курсе взаимоотношений соправителей Республики, начинал всерьез опасаться, что добром это не кончится. А ведь дуумвират Консулов не просуществовал еще и месяца!
Вернувшись домой часам к пяти, Хен, усталый и проголодавшийся, сел сразу ужинать, – Кела, ходившая уже на восьмом месяце, как обычно валялась в своей спальне с книжкой на диване. Хен ел жадно и торопливо, а за окном всё падал и падал всё тот же странный снег – непрекращающийся уже целую неделю, нетающий при плюсе, с непонятным желтоватым оттенком, особенно заметным по вечерам, когда на улицах зажигались фонари, включавшиеся теперь всё реже и позже по причине введенного в связи с войной режима общей экономии. Снег был странный: в последние дни столбик термометра в Лахоше поднялся до +6, +8 С°, однако тот вопреки всем законам физики лежал не тая, всё такой же холодный, сухо похрустывающий под ногами, сверкающий желтизной, всё также сыплясь с серого, затянутого сплошными облаками неба, не превращаясь при этом в дождь. Как было установлено серией простейших экспериментов, проведенных физлабораторией Университета, «точка плавления аномального снега равнялась +36,6 С°», то есть температуре человеческого тела, и совпадение такое само по себе вызывало немалое удивление. Профессоры, конечно, ахали и хватались за головы, но ничего объяснить не могли, ибо каких-либо особенностей или отклонений в его химическом составе выявить не удалось – обычная вода, H²O, в твердом кристаллическом состоянии, без заметных примесей, но почему-то желтоватая и не желавшая переходить в свою жидкую фазу при 0° С°. Снег шел уже неделю, не прекращаясь ни днем, ни ночью, засыпая, загромождая, заметая город желтыми сугробами, и с каждым днем всё труднее и труднее становилось расчищать и поддерживать в более или менее пешеходном состоянии улицы, дворы, дороги, – дворников мужского пола по причине призыва в ополчение катастрофически не хватало, а женщины на такую неблагодарную работу шли неохотно. Консулы даже начинали понемногу задумываться об объявлении, наряду с введенным военным положением, еще и чрезвычайного – теперь уж в целях всеобщей и тотальной мобилизации всего остального населения Лахоша независимо от пола, возраста, социального положения для борьбы с буквально валившимся на головы стихийным бедствием.
Начался же снег в прошлую субботу, в то самое январское хмурое утро, когда во внутреннем дворе Охранного Департамента по приговору Особого трибунала, после наскоро проведенного следствия, за «организацию и соучастие в теракте против Хранителя Республики» были казнены через повешение все пять участников так называемой «радикал-демократической боевой группы, вступившей на путь измены Родине и сотрудничества с Насаром», а также все арестованные в день убийства Команданте члены Директории и депутаты Конвента. Почти всеми приговоренными, за исключением Элая Абона, подавались в адрес Верховных Консулов прошения о помиловании, но ни одно из них не удовлетворили. В 8.55. был вздернут последний приговоренный (им оказался полковник Айсар), а где-то через полчаса налетел резкий восточный ветер из Дикой Степи и с неба посыпались желтые хлопья…
…Поужинав и убрав за собой посуду, Хен направился в комнату Келы – поболтать, самочувствие выяснить, новостями поделиться. Девушка, с комфортом разлегшись на диване в теплом фланелевом халате веселой цветастой окраски, отложив книжку в сторону, рассеянно-мечтательно созерцала падающий за окном снег, сложив руки на выпирающем животе.
– О чем замечталась, Кела-Акапелла? – он присел на краешек дивана и ласково потрепал ее мягкие пушистые волосы. – О кренделях небесных?
– Нет, просто в окно смотрела, – Кела откинулась на подушку, губы ее чему-то улыбались, взгляд блуждал где-то далеко. – И просто хорошо, – она чуть помолчала и повернула к нему голову. – У тебя не бывает так, что сидишь-сидишь иногда и вроде просто так, без причины, без повода, такое ощущение счастья накатывает, когда вдруг какая-то пелена с глаз падает и ты видишь, что всё в мире хорошо. Вон, например, за окном снег идет, разве это не хорошо?
– Тебя просто прёт! – со смехом возразил Хен. – На восьмом месяце, говорят, это бывает. Гормоны, однако!
Кела тихо фыркнула.
– Типичная мужская логика: думаете, если обозвать что-то каким-нибудь умным словечком, это всё сразу объяснит! Гормоны! А что это здесь объясняет? Ну, гормоны и гормоны, они всегда, наверно, есть в крови, но это же не отрицает того, что всё может быть хорошо. Просто нужно оглянуться и ощутить это, вот и всё, а гормоны, бог с ними, пусть бродят, мне они не мешают.
– Ну, вообще-то… – начал было Хен, намереваясь затеять очередной спор, а он любил иногда поспорить, подразнить, дружески попикироваться с сестрой, но тут из прихожей донесся стук. Стучали во входную дверь квартиры, негромко, но уверенно, и Хен застыл на полуслове, а Кела вдруг вся встрепенулась.
– Кого там может нести в такую погоду? – проворчал Хен, вставая и надевая тапочки, и подозрительно посмотрел на беспокойно приподнявшуюся с дивана девушку. – Ты случаем не ждешь кого-нибудь?
Та пожала плечами.
– Открой, узнаем.
Он хмыкнул и прошлепал в прихожую. Может, вестовой с Департамента с какой-нибудь очередной тревогой? Этого, честно говоря, Хену, уже согревшемуся, сытому, расслабившемуся после тяжелого дня, совсем не хотелось. Он чуть слышно вздохнул и, скрежетнув замком, распахнул входную дверь, – света в подъезде как всегда не было, и в первый миг Хен увидел лишь темный силуэт.
– Здравствуй, добрый человек, – приветливо кивнул головой силуэт и шагнул в освещенный проем. – Сестра Кела дома?
– Ты?! – Хен в изумлении даже сделал шаг назад.
Перед ним собственной персоной, живой и здоровый, стоял сапожник Хашан, глава и самозваный пророк Братьев Судного Дня, – высокий тощий мужичок в рваном тулупчике и небрежно нахлобученном на голову заячьем треухе, со всклоченной редкой бородкой и спокойным ясным взглядом темно-карих, слегка прищуренных глаз.
– Не ждал? Думал, сгинул? – и Хашан хитро усмехнулся в бороду. – Слыхал, искал ты меня очень, верно? Впрочем, нынче это всё дела минувшие. Сестрица-то дома?
А сестрица, услышав знакомый голос, уже торопилась из спальни, переваливаясь как утка, а живот у нее, в общем-то, был немаленький для такой хрупкой девушки.
– Здравствуй, брат! – и она немного неуклюже обняла Хашана. – А я тебя ждала! Ну, не сегодня именно, а вообще.
Всё еще не пришедший в себя Хен тем не менее ощутил чувствительный укол ревности, услышав, как называет она «братом» чужого, по сути, человека.
– Ну, коли обещал, что вернусь, куды ж я денусь? – и Хашан ласково, по-отечески погладил ее по голове. – Разве можно Избранную одну оставить в час такой? А час близится! Поэтому собирайся, не мешкай, братья наши с сестрами учалили уже, с утречка еще, но с собой не бери ничего, оденься только, ибо как сказано: «и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего». Уйдем мы и прах лахошский с ног своих оттрясем.
– К-к-куда?! – изумленный, ошарашенный Хен лишь потрясенно переводил взгляд с «пророка» на сестру и обратно, начав даже заикаться. – К-к-куда вы собрались?! Вы что, с дуба рухнули оба?! Совсем крышу сорвало?! – и, схватив Келу за руку, рявкнул. – И вообще, мне кто-нибудь объяснит, в конце концов, что здесь происходит?!
Хашан спокойно поднял на него свой ясный безмятежный взгляд.
– Ты же слыхал, уходим мы. Впрочем, – и вновь хитро улыбнулся в бороду, – пути спасения для всех открыты до последнего часа, и ежели пожелаешь, можешь с нами махнуть. Сестра наша, разумею, только рада тому будет, братство по духу – братства по крови не отменяет ведь.
Кела просияла.
– Так ему тоже можно? – и почти взмолилась. – Хен, идем с нами!
Ничего не понимающий Хен только зло сжал губы, – ситуация его, мягко говоря, начала уже раздражать.
– Может, вы удосужитесь вначале объяснить, что значит весь этот ваш бред?
– Это можно, – и Хашан, скинув свои грязные замызганные боты, потянул Хена за рукав. – Пойдем. Где тут на улицу зыркнуть можно?
Они прошли на кухню.
– Глянь, – и «пророк» кивнул в окно, – чего видишь там?
– Улицу вижу, – буркнул Хен, всё еще не понимая, чего от него хотят, – снег вижу.
– Верно, снег! А чудного ничего в нем не узреваешь?
– Ну, необычный снег, да, но не более: ветер скоро вот переменится, и кончится вся эта пурга.
– Нет, брат, – и Хашан тихо и пристально посмотрел ему в глаза, – неужто не уразумел еще? Не переменится ветер уж, и валить снег сей будет сорок дней и ночей, как я и рёк, и с часом каждым всё пуще, покуда не сровняет Лахош с землей. Не управитесь вы с ним, все пути-дорожки заметелит ведь скоро. Как хлебушек в город возить будете? Голодать начнете, разбой пойдет, непотребства, – сестрице твоей здесь не место. Лахошу не спастись.
И столько силы и убежденности было в его взгляде, голосе, жестах, что у Хена даже мелькнула безумная мысль: а вдруг это правда?
– А если я возьму сейчас и выброшу тебя вон, а сестру никуда не пущу?
Тот покачал головой.
– Коли вконец разум утерял – делай!
– Хен! – вступила в разговор Кела, тон ее был тверд и ультимативен. – И не рассчитывай! Я ухожу! Это решение окончательное, спорить с тобой я не намерена! Ты не сможешь караулить меня круглые сутки – на работу тебе ведь надо ходить? Я всё равно уйду, не сегодня так завтра, не завтра так послезавтра. Поэтому не мешай мне, а еще лучше давай с нами. Тебе же сказали, пути спасения открыты для всех до последнего.
– Но это же безумие! – и Хен грохнул кулаком по кухонному столу. – Куда ты хочешь везти ее, на восьмом месяце беременности?! Зимой, в пургу! Нет! Она никуда не пойдет!
И он хотел уже было схватить ее за руку, но Кела вдруг ожгла его таким яростным взглядом, что он в изумлении отступил.
– Только дотронься до меня! – звенящим от бешенства голосом выкрикнула Кела, Хен никогда раньше не видел ее такой. – Только попробуй! Я уже всё сказала, Хен: решение принято и я всё равно уйду, чтобы ты ни сделал!
И с таким грохотом хлопнула дверью кухни, что зазвенела даже посуда в шкафах.
– Брат! – и Хашан коснулся его плеча. – Вижу, что беспокойство о сестре имеешь непритворное, но коли и впрямь ей добра желаешь, дозволь ей уйти, а? И сам уходи с нами, нужен ты ведь ей. А про Лахош забудь, нет его уже! Снег есть, а град обреченный – сгинул, только морок его последние деньки доживает.
Хен хотел что-то возразить, но, услышав шум в прихожей, стремглав выскочил из кухни.
– Не тронь меня! – тихо, но твердо сказала Кела, стоя уже в дверях, быстро натягивая на себя теплый шерстяной свитер, движения ее, несмотря на мешавший живот, были решительны и деловиты. – Я уже всё сказала! Мы выходим.
– Но куда?! – почти взмолился Хен, уже понявший, что сестру не остановить и сделает она всё равно по-своему. – Куда вы собрались?!
– Поначалу к реке, – ответил ему за спиной Хашан, – лодка там у меня, а затем вниз по Рио.
– Куда именно? – резко обернулся Хен. – В Рисен? В Бофир? В Эльхам? Рио ведь длинная!
– Много дальше, Хен! Но ты и сам всё сведаешь, коли махнешь с нами. Решай, брат, слово за тобой – иль сюда, иль туда, ждать не можно, снег-то всё валит.
Хен схватился за голову и слегка даже застонал. Ведь это самое настоящее безумие! А рядом на него выжидательно, с затаенной жалостью и тревогой смотрела Кела.
– Хен! – и она ласково коснулась его волос. – Ты, конечно, извини, что я тут наорала, просто испугалась, что ты и впрямь меня силой захочешь удержать, с тебя ведь станется. А насчет выбора решать, конечно, тебе, насильно ведь спасти никого нельзя. Но просто учти: если ты откажешься, мы ведь никогда, – понимаешь, никогда! – больше не увидимся, а мне так не будет хватать тебя!
Никогда… И Хен застыл в смятении. Но разве не обещал он матери всегда быть рядом с сестрой? Разве может он отпустить ее одну, бог знает куда, да еще с каким-то чудаком? Он тяжело вздохнул и с какой-то обреченностью махнул рукой. Если уж сходить с ума, так всем!
– Ладно, я с вами.
И снял с вешалки свой плащ – Хашан расплылся в улыбке, а Кела взвизгнула от радости и повисла у Хена на шее.
– Я так рада, брат!
…До реки они добирались долго – мешал и встречный ветер, несший снежные рои в лицо, и огромные желтые сугробы на всех дорогах и тротуарах, пусть и расчищавшихся утром, но к вечеру опять погребенных неумолимой стихией, хотя воздух был теплый, почти что мартовский, явно выше 0° С°. Впереди, не обращая особого внимания на бушующую вокруг непогоду, шел Хашан, протаптывая тропинку для идущей позади Келы, бережно поддерживаемой братом, а девушке с учетом ее положения быстро ходить было трудно. Улицы Лахоша были пустынны и тихи, лишь скрипел под ногами свежий снег да поскрипывали голыми стволами долговязые тополя, нещадно раскачиваемые ветром. Уже слегка уставший от всех политических передряг и обрушившихся на город погодных аномалий народ забивался сразу после работы по своим углам и за пределы четырех стен носа казать не хотел. А снег всё шел не переставая, всё сыплясь и сыплясь с нахмуренного, свинцово-серого неба, и у многих домов сугробы доходили уже до высоты заборов и палисадников, а там, куда его сгребали при расчистке улиц, и вовсе высились самые настоящие снежные курганы.
Когда они вышли к берегу, метрах в трехстах ниже городской пристани, стало уже совсем темно. Рио-Бранде тихо катила свои воды в темную даль, унося на холодной глади падающие, но не тающие желтые хлопья; противоположного берега из-за снегопада было почти не видать. Хашан уверенно подвел их к деревянным бревенчатым мосткам, сходившим в воду, к краю которых была причалена двухвесельная рыбачья лодка, вполне крепкая и вместительная, и махнул рукой:
– Залазь! Ты, Хен, за весла берись, я – за кормило, позжей поменяемся. Грести-то приучен?
– Умею, конечно, – и еле слышно вздохнул. Не безумие ли они совершают? Эта мысль не отпускала его с самого выхода из дома. – Ты, может, всё-таки объяснишь, куда мы направляемся?
Хашан издал тихий смешок.
– Эх, братец ты мой неверующий! Глянь окрест, Хен! Чего видишь ты? А видишь ты мир свой и всё, чего ведаешь о нем, – вон те домишки серые, вон пристань скрипит старая, Хайвар на том берегу, верно? Чего-то слыхал, небось, и об Оруке, Бофире, Степи Дикие видал, только это ведь, Хен, лишь крупинка малая от мира божьего, и такая малая, что и помянуть-то зазорно. Заперлись вы все в мирках своих, уюты наводя, аки кроты. Крот в квартере своей, поди, тоже премного доволен, рылом туды-сюды потычется и утешится: се, мир, всё знаю. А Мир-то Божий – иной! – и он сорвал с головы треух, широко раскинув руки, подставляя лицо ветру и желтому снегу, блаженно чему-то улыбаясь. – Мир Божий велик и чуден! Ты даже помыслить не можешь, до чего он велик, ибо давно размыкнулась сфера земная и вновь Земля без конца и без краю, а не завязана кру'гом, как школяров учат. И есть в Мире Свет! Вдоволь Света, тепла вдоволь и места для всех! Спрашиваешь ты, куда путь держим, куда поведу вас? А поведу я вас в Мир, незнаемый, вами неведомый, и покажу острова дальние и земли новые, горы новые и реки, покажу края, где зимы не бывает, и что на другом берегу море-океана сокрыто. Мир Божий я вам покажу, а Мир стоит мессы, верно? Еще вопросы имеешь, брат?
Хен покачал головой. И устало потер лоб. Кто-то из них точно сошел с ума, – может даже не Хашан. А Кела, спустившись с помощью «пророка» в лодку и усевшись на скамью посередине, рядом с мешком провизии, подняла голову.
– Хен, ну что же ты, спускайся!
Чуть помедлив, спрыгнул в лодку и Хен. Кела взяла его ладони в свои руки и ласково поглядела на него блестящими счастливыми глазами.
– Я так рада, Хен, что мы вместе.
Он с какой-то грустью кивнул в ответ и, уткнувшись ей в коленки, на мгновение прижался к сестре. Будь что будет, он свой выбор уже сделал. А Хашан, гнусаво мурлыкая себе под нос «На хайварских холмах…», отвязывал лодку, а затем обернулся и весело подмигнул им.
– Ну что, с Богом?
И оттолкнул лодку от мостков.
__________________________
15 февраля 2009 г.
« П Р И Б Ы Т И Е »
* * *
– Это что, уже Лахош?
– Да, Лахош. Сейчас причаливать будем.
И помощник капитана заторопился дальше. Высокий, франтоватого вида брюнет с усиками и бородкой-эспаньолкой, в новеньком котелке и с тросточкой, крутанулся на каблуках и подмигнул стоявшей рядом на палубе молодой темноволосой даме в светло-серой шляпке, внимательно и чуть настороженно изучавшей из-под вуали приближавшийся городок.
– Ну что, дорогая, – он по-щегольски небрежно повертел тросточкой, глаза его, насмешливые и дерзкие, весело заблестели, – пойдемте собираться, госпожа Ар-р-пак?
Последние слова – обращение и особенно имя – он произнес явно грассируя, покатав «р-р» на языке с насмешливо-подчеркнутой аффектацией, словно сам раскатистый звук доставлял ему некое удовольствие. И с легким поклоном, с шутливо-преувеличенной любезностью предложил ей руку, затянутую в белую лайковую перчатку. Дама тряхнула головой, серые глаза ее сердито сверкнули.
– На вашем месте, господин Арпак, я бы вела себя посдержанней, – и, оглянувшись, понизила голос. – Хотя бы в интересах дела. Веселиться еще рано.
Г-н Арпак чуть осклабился и щелкнул каблуками.
– Замечание принимается, моя дорогая, – он с легкой усмешкой развел руками. – Хотя это ведь только вопрос стиля: дела лучше делать легко и изящно, с улыбкой на устах. Иначе не стоит и браться, как, впрочем, и вообще жить.
Г-жа Арпак фыркнула.
– Эстетство когда-нибудь вас погубит. Идемте в каюту.
…Старенький однопалубный пароходик «Эль-Пуассо» Орукского речного пароходства, натужно дымя, пыхтя и откашливаясь, осторожно причаливал к Лахошской пристани – переоборудованной бывшей барже с деревянными надстройками, выкрашенными в желто-зеленые тона – цвета´ государственного флага Лахошской республики, развевавшегося на мачте у мостков, ведших на набережную. Набережная – это, конечно, было сказано громко: Лахош, хоть и отстоявший свою независимость в бесчисленных войнах с соседями, по сути, так и остался прежним захолустным городишкой, скорее даже большой деревней, как, впрочем, и большинство соседних городков-республик и карликовых княжеств, во множестве возникших в Приречье Рио-Бранде на обломках Восточной Конфедерации после Катастрофы.
Ярко светило августовское солнце, бликуя и искрясь на речной ряби, безоблачно и безмятежно голубело небо в вышине, разрезаемой крыльями чаек, сухой южный ветерок доносил горячие запахи степей, окружавших Лахош, – запахи полыни, выгорающих трав, кизяка. С полузатонувшего рядом с пристанью парома с дикими визгами и хохотом в воду сигали загорелые дочерна пацанята, поднимая тучи брызг, непрерывно шумя, галдя, перекликаясь, а чуть поодаль трое мужиков, закатав штаны и поскидав рубахи, толкали босиком к реке лодку. Был обычный воскресный день.
Когда, чуть вздрогнув от касания бортом, «Эль-Пуассо» пришвартовался и на причал со стуком перекинули деревянные сходни, чета Арпак с двумя саквояжами сошла с корабля в числе последних, – судно прибыло из Орука, хоть ныне и дружественного Лахошу, но тем не менее отдельного государства, и предстоял обычный в таких случаях въездной контроль, посему торопиться особо было некуда.
Поперек крытого прохода к мосткам, ведшим в город, уже натянули от стены к стене старую якорную цепь – до окончания осмотра, – вдоль которой по разные ее стороны лениво, со скучающим видом расхаживали два ефрейтора Национальной Гвардии в желто-зеленых камуфляжах и небрежно сдвинутых беретах, с карабинами за плечами. Перед ними, чуть расставив ноги и заложив руку за спину, надвинув фуражку пониже, стоял молодой лейтенант и, как кукла-автомат, с безразлично-вежливой маской на холеном лице равнодушно цедил: «Граждане Лахоша – направо, к таможенному; иностранные подданные, а равно лица без подданства – в левый коридор, на миграционно-таможенный контроль. Приготовить документы и багаж к осмотру…» Г-н и г-жа Арпак повернули налево. По ту сторону прохода, за натянутой цепью, у мостков нетерпеливо топтались встречающие, высматривая в толпе прибывших встречаемых, недовольно косясь на ефрейторов с офицером, – кое-кто даже с цветами.
– Итак, Ильшу Арпак, 37 лет, подданный Амарнской Демократической Республики. Миса Арпак, 29 лет, подданства того же, супруга, как я понимаю, паспорта серии …
Они находились в небольшом, скудно обставленном кабинете, где за конторским столом, заваленном бумагами, восседал, изучая их документы, маленький кругленький человечек в таких же кругленьких очочках, поблескивающими на свету, в канареечном мундире с голубыми петлицами, назвавшийся инспектором Миграционного Департамента Абоном. У распахнутого же настежь окна в потертом облезлом кресле развалился с газетой в руках никак не представившийся субъект в штатском, коренастый, плотно сбитый крепыш лет тридцати с бритым затылком, хоть демонстративно громко и шуршавший листами, но тем не менее, как заметила г-жа Арпак, внимательно прислушивавшийся, бросая на них украдкой быстрые взгляды.
На рассохшемся, давно не крашенном подоконнике стоял графин с водой, валялись брошюры законов. На стене, прямо над головой инспектора, висел портрет команданте Бнишу, красавца-бородача в гвардейском парадном мундире, бессменного со времен Революции Хранителя Республики. В углу темнел несгораемый металлический сейф с полуотворенной дверцей, из-за которой виднелись ящики картотек, папки дел, початая бутылка водки с двумя гранеными стаканами. Из распахнутого окна доносились визги купающейся ребятни, противными голосами перекликались чайки, где-то вдали надрывно лаяла собака. Присесть на пустующие у стены стулья, даже даме, им так и не предложили.
– Так, господин Арпак, – инспектор Абон придвинул к себе какой-то бланк, взял ручку, – место вашего рождения?
Г-н Арпак удивленно поднял бровь.
– А что, разве этого в бумагах нет?
– А что, у вас в Амарне все на вопрос отвечают вопросом? – инспектор поднял взгляд, стеклышки его очков строго блеснули. – Отвечайте на поставленный вопрос! Что у вас в документах, я вижу и без вас, меня интересует ваш ответ. И вообще, вопросы здесь задаем мы, зарубите это себе на носу!
Г-н Арпак возмущенно покрутил головой, но сдержался.
– Хорошо! – он с отвращением сдернул перчатки с рук. – Пишите: родился в поселке Раппур Амарнской Республики в шестьдесят девятом, четырнадцатого...
– Достаточно! – быстро и не совсем вежливо прервал его чиновник. – Про дату рождения вас еще никто не спрашивал, отвечайте только на поставленные вопросы. Род занятий?
– Преподаватель, доктор философии, занимаюсь проблемами…
– Достаточно! Это ваши проблемы. Цель приезда?
– Приглашен истфаком Лахошского Университета читать на философском отделении курс по проблемам современной космологии. Приглашения и рекомендации у вас.
– Срок пребывания?
– До конца учебного года, то есть до следующего июня.
– Где жить? Багаж? Что ввозите?
– Университет предоставляет нам квартиру, адрес указан в приглашении. Багаж прибудет позже, на следующей неделе. С собой вот только самое необходимое, – и он кивнул на стоявшие рядом саквояжи, – ничего запрещенного нет.
– Это не вам судить! – оборвал его инспектор, и последовал еще с десяток вопросов, заданных всё тем же быстрым, резким тоном, причем самых разнообразных, начиная с причины смерти прабабушки по отцу и любимым блюдом классного руководителя в гимназии. Г-ну Арпаку иной раз не оставалось ничего другого, как только недоуменно пожимать плечами.
Закончился допрос, а это скорее напоминало именно допрос, вопросами уже политическими:
– Отношение к эрдекам?
– Простите?
– К радикал-демократам! И вообще ваши убеждения?
– А-а, отношение – отрицательное, по убеждениям – консерватор.
– Поясните!
– Любой существующий режим – благо, любое изменение – зло.
Субъект в штатском у окна оторвался от газеты и с любопытством посмотрел на г-на Арпака, инспектор Абон чуть хмыкнул.
– Хорошо, последний вопрос: посещали когда-нибудь Насар? Имеете ли там родственников, друзей, знакомых?
– Нет, – быстро мотнул головой г-н Арпак, – не посещал, не имею.
– Тогда саквояж на стол, к осмотру!
После осмотра, разумеется ничего недозволенного не выявившего, наступил черед г-жи Арпак, – опрос был не менее жестким по тону, без скидок на пол, порой словно провоцируя на ответную резкость. Но дама, к удивлению инспектора, держалась весьма достойно: на грубость не реагировала, на вопросы отвечала спокойно, четко, ясно, голосом ровным, сдержанным, немного хрипловатым; откинув вуаль, взгляда не отводила, лишь в глазах ее, серых, холодных, что называется с льдинкой, где-то в самой глубине мелькало легкое презрение, внешне, конечно, никак не проявляясь. Так что допрос ее прошел без заминок.
– Так, теперь вот ознакомьтесь оба с основными положениями Указа Хранителя Республики «Об иностранных подданных на территории Лахошской Республики» от сентября прошлого года, – инспектор протянул им две памятки, – со своими правами, обязанностями, там всё понятно изложено, даже для докторов философии. Разумеется, господин Арпак, никого лично из присутствующих я не имел в виду, успокойтесь, читайте дальше. Про комендантский час не забудьте: с 3.00. до 5.00. утра запрещено выходить из дома без специального на то разрешения.
– Комендантский? – г-н Арпак оторвался от памятки. – Первый раз слышу, что в Лахоше комендантский час. Это что ж, чрезвычайное положение, что ли? И давно?
– Нет, что вы, у нас всё спокойно, а что не слышали, не удивительно, у нас его тоже многие не замечают, рань ведь собачья, кому шляться охота в такое время. А ввели его еще с осени прошлой, по просьбе народа конечно, в связи с… – чиновник запнулся, – с некоторым, так сказать, осложнением международной обстановки в Приречье.
Г-н Арпак ухмыльнулся.
– Это у вас так переворот сентябрьский в Насаре обозначили? Осложнение!
Субъект у окна вновь с любопытством повернул голову, г-жа Арпак бросила на мужа быстрый сердитый взгляд, но инспектор был настроен уже миролюбиво и лишь развел руками:
– Не знаю, господин Хранитель Республики мне не отчитывается, это официальная формулировка. Да и, в конце концов, скажите: что вы делаете с 3.00. до 5.00. утра?
– Я? – г-н Арпак пожал плечами. – В общем-то, как и все, наверно, нормальные люди, я в это время сплю сном праведника.
– Вот и спите дальше! – инспектор даже развеселился. – Больше спишь, меньше грешишь! Так ведь, госпожа Арпак? Прочитали всё? Распишитесь вот здесь, в журнале, что с законами Лахошской Республики ознакомлены, и вы, господин Арпак, если прочли всё. И помните: знание закона также не освобождает от ответственности!
Убрав журнал, инспектор быстро шлепнул визы в паспорта и с некоторой даже торжественностью вручил их супругам Арпак, излучая теперь лишь неподдельную радость на лице, словно мечтал об этом с момента, как они переступили порог его кабинета.
– Ну что ж, дамы и господа, смею поздравить вас теперь с окончательным прибытием в Лахош! – он весело потер руки. – Добро пожаловать на нашу гостеприимную землю! Как выразился в своей последней речи в «Вестнике Республики» наш дорогой Команданте, гостям-друзьям мы рады, а недругам – всегда дадим отпор! Адрес посольства Амарнского знаете? Хорошо, не забудьте, кроме того, отметиться у квартального своего, это чин полиции, за квартал свой отвечающий, адрес у любого дворника можете спросить. Не смею вас больше задерживать, всего хорошего! Паспорта с визой покажете на посту, в проходе, вас пропустят.
Когда они, подхватив саквояжи, двинулись к выходу, г-на Арпака уже в дверях окликнул субъект в штатском, с некоторой даже поддевкой в голосе поинтересовавшись:
– А как драгоценное здоровье Верховного Демократора Амарны?
Г-н Арпак быстро обернулся и, пристально взглянув в глаза спрашивавшего, небрежно приподнял котелок, ответив тому в тон – насмешливо и немного резко:
– Спасибо, не хуже, чем у господина Хранителя Республики. Всего доброго, господа!
Когда они вышли, г-жа Арпак торопливо опустила вуаль и, не поворачивая головы, тихим злым голосом, почти не разжимая губ, зашептала-зашипела:
– Господин Арпак, объясните, пожалуйста, зачем вы постоянно к ним цепляетесь? Зачем эти мелкие уколы, насмешки, стычки с рядовыми чиновниками? Вы приехали бороться сюда с ними?! С этим миграционным инспекторишкой? С тем типом из охранки у окна? Зачем вы постоянно нарываетесь, постоянно привлекаете к себе внимание? Хотите провалить дело? Да, вас назначили старшим, но не забывайте, я тоже участвую в нем, и у меня совершенно нет желания примерить местную пеньку на свою шею! Как товарищ по партии, я имею право высказать вам всё!
Г-н Арпак выглядел чуть смущенным, он примирительно взял ее за руку.
– Всё, Миса, критика принимается, обязуюсь впредь вести себя более осмотрительно и осторожно, – и чуть вздохнул. – Просто иногда сложно оставаться спокойным, когда видишь чиновное хамство и самодурство. А по поводу борьбы, конечно, сейчас у нас задача № 1 немного другая, но, в конечном итоге, мы ведь боремся и с ними, людьми Системы, на которых она и покоится. Но в настоящий момент, безусловно, согласен, приоритет за делом, ради которого мы здесь. Кстати, не пора ли нам перейти на «ты»? Всё-таки нам еще долго работать вместе, да и не забывайте, официально мы ведь супруги уже лет десять. Хорошо? И обращайся ко мне, пожалуйста, без «господина», лучше даже по имени.
У мостков на берег их встречал невысокий полненький, но весьма жизнерадостный и подвижный господин средних лет в широкополой панаме и с букетом гвоздик в руках.
– С прибытием, господин Арпак! – его лоснившееся от пота лицо расплылось в широкой улыбке, он с силой потряс небрежно протянутую руку. – Рад видеть вас в добром здравии! А это вашей очаровательной спутнице!
Церемонно шаркнув ножкой, он вручил букет г-же Арпак.
– Познакомься, Миса, это господин Эмердис, – г-н Арпак представил встречавшего, – президент местной Ассоциации содействия просвещению, благодаря которой и получили приглашение Университета, а также просто мой хороший знакомый еще студенческих лет, прошу любить и жаловать. А это, господин Эмердис, госпожа Арпак, можно просто Миса, моя супруга, – он чуть запнулся и, оглянувшись, тихо добавил, – по крайней мере для всех в Лахоше.
– Разумеется, разумеется! – Эмердис всплеснул руками и, сделав всё понимающее лицо, по-заговорщически подмигнул Мисе, чуть поморщившейся от такой фамильярности, но тот словно ничего не заметил. – Очень приятно, госпожа Арпак, или Миса если позволите. Разрешите ваш саквояж? Меня тоже можете звать только по имени – Патиф. Мы здесь все запросто, без церемоний, по-товарищески так сказать. Ну, пойдемте, покажу вам квартиру вашу, деканат это поручил сделать мне как инициатору приглашения, это здесь недалеко совсем, на Сапожной, минут десять ходьбы. У нас в Лахоше, в общем-то, всё рядом, городок, сами видите, небольшой.
Лахош и впрямь не поражал воображения: влево и вправо, в обе стороны от пристани, вдоль холмистого, местами даже обрывистого берега с десятками сохнущих у кромки воды лодок тянулись ряды совершенно сельских домов, частью кирпичных, но большей частью деревянных, крытых серым шифером, с крашеными ставнями, маленькими палисадниками под окнами и непременными скамейками у калиток. За заборами, во дворах-садах, склоняли ветви к земле под тяжестью зреющих плодов яблони, груши, айва, а вдоль самой набережной, по бокам не мощенной, но хорошо укатанной дороги, высились, видимо, с претензией именоваться аллеей две шеренги долговязых тополей. Улочки же, ведшие в центр Лахоша, такие же немощеные и пыльные, были засажены вязами, кленами, акациями, – зелени в городке хватало, хоть и не отличавшейся особой ухоженностью.
Наступал вечер, теплый летний вечер, – солнце незаметно склонялось к холмам, ограждавшим Лахош с запада и юга. С Рио-Бранде повеяло прохладой и тиной, было слышно, как натужно пыхтит вверх по ее течению «Эль-Пуассо», возвращаясь в Орук, а двое из прибывших сегодня на нем пассажиров шли по неширокой кривой улочке. Г-н Арпак, небрежно помахивая тросточкой, негромко беседовал о чем-то с семенившим рядом Эмердисом, время от времени кидая по сторонам скучающе-рассеянные взгляды; Миса же внимательно, с некоторой даже настороженностью оглядывала из-под вуали всё вокруг, изучая, запоминая дорогу, расположенье и названия улиц. На углу, у забора, щипала траву пятнисто-рыжая телка с бубенцом на шее, под ближайшим вязом в куче песка возилась малышня, из дворов выползали посидеть на скамеечках бабушки-старушки – посидеть, воздухом вечерним подышать, косточки родным перемыть. Встречались и немногочисленные прохожие.
Как и во всяком небольшом городке, появление двух новых лиц, конечно, не могло остаться не замеченным, – на чету Арпак взирали кто с явным любопытством, кто с напускным равнодушием, а кто-то с непонятной враждебностью бросал на них угрюмо-косые взгляды.
Ближе к центру Лахоша улочки стали прямее, шире, оживленней, появились мощенные булыжником мостовые с гуляющей на них праздной публикой, двух– и трехэтажные каменные дома с магазинами и лавками на первых этажах под незатейливыми желто-зелеными вывесками. Автомобили встречались редко – немногие уцелевшие или восстановленные после Катастрофы машины, благодаря трепетному к ним отношению сохранявшие хоть какие-то способности к передвижению, принадлежали, в основном, различным госведомствам и использовались, как правило, сугубо в служебных целях. Правда, и расстояния в городке были небольшие, и до любого места можно было быстро добраться и пешком. За старым разросшимся парком высилась колокольня и золотистый купол Лахошского кафедрального собора, но до него они не дошли.
– Вот мы и пришли, – Эмердис толкнул зеленую калитку. – Проходите, можете пока двор осмотреть. Там, в саду, беседка есть, чай там приятно вечерами пить, сейчас дом сам открою.
Это был старый купеческий особняк – небольшой, но крепкий, добротной постройки, на кирпичном цоколе, крашенном желтой краской, с резными наличниками, крытым деревянным крыльцом у входа и тяжелой дубовой дверью, обитой жестью. Хорошо утоптанная дорожка вела вглубь двора, где под широко раскинувшейся яблоней виднелась легкая летняя беседка, вокруг которой были разбиты помидорные и цветочные грядки, впрочем сильно запущенные, а у дощатого забора густо разрослась малина, смородина, крыжовник.
– Дом, конечно, не новый, – Эмердис поставил саквояж Мисы на крыльцо и завозился с ключами, – еще прежних, княжеских времен, здесь раньше купец какой-то жил, потом то ли разорился, то ли конфисковали во время Революции. И приют здесь был, и интернат, потом вот Университет в аренду взял, собираются здесь пансионат для преподавателей молодых сделать, кто без жилья своего. А то сейчас многие в общежитии студенческом ютятся со студентами вместе, иногда комнат даже на всех не хватает, общежитие-то маленькое. Но пока как гостиницу используют, гостей поселяют. Адрес на всякий случай запомните: улица Сапожная, 17. Это если вдруг заблудитесь где-нибудь на первых порах, а впрочем, у нас в Лахоше заблудиться мудрено. Прошу!
Отперев замок, он не без труда, но торжественно и церемонно распахнул дверь, пропуская гостей вперед.
– Чувствуйте себя как дома! Надеюсь, вам понравится, – и засуетился вокруг. – Вот это у нас передняя, там – гостиная и кабинет, столовая и спальни – дальше.
Квартира Мисе понравилась. Комнаты были небольшие, но уютные, чистые, аккуратно прибранные, с обоями спокойных – салатных, бежевых – тонов и ситцевыми, пестрых расцветок занавесками на окнах. Мебель старенькая, но вполне еще приличная, крашеные деревянные полы и коврики под ногами, несколько дешевых репродукций на стенах – всё было просто, безыскусно, без претензий на роскошь или изящество и потому не вызывало раздражения или отторжения.
Показав квартиру, объяснив, где что находится, попутно делясь местными новостями и сплетнями, причем весьма многословно и с деталями, выразительно и живо жестикулируя, Эмердис засобирался.
– Ну что ж, располагайтесь поудобней, отдыхайте пока, не буду вам мешать, а вот к девяти вечера ждем вас на ужин к декану, профессору Ируму. Разумеется, зайду за вами сам, познакомитесь с членами нашей Ассоциации, – и, многозначительно взглянув на гостей, по-заговорщически подмигнул им. – Общество наше увидите, форма одежда – свободная, мы здесь все запросто, по-демократически, без церемоний, кухню нашу отведаете. Да, по поводу кухни, уборки, – спохватился Эмердис, – можно задешево договориться с соседкой любой приходить убираться, готовить.
– Нет! – несколько торопливо и резко прервала его Миса. – Никого нанимать не нужно. Я – не барышня-белоручка, что надо сделать, сумею сделать и сама.
Эмердис слегка удивленно посмотрел на нее.
– Ну, как хотите, – он недоуменно развел руками. – Я, конечно, понимаю, конспирация и всё такое…
Миса вспыхнула.
– Господин Эмердис! Вам не кажется, что вы слишком много болтаете? И произносите массу совершенно ненужных, излишних слов?
Эмердис смешался и сконфуженно сдернул с головы панаму.
– Виноват, госпожа Арпак, виноват, но больше не повториться! Больше ни одного лишнего слова! – прижав панаму к груди, он попятился к двери задом. – Виноват, но теперь я – могила, будьте уверены, – и уже в дверях, нахлобучив панаму на голову, как ни в чем не бывало поинтересовался, – Ну так что, я зайду за вами к девяти, хорошо?
– Ты уверен, что на него можно положиться? – спросила Миса, когда за Эмердисом закрылась дверь.
Г-н Арпак пожал плечами.
– Он, конечно, иногда болтлив несколько, но человек вроде верный, его же проверяли не раз товарищи наши, когда связь с оппозицией здешней налаживали. А поболтать он всегда любил, это я знаю, я же рассказывал тебе, что курс один вместе отучились в университете нашем – по программе обмена студентами с Лахошским. Сочувствует он нам давно, в этом я могу заверить лично, в кругах наших еще с тех студенческих лет вращаться начал, так что стаж сочувствующего у него большой. Да и здесь потом, по отзывам наших, показал себя очень неплохо. Фактически, сам, по собственной инициативе, без какой-либо нашей поддержки сумел Ассоциацию эту создать и многих сочувствующих нам под ее крышей потихоньку собрать, декана вон даже истфака завлек, сегодня вот, кстати, посмотрим, что это за кадр. Так что, по-моему, зря ты, Миса, беспокоишься по его поводу: он не без недостатков, конечно, но политически ориентирован верно и пользу принести нам может. К тому же не забывай, мы ведь и так не собираемся вводить его в курс дела, об этом и речи быть не может, для него мы здесь только пропагандисты, послы-советники как лучше радикал-демократическое движение организовать. Он ведь свою Ассоциацию не меньше как филиалом нашей РДП считает, и пусть считает – на здоровье! – разубеждать его не надо. Всё, что хотели получить от него, – чтоб он нам приглашение через Университет Лахошский пробил для въезда легального и с жильем вопрос решил, – всё получили: въехали как законопослушные, крыша над головой, вот она, нате, на людей сочувствующих, могущих пригодиться, через него выйти сможем, связи его задействуем. Так что для этого он человек небесполезный. Я не строю иллюзий, больше никто от него требовать чего-либо, рассчитывать на него и не собирается, для главной нашей цели он, конечно, непригоден, не тот материал, но отталкивать его еще, по-моему, рано.
Миса упрямо поджала губы.
– Всё равно мне он не нравится, – и тряхнула головой. – И я против привлечения людей через него, из этой его Ассоциации. Подумай сам, городок здесь небольшой, живет давно, наверняка охранка местная уже в курсе, что это за Ассоциация такая, поэтому нам, скорее, надо, наоборот, дистанцироваться от них и людей для дела подбирать самостоятельно, без его участия. К тому же, не знаю почему, но уверена, что людей нужных мы в Ассоциации этой и не найдем: судя по ее президенту, это, скорее всего, что-то вроде клуба любителей поболтать об идеалах демократии, сборище мечтателей-фанфаронов, – легкая презрительная улыбка скользнула по ее губам. – Я не люблю таких людей, Арпак, пусть даже они и искренне верны идеям радикал-демократии: никогда не работав в подполье, не ощутив на собственной шкуре, что значит, когда за тобой охотятся все, они могут просто проболтаться между делом, не со зла, я сталкивалась с такими. Для дела они непригодны.
– Хорошо, я не возражаю, – господин Арпак небрежно швырнул котелок на стол и плюхнулся в стоявшее рядом кресло, закинув ногу на ногу. – Наверно, ты даже права. На ужин, так и быть, сходим, визит вежливости отдадим, всё-таки декан приглашает, начальник мой, нам еще год работать с ним, пригодится. Да и вообще мы же вроде законопослушные граждане Амарны, люди светские, отказываться нам не резон. Ну а завтра начнем сами, Эмердиса к черту, в Университет только схожу, расписание лекций узнаю, обязанностями своими манкировать тоже не след, – он чуть зевнул, обнажив крепкие белые зубы, а потом неожиданно, словно вспомнив что-то, рассмеялся. – Надо же, смерть прабабки их заинтересовала! Дурдом! Я бабку-то в живых не застал. А ты, кстати, Мис, со своими-то хоть видишься?
* * *
– Всё, Элай, заканчивай, – из распахнутого настежь окна во двор высунулся Метих, уже в чистой рубахе, умытый, с мокрыми волосами. – На сегодня хватит, ступай домой, завтра доделаем всё. Глину только и формы в чулан занеси и иди.
– Хорошо, – Элай отложил мастерок, которым ровнял «пласт», заготовку из глины, и вытер руки о тряпку, валявшуюся рядом. – Завтра так завтра, – и, чуть помявшись, запинаясь и слегка покраснев, поднял взгляд на хозяина. – А аванс завтра нельзя будет получить? А то у меня за хату даже еще за июль не всё уплачено, хозяйка ругается, выселить грозится.
Из-за тщедушной спины Метиха, откуда-то из глубины комнаты, словно услыхав, что разговор зашел о деньгах, встревожено-величаво выплыла бесформенная тучная фигура Нданы, жены хозяина. Метих испуганно замахал руками.
– Завтра, завтра поговорим! Ступай!
И торопливо захлопнул окно, – разговор был окончен. Элай вздохнул, – коли эта толстуха, как называл он Ндану про себя, услыхала его, значит, аванса не будет, – о скупости и прижимистости Нданы, державшей мужа в ежовых рукавицах и заправлявшей всеми его денежными делами, по околотку ходили легенды. Элай занес ведра с сырой глиной и формы для лепки в примыкавший к дому чулан, низкое темное строение, пропахшее старым тряпьем и мышами, где Метих хранил инструменты, сырье, готовый товар и всякий разный хлам. Накрыв глину мешковиной и заперев чулан, он слегка прибрался в мастерской, как громко называл Метих крытый деревянный навес посреди двора с дощатыми столами, парой ножных гончарных кругов, обшарпанными корытами для замеса и печкой для обжига в углу. Безрадостные мысли не оставляли его и перед уходом. Где бы денег достать? Элай вышел на улицу и, еще раз оглянувшись на дом хозяина, негромко чертыхнулся. И вообще, на что, спрашивается, жить еще две недели? А хозяйке что говорить? Он вновь вздохнул и, понуро опустив голову, поплелся к себе.
…Вот уже как полгода Элай Абон, двадцатидвухлетний молодой человек из, в общем-то, вполне приличной, благополучной семьи, в недавнем прошлом даже студент истфака Лахошского Университета, работал помощником-подмастерьем у гончара Метиха, или, как гордо именовал тот себя сам, лепщика керамики, осваивая новое ремесло, пытаясь после разрыва с отцом и ухода из дома зажить самостоятельно.
А начались его мытарства еще зимой, с той глупой и дурацкой истории. На одной из студенческих вечеринок по случаю начала нового семестра Элай, изрядно уже захмелевший к тому времени, весьма неосторожно ввязался в спор на политические темы – студентов ведь хлебом не корми, дай только поспорить о чем-нибудь. И не просто ввязался, но и позволил себе несколько резких высказываний в адрес Хранителя Республики лично и Лахошской Республики в целом, хотя, будучи по характеру человеком замкнутым, малообщительным, занятым своими, только ему известными мечтами и мыслями, что называется асоциальным, политикой особо не интересовался и дискуссий по ее поводу на дух не переносил. Скорее, то было влияние спиртного, всегда действовавшего на Элая самым непредсказуемым образом: то вдруг его в такие моменты начинало тянуть к общению, причем к общению шумному, со спорами, гамом, безудержным весельем, порой даже песнями, то, напротив, впадал в самую черную меланхолию и мизантропию. А через два дня его и еще нескольких участников той вечеринки попросили в деканат, к профессору Ируму, лишь месяц как назначенному деканом истфака. Вызывали по одному, Элая – первого.
– Ну-с, присаживайтесь, молодой человек, – профессор Ирум, высокий седовласый старик с благообразными чертами лица, величаво, что называется с чувством собственного достоинства, кивнул Элаю на кожаное кресло напротив и сложил белые холеные руки на чуть выпиравшем брюшке, – присаживайтесь, в ногах правды нет, а разговор у нас предстоит серьезный.
Элай, внутренне поежившись, осторожно присел на краешек кресла. О чем пойдет речь, он не догадывался, но что ничего хорошего от этого вызова ждать не стоит, это он знал твердо: хоть и слыл, по слухам, профессор Ирум человеком либеральным и мягким, но должность декана, отвечающего за всё творящееся на факультете, обязывала ко многому. В небольшом уютном кабинете с заставленными вдоль стен шкафами книг они были одни, – лишь, поджав губы, сурово – или это Элаю казалось? – смотрел на них с портрета в тяжелой золоченой раме Хранитель Республики в почетно-докторской мантии, да беспечно скакал с жердочки на жердочку в деревянной клетке на окне молодой желто-зеленый попугайчик бофирской породы, звавшейся в Лахоше из-за своей расцветки «гвардейцем».
– Ну-с, господин Абон, – декан неторопливо взял со стола какую-то бумагу и укоризненно покачал головой, – «сигнал» на вас поступил, нехороший «сигнал». Откуда, говорить не буду, сами понимаете, откуда у нас «сигналы» приходят.
Нацепив на нос очки в тонкой изящной оправе, отведя бумагу на вытянутую руку как страдающий старческой дальнозоркостью, он зачитал густым приятным баритоном:
– Третьего дня, в доме студента Отама, Элай Абон, студент четвертого курса исторического факультета Университета, дословно заявил: «Никакой республики, демократии у нас давно уже нет, наши так называемые выборы – смешны, а команданте Бнишу – не Хранитель Республики, а ее Хоронитель и узурпатор. Да, когда-то в своей далекой молодости лейтенант-артиллерист Бнишу организовал партизан, движение Сопротивления и спас Революцию, Республику, разгромил интервентов под Вулоном, этого отрицать не буду, но команданте Бнишу уже давно переродился в тирана-самодержца, ничем не лучше прежних князей».
Закончив читать, декан также неторопливо отложил бумагу и очки в сторону и посмотрел на Элая.
– Ну-с, молодой человек, что можете сказать по этому поводу?
Голос декана был совершенно спокоен, ровен, но глаза его наблюдали за ним внимательно. Элай опустил голову, лицо его залила краска. Кто?! Неужели кто-то из присутствовавших на той вечеринке, кто-то из приятелей-сокурсников мог донести в охранку?! Это не укладывалось в голове. Он, конечно, слышал, конечно, знал, что такое есть, такое бывает, но никогда не верил, что такое может произойти в их кругу, среди студентов Университета, всегда отличавшихся оппозиционностью, фрондерством, не верил, что среди них мог затесаться «неизвестный доброжелатель».
– Что же вы молчите, господин Абон?
Элай поднял наконец-то глаза и криво усмехнулся.
– Разве тот факт, что частный разговор частных лиц стал известен еще кому-то, а потом обсуждается и осуждается, не свидетельствует о справедливости сказанного?
Страха не было – как ни странно, несмотря на кажущуюся робость, меланхоличность, даже застенчивость, критические ситуации действовали на Элая всегда возбуждающе. В такие моменты в нем вдруг просыпалось упрямство, твердость, непреклонность, желание сопротивляться и стоять на своем до конца, хотя в обычной будничной жизни мало что могло заставить подозревать в нем их существование, – так уж на него действовало столкновение с явной и очевидной несправедливостью, подлостью, когда волна негодования ломала привычные рамки существования с их привычными рамками поведения.
– А, так всё-таки нечто подобное говорилось? – декан пристально глядел на Элая. – Я правильно вас понял, господин Абон?
Элай взгляд его выдержал.
– Да, господин профессор, такое говорилось.
Но чуть покраснел. Ведь то, что это было сказано под пьяную руку, значения не имело – он подписался бы под теми словами и сегодня: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – истина старая как мир.
«Гвардеец» на окне резко защелкал клювом. Профессор Ирум нахмурился и побарабанил пальцами по столу.
– М-да, неприятная ситуация, – и пожевал губами. – Я, конечно, уважаю вашу честность, прямоту и даже могу признать, разумеется как частное лицо, что э-э… отдельные стороны нашей политической жизни дают основания для подобных высказываний, но как декан факультета, как должностное лицо государственного учреждения я буду обязан прореагировать по закону, а не по велению совести. Я – на службе, и разбираю служебный, а не личный вопрос.
Элай развел руками – воля ваша, профессор! Профессор откинулся на спинку кресла и вновь побарабанил по столу.
– Если честно, мне очень не хотелось бы доводить дело до исключения из Университета, а именно так сейчас стоит вопрос. Всё-таки вы у нас далеко не худший студент, успеваемость хорошая, преподаватели хвалят, отца вашего я немного знаю, достойный человек, для него это будет тяжелый удар, и о карьере можно будет забыть. С чисто материальной стороны – тоже обидно, всё-таки семья ваша, как знаю, не из богатых, столько потратиться на вашу учебу, и всё зря? – он помолчал, пощипал подбородок и чуть вздохнул. – Может, нам подумать о том, как всё это преподнести несколько иначе? Например, вы напишете объяснительную, что так, мол, и так, спор был шумный, говорили все громко и все разом, друг друга не слушая, а что всё было именно так, я и не сомневаюсь, у нас ведь по-другому спорить и не умеют, и вас в шуме-гаме просто не так поняли. Что ничего именно такого вы не говорили, или говорили, но про времена княжеские, дореволюционные, а потом такие же объяснительные соберем и от других свидетелей, и тогда я с чистой совестью смогу отписать в Охранный Департамент, что их информация не подтвердилась или имело место обычное недоразумение. Слова будут против слов и с той, и с этой стороны, никто в такой ситуации ничего не докажет, и вряд ли охранка даст дальнейший ход делу. На заметку, конечно, возьмут, но ведь, уверен, мы и так у них все «на заметках». Так как, господин Абон, устраивает вас такой план? Не для выгоды ведь своей стараюсь, только из чувства солидарности студенческой, мы ведь все здесь – студенты, кто нынешний, кто бывший, и должны поддерживать друг друга против всяких господ, не в свои дела лезущих, а?
Элай замялся: как объяснить человеку, что не желает, не хочет в такой ситуации врать, изворачиваться, зависеть от чьей-то милости? Разве это не было бы трусостью и малодушием – отказываться от собственных слов, а слова его были переданы более или менее точно. Да и, вообще, с какой стати он должен перед кем-то отчитываться за свой частный спор? Разве Конституцией не провозглашена свобода слова и дискуссий? Он закусил губу и неловко поерзал на краешке кресла.
– Спасибо, господин профессор, за ваше предложение, поддержку… – и опустил глаза, слова давались ему с трудом, – но мне… но я ничего такого писать не буду: я такое говорил и от слов своих отказываться не собираюсь. Да и просто… – он запнулся и мотнул головой, – противно изворачиваться, юлить перед ними. Не хочу. Просто не хочу, и всё.
Профессор Ирум удивленно поднял бровь, – он, вообще-то, ожидал другого: горячей благодарности за спасение, славы либерала и защитника студентов.
– Послушайте, господин Абон, отдаю должное вашим чувствам и, отчасти, даже разделяю их как человек мыслящий и не лишенный чувства собственного достоинства, меня тоже многое задевает в нашей жизни, мне тоже многое не нравится, но ведь на карту, фактически, поставлена ваша дальнейшая судьба, карьера! С «волчьим билетом» вы не сможете никуда устроиться, никуда, я подразумеваю приличное оплачиваемое место, подобающее образованному молодому человеку. Подумайте!
Но Элаю, что называется, вожжа под хвост уже попала, – сколь долго и обстоятельно не убеждал его декан согласиться на предложенный им вариант, уже теряя терпение, но Элай только упрямо мотал головой – нет, господин профессор, нет. Под конец раздосадованный, слегка уже выведенный из себя профессор сердито хлопнул по столу.
– Хорошо! – и встряхнул руками. – Я умываю руки! Как говорили в старину, ваши беды – на вашей совести! Кого дьявол хочет погубить, того он лишает разума. Мне не остается ничего другого, как поступить с вами по закону, вы не дали мне шанса помочь вам. Идите! О решении вам сообщат.
И о решении спустя три часа сообщили: «исключить из Лахошского Университета за антигосударственные высказывания без права восстановления», причем исключен был только он один, хотя к декану вызывали нескольких, а вечером дома, в отцовском кабинете, состоялся бурный разговор с г-ном Абоном-старшим.
– Ты… ты… как ты мог?! Как ты посмел?! – задыхаясь от гнева, трясясь и топая ногами, кричал на него маленький круглый человечек, его отец, и круглые его очочки яростно поблескивали на свету. – Ты подумал о нас?! О матери, о брате, которым все будут тыкать: а-а, это мать, брат того самого! Об отце родном, которому теперь, видно, до самой пенсии сидеть младшим инспектором? О каком повышении можно будет думать, если сын – родной сын! – политически неблагонадежен?! Ты нас подставил, нас, понимаешь?! И это после всех наших жертв, чтобы ты мог учиться! Я пашу как вол на работе, мать гроши выгадывает, и всё вам, всё для вас, а он, нате вам, получите «подарочек»!
Он бушевал долго, брызгая слюной, потрясая кулаками и проклиная тот день, когда породил на свет столь неблагодарное существо, заставив робко молчавшую в дверях кабинета мать поспешно ретироваться на кухню, чтоб не попасть под горячую руку мужа, – перечить ему в доме никто, кроме Элая, не решался. В сущности, он был неплохим мужем и отцом, искренне заботившимся о благе семьи, конечно в соответствии со своими представлениями, но несдержанность, тайная неудовлетворенность карьерой и положением в обществе и прирожденная склонность к самодурству превращали его порой в мелкого домашнего тирана, не переносящего неповиновения, возражений, критики, требующего безусловного подчинения.
Обычно Элай, как человек, в общем-то, мягкий и уступчивый, старался не перечить отцу, но сегодняшние события – разговор с деканом, исключение из Университета, внезапно рухнувшие жизненные планы и полная неопределенность будущего – выбили его из колеи, вывели из равновесия, заставив обостренно реагировать на всё, тем более на попреки в неблагодарности, тем сильнее резанувшие его, что он и сам чувствовал вину перед семьей. И поэтому, когда отец в грубой, категоричной, ультимативной форме потребовал, чтобы Элай завтра же подал прошение шеф-комиссару Департамента Образования о его чистосердечном раскаянии и восстановлении, Элай, уже взвинченный и озлобленный до предела, взорвался:
– Хватит! – он грохнул кулаком по столу и, бледный, с перекошенным лицом, заорал в свою очередь. – Не ори на меня! Я уже не мальчик пятнадцатилетний! Это ты на мигрантов своих ори на работе, а на меня не смей! И никуда я просить никого не пойду! Исключили, и хрен с ними! Плевать я на них всех хотел, ясно?
Во внезапно наступившей за этим тишине было слышно, как на кухне в ужасе что-то выронила из рук мать, как испуганно замерли шаги брата за стеной, в спальне, готовившегося к какому-то школьному митингу в честь тридцать шестой годовщины Революции. Г-н Абон-старший вначале изумленно воззрился на старшего сына, не веря ушам своим, а затем, задохнувшись и побагровев, взвизгнул фальцетом:
– Вон! – и затопал ногами. – Вон отсюда! Ни минуты больше в моем доме! Наглец! Проклинаю и отрекаюсь! Не сын ты мне больше! Вон!
Элай презрительно рассмеялся и, круто развернувшись, хлопнул дверью кабинета. Больше его ноги в родном доме и впрямь не было: наскоро собрав вещи под испуганно-заплаканным взглядом матери, так и не решившейся поднять голос в его защиту, что, может, и хотела бы, он ушел из дома в тот же вечер.
Первое время жил он у своей вдовой тетки, Эферы Усар, младшей сестры отца, тихой невзрачной особы сорока лет, всю жизнь проработавшей гардеробщицей в краеведческом музее, пока Абон-старший, узнав, где тот обитается, не закатил сестре жуткий скандал и не потребовал как глава фамилии, а он и впрямь был старшим в их роду, изгнать отщепенца, осмелившегося поднять голос на родного отца. Тетке, не желавшей ссориться с братом, пришлось подчиниться, но еще до этого, буквально дня через два после ухода из дома, Элая нашли и вызвали на улицу Желто-Зеленых Партизан, 24, в Охранный Департамент, в просторечии «охранку». Там очень вежливый молодой человек в штатском, с прилизанными волосами и напомаженными усиками, назвавшийся дознавателем Манхом, весьма вежливо интересовался его взглядами на жизнь и планами на будущее. В конце беседы Манх настоятельно посоветовал впредь ради собственного же блага не ввязываться ни в какие «истории», так как ими на заметку он уже взят и в следующий раз может отделаться не так легко, после чего, взяв от него расписку не покидать города без разрешения Департамента и уведомлять о месте своего жительства, отпустил Элая. Пару недель после этого Элаю даже казалось, что за ним наблюдают, следят, но, возможно, то была лишь его обычная мнительность, а он порой бывал мнителен до крайности, – вряд ли он мог представлять серьезный интерес для охранки, прекрасно знавшей для себя разницу между полупьяной студенческой болтовней и реально опасными действиями. Если уж наблюдение и впрямь устанавливалось, то, скорее всего, было также быстро снято, так как в последующие недели и месяцы Элаю было явно не до политики. Кто на него тогда донес, Элай так и не узнал.
После ухода от тетки начались для Элая по-настоящему тяжелые дни, занятые всецело поиском работы, денег, жилья. Какое-то время жил он у приятелей-сокурсников в студенческом общежитии, двухэтажном кирпичном доме неподалеку от Университета, по соседству с резиденцией епископа Лахошского монсеньора Се-Муна, втроем в крохотной комнатке, ночуя на полу на матрасе. Жил до тех пор, пока об этом не проведал комендант общежития, отставной сержант-инвалид Национальной Гвардии, выгнавший Элая взашей, чуть не побив при этом костылями, и строго-настрого запретивший вахтерам пускать того в здание. Несколько дней, несмотря на комендантский час, он ночевал буквально на улице где придется – на чердаках и сеновалах, а на окраинах Лахоша многие еще держали скотину, в сараях и подвалах, благо никому такие «хоромы» закрывать на ночь в голову не приходило, а ночи в марте были еще холодные.
А потом ему, как вначале подумалось, повезло: через бывшего одноклассника, работавшего кладовщиком на мучном складе заводчика Дираба, державшего практически все мукомольные предприятия Лахоша, удалось устроиться туда ночным сторожем, где и сторожил, и жил в подсобке до мая месяца. В мае же пришел новый завскладом и провел первым делом ревизию, выявившую крупную недостачу. После этого, не разбирая правых и виноватых, скорый на расправу Дираб уволил всех кладовщиков, грузчиков, а с ними и Элая, удержав со всех заработанное за месяц, да еще пригрозив, что сдаст всех в полицию как расхитителей.
И вновь настали для Элая черные дни. Немного проработав грузчиком на маслозаводе, после нескольких смен он быстро понял, что на такой работе долго не протянет, а особо крепкой комплекцией Элай не отличался. Недели две после этого не мог найти вообще никакой работы, впору побираться было идти. Хорошо хоть мать, потерявшая покой и сон после ухода из дома старшего сына, старалась не терять его из вида и несколько раз втайне от Абона-старшего присылала с младшим братом Элая немного денег из собственных сбережений. На них Элай, с некоторой внутренней неловкостью принимавший эти деньги, и снял себе летнюю кухоньку-развалюху во дворе у старухи-зеленщицы Мары, шапочно знакомой ему с прежних времен. Старуха при более близком знакомстве оказалась особой весьма сварливой, скаредной и склочной, но деваться было некуда, – хоть и настали дни теплые, даже жаркие, но ночевать на улице ему больше не хотелось, а на жилье получше денег пока не хватало.
А как-то в июне случайно познакомился Элай на рынке с чернявым тщедушным мужичком, говорливым и плутоватым, торговавшим горшками, плошками, прочими разными безделушками из глины, и, узнав, что требуется тому помощник, пошел работать к нему. Работа у Метиха, а это был именно он, оказалась, в общем-то, не тяжелая, но грязная и пыльная – месить, лепить, обжигать, постоянно возиться в глине, воде. На саму работу Элай не жаловался, хоть и приходилось частенько работать и по выходным, всё-таки лучше, чем коробки с маслом на горбу собственном с утра до вечера таскать, тем более если хозяин рядом с тобой наравне спину гнёт, не боясь рук запачкать. Но одна проблема, конечно, была, и, наверно, вечная для всех работников, – платил Метих, а точнее, жена его, Ндана, очень мало, еле-еле концы с концами сводить удавалось, да и то не всегда: за июль до конца расплатиться с Марой не получилось, а на дворе стояла уже середина августа.
…Элай толкнул калитку и остановился – перед ним, на утоптанной дорожке, словно давно поджидая его, стояла подбоченясь, руки в бока, хозяйка Мара собственной персоной, и недобрый взгляд ее маленьких злобных глазок не предвещал Элаю ничего хорошего.
– Ага, явился! – прокаркала старуха своим хриплым, кашляющим голосом. – Когда платить будем, а? У меня здесь богадельня, что ли? Нахлебников мне здесь без надобности!
Элай обреченно оглянулся на улицу.
* * *
День был выходной, и в полутемных прохладных коридорах Департамента, и в будни-то не отличавшиеся многолюдством, было тихо и пустынно, лишь на первом этаже из дежурки доносился раскатистый смех лейтенанта Нуша с отдела дознания, известного балагура и болтуна, слышались приглушенные обрывки фраз. Хен, не заходя к себе, а кабинет его находился тут же, на втором этаже, где располагался сыскной отдел II управления, отвечавшего за внутриполитическую безопасность, быстро прошел в приемную. Так как докладывать было некому (секретарша Тива по выходным на работе появлялась только в случае какого-нибудь аврала), он пошел без доклада, благо полковник Эбишай, шеф-комиссар их Департамента, формализма не поощрял – даже ходил в штатском, что по его должности было уже, фактически, нарушением служебного протокола. Да и в остальном шеф предпочитал непринужденное, свободное общение, как говорится «без погон», порой даже с оттенком отечески-покровительственным, с претензией на демократичность (насколько это, конечно, вообще возможно между начальником и подчиненными, тем более в такой, весьма специфичной службе, как служба в Охранном Департаменте).
Хен негромко, но уверенно постучал в дверь главного в здании кабинета.
– Можно, господин полковник? – и шагнул на истертый сотнями ног ковер непонятной расцветки. – Я с пристани только что.
Окна были как всегда зашторены, и в кабинете царил привычный полумрак, в углу, у камина, также привычно белел гипсовый бюст Команданте.
– А, Хен, сынок! – и полковник Эбишай, как обычно в своем светло-сером цивильном костюме, приветливо поднялся из-за стола. – Я как раз тебя и жду. Садись, рассказывай. Чай, кофе, матэ?
Лысоватый, полноватый, но весьма еще бодренький старичок, с очень, казалось, простым и добродушным лицом, он больше смахивал на учителя гимназии в отставке, чем на шефа грозной «охранки».
– Не-е, спасибо большое, господин полковник, – Хен, не глядя, плюхнулся на предложенный стул и придвинул к себе графин с водой. – Если позволите, я воды лучше. Жарковато что-то нынче.
Полковник Эбишай, устроившись обратно в свое кожаное крутящееся кресло во главе Т-образного стола, внимательно посмотрел на того.
– Надеюсь, всё нормально прошло?
Хен залпом осушил стакан и, вытерев губы, коротко кивнул.
– Да, нормально. «Как здоровье Демократора? – Не хуже, чем у Хранителя». Отозвался как положено, и глазом не моргнул, держался хорошо, даже возмущался натурально, когда его миграционный вопросами своими дурацкими докапывал.
Полковник осклабился.
– Не удивительно. По моим сведениям, он, вообще-то, опытный товарищ. Если это, конечно, он.
– Ну, по описанию вашему вроде совпадает: высокий, брюнет, средних лет, усы, бородка козлиная, паспорт амарнский. Еще женщина с ним, – и Хен чуть ухмыльнулся. – Красивая. Но холодная и колючая. И себе на уме. Тоже твердый орешек, не удивлюсь, если эрдечкой окажется. По документам вроде бы жена, – он откинулся на спинку стула и, вытянув ноги под столом, хитро посмотрел на шефа. – Но, насколько я понимаю, это ведь только начало? Так ведь?
Полковник добродушно рассмеялся.
– Разве от тебя что скроешь? Ты всегда быстро всё схватывал, Хен, поэтому, наверно, и отличаю тебя среди прочих, – и, уже посерьезнев, задумчиво покрутился в кресле, вертя в пальцах карандаш. – Конечно, вчера я рассказал тебе не всё, и вовсе не из недоверия, ты же знаешь, в тебя я верю как в самого себя. Просто неизвестно еще было, прибудет ли человек или нет, с какими новостями, да и вообще не решил еще тогда, насколько следует вводить в полный курс того, кто будет заниматься. Но по зрелому размышлению пришел к выводу: чтобы сотрудник, способный сотрудник, самостоятельный, мог по-настоящему плодотворно сработать, он должен знать всё по максимуму, должен понимать, что он делает, зачем, для чего, представлять последствия, возможный ход событий. В общем, втемную использовать я тебя не буду, – он поднял глаза на Хена и улыбнулся. – Выйди, закрой приемную, чтоб под дверями никого не было, и мы продолжим.
Когда Хен, закрыв приемную, вернулся, полковник продолжил:
– Сразу предупреждаю, старший лейтенант Бисар, – и голос его стал жестче, официальней, серые глаза строго блеснули, – дело, которое поведешь, – из категории «ЖЗ». Надеюсь, тебе не надо объяснять, что это значит?
Хен коротко кивнул.
– Да, господин полковник, я понимаю, что это значит. И расцениваю это как знак доверия.
Объяснять ему и впрямь ничего не надо было: это была высшая категория секретности, означавшая, что, кроме шеф-комиссара Департамента и непосредственного исполнителя, доступ к такому делу мог иметь только Команданте, Хранитель Республики, а нарушителя ждал лишь трибунал и даже не гильотина, а виселица как государственного преступника. Расшифровывалось же «ЖЗ» просто: «желто-зеленая», национальные цвета Лахоша, – в Департаменте была принята цветовая классификация режимов секретности. Чего-то подобного он, вообще-то, ожидал – чутье его редко подводило, – хотя раньше ему «желто-зелеными» делами заниматься не приходилось, максимум – «желто-красными» или «желто-синими».
– Еще бы ты не расценивал, – проворчал полковник, но взгляд его смягчился. – Разумеется, отчитываешься, докладываешь о ходе дела только мне, все рапорта, докладные – в единственном числе, передаешь мне лично, из рук в руки, никаких копий, черновики уничтожать сразу, все материалы будут находиться у меня, само дело сформирую сам же. Понял, да? Всё должно идти через меня, а докладывать только мне лично! Филерам, с которыми будешь работать, даешь только минимально необходимую информацию, чтоб только знали, за кем наблюдать, и ничего более! А замов всех моих, начальников управлений, отделов можешь смело посылать ко всем чертям собачьим, если будут нос совать, – я разрешаю.
– А если сам Команданте затребует? – Хену как-то приходилось делать доклад самому Хранителю Республики, когда возглавлял поиск анархистов, разбросавших в один прекрасный день по всему Лахошу листовки с карикатурами на главу государства. – Ему ведь можно?
Полковник неожиданно смешался.
– Э-э, вообще-то, да, конечно, Команданте к ЖЗ-делам доступ имеет, но… – он запнулся, – но я его в известность пока не ставил. Не хочу прежде времени беспокоить, хотя дело само, конечно, его более чем непосредственно касается, но на то ведь мы и созданы не дремать, чтобы наш Команданте мог спокойно спать. Так что отчитываться пока только передо мной, а когда сообщить об этом Хранителю, я сам решу.
Хен ничего не сказал, но про себя внезапное замешательство шефа отметил. Ползли слухи, что Команданте их начальником в последнее время недоволен. Поговаривали даже о грядущей опале, об очередной «большой чистке» в их Департаменте, последняя из которых, кстати, и привела тогда еще подполковника Эбишая, начальника I управления охранки («внешняя разведка»), в шеф-комиссарское кресло, а его предшественника, полковника Ицура, – на виселицу как «агента антилахошских сил и орукского шпиона» (в тот момент, еще до переворота в Насаре, врагом Лахоша № 1 в Приречье значился ныне дружественный Орук).
А полковник тем временем продолжал:
– Теперь о деле: месяца два назад в Насаре, еще до разрыва отношений, вышел на нашего человека из I управления, а наш под «крышей» посольства работал, тип один, ну, скрывать не буду, что был это твой сегодняшний знакомец. Кстати, клички оперативные уже придумал?
– Само собой, первым делом: он – «Пижон», она – «Оса».
– Пижон? Хорошо, пусть будет Пижон. Так вот, вышел этот Пижон на нас, отрекомендовался эрдеком со стажем, причем стажем специфическим: до прихода эрдеков к власти занимался там, в Насаре, организацией, как они это называют, «акций возмездия». Проще говоря, стреляли и взрывали «врагов демократии и прав человека», конечно, как они это понимают, ты же знаешь их взгляды на методы политической борьбы. Разумеется, справки о нем мы навели: да, действительно, есть такой деятель в Радикал-Демократической Партии Насара, причем достаточно известный в узких кругах. Был, по слухам, одним из организаторов убийства маршала Питу, командовавшего княжеской лейб-гвардией, и взрыва ее штаба, то есть руку к перевороту сентябрьскому, или, как они ее называют, революции, тоже приложил. Но роли его всегда были закулисными, таких товарищей в первые ряды, в публичные деятели никто и не пустит, дабы имиджа партии не портить, в ЦК РДП тоже не дураки сидят. Да, авторитетом в узких, но осведомленных кругах партии как мастер подпольных методов борьбы пользовался большим, хотя, конечно, выше любительского уровня, пусть и квалифицированно-любительского, он никогда и не поднимался, до профессионализма ему, думаю, еще далеко. Ну да ладно, не суть важно, самое удивительное, что этот, на первый взгляд, твердокаменный и убежденный эрдек предложил нам свои услуги: помочь предотвратить готовящуюся акцию, которую ему же и поручили, – покушение на нашего Команданте, да, да, на Хранителя Республики.
Хен присвистнул.
– А зачем ему это надо? С чего это он вдруг к нам решил переметнуться?
Полковник чуть пожал плечами.
– Объяснял он всё просто: за год власти эрдеков окончательно и бесповоротно разочаровался и в идеях радикал-демократии, и в самой партии, не находит себе места в новой жизни, утерял для себя перспективы, мол, затирают молодые да ранние, а его, старого эрдека, побоку. Да и материальное положение свое хотел бы поправить, то бишь деньги нужны, и это, думаю, было, наверно, главным – жить-то хорошо всем хочется.
Хен недоверчиво покрутил головой.
– Не знаю, подозрительно всё это. Может, это просто РДП к нам человека своего внедряет? Сами же говорите, пусть и любитель он, но любитель квалифицированный, такие комбинации, наверно, ему не в новость.
– Вот для этого-то ты мне и нужен, но слушай дальше. Сообщил он нам и подробности: руководством РДП в целях, как они выражаются, всеобщей демократизации Приречья и укрепления безопасности самого Насара, мол в окружении деспотических режимов единственно истинная демократия не может чувствовать себя спокойно, принят курс на дестабилизацию соседей, причем любыми возможными способами, с последующим, скажем так, экспортом их РД-революции. По нам же посчитали, что система наша существует лишь благодаря авторитету и былым заслугам Команданте и проще всего ударить сюда, мол уберите Команданте и режим наш рухнет. Способ – в их классическом репертуаре: взрыв в момент проезда, публичного выхода, выступления. Его, Пижона, как раз и назначили ответственным за Лахош. По плану их он вместе с помощницей, да, да, с Осой, но, разумеется, она не в курсе, что он вступил с нами в контакт, должны прибыть в Лахош под видом супругов, граждан Амарны, легально осесть и, оглядевшись, начать потихоньку, не спеша, но поспешая, сколачивать группу исполнителей для акции. Дата покушения, по его словам, будет определяться Насаром, тогда пришлют телеграмму кодовую «Дяде плохо выезжай», ну, не напрямую, конечно, из Насара, а через Амарну, агентурные сети у эрдеков раскинуты, сам знаешь, широко. Хотят координировать лахошскую группу с действиями эрдекских эмиссаров в других республиках и княжествах, в Оруке, Рисене, Бофире, – в общем, Судный день хотят по всему Приречью одновременно устроить, чтобы никто никому помочь не успел и в дела соседские не лез. Покушение же само должно состояться через неделю после телеграммы. В этот промежуток Пижон с Осой готовят взрывчатку, а ее Оса, она – химик по специальности, должна сделать, планируют лабораторию университетскую задействовать. Потом инструктируют еще раз напоследок группу и быстро-быстро, за день-два до акции, покидают Лахош, дабы в случае чего не подставить Насар, а так, задержи мы только исполнителей, попробуй докажи, что здесь замешаны эрдеки насарские. Так вот, Пижон нам прямо и предложил сдать всю будущую группу, но только после того, как покинет Лахош, чтобы на него подозрений не пало. А так всё будет выглядеть как случайный провал уже после его отъезда, мало ли что неопытные товарищи напортачили здесь в его отсутствие. Выгоды от такого плана, чтоб брать группу именно после его отъезда, то есть уже перед самой акцией, по его словам, имеются немалые, и я в принципе с ним согласен. Прежде всего, выявим и избавимся от самых радикальных и действительно опасных элементов Лахоша, ведь кто согласится участвовать в таком деле, уже наш «контингент», а тут мы их всех, как говорится, одним махом и накроем. Дальше, получим ценного агента в самой РДП, то бишь Пижона, почему и надо обеспечить, чтобы тот как слеза божья был чист перед товарищами своими по партии, чтоб ей пусто было. Посему обдумав всё и взвесив, решил я принять предложение Пижона. С агентурой в Насаре у нас после разрыва отношений стало туго, без посольства работать сложно, а тут внедряемся в самое сердце, в мозг партии! Да и что, в конце концов, мы теряем? Даже если замыслил он что-то, игру какую-нибудь двойную ведет, в худшем случае узнаем просто его настоящие планы. Ведь акцию им мы по любому совершить не дадим, ты не подумай ничего, жизнью нашего дорогого Команданте рисковать никто не собирается, а работать в Лахоше, с нами ли, против ли нас, он будет только под нашим контролем. Я думаю, ты понял уже, в чем будет состоять твоя задача, да?
Хен усмехнулся.
– Контролировать и прикрывать?
– Приятно когда тебя понимают с полуслова. Да, Хен, всё правильно: контролировать и прикрывать, в первую очередь от твоих же коллег-сыскарей, хоть наших, хоть полицейских, потому, как помнишь, это – «ЖЗ». А «сигналы» здесь по любому пойдут, у нас ведь люди, к счастью ли, к несчастью ли, любопытны и законопослушны, ну, в основной массе конечно. Обязательно кто-нибудь «накапает», что и личности подозрительные к ним шляются, и по ночам свет допоздна горит, или химией какой-нибудь воняет, это как пить дать будет. Но ты, я надеюсь, сумеешь все «сигналы» такие отследить и «погасить», вежливо и деликатно, ясно, да? Но самое главное всё-таки контроль и поддерживать связь. Сам понимаешь, схему работы мы с Пижоном согласовывали, когда тот еще в Насаре был, через третьи руки общаться приходилось, я про коллегу нашего, что в посольстве работал, пока не провалился, Царствие ему Небесное, не все моменты поэтому успели оговорить. Но в общем и целом определились так: он прибывает, его встречает наш человек со «здоровьем Демократора», и если ничего у него не изменилось и согласен с нами работать, то отзывается «здоровьем Хранителя», и вся дальнейшая связь – через встречавшего, то бишь тебя. Твоя задача здесь – регулярно выходить на него, узнавать, в чем нуждается, какие проблемы, что беспокоит, и соответственно обеспечить решение этих проблем. Но главное, он должен «сливать» тебе всё о ходе подготовки к акции: кого вербанули, кто отказался, последовательность действий, в какой стадии взрывчатка, и, конечно, телеграмма из Амарны в первую очередь. После каждого контакта – повторяю, после каждого! – докладываешь мне, и, разумеется, отслеживаешь и проверяешь всю его информацию: было – не было, врет – не врет. На почте все телеграммы амарнские просматривай, да и вообще всю корреспонденцию его, входящую, исходящую, и о малейшем – повторяю, малейшем! – факте, что Пижон чего-то недоговаривает, темнит, что-то скрывает, сообщать немедля мне, даже из постели можешь поднять, если что. «Наружку» надо, конечно, поставить. Филеров, как сказал, я тебе дам, целую бригаду – Куллума, Нташа, Михута, – будут работать только с тобой и на тебя, ты вроде с ними уже работал по анархистам. В курс дела, разумеется, их не вводишь: объекты показал, – фото же ведь у миграционного взял? – задание дал, пусть бегают, а кто, что да зачем, это их касаться не должно. И языки пусть за зубами держат, ты с ними там построже будь, за дело-то ты ведь отвечаешь.
– А может, тогда лучше вам самим им «накачку» сделать? Я-то для них всё-таки всего лишь сыскарь, даже не начальник.
– Да я и сам думал об этом, но решил не лезть, а то внимание слишком привлекается. Они же ведь тоже не дураки, сразу просекут, что дело-то о-го-го какое, если сам шеф на ковер вызывает, разговорчики пойдут, а так вроде бы обычная, рядовая оперативная разработка, профессора какого-то заезжего пасти. Теперь дальше: на первый контакт с Пижоном попробуй завтра выйти, выцепи его где-нибудь незаметно в Университете, он там завтра, наверняка, появится. По поводу «тридцати его сребреников»: сумму мы согласовали, договорились, что передадим ему всё наличными в день отъезда из Лахоша, когда дата акции будет названа, но если вдруг какие-то затруднения финансовые у него начнутся, пусть тебе скажет, аванс в счет «гонорара» я ему из спецфонда выделю. Вот вроде и всё, что хотел сказать. Вопросы есть? Спрашивай сразу, если что непонятно.
Хен ухмыльнулся.
– Он и впрямь доктор философии?
– По моим сведениям, да. Когда-то науками по молодости занимался. А что?
– Да нет, просто подумал, как он лекции по космологии собирается читать, боялся засыпется.
Полковник добродушно рассмеялся.
– Эх, Хен, учитывая состояние нашей космологии, такие лекции может читать кто угодно и о чем угодно, без риска, как ты выражаешься, засыпаться. Если профессора сами до сих пор не могут определиться, круглая Земля или только кажется круглой, что уж тут про лекции студенческие говорить.
– А с делами моими остальными как?
– Более-менее готовые – передавай в дознание, пусть начинают, а остальные – мне принеси, я сам распишу кому надо. Работай только по Пижону с Осой, не отвлекайся, ясно, да?
Хен кивнул, но непонятная озабоченность на лице его не укрылась от внимательного взгляда начальника.
– Хен, сынок, тебя что-то беспокоит? Скажи сразу.
Хен смущенно почесал бритый затылок.
– Знаете, господин полковник, просто вспомнил сейчас вот дело свое о «Братьях Судного Дня», ну, о сектантах этих, когда аптекарь Суф наслушался бредней ихних и пошел собор поджигать, а падре Ра-Мон его задержал, помните? Так вот, я ведь когда начал делом этим заниматься, вышел на «пророка» их главного, некоего Хашана, 47 лет, бессемейного, когда-то сапожника, сейчас без определенного рода занятий и места жительства, он даже не в городе живет, в Бахеме у рыбаков ошивается, сюда только по пятницам приходит, когда у «братьев» собрание главное, пятничное. И вспомнил я сейчас вот что: когда я в оборот его взял, ну, в Бахеме всё было, хотел, чтоб он активность свою подстрекательскую поумерил, он мне тогда, это в четверг прошлый было, за день перед пятницей их, заявил, что… – Хен запнулся и слегка даже покраснел. – Бред, конечно, но если не дословно, показания я записал, в деле они есть, можете сами почитать, что «времена близятся» и уже через десять дней и ночей, я точно помню, что десять, «придут с заката и войдут в Лахош, город проклятый, двое Ангелов, мужчина и женщина, Ангелы смерти, Вестники Грядущего. И не пить нам с того дня ни вина, ни хлеба не есть, и принесут они не мир, но меч и огонь небесный, и поразят Лахош в голову». Ну, и дальше снова бред их обычный, про Судный День, Катастрофу новую, конец света и всё такое.
Но полковник, к величайшему облегчению Хена, не рассмеялся, не обозвал его «болваном», – он удивленно вздернул брови, пожевал губами и, повертев в руках карандаш, нахмурился.
– Странно… – и покрутился в кресле. – Ты прав, выглядит бредом, но… «поразят в голову»? Десять дней, говоришь? То есть сегодня именно. Двое с заката... Странно…
К западу от Лахоша был Насар, лежавший на другом рукаве Рио-Бранде. Полковник погрыз карандаш.
– Что он за тип этот Хашан?
Хен замялся.
– Да как вам сказать, на первый взгляд, послушаешь его – типичный псих, такой бред порой несет, глаза, взгляд странный, но, с другой стороны, когда не проповедует, рассуждает вроде бы вполне здраво и ясно. Если честно, не пойму я его, странный субъект.
– А контакты, связи его проверял? Он, вообще, лахошец? А то, может, это еще один насарский «гостинец», с них ведь станется «дестабилизировать соседей» и таким способом, а?
Хен помотал головой.
– Нет, думаю, исключено. Его я, конечно, проверял, с Насаром он, по-моему, никак связан быть не может: родом с Ифама, братья его там до сих пор бахчи держат, потом в город перебрался, на Мешочной сапожничал, соседи бывшие хорошо помнят. За пределы Республики не выезжал никогда, здесь всю жизнь жил, политикой как таковой вообще вроде бы не интересуется, всегда на религии помешан был.
– А секту свою когда создал?
Тут Хен запнулся.
– Вообще-то, в ноябре прошлого.
– А, видишь, уже после переворота их сентябрьского! А говоришь, никак связаны быть не могут, – полковник бросил карандаш на стол. – Вот что, Хен, привези-ка мне завтра этого Хашана, ради такого дела даже машину выделю, чтоб обернулся побыстрей и делом своим основным занялся. Хочу сам на него взглянуть, чует мое сердце, что не простой это мужичок, не удивлюсь, если и здесь «уши» насарские вылезут. Что он там, кстати, еще нес?
Хен скептично осклабился.
– Остальное, большей частью, бред чистой воды: и небеса у него разверзнутся, и снег оттуда желтый падет, да, почему-то именно желтый, и будет идти сорок дней и ночей, пока не засыплет всю землю нашу грешную до основания, а затем…
– Мы наш, мы новый мир построим, – подхватил полковник и расхохотался, – где отрется слеза всякая с очей наших, и прочая, прочая, прочая! В общем, старые песни о главном. А снег желтый я каждую зиму вижу, когда на него во дворе мочусь.
Хохотнул и Хен.
– Еще Дева у них снова непорочно зачнет.
– Ого, опять мадонна? У них же вроде была какая-то, нет? Это, по-моему, про них же Нуш заливал, что у них и любовь свальная, и оргии всякие.
Хен отмахнулся.
– Для Нуша соврать – как два пальца оплевать! Что он про них знает-то, кроме анекдотов ходячих? Он же не занимался ими никогда, – и чуть поморщился. – Языком трепет как помелом метет. Нет у них ничего такого, радеть – радеют, псалмы поют, а оргий у них никогда не было, да и осуждает Хашан излишества всякие. А что до «мадонны», да, выбирают они самую молодую и непорочную «Божьей Девой», как они это называют, ну, типа как земное воплощение Девы Небесной, но это у них чисто ритуальный титул, реально ее никто как Мадонну не почитает.
Они поговорили еще немного, слегка поспорив, что вообще с такими сектами делать, а потом Хен засобирался.
– Ладно, я пойду, наверно, господин полковник? Задание я понял, больше не нужен?
Полковник Эбишай ласково закивал головой.
– Да, конечно, Хен, иди, отдыхай. Завтра только с утра пораньше привези мне Хашана этого, «эмку» в дежурке возьми и езжай, я распоряжусь, чтоб дали. А потом начинай с Пижоном работать, дело, как сам видишь, серьезное, акция готовится реально. Это тебе не липовый заговор «космополитов», что наша доблестная полиция городская в прошлом месяце «раскрыла», до такого мы, надеюсь, никогда не опустимся, мы же всё-таки профессионалы. И еще, Хен, – он сделал паузу и многозначительно посмотрел на него, – если это дело с Пижоном провернем как надо, мы хорошо поднимемся. Слышишь? Мы очень хорошо поднимемся, это я тебе обещаю, только сделай всё хорошо.
– Да, конечно, я понял, всё будет сделано, не беспокойтесь.
Хотя, если честно, ни черта Хен не понял, о чем тот, – куда они поднимутся, зачем? Да и некуда шеф-комиссару Охранного Департамента, «первому среди равных» Департаментов, подниматься – выше него только Хранитель Республики.
…Когда Хен вышел на улицу, на Лахош уже опускались короткие летние сумерки, – почти ночная синь сгустилась за рекой и первые звезды готовились прорезаться сквозь ее ткань, но на западе еще догорали багряные сполохи заката. Дневной зной спал, воздух посвежел, и дышалось легко и привольно. Хен быстро и размашисто шагал домой по мощеной мостовой, а жил он неподалеку, в начале той же улицы, засаженной тополями, Желто-Зеленых Партизан, 5, в трехэтажных панельных домах, строившихся еще в первые послереволюционные годы. Жил он с младшей сестрой Келой в большой, по лахошским меркам, квартире из трех комнат, доставшейся им по наследству от отца, капитана Национальной Гвардии Гила Бисара, погибшего лет пять назад в приграничной стычке с орукскими контрабандистами (хоть и разошелся он в свое время с их матерью и жил отдельно, но другими наследниками так и не обзавелся). Матери же они лишились еще раньше, в тот черный холерный год, стоивший Лахошу почти четверти его населения, когда Кела переходила во второй класс, а Хен заканчивал юрфак Университета, – между ними была большая, почти в тринадцать лет, разница.
В полутемном обшарпанном подъезде воняло куревом, пивом, мочой, – дверь подъездная не запиралась, и все «веселые» компании околотка, начиная с самых юных, регулярно устраивали здесь своим посиделки, особенно в холодное время года, хотя Хен, сам не курящий и почти не пьющий, не раз предупреждал ошивавшихся возле дома «гостей», что кого поймает в его подъезде с бутылкой, сигаретами или за непотребным занятием, устроит тому «посиделку» совсем в другом месте. Чище однако в подъезде не становилось, но и жаловаться квартальному, младшему чину городской полиции, ему, сотруднику вроде бы всесильной охранки, было стыдно и смешно.
Отперев дверь и войдя в маленькую прихожую, Хен с облегчением скинул потные ботинки, носки и прошлепал босыми ногами в ванную – «смыть с лица заботы дня», как любил когда-то выражаться отец. В спальне Келы горел свет.
– Кел! – громко позвал он сестру и, стянув через голову рубашку, с наслаждением подставил шею под струю холодной воды. – Ке-е-ла! А ты чего даже не выйдешь брату «привет» сказать, а, Кела-Акапелла? Где, вообще, пропадаешь с пятницы? Репетируете, что ли, опять чего-то?
По пятницам у Келы был драмкружок при Молодежной театральной студии, куда девушка вроде бы собиралась поступать этой осенью и где порой пропадала сутками, особенно когда готовили какую-нибудь премьеру.
– Привет, – в дверях ванной, чуть зевая и потягиваясь, появилась худенькая девушка, почти еще подросток, с короткой стрижкой «под мальчика» и слегка заспанным взглядом. – Извини, просто задремала, даже сон увидеть успела.
– И о чем нынешняя молодежь сны видит, если не секрет? – весело фыркая и отплевываясь от воды, Хен даже не глядел на нее. – О кренделях небесных?
Кела пожала плечами.
– Да нет, просто маму видела. И отца. Ну, будто вместе все.
– Отца? – Хен закрыл кран и, взяв полотенце, принялся энергично растираться. – Чего это вдруг тебя?
– Да как тебе сказать, – девушка чуть запнулась, а затем подняла на него взгляд и с обезоруживающей простотой, ясно и спокойно улыбнулась. – Просто я беременна, понимаешь?
Полотенце замерло в руках Хена, – стало слышно, как журчит вода в трубах.
* * *
Эмердис слегка припоздал и зашел за ними, а точнее, забежал уже в половине десятого, когда г-н Арпак, как обычно прифранченный, начал было расхаживать по гостиной из угла в угол, посматривая на настенные часы с кукушкой, рассеянно помахивая тросточкой.
– Я жутко извиняюсь, дамы и господа! Но столько дел, столько дел! – запыхавшийся Эмердис охал, ахал, всплескивал руками, то снимая, то надевая свою панаму, беспрерывно вытирая катившийся с лица пот. – И наших надо было оббежать, предупредить, и к декану отчитаться, что всё нормально, прибыли, разместились, и к ужину заказать много чего надо было. Уйма дел!
Он всё тараторил без умолку, непрерывно жестикулируя, через слово снова «жутко извиняясь», а Миса, заканчивавшая перед зеркалом свой туалет, незаметно бросила на «мужа» выразительный взгляд, словно говоря, – видишь, он даже на ужин вовремя придти не может, – а затем, поправив кружевной воротничок, весьма холодно прервала словесный поток Эмердиса:
– Мы готовы, господин Эмердис. Кажется, нам пора. Если мы, конечно, еще собираемся на ужин.
Она тряхнула головой и, надев свою шляпку, решительно двинулась из гостиной, шурша складчатыми оборками муслиновой юбки, оставляя за собой тонкий, едва уловимый аромат женского парфюма. Мужчинам, г-ну Арпаку, сразу натянувшему перчатки, и Эмердису, нахлобучившему наконец-то панаму на голову, не оставалось ничего другого, как только последовать за ней.
…Всю дорогу до дома декана, а шли они, разумеется, пешком – на немногочисленных авто в Лахоше разъезжали, в основном, или чиновники-сановники, или заводчики-миллионщики, а конного извоза в самом городе отродясь не было (только между селеньями Республики), – Миса держала себя с Эмердисом подчеркнуто холодно и чопорно. Но тот словно не замечал этого – или не хотел замечать? – и как ни в чем не бывало услужливо семенил вокруг четы, забегая то справа, то слева, успевая при этом всё объяснять, рассказывать, показывать, словно заправский гид.
– А это наш исторический центр, площадь Революции, – с некоторой даже гордостью пояснил он, когда они вышли на широкую и пустую, мощенную булыжником площадь, окаймленную редкой цепочкой фонарей и рядами низкорослых елочек и сосенок, непонятно как выживающих в сухом и жарком климате Приречья. – Здесь раньше, еще в княжеские времена, крепость-тюрьма была для государственных преступников, гиблое место, пока во время Революции восставшие штурмом ее не взяли и не разнесли до основания. Собственно говоря, Революция и началась-то именно со штурма этого, устали люди уже к тому времени от бесплодной войны с Насаром. Здесь так называемые дезертиры сидели, в основном мальчишки восемнадцатилетние, самые страшные преступники для любого режима во время войны, а родители их, отчаявшись ждать милости княжеской, пошли чад своих отбивать. Сейчас вот здесь у нас теперь площадь центральная, и сидит теперь здесь вокруг вся власть наша, – и, по-заговорщически понизив голос, Эмердис слегка кивнул в направлении, не желая, видимо, показывать пальцем. – Вон там, прямо перед нами, сразу за елками, видите? Это Белый Дворец, резиденция Команданте, – самое высокое у нас здание, потому что правило первое при любой застройке: не выше карниза Белого Дворца.
За елочками и ажурной металлической оградой, вдоль обеих сторон которой размеренно фланировало несколько гвардейских патрулей, за аккуратно подстриженным газоном и ухоженными цветочными клумбами в желтоватом свете фонарей возвышался помпезно-торжественной громадой трехэтажный особняк на высоком цоколе, облицованный с фасада белым мрамором, с такими же белыми, классического типа колоннами, огромными цветными окнами-витражами и широкой лестницей с раскатанной посередине желто-зеленой ковровой дорожкой, строившийся с очевидной претензией на роскошь и изысканность былых эпох. Но на г-на Арпака Белый Дворец впечатления не произвел, – он лишь скользнул рассеянным взглядом по его мраморному фасаду, не задержав ни на чем взора; Миса же оглядела резиденцию лахошского правителя более внимательно.
– А слева от нас, да, вот это трехэтажное здание, – это у нас Директория, Совет шеф-комиссаров, наше Правительство, – тем же заговорщическим тоном продолжил Эмердис свою экскурсию, украдкой показывая теперь на уныло серое массивное здание с западного края площади. – Туда руководители всех Департаментов по должности входят, главой, разумеется, сам Команданте. Справа же – это Национальный Конвент, наш так называемый парламент, хотя, конечно, всё это профанация сплошная и показуха, никакой законодательной властью Конвент реально не обладает, все законы у нас давно пишутся в Белом Дворце. А вот сзади – это Республиканский Суд, высшая наша судебная инстанция, разумеется такая же послушная, как и Конвент. Но идемте, не стоит здесь долго задерживаться, внимание привлекать. Университет наш, кстати, в другую сторону отсюда – в сторону Собора, за парком, гвардейскими казармами, но в общем тоже недалеко, тоже в центре, у нас в Лахоше, сами увидите, всё рядом.
…За площадью, буквально через прилегающий квартал центральных, ярко освещенных бульваров, вновь потянулись тихие немощеные улочки с редкими фонарями на углах и полосками травы вдоль дощатых заборов. Солнце село, в высоком, быстро потемневшем небе проступили первые звезды, и бабушки-старушки со скамеек, как и детвора с улиц, потихоньку разбредались по домам. Во дворах гремели самовары, ведра с дымящими углями, что ставили отгонять комаров, в окнах зажигали свет. Как и во всех, наверно, южных городках, летом Лахош ложился поздно, оживая как раз с наступлением темноты, когда наконец-то спадал дневной зной и можно было вздохнуть полной грудью. Солнце село, и люди готовились к вечернему чаепитию, ритуалу, появившемуся, наверно, вместе с Лахошем, когда за одним большим столом собиралась вся семья, а многие жили еще по старинке, в три поколения, со стариками и детьми, и за чашкой дешевого, но крепкого чая с дымком и вареным сахаром вприкуску обсуждали день прошедший, делились новостями и сплетнями, строили планы на день грядущий, а затем, кряхтя и зевая, уставшие и умиротворенные, привычно перекрестившись на картонную иконку с Девой Марией в углу горницы, отправлялись спать.
…Профессор Ирум, вот уже как несколько лет после смерти жены живший вдовцом, вышел лично встречать гостей на крыльцо своего дома, такого же старого купеческого особняка, что и на Сапожной, 17, где остановилась чета Арпак. После короткой, но торжественной церемонии знакомства все проследовали за хозяином внутрь, в большую, ярко освещенную залу с плотно зашторенными окнами, натертыми паркетными полами и празднично сервированным круглым столом посередине. Там г-ну Арпаку и Мисе со всей учтивостью представили других гостей, человек шесть в общей сложности.
– Позвольте, уважаемые гости, представить вам единственное в рядах нашей Ассоциации духовное лицо, – и профессор Ирум почтительно подвел к ним самого настоящего великана в темной поношенной сутане, – падре Ра-Мон. Прошу любить и жаловать.
Падре Ра-Мон, огромного роста, неохватной ширины и мощи как в плечах, так и в поясе, с руками кузнеца-молотобойца, горой возвышался над ними, хотя ни г-н Арпак, ни профессор Ирум на рост тоже пожаловаться не могли, и как-то совсем по-детски, неловко и неуклюже улыбался, словно извиняясь за свои размеры, смущаясь, что занимает столько места. Но улыбался он хорошо, и Мисе понравился сразу, хотя встретить здесь, в кругах, как она поняла, вроде бы сочувствующих эрдекам, представителя духовенства, традиционно лояльного к существующей власти, она не ожидала.
– Очень приятно, – пророкотал он низким грудным голосом. – Патиф, ну, господин Эмердис то есть, про вас много рассказывал.
Это Мисе уже не понравилось, – она чуть напряглась.
– Вот как? И что же он успел рассказать?
Падре Ра-Мон широко и радостно улыбнулся.
– Только самое хорошее.
Но продолжить заинтересовавшую тему Мисе не дали, – стали представлять остальных. Двое были с Университета – Фетах, длинный, худющий, сильно сутулящийся доцент с химфака, и Эмеш, очень серьезный молодой человек в роговых очках, работавший, как выяснилось, помощником ректора; также младший инспектор Департамента Финансов Стиг, шумный и бойкий, острый на язык субъект, из тех, что за словом в карман не лезут, сухопарая рыжая девица по имени Бия, разбитная и развязная, оказавшаяся местной феминисткой, и совершенно невзрачный тщедушный тип в серой косоворотке, имени которого ни г-н Арпак, ни Миса так и не запомнили.
– Ну что же, теперь, пожалуй, пора и перекусить, – и профессор Ирум, закончив протокольную часть вечера, широким величавым жестом пригласил всех к столу. – Милости просим!
Стол выглядел замечательно: белая, тщательно отутюженная и накрахмаленная скатерть, до блеска начищенное столовое серебро, дорогой хрусталь и полдюжины бутылок хорошего сухого орукского вина приятно радовали глаз, как радовало разнообразие и количество выставленных блюд, пусть, может быть, и не отличавшихся изысканностью и звучностью названий, но, безусловно, способных заинтересовать и самый избалованный желудок.
Расселись все без особого порядка, кто куда захотел, да и форма стола располагала к более свободному размещению, но в итоге Миса оказалась между хозяином дома, сразу же принявшимся с несколько старомодной галантностью ухаживать за гостьей, и падре Ра-Моном. Г-н же Арпак очутился в обществе фининспектора Стига и химика Фетаха. Когда откупорили вино, первый тост подняли за знакомство и прибывших в Лахош гостей.
– Ну и как вам Лахош? – сразу же насел на соседа фининспектор Стиг, лишь успев вытереть губы после бокала вина. – Как первые впечатления?
Г-н Арпак дипломатично прокашлялся.
– Ну, вообще-то, я слишком мало здесь что еще видел, чтобы давать какие-то оценки, – и чуть спохватился, – хотя вот комендантский час немного удивил, даже не знал про его существование, тем более такой странный: с 3.00. до 5.00. утра.
– Ничего странного, – отмахнулся Стиг, – обычный наш бедлам. Указ о комендантском приняли, но никто его, по сути, не заметил, поэтому фактически не соблюдают, правда и не нарушают, – его просто для народа как бы нет. Очередной наш бессмысленный и неработающий закон.
– Не скажите! – вмешался услышавший его профессор Ирум и неторопливо отложил вилку в сторону. – Всё ведь не так просто, как кажется на первый взгляд. Я уверен, что здесь тщательно и глубоко продуманный замысел. Вот вы, господин Стиг, какая была ваша первая реакция на указ о комендантском?
– Бедлам! – со смехом повторил Стиг понравившееся ему слово. – Я сразу же сказал, что такой комендантский – это курам на смех!
– Вот в том-то всё и дело! – торжествующе поднял палец профессор. – И никто не воспринял его всерьез, как нарушение наших прав и свобод. Смешно ведь протестовать против запрета выходить на улицу в час, когда спят все и никто на улицу выходить и не собирается, а в результате все привыкли, никто не возмущается таким фактом, что, уверен, властям и надо было. Это ведь только начало, да-да, только начало, помяните мое слово! Ближе к так называемым нашим выборам, уверен, комендантский увеличат, разумеется «по многочисленным просьбам народа», например с 2.00. до 6.00., но так как люди уже привыкли, проглотят и это, ведь и в эти часы мало кто у нас шастает по улицам. А когда привыкнут и к такому ограничению, комендантский будет начинаться уже с 00.00., или даже с 22.00., но протестовать уже будет поздно. Обыватели, конечно, поворчат-поворчат, но примут, в конце концов, как данность, а нам, интеллигенции, будет мешать наша проклятая логичность: если мы не возражали против комендантского с самого начала, чего сейчас-то шуметь? Разве с точки зрения исконных прав и свобод человека двухчасовой комендантский час не такое же ущемление, как и восьмичасовой? Помучаемся-помучаемся, сожмем кулаки в кармане и… промолчим как всегда, так ведь?
Миса с любопытством посмотрела на профессора Ирума, а Стиг подытожил его речь в своем стиле.
– В общем, был – комендантский час, а станет – Командантский.
Бия, та рыжая девица, что уселась рядом со Стигом с другой стороны, оглушительно расхохоталась и захлопала в ладоши.
– Браво, Стиг, браво! Десять баллов!
Засмеялись и другие.
– Хорошо, хорошо сказано! – довольно потирал руки хихикающий Эмердис. – Командантский! Да, Стиг порой как скажет, так скажет, – и обратился к г-ну Арпаку. – Вы, кстати, знаете, какую он недавно Хранителю Республики аббревиатуру придумал? Да не при дамах будет сказано, – и он покосился на Мису, – заранее извиняюсь, но это – ХеР! Да, да, Хранитель Республики, ХР – ХеР!
Г-н Арпак фыркнул, Миса слегка покраснела, а Бия вновь захохотала.
– Стиг, ты прелесть! – и по-мужски похлопала того по плечу. – С тобой не соскучишься, парниша!
«Парниша», хоть и польщенный, не подавал вида и лишь насмешливо-глубокомысленно хмыкал.
После второго тоста «за свободный и демократический Лахош», а слово давали Эмердису как президенту Ассоциации, разговор вновь вернулся к темам политическим, а именно придет ли к избирательным урнам на декабрьских выборах Хранителя Республики хоть один человек? Сама постановка такого вопроса, может несколько странно звучащего для нелахошца, была вызвана своеобразием избирательной системы Республики. Первый этап выборов предполагался безальтернативным, в ходе которого определялось только, доверяют ли граждане действующему главе государства? И если да, то первый этап оказывался и последним: действующий Хранитель Республики (а им бессменно, начиная с самых первых выборов, был команданте Бнишу, 35 лет тому назад действительно избранный на этот пост, учрежденный почти сразу после триумфальной победы партизан над интервентами) считался переизбранным на следующий семилетний срок. Для вотума же доверия необходимо было получить более половины голосов избирателей, причем голосовавшими за него считались как пришедшие на избирательные участки и вписавшие в бюллетени «да», так и не пришедшие вообще, – предполагалось, что не пришедшие довольны существующим режимом по умолчанию. В конечном итоге привело это к тому, что на избирательный участок имело смысл идти, только если собираешься голосовать «против», а это по мере укрепления власти Команданте становилось всё более рискованным и чреватым последствиями. На последних выборах, например, таковых не нашлось вообще, избирательные участки в дни выборов пустовали, что дало потом право «Вестнику Республики», официальной правительственной газете, торжественно объявить о единогласном переизбрании команданте Бнишу на очередной срок. Переизбираться же Хранитель Республики мог вначале не более трех, потом – шести, а затем и вовсе – не более десяти раз подряд, что при семилетнем сроке полномочий на чей бы то ни было политический век хватало с лихвой. Второй этап выборов, необходимость которого возникала лишь в случае отказа в доверии действующему главе государства, конечно, подразумевал выдвижение альтернативных кандидатур и реальное голосование, но до него за всю недолгую историю Республики дело ни разу так и не дошло.
Тема была острой, животрепещущей и, как поняли г-н Арпак с Мисой по поднявшемуся вокруг шуму, не раз обсуждавшейся. Стиг всё горячился, брызгал слюной, грозился придти 21 декабря, в день выборов, на избирательный участок один, чему Бия решительно и громогласно выражала свое полнейшее одобрение, не поясняя, однако, а придет ли туда и она? Университетские – профессор Ирум, Фетах и особенно помощник ректора Эмеш – также решительно возражали, что это бессмысленная акция, фанфаронство и донкихотство, могущее повлечь лишь ненужные жертвы, что помешать переизбранию Команданте в очередной, шестой, раз они пока не в силах, поэтому надо «направить все усилия на постепенное распространение среди народа идеалов подлинной демократии и прав человека, и лишь когда почувствуем, что народ готов, то тогда лишь надо выходить и выводить людей на выборы».
– Да он никогда не будет готов ваш этот народ! – уже кричал на них разошедшийся Стиг. – Что ему ваши идеалы?! Пока в магазинах будет дешевая колбаса и водка по 3,62 на улицы их не вывести! Это же ясно как божий день! Ни одна революция не начиналась из-за чьих-то там идеалов, – народ свергал князей, когда ему переставало чего-нибудь хватать – хлеба, соли, зрелищ или безопасности!
– А что, если мы выйдем 21-ого на выборы, ему сразу чего-то станет не хватать? – рассудительно и спокойно, не теряя хладнокровия, возразил ему профессор Ирум. – Или из-за этого сразу исчезнет колбаса из магазинов и народ пойдет штурмовать Белый Дворец? Боюсь, что единственным чего ему не будет хватать после такой нашей акции, так это наших голов, но это, пожалуй, народ переживет.
– Вот именно! – поддакнул Эмеш и, поправив очки на переносице, победно взглянул на фининспектора. – Что изменится?
– К черту народ! – в запале Стиг чуть не смахнул со стола бокал Бии. – Важно лишь заявить протест, обозначить свою позицию, показать, что не все в «единодушном восторге» от нашего «незабвенного» Команданте! Да если уж и говорить о распространении идеалов, то один такой наглядный пример способен принести больше пользы делу, нежели сотня лекций и переливаний из пустого в порожнее о «священных и неотъемлемых правах и свободах».
– Не обращайте на него внимания, – тихо шепнул Мисе на ухо склонившийся к ней профессор Ирум. – Он у нас всегда так шумит и радикальничает, но только за столом и на словах, а сам в своем Департаменте боится даже слово поперек своему начальнику сказать, это мне известно из верных рук.
– Я и не сомневалась, – тряхнув головой, Миса чуть презрительно скривила губы. – Слишком много громких слов и фраз.
Эмердис же и падре Ра-Мон пытались всех примирить, что удалось лишь после того, как еще раз разлили вино по бокалам и падре прогудел своим басом тост «за мир в сердцах человеческих и братское согласие». Звенькнул хрусталь, задвигались тарелки, замелькали ложки и вилки, заработали челюсти и зубы, – и мир с братским согласием быстро воцарился за столом, после чего разговоры потекли уже более спокойные.
– А что вы у нас будете читать? – поинтересовался Фетах у г-на Арпака, когда тот, слегка зевнув и небрежно отодвинув тарелку, достал из нагрудного кармана маникюрную пилку и принялся сосредоточенно шлифовать свои ногти. – Я слышал, что-то связанное с космологией?
– Да, – рассеянно кивнул г-н Арпак, – спецкурс для философского отделения, «Проблемы современной космологии».
– О, я обожаю космологию! – тут же вклинилась в разговор Бия. – Всякие там звезды, планеты, кометы – это так занимательно!
Фетах раздраженно отмахнулся от нее и вновь было повернулся к г-ну Арпаку, но его уже опередил Стиг.
– И какие же там могут быть проблемы?
Г-н Арпак несколько удивленно воззрился на Стига.
– Вообще-то, самые различные, – он с плохо скрываемой иронией смотрел на фининспектора. – А что?
– Например?
Г-н Арпак усмехнулся и пожал плечами.
– Например, форма Земли – шар или плоское тело?
Стиг изумленно хохотнул.
– Неужто и из этого проблему сделали?! Да-а, – протянул он и покрутил головой, – ученым только дай, они и из таблицы умножения проблему сделают! Что же тут проблемного? Неужели в наши дни можно всерьез рассуждать о плоской Земле? А что вокруг нее, под ней, над ней? Три кита и черепаха? Смех, да и только!
Г-н Арпак заметно оживился и отложил пилку в сторону.
– Ну, во-первых, про черепаху никто ничего и не говорил, эта версия свое уже отжила. А по поводу других вопросов отвечаю: вокруг Земли – Мировой, или Вселенский, Океан, над – небо, под – земные недра или же тот же Океан, если верна теория плавающей Земли. Что же тут смешного?
– Позвольте, позвольте! – загорячился Стиг. – Ладно, пусть Океан, небо, недра, но где-нибудь они же должны кончаться? Не могут же они быть бесконечными и занимать всю вселенную! Это же абсурд!
– А почему не могут? Чем бескрайний и безграничный Океан, занимающий всю вселенную, абсурдней бескрайнего и безграничного космоса по традиционной космологии? Если вы всерьез задумаетесь над этим, то поймете, что количество абсурда и там, и здесь приблизительно одинаково. Даже более того, бескрайний Океан представить всё-таки легче, чем бескрайнее пустое пространство, без верха и низа, в котором нельзя ни упасть, ни взлететь, а можно только двигаться непонятно куда. Это всего лишь стереотипы, навязанные нам со школьной скамьи и не позволяющие видеть вещи в ином, возможно, более истинном свете. Вопрос же о пределе, о бесконечности возникает в любой космологии, и выбор между ними – это сегодня не столько вопрос истины, сколько вопрос вкуса, – доказать пока мы ничего не можем.
– Но позвольте! – заволновался Стиг, обескураженный и сбитый с толку. – А как же факты, наблюдения: парусник, выплывающий из-за горизонта по частям, круглая тень Земли при лунных затмениях? А Коперник, а кругосветные плаванья древних, еще до Катастрофы?
Г-н Арпак снисходительно улыбнулся, а все вокруг, отложив вилки и ложки, уже заинтересованно прислушивались к внезапно возникшей дискуссии.
– Начнем с того, что я не утверждаю, что Земля – плоская, как не утверждаю и обратного, – он небрежно откинулся на спинку и слегка покачался на стуле, в голосе его появились лекторские нотки. – Я констатирую лишь наличие неразрешенной пока проблемы, и пути ее решения могут быть весьма различны. Есть теории, вполне объясняющие все перечисленные вами школьные примеры, например теория локально шарообразной Земли, то есть что Земля – шар лишь в отдельных областях, точках или при определенных условиях.
– Шарообразная местами?! – Стиг только развел руками. – Это уж ни в какие ворота не лезет!
Но г-н Арпак лишь невозмутимо продолжил.
– Если вы уж так хорошо помните школьные учебники по природоведению за второй класс, – не преминул он подпустить шпильку, – то, наверняка, должны вспомнить и из более старших классов, из курсов геометрии и физики, что евклидова геометрия не единственно возможная геометрия. И даже более того: скорее всего, реальное пространство нашей вселенной сильно искривлено тяготеющими массами, без разницы какими – звездами ли и галактиками, если брать классическую картину мира, землей ли и водой, если говорить про теории нетрадиционные. И по некоторым расчетам земное пространство может таким хитрым образом быть искривлено, что в одних местах Земля будет шаром, а в других – плоским телом, ограниченным своим краем.
Тут уж не выдержал и Эмердис, – достав платок, он вытер пот со лба, лица, шеи.
– Но, помилуйте, как это можно представить?!
Г-н Арпак пожал плечами.
– Вообще-то, современная наука уже давно отказалась от наглядности как критерия истинности. Многое в этом мире, начиная с искривленного трехмерного пространства, представить невозможно, но, однако, это может существовать, хотим мы этого или нет, из чего, кстати, можно сделать вывод, что мир этот не создавался специально для нас. Представить нельзя, но аналогию, весьма, конечно, грубую и приблизительную, привести могу. Если взять конечную двухмерную плоскость, например лист обычной бумаги, и свернуть его в трубочку, получим простейшую модель такой Земли. Двигаясь в одном направлении, поперек оси, вы сделаете круг и вернетесь в исходную точку, из чего вполне обоснованно заключите, что перед вами – шар, этим же, в частности, может объясняться, почему парусник из-за горизонта появляется по частям. А если же будете двигаться в другом направлении, вдоль оси, то никакого искривления не заметите и наткнетесь в конце концов на край, из чего также обоснованно можете умозаключить, что перед вами ограниченное плоское тело. И тень от такого тела, это я уже про лунные затмения, в зависимости от угла освещения, проекции, может быть самой различной – и совершенно круглой, и неправильной, и даже прямоугольной, но ведь это ничего не доказывает и ничего не говорит о реальной форме такого тела.
Вмешался в дискуссию и профессор Ирум.
– А как тогда объяснить, что кругосветные путешествия, если верить историческим хроникам, удавалось совершать, двигаясь в самых разных направлениях? Корабли выходили из разных точек, двигались и на запад, и на восток, и на юг, то есть во всевозможные стороны света, но тем не менее везде и всегда делали круг, хотя по вашему примеру такое возможно лишь при движении в одном, строго заданном направлении? То же самое и про парусник: с какой бы стороны он ни выплывал, с юга ли, с севера ли, из-за горизонта он всегда появляется по частям, что тоже не укладывается в вашу модель.
– Давайте по порядку. Во-первых, я сказал, что это всего лишь аналогия, причем весьма грубая и приблизительная. Во-вторых, вы никогда не задумывались, не пытались понять, почему, если верить тем же историческим хроникам, все кругосветные путешествия совершались только морем и ни разу никому не удалось совершить кругосветное путешествие посуху, а? Обычно это объясняют просто, – мол, таково распределение суши на земном шаре, что вода всюду окружает континенты, но ведь это можно объяснить и иначе. Дело просто в том, что вода, океанские массы, иначе, нежели массы суши, искривляет окружающее пространство, вплоть до замыкания его в сферу, то есть именно на морских просторах наша Земля становится шаром, а на суше – остается плоской. Этим же объясняется и пример с парусником, – просто Океан так искривляет пространство, откуда бы ни выплывало судно, с севера или с юга.
Профессор Ирум не сдавался.
– Но ведь такой же эффект можно наблюдать и на горизонте суши, конечно не с парусником, а, например, с башнями какого-нибудь города, если постепенно приближаться к нему издалека.
Г-н Арпак улыбнулся.
– Если выйти за южную околицу Лахоша, я увижу ваш Бахем? Ведь, насколько я силен в географии вашей Республики, он всего в двух километрах от города, то есть в пределах обозримости.
– Нет, конечно, его холмы закрывают.
– Ну вот вы и сами ответили на свой вопрос: на суше примеры, аналогичные паруснику из-за горизонта, ничего не доказывают, так как всё это может объясняться и объясняется наличием рельефа, неровностей. Вы же ведь не скажете, что невозможность видеть ближайшее село объясняется шарообразностью Земли? Еще по поводу кругосветных путешествий: строго говоря, доказательством шарообразности тела могло бы являться лишь такое путешествие, когда путешественник двигался бы только в одном направлении, что называется по линейке, по прямой. Но реальные кругосветки ведь совершались иначе: корабли в ходе плаванья десятки и сотни раз меняли курс, петляли, разворачивались, останавливались, то есть основное требование – движение только в одном направлении – не соблюдалось, и поэтому ничего они, по сути, не доказали. Если человек, проплутав день в лесу, вернется в исходную точку, он же не скажет, что это доказывает шарообразность Земли.
– Но ведь известно, что до Катастрофы люди летали и в космос, и Земля выглядела оттуда шаром, как и все остальные планеты, – как с этим быть?
– Ну, во-первых, факт прошлых космических полетов многие исследователи не считают достоверно установленным. В уцелевших документах и литературе того времени, в газетах и журналах можно встретить много чего: и пришельцы с других планет их ежедневно посещали, и судьбы свои по звездам читали, и светом одним солнечным питались. Вы уж как историк лучше меня должны знать, что не всем источникам можно доверять. А то, что последняя экспедиция Рисенского университета на мыс Унур нашла останки якобы космических ракет, тоже еще надо доказать, что это именно космические аппараты. Видел я их отчеты, фотоматериалы и могу сказать, что груды покореженного, оплавившегося металла видел, а ракет не заметил. И даже если действительно летали, то и это, возможно, объяснимо каким-то искривлением надземного пространства. Слишком мало у нас данных о тех полетах, считать надо всё, степень кривизны пространства того вычислять, но данных нет, поэтому спорить здесь пока не о чем.
Стиг заерзал на стуле, желая, видимо, что-то возразить, но его опередил вновь встрявший Эмердис.
– Но ведь вся докатастрофная наука, а это ведь, согласитесь, была великая Наука, – столько имен! – считала Землю шаром. Неужели все они, и Коперник, и Кеплер, ошибались?!
– Я могу с таким же успехом привести с десяток мыслителей, пусть и более ранних эпох, но не менее великих – античных, средневековых, – придерживавшихся обратного мнения, но что из этого следует? Кстати, – спохватился г-н Арпак, – кое-что всё-таки отсюда может следовать. Вы не слышали никогда про теорию профессора Мркеса из Бофирского университета о нестационарной Земле? Нет? Интересная тоже теория, а суть ее в следующем: его когда-то заинтересовал вопрос, а почему древние вавилоняне, египтяне, многие греки и прочие так упорно считали Землю плоской? Ведь не могли же люди, умевшие строить фактически без какой-либо техники гигантские пирамиды, каналы, изумительные храмы и циклопические сооружения, люди, создавшие грандиозные философские системы и великие эпосы, знавшие гальваническое электричество и паровой двигатель, неужели эти люди были настолько тупы и несообразительны, что не могли заметить фактов шарообразности Земли, излагаемых теперь в учебниках за второй класс? Ведь ни в интеллекте, ни в наблюдательности им отказать было нельзя, – небо ночное досконально знали, по звездам ориентироваться умели, времена года по ним определяли, календари удивительнейшие разрабатывали, затмения солнечные предсказывали (чего, кстати, в подавляющем большинстве не умеет ни один из наших современников). Но, с другой стороны, разве не менее великими умами были и Коперник с Кеплером, и вся новая наука, утверждавшая обратное – о шарообразности Земли? Тогда к нему и пришла мысль: может, всё дело просто в том, что в далекой древности, времена вавилонские, Земля действительно была плоской, но со временем начала менять форму, постепенно замыкаясь в сферу, и к веку XV уже стала шарообразной, что и наблюдали ученые Нового времени. Расчеты его я, конечно, приводить сейчас не буду, но они показывают, что такое в принципе возможно, по крайней мере, это не выглядит более невероятным, нежели популярная некогда теория нестационарной расширяющейся Вселенной. Конечно, можно возразить, что в той же древности отдельные греческие мыслители, начиная с Пифагора и Платона, уже говорили о шарообразности Земли. Но ведь это были гении, как всегда опережавшие свое время, с гениальной интуицией предвосхитившие будущее Земли, а не ее современное состояние, угадав тенденции ее развития. К тому же по тем же расчетам профессора Мркеса выходило, что ввиду неоднородности земных масс процесс замыкания в сферу происходил неравномерно и, что вполне вероятно, в области Эгейского моря Земля начала искривляться, становиться шарообразной гораздо раньше, нежели в других регионах, что и могли наблюдать и Пифагор с Платоном. Кстати, объясняет его теория и Катастрофу. Предположив, что форма Земли меняется циклически, скажем так осциллирующая Земля, профессор вывел, что Катастрофа – это не что иное, как начало обратного цикла. То есть сто шесть лет назад произошел разрыв шарообразной поверхности, и, скорее всего, во многих точках, и Земля начала размыкаться снова в плоскость. А все произошедшие катаклизмы, так сильно отбросившие человечество назад, следствия именно этого события, а вовсе не столкновения с кометой, очередного всемирного потопа или термоядерной войны, как пытаются объяснить многие. Так что вполне возможно, что правы были и Коперник с Кеплером, и древние вавилоняне с египтянами, но правы по отношению к Земле своего времени. Подтвердить же или опровергнуть истинность этой теории могут только исследования. Необходимы крупномасштабные экспедиции, нужно картографировать все известные земли, старые карты ни к черту не годятся, слишком уж изменилась Земля. Нужно всё-таки попытаться пересечь Океан и выяснить, есть ли там, за ним, что-нибудь – новые материки, край вселенной или только сам Океан? Но для этого нужны политические изменения, – пока мы рассыпаны на сотни микроскопических княжеств, городков и республик, беспрестанно воюющих между собой, а такая картина, насколько мне известно, характерна не только для Приречья, мы дальше своего носа ничего и не увидим. Последняя попытка, я говорю о пропавшей экспедиции капитана Умбы из Бофира, конечно, похвальна, но силами одного такого княжества, пусть они и исконные мореходы, этого не осилить. Нужно объединять наши земли, когда-то же, до Катастрофы, мы ведь были одним государством.
– И объединить нас, конечно, может только Насар, так ведь? – ехидно вставил Стиг. – К этому вы ведь клоните?
Миса, решившая было подкрепиться, пока «муж» ее разглагольствует, застыла с вилкой у рта, а затем метнула на Эмердиса уничтожающий взгляд. Остальные за столом смущенно заерзали на своих стульях, словно Стиг сказал невозможную бестактность, но г-н Арпак был невозмутим, – он лишь удивленно вздернул брови и вопросительно посмотрел на Стига.
– Разве я что-то говорил про Насар? Или хоть раз упомянул его за сегодняшний вечер? – и, не получив ответа, взял со стола пилку. – Хотя с исторической точки зрения, и уважаемый профессор Ирум не даст мне соврать, у Насара как бывшего губернского центра действительно больше, чем у кого бы то ни было в Приречье, прав на такое объединение: хотя он сильнее всех и пострадал во время Катастрофы, но тем не менее всё равно остается самым большим городом в дельте Рио. Разве Лахош, Рисен, Бофир, Орук, прочие наши соседи, в том числе моя родная Амарна, это не бывшие уездные городки Насарской губернии времен Конфедерации? – и г-н Арпак махнул рукой. – Ну да ладно, оставим все эти политические прожекты на усмотрение истории, она сама рассудит, кому и как объединяться.
– Да, история всё рассудит, – поддакнул Эмердис и хихикнул, – и не посмотрит, круглая Земля или плоская как блин.
– Насчет последнего я бы так уверенно не утверждал, – возразил профессор Ирум и откинулся на спинку, сложив руки на брюшке. – Космологическая картина мира всегда имела и будет иметь огромнейшее историческое и политическое или, точнее, даже геополитическое значение: знай Александр Македонский истинные размеры Ойкумены, он, наверно, и не начал бы своего похода на Восток, ну или ограничился бы ближайшими территориями. Если бы вдруг выяснилось, что Земля – не шар, а, например, бесконечная плоскость, заселенная бесконечным множеством различных племен и народов, думается, внешняя политика многих государств строилась бы иначе. Хотя в принципе мы и сейчас практически в том же положении, – дальше своего Приречья и Диких Степей вокруг ничего почти не знаем, а мним себя центром мира, как, наверно, мнили себя таковыми многие туземные княжества Африки до прихода туда европейцев. Может, всё наше Приречье со Степями лишь один из бесчисленных островов в каком-нибудь захолустном архипелаге на краю мира или окраина континента, уже давно объединенного в рамках какой-нибудь империи, у которой просто руки еще не дошли до нас. Всё возможно в мире, границ которого ты не знаешь.
– Вот! – падре Ра-Мон грохнул кулаком по столу, да так, что все вздрогнули от неожиданности, и, торжествующе подняв палец, прогудел. – Вот сколько веков всяк кому не лень швырял каменья в нашу святую Матерь-Церковь, мол мракобесы, Коперника не признавали, а теперь – нате, извините, ошибочка мол, Земля-таки, видать, плоская!
Г-н Арпак, вновь было взявшийся обихаживать свои ногти, с некоторым удивлением взглянул на священника и отложил пилку в сторону.
– Ну, положим, плоская Земля или нет, это еще не установлено, а излагал я здесь всего лишь отдельные теории некоторых ученых. А во-вторых, камешки-то летели в церковь, в первую очередь, вовсе не за это: разногласия разногласиями, но оппонентов своих сжигать-то зачем? А от взглядов своих заставлять отрекаться, рты затыкать – это как? Так что камешки те в огород ваш летели всё-таки по адресу.
– Ха! – и падре Ра-Мон хмыкнул. – А сами-то лучше, господа ученые? Вы себе в добродетель ставите, что, мол, только словесно друг с другом сражаетесь, никого, мол, силой к истине не принуждая. Так ведь это просто всё как день божий: власти просто не имеете, оттого и не жгете друг друга, а коли б имели, то, разумею, что многие диспуты в академиях ваших заканчивались бы там же – на аутодафе. Вспомните времена былые, разве словом одним лишь с «лжеучеными» всякими боролись? И чинов, достатка никого не лишали, и в Степи Дикие никого не ссылали на поселения вечные, а? А на кесаря нашего, Команданте, да псов его цепных из охранки кивать нечего, мол, не мы это, Господи, а кесарь всё окаянный. Откуда пушкарю полуграмотному, картошку от свеклы только в миске отличающему, без вас разобраться, где там у вас истина – в генах, в среде, родились земля с небом али всегда были? Это ведь, по размышлению зрелому, не кесарь решал, ума у него бы на это не хватило, а кто-то просто из братии вашей ученой жезлом кесаревым попользовался, дабы свою только истину утвердить. Так что это еще поглядеть надо, у кого в глазу – бревно, а у кого – соринка. Ну а что у нас костры были, да, были, – ну так это от рвения излишнего, к истине ревновали чересчур усердно. Но ведь и мы гонимыми бывали, и не раз, и не только во времена первохристианские, – и нас жгли, и нас судили судами неправедными, и храмы взрывали, и клеветали, и от Господа нашего Христа отрекаться заставляли, – всё было.
– Это кто же вас жег-то, падре? – с ехидцей поинтересовался Стиг. – Уж не про аптекаря ли нашего Суфа глаголете?
Падре Ра-Мон гневно сверкнул очами.
– А хотя бы и про него! – и голос его загремел. – И про Братьев этих окаянных Блудного Дня, что некогда доброго христианина с пути истинного сбили! Было же сказано: горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам, но горе тому, чрез которого соблазн приходит, – тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской! Вот уж по кому костер воистину плачет!
Г-н Арпак слегка непонимающе посмотрел на Эмердиса, – тот торопливо пояснил.
– Это секта у нас тут одна с прошлого года объявилась, «Братья Судного Дня» называются, конец света пророчат, Катастрофу новую, зиму вселенскую с желтым снегом каким-то. В общем, головы людям морочат, а Суфу, аптекарю нашему, теперь уже бывшему, так заморочили, что пошел тот однажды Собор наш поджигать, конец света хотел ускорить, дабы «Царство Божье» враз явилось. А падре наш его в тот вечер и поймал, когда тот соломы в притвор натащил и запалить пытался.
– Бесы! – и падре Ра-Мон вновь грохнул кулаком по столу. – Отроков совращают, что те из домов отчих уходят, матери молодые чад своих малолетних бросают, мужья – жен, родителей престарелых, на Церковь-Матерь клевещут, во всех грехах смертных обвиняя, ересь на ереси громоздят, кощунствуют нещадно. Бесы они и есть!
…Вечер продолжался долго, – было еще немало выпито, еще немало съедено, не раз еще разгорались жаркие споры по самым разным поводам, начиная с «женского вопроса» и заканчивая действительными причинами Катастрофы, – и гости разошлись далеко за полночь, но, разумеется, до начала «командантского» часа. Проводить чету Арпак домой порывались и Стиг, и Бия, и Эмеш, но в конце концов сошлись, что необходимости в столь многочисленном эскорте нет, да и Лахош по ночам был вполне спокоен и безопасен, – гвардейские патрули выступали тому порукой. В результате возвращались они на Сапожную в обществе всё того же Эмердиса. Тот как обычно трещал всю дорогу без умолку, безбожно сплетничая, а частенько и явно привирая, о профессоре Ируме, о сегодняшних его гостях, допытываясь, кто какое на них произвел впечатление, на что г-н Арпак дипломатично хмыкал, а Миса лишь презрительно фыркала, не удостаивая Эмердиса порой даже взгляда. Перед тем как расстаться, Эмердис клятвенно пообещал, что уж завтра-то зайдет за ними ровно в девять, без опозданий, чтоб показать Университет.
– Я же говорила, что нужных людей в этой Ассоциации мы не найдем, – сразу заявила Миса г-ну Арпаку, как только за Эмердисом закрылась дверь, – сборище болтунов, таких же, как и их президент. Ты обратил, кстати, внимание, что большинство присутствовавших, как я поняла, уже в курсе, откуда мы в действительности? Помнишь реплику Стига про Насар? Уверена – Эмердисова работа. Не удивлюсь, если нас сегодня уже обсуждали где-нибудь в охранке.
Г-н Арпак на мгновение застыл, а затем, пристально взглянув на Мису, вдруг рассмеялся.
– Знаешь, Мис, у тебя бывают иногда удивительные интуиции.
Та остановилась.
– Что ты этим хочешь сказать?
Г-н Арпак пожал плечами.
– Ничего. Просто всё тайное когда-нибудь станет явным. И мы когда-нибудь узнаем, разговаривали ли сегодня о нас в кабинетах охранки.
Миса фыркнула.
– Типун тебе на язык! – и направилась к своей спальне. – Постараюсь узнать об этом как можно позже. Спокойной ночи.
Г-н Арпак лишь покачал головой, глаза его странно поблескивали.
* * *
– Беременна?! – в первый момент Хен не поверил своим ушам. – Ты беременна?!
– Да, беременна, – Кела пожала плечами и хмыкнула как о чем-то очевидном, хотя внешне ничего заметно не было, а ситцевое платьице, желтенькое в синий горошек, болталось на ней как обычно. – Что тут такого? Уже на третьем месяце.
Хен, всё еще не пришедший в себя от такой новости, выскочил из ванной, комкая полотенце в руках, и заметался по комнате. Кела молча и спокойно наблюдала за братом, прислонившись к стене, по прежнему безмятежно чему-то улыбаясь, словно происходящее ее и не касалось.
– Так, и кто же этот несчастный? – Хен наконец-то остановился перед девушкой, лицо его скривила недобрая, саркастическая усмешка. – Или «счастливчик»?
– Ты это о ком? – не поняла Кела.
– Не строй из себя дуру! – уже не сдерживаясь, заорал Хен и швырнул полотенце в стенку. – Я о том несчастном, кому так «посчастливилось», а что ему «посчастливилось», это я обещаю!
Кела неожиданно прыснула со смеха. Хен опешил.
– Ты чего?
– Хен, миленький, если бы ты хоть чуточку понимал, о чем говоришь!
– Ты насчет «счастливчика»? Зря!
– Да руки у тебя коротки для этого! Пойми, не всё в этом мире охранке по зубам!
Хен зло осклабился.
– Ошибаешься, сестричка дорогая, ошибаешься! Да, Господа Бога нам, конечно, не достать, спорить не буду, но «козла» того, что с девчонкой шестнадцатилетней спутался, я, поверь, прижучить сумею!
Кела от хохота сползла по стенке.
– Хен! Миленький! Братец ты мой родной! – и не в силах продолжить, уже сидя на полу и держась за живот от смеха, замахала рукой. – Уйди! Иди поешь, проспись, успокойся, а то рожу´ тут раньше времени с тобой!
– Ну, знаешь! – Хен побагровел. – Я тут... А ты!
И, красный от гнева, резко развернулся и ушел в свою спальню, с треском захлопнув за собой дверь, куда, уже отсмеявшись и выждав несколько минут, вошла, стараясь сильно не шуметь, и Кела, но Хен, ничком лежавший на кровати, даже не повернул головы.
– Ну не обижайся, Хен, – девушка аккуратно присела на краешек постели и погладила брата по спине, голос ее стал ласково-утешающим. – Я понимаю, что ты за меня беспокоишься, но ничего ведь страшного не произошло. Ну беременна, ну рожать придется, – ну и что? Все беременными ходили, все рожали, и ничего, и я рожу. Тем более это еще не скоро будет, в конце февраля только, еще полгода целых, чего голову раньше времени себе морочить? Будет день – будет пища, так ведь мама любила говорить?
– Нет, вы только посмотрите на нее! – Хен с возмущением вскочил с кровати. – Она еще тут меня успокаивать пришла! «Все рожали!» – передразнил он ее. – Все-то, может быть, и все, да не все в шестнадцать лет! Что, раз школу закончила, взрослой совсем стала? На брата старшего теперь плевать можно? «Все рожали!» А ты о будущем своем подумала? У нас же ведь за это и ответственность есть! Могут и в правах ограничить, к сведению, а ты же вроде в студию поступать свою собиралась, о карьере театральной мечтала, а? А теперь что – пеленки да ночи бессонные? А что люди подумают, ты подумала? А об имени своем добром? О том, что у меня могут на работе проблемы возникнуть? Ты же ведь знаешь, как у нас к моральному облику, будь он неладен, сотрудников и членов их семей относятся! Об этом ты думала?
Кела вновь прыснула со смеха и повалилась на кровать.
– Нет, Хен! – сквозь смех помотала она головой. – Вот о твоем моральном облике, знаешь, я как-то не подумала! Но в следующий раз обязательно постараюсь подумать!
– Блин! Ну как с тобой разговаривать можно? – и Хен, глядя на веселящуюся сестру и уже не в силах сердиться, лишь махнул рукой. – Матерью она собралась стать!
Кела вскочила и повисла на шее у брата.
– Не сердишься больше? – и заглянула тому в глаза, глаза ее лукаво и ласково поблескивали. – Точно?
– На убогих не сержусь, – буркнул он и, осторожно освободившись от рук девушки, посадил ее рядом с собой на кровать. – Ты лучше не подлизывайся, а объясни мне толком, как это случилось и кто у нас папа? Если за него опасаешься, то зря: голову сворачивать или за совращение малолетних сажать его я не собираюсь, хотя, может быть, и надо было бы, – папа нам будет нужен живой, здоровый и невредимый. Так что за него можешь не беспокоиться, беседу, чисто воспитательную, я, конечно, с ним проведу, но обещаю, что и пальцем никого не трону, так что давай, колись. Всё равно сам узнаю, если не скажешь.
Кела посерьезнела, подобралась и чуть вздохнула.
– Не сердись, пожалуйста, на меня, Хен, но давай лучше не будем об этом, я всё равно...
– Нет, погоди! – перебил ее Хен и начал вновь закипать. – Как это: давай не будем?! А о чем будем?! О кренделях небесных?! О смысле жизни? Или, может, погоду обсудим? Я валяюсь с тебя, сестренка! Девочка в подоле «гостинец» домой несет, но вот от кого, как, что дальше делать, говорить не будем! Прекрасно! Просто великолепно! Давайте лучше сделаем вид, что ничего вообще не происходит! Эка невидаль – малолетка родила! Дело-то житейское!
И он зло хохотнул, но Кела повела себя на удивление спокойно и дала брату выговориться и излить всё, что хотел, сама не заводясь, не переча, в спор не вступая:
– Выслушай меня, пожалуйста, Хен, ты же знаешь, я иногда бываю упрямой, – опустив голову, она перебирала краешек платья, голос ее был тих, но тверд. – Ты можешь кричать на меня, ругаться, можешь из дома выгнать, я найду, куда приютиться, но я говорю, что не хочу, не собираюсь и не буду обсуждать тему отцовства, – тема закрыта, по крайней мере для меня. Ты можешь воспринимать это как угодно, что угодно можешь делать, это твое право, но говорить об этом я больше не хочу, понимаешь, Н-Е Х-О-Ч-У! Это моя жизнь, это мои проблемы, и разберусь я с ними сама, можешь не волноваться и выкинуть всё это из головы. И давай, прошу тебя, об этом больше не будем, хорошо?
– Нет, вы посмотрите, какая самостоятельная стала! – и Хен возмущенно всплеснул руками. – «Это мои проблемы!» «Не волнуйся!» Да я не за себя ведь беспокоюсь, пойми ты это! Тут, блин, сразу столько вопросов встает, проблем – ворох! Ты мне прямо скажи: он что, папенька наш, в отказ пошел? Мол, я не я и корова не моя? Скажи, и он у меня живо по-другому запоет! Он у меня не то что племянника, он Христа сыном признает!
– Хен! – спокойно, терпеливо, но твердо повторила Кела. – Я же уже сказала, что обсуждать эту тему не собираюсь, тема закрыта, слышишь, за-кры-та! А по поводу остальных проблем, не бери ничего в голову и пойми главное, – и она подняла на него взгляд, – ты многого не знаешь, Хен, многого не понимаешь, ты даже представить себе не можешь, насколько ты не понимаешь сути происходящего, но поверь мне: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ!
– Что «всё»? – не понял Хен. – Ты о чем вообще?
– Всё! – и Кела взмахнула рукой. – Всё вокруг! Ждать осталось недолго, поверь, хотя... – она запнулась, с сомнением посмотрела на брата и чуть прикусила губу, – хотя тебе сейчас бесполезно что-либо объяснять, но ты сам скоро всё увидишь. Как, впрочем, и все остальные.
– Слушай, что за бред ты несешь?! – взорвался Хен. – Ты чего загадками заговорила?! Это на тебя так беременность, что ли, действует?
Но спокойствие Келы было непробиваемым.
– Я всё сказала, Хен, – девушка спокойно и уверенно поднялась с кровати, – повторяться смысла не имеет. Я к себе пойду. Спокойной ночи.
И также спокойно и уверенно вышла из комнаты, оставив Хена в полном смятении чувств.
Разве это не свинство поступать так с братом?! Хен в крайнем раздражении расхаживал по своей комнате из угла в угол, всё не в силах успокоиться после разговора с сестрой, задетый за живое, что скрывает от него она многое, хотя раньше у нее секретов от него вроде бы не было. Как так можно?! Вначале ошарашит как обухом по голове, – «я беременна!» – а пытаешься выяснить, что да как, – «тема закрыта!» Хен был возмущен до глубины души. Разве он за себя беспокоится?! Разве не вправе он знать побольше о таком событии? Ведь хочет этого Кела или не хочет, его это касается, не может не коснуться! Врачам, акушеркам платить надо? Пеленки-распашонки, коляски да соски всякие нужны? А маме питание нормальное? Ведь на него, Хена, всё это ляжет, так как догадывается он, почему сестра разговаривать об отце ребенка не хочет, – в отказ, видимо, папочка будущий пошел! Хен скрипнул зубами и сжал кулаки. Не-е, чего бы там Кела не говорила, не просила, а «козла» этого он сам найдет! Посмотрим, как он запоет, когда он с ним «по душам» поговорит! Сестренку свою он в обиду никому не даст, – разве не обещал он этого матери перед ее смертью? А Хен слов на ветер не бросает!
Заснул он в ту ночь поздно, проворочавшись на кровати чуть ли не до первых петухов, всё прикидывая, планируя, твердо решив заняться на досуге поисками «родственничка». А с утра пораньше отправился, как и обещал накануне шефу, в Бахем, рыбацкий поселок двумя километрами южнее Лахоша, – попутным извозчиком конечно (хоть и заманчива была перспектива прокатиться «на моторе с ветерком», как предлагал полковник, но слишком уж заметно на авто разъезжать), – за Хашаном, «гуру» Братьев Судного Дня, но тот, как выяснилось, словно сквозь землю провалился.
– Да бог знает, где его носит! – пожал плечами бахемский староста, плешивый, насквозь пропахший рыбой, тощий старик в серой домотканой рубахе навыпуск. – Как в пятницу учалил в город на моленья свои, так и с концами, боле не видели. Может, местечко где получше приискал, он ведь и до того пропадал, иной раз неделями, бог знает где. Ему-то что! Нигде не прописан, никому не отчитывается, гуляй себе не хочу, – босяк, одним словом. Пустой человек!
И, презрительно сплюнув на песок, он деловито продолжил конопатить лодку.
Расспросы других бахемцев тоже ничего не дали: с пятницы вечера никто Хашана в поселке больше не видел. Раздосадованный и даже слегка обеспокоенный таким несвоевременным исчезновением «пророка» – может, прав шеф, не такой уж простачок этот тип? – Хен тем не менее решил отложить его поиски. Время близилось к одиннадцати, пора наведаться и в Университет, дабы Пижона не пропустить, это всё-таки было важней.
Пижона в Университете он, конечно, не упустил, но вот улучить момент, чтоб оказаться рядом и без посторонних глаз и ушей, было весьма не просто. Приближалось первое сентября, «красно-черный» день календаря в любом учебном заведении, и по широким гулким коридорам и холлам, кафедрам и аудиториям главного вуза Лахоша беспокойно забегали, замелькали вечно озабоченные методисты и секретари факультетов, спешно согласовывая, утрясая расписания и планы, беспечно запорхали смешливые гомонящие стайки первокурсников, вчерашних гимназистов и школьников, получающих учебники и зачетки, с нескрываемым удовольствием входя в новую для них студенческую жизнь, степенно и чинно восшествовали академики и профессора, неторопливо и обстоятельно обсуждая последние решения Ученого совета. Так что незаметно подойти к Пижону порой было просто невозможно, тем более что постоянно вокруг него крутился невысокий, полненький, но весьма бодрый и подвижный господинчик с панамой в руках, Патиф Эмердис, как вспомнил потом Хен, президент какой-то там просветительской Ассоциации, сборища полуоппозиционных деятелей, а сбоку настороженно вышагивала Оса, украдкой зыркая по сторонам своим холодным колючим взглядом, попасть на глаза которой Хен избегал в особенности.
Момента удобного ждать пришлось долго, засев на истфаке у распахнутого углового окна, торопливо прикрываясь купленной по дороге газеткой, когда появлялась Оса, а она не раз куда-то отлучалась. Но Пижона Хен-таки дождался, когда тот, наконец-то выйдя из деканата в полном одиночестве, отправился в туалет, куда стремглав за ним нырнул и Хен, благо в мужской туалет Осе доступ по признаку пола был закрыт.
Убедившись, что в туалете они одни – в кабинках и предбаннике для курения никого не было, – Хен быстро подошел к Пижону.
– Городской парк знаете где? – не обращая внимания на не совсем соответствующую обстановку, он решил брать быка за рога сразу, без церемоний, времени было мало. – Ну, это рядом с Собором, от квартиры вашей недалеко.
Ничуть не удивившийся его появлению Пижон смерил Хена насмешливым взглядом, словно собираясь сказать какую-нибудь колкость, – а ситуация и впрямь была несколько комичной, так как Пижон в этот момент мочился в писсуар, – но сдержался и, пряча усмешку, небрежно кивнул. Хен оглянулся и понизил голос.
– Сегодня в десять вечера встречаемся, обговорить многое надо. Слушайте как найти: дойдете до памятника «Команданте и дети», это в самом центре парка, его легко найти, он освещен хорошо, издалека виден, мимо не пройдете. Так вот, от него идите по аллее, куда смотрит самый маленький мальчик с постамента, это самая темная аллея, там фонари прошлым летом как повалило после урагана, так и лежат до сих пор. Я вас буду на третьей скамейке от начала аллеи ждать. Если кто-нибудь рядом будет, ко мне не подходите, дождитесь пока уйдут, нас не должны видеть вместе, это для вас же, в первую очередь, делается. Договорились? Десять вечера, городской парк, памятник, маленький мальчик, третья скамейка – запомнили?
– Да, сударь мой, – Пижон, уже застегнув брюки, с подчеркнуто преувеличенной любезностью кивнул головой и щелкнул каблуками, глаза его, насмешливые и дерзкие, весело блеснули, – я запомнил: Университет, туалет, второй писсуар от окна – место встречи изменить нельзя. Разрешите идти?
И всё с той же насмешкой откланялся. Хен только тихо фыркнул ему вслед:
– Пижон!
...После Университета Хен отправился в Департамент: пора было и шефу доложиться, отчитаться – о встрече назначенной, о Хашана исчезновении, – и филеров пустить за Пижоном с Осой, чтоб в поле зрения держать их. Но вначале он зашел по дороге на почтамт, оставив главному почтмейстеру распоряжение задерживать и незамедлительно уведомлять его обо всей поступившей корреспонденции на имя четы Арпак или с адресом «ул. Сапожная, 17», а выдавать таковую только после лично проведенной им перлюстрации.
Шефа его новость о Хашане, конечно, не обрадовала, – нахмурив брови, сосредоточенно пожевав губами, полковник Эбишай покрутился в кресле.
– Не нравится мне это всё, Хен, ох не нравится! – и откинулся на кожаную спинку. – Чует мое сердце, не случайно всё это: двое появились, один исчез. Вот что, Хен, займись-ка параллельно и розыском Хашана этого, хоть и обещал я освободить тебя для Пижона, но, сам видишь, дела эти могут быть и взаимосвязаны. Поэтому работай и по «пророку», тем более больше тебя никто информацией по Блятьям этим Блудного Дня и не владеет, ну а остальные дела, как и договорились, мне неси, я распишу кому надо.
– Хорошо, господин полковник, я займусь. И насчет филеров: Куллумова бригада ведь в моем распоряжении, я правильно всё понял из вчерашнего разговора?
– Да, всё правильно, сынок, действуй.
Бригаду Куллума он нашел в полном сборе в дежурке на первом этаже, где обычно филеры и ошивались, когда не на «задаче» находились.
– Подъем, бездельники! – кивнув капитану Ному, дежурившему в тот день по Департаменту, Хен хлопнул Куллума по плечу. – Работа есть. Передали, что в мое распоряжение полное поступаете? То-то! Теперь я ваш бог, царь и герой. Пошли ко мне, там всё объясню.
Со вздохами, с кряхтеньем и тихим чертыханьем трое похожих друг на друга, профессионально безликих мужчин – все невысокие, неопределенного возраста, внешне невзрачные, аккуратно, но неброско одетые, с кажущимися полусонными, безучастными выраженьями на серых незапоминающихся лицах, – лениво потопали за Хеном на второй этаж, в сыскной отдел.
– Вот что, братцы-кролики, – без обиняков и вступлений начал Хен, когда Нташ, шедший последним, прикрыл за собой дверь его кабинета, – задача такая: круглосуточно пасти два объекта и...
– Объекта или субъекта? – ехидно перебил его Михут, человек дотошный и язвительный, философ по жизни, любящий порой вопреки обманчиво-заурядной внешности пооригинальничать, побалаболить, развести софистику, из тех, кого хлебом не корми, дай только поспорить с кем-нибудь о чем угодно. – Об чём речь, начальник? Или, может быть, господин старший лейтенант разницы не разумеет? Я зараз объясню!
– Слушай, философ! – Хен насмешливо посмотрел на того. – Умничать будешь в другом месте! А сейчас, как ты правильно сказал, я – начальник, а ты – ...
– Дурак! – хором закончили за него Куллум и Нташ, также большие любители побалагурить, и дружно заржали.
– Ладно, шутки в сторону, мужики, – и Хен посерьезнел. – Теперь о деле: двое, приезжие, муж и жена. Он: Ильшу Арпак, 37 лет, роста высокого, сухощавый, брюнет, усики, бородка козлиная, одеваться любит хорошо, с претензией на шик, перчаточки белые, платочки кружевные и всё такое, без тросточки только в туалет ходит.
– В общем, стиляга, – и Куллум слегка презрительно скривил губы.
– Да, прифранченный господинчик, но не без чувства юмора, может и приколоться по-простому. Вот фотка его, запомнить такого, думаю, легко. Занимается чем: в универ наш преподавать приехал, космологию философам на истфаке читать будет. Кликуха оперативная – Пижон. Теперь о ней: Миса Арпак, 29 лет, роста среднего, стройная, волосы темные, но не черные, скорее шатенка темная. Одевается, конечно, тоже хорошо, шляпки, вуали, вот ее фотка, не залапайте только, это из дела ее миграционного. Кличка – Оса.
– Красивая, – уважительно протянул Нташ, разглядывая фотографию.
– Да, ничего дамочка, но штучка, кажется, еще та – холодная и колючая, глазами как зыркать начнет, неуютно становится. Живут оба на Сапожной, 17, ну, знаете, где раньше приют был, сейчас там универ арендует под хату служебную. Так вот, задача, как сказал, круглосуточная «наружка» за обоими, запоминать и отмечать всё: где были, куда ходили, с кем встречались, ну, не мне вас учить, а мне только ежедневный отчет, это я на тебя, Куллум, возлагаю, ты же вроде как-никак старший.
– А с чего интерес-то к ним такой, гражданин начальник? – поднял голову Михут. – Шпиёны, что ли, чьи-то?
– А это не твоего ума дело, – Хен забрал у Михута фотографию Мисы и легонько щелкнул его по носу. – Своим делом занимайся, в чужие – не лезь. Сразу предупреждаю всех: отнеситесь к делу максимально серьезно! И языки, даже здесь, между своими, в Департаменте, не распускать, информацию всю сливать только мне, ну, или шефу. Всех остальных любопытствующих – ко мне если что отсылайте, а я найду, куда их послать подальше. Узнаю, что утечка пошла, мигом не то что погон, голов лишитесь! Это я уже не шучу, ясно?
– Да уж какие шуточки в нашей конторе! – проворчал Куллум и со вздохом поднялся со стула. – Когда начинать-то?
– Да прямо сейчас и начинайте: они с утра в универе были, сейчас или там еще, или домой уже отправились – Сапожная, 17, запомнили? Надо будет что, ко мне обращайтесь, работаете теперь только со мной.
– Кстати, а что у нас с хлебом? – уже в дверях поинтересовался Нташ. – Не слышал ничего?
– А что у нас с хлебом? – не понял Кен. – Ты о чем вообще?
– А ты чего, не знаешь? Не обедал, что ли, сегодня? – удивленно рассмеялся Михут. – Ну ты даешь! Уже весь Лахош гудит об этом, а ты «что у нас с хлебом»! Сыщик, ё-моё!
– Хватит ржать! – Хен даже слегка разозлился. – Я, блин, с утра по делам мотаюсь, обедать по часам да языками в дежурке чесать мне в отличие от некоторых и впрямь некогда. Что случилось-то?
– Ладно, не кипятись, – примирительно прогудел Куллум. – Хлеба просто нигде нет, ну, в смысле нормального хлеба. Ни в одной пекарне, ни у одной хозяйки тесто почему-то сегодня не поднялось, везде только лепешки да мацу всякую пресную предлагают. И так во всем городе, в какую лавку не зайди, точнее даже, говорят, по всей Республике. И никто не знает, почему: дрожжи, говорят, вроде нормальные, но сколько ни сыпь, не подымается хлеб, хоть лопни.
– Не-е, я ничего не слышал, – Хен покачал головой. – Может, мука некачественная, из зерна какого-нибудь зараженного?
Куллум пожал плечами.
– Никто ничего пока не знает.
– Ну ладно, неприятно, конечно, но от лепешек пресных еще никто не умирал, не голод же, – Хен отмахнулся. – Пусть об этом у Санитарного Департамента голова болит, что да почему, нас это особо не касается.
– Да как сказать! – и Михут насмешливо оглядел всех. – У нас ведь любой, тем более хлебный, вопрос может быстро стать политическим. Вот увидите, не сегодня-завтра, если ничего не изменится, и наш Департамент весь на уши подымут, будем по пекарням да по лавкам хлебным бегать, «вредителей» насарских, муку нашу портящих, ловить.
Михут, как ни странно, оказался здесь пророком, но это стало известно лишь на следующий день, во вторник, а понедельник тот, точнее его остаток, Хен посвятил разбору своих дел. Прежде чем нести шефу, большую их часть надо было привести в элементарный порядок: разложить, листы пронумеровать, прошить, реестры заполнить и прочее, чем он до семи вечера и занимался. Закончив с оформлением, Хен отнес аккуратную стопку папок шефу, а тот на работе засиживался допоздна, после чего только и пошел домой, – на встречу с Пижоном идти было еще рано, а перекусить – самое время.
Кела была дома, валяясь как обычно в спальне на диване – с книжкой в одной руке и яблоком в другой, но еще одна попытка поговорить с ней закончилась с тем же результатом, что и вчерашняя:
– Хен, тема закрыта, – сказала как отрезала девушка, даже не повернув головы, не отрывая взгляда от книги, – лучше и не начинай, а то опять ругаться будем.
И как ни в чем не бывало продолжила читать, шурша страницами, похрустывая яблоком, – Хену не оставалось ничего другого, как только бесславно ретироваться на кухню и тихо чертыхаться себе под нос, разогревая ужин.
Поужинав и приняв душ, Хен к десяти отправился в городской парк на встречу с Пижоном.
К ночи погода стала слегка портиться – поднялся ветер, небо затянуло, начал накрапывать мелкий нудный дождик. В парке было пусто и тихо, только ветер шелестел кронами старых, густо разросшихся вязов, скрывавших темную громаду Собора, да негромко стучали капли по листве и дорожкам. Хен сидел на мокрой, давно некрашеной скамейке и надеялся, что Пижон не сильно запоздает, – холодно не было, всё-таки август еще не закончился, но приятного в сидении под дождем с ветром было мало. Пижон оказался пунктуален: без двух минут десять на другом конце аллеи обрисовалась высокая щеголеватая фигура в котелке под зонтом.
– Добрый вечер, точнее, наверно даже доброй ночи, – учтиво поприветствовал его г-н Арпак, подойдя к скамейке, и, сложив зонт, небрежно отряхнул его от капель. – Я не опоздал? Можете, кстати, зонтом моим воспользоваться, если желаете.
– Нет, спасибо, всё в порядке, я привычный, – и Хен оглянулся по сторонам, вдалеке мелькнула знакомая фигура Нташа, филеры уже работали. – Вы присаживайтесь, разговор у нас будет серьезный.
– Благодарю, – г-н Арпак с сомнением оглядел мокрую рассыхающуюся скамью и осторожно присел на самый ее краешек. – Я вас слушаю, господин э-э..., простите, но не имею еще чести знать, как вас величать.
– Ну что ж, давайте тогда знакомиться. Как вы уже поняли, я сотрудник одного небезызвестного вам ведомства, все контакты с которым отныне пойдут только через меня. Звать меня можете просто Гилом, – Хен почему-то не любил в таких случаях называть свое настоящее имя и частенько пользовался именем отца. – Ваше имя мне, разумеется, известно. Давайте вначале договоримся, как связь поддерживать будем, – с этими словами он достал из заднего кармана брюк маленький металлический ключик с номерком и протянул его г-ну Арпаку. – Возьмите, это ключ от абонентского ящика № 27 на нашем почтамте. Знаете это где?
Г-н Арпак кивнул – Эмердис сегодня по дороге в Университет основные достопримечательности, полезные адреса и учреждения Лахоша им показал.
– Так вот, – продолжил Хен, – у меня такой же, никто, кроме нас с вами, доступа в ящик этот иметь не будет, за это я ручаюсь. Поэтому выглядеть всё будет просто: если у вас ко мне сообщение, вопрос – черкнули пару строк, на почту зашли, вам же всё равно туда придется захаживать, ну, в ящичек и забросили. То же самое и я. Чтобы связь была более-менее оперативной, предлагаю проверять ящик ежедневно, лучше даже два раза в день, мало ли что может понадобиться. Я буду часов в одиннадцать утра и пять вечера на почту заглядывать, поэтому сами прикидывайте, когда я ваши сообщения получать буду. Вам же, полагаю, удобней, идя и возвращаясь с работы, это ведь по дороге в Университет. Как раз и чередование будет нужное: с утра – вы, потом в одиннадцать – я, затем – снова вы, а в конце дня – я. Всегда будет возможность в течение дня быстро порешать всё, если что-то надо будет срочно.
– Да, так, наверно, будет удобно.
– Вот и договорились. Если встреча будет нужна личная, так и пишите, но указывайте только время, а место будет то же, как и сегодня, ну, в смысле здесь же.
– М-да, – ухмыльнулся г-н Арпак, – место встречи изменить нельзя.
– Вот именно. Если что-то сверхсрочное, всякое ведь может случиться, зайдите на телеграф, он там же, на почтамте, дайте телеграмму с пометкой «срочно» на Театральный проспект, 16, квартира 21, Гилу, – запомнили? Театральный, 16-21, ну, это квартира наша конспиративная, там всегда кто-нибудь из отдела нашего дежурит, так что передадут сразу, в течение часа. Только имя мое не забудьте указать, чтоб не искали, время не теряли, – а в сыскном отделе все знали, каким именем пользуется Хен на оперативной работе. – Но это, повторю, только в крайних случаях, когда другой возможности снестись не будет или будет поздно. Утечкой информации ведь чревато, делом всё-таки вашим занимаюсь и отвечаю за него только я, другим о нем знать и не положено. Так, с этим разобрались, теперь что от вас требуется. Требуется, сами понимаете, вся информация о подготовке вашей акции: конкретные планы, кого вербанули, состав группы, функции, распределение ролей – в общем, всё, что касается акции. И давайте договоримся: еженедельно, два раза в неделю, в понедельник и четверг, жду от вас отчета о состоянии дел. В первом отчете, это в четверг уже этот будет, изложите, пожалуйста, общий план и способ проведения акции, ведь план, я полагаю, в общих чертах у вас уже разработан. Разумеется, должны на вопросы наши отвечать, если таковые у нас по ходу дела возникнут. Надеюсь, с этим всё ясно?
– Что же тут неясного? – и г-н Арпак криво усмехнулся. – Всё совершенно ясно.
– Это хорошо. Перейдем к следующему вопросу: какие у вас к нам требования, пожелания, запросы? Можете говорить смело: что в наших силах – поможем, найдем, предоставим.
– Ну что же, – и г-н Арпак небрежно закинул ногу на ногу, – от вас мне тоже кое-что потребуется. Во-первых, нужен список ваших политически неблагонадежных для вербовки в участники акции. Мы с руководством вашим договоренность об этом имели, можете уточнить, сами понимаете, что это будет лучший способ проверить степень опасности таких лиц.
– Ладно, я уточню, но сразу скажите, на сколько человек вам список требуется? Какого состава?
– Для начала, наверно, десятка будет достаточно, дальше посмотрим, часть же всё равно отсеется. Нужны мужчины, желательно молодого и среднего возрастов, хорошо бы образованных, с ними во многих отношениях работать легче, нужны адреса их, возраст, род занятий, причины «зачисления» в неблагонадежные. Это ведь возможно?
– Думаю, да. Как сказал, вопрос этот я с руководством провентилирую, но если вы говорите, что договоренность такая была, то, наверняка, препятствий не будет. Возможно, даже завтра, если успею, список будет в нашем ящике. Что-нибудь еще?
– Да, – г-н Арпак на мгновение запнулся и поднял голову. – Еще мне будут нужны деньги.
– Деньги? – деловито переспросил Хен. – Сколько? Учтите сразу: деньги будут выдаваться в счет вашего будущего вознаграждения, то есть вычтут, в конце меньше получите.
– Меньше так меньше, – он чуть вздохнул, – я не возражаю. Ну а насчет суммы, тысяч пять мне сейчас не помешали бы.
Хен хмыкнул. Пять тысяч и ему сейчас не помешали бы, но сам кивнул.
– Хорошо, я сообщу это руководству. Если получу, то положу сумму в ящик, так что не забывайте заглядывать туда. Есть еще что?
Г-н Арпак, чуть поморщив лоб, задумчиво пожевал губами и покачал затем головой.
– Нет, пожалуй, пока всё. Если что-то понадобится еще, я сообщу дополнительно.
– Вот и ладненько, – и Хен быстро поднялся со скамейки, – всё, что хотел сказать вам, я сказал, вы, насколько понял, тоже, поэтому на этом можем поставить точку в сегодняшней встрече. Надеюсь, сотрудничество наше будет плодотворным и взаимовыгодным, как говорится, к вящему удовольствию всех сторон, – но тут же спохватился. – Кстати, чуть не забыл: у квартального своего уже отметились?
– Да, утром еще.
– Не забывайте об этом. Это, конечно, мелочь, формальность, «прикрыть» мы вас от полиции всегда «прикроем», но внимания вам привлекать к себе лишний раз не следует. И про комендантский час не забывайте, по ночам шляться не рекомендую, а то придется и с комендатурой гвардейской объясняться, тоже лишние проблемы в вашем положении. И вообще, будьте осторожней, хорошо?
– Я постараюсь, – г-н Арпак, встав за Хеном, учтиво раскланялся с ним, чуть приподняв котелок. – И спокойной ночи.
...На следующее утро Хен слегка проспал и на работу явился с опозданием, застав родной Департамент взбудораженным словно улей.
– Рейд! – коротко бросил на ходу лейтенант Нуш, когда Хен, притормозив того в коридоре, попытался узнать, в чем дело, и со смехом махнул рукой. – Пекарни пойдем прочесывать вместе с «бобиками»!
И заторопился дальше. «Бобиками» в Охранном Департаменте называли сотрудников Департамента Внутренних Дел, то бишь городскую полицию, на что, впрочем, те отвечали взаимностью, прозывая меж собой охранку «шакалами».
Причина же переполоха была проста: начавшаяся за день до того история с хлебом получила продолжение. Помимо того, что не поднималось тесто, во всем Лахоше, как показала спешно проведенная Санитарным Департаментом проверка, перестало еще и сквашиваться молоко, а все вина в трактирах, погребах, на складах скисли до уксуса, на что, особенно на порчу вина, верховная власть не обратить внимания уже не могла. Как сообщила пресс-служба Хранителя Республики, сегодня на утреннем заседании Директории Команданте, когда стали выясняться масштабы происходящего, распорядился и поручил полковникам Эбишаю и Айсару, шеф-комиссарам двух силовых Департаментов, Охранного и Внутренних Дел соответственно, провести совместные рейды по пекарням, фермам, мельницам, хлебным и молочным лавкам с привлечением специалистов биофака Университета и членов Академии для выяснения причин таких явлений и «установления лиц, виновных в сложившейся ситуации». И как втихомолку ни возмущались многие в их Департаменте – их, профессионалов-оперативников, экспертов и контрразведчиков, словно каких-то квартальных отправляют лавки хлебные досматривать! да еще с «бобиками»! – смириться пришлось, хотя Хена, как выяснилось, это не коснулось.
– Тебя, Хен, от рейда я освобождаю, – сразу же заявил полковник Эбишай, когда Хен явился к тому с докладом о вчерашней встрече с Пижоном, – занимайся своим делом, а кому по мельницам лазать, я найду.
Обе просьбы Пижона – список неблагонадежных и деньги – удовлетворить шеф согласился.
– Да, помню, такое ему мы обещали, – подтвердил он, – поэтому просмотри картотеки наши, отбери ему десяток, каких просит.
– Может, подкинуть ему в списке заодно и нашего человечка? – предложил Хен. – Авось проглотит, будем тогда и изнутри информацию иметь. Например, Босяк вполне сгодится.
Бач Басей, по кличке Босяк, был одним из самых опытных внештатных сотрудников Департамента, из так называемых «засланцев», активно внедрявшихся в оппозиционно настроенные группы с целью спровоцировать их на явно антигосударственные действия с последующим арестом всей такой группы. Но шеф, к немалому удивлению Хена, от такой заманчивой возможности контролировать группу Пижона еще и изнутри почему-то отказался, хотя раньше по таким делам сам же, как правило, первый и предлагал кого-нибудь «внедрить».
– Ну, Хен, понимаешь, – как-то уклончиво и нерешительно, совсем на себя непохоже замялся полковник, – дело ведь «ЖЗ», а Босяка привлекать – это лишние участники, что, сам прекрасно знаешь, всегда чревато утечкой. Нет, давай уж мы как-нибудь сами, с нас и филеров достаточно.
Хен пожал плечами, – это показалось ему несколько странным, так как на «засланцев» ограничения по секретности, устанавливавшиеся, вообще-то, для штатных сотрудников охранки, не распространялись, но спорить не стал.
– Как скажете. Что с деньгами?
– Деньги получишь. В финчасть зайди ближе к обеду, я распоряжусь из спецфондов выделить. У тебя всё? Ну, ступай, сынок, иди, работай. И про «пророка» своего не забудь.
Но Хен всё помнил: просидев до обеда в архивно-статистическом отделе и составив-таки нужный список из одиннадцати человек, получив пять тысяч песо на руки и выслушав отчет Куллума о первом дне «наружки», он зашел вначале на почтамт, чтобы оставить затребованное Пижоном в их общем ящике, а затем уж отправился и на розыски Хашана.
Братья Судного Дня появились в Лахоше осенью прошлого года и вначале ничем из числа прочих, время от времени возникавших здесь сект не выделялись, пока в один промозглый мартовский вечер новоиспеченный «брат» Суф, тот самый злосчастный аптекарь, за которым и раньше замечались иногда странности, не попытался поджечь кафедральный Собор, главный храм Лахоша, желая приблизить так чаемый Братьями конец света. Суфа, пойманного падре Ра-Моном в момент поджога, конечно, арестовали, а затем, когда выяснилась его очевидная невменяемость, отправили в Хайвар, поселок на другом берегу Рио-Бранде на границе с Дикими Степями, где располагались психбольница особого режима и все лахошские лагеря-колонии. Секта, естественно, после этого внимание к себе привлекла, и не только городской полиции и епископа Лахошского монсеньора Се-Муна, предавшего Братьев анафеме и отлучившего от церкви всех, хоть раз посетивших их собрания, – заинтересовалась ими и охранка.
Сектантов, конечно, поначалу всех похватали, но так как ничего непосредственно «антигосударственного» в их учении найти не удалось, а поджог, как выяснилось, Суф пытался совершить самочинно, по собственной инициативе, причем уже совершенно тронувшись умом, «братьев» и «сестер», а женщин среди них оказалось тоже немало, отпустили, но, разумеется, «на заметку» всех взяли. После этого на какое-то время секта затихла, «легла на дно» и перешла фактически на полуподпольное положение, собираясь на свои моленья тайно, стараясь особо не афишировать их. Официального запрета не было, но квартальные любые их собрания разгоняли, а на воскресных епископских мессах в кафедральном Соборе монсеньор Се-Мун регулярно обрушивал на Братьев свой праведный гнев, призывая на головы еретиков все кары небесные. С начала же лета деятельность Братьев почему-то вдруг резко активизировалась. Вновь на улицах города появились странные молодые и не очень молодые люди в длинных, свободно ниспадающих, желтых одеждах с широкими рукавами, с характерными бледными лицами и горящими непонятным возбуждением глазами, что-то громко и бессвязно выкрикивающими, то ли очередные пророчества, то ли призывы к покаянию. Начали поступать и жалобы, что, поддавшись бредовым проповедям, стали уходить из семей юноши и девушки, а иногда и их отцы и матери. Хен, ведший дело Братьев, всё более склонялся к тому, что секту надо бы всё-таки прикрыть – «во избежание», – но шеф, на которого он вышел с такой инициативой, предложил не торопиться.
– Эх, Хен, сынок, запретить легче всего, – и, чуть вздохнув, полковник Эбишай покрутился в кресле. – Это самое легкое и первое, что приходит на ум в борьбе с любой ересью, религиозной ли, политической ли, но пока живы настроения умственные, порождающие ее, ересь будет неизбежно возникать вновь. Гони беса в дверь, он влетит в окно. С настроениями умов мы бороться не всегда в силах, это всё-таки материя тонкая, у нас три Департамента – Культуры, Образования, Пропаганды – с утра до вечера этим только и занимаются, и без особых успехов, поэтому проще давать выход этим настроениям, но выход контролируемый. Пар из котла надо время от времени выпускать, и пусть лучше он будет выходить через знакомую уже нам «щелочку», чем его прорвет там, где никто не ждал. Поэтому не трогай их пока, Хен, – пусть собираются, молятся, песенки свои поют, танцуют, – не трогай, но контролируй, отслеживай, держи, как говорится, руку на пульсе, а там видно будет. Враг ведь страшен в первую очередь не тем, что он враг, что он против нас, а тем, что он – вне нашего контроля. Враг контролируемый – это уже и не враг, собственно говоря, а так, пешка в руках умного игрока, а мы ведь неглупые игроки, правда, Хен? Запретить их мы всегда успеем, не торопись с этим.
И Хен не торопился, но информатора своего, «дятла» на жаргоне охранки, дабы «руку на пульсе держать», в секту, конечно, посадил. В середине июня поймал он как-то с поличным на нелегальной торговле спиртным, причем контрабандным из Насара, колбасника Бхилая, хозяина небольшой мясной лавчонки на Набережной Рио-Бранде, а сыщикам охранки в ходе оперативной работы нередко случалось выявлять попутно и факты обычной, неполитической преступности из сферы деятельности городской полиции, чем они частенько и пользовались – в своих, сугубо ведомственных, конечно, интересах. Воспользовался и Хен: грозило Бхилаю, сообщи о нем тот куда следует, крупный штраф, лишение торговой лицензии и конфискация всего имущества, то есть полный крах и разорение. Посему хоть и без особой радости, но согласился он в обмен на молчание Хена сотрудничать с ним – стать «братом», посещать все моленья-собранья секты и внимательно всё слушать и запоминать, – в общем, стать его глазами и ушами в Братстве.
К нему Хен теперь и направился в поисках Хашана.
В лавке Бхилая, занимавшей первый этаж небольшого двухэтажного кирпичного дома на углу Набережной и улицы Двадцатилетия Революции, было пусто, прохладно и тихо – утренний наплыв посетителей давно миновал, а вечерний еще не начался, – лишь у зарешеченного окна отчаянно и тупо билась о пыльное стекло муха да негромко сопел мирно дремавший в углу за прилавком сам хозяин, крупный дородный мужчина с двумя подбородками, совсем скрывшими шею. Он даже не поднял головы, когда звякнул колокольчик у входной двери, – сиеста, освященный веками обычай южных стран, соблюдался в Лахоше многими весьма ревностно.
– Добрый день, – громко сказал Хен и, оглянувшись на свисавшие с потолка, развешенные на стенах, разложенные на полках связки колбас, ветчин, копченых окороков, гирлянды сосисок и сарделек, невольно сглотнул слюну, запах был одуряющий, сразу захотелось есть. – Работаете?
Бхилай лениво приоткрыл один глаз, но, увидев, кто пришел, торопливо вскочил с табурета.
– Да, да, для вас всегда, – и, выбравшись из-за прилавка, засуетился вокруг Хена. – Чего изволите? По делу зашли или купить чего?
Хен еще раз оглянулся и, склонившись к колбаснику, понизил голос.
– Ты один? Больше никого? А то переговорить надо серьезно.
– Один момент! – тот ринулся к входной двери и запер ее изнутри, вывесив табличку «Учет». – Теперь можно. В доме никого, даже на втором, жена с детьми к теще ушли.
На втором этаже располагались жилые комнаты, где и проживал сам Бхилай со своей семьей.
– Хорошо, – кивнул Хен, – меня вот что интересует: ты на последнем собранье вашем в пятницу был?
– Ну да, – и Бхилай тяжело вздохнул, – был. У цирюльника Иуна собирались, Писание читали, проповеди слушали, молились да псалмы пели, – в общем, как обычно всё. Новеньких никого вроде не было, все прежние.
– А Хашан?
– А куда без него? – колбасник махнул рукой. – Опять как зарядил проповедь часа на два, чуть не уснул, пока слушал.
– А дальше? Ну, дальше куда он делся?
Бхилай пожал плечами.
– А куда он должен был деться? Ушел, наверно, к себе в Бахем или где он там обитается.
– Точно в Бахем пошел?
– Да откуда ж я знаю! – колбасник даже обиделся. – Мне же сказали только в секту вступить да докладывать, чего там деется, а следить за босяком каждым я не подряжался, да и не могу я, комплекция не позволяет, заметный я чересчур. Собрался он как обычно да ушел, ну, побеседовал еще там с некоторыми напоследок, исповеди, наверно, принимал. У нас, тьфу ты, у «братьев» этих окаянных любой может любого исповедать и грехи отпустить, но большинство «Учителю» предпочитают в грехах каяться, ему, говорят, не так зазорно признаваться.
– Хорошо, а с кем он в тот вечер перед уходом беседовал-то, ну, или исповедал, помнишь?
Бхилай поморщил лоб.
– Последней, кажись, сестра... сестра... блин, имя из головы вылетело! В общем, девушка одна молоденькая была, девчонка почти.
– Описать можешь?
– Ну, лет, наверно, шестнадцать-семнадцать, худенькая такая, невысокая, большеглазая, волосы светлые, короткие совсем, будто под мальчика стрижена, в платьице таком простеньком, ситцевом, в горошек...
Хен вздрогнул.
– Как ты сказал? Ситцевое в горошек? – внезапно заволновался Хен. – Желтое с синим? Свободное такое, до колен, без пояса?
– Да, вроде бы желтое в синий горошек, без пояса. Да, помню.
Хен, не веря себе, дрожащими руками торопливо достал из бумажника школьную фотографию Келы, что носил с собой всегда.
– Она?
Колбасник осторожно взял фотографию и, внимательно разглядев ее, важно кивнул.
– Она самая. Здесь, правда, кажись, она немного помладше будет, да и волосы подлинней, но глаза точно ее, да, она, – и с уважением и опаской хмыкнул. – И всё вы про всех знаете! На всех, наверно, материалы имеете.
И он удивленно покрутил головой, но Хен его уже не слушал и не слышал. Кела! Это не укладывалось в голове. Кела в секте! Его собственная родная сестренка, самый близкий ему и родной человек на этом свете спуталась с какими-то придурками и шарлатанами! А он узнаёт об этом только сейчас! У Хена как пелена с глаз пала, он хрустнул костяшками пальцев и поднял голову.
– Давно она там? – собственный голос показался ему охрипшим. – Ну, в Братстве?
– Да черт его знает, меня когда принимали, она там уже была, ее я сразу приметил. А что? Особо опасная какая-то? Натворила, небось, чего-нибудь?
– А это не твоего ума дело! – Хен почему-то рассвирепел. – Свое дело знай да в чужое не лезь, ясно?!
– Да я чего? Я ничего, – испуганно залепетал Бхилай и даже слегка присел от страха. – Это я так, просто, сдуру полюбопытствовал, может, подумал, помочь чего надо, я же завсегда готов.
Хен только сплюнул. Колбасная душонка!
– Ладно, не трясись, – он криво усмехнулся, – всё нормально. Когда у вас следующие «посиделки»?
– Да вот завтра, только теперь у пекаря Бехиса собираемся, к восьми вечера сказали подходить.
– Хорошо, постарайся тогда узнать завтра у «братьев», осторожненько так, как бы между делом, где сейчас Хашан? Должен же кто-нибудь знать, куда «голова» ваша запропастилась. Ну а если вдруг сам объявится собственной персоной, ну, Хашан в смысле, то, как кончится сборище ваше, ко мне сразу беги, хоть из постели поднимай. Адрес мой запомни если что: Желто-Зеленых Партизан, 5, квартира 9, это рядом с училищем ремесленным. Запомнил? Желто-Зеленых Партизан, 5-9.
Бхилай торопливо закивал головой.
– Тогда до встречи, я в любом случае послезавтра к тебе загляну, или, может, даже завтра вечерком поздним.
И, не прощаясь, Хен быстро вышел из лавки. Вот у нее какой, оказывается, «драмкружок» по пятницам! Он решительно и размашисто, тихо и зло чертыхаясь на ходу, шагал в сторону Посольского переулка, где в здании бывшего княжеского пансионата благородных девиц, рядом с Департаментом Внешних Связей и иностранными посольствами, располагалась Молодежная театральная студия. Вот у нее, оказывается, какой «театр» в голове! И не отсюда ли растут ноги непонятного ее поведения в последнее время? И фразы загадочные, и нежелание об отце ребенка говорить? Хен был крайне раздражен, зол, почти что взбешен, что узнал об этом только сейчас, причем случайно и от посторонних лиц. Не исчезни Хашан, не поручи ему шеф найти его, кто знает, когда это всё всплыло бы? Зол, что совсем сестренка от рук отбилась, скрытничает, что дала запудрить себе мозги каким-то проходимцам и психам, не думая о последствиях, зол и на себя, и на Келу, и на весь остальной белый свет, допустивший такое.
Студия располагалась на втором этаже экс-пансионата в левом крыле здания, скромного, вытянутого вдоль фасада, сильно обветшавшего строения со стрельчатыми окнами и облупленными стенами, примыкавшего с одной стороны к забору рисенского посольства. Поинтересовавшись у вахтера, тихо дремавшего на входе, как найти заведующего драмкружком, Хен торопливо поднялся по узкой, противно скрипевшей, деревянной лестнице наверх и, пройдя почти до конца коридора, разыскал-таки нужный кабинет.
– Можно? – Хен без стука распахнул дверь, оказавшись в небольшой комнате, загроможденной какими-то шкафами, полками, стульями, с обклеенными афишами стенами и беспорядочно сваленной в углу грудой костюмов и театрального реквизита.
Стоявший вполоборота у окна невысокий щуплый мужчина с такой же щупленькой бородкой быстро обернулся и слегка удивленно взглянул на него.
– Вам кого?
– Видимо, вас. Вы же, насколько я понимаю, драмкружок ведете, господин... э-э?
– Саби. Итан Саби.
– Очень приятно, а я брат Келы Бисар, – Хен решил сразу брать быка за рога, – она к вам в кружок записывалась.
– Кела Бисар? Кела... Кела... Ах, Келочка! – и заведующий всплеснул руками. – Как же, как же, помню! Такая способная девочка! Зря она бросила, толк из нее выйти бы мог.
– Бросила? – на один вопрос ответ уже был получен. – И давно?
Саби потеребил свою жидкую растрепанную бороденку, поморщил лоб.
– Кажется, в мае. Да, да, в мае! Мы тогда премьеру «Юность Команданте» готовили, а она почти перед самым прогоном взяла да ушла, даже не объяснила толком ничего, пришлось замену срочно искать. А что с ней? И вообще, по какому вопросу?
Хен чуть помялся.
– Да собственно говоря, всё, что хотел узнать, уже узнал. Поэтому разрешите откланяться. Всего доброго!
И, оставив г-на Саби в полном недоумении относительно целей своего визита, Хен, выйдя на улицу, зашагал сразу в Департамент – многое надо было обдумать в тиши кабинета, – но его, как выяснилось, уже ждали.
– Зайди к шефу! – крикнул ему из дежурки майор Офре. – Срочно! Обыскались уже.
Хен пожевал губами и хмыкнул – что бы это могло быть? Но к шефу, разумеется, пошел. Секретарша Тива из приемной, изящная миниатюрная блондинка в облегающем розовом платье, красившая в этот момент ногти, пояснить ничего не смогла.
– Не знаю я, Хенчик, зачем искал. Материал из полиции городской, что с курьером сегодняшним пришел, передала ему, после этого и вызвал, – она старательно подула на свои аккуратные ярко-бирюзовые ноготки и, отстранившись, полюбовалась новым цветом. – Может, дело новое хочет поручить? Как тебе мои коготки? Не хочешь на шкуре своей испробовать, а?
И, довольная собственной шуткой, мелодично-кокетливо рассмеялась. Хен лишь вздохнул – ему бы ее проблемы – и осторожно постучался в главную в Департаменте дверь.
– Вызывали, господин полковник?
– Да, Хен, зайди, – полковник Эбишай нетерпеливо мотнул головой, – и дверь прикрой поплотней.
В вечно зашторенном кабинете, освещенном лишь лампой с зеленым абажуром, стоявшей на столе, царили привычный полумрак и прохлада, особенно приятная после уличной жары, хотя Хену после первого же вопроса шефа стало явно не до этого.
– Что же это ты, сынок, про сестру свою ничего не расскажешь, а? – и полковник пытливо взглянул на него. – Интересные, оказывается, вещи в Лахоше творятся, а мы – ни сном ни духом!
Ага, вот оно что! Хен напрягся. Уже узнали! И когда только успели? Наверно, в первый раз в жизни всезнание родного Департамента не доставило ему удовольствия.
– Что же ты молчишь, Хен? По-моему, о таких вещах мы должны узнавать первыми, а не из отдела нравов городской полиции, как думаешь?
– Но это же их «хлеб», а не наш, – попытался возразить Хен. – Мы же не занимаемся нравами несовершеннолетней молодежи. С каких это пор нас стали интересовать «залетевшие» девочки?
– Да причем здесь «залетевшие» девочки?! Ты что, Хен, придуриваешься, что ли? – и шеф раздраженно хлопнул по столу. – Поверь, моральный облик твоей сестры меня сейчас волнует в последнюю очередь!
– А что тогда волнует?
– Ты что, ничего не знаешь? – полковник подозрительно уставился на Хена. – Или «дурачка включаешь»?
– А что я должен знать? – Хен пожал плечами, попытавшись изобразить искреннее недоумение. Неужели и про секту уже знают? – Ну «залетела», на третьем месяце уже, ничего не попишешь теперь, не стреляться же, будем думать, как дальше жить.
Шеф, испытующе вглядевшись в Хена, откинулся на спинку и, задумчиво повертев в руках карандаш, покрутился в кресле.
– М-да, может, и впрямь не знаешь. Так вот, дорогой мой, – и полковник, нацепив на нос очки в тонкой золотой оправе, взял со стола какую-то бумагу, – по показаниям гинеколога Нувы, а «сигнал» в отдел нравов от него поступил, ты же помнишь, наверно, требования Закона «Об общественной нравственности» и инструкции врачебные в случае выявления беременности у несовершеннолетних, так вот, показал он, что обратилась к нему в прошлую среду некая Кела Бисар, шестнадцати лет от роду, с подозрением на беременность. Тесты дали положительные результаты, но не это главное: как категорически заявила врачу сама девушка, что подтвердилось и последующим обследованием, забеременевшая до настоящего момента является... девственницей!
Хен застыл.
– Что?!
– Вот именно – что! – полковник бросил бумагу на стол и снял очки. – Врач клянется-божится, что по всем признакам это так, по крайней мере плева девственная действительно девственна, никаких признаков повреждения, разрывов, – в общем, дефлорации, говорит, не было.
Хен опешил.
– Но это же бред!!! Как такое возможно?!
Шеф усмехнулся и вздохнул.
– «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам...» Не знаю, может быть, дело просто в том, что плева каким-то образом восстановилась? Я уже звонил тут в Академию нашу медицинскую, консультировался, возможно ли такое в принципе, теоретически хотя бы? Сказали, что, в общем-то, да, что отдельные исследователи, мол, даже описывали такие случаи самовосстановления плевы, то есть женщина девственницей в действительности уже не являлась, детей имела, а плева – целая, в общем, в сорок пять баба девочка опять. Но тут, правда, ведь и сестра твоя вроде бы настаивает, что никогда и ни с кем ничего у ней не было, по крайней мере, со слов Нувы. Саму ее «бобики» допрашивать не решились, всё-таки член семьи сотрудника охранки, а теперь вот, не зная, что делать, на всякий случай спихнули материал нам. Мол, случай, выходящий за рамки обычного, проверьте, пожалуйста, господа «шакалы», нет ли здесь какой-нибудь опасности безопасности государственной? Ну, насчет последствий ты особо не беспокойся, материал ведь в нашем производстве, что захотим, то и сделаем. Букву закона, конечно, соблюсти придется: общественное порицание сестре твоей за нарушение нравственности, что без брака и в таком возрасте, конечно, вынесем, но этим, думаю, и ограничимся. В правах на работу, учебу и прочих поражать не будем, так что в этом плане всё нормально, а вот по поводу самого феномена беременной девственницы, – и полковник развел руками, – ума не приложу, что и делать-то, с какого бока за дело браться, и браться ли вообще? У тебя есть какие-нибудь по этому поводу соображения? Всё-таки сестра как-никак твоя, а?
Но ошарашенный новостью Хен соображал сейчас очень плохо и промямлил в ответ нечто совершенно нечленораздельное.
– М-да, – саркастически ухмыльнулся полковник, – содержательный ответ. Ладно, иди, подумаем пока, хотя для начала неплохо было бы поговорить с сестрой тебе самому. Тебе, думаю, она всё-таки побольше скажет, чем на допросе официальном, тем более по такому деликатному вопросу.
* * *
– Ну что, Мис, пора, наверно, и начинать потихоньку, – и г-н Арпак, рассеянно пробежав передовицу утреннего выпуска «Вестника Республики», небрежно бросил газету на стол. – Ты как, готова?
Миса чуть фыркнула.
– Я всегда готова, – и, отодвинув чашку с чаем, тряхнула головой, – с первого же дня.
Так начался завтрак в гостиной дома на улице Сапожной, 17. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь пестрые занавески на окнах, скользило светлыми пятнами по белой льняной скатерти, что застилала обеденный стол в центре комнаты, по однотонным бежевым обоям и дешевым репродукциям на стенах. С улицы доносился скрип телег, рассекающий свист бичей, ругань возчиков и зазывающие выкрики уличных торговцев – разносчиков газет, молочников, булочников-лоточников. Последние, правда, уже как дня два торговали лишь пресными хлебцами да лепешками, – непонятная история с упорно не желающим подниматься тестом продолжалась, как, впрочем, и с внезапно скисшим вином и, напротив, нескисающим молоком, следствием чего стало повсеместное исчезновение с прилавков свежей простокваши, сметаны, творога.
– Вот и хорошо, – г-н Арпак ловким движением достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Мисе. – Это список некоторых местных неблагонадежных, наших потенциальных участников, одиннадцать человек, с них и предлагаю начать.
Миса быстро развернула листок, торопливо пробежала взглядом несколько строк и подняла голову.
– Откуда это у тебя? – хрипловато-резко спросила она, серые холодные глаза смотрели на г-на Арпака настороженно, даже с подозрением. – Это твоя рука?
Но тот был невозмутим.
– Нет, это не моя рука, – он со скучающим видом достал из того же кармана маникюрную пилку и принялся рассеянно шлифовать свои ногти, – а чья, не знаю. Может, агента охранки какого-нибудь.
Миса застыла.
– Охранки?! Как прикажете понимать, сударь?
Г-н Арпак со вздохом отложил пилку в сторону и поднял на нее взгляд.
– Мис, тебе не кажется, что тебе стало элементарно отказывать чувство юмора, а?
– Зато тебе, как вижу, оно положительно никогда не отказывает! – она чуть вспыхнула, несколько уязвленная, задетая за живое его словами. – Порой аж перехлестывает, что даже не поймешь, после какого слова смеяться!
Г-н Арпак рассмеялся.
– О, уже лучше! Когда сердишься, тебе даже идет.
Миса сверкнула глазами, словно собираясь сказать резкость, но всё-таки сдержалась.
– Ладно, ближе к делу, ты, по-моему, так и не ответил на вопрос: откуда этот список? Назови источник.
– Я же сказал, что автора списка не знаю, а получил его еще у нас, «дома», чтобы нам здесь не совсем с нуля начинать, время не тратить лишнее на поиски, не рисковать зазря. Получил от наших же, разумеется, но от кого, не скажу, тебе это не надо. Партия у нас большая, есть люди, которые и такие вопросы решают, а как да кто, не наше дело. Может, действительно прямо из охранки, наши ведь и до нас здесь работали.
– И ты вез его с собой?! Зная о досмотре?!
Г-н Арпак несколько удивленно-обиженно воззрился на нее.
– Но это же не первая граница, которую пересекаю! Мне и похлеще «грузы» приходилось с собой провозить, не то что какой-то там листок бумаги! А что тебя с начала самого в известность об этом не поставил, так это не от недоверия – обычная предосторожность, перестраховка, можно сказать профессиональная привычка. Сама же знаешь, одно из основных правил любой конспиративной работы: меньше знаешь – меньше выдашь, а «расколоть», поверь, любого можно, вопрос только в дозволенности средств и способов. Да и в конце концов, извини, что напоминаю, но отвечаю за акцию в первую очередь я, и есть отдельные моменты, нюансы, о которых ты можешь пока и не знать.
Миса поджала губы.
– И много таких «нюансов»?
Тот пожал плечами.
– Да нет, немного, в свое время ты, о чем надо, всё узнаешь, не беспокойся, – и уже более мягко добавил. – Не обижайся, Мис, поверь, это всё в интересах дела, ничего личного. Надеюсь, это ты понимаешь?
– Понимаю.
– Значит, без обид?
Миса усмехнулась и коротко кивнула.
– Без обид.
Г-н Арпак сразу оживился.
– Ну вот и отлично! Тогда за дело. Дай-ка список, начнем, думаю, с самого начала, по порядку. Так, смотри, Элай Абон, двадцать два года, бывший студент-историк, исключен из Университета за «антигосударственные высказывания». Так, адрес есть, работает у некоего Метиха, гончарных дел мастера, на рынке торгующего, – возьмешь его на себя? Всё-таки у молодых красивых женщин больше средств воздействия на молодых людей, а? – но, увидев выраженье ее лица, сразу замахал руками. – Всё, шучу, шучу! Не кипятись, просто дурацкая привычка всех подкалывать. Но товарищ этот всё равно за тобой, хорошо? Так, идем дальше: Элхас Тарг, тридцать семь лет...
Работа на Сапожной, 17, началась...
* * *
...День казался обычным, будничным, не считая того, что сегодня Элаю кровь из носу надо было выпросить, вытребовать, вытряхнуть из Метиха любой ценой хотя бы тридцать песо аванса для квартирохозяйки Мары, поставившей эту среду крайним сроком оплаты за июль. Да и за август давно пора было расплачиваться, на что, вообще-то, надежд было мало. Дела у Метиха в последнее время складывались не очень, торговля шла вяло, так что Элай уже мысленно прикидывал, у кого можно «зависнуть», «вписаться» на какое-то время, если старуха-зеленщица всё-таки приведет свою угрозу в исполнение и выставит его на улицу. Или, пользуясь теплым сезоном, ночевать пока где-нибудь на свежем воздухе? До зарплаты? День казался обычным – жаркий, сухой, безоблачный, – и ничто вроде бы не предвещало столь быстрых перемен, но они всё же произошли.
Элай был в мастерской и разводил огонь в печи, чтоб загрузить очередную партию посуды на обжиг, когда услышал из-за высокого дощатого забора, окружавшего двор Метиха, знакомый, тараторящий без умолку голос хозяина, почему-то раньше времени вернувшегося с рынка, где до обеда, не доверяя никому, он лично стоял за прилавком. По необычайно заискивающему, подобострастному тону Метиха, а речь шла о каких-то цветочных горшках, Элай понял, что возвращается тот с кем-то из клиентов. Такое изредка случалось, когда запасов товара за прилавком не хватало и приходилось бежать за ним домой, в мастерскую, или же вести сюда самого покупателя, если, конечно, последний соглашался.
Громко скрипнули давно не смазывавшиеся петли, и входная калитка широко распахнулась.
– Вот, госпожа, пожалуйте, милости просим, – услужливо суетился Метих вокруг гостьи, молодой стройной, изящно одетой дамы в светло-серой шляпке с приспущенной вуалью и миниатюрным ридикюлем в руках, забегая то с одной, то с другой стороны, не зная уж как и изогнуться. – Уж не обессудьте на бедность нашу, сами видите, люди мы простые, рабочие, манерам хорошим не обучены. Это вот мастерская, здесь и работаю, а это подмастерье мой Элай. Вы как, может, вначале в дом, кофею испьете?
– Нет, благодарю вас, господин Метих, – гостья несколько надменно тряхнула головой и небрежно откинула вуаль; внимательный, оценивающе-цепкий взгляд холодных серых глаз из-под шляпки быстро скользнул по Элаю, – как-нибудь в следующий раз. Лучше товар свой сразу покажите, мне побольше горшки нужны, чтоб корни в них могли нормально пуститься, и форм более-менее приятных, чтоб не стыдно было гостей в оранжерею привести.
Она говорила вроде бы Метиху, причем весьма чопорно, даже высокомерно, но глаза ее вопреки внешне надменному выражению, застывшему на красивом, с правильными чертами, лице, продолжали пытливо, с непонятным интересом изучать Элая, так что тот даже слегка смешался. Причем не столько от взгляда: Элая с первых же фраз поразил необычный тембр ее голоса – глухой, низковатый, но не грубый, с легкой хрипотцой, он тем не менее чем-то волновал, тревожил, будоражил, словно задевая в нем какие-то струны.
– Конечно, конечно! – вновь засуетился Метих. – Как пожелаете, госпожа э-э...
– Арпак.
– Да, Арпак, – и, подбежав к окну дома, нетерпеливо побарабанил в стекло. – Ндана, золотце мое, вынеси во двор стул для госпожи Арпак! А ты, Элай, не стой как столб, отпирай чулан, выноси горшки, какие в понедельник закончили. И выбирай, что побольше.
Когда Элай, отперев чулан, вынес оттуда на просмотр первые горшки, скорее, наверно, даже глиняные кадки, – крепкие, добротные, хорошо обожженные, но тяжеловесные изделия грубой работы, – вокруг г-жи Арпак, небрежно усевшейся под навесом на принесенный стул, помимо хозяина, кудахтала уже и Ндана. Слащаво и приторно улыбаясь, источая восторги по поводу посещения, толстуха безбожно расхваливала между словом товар мужа, умильно складывая пухлые руки на груди, колыхаясь всем своим бесформенным рыхлым телом.
– Хорошо, – резко прервала гостья грозивший затянуться поток славословий и быстро поднялась со стула, – я возьму для начала вот эти четыре.
И, как показалось Элаю, не глядя ткнула в первые попавшиеся на глаза горшки.
– Сколько за них? – распустив тесемки ридикюля, она достала оттуда изящный, расшитый бисером, бархатный кошелечек.
Метих, как обычно тушевавшийся в присутствии жены, сразу затих и почти испуганно посмотрел на Ндану. А та заволновалась, заколыхалась, глаза ее, впившись в руки, державшие кошелек, заблестели, и, замирая, видимо, от собственной наглости, она назвала совершенно несуразную хамскую цену, за которую, наверно, можно было купить столько же ваз из настоящего рисенского фарфора, весьма ценившегося во всем Приречье. Элаю даже стало стыдно за столь бессовестную неприкрытую жадность, но, к его удивлению и изумленному ликованию хозяев, гостья, чему-то усмехнувшись, но не споря и не торгуясь, небрежно отсчитала им нужную сумму.
– Надеюсь, в расчете? – легкая улыбка презрения скользнула по ее губам. – Всё верно?
– Конечно, конечно, госпожа Арпак! – сиявший как начищенный песо, Метих кинулся лобызать гостье руки. – Премного благодарны! Век за вас молиться будем, благодетельница!
– Не стоит! – дама брезгливо отдернула свои руки от тянувшихся к ним слюнявых губ и убрала кошелек в ридикюль. – Надеюсь, подмастерье ваш поможет мне доставить покупки на дом?
– Конечно, конечно! – Метих был сама услужливость. – Если госпожа пожелает, я и сам могу отвезти всё к вам домой, для такого клиента – всё что угодно! Тележка ручная у меня есть.
– Нет, благодарю, – вежливо, но твердо отклонила его предложение гостья, – достаточно будет и подмастерья. Элай, если я не ошибаюсь?
Элай торопливо кивнул. Г-жа Арпак по-хозяйски махнула перчаткой.
– Уложите горшки, куда вы там собирались, и поаккуратней. Я жду вас на улице.
И решительно двинулась со двора, шурша оборчатой муслиновой юбкой, оставив за собой тонкий, немного терпкий аромат духов, от запаха которых у Элая почему-то тоскливо и сладко защемило в сердце.
Горшки под бдительным надзором Нданы уложили быстро, и под многословные напутствия Метиха, как вести себя, как товар везти, Элай осторожно выкатил груженую тележку на улицу.
– Всё? Готовы? – и ожидавшая его возле калитки г-жа Арпак тряхнула головой. – Тогда следуйте за мной. Улица же Сапожная знаете где?
...День был обычный, августовский: в высоком ярко-лазурном небе – ни облачка; полуденное, зависшее в зените светило припекало всё еще по-летнему горячо; сухой, еле заметный ветерок изредка шелестел листвой вязов, понуро стоявших вдоль заборов на самом солнцепеке. Улицы города, более или менее оживленные по утрам, потихоньку пустели, жизнь, казалось, замирала в эти часы убийственного солнца. Приближалась сиеста, соблюдавшаяся даже уличными собаками, заранее приискивавшими себе какой-нибудь укромный тенистый уголок, чтоб, завалившись на бок, дрыхнуть там до самого вечера. Что уж говорить о двуногих обитателях Лахоша, испокон веков приученных после сытного обеда, приему которого не мешала никакая жара, спокойно (если не было, конечно, неотложных дел) подремать часок-другой где-нибудь на открытой веранде, в летней беседке под сенью родных яблонь, груш, абрикосов в своем саду или же, плотно завесив окна, в самой темной и прохладной комнате дома. Служащие же, вынужденные после обеда возвращаться в свои учреждения и конторы, мирно посапывали прямо на своих рабочих местах, время от времени, конечно, просыпаясь, чтобы переложить пару бумажек с одного конца стола на другой для создания видимости бурной деятельности.
Элай осторожно катил мерно поскрипывавшую тележку вслед за г-жей Арпак, уверенно, ни разу не оглянувшись, вышагивавшей впереди, и ломал голову – кто она, откуда? Лахошская или приезжая? Лахош, конечно, по сравнению, например, с Насаром был совсем небольшим городком, скорее даже большим селом, но тем не менее сказать, что все знали всех, как то обычно бывает в деревнях, про Лахош было нельзя. Тем более нельзя было такого сказать про Элая: будучи человеком замкнутым и малообщительным, он имел весьма ограниченный круг знакомств и многих в Лахоше, известных большинству остальных его жителей, попросту не знал. Вот и сейчас Элай пытался вспомнить, видел ли он г-жу Арпак когда-нибудь раньше, слышал ли ее имя? И на оба вопроса приходил к отрицательному выводу. В том, что раньше он ее не видел, Элай был уверен – он не забыл бы такого лица, голоса, фигуры, – но из этого еще ничего не следовало: Элай почти каждую неделю встречал на улицах города людей, лиц которых он, кажется, никогда не видел до этого, но тем не менее оказывавшимися, как выяснялось, коренными лахошцами. Это было тем более справедливо, что многие из лахошского высшего света, к которому, как казалось Элаю, судя по платью и манерам, могла принадлежать сегодняшняя гостья, порой годами жили за границей – на морских курортах Бофира, лечебных водах Амарны или кедровых рощах Рисена, – и не удивительно, что Элай мог и не знать и никогда не видеть г-жи Арпак прежде. Хотя старой, княжеских времен, аристократии в Лахоше как таковой уже не осталось – кто эмигрировал, а кто гнул спину на помидорных плантациях Хайвара, – но свято место пусто не бывает, и вновь возникшее из некогда пламенных революционеров «новое дворянство» быстро усвоило сибаритские замашки и барский образ жизни «бывших». Тем не менее Элаю почему-то казалось, что та – не местная, приезжая, что-то в ней было, отличавшее ее от светских дам Лахоша, весь блеск и лоск которых исчерпывался, как правило, блеском нарядов и лоском холеных белых рук, но что именно – взгляд ли, выражение лица, – Элай понять не мог.
Миновав гвардейские казармы – обшарпанные двухэтажные бараки за высокой кирпичной стеной с колючей проволокой поверху и караульными вышками на углах, – они свернули на одну из центральных улиц Лахоша, проспект Команданте, и, пройдя мимо кафедрального Собора и почтамта, обогнув городской парк, вышли наконец к улице Сапожной.
– Вот, нам сюда, – г-жа Арпак остановилась у старого, потемневшего от времени, но вполне еще крепкого купеческого особняка на желтом кирпичном цоколе и толкнула калитку. – Закатывайте тележку во двор, сейчас покажу, где разгрузить, – и, деловито оглядевшись, ткнула пальчиком, затянутым в тонкую лайковую перчатку, в глубь двора. – Давайте-ка в беседку вон ту пока поставим. Пойдемте за мной.
По хорошо утоптанной дорожке, мимо запущенных помидорных и цветочных грядок, Элай осторожно докатил тележку до открытой с трех боков летней беседки под старой, широко раскинувшейся яблоней и принялся разгружать горшки. Г-жа же Арпак, с нескрываемым облегчением стянув перчатки, небрежно швырнув шляпку и ридикюль на дощатый стол, стоявший в центре беседки, застеленный выцветшей скатертью, присела на широкую скамью у стены. Солнце, пробиваясь сквозь густую листву и ветви яблони, скользило рябью пятен по деревянным некрашеным полам, где-то под крышей, в углу беседки, тихо гудели осы.
– Вы давно у господина Метиха работаете? – лениво обмахиваясь шляпкой как веером, г-жа Арпак повернула голову к Элаю, когда тот выгрузил из тележки последний горшок.
Спрошено это было тоном вроде бы по-прежнему чопорным, даже надменным, но Элай видел, что глаза ее, оказавшиеся теперь при ближайшем рассмотрении не такими уж и холодными, равнодушными, глядят на него с по-прежнему непонятным, но живым и искренним интересом.
– Да нет, недавно, – Элай смущенно отвел взгляд, ощущая некоторую неловкость от того, что его так откровенно и даже бесцеремонно разглядывают, хотя сказать, что это было ему неприятно, не мог, – месяца два, с июня.
– А до этого чем занимались?
Элай помялся.
– Да по-разному бывало. И грузчиком немного, и сторожем. Но вообще-то, я в Университете учился до недавнего времени. Но не доучился.
– Студент? – г-жа Арпак вдруг оживилась. – Я почему-то так и думала!
Элай набрался храбрости и поднял на нее глаза.
– А почему, если не секрет?
– Ну, более-менее образованного человека всегда можно опознать – по взгляду, речи, по манерам, наконец даже по тому несчастному виду, когда вынужден заниматься несвойственной ему работой. Не обижайтесь только, просто мне так показалось, я не права?
Элай усмехнулся.
– Да нет, почему же, правы. Врать не буду, от работы своей, конечно, не в восторге. Не скажу, чтоб тяжелая уж совсем, но нудная, пыльная, грязная. Да и платят не очень, в долгах как в шелках хожу.
– А чем бы заниматься хотели?
– Ну, учился, вообще-то, на истфаке, а так, честно говоря, уже и не знаю. Сейчас, к сожалению, выбирать особо не приходится.
– Выбор у человека есть всегда, запомните это, молодой человек! – и она бросила шляпку на стол. – Как смотрите на то, чтоб у меня садовником поработать?
– Садовником?! – Элай даже рассмеялся. – Но я яблоню от вишни не отличу!
– Не важно! – безапелляционно отмела она его возражение. – И к тому же я, наверно, не совсем точно выразилась: садовником, скорее, буду я, а вы – помощником, подсобным рабочим по саду, по хозяйству, называйте это как хотите. Никаких знаний, опыта особого вам и не потребуется, указаний моих только придерживайтесь. С лопатой, мотыгой, ножницами садовыми, я думаю, у вас же хватит ума справиться? Вот и отлично. Я тут планирую оранжерею организовать, может даже зимнюю, клумб цветочных побольше вместо грядок помидорных хочу разбить и вообще двор в божеский вид хоть немного привести. Сколько вы сейчас получаете?
– Когда как, но в среднем около ста.
– За жилье платите? Или с родителями живете?
– Снимаю за сорок у бабки одной.
– Хорошо, предлагаю вам двести песо в месяц, устраивает?
Несколько ошеломленный таким внезапным предложением Элай только тихо выдохнул. Двести! Сейчас, в его весьма стесненных обстоятельствах, эта сумма казалась ему огромной, хотя в действительности не превышала средних заработков по Лахошу.
– Ну так что? – и г-жа Арпак несколько нетерпеливо повела плечами. – Согласны? Или как?
Элай торопливо закивал.
– Да, конечно, согласен! Только вот я предупредить сразу хотел, – он чуть запнулся и тяжело вздохнул, – я ведь не сам ушел из Университета. Исключили меня, причем «по статье», «за антигосударственные высказывания». Вас это не пугает?
Г-жа Арпак неожиданно залилась долгим тихим смехом, и Элай поразился, как удивительно может меняться человек: всего лишь мгновение назад перед ним, казалось, сидела небрежно-надменная в своей холодной чопорной красоте дама с великосветскими замашками, а теперь он видел лишь милую молодую женщину с поблескивающими, искрящимися от смеха глазами, с ямочками на щеках и бисеринками пота на лбу.
– Нет, – отсмеявшись, помотала она головой, – меня это совершенно не пугает. Мне, вообще, дела нет до вашего государства. Мы с мужем граждане Амарны. А давно всё случилось? В охранке что сказали?
– Да что они могут сказать? Пальчиком погрозили, предупредили, мол не попадайся больше, а то в следующий раз исключением не отделаешься. Зимой это еще было, в феврале.
– И всё? Один раз только вызывали? Тогда ничего страшного, в картотеку свою вас, конечно, внесли, но если с февраля больше ничего не было, скорее всего, никто о вас там уже и не помнит.
– Хорошо бы. Я бы про них с удовольствием забыл бы.
– Вот и забудьте, – и г-жа Арпак деловито поднялась со скамьи. – Ну что, насчет работы, надеюсь, договорились? Когда приступить сможете? Мне желательно быстрей.
– Да я завтра уже приду, – заторопился Элай, – сейчас только к хозяину схожу, скажу, ну, может быть, сегодня еще у него поработаю, а завтра с утра обязательно буду. Во сколько придти?
– Давайте к полдевятого. Устроит?
Элай согласно кивнул. Всё вроде бы было уже решено, но уходить он медлил. Попросить, не попросить? Не будет ли это наглостью с его стороны? Ведь он еще работать-то не начал, и так ведь из милости одной, по сути, работу халявную предложили! Так и не набравшись смелости, он махнул в сердцах рукой и собрался уже было отправиться восвояси, но заминку его заметили.
– Мне показалось, вы что-то еще хотели спросить, нет? – и г-жа Арпак ободряюще улыбнулась. – Ну смелей, не бойтесь, за спрос не бьют.
Элай покраснел как рак.
– А нельзя ли аванс получить небольшой? – и торопливо пояснил. – Ну, песо тридцать, мне за жилье хозяйке квартирной отдать надо, за июль еще долг, сегодня вот последний день. Если, конечно, не сложно.
– Ну почему же сложно? Вы же не миллион просите, – и, достав из ридикюля кошелек, отсчитала несколько купюр. – Вот возьмите шестьдесят. Как я понимаю, вам ведь, кроме квартплаты, еще и жить на что-то надо. Не стоит благодарности, я рада, что смогла вам помочь. Жду вас завтра. Всего доброго.
Оказавшись на улице, Элай от радости сделал «колесо», слегка напугав проходившего мимо с полусонным лицом невысокого, невзрачного господинчика неопределенного возраста. Неужели удача улыбнулась и ему? От мысли, что наконец-то отдаст старухе-зеленщице эти проклятые тридцать песо, что нашел-таки работу и получше, и полегче, и почище, на душе становилось веселей, но особенно почему-то грела душу мысль, что теперь может хоть каждый день видеть г-жу Арпак, общаться с ней, слышать ее голос. Несмотря на свою природную склонность к пессимизму, Элай иногда приходил к выводу, что жизнь, в общем-то, не такая уж и плохая штука.
…На следующий день, с утра пораньше, еще не было даже восьми, Элай, всерьез вдруг заопасавшийся, что вчерашнее предложение окажется лишь неудачной шуткой избалованной светской дамы, беспокойно расхаживал по улице Сапожной, неподалеку от дома № 17. Он нетерпеливо поглядывал то на всё выше выкатывающееся из-за крыш солнце, то на занавешенные окна особняка, ожидая часа, когда можно будет смело постучать в заветную дверь. С Метихом, искренне огорчившимся при известии об уходе Элая и также искренне и клятвенно побожившимся, что в течение месяца выплатит всё причитающееся ему сполна, он расстался по-хорошему. Хотя в том, что действительно получит всё заработанное им, Элай сильно сомневался, уже немного зная, что не всем клятвам говорливого гончара можно верить, тем более если учесть, что деньгами его, вообще-то, распоряжалась толстуха Ндана. С квартирохозяйкой разговор состоялся менее приятный. Получив плату за июль и не выказав при этом никакой радости, сварливая старуха принялась тут же пилить Элая за всё еще не оплаченный август, а платить он должен был по общепринятому обыкновению за месяц вперед. И Элаю пришлось обещать, что в сентябре заплатит и за август, и за сентябрь сразу, – по его расчетам, с учетом новой работы, на это денег хватить должно было.
В восемь часов калитка дома № 17 распахнулась и на улицу вышел высокий, франтоватого вида господин в котелке и, небрежно помахивая тросточкой, двинулся по Сапожной в сторону городского парка. После этого Элай, решив, что это, видимо, г-н Арпак, а значит, скорее всего, г-жа Арпак уже встала, решительно, хоть и выждав несколько минут, вошел во двор, но стучаться в дом пока не решился, надеясь, что хозяйка и сама вскоре выйдет, услышав, как хлопнула входная калитка. Так оно и случилось.
– А, вы уже здесь, – на крытом крыльце в простом домашнем платье появилась г-жа Арпак. – Доброе утро. Готовы? Ну, пойдемте в сад, покажу, что делать.
Работы оказалось немного: здесь прополоть, там полить, яблоню окопать, кое-где кусты обрезать.
– Как сделаете всё, скажете. Я в доме если что. Инструмент садовый за беседкой, воду в бочке берите, вон там, в углу, видите, у малины. Особо не напрягайтесь, не торопитесь, это всё терпит, на солнце не лезьте, а то перегреетесь.
И, ободряюще улыбнувшись напоследок, г-жа Арпак неспешно удалилась в дом, – проводив ее взглядом, Элай неизвестно чему вздохнул.
…Солнце поднималось всё выше, в небе, как обычно, – ни облачка, день обещал быть по-привычному жарким. Под карнизом дома шумели-галдели, чего-то не поделив, забияки-воробьи, монотонно гудели над клумбой с астрами шмели, степенно и важно квохтали за забором у соседей куры, где-то через двор остервенело заливался на кого-то, гремя цепью, сторожевой пес. Быстро окопав яблоню, полив малину со смородиной, Элай энергично принялся за прополку, но так как в доме постоянных жильцов давно уже не было и огород запустили сильно – иные сорняки вымахали чуть ли не по пояс, – то попотеть пришлось изрядно. Загнувшись над грядкой у беседки, он старательно и тщательно прореживал от «незваных гостей» стройные ряды помидорных кустов, испытывая даже какое-то удовлетворение от работы. То ли задумавшись о чем-то, то ли попросту замечтавшись, что, вообще-то, частенько с ним случалось, Элай рассеянно засвистел-замурлыкал себе под нос щемяще заунывную «На хайварских холмах…», любимую песню лахошских каторжан, что даже не услышал шагов за спиной.
– Не возражаете, если почитаю здесь?
Хрипловатый голос г-жи Арпак прозвучал для Элая настолько неожиданно, что он чуть не подпрыгнул, – торопливо вскочив, вытирая испачканные руки о штаны, он почему-то еще и покраснел, словно воришка, застигнутый на месте кражи.
– Не помешаю ведь?
Перед ним у беседки в небрежно-расслабленной позе стояла г-жа Арпак, с книгой в одной руке, с веером – в другой, и слегка вопросительно смотрела на него.
– Нет, что вы! – смущенно залепетал Элай. – Конечно, не помешаете! Да и вы же хозяйка здесь.
– Значит, не возражаете, – и в той же небрежно-расслабленной манере уселась на скамью у стены и раскрыла книгу. – Не обращайте на меня внимания, я не контролировать вас пришла, занимайтесь делами, просто люблю на свежем воздухе почитать.
Легко сказать – не обращайте внимания! Элай, несколько сконфуженный, вновь склонился над грядкой, стараясь придать себе как можно более непринужденный и независимый вид, если такое, конечно, было возможно в его позе, заставляя себя не скашивать глаз, не оглядываться через плечо. Как и многим застенчивым людям, ему частенько казалось, что все окружающие только и делают, что незаметно наблюдают за ним, но в беседке слышался лишь шелест веера и переворачиваемых страниц, и когда Элай всё-таки украдкой оглянулся, то убедился, что г-жа Арпак, действительно, читает. Это его немного успокоило – всё-таки не очень приятно заниматься каким-либо делом, ощущая, что тебе, возможно, кто-то пялится в спину.
Через полчаса г-жа Арпак, небрежно отбросив веер на стол, отложила книгу в сторону и подняла голову.
– Чаю попить не желаете? – серые глаза смотрели на него открыто, прямо, дружелюбно. – На свежем воздухе, а? Передохните, составьте мне компанию.
Элай, немало удивленный таким предложением, – сажать за свой стол, фактически, прислугу?! – смущенный от мысли более близкого общения со светской молодой женщиной, тем не менее торопливо, но не очень уверенно кивнул в знак согласия.
– Вот и отлично, – и г-жа Арпак поднялась со скамьи. – Тогда мойте руки и посидите пока здесь, отдохните, пока я самовар подогрею. С вареньем пьете?
С вареньем он пил, и вскоре на выцветшей скатерти, застилавшей стол в центре беседки, появились принесенные из дома небольшой медный самовар, расписной заварной чайник, стеклянная вазочка с густым вишневым вареньем и тарелка со свежими овсяными лепешками, заменявшими теперь в лучших домах Лахоша булочки-плюшки и прочие ватрушки, исчезнувшие с прилавков и лотков города в связи с непонятной историей с несквашивающимся тестом.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, не стесняйтесь, – по-хозяйски распоряжалась г-жа Арпак, аккуратно разлив крепкий ароматный чай по чашкам. – Лепешки вот берите, варенье, не стесняйтесь и не бойтесь, я не кусаюсь.
Элай, всё еще смущенный, тем не менее хмыкнул.
– Да я догадываюсь, что не кусаетесь.
– Вот как? Это уже хорошо, что догадываетесь!
И хозяйка искренне развеселилась, а Элай еще раз поразился, как удивительно меняет, преображает человека хорошая, открытая, ясная улыбка и смех, словно срывающие шелуху условностей, разделяющих людей, – перед ним вновь сидела обычная молодая женщина, весьма заразительно смеявшаяся, с которой, казалось, можно запросто и интересно пообщаться. И он осмелел.
– А что вы читали, если не секрет? – брошенная на скамью книга, карманного формата, но в твердом переплете, причем брошенная так, что ни титульной стороны, ни корешка прочесть было нельзя, невольно привлекла его внимание. Элая, как заядлого книгочея, всегда живо интересовало, а что же читают другие, что позволяло к тому же многое узнать о человеке сразу и без излишних расспросов.
– Не секрет, – и она спокойно перевернула книгу. – Не всегда и не всё, но отдельные его вещи мне нравятся.
Это было «Избранное» Басе Адара, одного из старых амарнских поэтов, широко, впрочем, известного и в Лахоше.
Одиночество – тень на руках,
одиночество – небо в пыли,
одиночество – небо мое,
одиночество – ты...
Знакомые строки в хрипловатом исполнении звучали несколько непривычно. Элай же не смог отказать себе в тщеславном желании блеснуть перед собеседницей поэтической эрудицией, тут же подхватив и продолжив:
Одиночество – дождь и шаги,
одиночество – ветер и смех,
голые стены, белые стены,
и лишь эхо, лишь паутина тоски...
– Браво! – поаплодировала г-жа Арпак. – Приятно иметь дело с образованным человеком. Я, наверно, не сильно ошибусь, если предположу, что вы и сами в юности стишками баловались, а?
Элай отмахнулся.
– Вот именно, что «стишками», и именно «баловался». В семнадцать лет, мне кажется, мы все себя поэтами мним, причем, как минимум, гениальными. Правда, у большинства со временем это проходит, потом только поражаешься: господи, какую же я нес тогда чушь?!
– У вас тоже прошло?
– А что я? Я – не исключение. К сожалению. Может, и хотелось бы, но Адаром мне не быть.
– Ну, поэтом можешь ты не быть… Это ведь не единственный путь для мыслящего и небесталанного молодого человека, а в последнем, надеюсь, я не ошибаюсь. Есть же много путей-дорог, чтобы не зря прожить эту жизнь.
– Да, много, не спорю, но для чего-то нет возможностей, условий, а для чего-то – сил, желаний.
– Будет желание, появятся и силы, и условия, и возможности. Главное – желание! Кстати, хотела всё спросить, что же вы такого «антигосударственного» высказали, что из Университета исключили? Можете, конечно, не отвечать, это я так, из любопытства чистого.
Элай пожал плечами, – виноватым он себя не ощущал, стыдиться ему здесь было нечего, и он рассказал всё как было без утайки.
– Так вас решением профессора Ирума исключили? – живо заинтересовалась г-жа Арпак, услышав знакомое имя.
– Да, но ведь другого выхода у него просто не было: не исключи меня, «ушли» бы его, – вступился за декана Элай. – Да и, вообще, он предлагал мне помочь, выгородить хотел искренне, причем реальный вариант был, но я сам не захотел.
Она внимательно посмотрела на него.
– Почему?
Он вздохнул.
– Сам толком не знаю. Наверно, просто не люблю лишний раз врать, унижаться, просить, быть кому-то обязанным.
– Понятно, – протянула г-жа Арпак, хотя что ей понятно, было непонятно.
После чая, проработав еще час, Элай был отпущен домой, так как работы хозяйка больше никакой предложить не смогла, но твердо заверила, что на заработке его это никак не скажется, – свои двести песо он получит в любом случае.
То же самое повторилось и на следующий день, в пятницу. Поковырявшись с утра на огороде, попив чаю, поболтав о том, о сем, – об оранжерее, зимнем цветнике г-жа Арпак уже и не заикалась, словно позабыв о своих планах, – проработав, фактически, только полдня, Элай вновь вернулся домой непривычно рано и долго ломал голову, а зачем ей, собственно говоря, понадобился садовник? И вразумительного ответа не находил.
Но в понедельник, уже после выходных, когда г-жа Арпак неожиданно вновь вернулась к истории с его исключением из Университета, ситуация стала понемногу проясняться. В то утро она даже не стала придумывать ему какого-нибудь занятия, а сразу предложила позавтракать с ней.
Они сидели всё в той же беседке под старой яблоней, легкий ветерок тихо шелестел листвой, в углу у стенки лениво гудел, потрескивая щепками в трубе, разогревавшийся самовар. Г-жа Арпак, рассеянно помахивая веером, несколько озабоченно, словно взвешивая, решаясь на что-то, поглядывала на Элая, и только когда закипела вода и свежезаваренный чай был разлит по чашкам, она наконец-то начала разговор.
– Элай, а без права восстановления – это навсегда или как? Я про ваше исключение из Университета.
Он пожал плечами.
– Года через три можно подать прошение в Департамент Образования о смягчении наказания и если никто, в том числе охранка, возражать не будет, может быть, и разрешат восстановиться. Но я не знаю, захочу ли я этого, – там ведь покаяться потребуют обязательно.
– Ну а в чем проблема? Или вы по-прежнему считаете, что Команданте – узурпатор, диктатор, тиран, а демократии у вас уже давно нет?
Элай удивленно вздернул брови.
– А что, разве за последние полгода у нас что-то существенно изменилось?
Та внимательно и цепко посмотрела на него.
– В политике – нет, но могли измениться вы сами. Сами же говорили, что когда-то и стихи писали. Так и здесь: человек взрослеет, взгляды меняются, обычная история.
Он саркастично улыбнулся и покачал головой.
– Стихи – это немного другое, там настроение, а здесь – зрение или, если угодно, мировоззрение: я не могу видеть что-то белым, если это – черное, по крайней мере в моих глазах. Так глаз мой устроен.
– Ну, глаз для языка у многих не указ. Видят-то черное черным, наверно, большинство, но говорить об этом торопятся далеко не все.
Он фыркнул.
– Это их проблемы!
– Проблемы-то, по-моему, как раз у вас, а не у них. Неужели так трудно сказать «я заблуждался, простите, был не прав»?
Элай криво усмехнулся.
– Сказать не трудно, – трудно будет забыть это и уважать себя после такого. Может, это и гордыня, тщеславие, но уж лучше гордыня, чем измена.
– Да, сказать не трудно, – хозяйка рассеянно повертела в руках чайную ложку, – но не трудно и придерживаться оппозиционных взглядов, ничего, по сути, не делая, – она подняла голову, и в ее хрипловатом голосе послышалась нескрываемая насмешка. – Люди интеллигентные ведь везде, и Лахош не исключение, считают чуть ли не правилом хорошего тона фрондировать перед правительством, но дальше речей обычно дело нигде не идет. Так ведь, господин «бумажный» оппозиционер?
Элай вспыхнул.
– Что вы хотите этим сказать?
Г-жа Арпак хмыкнула и пожала плечами.
– Ничего, кроме того, что сказала. Если Команданте – узурпатор и тиран, то почему вы, прекрасно видящий это, тем не менее лепите горшки и копаете грядки? Не вижу связи между вашими взглядами и делами.
Голос Элая, задетого за живое, задрожал от обиды.
– А что прикажете делать? Что я могу один?
– А если не один? – и она пристально и тихо посмотрела ему в глаза.
Он, несколько обескураженный и всё еще непонимающий, чего же от него хотят, требуют, нервно покрутил шеей.
– Что значит «не один»?
– Ну, допустим, существуют люди, группа людей, – вкрадчиво продолжила она, – придерживающихся приблизительно ваших же взглядов, но не просто придерживающихся, а еще и борющихся с режимом, причем не всегда легальными методами. Я говорю, если вы заметили, в сослагательном наклонении, предположительно, никаких выводов отсюда пока делать не надо.
Хотя глаза ее говорили, что выводы определенные делать уже можно, и Элай их сделал. Провокация? Пустая болтовня не знающей чем себя занять светской дамы? Или… или что-то за этим стоит? Все эти мысли лихорадочно пронеслись в его голове, а г-жа Арпак тем временем продолжила.
– Так вот, вы бы присоединились к такой группе?
Элай помялся. На болтовню это было непохоже – слишком уж серьезен был взгляд г-жи Арпак. Не похоже было и на провокацию, по крайней мере, внутренний голос почему-то подсказывал ему, что верить сидящей напротив женщине можно, но так неожиданен был сам вопрос, что Элай слегка растерялся, не зная, что и сказать. Несмотря на ту историю с его исключением, Элай, будучи человеком, скорее, асоциальным, от политики, в общем-то, был далек, интересовался ею мало, руководствуясь принципами «я отвечаю только за себя», «не троньте меня – и я никого не трону», живя в башне своих мечтаний и фантазий.
– Знаете, – наконец-то выдавил он из себя, немного даже заикаясь, – это непростой вопрос, я не могу ответить на него сразу, сейчас же, мне надо подумать, если вы, конечно, позволите.
– Сколько вам надо времени? – чуть поджав губы, г-жа Арпак откинулась на спинку стула, было заметно, что она явно разочарована, ожидая, видимо, другого, более определенного и решительного ответа. – Час? Два? Сутки?
Покраснев как рак, Элай поднял на нее глаза.
– Давайте я завтра скажу ответ?
Г-жа Арпак, вдруг словно спохватившись, быстро и любезно, но несколько натянуто улыбнулась.
– Конечно, конечно, тем более вы ведь помните, что вопрос поставлен был в сослагательном наклонении, предположительно, так ведь? – но глаза ее опять говорили об обратном. – Но на досуге поразмышляйте, а чтоб вам легче думалось, от работы я вас сегодня освобождаю. Идите домой, отдохните, погуляйте, а завтра приходите, может быть, продолжим сегодняшний разговор, хорошо? Тогда до завтра.
И она, как показалось Элаю, весьма холодно кивнула ему на прощанье.
…Размышлял Элай долго – весь оставшийся день и вечер, – терзаемый противоречивыми чувствами и мыслями. Причем беспокоили его в первую очередь вовсе не соображения рискованности участия в подобной «группе», не опасения за свою судьбу, жизнь, а такое участие, он прекрасно понимал это, могло тянуть и на «пеньковый галстук». Нет, страха, как ни странно, он не ощущал, а волновал его, по сути, только один вопрос: честно ли это будет с его стороны? Хоть и был он весьма критично настроен по отношению к существующей власти, отчетливо видя за демократическим фасадом Республики всё ту же, вновь и вновь возрождающуюся деспотию прежних времен, когда один коронованный самодур сменял на троне другого, но сказать про себя, что пылал ненавистью или праведным гневом по этому поводу, что готов стать идейным борцом с режимом, он не мог, – к политике как таковой он, по большому счету, был равнодушен. Нежелание же пойти на компромисс в той истории с его исключением из Университета объяснялось не столько политическими, сколько личными принципами, – он не любил, когда кто бы то ни был, будь то даже всесильная охранка, сует нос в его личные дела, в его личное жизненное пространство. Он был человеком аполитичным, ориентированным в первую очередь на свой внутренний мир, и, ценя превыше всего честность и искренность, по крайней мере перед самим собой, несомненно, ощущал бы фальшь и ложность своего положения, согласись он участвовать в такой нелегальной борьбе, что обязывало в его представлении ко многому, к чему он не был и не желал быть готовым. Но, с другой стороны, отказаться от предложения г-жи Арпак, не значило ли это согласиться с ее обидным, задевшим за живое, определением его как «бумажного оппозиционера», способного быть смелым только на словах? Разве не вправе она будет усмотреть в подобном отказе элементарную трусость? Элай даже видел, как презрительно она скривит губы, каким холодом наполнится ее взгляд, услышав его «нет». Такая мысль для Элая была невыносима, особенно с учетом того, что имелось и еще одно обстоятельство, в котором Элай упорно не хотел признаваться себе, но в действительности весьма существенно влиявшее на его решение: г-жа Арпак нравилась ему. Да, она нравилась ему как женщина, и отказаться сейчас означало закрыть себе дорогу на Сапожную, 17, а этого он допускать не хотел, желая, сам даже толком не зная зачем, продолжать общаться с так заинтересовавшим его человеком. Разве его согласие на риск и опасности, неизбежные в такого рода деятельности, совместная борьба, делающая их соратниками-единомышленниками, не могут их сблизить, несмотря на разницу в возрасте, социальном статусе и ее семейном положении? Такие мысли мелькали у него в голове, но он старался гнать их от себя как рождающие лишь пустые надежды и иллюзии, однако решение свое в итоге он-таки принял.
…– Ну что ж, я надеялась и рассчитывала именно на такой ответ, – спокойно, как само собой разумеющееся, восприняла г-жа Арпак его «да» на следующее утро, – хотя полагала, что услышу это несколько быстрее.
Элай слегка покраснел.
– Мне… мне надо было разобраться в себе, – чуть запинаясь, пробормотал он. – Все ведь по-разному думают: кто легче, кто тяжелей. Я не хотел бы поспешно решить что-то, а потом раскаиваться в этом, сожалеть, подводить кого-нибудь, кто на меня, наверняка, рассчитывал бы.
– Я не в укор это сказала, а просто констатировала факт, что я что-то там полагала, – и она неожиданно улыбнулась. – Хороший садовник не дергает саженец, чтоб быстрей рос, плод должен созреть вовремя, не так ли, господин старший помощник младшего садовника?
Элай с нескрываемым облегчением вздохнул – раз шутит, значит, порядок, обид нет, всё объяснилось.
Они вновь сидели всё в той же беседке в саду, в углу привычно гудел самовар, также привычно квохтали за забором соседские куры, из-за крыш домов поднималось утреннее солнце.
– А дальше? – Элай поднял на собеседницу выжидательный взгляд. – Вы ведь, как я понимаю, не из праздного любопытства задавали такой вопрос? Пусть даже и в сослагательном наклонении, так ведь?
– Разумеется, – и г-жа Арпак чуть хмыкнула. – Приличные, благовоспитанные дамы из хорошего общества таких вопросов не задают, даже из праздного любопытства, ибо «птица дятел» встречается даже в самом хорошем и добропорядочном обществе. Разговор наш конечно же продолжится, но несколько в ином составе: вам надо будет переговорить с господином Арпаком.
– Вашим мужем?
Г-жа Арпак на мгновение запнулась.
– Да, мужем.
Произнесено это было с секундным колебанием, с каким-то едва уловимым замешательством в голосе, что у Элая, уже понявшего, что многое в этом доме вовсе не обязательно то, чем кажется, зародились сомнения, а мужем ли?
– Когда? Я хотел бы побыстрей.
– Какой вы нетерпеливый! Учитесь ждать, в нашем деле это необходимо.
Элай смутился.
– Да я просто… – словно оправдываясь в чем-то, забормотал он, – просто когда какое-нибудь решение принимаешь важное, хочется побыстрей за дело взяться.
– Это чтобы решимость первоначальная не испарилась? – подпустила шпильку г-жа Арпак с легкой улыбкой на губах.
Элай, не нашедшись, что возразить, окончательно сконфузился, а собеседница, довольная произведенным эффектом, чуть тряхнула головой и деловито, как ни в чем не бывало продолжила:
– Я думаю, мы сделаем так: вы, не спеша, не утруждаясь, поработаете в саду часов до трех пополудни, пока господин Арпак с лекций не вернется, а там и поговорите. Без его мнения что-либо решать одна я всё равно не вправе. К тому же если вы человек поднадзорный, «на заметке» стоите, то лучше, чтобы «легенда» с жизнью не сильно расходилась, а вы ведь у меня садовым рабочим числитесь, помните ведь? Поэтому поковыряйтесь на грядках для вида, пополите что-нибудь, деревья окопайте, цветы полейте, и то польза хоть какая-нибудь будет, идет?
Элай торопливо кивнул.
– Вот и хорошо, – и она поднялась из-за стола снять самовар, – а пока давайте чай попьем. Вы мне, кстати, обещали о семье своей поподробней рассказать…
…Время до обеда пролетело незаметно. Дел во дворе, по хозяйству хватило бы не на один день работы: сад был запущен, старые тропинки густо заросли травой, у забора буйным цветом расцвели в полный рост репьи да лопухи, так что Элаю, по натуре человеку, скорее, ленивому, но коли уж бравшемуся за что-либо, то делавшему всё на совесть, было не скучно. Да и хозяйка скучать не давала, выходившая из дома то почитать в беседке, то воздухом просто подышать, развлекая его беседами на самые разнообразные темы, начиная с космологических теорий профессора Мркеса о нестационарной форме Земли и заканчивая уже неделю будоражащим весь Лахош вопросом о причинах несквашивающихся теста и молока, не касаясь единственно тем политических. Элай еще раз поразился контрасту: насколько чопорна, холодна, высокомерна могла быть (или казаться?) г-жа Арпак на людях, и насколько простой и открытой в общении становилась она дома, в частном кругу.
В три часа пополудни, как было и обещано, из Университета вернулся г-н Арпак, – шел второй день сентября, занятия в главном вузе Лахоша уже начались. Как всегда прифранченный, щеголеватый, в котелке и с кожаным саквояжем в руках, он, громко хлопнув входной калиткой, небрежно помахал им тростью с крыльца дома и зашел внутрь, куда вслед за ним заторопилась и г-жа Арпак. Минут через пять она позвала Элая в дом.
…Элай стоял в большой комнате, насколько он понял, гостиной, обклеенной однотонными бежевыми обоями, с пестрыми занавесками на окнах, дешевыми репродукциями на стенах и круглым обеденным столом в центре. Г-жа Арпак, формально представив его г-ну Арпаку, хотя после нескольких дней работы Элая у них в саду друг о друге они, разумеется, уже знали, сама незаметно куда-то удалилась.
– Ну что ж, господин Абон или Элай, если позволите по имени, мне так проще, что же движет вами сейчас? – по-барски развалившись в широком мягком кресле у окна, закинув ногу на ногу и рассеянно покачивая носком до блеска начищенного ботинка, г-н Арпак с бесцеремонным любопытством разглядывал его. – Жажда приключений? Политические принципы? Тщеславие? Или что-то еще? Вы ведь, полагаю, понимаете, во что вы сейчас ввязываетесь? За одно только сочувствие эрдекам, а группа наша, скрывать не буду, радикал-демократической направленности, можно «загреметь» на хайварские холмы лет этак на десять без права переписки, не говоря уж об активном соучастии. Да вы присаживайтесь, не стойте, мы не в школе. Надеюсь, вы понимаете, что это не праздное любопытство с моей стороны, я должен знать о вас всё, что может иметь значение для возможного нашего сотрудничества: кто вы, что вы, чем и как дышите, ваши мотивы? Если я не буду уверен в человеке до конца, сотрудничать с ним я не буду, надеюсь, это ясно? Итак, я весь во внимании.
Осторожно присевший на краешек стула у стены Элай потер вспотевшие ладони о колени, – он почему-то немного волновался, словно на экзамене.
– Ну-у, – нерешительно помялся он, – сразу вот так это сложно сформулировать…
– А вы всё-таки попробуйте.
Элай тяжело вздохнул.
– Просто, наверно, надоело жить бесцельно, бессмысленно. Иногда хочется верить, что жизнь не просто так дана, а для чего-то. А так, – и он пожал плечами, – так, может, хоть польза какая-нибудь будет.
– А вы уверены, что будет? – глаза г-на Арпака насмешливо заблестели. – Я даже не про вас. Такое ли уж благо мы, эрдеки, несем людям? Выйдите на улицу, спросите у десяти первых встретившихся, у так называемого простого люда, ради которого мы вроде бы и боремся, а нужна ли им свобода, демократия, законность? Нужны ли им права человека, когда будет нужно думать самому, что-то решать, власть самим выбирать, ответственность на себя брать, а не валить все проблемы на плохих князей? Мне, например, даже выходить не надо, и так знаю: не нужны! Девять из десяти скажут: да, паршивенько живем, неправильно, но перемен не хотим, оставьте нас в покое, господа ученые, пока хлеба кусок имеем и крышу над головой, а то и этого, не дай бог, лишимся!
Элай недоуменно покрутил головой.
– Зачем же тогда огород городить, если сами не верите, что это кому-нибудь нужно?
– А вот это я хотел бы услышать от вас. Зачем мне мой «огород», я и так знаю, а вот вам зачем в него лезть, пачкаться?
Элай несколько раздраженно повторил:
– Я же сказал: хотел бы приносить хоть какую-нибудь пользу. Разве этого недостаточно?
– А я вот вам говорю, что пользы от нашей деятельности, быть может, ничуть не больше, чем, например, от гончарного дела. Даже более, польза от гончарного дела бесспорна и очевидна, чего не скажешь о наших делах. Вопрос: ради чего всё это, спрашивается? ради какой-то такой мифической пользы?
– Знаете, странный у нас какой-то разговор, – и Элай криво улыбнулся, – эрдек агитирует против радикал-демократии, разубеждая человека, которого сами же, как я понимаю, и пытаетесь привлечь.
– Может быть, и странный, но я не против радикал-демократии агитирую, это было бы, действительно, странно с моей стороны. Я против необоснованных иллюзий и завышенных ожиданий, против ложного романтизма, когда к нам приходит «вьюноша бледный со взором горящим», просто жаждущий облагодетельствовать человечество, а через месяц уходит законченным мизантропом, обиженным на весь белый свет, что не пожелал быть спасаемым. Я против идеализации народа, человечества, человека, за которого боремся. Человек в массе своей слаб, подл, слишком еще животен. Это, скорее, «тварь дрожащая», чем «право человека имеющий», и надо трезво и ясно осознавать всё это, видеть реальное лицо, а чаще – рыло реального человека, для которого всё это и делается. Легко и приятно бороться во имя «Человека» с большой буквы, сильного, гордого, прекрасного душой и телом, существующего, однако, чаще всего лишь в воображении философов и художников, а вы вот попробуйте представить и понять, что боретесь за права какого-нибудь придурка из соседней подворотни. Нам нужны не мечтатели-энтузиасты, точнее нужны, но не в первую очередь, а нужны прежде всего трезвые, здравомыслящие, но тем не менее убежденные в правоте идеи работники, способные делать общее дело независимо от настроений, собственных иллюзий, обстоятельств и прочей «погоды».
– И на чем же тогда правота идеи зиждется, если вокруг, как говорите, одни придурки и «рыла», которым, кроме куска хлеба и крыши над головой, ничего от этой жизни больше и не надо?
– Во-первых, я сказал «девять из десяти», то есть один всё-таки найдется, кому, окромя колбасы дешевой, чего-нибудь еще в этой жизни захочется, а разве это мало – один из десяти? Это уж какая-никакая надежда, что лет через сто-двести таких, может быть, будет уже двое-трое, в общем, игра стоит свеч. А во-вторых, – г-н Арпак запнулся и, как-то деланно рассмеявшись, посмотрел на Элая, – вам никогда не бывает скучно? Скучно вселенски, глобально, от жизни вообще?
Удивленный таким неожиданным вопросом Элай лишь невразумительно промямлил в ответ:
– Ну-у, бывает.
– А мне вот часто, – он рассеянно откинулся на спинку кресла и чему-то усмехнулся. – И политическая борьба – одно из средств против сего дьявольского наваждения, а скука, я уверен, именно оттуда, из преисподней. И скрежет зубовный ада – это скрежет обреченных на вечную скуку, а не от огня сатанинского страдающих, ибо нет страшней наказания, чем вечная скука, ибо это и есть гибель вечная. От нее и спасаемся, кто как может: кто горькую пьет, кто за юбками волочится, а кто политикой балуется. В общем, у каждого свои игрушки в этой долгой скуке, что зовется «жизнью». Как говорится, играй, человек, пока играется, всё остальное – прах.
Элай пожал плечами – странная аргументация.
– Но с таким же успехом можно играть и «на другой стороне», – если всё это всего лишь игра, в чем разница?
Г-н Арпак широко осклабился и помотал головой.
– Не-е, в подполье интересней – больше ограничений, а мастер, как известно, познается именно в них. Ну да ладно, речь сейчас не обо мне и моих мотивах, а о ваших. Что-нибудь еще, кроме желания принести пользу, можете здесь добавить?
Элай на секунду задумался и покачал затем головой.
– Ну что ж, – г-н Арпак пожевал губами, – выходит, что движут вами не столько политические убеждения, каковых я у вас пока не приметил, сколько, скажем так, общегуманистические побуждения. Вообще-то, конечно, это тоже неплохо, хотя человек убежденный политически, идейный, как правило, более стоек, случись что-нибудь непредвиденное, а случиться в нашей работе может всякое. Ареста, следствия, суда не боитесь? Вшей камерных, рукоприкладства надзирателей, унижений, лишения сна и отдыха? А если к «высшей мере социальной защиты» приговорят, а?
– Мы и так все с рождения к «вышке» приговорены, – буркнул он нехотя, собеседник почему-то стал его уже немного раздражать. – Какая разница, когда помирать?
Г-н Арпак тихо рассмеялся.
– Ну не скажите, молодой человек! Это вы по молодости так все хорохоритесь, потому что смерть для вас сейчас далекой кажется, даже если размышляете о ней ежечасно, а умирать всегда страшно. Вы ведь сами, наверняка, не видели никогда, как людей вешают или расстреливают, как многие от страха животного, неудержного, в штаны мочатся или того хуже, а? Пренеприятнейшее, скажу вам, зрелище! Малоэстетичное!
– Ну, если на виселице и обмочусь, то вам какая от того забота? – огрызнулся Элай. – Вас же, наверно, отдельно повесят как руководителя, мочу мою нюхать не придется.
Тот хлопнул себя по коленке и расхохотался.
– Браво! Мне нравится ваше чувство юмора, вы не безнадежны, – и, уже отсмеявшись, потер себе шею. – Но типун вам, конечно, на язык! Да, жизнь частенько штука скучная, но всё равно веселей, чем на рее болтаться. Ладно, балл вам за ответ зачитывается.
Разговор их в таком же духе продолжался долго, всё более напоминая то ли экзамен, то ли допрос, причем допрос с пристрастием, и Элай уже несколько раз порывался встать и, послав всех подальше, уйти. А г-н Арпак всё не унимался, допытываясь, докапываясь, задавая порой явно провокационные вопросы, словно проверяя его терпение и выдержку.
– А как насчет того, если придется самому через кровь чью-нибудь переступить? Переступите? У нас ведь разные дела бывают, и не все в белых перчатках делаются, а?
– Надо будет, переступлю, – бросив исподлобья насупленный, хмурый взгляд, Элай отвернулся, – я в белых перчатках не хожу.
– А это не покоробит каких-нибудь ваших убеждений? Вы же, как понимаю, пользу хотите людям нести, гуманистом, наверняка, себя считаете, человеколюбцем, а тут вдруг нате вам – кровь! Неувязочка какая-то выходит! Противоречия сами-то не ощущаете?
Элай резко поднялся со стула.
– Слушайте, вам самому не надоело? Может, мне вам лучше сочинение как в школе написать «Десять причин, по которым я хочу стать эрдеком»? Или вы по совместительству еще и духовником в нашем приходе подрабатываете?
Но собеседник прореагировал на всё удивительно спокойно.
– Сядьте, не кипятитесь, я же сказал, что с моей стороны это не праздное любопытство, – миролюбивым тоном, не повышая голоса, не раздражаясь, продолжил разговор г-н Арпак. – Как говорится, ничего личного, интерес у меня к вам сугубо деловой, прагматичный, поэтому воспринимайте всё спокойней. Итак, еще раз уточним: политический террор, подчеркиваю политический, не противоречит вашим принципам и убеждениям?
– Смотря против кого, – усевшись на место, буркнул он. – Некоторых давно пора.
Г-н Арпак внимательно посмотрел на него.
– Команданте, например?
Элай на мгновение запнулся, но затем решительно кивнул.
– Да! Этого в первую очередь.
– Ну что ж, хорошо, – и г-н Арпак задумчиво покачался в кресле. – Вы были, как мне кажется, более-менее искренни со мной, и некоторое представление о вас я заимел. Думаю, вы нам подходите.
– Вот как? – и Элай чуть усмехнулся. – Даже несмотря на то, что политических убеждений вы у меня не приметили?
– Это не столь важно, как вы, может быть, подумали. Один из законов теории систем гласит, что вполне надежная и работоспособная система может быть построена даже из ненадежных элементов, главное – структура и архитектура системы, принципы ее организации. И как организатор, скромничать не буду, с немалым опытом работы, могу вас уверить, что это действительно так: у меня работали, и работали с пользой для дела, люди весьма разных политических взглядов, порой вроде бы явно несовместимых с идеологией радикал-демократии, но тем не менее работали. Просто большинство людей, не имеющих определенных политических убеждений, как вы например, почему-то преувеличивает значение таких убеждений, хотя, если разобраться, это всего лишь идеологическая надстройка над базисом реальных человеческих потребностей, а имеют значение лишь эти последние. Ведь в большинстве случаев людям всё равно, демократично ими управляют или автократично, важно лишь, чтобы власть жить давала, определенный минимум благ обеспечивала и безопасность, и, наверно, это нормально. Поэтому политические взгляды – это всё наносное, поверхностное, и не ими определяется реальное поведение человека в обществе. Я, например, знаю уже многих в вашем Университете, кто придерживается радикал-демократических взглядов, однако, несмотря на это, сотрудничать с ними я не собираюсь, потому что вижу, что это всё не то. Главное – это наличие в человеке готовности к определенным действиям, к определенному образу жизни и деятельности, и не так уж важно, какими политическими мотивами и побуждениями будет он руководствоваться при этом. И такую готовность я в вас, кажется, ощущаю. На этом, думаю, сегодняшний разговор можно будет закончить. Обдумайте еще раз всё хорошенько, мосты за вами еще не сожжены, и если решение ваше останется неизменно, то приходите завтра с утра как обычно к г-же Арпак, она определит вам, чем заняться, с чего начать. Кстати, в целях поддержания «легенды» вам, разумеется, придется работать и по саду, – надеюсь, вы помните, что для всех вы у нас за садовника?
Элай чуть вздохнул и кивнул.
– Я приду завтра. Я уже решил…
* * *
– Это тебе задание такое, что ли, дали новое – сестру «расколоть»?
Отложив книгу в сторону, Кела спокойно и невозмутимо смотрела на него ясными безмятежными глазами. Хен вспыхнул
– Слушай, ты болтай-болтай, да не забалтывайся! – он возмущенно вскочил с дивана, а разговор происходил в спальне Келы. – Ты за кого меня принимаешь?! Я тебе, наверно, в первую очередь брат!
Кела чуть вздохнула.
– Ладно, не кипятись, но я тебе уже всё сказала, и говорить нам, вообще-то, больше не о чем.
– Нет, сказала ты не всё! – жестко отрезал Хен и присел к ней поближе. – Поэтому поговорить нам всё-таки придется. Еще раз спрашиваю: это правда насчет… ну, что ты девушка еще?
Он вновь запнулся и даже слегка покраснел, – прежде о таком с сестрой, девчонкой в его представлении, ему никогда, разумеется, разговаривать не приходилось, но Кела была на удивление спокойна и невозмутима.
– Да, я девственна. Ты ведь это имел в виду?
– Но как?! Ты ведь беременна!!! Или нет?
– Да, и беременна.
– Как такое возможно?! Ты сама подумай!
– А чего тут думать? Раз есть, значит, возможно, вот и всё, это – факт, а факты – вещь упрямая. Да и было ведь такое уже.
– Когда? С кем?
Тут Кела чуть улыбнулась.
– А ты Евангелие почитай.
– Ага-а! – многозначительно протянул Хен. Мельком взглянув на обложку отложенной сестрой книги, а это оказалась «Мария Магдалина. Жизнь и спасение», дешевенькая брошюрка неизвестного автора, из тех, что бесплатно раздают на улицах бабульки-сектантки, он откинулся на спинку дивана и хрустнул костяшками. Многое ему сразу стало ясно. – Так вон откуда ветер дует!
Про Братьев Судного Дня он сегодня, вообще-то, тоже собирался поговорить с сестрой, но тут зверь сам бежал на ловца. Он испытующе пристально посмотрел на Келу.
– Кстати, не хочешь рассказать мне про «драмкружок» свой, а? Что ставите, кого играешь?
Та неожиданно залилась тихим смехом.
– Какой ты загадочный стал! Так издалека начинаешь! А я всё думала, когда же тебе, наконец, «настучат» на меня? Ты про Братьев хотел спросить? Спрашивай. Или тебя и драмкружок заинтересовал?
Хен зло осклабился, покрутил головой и расстегнул ворот, словно стало душно.
– Да-а, нечего сказать, удружила ты мне, сестренка, с этим «Блятством Судного Дня»! Может, расскажешь, как дошла до жизни такой?
Кела хмыкнула.
– А чего тут рассказывать? Заинтересовало, и пошла.
Хен недоверчиво прищурился.
– С каких это пор тебя религия интересовать стала? Я что-то за тобой прежде такого интереса не замечал. Думаешь, не помню, как ты в восьмом классе зачет по Закону Божьему с грехом пополам да с моей помощью сдавала? С хиппаками да стилягами разными по подворотням, это я помню, шлялась, а чтоб Писанием интересоваться, да еще и ссылаться на него, извини, сестренка, верится с трудом!
Девушка пожала плечами.
– Не хочешь – не верь, я перед тобой исповедоваться не собираюсь.
И потянулась к «Марии Магдалине».
– Да оставь ты ее! – и он резко захлопнул книгу. – Я, по-моему, с тобой разговариваю!
Кела усмехнулась и вновь пожала плечами – невозмутимо и равнодушно.
– Ты, по-моему, с собой разговариваешь и никого, кроме себя, не слышишь.
Хен начал злиться, – вот эта новая ее манера общения, проявившаяся в последнее время, эта действительная или напускная невозмутимость, это кажущееся непробиваемым спокойствие, положительно выводили его из себя!
– Слушай, ты можешь ответить нормально?! Без недомолвок, загадок? Как тебя туда занесло, а? И как девушка беременной ходить может?!
Кела подняла на него глаза и тихо покачала головой.
– Но в правду ведь ты не поверишь, а врать тебе я не хочу.
Он попытался взять себя в руки.
– Хорошо, говори правду, я внимательно слушаю.
– Я тебе уже говорила: СКОРО ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ! Прежний мир кончается, грядут новые времена…
Хен взорвался, – вскочив с дивана, он запустил «Марией Магдалиной» в стену.
– Издеваешься, да?! Издеваешься?! Я тебя ведь без ваших этих бредней просил! Ты еще мне про снег желтый расскажи!
И он в ярости заметался по комнате. Что они с ней сделали?! Где его прежняя сестренка?! Это как же надо человеку мозги «промыть», чтобы нормальная веселая девчушка, болтушка и хохотушка, на дух не переносившая разговоров «о спасении души», откровенно зевавшая на воскресных мессах и всегда подсмеивавшаяся над чересчур набожной их соседкой по площадке, вдруг сама стала «о божественном» печься?! Говорил же он ведь шефу, что «закрыть» их всех надо было сразу, чтоб заразу эту на корню пресечь, в Хайвар всех отправить, в Степи Дикие, – пусть сусликам проповедуют! А до Хашана-смутьяна он еще доберется и под петлю подведет, это он уж постарается!
– Книга здесь, кстати, не причем, – подняв «Марию Магдалину» с пола, Кела как ни в чем не бывало, словно ничего и не случилось, вновь завалилась на диван и спокойным ясным взглядом посмотрела на Хена. – Ты всё сказал? Я тоже. На этом давай и закончим.
И, раскрыв книгу, не обращая внимания на взъяренного брата, невозмутимо продолжила чтение или, по крайней мере, сделала вид. Хен сжал кулаки, он никогда – ни разу в жизни! – не позволил себе даже пальцем тронуть сестренку, самого близкого ему человека в этом мире, воспитывая ее уже как восемь лет, фактически, в одиночку, заменив ей и отца, и мать, но сейчас ему впервые захотелось ударить ее, ударить наотмашь, с оттяжкой.
– Ну, знаешь! – он со злостью двинул кулаком по стоявшему рядом платяному шкафу и с шумом выдохнул. – Ладно, сестренка, мы еще поговорим с тобой!
И, резко развернувшись, вышел, хлопнув дверью спальни так, что посыпалась штукатурка с потолка.
Кела изменилась за последнее время, это Хен сейчас понял со всей отчетливостью. Зная буквально с пеленок ее веселый и легкий, но несколько неуравновешенный и вспыльчивый нрав, что, наверно, можно было считать их фамильной чертой, свойственной не в меньшей мере и самому Хену, он не узнавал теперь сестры. Случись сегодняшний разговор в прежние времена, еще неизвестно, кто на кого орал и стучал бы кулаком по мебели, а отпор ему Кела обычно давала примерно в таком же духе, но сегодня она была – этого Хен, слегка уже остыв, не признать не мог – сама выдержка и спокойствие. Еще больше поразила Хена ее непривычная серьезность, на которую, казалось, Кела не способна по определению, этот тон, с каким было сказано, что всё изменится, – в этом чувствовалась непоколебимая вера и убежденность, но во что Хен никак поверить не мог. Неужели эта «попрыгунья-стрекоза», «артистка», как ласково звала ее в детстве мать, его сестра-раздолбайка, как позднее стали звать ее их соседи, – в общем, богемная особа без царя в голове, с регулярностью попадавшая в самые разные истории то с неформалами, то с анархистами, из которых Хену приходилось вытаскивать ее злоупотребляя служебным положением, и впрямь уверовала? В голове Хена это укладывалось с трудом. Разве способна ее непостоянная, легко увлекающаяся и также легко остывающая натура к такой глубокой, серьезной и кропотливой душевной работе, какой требует настоящая вера? Хен сомневался, однако сегодняшний разговор говорил о том, что в этом мире, наверно, возможно всё, – Кела менялась.
…Поговорить серьезно с сестрой еще раз у Хена в ближайшие дни так и не получилось.
– Хен, всё уже сказано, – тихо, но твердо отрезала Кела, когда он в очередной раз попытался завести разговор. – Ты знаешь, что скажу я, – я знаю, что скажешь ты. Потому говорить нам больше не о чем. И не пытайся вывести меня из себя – не получится.
Хен злился, бесился, матерился, но ничего поделать с упрямой, замкнувшейся в себе девушкой не мог. Ну не бить же ее! И под конец плюнул и махнул на всё рукой – пусть сама разгребается со своими проблемами! На деликатные же, но настойчивые намеки-напоминания шефа о том, что это не только его личное дело, а еще и «материал, переданный им из отдела нравов полиции в производство», Хен вначале отвирался как мог или уклончиво отмалчивался, делая непонимающий вид, но потом-таки признался тому, что «расколоть» сестру у него просто не получается. Про участие ее в Братстве Судного Дня он, разумеется, и словом не обмолвился, хотя по долгу службы просто обязан был доложить об этом как об обстоятельстве, имеющем значение по делу.
– Ну что ж, – и полковник Эбишай, покрутившись в кресле, задумчиво пожевал губами, – этого, наверняка, и следовало ожидать, учитывая ваши близкородственные отношения. В ситуации смешения личного и профессионального работать сложно, это я знаю. Поэтому, видимо, придется передать материал другому.
Хен даже привстал. Чтобы кто-то чужой допрашивал его родную сестру, лез в их семейное, по сути, дело?! Этого он допустить не мог!
– Господин полковник! – загорячился Хен. – Но ведь это мое дело! Его я должен вести! Ведь это сестра моя, в конце концов!
– Вот именно, что сестра. Я ведь и по Уложению Процессуальному давно тебя отстранить от дела этого должен был, – и шеф назидательно поднял палец, цитируя закон, – ибо заинтересованность личную иметь можешь, не совпадающую с интересами государственными. Кажется, так, да?
Полковник добродушно рассмеялся, но Хену было не до смеха, – он только скрипнул зубами.
– Да, но ведь вы тогда его и поручать мне не должны были!
Шеф вновь рассмеялся и развел руками.
– Каюсь, грешен, уел старика, но ты же сам знаешь: букву закона в нашем деле блюсти – дела не сделать, мы же сыщики, а не законники судейские. Только вот в этом деле, извини, сынок, чувства братские мешать тебе будут, да и уже, думаю, помешали: неужто бы ты девчонку шестнадцатилетнюю не «расколол» бы, будь она тебе чужой?
– Но господин полковник! – почти взмолился Хен. – Я ведь и знаю ее как облупленную! Разве чужой сможет так знать своего «подшефного» по делу? Я ведь только сказал, что пока – пока! – не получается! Дайте мне время, и я раскручу это дело, ей-ей! Только время или…
Он запнулся, нерешительно помялся, и шеф чуть удивленно повернул к нему голову.
– Или что?
Хен тяжело вздохнул и выпалил.
– Или лучше закрыть его вообще, – и торопливо-поясняюще зачастил, увидев, как недоуменно поползли вверх брови шефа. – Ведь нет тут никакой угрозы безопасности государственной! Это же смешно! Чем девчонка шестнадцатилетняя, по глупости «залетевшая», Республике угрожать может? Ну, есть, конечно, неясность, как девственница беременной ходит, наверно даже загадка научная, но научная, а не уголовная, не политическая! Пусть ученые ей займутся, я не возражаю, но нам-то, охранке, что здесь делать?! Давайте прекратим дело, а?
И просительно, почти что жалобно посмотрел на шефа, но тот слегка нахмурился и недовольно поджал губы.
– Ошибаетесь, старший лейтенант Бисар! Не по-государственному рассуждаете, наше это дело, в первую очередь, а не ученых. Сказать про непонятное, что нет тут угрозы государству, можно только тогда, когда это непонятное поймешь и сделаешь его ясным до последней запятой. Я бы сказал даже по-другому: непонятное само по себе, только фактом своего существования, уже нарушает устои государства, ибо отрицает таким образом его авторитет, его всеведение, всезнание и контроль! Непонятное невозможно контролировать, и в этом его основная опасность. Вспомни историю: почему погиб некогда могущественный Рим? Вовсе ведь не из-за варваров, те лишь довершили дело, а погубило Империю – Непонятное! Да, да, то непонятное, что произошло в Иудее на третий день после распятия какого-то чудака-проповедника. Кабы прокуратор иудейский дело свое знал бы лучше и это непонятное расследовал бы как положено и всё выяснил, глядишь, и Рим бы устоял. Поэтому не будем уподобляться Пилату: непонятное должно стать понятным! Его, кстати, непонятного, в последнее время у нас что-то слишком много стало. Ты думаешь, почему наш Департамент занялся несквашивающимися тестом, молоком, вином скисающим? Поверь, не из любви к загадкам научным, а потому, что тоже непонятно. Профессора наши с Университета да академики только руками разводят, мол, дрожжи да закваска везде нормальные, микрофлора, культуры всякие там бактериальные в порядке, а результата нет – тесто не подымается, молоко не сквашивается, брага даже не сбраживается, а вино почему-то, наоборот, везде скисло. Да и доложили о сестре твоей уже «наверх», «бобики», конечно, подсуетились: вчера на заседании Директории наш коллега из Внутренних Дел Айсар, будь он неладен, лично Команданте рапорт зачитал, мол, выявили и передали по подведомственности особо важное дело. Сукин сын! – и полковник чертыхнулся. – Сами разобраться не сумели, так решили нам свинью подложить! Команданте, кстати, случай этот весьма заинтересовал, так что прекратить дело это я просто так уже не могу, на контроле у Самого оно.
Хен вздохнул.
– Хорошо, прекратить нельзя, но оставить его мне ведь можно? Всё равно лучше меня никто моей сестры не знает, и если уж мне она ничего не скажет, то чужому и подавно, я-то ее знаю! Когда сестренке моей блажь в голову какая-нибудь взбредет, ей хоть кол на голове теши – не «расколешь»!
– Э-хе-хе, – и шеф покряхтел, поерзал в кресле, – молодежь! Одно слово! Ладно, убедил старика, возьму грех служебный на душу, забудем про Уложение Процессуальное. Всё-таки обстоятельства здесь особые, нетипичные, вопрос деликатный, беспокойство твое я, сынок, вполне понимаю, стороннему сюда, может, и впрямь не резон лезть, посему оставляю дело за тобой, так и быть. Но под твою личную ответственность!
Хен вскочил и на радостях как по уставу щелкнул каблуками.
– Благодарю вас, господин полковник! Я этого не забуду!
Шеф замахал руками.
– Сядь, что ты, сынок, сядь! Мы же не на плацу! Это пусть «бобики» да «попугаи» перед начальством своим на лапках задних прыгают, а вы ж для меня как дети родные! Как там, в Писании, сказано? Неужто отец родной сыну камень в руку даст, когда тот хлеба у него попросит, так, кажется?
«Попугаями» в Лахоше звали гвардейцев – из-за желто-зеленой формы, – точно так же, как прозывали «гвардейцами» желто-зеленых бофирских попугайчиков. Хен вновь присел, полковник пошуршал бумагами на столе.
– Ладно, Хен, что у нас там по основному твоему делу?
Хен пожал плечами.
– Пока ничего особенного. «Наружку» филеры ведут, ежедневно мне отчитываются, Пижон вот занятия начал уже вести в универе. Оса либо дома, либо по городу шляется, но «работать» они начали – одного уже, думаю, точно «закадрили», садовником к себе устроили, из нашего списка разумеется, здесь Пижон соглашение наше блюдет.
– Кого именно?
– Некий Элай Абон, 22 года, отец – младший инспектор Миграционного Департамента, мать – домохозяйка, брат младший – школьник еще, сам на истфаке в универе учился, но «полетел» за «антигосударственные высказывания». По пьяне брякнул там что-то насчет Команданте, Республики, ничего вроде серьезного, обычный студенческий трёп, но в список я его на всякий случай включил, проверим, может, чего посерьезней и выклюнется.
– То есть всё пока под контролем?
Хен чуть запнулся.
– В целом, да. Отчет вот только Пижона мне не очень понравился. Я его просил план подготовки к акции накидать более подробно, пошагово, ну, что и как именно они делать собираются, а он какую-то филькину грамоту мне прислал, никакой конкретики, формулировки общие, расплывчатые, темнит чего-то. Не нравится мне это, думаю, пожестче надо в оборот его взять.
Но шеф, к его удивлению, почему-то воспротивился.
– Нет, Хен, нет, – с какой-то странной торопливостью помотал головой полковник, – не трогай его пока, всё нормально, пусть работает как работает, не прессуй его с планом, общий план его мы и так знаем.
Хен немного недоуменно пожал плечами.
– Ну ладно, как скажете.
– И еще, – шеф почему-то продолжал как-то непохоже на себя мяться, – как придет телеграмма, ну, то есть, как дата акции определена будет, мне, видимо, нужно будет самому с Пижоном встретиться, ну, чтоб дальнейшие формы сотрудничества нашего обговорить. Поэтому, как только с телеграфа сообщат, сразу без промедления ко мне и организуешь нам встречу, ясно, да?
Хен согласно кивнул, но сама просьба немало его удивила, хоть он и не подал вида, так как обычно такое – лично встречаться с внештатными сотрудниками, пусть и очень ценными, – среди руководства охранки не практиковалось, по крайней мере, Хен о подобном за годы своей работы в ведомстве ни разу еще не слышал – для этого имелись оперативные агенты.
– Вот и хорошо. А что у нас с Хашаном? – перевел шеф разговор на другую тему. – Так и не появился?
– Нет, как в воду канул. И погранцов, и Миграционный Департамент, и «бобиков» с моргами да больницами запрашивал, и агентуру задействовал, но глухо. Последние сборища у Братьев, как «дятел» мой сообщает, без него проходят.
Отчитываться колбасника Бхилая Хен заставлял теперь после каждого собрания в секте.
– А что другие Братья по этому поводу говорят? Кто-то же, наверно, там должен хоть чего-нибудь сказать, объяснить, куда их гуру делся?
– Говорят, что основная миссия его здесь уже окончена и появится теперь лишь перед самым Судным Днем, но обещают, что скоро. Поэтому, кстати, и уличную пропаганду свою свернули, – заметили же, что на улицах «братьев» уже почти и не встретишь?
Шеф ухмыльнулся.
– Вот неймется людям! Не живется им на земле этой, новую подавай! О-хо-хо, и куда мир катится? – и он по-стариковски сокрушенно покачал головой. – Ладно, Хен, на сегодня всё, доклад принят, иди отдыхай. И держи меня в курсе.
Полковник откинулся на спинку кресла и устало смежил веки. Хен тихо прикрыл за собой дверь кабинета, привычно погруженного в полумрак. За окном вечерело.
___________________________________________________________________________
Ч А С Т Ь – II
« Н А Ч А Л О »
* * *
…Это случилось поздним декабрьским вечером у городского парка, когда ни Элай, ни Миса не ожидали встретить там кого-либо, тем более в такое время и на самой темной аллее, где до сих пор вдоль дорожек валялись напоминаниями о прошлогоднем урагане вывороченные с корнями фонари.
В тот вечер Миса пришла позже обычного, хотя, вообще-то, была человеком пунктуальным.
– Извини, – она небрежным движением сбросила с плеч длинный темный плащ с капюшоном, подбитый мехом, а на улице было довольно-таки прохладно, и, поправив волосы, опустилась в рассохшееся скрипучее кресло с выцветшей обивкой, стоявшее у занавешенного одеялом окна, – Арпак просто сегодня дома чего-то задержался. Вначале думала, что вообще никуда не пойдет, недавно вот только куда-то ушел, да и то, как поняла, ненадолго. Так что и я надолго задерживаться не буду, а то он коситься уже начинает. Нет, ты не думай, шума поднимать он не будет, это же, в конце концов, мое личное дело – где я, с кем я. Хотя, вообще-то, пару раз уже намекнул, что отношения наши могут и делу помешать, мол отвлекаетесь много. У нас ведь в партии, знаешь, в плане личной жизни принцип простой: делай, что хочешь, с кем и когда хочешь, но только до тех пор, пока не страдает «общее дело».
– А что, оно страдает?
– Раз за акцию здесь отвечает единолично он, то ему и определять, что мешает, а что – нет. Поэтому, извини, остаться сегодня не смогу, – не хочу давать ему лишний повод для придирок, тем более у меня с ним и так разговор серьезный по одному вопросу назревает, и мне нужно быть «чистенькой» – чтоб без встречных обвинений. Ладно, не хмурься, тебя это не касается, это будет наша, чисто партийная склока, – и она чуть улыбнулась. – Предлагаю, кстати, пойти погулять – погода на улице для нас самая гуляльная: тихо, темно, безлюдно, дождик кончился, а «хвост» мы отобьем. Дыру ведь не заделали?
– Да нет, конечно. Да и кому? Соседка, сама знаешь, старенькая, она не то что в заборе, в стене дома своего дыру не заметит. Да и я задвигаю же доски обратно на место.
Около трех месяцев назад, почти тогда же, когда начали встречаться, а Элай наконец-то съехал от доставшей его зеленщицы Мары на новую квартиру – небольшой ветхий, зато отдельно стоящий домик со своим же, пусть и крохотным, двориком и непременным палисадником под окном, благо средства теперь ему это позволяли, – стали замечать они за собой слежку. Точнее, замечать стала Миса как более опытная в таких делах, а возможно, и потому, что следили, видимо, всё-таки за ней, а не за Элаем. Тогда-то Элай, которому решительно не нравилось сидеть под чьим бы то ни было «колпаком», в одну темную, безлунную ночь и отодрал аккуратненько и тихо пару досок в заборе, проложив таким образом дорожку через соседский двор на соседнюю же улочку. И тайной тропинкой этой им не раз уже приходилось пользоваться: крадучись, словно тать в ночи, оставив в доме для отвода глаз свет, несколько раз улизывали они таким манером от своих «сторожей».
– Ну что, тогда идем?
Элай был не против, – с Мисой он был рад идти куда угодно. Быстро собравшись, стараясь не шуметь, не мелькать тенями-силуэтами на занавешенных окнах, осторожно притворив за собой входную дверь с тщательно смазанными петлями и не погасив свет в комнате, они выбрались из дома. Также осторожно раздвинув висевшие на одном гвозде доски, проскользнули они затем через соседский двор на затихшие темные улицы города. Серое небо было затянуто сплошными облаками, а зима в Лахоше, как и во всем Приречье, была временем не столько холодным, сколько пасмурным и слякотным, когда «моряна», сырой юго-западный ветер с побережья Океана, несла воздушные массы, насыщенные морской влагой, проливавшейся на землю долгими нудными дождями, – снег в Лахоше был редкостью.
Оказавшись на улице, они вначале постарались уйти побыстрей и подальше от Элаева дома, чтоб случайно не столкнуться где-нибудь с «хвостом». Попетляв впотьмах по кривым прибрежным закоулкам, дабы окончательно и наверняка «сбить след», а новая его квартира располагалась неподалеку от пристани, Элай с Мисой уже спокойно и не спеша двинулись в центр, решив прогуляться в городском парке, откуда Миса в любой момент могла легко и незаметно вернуться на Сапожную, 17.
…Вновь закрапал дождик, мелкий, моросящий, на улице было безлюдно и темно, – даже собаки бродячие попрятались кто куда, освещение же в Лахоше включали, в основном, лишь на центральных проспектах да площадях, а они пробирались к парку окольными путями. Под ногами стало скользко, противно чавкала грязь.
– Так что всё-таки у тебя за разговор с Арпаком предстоит? – Элай, бережно придерживая одной рукой Мису под локоть, другой заботливо накинул ей на голову капюшон. – Если, конечно, не секрет.
Миса пожала плечами.
– Да нет, в общем-то, – но по сторонам-таки на всякий случай оглянулась, голос ее, и без того глуховатый, хрипловатый, стал еще глуше и ниже. – Просто я не согласна с тем, чем Арпак сейчас занимается, а он, если ты заметил, «группу» вашу забросил, толком вас к акции не готовит, зато днями и ночами пропадает на своих обедах званых да вечеринках светских. С легитимистами местными спутался, с ними, в основном, сейчас и якшается, хотя в принципе идеологически они нам такие же враги, как и Команданте.
«Легитимистами» в Лахоше звали сторонников свергнутой тридцать шесть лет назад княжеской династии Сабисов, что правила Лахошем на протяжении более чем полувека, придя к власти на волне Великой смуты, воцарившейся после Катастрофы на просторах бывшей Восточной Конфедерации. Было их совсем немного, в основном отпрыски отдельных, чудом выживших после Революции дворянских родов, когда-то верой и правдой служивших Князьям Лахошским, а теперь разорившихся и влачивших, большей частью, жалкое существование. Хотя какое-то число легитимистов, потомственных вояк не в одном поколении, сумело-таки пробиться на почетную и престижную службу в Национальной Гвардии, на которой некоторые даже сделали себе карьеру. Реального политического веса легитимисты не имели, являясь, скорее, сборищем мечтателей о «золотом веке», оставшемся в прошлом, о «великой культуре, которую мы потеряли», о белокаменных дворцах, роскошных выездах, балах до утра и танцах на сверкающем паркете, о прекрасных дамах в атласных платьях, затянутых в корсеты, и галантных кавалерах в вечерних фраках с моноклями в руках. То есть было это в большей степени явлением литературно-романтическим, нежели политическим, ввиду чего охранка всерьез их и не воспринимала, закрывая глаза на сам факт существования лиц, вроде бы не признававших нынешнего режима, так как была уверена, что дальше громких фраз дело у легитимистов не пойдет. Оно, как правило, и не шло: вся программа их, если о таковой вообще можно было говорить, сводилась, по сути, к культурно-просветительской деятельности, к изучению «преданий старины глубокой» и распространению «благородного образа мысли». Мыслей же о Реставрации, об установлении связей с эмигрантскими кругами, готовыми поддержать любое начинание против «плебейской» власти, с проживавшим в Бофире Аюни III Сабисом, сыном и законным наследником последнего правившего Князя, изгнанного Революцией, никто в их среде, по крайней мере вслух, себе не позволял.
– И что делать с ним собираешься? – Элай перешагнул лужу у забора и, обернувшись, подал Мисе руку. – На путь истинный наставить хочешь? Осторожней только, здесь скользко.
Миса вновь пожала плечами.
– Поговорю, вразумить попытаюсь, – и, оперевшись на него, легко перескочила через водное препятствие. – Может, просто я чего-нибудь не так понимаю.
…К парку они подошли со стороны бывших купеческих складов, что расположились на Садовом проспекте позади городского рынка, ныне заброшенных и подлежащих сносу по ветхости. Дождь всё моросил, нудно барабаня по балкам и остаткам складских крыш, когда-то шиферных, но давно уже разобранных жителями близлежащих домов для своих хозяйственных нужд.
– Стой! – Миса быстро схватила Элая за руку и втащила его обратно в тень, за ворота склада, куда не падал свет уличных фонарей. – Тихо! Там кто-то идет.
И действительно, из парка, с самой темной его аллеи, вынырнули на освещенный тротуар проспекта две фигуры, видимо уже заканчивавшие разговор, одну из которых даже Элай, никогда не отличавшийся наблюдательностью, опознал сразу. Это был г-н Арпак, как всегда безупречно одетый, в элегантном приталенном макинтоше, неизменном котелке и черных лакированных туфлях, блестевших под светом фонарей мокрым блеском. А вот второго – коренастого, плотно сбитого крепыша лет тридцати с бритым затылком – Элай не знал, хотя, может быть, где-нибудь и видел. Чуть приподняв котелок и учтиво раскланявшись с крепышом, а они, как понял Элай, уже прощались, г-н Арпак, небрежно помахивая зонтиком, неторопливой фланирующей походкой, словно совершая легкую предобеденную прогулку в ясный солнечный денек, двинулся в сторону гвардейских казарм, располагавшихся через квартал, а недавний его собеседник – в сторону противоположную.
– Сучок! – Миса коротко и тихо, но весьма энергично выругалась, с силой стиснув пальцы, всё еще сжимавшие руку Элая. – Вот сучок!
Элай чуть не поперхнулся и в изумлении уставился на нее – он не верил своим ушам! То, что Миса, производившая впечатление дамы вполне светской, не совсем такова, какой казалась, Элай понял уже давно, но подобное из ее уст он слышал впервые, и мысли не допуская, что она на такое вообще способна. Но Мисе, похоже, было абсолютно наплевать на произведенное ею впечатление.
– Я ведь знаю этого человека, – она резко повернулась к Элаю, лицо ее кривила странная злая улыбка-гримаса, голос стал совсем хриплым, – он из охранки…
…Личные отношения у Элая с Мисой начались недели через три после их знакомства, с того самого сентябрьского вечера, когда г-н Арпак, дав каждому члену так называемой «боевой группы» задания на следующий день, а «группа» их только-только сформировалась, отправился на очередной званый ужин. Тогда-то проскучавшая весь день Миса и попросила Элая, уходившего последним, задержаться и как ни в чем не бывало, самым будничным, прозаичным тоном, словно речь шла об обычной житейской мелочи, спокойно и невозмутимо, без тени смущения на лице предложила:
– Не хочешь заняться любовью?
Элай, честно говоря, так и не понял, а что, собственно, стояло за ее предложением и последовавшими затем отношениями? Скрывалось ли с ее стороны за этим хоть какое-нибудь чувство или то была лишь обычная физиология? Уже немного изучив Мису, он знал, что, несмотря на свою внешнюю холодность и сдержанность, доходящую порой до чопорности, несмотря на расчетливость и прагматичность, сквозившие во многих ее действиях, она была иногда поразительно непосредственной и вполне могла так поступить, руководствуясь простым принципом «хочу!».
Он и до сих пор не понимал, действительно ли он ей нужен или ей нужен лишь кто-нибудь в постели? Возможно, этого точно не знала и она сама. Во всех остальных отношениях Миса была с ним мила, весела, дружелюбна, но не более, а его неуклюжие знаки внимания и заботу о ней принимала как само собой разумеющееся. На его же робкие попытки разрешить мучивший Элая вопрос Миса лишь фыркала и пожимала плечами – какая тебе разница, если я с тобой? – или, в зависимости от настроения, начинала смеяться, ласкаться и без слов затаскивала его в постель. А для Элая это было очень важно, так как сейчас, окунувшись в эту новую для него жизнь со всеми ее чувственными радостями и душевными переживаниями, иллюзиями и даже разочарованиями, он уже не мыслил своего существования без этой странной, не всегда понятной ему женщины, такой высокомерной, недоступной и сдержанной на людях и такой доступной и несдержанной в своих желаниях, когда они оставались вдвоем. Он не мог уже жить без тонкого, немного терпкого аромата ее духов, волнующего и будоражащего воображение, без сладковатого запаха рассыпающихся по плечам волос, когда она небрежно бросала заколку на тумбочку у изголовья его кровати, без того первого мимолетного касания к горячей сухой чистой коже, от которого что-то переворачивалось и рвалось внутри. Но Миса лишь смеялась и не хотела понимать, что′ она для него стала значить, и Элай с тоской и ужасом порой задумывался, а что же будет завтра? Видит ли она его в своей жизни и дальше? Или он был ей нужен лишь на время акции в Лахоше для приятного времяпровождения? Г-н Арпак его, разумеется, не беспокоил – Миса в первую же ночь призналась ему, что их «брак» всего лишь часть «легенды». Но порой ему закрадывалась в голову страшненькая мысль, а не есть ли и его отношения с Мисой всего лишь элемент «партийной стратегии» эрдеков, о неразборчивости которых в средствах он много раз уже слышал? Может, и нет со стороны Мисы ни чувства, ни желания, а есть лишь рядовое партзадание – привлечь, завербовать и удержать «члена группы» до завершения акции? От таких мыслей Элаю становилось совсем тоскливо, и он мрачнел, замыкался и уходил в себя. Миса же, казалось, не обращала особого внимания на его, как она выражалась, хандру, списывая всё на свойственные юности перепады настроения, и вела себя с ним по-прежнему – мило и дружелюбно в общении, ласково и страстно в постели, – и постепенно он снова оттаивал. Но осадок от таких мыслей оставался долго, мучая его время от времени новыми сомнениями и подозрениями. Так они все эти три месяца и жили в непонятных отношениях с неясными перспективами.
Еще, наверно, более непонятной выглядела ситуация с их «боевой группой». Организовал ее г-н Арпак еще в середине сентября из пяти человек (включая Элая), подобранных или им самим лично, или Мисой, причем вначале, на первых собраниях «группы», всем им вполне ясно и недвусмысленно дали понять, что′ им предстоит совершить. Однако дальше ежедневного наблюдения и составления расписания и маршрутов передвижения Команданте по городу дело почему-то не пошло. Собственно говоря, и наблюдения-то велись в той или иной степени регулярно лишь месяца два, до середины ноября. Когда же выяснилось, что график выездов у Хранителя Республики очень простой (из Белого Дворца – ни ногой, лишь раз в неделю, по воскресеньям ближе к полудню, – в гвардейские казармы на строевой смотр, причем пользуясь весьма ограниченным числом маршрутов – чаще всего либо по Садовому проспекту, либо по Конюшенной улице), свернули по распоряжению г-на Арпака и наблюдения. Позднее всё ограничилось лишь еженедельной проверкой расписания, то бишь выехал ли Команданте в казармы, какой дорогой и во сколько. Но так как к разнообразию в путях и времени следования особой склонности тот не проявлял, более или менее ясная картина его воскресных передвижений по городу вырисовывалась вполне четко.
К самой же акции, как оказалось, «группу» никто словно готовить и не собирался. Г-н Арпак, будто позабыв о своих обязанностях ее руководителя, активно увлекся местной светской жизнью, сутками порой пропадая на обедах да вечеринках, а Миса злилась на затягивавшуюся подготовку, раздражалась, но до поры до времени молчала, соблюдая субординацию. Так что «боевой» группу можно было назвать лишь с очень большой натяжкой, ибо никто из ее членов до сих пор даже понятия малейшего не имел, а как, собственно говоря, будет проходить сама акция, каким способом, каковы их роли и план действий?
Собирались они теперь лишь раз в неделю, по субботам вечером, накануне воскресной проверки, чтобы определиться, кому, где, на каких улицах завтра расположиться, дабы не пропустить командантский кортеж, о чем отчитаться затем перед г-ном Арпаком. А в остальном каждый продолжал жить своей прежней жизнью, словно и не было того, поначалу возникшего ощущения причастности к чему-то пусть и пугающему, но великому, волнующему, таинственному. Как любил порой поговаривать г-н Арпак, небрежно развалившись в кресле и тихо подсмеиваясь себе под нос, «привыкайте, господа, – это всего лишь работа, обычная террорная работа!»
По составу своему «группа» получилась достаточно пестрой и разнородной: бывший студент Университета Элай Абон, бывший почтовый служащий Сива Герим, уволенный из Почтового Департамента «по статье» за прегрешения сына, тридцатисемилетний плотник Элхас Тарг, непонятно как сюда затесавшийся вчерашний гимназист Эвел Акбо из весьма состоятельной семьи и молодой человек без определенного рода занятий Вул Инаим из мещан.
Ни с кем из своих «соратников по борьбе» Элай практически не общался (за исключением чисто рабочих моментов). Он и имена-то их не сразу запомнил, тем более что поначалу г-н Арпак из конспиративных соображений даже запрещал им называть их, руководствуясь принципом «меньше знаешь – меньше выдашь», присвоив каждому члену «группы» кличку-псевдоним, но быстро понял, что здесь, в маленьком городке, эта мера предосторожности не работает. Да и как она могла работать, когда двое из «группы», как выяснилось, друг друга знали и так, проживая на соседних улицах, а у остальных быстро нашлись общие знакомые или иные точки соприкосновения. В частности, Вула Инаима Элай хорошо помнил по школе и футбольным соревнованиям, когда тот играл центрфорварда в школьной сборной.
Не общался он как по причине общей замкнутости своего характера, так и по отсутствию особой симпатии к «соратникам»: никто из них почему-то Элаю не нравился, желания общаться с ними у него не возникало.
Более или менее нейтрально относился он, наверно, лишь к Сиве Гериму, высокому, худому, мрачновато-молчаливому вдовцу лет пятидесяти, признавая весомой причину его присоединения к «группе». Года полтора назад, как рассказала ему Миса, у него за распространение листовок с карикатурами на Команданте арестовали единственного сына, примкнувшего к анархистам. Последнего сослали в Дикую Степь в колонию-поселение без права переписки, где он месяца через три, после очередной в колонии вспышки холеры, и умер. Не лучше сложилась судьба и самого Герима-старшего. Шла так называемая «антикоррупционная» кампания, то бишь очередная «большая чистка», а такие акции Команданте время от времени проводил – в «профилактических» целях («дабы кровь не застаивалась в государственном организме», как любил он пошучивать по этому поводу). И шеф-комиссар Почтового Департамента Халмай, дрожавший за свое место, свое положение и жизнь и посему слывший активным борцом «за чистоту рядов», Герима-старшего со службы тихо, но быстро выжил, – мол, «сын за отца, конечно, не в ответе, но отец за сына отвечает всегда». Причем уволил «по статье», то есть без пособия, без права на пенсию, оставив человека в преддверии старости, фактически, без средств к существованию, не говоря уж о потере сына. Идею «благородной и справедливой мести» Элай не признавал, мстительность всегда отталкивала его в людях, но тем не менее понять, что движет Геримом, он вполне мог, пусть и не разделяя самих чувств. Халмаю, кстати, это помогло мало: буквально через две недели после увольнения Герима он был арестован «за растрату казенных денег и хищение государственной собственности в особо крупном размере», приговорен к «высшей мере социальной защиты» и на рассвете ясного майского денька гильотинирован во внутреннем дворе Департамента Внутренних Дел, а дело от начала и до конца вела именно городская полиция, старавшаяся не отставать от охранки в борьбе с «оборотнями в мундирах».
Остальные же члены «группы» Элая лишь раздражали. Шестнадцатилетний Эвел Акбо, совсем еще мальчишка, румяный, круглощекий, начитавшийся в «самиздате» запрещенной литературы (за что и попал «на заметку» Охранному Департаменту), – своей пылкой, романтично-мечтательной восторженностью, кажущейся сейчас Элаю «с высоты» его двадцати двух лет столь смешной и глупой. Хотя давно ли он сам расхаживал таким же «вьюношей бледным со взором горящим»? Элай помнил, что недавно, но тем не менее розовощекий гимназист раздражал его иногда весьма сильно, может, именно и потому, что одним видом своим напоминал об этом.
Элхас же Тарг, невысокий плотный, кряжистый мужичок, был попросту самым настоящим занудой, из разряда тех, кто на чисто этикетный, заданный в ходе шапочного приветствия вопрос «как дела?» начинает обстоятельно и подробно рассказывать о своих делах, заставляя вежливо улыбающегося собеседника мысленно чертыхаться и проклинать ту минуту, когда он задал этот злосчастный вопрос. Хотя не признать за ним безусловных достоинств – честности, прямоты и мужества – было нельзя. Не всякий в Лахоше отважился бы обратиться к Команданте в защиту своего соседа, взятого в оборот охранкой на основании явно ложного доноса, а Тарг именно это и сделал. Уверенный в невиновности булочника Нувана, с которым не один год прожил разделенный лишь забором, он отправил в адрес Хранителя Республики гневное письмо по поводу беззаконного ареста. То есть вступился, по сути, за чужого и постороннего человека, хотя обычно в такой ситуации лахошцы предпочитали руководствоваться принципами «моя хата с краю» и «слава богу, не меня!», делая вид, что не заметили исчезновения того или иного человека. Самое поразительное, что в тот раз это помогло: неизвестно чем была вызвана такая реакция Команданте, никогда ранее не снисходившего до разбора подобной «мелочевки», но из Белого Дворца в адрес Охранного Департамента последовал строгий окрик и булочника Нувана действительно выпустили. Кто-то поговаривал потом, что не обошлось здесь без влияния полковника Айсара, шеф-комиссара Департамента Внутренних Дел, недовольного чрезмерным усилением ведомства-конкурента, всегда готового подставить ножку своему «заклятому другу» полковнику Эбишаю. Но факт остается фактом: человек вернулся живым и невредимым из «Самого Высокого Дома Лахоша», как иначе еще называли трехэтажное желтое здание охранки на улице Желто-Зеленых Партизан, 24, хоть в действительности и не являвшегося таковым (по градостроительным правилам Лахоша строить выше карниза Белого Дворца запрещалось), но тем не менее прозванного в народе именно так, «ибо оттуда видны и холмы Хайвара, и вся Дикая Степь». После этого же, кстати, и поползли слухи, что дни полковника Эбишая в кресле шефа охранки сочтены, что скоро «зачистят» и сам «Главный Очистной Департамент», как иногда еще именовали охранку остававшиеся на свободе немногочисленные остряки. Но полковник, к удивлению многих, устоял, а точнее, в кресле усидел, хотя слухи такие всё равно время от времени появлялись. А булочник Нуван вернулся, но вернулся сломленным и запуганным и, преследуемый неотступным страхом вновь попасть в застенок, желая выслужиться перед охранкой, настрочил на Тарга же, своего, по сути, спасителя, донос о его «антигосударственных высказываниях», допущенных им в первой же их беседе после освобождения. Высказывания такие со стороны Тарга, никак не ожидавшего, что спасенный им на него же и «настучит», разумеется, были, однако полковник Эбишай, лично курировавший дело, заимевшее такой резонанс и по которому он уже один раз получил «по рукам», решил хода этому доносу не давать, опасаясь быть обвиненным в элементарной мести и сведении счетов, но «на заметку» плотника-правдолюбца, конечно, взяли.
А в отношении пятого члена их «группы», двадцатичетырехлетнего Вула Инаима, развязного и бесцеремонного молодчика с вечно сальной ухмылочкой на губах, со светло-серыми, почти что прозрачными наглыми глазами и совершенно хамскими замашками, Элай вообще не понимал, что он здесь с ними делает. Хоть и рассказывала ему Миса о его «славном» анархистском прошлом, причем весьма бурном и даже буйном, пару раз заканчивавшимся приводами в охранку, на взгляд Элая это был типичнейший представитель мелкой шпаны из подворотни, место которому – в хайварском бараке для уголовников. Элай подозревал, что и в ряды анархистов он затесался лишь из любви к хулиганским выходкам, а те когда-то (когда на свободе ходили), действительно, любили время от времени пошуметь, порадикальничать, акции протеста поустраивать (в основном, по ночам), как-то – стекла побить в государственных учреждениях, листовки с карикатурами на Команданте по городу разбросать или разукрасить стены Собора неприличными надписями и рисунками. Стойкая антипатия к подобному «соратнику по борьбе» у Элая возникла сразу после первого собрания «группы», где тот вел себя порой вызывающе дерзко, но состав ее определял не он. Миса же в ответ на его мысли об Инаиме лишь пожимала плечами, мол, «с драной овцы – хоть шерсти клок», хотя будет ли с такой «овцы» хоть какой-нибудь «клок», Элай сильно сомневался. В школе, как вспоминалось Элаю, а учились они в одной школе, только Элай шел двумя классами младше, Инаим тоже тихим нравом не отличался, будучи пацаном весьма задиристым и нахальным. Однако тогда всё искупалось его подвигами на футбольном поле, где их школьная сборная, ведомая Инаимом, неизменно громила на городских соревнованиях команды и гимназии, и училища реального, и кадетского корпуса, заставляя гордиться таким центрфорвардом. Но сейчас, столько лет спустя, вновь столкнувшись с повзрослевшим «героем кожаного мяча», Элай быстро понял, что о былом восхищении этим человеком можно забыть.
Ситуация с подготовкой их «группы» к непосредственно акции также вызывала, разумеется, у Элая вопросы, ибо таковой подготовки не велось вообще. Но теперь, стоя под дождем у угла парка, прячась от уличных фонарей под тенью складских ворот, многое для него стало проясняться, как, впрочем, и для Мисы.
– Вот сучок! – продолжала та тихо матерится себе под нос, сжимая кулаки, зло кривя губы. – Так пасть! Как он мог так пасть?!
Элай, привыкший к поразительному иногда хладнокровию и выдержке Мисы, наверно, впервые видел ее такой взбудораженной и взвинченной.
– Ты уверена, что тот тип из охранки? С чего ты взяла?
Он старался говорить как можно небрежней, невозмутимей, желая хоть как-то успокоить Мису, но, честно говоря, открывшаяся сейчас перспектива, что руководитель их «группы», возможно, провокатор, тревожила его не в меньшей степени. Миса резко подняла голову.
– Да, уверена! Я запомнила его, он на миграционном контроле сидел в день нашего приезда, вместе с отцом твоим кстати.
– Только поэтому?! – Элай с некоторым облегчением рассмеялся. – Но из этого ничего не следует! Мало ли кто там мог быть! Может, приятель отца, знакомый какой-нибудь зашел посидеть, поболтать, рюмку водки пропустить?
– Элай! Мальчик ты мой милый! – и Миса всплеснула руками. – Как ты бываешь иногда наивен! Неужели я, не один год проработав в подполье, не смогу отличить праздное любопытство постороннего зеваки от профессионального интереса ищейки?! А он, я заметила, очень и очень внимательно наблюдал за нами, пусть и прикрывшись газеткой, обычный любопытствующий с улицы ведет себя несколько иначе. У меня на агентов охранки, поверь, глаз уже намётан!
– Мис, по-моему, у тебя профессиональная паранойя. Да просто, может, ты понравилась человеку? Не допускаешь, что это мог быть интерес нормального здорового мужчины к молодой привлекательной женщине?
– За комплимент – спасибо, насчет паранойи – возможно, – со временем это у всех подпольщиков развивается, можно сказать профзаболевание, но с остальным – не согласна. Это не только догадки и предположения, есть аргумент и повесомей. Когда мы только готовились к въезду в Лахош, изучали в том числе и местную нормативную базу по многим вопросам: въезд, выезд, таможенный режим, уголовное законодательство, правоохранительная система, много, в общем, чего, правда, вот про комендантский час почему-то упустили, только здесь уже узнали. Так вот, если остальное тебя не убеждает, могу сослаться на таможенный циркуляр от октября, кажется, прошлого года, номера не помню, показать тоже не смогу, он не публиковался, с грифом «для служебного пользования» шел, но врать тебе, поверь, я не буду, его Арпак откуда-то по своим каналам достал. И по циркуляру этому при миграционно-таможенном контроле в отношении иностранных подданных, наряду с инспектором Миграционного Департамента, должен обязательно присутствовать и оперативный сотрудник Департамента Охранного. Понимаешь? Поэтому я уверена: тот тип – из охранки!
– Но мы же не знаем, с какой целью они встречались, даже если тот действительно оттуда? Может, какая-нибудь надобность и впрямь имелась?
Миса изумленно уставилась на него.
– Господи! Да с какой целью, тайком, в темное время суток, в безлюдном месте могут встречаться подпольщик и агент охранки?! Что может их объединять?! Ты сам подумай!
– Но всё равно, мне кажется, от Арпака сначала следует потребовать объяснения, прежде чем выдвигать против него такое серьезное обвинение, – не сдавался Элай. – Может, просто мы чего-нибудь не знаем?
– Что я и собираюсь сделать в самом ближайшем времени, – буркнула Миса и решительно потянула его за рукав. – Идем! Да, к нам на Сапожную: если уже дома – поговорим сразу, если нет – подождем его там. Разговор предстоит серьезный и непредсказуемый, мне может потребоваться твоя помощь, может даже физическая, – и она с сомнением окинула его худощавую ссутуленную фигуру. – М-да, оружие нам, конечно, сейчас не помешало бы.
– А разве его у вас нет? – с некоторым удивлением воззрился на нее Элай. – Акцию же как-то собирались проводить?
Миса раздражено мотнула головой.
– В акции планировалось пользоваться только взрывчаткой, да и ее должен привезти курьер непосредственно перед самой акцией, чтоб до последнего момента нам предъявить нечего было, случись провал какой-нибудь. А огнестрельное оружие, по большому счету, нам ни к чему, только морока лишняя, как провезти да где прятать, а охранке – лишний повод «зацепить» нас.
Элай поежился, – да, какой-нибудь завалящий револьвер им не помешал бы (несмотря на то, что никаким оружием пользоваться не умел), черт его знает, как разговор с Арпаком пойдет, а физически тот казался весьма крепким и ловким, чем он, к своему сожалению, похвастаться не мог.
– Но у Арпака ведь тоже, получается, оружия нет? Так?
– Должно быть так, если новые «хозяева» его не снабдили им на всякий случай.
Элай в нерешительности остановился.
– Может, тогда лучше сегодня разговора и не начинать, а вначале подготовиться, ну, оружие какое-нибудь подыскать, не знаю, «группу» собрать, а?
Миса с усмешкой оглянулась на него.
– Что, сдрейфил уже?
Элай вспыхнул.
– Почему сдрейфил? Просто глупо подставляться, если у него, может быть, оружие есть, а мы с голыми руками. Тем более если он действительно провокатор и сотрудничает с охранкой.
Миса фыркнула и тряхнула головой.
– Идем, не бойся! Что будет, то будет, а объяснения от него я потребую в любом случае сегодня же, сейчас же, чего бы мне это ни стоило! – и она скрипнула зубами, лицо ее вновь скривила злая, презрительная улыбка, глаза загорелись недобрым огнем. – Сучок! Так пасть, так низко пасть!
…До Сапожной, располагавшейся за парком, они дошли быстро и без приключений, – дождь всё моросил, мелкий и нудный, и улицы Лахоша были по-прежнему безлюдны и пусты. Пуст был и дом № 17: окна – без света, за забором – тишина.
– Еще не вернулся, значит, – и Миса, стараясь не шуметь, тихо распахнула входную калитку. – Заходи, дома ждать будем, надеюсь, до комендантского часа вернется.
Элай остановился.
– А я вернуться успею?
Миса отмахнулась.
– У нас, в крайнем случае, переночуешь.
Комендантский час в Лахоше, как в свое время и предрекал профессор Ирум, с конца октября увеличили на два часа – с 02.00. до 06.00., – причем поводом к этому стала та непонятная история с несквашивающимися тестом и молоком. После двух месяцев тщательных и кропотливых исследований и расследований, как научных, проведенных Академией и Университетом совместно, так и административных, ведшихся Департаментами Охранным и Внутренних Дел параллельно, установить причину сего странного феномена никому так и не удалось. Дрожжи и закваска всем микробиологическим стандартам соответствовали, с микрофлорой и бактериальными культурами, отвечающими за сквашивание теста, молока, спиртовое брожение, было всё в полном порядке, однако естественные процессы эти в Лахоше идти упорно не желали, хотя в соседних государствах Приречья ничего подобного не наблюдалось. Ввиду отсутствия видимых результатов причину просто «назначили» указом Команданте, объявившего всё это «диверсиями и происками насарских радикал-демократов, желающих подорвать продовольственную безопасность Лахошской Республики», в целях борьбы с коими комендантский час увеличили на два часа. Разумеется, после ужесточения комендантского часа ситуация с «продовольственной безопасностью» не улучшилась: тесто по-прежнему не поднималось и питался Лахош всё теми же, порядком поднадоевшими пресными лепешками. А сметану, сыры, творог, уже ставших дефицитнейшими деликатесами, как и вино с пивом и водкой, приходилось ввозить из ближайшей заграницы – из Орука, Амарны, Бофира, других государств Приречья. Это привело к такому их резкому подорожанию, что появлялись они теперь на обеденных столах лахошцев только по большим праздникам. Расцвела, конечно, пышным цветом на такой «благодатной» почве и контрабанда алкоголя, особенно дешевого «орукского виски» – вонючего мутного, неизвестно из чего гнавшегося самогона не самой лучшей очистки, ввозившегося из Орука в огромных количествах и продававшегося почти что легально чуть ли не в каждом трактире и почти что по цене старой доброй «Пшеничной», заменив простому люду все прежние горячительные напитки. Народ таким «экономичным» пойлом, разумеется, травился (кое-кто и до смерти), болел, но упорно продолжал потреблять его, невзирая ни на что. К самому же факту удлинения комендантского часа люди отнеслись, большей частью, безразлично: желающих шляться по городу после двух часов ночи было немного, а кто всё-таки хотел – делал это (при соблюдении известной доли осторожности) без особых проблем. Проблем не возникало, ибо комендантские патрули от центральных, более или менее освещенных проспектов Лахоша, как правило, не удалялись, и посему проскользнуть незамеченным по периферийным улицам было несложно. Как неизменно иронизировал по этому поводу г-н Арпак, «строгость комендантского часа в Лахоше искупается необязательностью его соблюдения».
– В общем, диспозиция простая, – деловито начала Миса, пройдя в гостиную, сбросив мокрый плащ на стул у входа и поплотней задернув шторы, – садимся и ждем Арпака. Когда придет, ты молчи, разговаривать буду я, в разговор не встревать, но будь начеку, следи за ним внимательно, за руками в особенности, помни – на кону, быть может, наши жизни. Если что – действуй по ситуации, только горячку не пори. И, главное, меня слушать! Бес-пре-ко-слов-но! Ясно?
– Чего же тут неясного? – Элай со вздохом плюхнулся в широкое мягкое кресло у окна и нервно зевнул. – Смеяться после слова «лопата», кусаться – по команде «фас!» Хуже нет ничего, чем ждать и догонять. Почитать что-нибудь пока ведь можно?
…И потянулись часы ожидания. Тихо стучали по стеклу капли дождя, тихо шумел ветер за зашторенными окнами, а в комнате после промозглой улицы казалось особенно уютно и тепло, сухо потрескивали дрова в камине, гудел в печной трубе нагретый воздух, шуршали переворачиваемые страницы, неприлично громко тикала на стене стрелка. Элай, убаюканный такой обстановкой, даже стал слегка клевать носом над раскрытым «Вестником науки», когда отчетливый звук хлопнувшей калитки выстрелом разорвал тишину и сразу же привел его в чувство. Арпак! Миса, к которой уже вернулось привычное спокойствие и самообладание, не спеша поправила перед зеркалом платье, прическу и, ободряюще улыбнувшись Элаю одними глазами, – не бойся, всё будет хорошо, – вышла навстречу «мужу» в прихожую. На часах было половина второго.
– Что-то ты сегодня раньше обычного, – как ни в чем не бывало встретила г-на Арпака в прихожей Миса, и в хрипловатом голосе ее проскользнули нотки сарказма. – Неужто до комендантского часа боялся не поспеть?
Снимавший в тот момент обувь г-н Арпак с любопытством поднял на нее взгляд, но Мису смутить было трудно.
– Чего смотришь так?
Тот пожал плечами.
– Ничего, просто странная ты немного сегодня какая-то, – и, войдя в гостиную и увидев Элая, остановился. – А-а, вот оно что! Я не помешал? Добрый вечер, кстати, господин Абон! Рад вас видеть в добром здравии.
Элай сконфуженно кивнул в ответ. Миса, вошедшая следом за г-ном Арпаком, неожиданно покраснела.
– Не болтай ерунды! Мы тебя как раз и ждем.
– Меня? – тот как-то чересчур резко обернулся. – Что-то случилось?
– Можно сказать и так, – и она криво улыбнулась. – Да ты присаживайся, присаживайся, разговор предстоит серьезный и долгий.
Г-н Арпак быстро обвел их взглядом, внимательным и цепким, вновь недоумевающе пожал плечами и со скучающим видом уселся в ближайшее кресло, небрежно закинув ногу на ногу.
– Хорошо, дамы и господа, я вас слушаю.
Элай напрягся. Началось! Миса же села на стул напротив, у обеденного стола, и сразу взяла быка за рога.
– Где ты был сегодня в районе десяти вечера?
Г-н Арпак лениво вздернул левую бровь.
– А в связи с чем вопрос?
– Ты можешь ответить на вопрос?
– А ты?
– Ладно, – Миса поджала губы, глаза ее жестко блеснули, – спросим по-другому: что ты делал сегодня в парке?
– Ага! – и он откинулся на спинку кресла, скучающего вида уже как не бывало. – Вот оно что! И что тебя интересует?
– Всё! Но для начала, кто этот человек?
– Знакомый.
– Знакомый из охранки – не лучшая компания для подпольщика, не находишь?
Г-н Арпак неожиданно рассмеялся.
– Запомнила-таки! – и восхищенно покрутил головой. – Молодец! Я всегда поражался твоей памяти на лица.
– Та-а-ак! – протянула Миса тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и побарабанила пальцами по крышке стола. – Прекрасно! Ты можешь как-нибудь объяснить это?
Он вздохнул.
– Да, могу, – и посмотрел на Элая. – Но наедине.
– Нет! – жестко отрезала Миса. – Ты будешь говорить здесь и сейчас! В его присутствии! Мы были сегодня там вместе, в парке. От него у меня сейчас секретов нет.
– У тебя, может быть, и нет, а у меня или партии – могут, – спокойно возразил г-н Арпак. – Разве не член партии может присутствовать при обсуждении партийных вопросов? А здесь вопрос партийный, это я тебе сразу говорю, причем сугубо секретный. Мы сейчас, конечно, на задании, можно сказать на особом положении, но дисциплину партийную для нас никто не отменял. Или Устав ее тебе уже не писан? Элай – член «боевой группы», да, не спорю, это почетное звание, но права участвовать в решении партийных вопросов это, ты сама прекрасно знаешь, не дает. Объяснения же мои будут касаться подготовки к акции, а за акцию, если ты помнишь, перед партией здесь отвечаю я, а не господин Абон. Поэтому, будь добра, попроси Элая погулять. Я готов объясниться и дать тебе отчет обо всем как товарищу по партии, видит бог, время уже пришло, но, повторюсь, тебе и только тебе, в присутствии постороннего о таких предметах я говорить не могу, не имею права и не буду. Ка-те-го-ри-чес-ки! Это мое последнее слово, – и уже слегка извиняющимся тоном обратился к Элаю. – Вы уж извините, господин Абон, что я о вас так, в третьем лице в вашем же присутствии, но, право, сейчас вы здесь лишний.
Элай покраснел. Миса поколебалась.
– Хорошо, – она тряхнула головой. – Будь по-твоему, – и кивнула Элаю. – Элай, иди погуляй во дворе, я тебя потом позову.
Тот в нерешительности посмотрел на нее.
– Ты уверена? – оставлять Мису одну он не хотел.
– Да, иди, иди! – нетерпеливо отмахнулась она. – Не бойся, всё будет хорошо. Только во дворе будь, а то комендантский начинается.
Элай чуть насупился, пожал плечами и вышел. Миса, проводив его взглядом, вновь повернулась затем к г-ну Арпаку.
– Итак, я внимаю.
Тот рассеянно потеребил бородку.
– С чего начать?
– С самого начала.
– Таки с самого начала? – и г-н Арпак рассмеялся. – Ну тогда слушай: вначале сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста… Нет, что-то я слишком издалека начинаю…
– Не паясничай! – резко оборвала его Миса. – Я жду объяснений! Объяснений, о чем могут общаться эрдек-подпольщик и агент охранки!
– Ладно, ладно, не заводись, – недовольно проворчал он и примирительно поднял руки, – всё, перехожу к делу, – и, на минуту смолкнув, собираясь с мыслями, тяжело вздохнул. – А дело, в общем, такое, если с самого начала. Когда ЦК назначил меня ответственным за акцию, я начал сразу изучать здешнюю ситуацию и в конце концов пришел к выводу, что обычные наши методы – группу боевую набрать, обучить – здесь, в Лахоше, не сработают – слишком маленький городок. Да, поверь, Мис, я живал в таких городишках не раз и прекрасно знаю, что здесь как в деревне: все друг друга знают, все на виду, скрывать что-либо в течение более-менее продолжительного времени, а «группу», ты сама это прекрасно знаешь, в один день не создашь, здесь просто невозможно. Тем более когда есть люди, только и занимающиеся выявлением такого «сокрытого», причем вполне профессионально, а что охранка лахошская – одна из лучших в Приречье, это факт. В общем, понял, что «сработать» незаметно местные церберы нам здесь не дадут. И тогда мне пришла в голову мысль: если рано или поздно нас раскроют, может, стоит раскрыться самим сразу и, чем-нибудь заинтересовав охранку, попробовать поработать какое-то время под ее же «крышей», чтобы, усыпив бдительность, создав видимость контролируемости, нанести затем удар?
Миса недоуменно вскинула брови.
– Каким образом и чем ты собирался заинтересовать охранку? Агента двойного сыграть?
– Да, можно назвать это и так. Конечно, это было рискованно, я много думал об этом, Мис, поверь, но всё больше приходил к выводу, что это для нас, пожалуй, единственный шанс провести акцию успешно. О какой тайной подготовке здесь можно вести речь, если с первого же дня приезда нам сядут «на хвост» местные филеры и скрыться ты от них в таком маленьком городишке не сможешь, хоть тресни! И никакая конспирация не поможет, хотя бы потому, что все здесь всё знают, кто к кому ходит, кто с кем спит, с кем дружит, с кем пьет, и любое новое лицо вызывает такой пристальный интерес, что и филеров-то никаких не надо, успевай лишь соседей да зевак опрашивать. Ведь любая лахошская собака отличит тебя от любой местной дамы, а меня – от любого здешнего хлыща. В общем, решил я рискнуть.
– Стоп! – хрипло прервала его Миса. – Ты решил или ЦК? Поясни! На ЦК такой вопрос, вообще, обсуждался?
– Ну-у, как тебе сказать, – г-н Арпак замялся и почесал переносицу. – На самом ЦК, конечно, нет, это всё-таки вопрос специфический, вопрос методов, на ЦК такие вопросы обычно не ставят, но с некоторыми его членами я беседы по этому поводу имел.
– И что? «Добро» кто-нибудь дал?
Тот покачал головой.
– Нет, – он презрительно скривил губы и махнул рукой. – Старпёры! Сразу закудахтали: «рискованно!», «чревато!», «двойная игра!», «а вдруг не получится?», «мы с охранкой никаких дел иметь не можем!». В общем, замараться испугались, если вдруг вскроется всё, мол могут не так понять, удар по имиджу партии и прочая лирика.
– И ты после этого смел говорить мне о какой-то партийной дисциплине?! – Миса возмущенно вскочила со стула. – Приняв такое решение, как я поняла, самостоятельно?!
– Да, самостоятельно, – г-н Арпак вскинул голову, взгляд его был решителен и тверд. – Я и до сих пор уверен в правильности своего решения. Ты думаешь, мы всё еще на свободе потому, что такие умные и хитрые? Что хорошо конспирируемся? Да о нас в «Высоком Доме» давным-давно все знают! Мы получили это время, почти четыре месяца подготовки, только благодаря тому шагу, на который я всё-таки решился! Мы получили почти невозможное в Лахоше – свободу действия, пусть и под гарантию охранки, а там уверены, что контролируют нас полностью. Да, я вступил в контакт с Охранным Департаментом и не стыжусь этого, ибо делал и делаю это во имя партии, во имя ее дела! В противном случае нас бы «повязали» еще в сентябре, когда мы только начинали сколачивать «группу». С формальной точки зрения, буквы Устава, конечно, я не имел права самостоятельно решать такой вопрос, но по сути, по духу я уверен, что принял единственно верное в нашей ситуации решение. Ну а за попреки в нарушение партдисциплины извини, ты права, не мне тебя упрекать, но надо же мне как-то было спровадить Элая!
– Ладно, оставим вопрос оценки твоих действий на «потом», – и Миса поджала губы. – Что дальше было?
– А что дальше? – и г-н Арпак пожал плечами. – Дальше было дело техники. Вышел я тайком на посольство лахошское, это еще, конечно, в Насаре было, как раз незадолго перед разрывом отношений, мол, хочу предложить свои услуги. Свели меня там с типом одним, официально каким-то клерком мелким, но, как я понял, из I управления охранки, ну, из разведки их внешней. «Втер» ему «легенду» свою – «устал, разочаровался в радикал-демократии, выскочки молодые затирают, денег на хорошую жизнь не хватает, мол хочется после полутора десятка лет подполья, тревог и лишений пожить наконец-то по-человечески», и всё такое. Ну, и чтоб поверил, пришлось, конечно, карты слегка раскрыть.
Миса насторожилась.
– «Слегка» – это как?
Тот нехотя признался.
– Ну, сообщил, что акцию на их Команданте готовим, кто приедет, общий план действий, ну, в самых общих чертах конечно.
– Та-а-ак! – каменным голосом протянула она. – Прекрасно! Поподробней, пожалуйста, что значит «в самых общих чертах»?
– Слушай, – вспылил г-н Арпак, – я, наверно, не идиот и не первый день в подполье! Я знаю, как дозировать информацию, что можно и что нельзя говорить в таких случаях! Раз я сказал, что «слегка», значит ровно столько, сколько нужно для достижения цели!
– Начнем с того, наши представления, сколько нужно для достижения цели, могут сильно различаться, – холодно парировала Миса. – А еще я пытаюсь понять, чем твои действия объективно, – повторяю, объективно! то есть по своим последствиям, – отличаются от банальной провокации? И пока не вижу особой разницы: «органы» о готовящейся акции предупреждены, с планом наших действий ознакомлены, пусть и, как ты выражаешься, «в самых общих чертах», участники, как я понимаю, «сданы», все под наблюдением, так? Что тогда считать провокацией, если не это?! В чем между вами разница?
– В целях! – с еле сдерживаемым бешенством рявкнул г-н Арпак. – В целях, понимаешь! В целях и мотивах моих! В результате, за который я отвечаю и которого добьюсь, чего бы это мне ни стоило! – и, откинувшись на спинку кресла, шумно выдохнул. – Всё, баста, хватит, иначе передеремся! Ты пару минут назад умную вещь высказала, предложив вначале досказать всё как было, а оценки и дискуссии оставить на «потом», – давай придерживаться этого, хорошо? – и чуть ли не взмолился. – Дай мне договорить, объяснить всё до конца, по-жа-луй-ста!
Миса слегка смутилась.
– Хорошо, извини. Я слушаю.
Тот устало потер лоб, словно пытаясь вспомнить, на чем остановился, и продолжил:
– Да, я «слил» информацию, что готовится акция, что организаторами будем мы с тобой, а «группу» наберем на месте, в Лахоше, – но! Во-первых, «слил» ее вперемешку с «дезой»: что акцию будем проводить строго по команде из Насара, мол телеграмму кодовую мне специально из Амарны для этого организуют, что-то там «С дядей плохо выезжай», от которой надо будет отсчитать неделю, чтоб получить «день Х». То есть, что мы свободны в выборе дня акции, в охранке не знают. А если учесть еще, что через почту местную, телеграф без их ведома не пройдет ни одна телеграмма, ни одно письмо, то, думаю, они на сто процентов уверены, что всё под их контролем и сигнала к действию они не пропустят. Дальше: пустил «дезу», что взрывчатку будем готовить здесь, в Лахоше, в лаборатории университетской, а о том, что должны ее получить контрабандно через курьера, они не в курсе. За лабораторией в университете они следят, это я знаю точно, поэтому и здесь они в уверенности, что всё контролируют и тайно от них мы бомбы сделать не сможем. Еще сообщил, что якобы по плану нашему за день-два до акции, ну, то есть уже после получения кодовой телеграммы, мы с тобой должны проинструктировать «группу», дать ей команду действовать и быстро покинуть Лахош – под официальным предлогом выезда к «больному дяде» из липовой телеграммы, типа, чтобы Насар не подставить, если вдруг что. То есть и здесь получается, что пока мы в Лахоше, удара они не ждут. Это раз, а во-вторых, я сразу поставил им условие: «группу» брать только после моего отъезда. Мотивировка с моей стороны была самая шкурная: не хочу, чтобы даже тень подозрения могла пасть на меня. Ведь если «группу» возьмут, когда я здесь, что делать со мной? Оставить на свободе? Взять, а потом тихо выпустить? В любом из этих вариантов я окажусь под подозрением, доверием партии пользоваться перестану и моя дальнейшая ценность как агента, внедренного в РДП, приблизится к нулю. Поэтому я им прямо заявил: если хотите иметь «своего человека» в нашей партии, обеспечьте мне безупречный выход из этой комбинации, чтоб чист был как стеклышко. А так, если после отъезда моего «группу» возьмут, кто меня в чем обвинит? Товарищи здесь остались малоопытные, могли и дров наломать, или провокатор среди них нашелся, всякое может быть. Таким вот образом я и обеспечил неприкосновенность «группы», временную конечно, но время нам единственно и нужно. Так что пока я здесь, «группу» нашу не тронут. Заодно указал им на еще одну для них выгоду: проверите, кто из «неблагонадежных» неблагонадежен в особенности, кто внутренне уже готов на активные действия, а не только на «антигосударственные высказывания». Как видишь, кое-какую информацию мне, конечно, им дать пришлось, но с такой «дезой» и под таким условием нам это вреда особого принести не могло, а про выгоды я тебе уже сказал: получили время и определенную гарантию неприкосновенности. На предложение мое о сотрудничестве они, конечно, «клюнули», условие приняли. Дело в тот момент шло к разрыву дипотношений, посольство лахошское выезжало, а агентуры в Насаре им явно не хватало, вот они и уцепились за меня. Тем более справки обо мне, уверен, они навели и поняли, что человек я в партии, скажу не скромничая, не последний. Договорились, что, как приеду сюда, меня встретит человек, через которого и буду связь держать, информацию давать. Помнишь, когда контроль въездной проходили, мы слегка поцапались, что на вопрос того типа, ну, о здоровье Демократора, я брякнул, что не хуже, чем у Хранителя? А это был пароль с отзывом. Сегодня вот в парке была очередная наша встреча, его, кстати, Гилом зовут, мы с ним всегда в этом парке встречаемся.
– Как часто? Какую информацию ты им даешь? – вопросов у Мисы вертелось на языке много. – Что они требуют? Как вообще у вас работа построена?
– Система простая: есть абонентский ящик на почте, есть два ключа к нему – один у меня, один у Гила, ежедневно проверяем, все сообщения идут через этот ящик. Еженедельно пишу им отчет о наших действиях и планах, встречи личные – по желанию любой из сторон, но в основном, как и в этот раз, по их желанию, мне от них ничего особо не надо, разве что иногда на деньги «разведу».
– Ты от них и деньги берешь?!
Г-н Арпак удивленно уставился на нее и хмыкнул.
– Ну ты даешь! Иногда ты поражаешь меня своей наивностью! Не забывай, это вытекает из моей «легенды»: я – продавшийся за тридцать сребреников иуда, и было бы странно, если я бы работал на них бескорыстно. Поэтому даже с этой стороны это абсолютная необходимость, иначе могут возникнуть подозрения. Да и разве это не шик, когда эрдеки-подпольщики живут за счет охранки? Меня это изрядно веселит, можно сказать морально-эстетическое удовольствие доставляет.
– Я думаю, не только моральное, если вспомнить твой «широкий» образ жизни в последнее время, – съязвила Миса, – а то я уж было подумала, что это ЦК так расщедрился.
– Ага, от них дождешься! – усмехнулся г-н Арпак, бывший еще и казначеем акции. – На партийные ассигнования мы, сударыня, ели бы одни лепешки пресные, запивая водичкой из колодца, а про ваш любимый творог с изюмом на завтрак пришлось бы забыть. А насчет «широкого» образа жизни, да, не спорю, люблю блеск и мишуру светской жизни, музыку в зале, хорошо прожаренный бифштекс на тарелке и бутылочку бофирского игристого в ведерке со льдом, но ведь это и для дела надо, не только для удовольствия, хотя и для него тоже конечно, отрицать это глупо.
Миса тряхнула головой.
– Ладно, оставим, меня больше интересует, что ты им сообщаешь, какую информацию даешь?
– Ну, стараюсь отделываться общими фразами, но когда наседают, требуют конкретики, про «группу» нашу им рассказываю, мол готовимся. Чистую «дезу» давать опасно – здесь, в Лахоше, им легко ведь всё проверить, заподозрить могут, если что не так будет.
– Так, – она побарабанила пальцами по столу, – «группу», как понимаю, ты им «сдал»?
Тот недовольно поморщился.
– Слушай, тебе так хочется меня провокатором выставить? Если уж на то пошло, то «группу» я «сдать» не мог хотя бы потому, что она уже была изначально «сдана»: помнишь тот список, по которому мы начинали работать? Так вот, он действительно из охранки, как я тебе вначале и говорил. Это я просил указать мне местных «неблагонадежных», чтобы времени на поиски не терять, то есть состав «группы» известен им был заранее.
– Ладно, пусть не «сдал», но как ты тогда собираешься с ними акцию проводить, если в охранке, говоришь, их всех знают?
– А я с ними акцию проводить и не собираюсь.
– Что?!
– Неужели ты еще не поняла, в чем состоял расчет? «Группа» – это уже так, лишь для отвода глаз, это не «боевая группа» в действительности, а, скорее, группа прикрытия, ложная цель для отвлечения внимания. Я же с самого начала сказал, что здесь обычные наши методы не пройдут, нам просто не дадут сработать «группой». Нужны были новые способы, я долго думал над этим и пришел к выводу, что здесь, в условиях маленького городка и жесткого контроля со стороны «органов», шансов на успех будет больше у одиночки, не связанного ни с какой группой, но имеющего регулярный, пусть и кратковременный, доступ к Команданте. А когда начали наблюдение и составили график его выездов, понял: нам нужен офицер-гвардеец – помнишь же ведь про еженедельные воскресные смотры? Можно, конечно, было попробовать поискать выход на челядь Белого Дворца, тоже ведь регулярно своего «хозяина» видят, но за ними и надзор строже, подобраться сложней, да и отбирают туда тщательней, чем в Гвардию, поэтому шансов найти среди них противника режима меньше. К тому же здесь возникает проблема с оружием, хоть со взрывчаткой, хоть с револьвером, а пронести это в Белый Дворец незаметно весьма затруднительно, в Гвардии же с этим попроще. Поэтому оставался только гвардеец, а никуда больше, кроме как в казармы, Команданте, сама знаешь, не выезжает. Причем желателен был офицер, так как у рядового и свобода передвижения ограничена по сравнению с офицером, из казармы просто так не выйдешь, и доступа свободного к оружию нет, – они его только когда в караулы заступают да на стрельбах видят.
– И он у нас есть, этот гвардеец?
– Конечно, – и г-н Арпак не без самодовольства откинулся на спинку кресла. – Ты думаешь, с чего я постоянно у легитимистов кручусь? Мне же ведь нужен был не любой офицер-гвардеец, а только подходящий для наших целей, то есть оппозиционно настроенный, а там, у легитимистов, всё как раз и сходилось. Во-первых, какая ни какая, но всё-таки оппозиция, хоть большей частью и «бумажная». А во-вторых, офицерья там всегда было много, в Гвардии ведь в свое время «белой кости» и прочей всякой сволочи старорежимной осело немало. Да и куда еще дворянчику бывшему податься как не на службу военную? Всё-таки поблагородней занятие, чем на ферме какой-нибудь батрачить или писарем в конторе купеческой штаны просиживать. Поэтому контингент там был то что надо, будто специально отобран и подобран для наших целей по идейному и профессиональному признаку, только выбирай. Так что времени я зря не терял, если полагаешь, что на вечеринках у капитана Беттима я только развлекался.
Отставной гвардейский капитан Беттим, чей отец до Революции числился в предводителях дворянства Кимешской волости, был неформальным главой самого крупного и влиятельного кружка легитимистов в Лахоше. Миса пожевала губами.
– И кто он?
– Молодой лейтенант-гвардеец, имя его тебе ничего не скажет, да и ни к чему оно тебе, работать с ним буду всё равно только я. Извини, но так лучше для дела. Сама понимаешь, лишний контакт – лишний риск навести на него охранку, привлечь внимание, а это сейчас крайне нежелательно. Да и тебе спокойней, – как говорится, «меньше знаешь – меньше выдашь». Звать его я дальше буду Рыжим, будем считать это его кличкой.
– Он действительно рыжий?
– Конечно, нет! Я что, идиот? Или правил конспирации не знаю?
Одно из негласных правил эрдекской конспирации гласило, что присваиваемая человеку кличка в зависимости от поставленной цели должна либо прямо отражать наиболее характерную внешнюю черту человека, либо, напротив, скрывать ее и дезориентировать посторонних. Поэтому товарищам по партии или иным людям, личности которых надо было сохранить в тайне, давали клички, никак не связанные ни с их внешним обликом, ни с родом занятий, дабы ненароком не подсказать врагу. А вот разоблаченным провокаторам и филерам придумывали клички характерные, сразу указующие на ту или иную черту такого лица, – Рябой, Лысый, Картавый. Миса кивнула.
– Ладно, тогда пусть Рыжий. Продолжай.
– Разумеется, он из «бывших», а точнее, сам-то Рыжий после Революции родился, они с Элаем вроде ровесники, но по отцу – потомственный дворянин. Корпус кадетский закончил с отличием, легитимист конечно, причем убежденный, всё о Реставрации бредит, рассказов отцовских наслушавшись, исторических романов начитавшись. Хранителя ненавидит со всем юношеским пылом, для восстановления династии княжеской готов, кажется, на всё, но вместе с тем, несмотря на весь этот романтизм, не по годам серьезен, хладнокровен и выдержан. Говорит, с детства дал клятву покарать узурпатора и с тех пор готовит себя именно к этому, то есть весьма целеустремленный мальчик, в общем наш человек, хоть и взглядов других. Положиться на него, уверен, можно, держит он себя хорошо, зазря не выставляется, не болтает, поэтому у охранки к нему, насколько я понял, претензий до сих пор еще ни разу не было. К тому же сам статус гвардейского офицера уже служит защитой от многих подозрений.
– Как же он тебе про клятву такую разболтал, если говоришь, что человек серьезный?
– Ну, про клятву он мне не сразу, конечно, рассказал – это, действительно, было бы весьма неосторожно с его стороны, – а позже, когда доверием его стал пользоваться.
– И долго ты его «окучивал»?
– Да как тебе сказать? Всё ведь относительно, гораздо дольше, наверно, я определялся, кого и где мне искать, а это тоже было не так просто, от этого ведь в конечном итоге зависит успех или неуспех акции, – ошибиться здесь было нельзя.
– А как ты на легитимистов, вообще, вышел? Насколько я помню, вначале они ведь не входили в круг твоих интересов?
– Вначале – да, но потом всё поменялось. Начал-то я искать в Ассоциации, ну, которую Эмердис возглавляет, но там, в основном, сочувствующие нам, а гвардейцев, мягко говоря, не жалуют и в круг свой не допускают. Да и болтуны там либеральные большей частью да профессора всякие умничающие, умеющие лишь языками чесать. Ты была права тогда, что ловить нам в этом болоте нечего. Стал я тогда прикидывать, а где еще можно найти такого офицера? Понятно, что среди оппозиции, но какой? В анархистских кругах такого точно не будет: анархист в мундире – это редкость. Впрочем, и самих-то анархистов сейчас на свободе не найти, – как говорится, иных уж нет, а те – далече. Социалистов в Лахоше отродясь не было, да и откуда им здесь, в мещанско-крестьянском краю, взяться? Тем более в офицерской среде. Оставались только легитимисты. Правда, и на них поначалу надежды было мало, так как слышал, что и они больше любители воздух сотрясать, чем дела делать, но решил-таки попробовать поискать, другого выхода не было. Кстати, вот здесь Эмердис со своей Ассоциацией оказался весьма полезен. Хоть с легитимистами они вроде бы идеологически и враги, но на поверку, как выяснилось, общаются тесно, регулярно диспуты устраивают, скажем так стенка на стенку, чтоб до хрипоты поспорить, попикироваться, поругаться, в общем связи с ними имели. Вот я и попросил его познакомить как-нибудь с капитаном Беттимом как самой авторитетной фигурой в легитимистских кругах. Причем попросил представить меня тайным легитимистом, и позагадочней, с намеками на мои связи с эмигрантскими кругами, иностранец всё-таки ведь. А так как Эмердис пыль в глаза умеет пускать мастерски, – чуть ли не эмиссаром самого Аюни III выставил! – пришлось даже слегка остужать потом не в меру бурные восторги. Так что свой «клок шерсти» в наше дело «дранный» Эмердис всё-таки внес, введя меня в кружок Беттима, причем в самом нужном свете. Меня до сих пор там считают если не посланником самого Князя-изгнанника, то агентом-разведчиком эмигрантской оппозиции как минимум, засланным для выяснения обстановки, может даже для подготовки контрреволюции и Реставрации. Во всемогущество эмиграции они верят как дети: «заграница нам поможет» – для них это как символ веры, а самим пошевелиться для успеха своего дела им как-то в голову не приходит. Насчет возникших домыслов о моем высоком статусе я стараюсь их пока не разубеждать. Впрочем, даже если захотел бы, вряд ли сумел бы это сделать, – сама знаешь, если человек хочет обманываться, он будет обманываться, что бы ты ему ни доказывал. В этом отношении в Лахоше народ удивительно наивен, видимо сказывается провинциально-деревенский уклад жизни, ведь никому даже в голову не пришло попытаться проверить меня на предмет моих реальных связей с эмигрантскими кругами.
– Вообще-то, здесь, в Лахоше, отрезанном от эмиграции, это сделать не так-то просто, – резонно заметила Миса, – хоть какие-нибудь связи «за бугром» иметь надо, а местные легитимисты, как я понимаю, в собственном соку варятся.
– Может быть, но почва для самозванцев здесь самая наиблагодатнейшая. Как бы там ни было, у Беттима я и познакомился с Рыжим. Он сразу привлек мое внимание, – наверно, своей молчаливостью по сравнению с другими и какой-то внутренней сосредоточенностью, сказал бы даже хмуростью. И в целом выгодно отличался от прочих легитимистских балаболов, пусть даже и в такой же гвардейской форме, готовность идти на действия читалась в его глазах явственно. На контакт, правда, в первый же день мне выйти с ним не удалось, хотя заинтересованность в общении с ним я высказал открыто, – парень осторожничал, от бесед уклонялся, видимо еще не составив обо мне определенного мнения, что мне, вообще-то, тоже понравилось. Лишь только на третий вечер, наведя, как понял, справки у самого Беттима, он подошел ко мне и сам завязал разговор, ну а после нескольких недель регулярного общения стал более-менее доверять мне. К тому же слухи о какой-то моей особой тайной миссии с легкой руки Эмердиса среди легитимистов разлетелись быстро, мол княжеский эмиссар, скрывающий до поры до времени цель своего прибытия в Лахош, что тоже немало поспособствовало нашему сближению. Да я и сам, конечно, постарался тумана напустить побольше, всё больше намеками да фразами темными изъяснялся, ухмылялся загадочно, подмигивал, щеки таинственно надувал – в общем, лицедействовал вовсю. Юноши ведь, даже самые недоверчивые и рассудительные, любят тайны, заговоры, миссии особые, тем более если это так отвечает их сокровенным мечтам. А мечты в таком возрасте, как правило, большими буквами написаны на их лбах, и у Рыжего было написано: «спасти мир, человечество, Родину». Когда же понял, что «клиент созрел», вызвал его на откровенный разговор и «раскрылся». Так, мол, и так, «действительно, послан кругами, близкими к Государю, готовим восстановление законной власти, то бишь Реставрацию, уже и силы собраны, и регент бофирский корпус экспедиционный с флотилией для вторжения обещал, но нужен еще удар предваряющий, чтоб врага дезорганизовать, сопротивление ослабить, толчок нужен, сигнал, чтоб последних сомневающихся убедить». Ну, и намекнул, что′ это за должен быть «сигнал». Посему, мол, ищем нужных людей в Лахоше, можно даже одного, но «готового ради такой великой цели на всё, вплоть до самопожертвования, и имя которого благодарная августейшая Особа не забудет никогда и первым упомянет при возвращении на престол». Мальчик, конечно, «клюнул» – ты бы видела, как загорелись у него глаза! Побледнел весь, подобрался, комок в горле проглотил, со стула вскочил и каблуками щелкает: готов, говорит, умереть за законного Государя, почту за великую честь, можете располагать мной как самим собой! – и г-н Арпак слегка вздохнул. – Честно говоря, почувствовал себя в тот момент последним мерзавцем.
Миса пожала плечами.
– У нас работа такая. Тебе что, впервой человека на акцию вербовать? По-моему, через твои руки уже не один десяток таких «мальчиков» прошло и немало, наверно, еще пройдет.
– Да, но обычно мы ведь боевиков так грубо не обманываем: люди знают, на что и за что они идут.
– И Рыжий знает, за что он идет: он идет за свою Идею, за свои взгляды и клятву, разве не так? Разве ему предложено убить Князя-изгнанника или совершить что-то противное его убеждениям? Нет, напротив, ему предложили именно то, чего он больше всего желает и хочет: убрать узурпатора, тирана, препятствующего возвращению законной власти, – и Миса фыркнула. – Не разводи сантиментов, Арпак, он взрослый парень, это его выбор. Человек получил то, к чему и стремился, всё честно и справедливо, не вижу здесь никакого обмана.
Г-н Арпак хмыкнул.
– Как у тебя иногда всё просто.
– Всё в этом мире просто, если всё не усложнять, – Миса была деловита и невозмутима. – Объяснения твои меня более или менее удовлетворили, по крайней мере пока. Но всё же хотелось бы на Рыжего самой посмотреть, побеседовать с ним, пообщаться, понять, что это за фрукт, действительно ли может помочь нам?
– Не доверяешь? Проверить хочешь? – г-н Арпак усмехнулся и покачал головой. – Нет, Мис, извини, но я уже сказал: это лишний контакт, лишний риск, а рисковать таким кадром, тем более в такой момент, когда всё уже почти готово к акции, а уже всё готово, поверь, я не намерен. Мы все под наблюдением, все наши контакты проверяются, но сейчас насчет Рыжего у них, думаю, пока никаких подозрений нет. Да, имел ряд приватных бесед со мной, точно так же, как имели их со мной еще не один десяток людей в Лахоше. То есть пока это всего лишь один из многих моих собеседников, но если рядом с ним заметят еще и тебя, то могут чего-нибудь и заподозрить. Поверь, всё уже готово, всё у нас с ним оговорено, определено, мы ждем только момента, твоя помощь здесь уже не понадобится. Единственное – веди себя как обычно, чтоб никто ничего не заподозрил, что что-то готовится, больше ничего от тебя не требуется. Извини, что изменил наши планы без согласования с тобой, что ставлю тебя перед фактом, но это мое решение как руководителя, принимаю всё под свою ответственность. И за успех или неуспех дела отвечу лично, но это потом, а сейчас – не мешай мне, это единственное, что я прошу.
– Так, – Миса поджала губы, несколько уязвленная тем, что, фактически, отстранена от подготовки к акции, но тем не менее сдержалась, – а что с взрывчаткой? Телеграмму отправил?
Взрывчатку им должны были доставить из Насара контрабандным путем по кодовой телеграмме, отправленной ими в Амарну, когда всё уже будет готово к акции.
– Нет, решил обойтись без взрывчатки. Взрывчатку, во-первых, надо еще незаметно получить, незаметно где-то спрятать, а в наших условиях тотальной слежки это чрезвычайно трудно, если вообще возможно. По крайней мере, я не знаю, смог бы я тайно, без посторонних глаз, встретиться с курьером. Дальше: надо ее незаметно передать Рыжему, но где и когда? Припереться на вечеринку к Беттиму, а встречаемся мы с Рыжим пока только там, с пакетом взрывчатки и торжественно вручить ее под шумные аплодисменты? Или придти к нему с пакетом в казарму, домой? Да меня уже у калитки «повяжут», выйти не дадут, появись я с подозрительной коробкой или сумкой в руках! А ему, Рыжему, как это незаметно в казарму пронести да на плац вынести, когда Команданте прибудет? Ведь незадолго перед его прибытием всех их досматривают. Нет, взрывчатка – это нереально в здешних условиях. Тем более телеграф контролируется охранкой полностью и телеграмму мою вначале прочтут в «Высоком Доме» и потребуют объяснить – кому, зачем, для чего? Это тоже лишний риск, который можно и нужно исключить. А план наш следующий: Рыжий – офицер, и как любой офицер Гвардии имеет табельный револьвер с правом, и даже с обязанностью его ношения по службе. Причем револьверы всегда должны быть заряжены, это по уставу гвардейскому положено – на случай каких-либо внештатных ситуаций, мало ли что может внезапно случиться, тревога какая-нибудь, волнения, бунт солдатский, они всё ж офицеры, элита армейская. И только по воскресеньям, где-то за полчаса до командантского смотра, прибывают сотрудники IV управления охранки, – это кто за безопасность личную высших чинов государства отвечают, – досматривают и разряжают их револьверы, патроны отбирают, рядовых всех просто шмонают, хоть те, разумеется, на смотр и так идут без оружия. После этого только Команданте и появляется, чтоб перед строем пройтись да речь очередную толкнуть. Вот здесь-то и момент! Рыжий рассказывает, что они, офицеры, на смотрах тех перед строем стоят, каждый у своего подразделения, и Команданте проходит буквально в двух шагах от них. Уверяет, что с такого расстояния не промахнется, главное, говорит, успеть револьвер вытащить, но это дело секундное, верит, что успеет. И проблема-то основная здесь чисто техническая: достать лишний комплект патронов, а потом, ну, когда охранка стволы их проверит, зарядить револьвер заново. Второй раз, как заверяет Рыжий, их никогда не проверяют, тем более что и сами охранники револьверы офицерские даже в первый раз спустя рукава досматривают. Они ведь такими проверками из недели в неделю занимаются, с офицерами со всеми уже перезнакомились, как говорится, не один литр водки выпили, – в общем, воспринимают свою обязанность, во многом, как пустую формальность, как обряд, никому не нужный, но привычный. И патроны мы уже достали, – в принципе, как понимаешь, для гвардейского офицера, у которого два раза в неделю обязательные стрельбы, припрятать полдюжины патронов – это не проблема, они их там всё равно сотнями без счета отстреливают. Дальше – дело техники, детали мы уже с Рыжим обсудили не раз. Патроны те он за день, в субботу, спрячет где-нибудь в казарме, мест там много, коробочку маленькую заныкать не сложно. А в воскресенье, после того, как охранка досмотрит и разрядит их револьверы, пойдет и потихоньку зарядит его снова, Команданте всё равно где-то только через полчаса прибывает после досмотра. Поэтому, как сказал, у нас всё готово, ждем теперь только воскресенья, ну, не на этой неделе, а на следующей, 28-ого числа. На этой просто, 21-ого, если помнишь, у них типа выборы Хранителя Республики, формальность, конечно, при их системе избирательной, но тем не менее, как сказал Рыжий, во всех силовых ведомствах – Гвардии, охранке, полиции городской – будет традиционное «усиление», наряды все удвоят, бдительность повысят. То есть в день выборов лучше ничего такого не начинать, а затаиться и переждать. Ну а вот на следующей, 28-ого, когда Команданте уже получит очередной свой «срок», напряжение спадет. Тем более это как раз между Рождеством и Новым годом будет, народ потихоньку расслабляться начнет, Рождество отмечать, старый год провожать, а в охранке, как это может показаться ни странным, тоже люди работают, со всеми человеческими слабостями. Поэтому, надеюсь, через полторы недели всё будет закончено.
Миса помолчала и, слегка нахмурившись, побарабанила пальцами по столу.
– Ладно, с Рыжим понятно – смертник, а с «группой» что?
– Ничего, – г-н Арпак пожал плечами. – Пусть продолжают по-прежнему, главная их сейчас задача – отвлекать внимание. Распустить их в такой ситуации я не могу – подозрения могут возникнуть, что мы планы поменяли. Я, вообще, сейчас молюсь только об одном: чтобы нигде ничего не произошло, нигде ничего не поменялось – ни у нас, ни у них, по крайней мере до 28-ого.
– «Группой», значит, ты решил пожертвовать?
Тот ухмыльнулся.
– В шахматах это называется «гамбит».
– В шахматах?! – и Миса зло рассмеялась своим низким хрипловатым смехом. – Однако они вот не в шахматы играют! И жизнями они расплатятся, если что, не деревянными, а своими собственными! Ведь если всё удастся, как ты задумал, их же всех сразу «повяжут» и запишут в сообщники Рыжего, хотя они о нем и слыхом не слыхивали!
– Мис, я могу тебе возразить сейчас твоими же недавними словами: у нас работа такая, а члены «группы» прекрасно знали, на что они идут. Разве мы не предупреждали их с самого начала о возможности ареста, суда? Разве не просили подумать хорошенько, прежде чем ввязываться в наше предприятие? Они взрослые люди, и это был их свободный и осознанный выбор, пусть теперь будут добры нести ответственность за него!
– Софист! – Миса вскочила с места, глаза ее гневно блеснули. – Ты забываешь об одном таком ма-а-аленьком, но очень важном нюансе: да, они знают, на что идут, и, я уверена, готовы ответить за свои действия, но именно за СВОИ, понимаешь, с-в-о-и, а не чьи-то! Люди согласились сделать дело и пожертвовать, если надо, собой, но согласия быть принесенным в жертву «втемную» они не давали! Это две большие разницы: человеческое самопожертвование и жертва баранов, а ты их и хочешь закласть именно как баранов!
– Скажи еще «агнцев»! – съязвил г-н Арпак и раздраженно фыркнул. – Знаешь, Мис, ты меня иногда просто поражаешь! Ты вроде бы всегда такая рассудительная, здравомыслящая, к сантиментам особо не склонная, не барышня какая-нибудь кисейная из салона великосветского, но иногда такую чушь начинаешь нести, что поневоле анекдоты про женскую логику вспомнишь! Тебя что беспокоит? Что Элай твой драгоценный безвинно пострадает? Можешь успокоиться: безвинно Элай твой не пострадает! Он, если что, получит всё по заслугам! Он что, все эти месяцы лютики собирал? Или и впрямь в саду нашем садовничал мирно? Хочу просто тебе напомнить, коли запамятовала, о некоторых юридических реалиях: все его нынешние действия, как и действия его сотоварищей по «группе», даже сейчас, когда Команданте жив-здоровехонек и никто его еще даже пальцем не тронул, уже являются преступлением с точки зрения лахошских законов, и, кстати, не только лахошских. Причем по статье о «теракте против высших должностных лиц Республики» разницы между совершённым актом, неоконченным покушением или только приготовлением к оным никакой нет, всё карается одинаково – «высшей мерой социальной защиты» через повешение! И даже если судить не «по закону», а «по совести», по нормам морали, то и здесь Элай твой вовсе не жертва безвинная, ибо замысливший убийство, но не доведший его до конца по причинам, от него не зависящим, такой же убийца, как и доведший. Поэтому ответит он, если что, не за чужие грехи, не за Рыжего, а за свои собственные!
Миса чуть покраснела.
– Дело не в Элае, – тихо, но твердо выговорила она, – дело в принципе. Мне не нравится, что мы их так подло сдаем охранке, – ведь они нам верят!
Г-н Арпак тяжело вздохнул.
– Мне тоже не нравится это, поверь, но иного выхода в нашей ситуации я не вижу, – успехом акции я рисковать не буду. Поэтому я настаиваю и требую как руководитель, если хочешь, приказываю: всё должно идти по-прежнему, «группа» не распускается и по воскресеньям продолжает наблюдать, ничего не меняем, охранка не должна ничего заподозрить. «Группа», разумеется, ничего из слышанного сегодня знать не должна, в том числе и Элай, каким бы твоим доверием он не пользовался. Надеюсь, это ясно?
Миса криво усмехнулась.
– Мне каблуками щелкнуть?
– Мис! – и он слегка повысил голос. – Я ведь не шутки шучу! Ты помнишь, что список, по которому мы подбирали «группу», из охранки? Так вот, зная методы ее работы, я уверен, что один, а может, даже и не один из этого списка, – подсадной, «дятел». Я не верю, что они могли упустить такую возможность заслать к нам еще и внутреннего информатора, так сказать для параллельного контроля.
Миса вскинула брови.
– Ты думаешь, это может быть Элай?
– Нет, на него думаю в последнюю очередь, но у меня сейчас нет времени разбираться, кто именно, поэтому наш разговор должен остаться только между нами. Впрочем, после 28-ого, надеюсь, это будет уже не так важно.
Миса походила по комнате и остановилась у окна.
– Значит, «группа» обречена? Шансов у нее нет?
Г-н Арпак невесело усмехнулся и покачал головой.
– Боюсь, шансов нет и у нас, чем бы акция ни закончилась. Думаю, мы не успеем выбраться отсюда с филерами «на плечах», поэтому вполне возможно, что это наше последнее «дело». Ты готова?
Миса тряхнула головой, легкая презрительная улыбка скользнула по ее губам.
– Я всегда готова. Но разве всё так безнадежно? Время ведь еще есть, почти двенадцать дней, разве нельзя подготовить каких-нибудь путей к отходу?
– Я много об этом думал и сейчас думаю, но все варианты, какие в голову приходят, чреваты срывом акции. Если заранее, ну, там, вечером 27-ого, в субботу, попробовать каким-нибудь способом тайком выбраться из Лахоша, – сама понимаешь, легально нам выехать никто не даст, – то, боюсь, в «Высоком доме» сразу поймут, что к чему. И примут меры, например, уговорят Команданте отменить смотр воскресный или арестуют всех подряд, с кем мы общались, а потом разбираться будут, массовые аресты для них это не проблема. К тому же по «легенде» моей, если помнишь, отъезд наш будет означать, что дата акции определена и всё готово, то есть тоже прямая наводка. Остается уходить только 28-ого, уже после акции, но будет ли у нас время? Аресты, уверен, начнутся сразу после покушения. И как уходить? Легальный выезд, разумеется, отпадает, а нелегально – это или через контрабандистов, или самим. С контрабандистами местными я связываться не хочу, рискованно это, слышал, что народ они не очень надежный, могут и «кинуть» или вообще «сдать». Поговаривают, что многие из них с I управлением связаны, под его «крышей» работают, а расплачиваются информацией да разного рода услугами, поэтому вариант этот тоже непроходной. Если самим, то как? Пешком в Насар через степь? Двести километров? Да нас через десять минут «накроют», сразу же за околицей, автомобили у охранки еще не перевелись, да и границы в Лахоше все охраняются, патрулируются постоянно, тем более насарская. А если на лошадях или вниз по реке попробовать спуститься до рисенской границы как самой близкой, то это надо лошадей, лодку искать, причем заранее договариваться с кем-то. А это опять риск провала: и филеры могут контакт такой засечь, пронюхать, что мы деру дать собираемся, и с кем договариваешься тоже может кем угодно оказаться, а я, как сказал, рисковать успехом акции не намерен, поэтому заранее путей отхода таким способом готовить не буду. Вот услышу выстрел на плацу 28-ого, тогда и буду думать, куда сматываться.
– Тогда уже будет поздно.
– Вот поэтому я и спросил тебя «ты готова?».
Миса пожевала губами.
– В ЦК не сообщал ничего?
– Нет, конечно. Смысла не вижу – помочь они нам здесь не помогут. И вообще предпочитаю сейчас воздерживаться от каких-либо лишних телодвижений, кроме встреч с Рыжим, – боюсь удачу спугнуть, пусть всё чередом своим идет. В любом случае об акции, удачной ли, неудачной, они услышат.
– Ну что ж, – Миса вздохнула и покачала головой, – будем тогда готовиться… с музыкой помирать. Рано или поздно это должно было случиться, – и посмотрела на настенные часы. – Я Элая впущу тогда? Он у нас переночует, а то комендантский уже начался.
Г-н Арпак молча кивнул и, устало поднявшись с кресла, ушел к себе в спальню, Миса же заторопилась на крыльцо. Дождь на улице уже прекратился, из-за рваных облаков выглянула луна.
– Элай! – тихо позвала она, вглядываясь в темноту двора. – Ты здесь?
Тот выскочил из беседки в саду, зевая и зябко поеживаясь на ходу от ночного холода.
– Ну что там, поговорили? А то я волноваться уже начал. Задубел совсем.
– Всё в порядке. Заходи в дом, я тебе в кабинете постелю.
Элай остановился.
– В порядке – это как?
– В порядке – значит всё в порядке! – неожиданно разозлилась Миса. – Не задавай глупых вопросов!
Элай недоуменно, с легкой обидой в голосе пожал плечами.
– Ладно, как скажешь.
Миса спохватилась.
– Извини, просто я немного устала сегодня, – и коснулась его руки. – А о сегодняшнем, увиденном, услышанном, забудь, хорошо? Поверь, так надо.
– Хорошо.
Тихо скрипнули ступеньки, тихо скрипнула дверь, скрежетнула задвигаемая Мисой щеколда, и Элай наконец-то очутился в теплой прихожей, а за окном в саду шумел ночной ветер, шуршали по крыше ветви старой яблони и клочковатые облака быстро бежали по темному небу.
* * *
…Хен быстрым шагом вошел в приемную.
– Шеф у себя?
Секретарша Тива, рассеянно, со скучающим видом листавшая до этого какой-то дамский журнальчик, сразу встрепенулась, оживилась и защебетала:
– Нет, нет, Хен, у себя, но сказал, никого не принимает. И не проси! – самым категоричным тоном протараторила она, но тут же, сделав ему глазки, мелодично рассмеялась и уже милостиво добавила: – Ну, если, конечно, не срочное что-то.
Хен нетерпеливо мотнул головой.
– Мне надо – доложи! Я думаю, примет.
Честно говоря, Тива его иногда раздражала, но та, уверенная в своей женской неотразимости, как правило, ничего, кроме себя, вокруг не замечала.
– Хорошо, я спрошу, подожди здесь.
И, обдав запахом дорогого парфюма, помахав крашеными ноготками, теперь уже ярко алыми, процокола мимо него на высоких каблуках в кабинет к шефу, чтобы через минуту вернуться и кивнуть:
– Проходи, только не надолго, – и, склонившись к его уху, доверительно шепнула, – кажется, ждет кого-то.
– Я учту это, – буркнул он ей в ответ и решительно двинулся к приоткрытой двери.
– Разрешите, господин полковник?
Кабинет шефа с плотно зашторенными окнами был, как обычно, погружен в привычный полумрак, освещенный лишь лампой с зеленым абажуром, стоявшей на столе, да разожженным в углу камином, кирпичным, облицованным декоративной плиткой. В здании Департамента зимой было прохладно, а шеф, страдавший к тому же сезонным ревматизмом, любил, как он сам выражался, «погреть иногда старые косточки у камелька».
– Да, да, конечно, Хен, – и полковник Эбишай, как всегда в своем светло-сером цивильном костюме, перебиравший какие-то бумаги, рассеянно кивнул на стул, – присаживайся. Что у тебя?
Хен поплотней прикрыл за собой дверь и присел на краешек стула.
– Да я насчет Пижона, – он облизнул высохшие губы и немного помялся, – что-то засомневался я в нем, – и поднял взгляд на полковника. – Не верю я ему…
– Вот как? – отложив бумаги, шеф с любопытством посмотрел на него. – С чего это вдруг?
Хен вздохнул.
– За нос он нас, кажется, водит, только деньги выкачивает. Или хуже – игру двойную ведет.
– Это серьезное обвинение. Поясни!
– Ну, железных доказательств этому я предоставить не могу, но ощущение у меня складывается именно такое. Вот, например, план их, что он нам изложил, у меня много вопросов вызывает: спрашиваю его, сколько времени у них вообще занимает подготовка к подобного рода акциям? Месяц, два, год? Это же, как понимаю, у них не первая, опыт аналогичный должен быть, а то они уже четвертый месяц, и всё еще готовятся. Пижон же начинает тут же вилять, то да сё, мол, всякий раз по-разному, общих правил нет, и прочую ерунду гнать. Но ведь если даже ориентировочных сроков назвать нельзя, а акция, как он уверяет, будет по команде из Насара, то откуда в Насаре будут знать, когда дать сигнал к действию? Ведь может случиться так, что телеграмма кодовая придет, а к акции здесь еще ничего не готово? Значит, или у Насара с Пижоном всё-таки есть ориентировочные сроки, договоренности, когда акцию проводить, или же Пижон из Лахоша должен в Насар какой-нибудь сигнал дать, что всё готово, можем начинать, ждем команды, а то какая-то неувязочка выходит. Но в любом случае получается, что Пижон, как минимум, какую-то часть информации, может даже самую важную, скрывает. И встает вопрос, а что за этим стоит? Недоверие к нам? Денег побольше хочет? Или двойная игра? А та информация, что от него всё-таки поступает, тоже вопросы вызывает, так как очень общая, неконкретная, отчеты еженедельные – вода сплошная или пережевывание прежних сведений, на встречах очных от ответов на прямые вопросы всячески уклоняется. В общем, многого, кажется, недоговаривает, темнит, а иногда откровенно и врет.
– Например?
– Например, сейчас он активно в легитимистских кругах вращается, причем я точно знаю, с кем он там, в основном, общается, – с лейтенантиком одним гвардейским, неким Бифом Эанохом, двадцати двух лет от роду, из дворян бывших по отцу. Но когда я спрашиваю его регулярно на встречах о контактах с легитимистами, Эаноха этого он почему-то ни разу не назвал, хотя обо всех остальных своих собеседниках тамошних докладывает более-менее полно. А один раз, на предпоследней, кажется, встрече, я его спросил-таки о нем, ну, не акцентируя, конечно, на этом внимания, как бы между делом, мне интересна его реакция была. Так вот, Пижон, ничтоже сумняшеся, с кристально честными и ясными глазами отвечает, что лейтенанта Эаноха на вечерах легитимистских, конечно, встречает, но знакомство с ним имеет сугубо шапочное и практически не общается, хотя это откровенная ложь – общаются они там регулярно, причем стараясь при этом уединиться.
– Ну, может, у них «настоящая мужская дружба»? – и полковник хохотнул. – Ты же слышал, наверно, что одним из первых декретов эрдеки в Насаре издали декрет об отмене уголовной ответственности за однополую любовь? Мол, определение своей сексуальной ориентации – одно из неотъемлемых и священных прав человека! В общем, у кого что болит… Может быть, кстати, поэтому и скрывает про Эаноха, а? У нас-то статью за это не отменили!
– Не знаю, какая у них там дружба, – буркнул Хен, – но то, что Пижон здесь темнит чего-то, мне, откровенно говоря, не нравится.
– А информация про контакты с Эанохом откуда? Источник проверенный? Ошибки, искажения, неточности быть не могло?
– Нет, источник доверия заслуживает, «дятел» этот не один год с нами работает, можно сказать заслуженный «дятел». И в кругах своих авторитетом пользуется, он глава того самого кружка легитимистского, где Пижон сейчас и вращается, «Барин» его кличка, помните ведь такого?
– А-а, отставной капитан-гвардеец? Тот, что хотел еще вторую пенсию себе по нашему ведомству оформить? Помню, помню, как же!
– Тип он, конечно, еще тот, но информацию дает достоверную, тем более когда это его кружка касается, а Эанох именно оттуда, сам его в свое время туда и завлек.
– А о чем Пижон с Эанохом шепчутся, он не в курсе?
– Спрашивал, конечно, ему это и самому интересно, но, говорит, лейтенантик не «колется» – молчит как партизан, – Пижон отшучивается, а самому подобраться к ним поближе во время бесед их у него не получается. Но, говорит, похоже, о чем-то серьезном болтают, по крайней мере у Барина такое впечатление сложилось.
– А Эанох этот что из себя, вообще, представляет? Раньше не «светился» у нас нигде?
– Да нет, по всем учетам проверил – чист, не привлекался, не осуждался, характеризуется везде с самой положительной стороны как очень серьезный молодой человек, в том числе и по службе, и в быту. Корпус кадетский с желто-зеленым дипломом закончил, в чем-нибудь предосудительном ни разу замечен не был, ну, кроме легитимистских увлечений. Да еще происхождение слегка подкачало – отец из дворян, с ним и живет кстати, это на Вишневой, мать у них в холерный год еще умерла, сам холост.
– «Наружку» за ним ведете?
Хен вздохнул.
– Более-менее ведем.
Полковник недоуменно вздел брови.
– Что значит «более-менее»?
– Ну, бригады Куллумовой не всегда на всех хватает, – нехотя признался Хен, – у нас ведь еще и «группа боевая», а это пять человек, и Оса, и сам Пижон, – и он вяло махнул рукой. – Да и не дает «наружка» ничего ценного: дом, казарма да сборища у Барина, вот и все его контакты, больше никуда не ходит, живут с отцом замкнуто, гостей не принимают, с Пижоном встречается исключительно на вечерах этих легитимистских.
– Может, тогда и беспокоиться нечего? Может, и нет здесь ничего?
– Но почему он скрывает это?! Почему про других он мне более-менее отчитывается, когда, где, о чем разговор был, а вот про Эаноха – молчок! Разве это спроста?
Шеф хмыкнул.
– Я же предложил тебе версию: может, ему больше мальчики молодые нравятся?
Хен поморщился.
– Господин полковник, мне сейчас, ей-богу, не до шуток!
– Что-то ты сегодня, сынок, не в духе, а? Нервничаешь чего-то излишне, – по-отечески пожурил его шеф. – Спокойней надо быть, спокойней, и доживешь тогда до моих седин.
– Да нет, просто, честно говоря, ситуация с Пижоном напрягать стала, засомневался я в нем.
Хен ждал – он за этим, по сути, и пришел, – ждал команды свернуть всю эту операцию с Пижоном, так как ситуация, на его взгляд, стала выходить из-под контроля, ситуация, где на кону стояла – ни больше ни меньше! – жизнь самого Команданте, а в таких случаях даже малейший риск должен быть исключен по определению. Полковника Хен знал как человека очень осторожного, старавшегося избегать комбинаций, чреватых непредвиденными последствиями, во многом, может быть, из-за этого и сохранившего до сих пор за собой кресло шеф-комиссара охранки. Поэтому можно было ожидать ордеров на аресты и начала дознания «по делу о террористической радикал-демократической группе», Хен был даже уверен в такой реакции шефа, однако к его огромному удивлению полковник повел себя совершенно иначе.
– Не знаю, – и шеф с сомнением покачал головой, – кроме твоих смутных ощущений и тревог, я пока здесь ничего особенного не вижу, фактов не наблюдаю.
– Как так? – слегка опешил Хен. – А то, что он никакой конкретики по плану их не дает, а отделывается отговорками всякими, это не факт? Я могу вам все его отчеты принести еще раз, чтоб оценили «ценность» даваемых им сведений. А что до сих пор не знаем, сколько они готовиться будут? И к чему? «Группа» их так называемая боевая только наблюдениями по воскресеньям занимается, а в остальное время – валандаются без дела, Студент вон с Осой даже роман закрутил. То есть в нынешнем виде «боевики» эти вряд ли на что-либо серьезное способны, хотя Пижон уверяет, что «группа» активно готовится. А что у него какие-то дела с Эанохом завязываются, причем такие, которые он от нас всячески скрыть старается, – это как? Могу Барина заставить письменно изложить, как они «практически не общаются»! Это тоже будут мои «смутные ощущения»? Не согласен, господин полковник! Я считаю, – он решил поставить вопрос ребром и категорично рубанул воздух рукой, – что операцию надо заканчивать, Пижона с Осой, с «группой», Эаноха этого «брать» и «колоть». Он свои обязательства перед нами нормально выполнять, как видим, не хочет, только деньги качает, с чего, спрашивается, мы тогда должны с ним церемониться? Это не сотрудничество получается, пока что выгадывает на этом только он, а мы только ходим да репу чешем, сколько нам еще ждать и когда готовых террористов «брать» можно будет? Вы же сами нас всегда учили, да и по инструкциям всем нашим, если возникают варианты с рисками для высших интересов государства, – а что может быть выше жизни его главы? – то избирать надо путь наименьшей опасности. Лучше уж ошибиться и «взять» невиновного человека, в крайнем случае выпустим потом потихоньку, чем оставить на свободе потенциального террориста и получить теракт высшей категории. Поэтому считаю: Пижона и компанию надо «брать»!
И он выжидательно посмотрел на шефа, но тот как-то странно смешался, замялся, взгляд его скользнул в сторону, тон стал уклончив.
– Э-э, всё ты говоришь, конечно, правильно, Хен, никто и не думает рисковать жизнью нашего дорогого Команданте, это само собой исключается, но… э-э, понимаешь, нужно ведь уметь отличать абстрактные, скажем так теоретические, риски от реальных угроз, но ведь реальной угрозы здесь пока и нет. Я думаю, ты, Хен, немного преувеличиваешь степень опасности ситуации, чересчур всё заостряешь. Ничего страшного ведь пока не произошло, есть просто отдельные рабочие моменты, которые надо отрегулировать, какие-то шероховатости, острые углы, но всё это, думаю, со временем сгладится и наладится. Поэтому предлагаю не форсировать событий, чтоб не наломать второпях дров, пусть всё пока идет своим путем. Когда надо будет, мы вмешаемся, не бойся, момента нужного мы не пропустим, арестовать всегда успеется.
Шеф говорил, в целом, вроде бы как всегда складно и гладко, но Хен видел, как избегает он его взгляда, как старательно отводит глаза в сторону, а старческие пальцы немного нервно теребят карандаш. У Хена именно тогда впервые мелькнуло какое-то смутное беспокойство, пока что еще подспудное и расплывчатое, какая-то неясная тревога, так и не успевшая оформиться в мысль.
– Но, господин полковник, ведь… – начал было Хен, но шеф договорить ему не дал.
– Хен! – голос полковника стал мягок, вкрадчив, но настойчив. – Расслабься, всё хорошо, всё в порядке, всё идет по плану, ни о чем не тревожься, отвечаю за операцию в конечном счете я, поэтому тебе беспокоиться совершенно не о чем. Я ситуацию контролирую, ответственность на мне. Хорошо?
Не таких слов ждал Хен от полковника – позиция, занятая шефом, мягко говоря, его удивила, но что он мог ответить начальнику?
– Хорошо, – с нескрываемым сомнением вздохнул Хен. – Значит, ничего пока не меняем, работаю с Пижоном по-прежнему?
– Да, сынок, работаем по-прежнему, – и полковник ласково закивал ему головой, вновь став похожим на учителя гимназии в отставке, – всё хорошо, я ценю твое усердие и неравнодушие к делу. Как закончим эту операцию, можешь рассчитывать на повышение, это я тебе обещаю. А сейчас, если у тебя всё, иди, а то я начштаба Гвардии жду.
– Его-то сюда какая нелегкая несет?
Шеф уклончиво пожал плечами.
– Ну, планируем вот особый отдел от нас там создать, чтоб за вояками присматривать, а то поговаривают, брожения некоторые имеются, причем даже среди офицеров. Ну да ладно, тебя это пока не касается, иди, занимайся своим делом. Кстати, про лейтенанта этого, Эаноха, у него заодно поинтересуюсь. Если что интересное расскажет – сообщу.
Когда Хен был уже в дверях, полковник вдруг спохватился и окликнул его.
– Всё забываю спросить, Хен, а как там сестра твоя? Кела, кажется, да? Так и не «раскололась»?
Хен на мгновение застыл, но быстро справился с собой и, обернувшись, постарался придать лицу самое безразличное выражение.
– Да нет, почему же, «раскололась», – с равнодушным, почти что скучающим видом выдал он шефу давно заготовленную им на такой случай ложь. – Правда, не до конца: призналась, что на вечеринке одной с кем-то из студентов спуталась, да, было у нее, но имени называть не хочет, боится, что морду бить пойду. Говорит, позже познакомит – после родов. Я решил пока не прессовать ее по этому поводу, ей сейчас не об этом думать надо, а с папашей молодым я потом сам разберусь. Ну а то, что гинеколог ее девственницей посчитал, говорит, ошибка, ей-то лучше знать об этом, просто, может, какие-то индивидуальные особенности организма не учел, вот и всё. На осмотр новый я ее, конечно, не водил, не до этого сейчас, да и так ясно, что не может девственница забеременеть, так что здесь всё в порядке.
Шеф с облегчением выдохнул.
– Ну и слава богу, что всё разъяснилось! А то мы дело-то хоть и закрыли, но так ведь, по сути, и не раскрыли, а я такого, сам знаешь, ох как не люблю! На совести профессиональной грузом висит, – и издал тихий смешок. – Я всегда подозревал, что все эти древние россказни о девственницах, зачавших от сил небесных, – выдумки ушлых девиц, не знающих как иначе грех свой прикрыть от разгневанных папаш и братьев. Ладно, всё, иди, Хен.
…Выйдя из Департамента, чтобы отправиться домой на обед, а время было уже обеденное, Хен увидел, как с характерным шумом, дребезжа и фырча, рассекая лужи на мостовой, подкатил к крыльцу здания старенький черный «паккард» с латаными-перелатаными боками. Из него, кряхтя и безбожно ругаясь, отталкивая услужливые руки лейтенанта-адъютанта, торопливо выскочившего из передней двери машины, выбрался невысокий круглый, похожий на колобка толстячок в желто-зеленом мундире гвардейца. Это был подполковник Икем, начальник штаба и второе лицо в Национальной Гвардии после Команданте, Главнокомандующего по своему статусу Хранителя Республики. Правда, в последнее время активно поползли слухи, что и под ним кресло серьезно зашаталось и недолго ему осталось носить подполковничьи погоны и голову на плечах, – чем-то он Команданте серьезно не угодил, – но насколько подобным слухам можно было верить, Хен не знал. Про их шефа такие разговоры тоже регулярно начинались, однако полковник Эбишай вопреки всему продолжал благополучно здравствовать, по крайней мере пока.
Когда подполковник Икем, как тенью сопровождаемый своим адъютантом, шумно сопя и недовольно бурча что-то себе под нос, важно протопал мимо него в здание, Хен с нескрываемой насмешкой оглядел «металлолом», на котором приехал высокий гость из Гвардии. Некогда роскошный, полированный до блеска, стальной корпус с тяжелыми дутыми формами, широкими округлыми крыльями, посаженный на высокие колеса, был непоправимо изъеден пятнами ржавчины, скрыть которую уже не могли никакие ухищрения ни маляров, ни механиков. Дребезжание же, стук и шумы при движении неоспоримо свидетельствовали о явных проблемах и с ходовой частью, хотя во времена своей молодости машина, бесспорно, была шикарная, этого Хен не признать не мог. У них в охранке, конечно, большинство авто тоже были «допотопные», то бишь восстановленные из докатастрофных, со всеми вытекающими отсюда неблагоприятными последствиями как для внешнего их вида, так и для технических характеристик, но такого «антиквариата» у них в автопарке всё-таки не было. Новые же автомобили умели производить только в Насаре (да и то не в промышленных, а в штучных масштабах), и стоили они совершенно немыслимые суммы.
Медленно обойдя вокруг «паккарда» под подозрительным взглядом ефрейтора-шофера, оставшегося охранять машину, неотрывно наблюдавшего за ним с водительского места, Хен еще раз усмехнулся и легонечко пнул заднее колесо – экий динозавр! где они его только откопали?
– Откуда такую «красавицу» достали, командир?
Но «командир» с ефрейторскими лычками на погонах лишь свирепо мотнул из-за стекла головой – проваливай! Хен хмыкнул и пожал плечами. Что с некультурного «попугая» взять? Их, наверно, и разговаривать-то не учат. И отправился домой. Война – войной, а обед – по расписанию.
…Дул сырой, промозглый юго-западный ветер с океанского побережья – «моряна», несшая влажные массы, и небо привычно для этого времени года было обложено серыми низкими тучами, надолго закрывшими солнце, но дождь ли, снег ли всё не начинался. Ветер качал долговязые тополя, голые, потемневшие от влаги, рядами высаженные вдоль всей улицы, и немногочисленные прохожие, не успевшие вовремя добраться до домашнего очага, а большинство лахошцев предпочитало обедать дома, невольно ускоряли шаг, подгоняемые порывами в спину. Лишь только Хен, подняв воротник повыше, поплотней запахнувшись в свой длинный суконный плащ на теплой подкладке, неторопливо шагал по мощеной мостовой, машинально обходя лужи, образовавшиеся в колдобинах и выбоинах после ночного дождя, скользя рассеянным взглядом по разукрашенным к Рождеству вывескам лавок и фасадам домов, но мало что замечая вокруг. В голове всё крутился последний разговор с шефом, и то смутное беспокойство, рожденное этим разговором, постепенно вновь овладело им, не желая вместе с тем или боясь оформиться в ясную мысль. Да, решение шефа продолжать операцию с Пижоном показалось ему, мягко говоря, странным и тревожило его, но привычка не обсуждать приказов руководства и безусловное личное доверие к полковнику (а шефу, всегда по-доброму относившемуся к Хену, он верил) мешали ему понять, разобраться в логике такого решения. Может, он просто не всё знает? Конечно, дело вроде было поручено только ему, вел он его один, но кто знает, может, кто-нибудь занимается им еще, так сказать параллельно? Шеф иногда такое практиковал (правда, не по ЖЗ-делам ввиду категории их секретности), – как любил он говорить, «для обеспечения надежности решения и широты охвата проблемы», мол, два человека – два взгляда, чего не заметит один – не упустит другой. Но тогда или сам Хен, или филеры Куллума, работавшие на него, скорее всего, рано или поздно «засекли» бы «дублера», скрыть такое всё-таки в небольшом городке сложно, чего, однако, не было.
Чем больше Хен думал об этом деле, вспоминая и ретроспективно анализируя его ход, тем более странными и непонятными стали казаться ему некоторые действия шефа. Сразу вспомнилось, как он не разрешил «заслать» Босяка, когда Хен только готовил список Пижону для его «боевой группы», хотя раньше по таким делам шеф сам же, как правило, первый и предлагал кого-нибудь «внедрить». Сейчас бы имели источник информации изнутри «группы» и многие вопросы, наверно, были бы сняты сами собой. А то, что о готовящейся акции Хранителю Республики не было доложено сразу, Хен помнил еще с их первого разговора по делу, как не был, кстати, уверен, что об этом докладывалось и позднее. По крайней мере, он ни разу не слышал от шефа, что «дело на контроле у Самого′», а такие вещи шеф доводил до сведения исполнителей всегда и в обязательном порядке, чтобы «важность вопроса осознали и ответственней к заданию отнеслись». Вариант же, что Хранитель Республики оставил ЖЗ-дело без своего внимания и контроля, исключался, так как, во-первых, ЖЗ-дел у них было всё-таки не так уж и много, чтобы не заметить новое, и он, как правило, курировал их все лично. Во-вторых, касалось оно Команданте более чем непосредственно, а он порой и менее значимые дела отслеживал, из чего следовало только одно: шеф ему ничего не докладывал. Такая «самодеятельность», вообще-то, была нехарактерна для полковника. В подобных случаях, когда речь шла о непосредственной угрозе жизни Команданте, а это случалось в их практике не так уж часто (в основном, то были неумелые и бездарные попытки покушений, время от времени организуемых несмирившимися легитимистами-эмигрантами, сторонниками Аюни III Сабиса), шеф предпочитал всегда перестраховаться и сразу ставил в известность Хранителя Республики о возникшей угрозе. Этим сразу и часть ответственности на последнего же перекладывалась, и, разумеется, результаты их работы показывались, мол не дремлем, выявляем опасность на самых ранних стадиях. Да и, вообще, не чересчур ли было рискованно с их стороны так довериться Пижону, толком даже не зная его как человека, не проверив его намерений и мотивов? А позволить эрдекам четыре месяца готовиться к покушению прямо у них под носом? А если и не будет никакой кодовой телеграммы? Если всё это Пижон придумал, за нос их водя? Может, он сам, а не Насар определяет время и час удара? Ведь проверить это сами они сейчас не могут! Сейчас, при более внимательном, пристальном и критичном взгляде, все эти обстоятельства и поведение шефа стали выглядеть в глазах Хена в несколько ином, почти что подозрительном свете, но додумать свою мысль до конца, довести ее до логического завершения он так и не решался, отгоняя внезапно возникшую, пугающую догадку как невозможную. Он мотнул головой. Нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда! Да, возможно, шеф просто недооценивает опасности ситуации, чересчур доверился Пижону, это, в крайнем случае, халатность (хотя ни чрезмерной доверчивостью, ни беспечностью, и Хен это прекрасно знал, шеф никогда не страдал, отличаясь, скорее, противоположными чертами характера – критичным, аналитическим складом ума и осторожностью), но… умысел или сознательное попустительство?! Нет, это просто бред и паранойя! И, словно стараясь убежать от этих мыслей, зашагал быстрей. Пообедать надо, а то на голодный желудок чего только в голову не взбредет…
…Тихо отперев дверь квартиры, стараясь не шуметь, чтобы случаем не разбудить сестру, ходившую уже на седьмом месяце и пристрастившуюся в последнее время устраивать себе в обед «тихий час», зимнюю сиесту, Хен сразу было пошел на кухню, но Кела, как выяснилось, еще не спала.
– Хен, это ты? – донесся из спальни ее голосок. – Там суп еще остался, можешь доедать, я не буду. И лепешка целая.
– Хорошо, доем, – он вошел в ее спальню, скудно освещенную лишь светом серого декабрьского дня из-за окна, и присел на краешек постели, а девушка, уютно свернувшись калачиком под стеганым одеялом, обняв подушку, уже изготовилась к дневному сну. На тумбочке у изголовья валялись раскрытая на середине книга и огрызки яблок. – Как самочувствие, Кела-Акапелла? В порядке всё?
Как часто бывает между близкими людьми после хорошей ссоры, а в конце лета, когда Кела объявила о своей беременности, они, конечно, хорошо поссорились, вплоть до того, что пару недель вообще почти не разговаривали друг с другом, отношения их потом вдруг неожиданно улучшились, потеплели, прояснились, как проясняются небеса после шквальной грозы, словно люди только что вспомнили о родственных узах, их связывающих. Отношения наладились, и они словно вновь вернулись в те безмятежные времена, когда он был строгим, но внимательным и заботливым братом, а она – не всегда послушной, а чаще строптивой, но не менее из-за этого любимой младшей сестренкой. Единственное, что Хен старался не касаться больного для него вопроса отцовства ребенка, не говоря уж о совсем загадочной истории с девством сестры, поняв, что выпытывать об этом Келу всё равно бесполезно, надеясь, что со временем та сама всё расскажет.
– Конечно, в порядке, разве может у меня быть иначе? – повернувшись на спину, сложив руки на уже заметном животе, Кела улыбнулась ему, ясные глаза ее смотрели тихо и безмятежно. – А как у тебя день?
– Да так, – он неопределенно махнул рукой и чуть вздохнул, – бегаем как собаки, то бишь «шакалы». Знаешь же, что нас так «бобики» зовут?
– М-да, – саркастично усмехнулась Кела, – жизнь у вас, судя по кличкам, что у тех, что у других, явно не человечья.
Он пожал плечами.
– Кому-то надо бегать, чтоб другие могли спокойно жить.
– А надо? Может, потому спокойно другие и не живут, что вы всё мельтешите вокруг да носитесь?
– Не умничай, – он ласково потрепал ее по голове, а светло-русые волосы, уже мягкие и пушистые, вновь начали понемногу отрастать после лета, возвращая сестре привычный облик девочки-школьницы, – молодым девушкам это не идет.
Кела фыркнула, но ничего не ответила, а он встал и подошел к окну. За окном небо совсем потемнело, свинцовые тучи нависли над городом серым пологом, и дождь, а может, и первый снег, должен был вот-вот начаться. Хен вздохнул и провел пальцем по холодному стеклу. А если это не бред, не паранойя? Факты ведь упрямая вещь, и говорят они, похоже, что всё это весьма возможно. Он прислонился лбом к раме. И если это так, то куда бежать, что делать? Сообщить «куда следует»? А куда здесь следует, если из охранки самой, может быть, уши и растут? Самому Команданте? И он легонько ударил кулаком по подоконнику. Но ведь он всегда был к нему так добр! Разве это не будет предательством с его стороны? Но и Команданте он присягу давал, разве не так? За спиной заворочалась на кровати Кела.
– Что там, дождь начинается?
Хен еще раз вздохнул.
– Похоже на то, – и, обернувшись, устало кивнул. – Ладно, отдыхай, я пойду пообедаю, а то есть чего-то охота.
На стекло упали первые редкие капли дождя.
* * *
…Элай возвращался домой уже в потемках – с еженедельных субботних собраний их «группы» на Сапожной, 17, он уходил последним, а по требованию г-на Арпака «группа» из соображений конспирации должна была и собираться, и расходиться лишь с началом вечерних сумерек. Причем расходиться не всем сразу, не скопом, а по одному с интервалом в десять-пятнадцать минут, чтобы не привлекать излишнего внимания к их дому. Хотя в эту неделю (а неделя была самая праздничная в году – между Рождеством и Новым годом) вряд ли, как казалось Элаю, кто-нибудь обратил бы особое внимание на пятерых человек, выходящих из одной калитки, – хождение по гостям большими шумными толпами родственников, друзей, знакомых было в это время в Лахоше самым обычным явлением.
На центральных проспектах и площадях уже давно горели фонари, весело искрились в их свете кружившиеся в воздухе снежинки, а с Рождества, к радости детворы, вместо надоевших всем дождей в Лахоше наконец-то пошел снег. Празднично светились вывески лавок, украшенные разноцветными гирляндами, стеклянными шарами, еловыми веточками; красочно убранные витрины манили и соблазняли показным изобилием. Уже ставились в городском парке и на прилегающих к нему улицах торговые ряды и павильоны для традиционной предновогодней ярмарки. Состоятельная публика неторопливо и с чувством собственного достоинства фланировала по мощеным бульварам, присыпанном снежком, а из широко распахнутых дверей трактиров и рюмочных неслись надрывные хрипы патефонов, взвизги губных гармошек, радостные, возбужденные, пьяно-плачущие голоса посетителей, звон стаканов, тарелок и бьющихся бутылок. Вино или пиво, ставшие в городе с недавних пор импортным дефицитом, теперь, конечно, мог позволить себе далеко не каждый, но лахошцы в своей массе были люди простые и прекрасно обходились пусть и менее изысканным, зато более дешевым и крепким самогоном, что контрабандно везли из соседнего Орука и по воде, и по суху. Власти, честно говоря, на такую контрабанду смотрели сквозь пальцы, так как прежней водки по 3,62 они народу дать уже не могли, а оставить его совсем без «праздника жизни» было чревато массовым недовольством и возможными волнениями. Лахош, в другие времена сонно-спокойный, по-крестьянски домовитый и степенный, гулял широко и с размахом, гулял уже третьи сутки, с той ночи среды на четверг, когда специальным указом Команданте, только что переизбранным Хранителем Республики на очередной (шестой) срок, был временно приостановлен на неделю комендантский час и колокола кафедрального Собора по завершении торжественной мессы, отслуженной лично монсеньором Се-Муном, возвестили о Рождении Спасителя и начале рождественских празднеств. Празднества эти обычно продолжались до самого Нового года.
Элай свернул с Театрального проспекта на Песчаную, немощеную полутемную тихую улочку, в сухой летний сезон полностью соответствующую своему названию, и праздничный шум и блеск вроде бы остался за спиной, но в действительности праздник чувствовался и здесь, в обычном одноэтажном лахошском квартале. И здесь из-за каждого забора, из каждого дома и каждого окна, как правило, ярко освещенного, с непременной еловой веточкой (иногда даже нарисованной на стекле), неслись всё те же радостно-возбужденные пьяные голоса, всё тот же звон стаканов и тарелок. В воздухе носилось то непередаваемое ощущение всеобщего братства, благостное ощущение расслабленности и умиротворенности, когда человек доволен всем, а мир выглядит родным и близким, когда даже в полицейских участках квартальные держиморды пьют контрабандный самогон и лобызаются с дворниками и задержанными ими мелкими хулиганами, расстегнув кителя, забросив форменные фуражки за казенные шкафы, забитые папками административных дел и конфискатом. Но у Элая, несмотря на всё это, настроение было не очень: и утренний визит матери его расстроил, и Миса вела себя с ним в последние дни как-то отчужденно и сдержанно, скрытничать стала больше обычного. Причем началось это, как он заметил, после того долгого ночного ее разговора с г-ном Арпаком на прошлой неделе, когда они «застукали» его в парке с каким-то подозрительным типом. Элай находил этому только одно объяснение: г-н Арпак что-то о нем, видимо, высказал в ту ночь Мисе, но что именно, он пока не знал, а содержание того разговора она передать ему отказалась, заявив, что это всё дела внутрипартийные. Сегодня же Элай собирался вновь попробовать поговорить об этом с Мисой, обещавшей навестить его вечером.
Мать пришла к нему спозаранку, – а адрес свой новый он дал ей еще в сентябре, как только съехал от зеленщицы Мары (делать тайну из места жительства в маленьком Лахоше было бессмысленно). Принеся с собой кучу рождественских пирогов и запеканок (как пояснила – на завтрак), она сразу же, с порога, не скрывая радости, сообщила, что отец прощает его и разрешает вернуться домой. Как выяснилось, Абон-старший, хоть и не отличавшийся набожностью, но тем не менее никогда не пропускавший воскресных и праздничных служб, настолько расчувствовался после рождественской проповеди монсеньора Се-Муна, вспомнившего в ее ходе, к слову ли, не к слову ли, притчу о блудном сыне, что, придя домой, уже изрядно навеселе, пошатываясь и запинаясь, пролепетал, что «п-п-прощает б-блудного сына и тоже з-з-заколет откормленного т-т-теленка, ф-ф-фигурально конечно, когда п-п-первенец его вернется в отчий дом». На этом мать его и поймала, хоть и трепетавшая перед мужем-самодуром, но уже научившаяся использовать его слабости, заставив подтвердить те слова на следующий день при свидетелях-родственниках, вслух и на трезвую голову. Теперь она выжидающе радостными глазами смотрела на сына, предвкушая, как вернутся они домой вместе, как заживут по-прежнему тихо и спокойно, в дружбе и согласии, но Элай ее надежды разрушил.
– Мам! – он раздраженно мотнул головой. – О каком прощении идет речь?! Прощают виновного, а я здесь вины своей какой-либо не вижу! Он меня прощает! – и Элай возмущенно вскочил с дивана. – Это еще вопрос, кто кого должен здесь прощать! Не я его из дома выгнал, а он меня, и возвращаться так, «по великодушному его снисхождению и царственной милости», я не собираюсь!
Как ни умоляла его потом мать, как ни просила, под конец даже всплакнув, Элай своего решения так и не переменил, и дело, конечно, было не только в «прощении», которого он не просил, но и в его отношениях с Мисой. Сейчас у него было свое, пусть и не ахти какое, но жилье, где он мог беспрепятственно и в любое время встречаться с ней, – если же вернуться домой, то всё осложнялось. Да и привык он за последний год к самостоятельной жизни – без мягкой, но назойливой опеки матери и жесткого, деспотического надзора отца. Привык, что сам себе хозяин и не надо перед кем-либо отчитываться или согласовывать, когда сам решаешь, во сколько приходить и уходить, во что одеться, чем заняться. Тем более что проблем с деньгами Элай сейчас не испытывал, а «жалование садовника» он от Мисы получал регулярно (теперь даже не спрашивая, за что), и на его скромные потребности ему вполне пока хватало. Так мать ни с чем и ушла, расстроив и себя, и Элая, плохо переносившего ее слезы.
Собрание же «группы» сегодняшнее прошло как обычно. Герим, как всегда, хмуро молчал, пялясь то в пол, то в репродукции на стенах; Тарг пытался доказать всем (хотя никто с ним и не спорил), что Спаситель, исходя из евангельских текстов, не мог родиться зимой. Акбо восторженно нес привычную чушь, а Инаим, видимо еще не отошедший от праздничной попойки, шибая густым запахом перегара, посверкивая «фонарем» под глазом, вяло издевался над розовощеким гимназистом. Но определив в конце концов (не без вмешательства Мисы), кому, где и во сколько завтра стоять, чтоб не пропустить командантский кортеж, «боевики» быстро и без сожаления расстались, отправившись доедать позавчерашние пироги и допивать, что осталось.
…Миса пришла поздно, когда налетевший к ночи холодный ветер со степи слегка разогнал серые снежные тучи, нависшие над городом, и в рваных их просветах выступили по-зимнему крупные яркие звезды.
– Что там, похолодало? – Элай помог снять ей плащ. – Замерзла?
– Да, есть немного, – и Миса, подобрав юбку и присев к раскрытой дверце топившейся печки, протянула озябшие ладони к огню. – Днем потеплей было.
В комнате, освещенной лишь всполохами пламени из печной топки, царил мягкий полумрак. Элай любил по вечерам, потушив свет, посидеть вот так перед открытым огнем, когда по обоям и потолкам пляшут колеблющиеся красноватые блики, безмолвно скользят по занавескам неведомо чьи тени, а в углах – сгущается и клубится бесформенным облаком первобытная тьма, превращая привычное, давно обжитое жилище с обыденной обстановкой в сказочную пещеру из далеких мифических времен; когда за окном на землю опускается долгая зимняя ночь, окутывая город промозглой серой мглой, уныло воет в трубе ветер, навевая непонятную печаль, а ветки старого полузасохшего вяза из палисадника перед домом тревожно стучат в стекло, но ты лишь неотрывно и оцепенело смотришь в пламя, завороженный причудливой игрой его призрачных отблесков, и тебе уютно и тепло, а там, за стенами, – холодно и страшно, и мир вновь становится огромным, загадочным и таинственным, наполненным чудесами и мечтой, как когда-то в детстве.
Молча смотрела в огонь и Миса, присев перед печкой с протянутыми ладонями, с немигающим отсутствующим взором, словно забыв обо всем, – магия огня действовала и на нее. Лицо ее, застывшее и неподвижное, с плотно сомкнутыми губами, в неверных колеблющихся отсветах казалось неправдоподобно рельефным, чужим и незнакомым, на котором непрерывная игра всполохов и бликов ткала причудливую, порой обманчивую картину: незамеченная ранее вертикальная складка меж тонких бровей, прорезавшая лоб, сообщала лицу суровое, почти что скорбное выражение, дополнявшееся упрямо поджатым подбородком, на запавшие щеки легли густые тени, резко обозначив выступившие скулы, темно-каштановые волосы, собранные узлом на затылке, стали черными, а в потемневших же, расширившихся зрачках плясали отраженные язычки пламени. Элай осторожно коснулся ее волос.
– Ты не заболела случаем? – он с искренним беспокойством смотрел на Мису, вид ее Элаю почему-то показался не самым здоровым. – Не простыла?
Миса чуть вздрогнула, словно очнувшись ото сна, но не фыркнула, как можно было бы ожидать от нее в иной момент, а зябко повела плечами.
– Да нет, просто устала почему-то, – и, повернув к нему голову, слабо усмехнулась. – Что, так плохо выгляжу?
Глаза ее, в полутьме комнаты казавшиеся глубоко запавшими, с темными кругами под ними, – или то были лишь тени? – и впрямь смотрели устало и тихо.
– Нет, выглядишь ты в порядке, но вид немного уставший, это есть. Что-то случилось?
Миса вздохнула и помотала головой.
– Нет, ничего, просто настроение, – и отвернулась, вновь уставившись в огонь, подперев кулаком подбородок, взгляд ее скользнул куда-то вдаль, затуманился, хрипловатый голос стал глух и меланхоличен. – Иногда просто устаешь от всего: от суеты всей нашей, возни-беготни, задач партийных, конспирации, постоянной с кем-то борьбы, от себя, наконец. Хочется иногда уйти куда-нибудь далеко-далеко, за край света, чтобы никто не доставал, не беспокоил, чтобы ни ты никому, ни тебе никто должен не был. Себя хочется как кожу сбросить и другой стать совсем, и зажить по-новому, с чистого листа, – открыто, свободно, без крови и лжи.
Элай, присев на корточки рядом, взял ее ладони в свои и бережно погладил их.
– Тебе, действительно, наверно, отдохнуть надо.
Она молча уткнулась ему в плечо, и пряди ее волос щекотали его шею, и он вновь ощутил тонкий, немного терпкий аромат ее духов, волнующий запах близкой женщины.
– Ты просто устала, – он целовал и ласково гладил ее по волосам, разговаривая с ней почти как с ребенком, – выспаться тебе надо хорошенько, вкусненького съесть чего-нибудь, на диване с книжкой хорошей поваляться, а о проблемах всех забыть. Пирога, кстати, яблочного не хочешь? А то мать с утра понатащила, несколько кусков еще осталось.
Миса подняла на него взгляд, – глаза ее хоть и смотрели по-прежнему устало, но уже чуть просветлели, оттаяли.
– Немного попозже, хорошо?
И улыбнулась, как иногда она умела, – ласково и ясно, словно слегка даже жмурясь, с разбегающимися от кончиков глаз морщинками-лучиками, – отчего у Элая на душе всегда становилось хорошо и светло и хотелось просто жить – долго и счастливо.
…За окном глухо шумел ветер, по-стариковски занудно скрипел засохшими ветвями в палисаднике вяз, где-то на соседней улочке пьяный голос неосторожно горланил «На хайварских холмах…», вдали, у пристани, вяло перебрехивались собаки. В комнате, рядом с печкой, было тепло, ровно гудел в трубе нагретый воздух, сухо потрескивали в топке березовые поленья. Мерно качался маятник часов на стене напротив, в такт пламени качались на потолке размытые тени, чуть колыхалось от сквозняка клетчатое одеяло, что занавешивало угловое окно, выходившее на улицу. В прихожей за старым комодом осторожно шуршали мыши, быстро перебирая и царапая коготками деревянные полы, от сушившихся у дверей дров, сваленных беспорядочной грудой, сильно пахло мокрой корой. Миса, всё так же сидевшая перед огнем, пошевелилась.
– Знаешь, я раньше часто ловила себя на мысли, – она задумчиво и неотрывно смотрела в пламя, – что не хочу жить вечно, как обещает нам церковь, что боюсь этой вечности, не знаю, что с ней делать, как и чем ее заполнить, а сейчас, сидя вот так, думаю, что смогла бы жить и вечно, главное – ничего не бояться и… и ничего не хотеть. Как сейчас.
Элай усмехнулся.
– Не помню, кто-то из философов сказал: «вечность – это не дурная бесконечность лет, а вечно длящееся мгновение, бесконечный миг», ну, или что-то в этом роде.
Миса чуть фыркнула.
– Философы всегда найдут что сказать, причем по любому поводу, – и ласково, словно кошка, потерлась головой о его плечо. – Ну, где твои пироги?
Заколка с негромким стуком упала на пол, и волосы ее каштановым ворохом рассыпались по плечам. Элай притянул Мису к себе и медленно провел ладонью по ее спине, – смотря той прямо в глаза и тихо улыбаясь.
– Может, попозже?
– Можно и попозже, – выдохнула она и поймала своими горячими сухими губами его губы…
…Ветер на улице стих, отскрипел в палисаднике и вяз, лишь вдалеке где-то по-прежнему надрывались собаки, никак не могущие успокоиться от такого количества пьяных, бродивших по городу, да равнодушно тикала стрелка на стене напротив. Огонь в печке почти потух, – пойти подбросить дров Элаю было вначале некогда, а потом просто лень, – но в комнате было светло: сквозь тонкие шторы, что занавешивали окна, смотревшие во двор, пробивался распыленный свет луны, выплывшей из-за поредевших облаков. Утомленный Элай лежал на диване и чему-то рассеянно улыбался, а рядом, уткнувшись в плечо, тихо сопела ему под ухо Миса, и рука его сама, невольно и бесцельно, скользила по ее телу. Элай любил эти минуты после близости, когда желание, получив свое, уже ушло, но оставались благодарность и нежность к женщине, что находилась с ним, когда можно было ее трогать и гладить, касаться ее губ, рук, терпко пахнущих волос и сладко пахнущей кожи, когда радость доставляло одно только прикосновение к любимому человеку, тепло его дыхания под боком, чуть затуманенный, устало-ласковый взгляд из-под приспущенных ресниц.
– Сколько сейчас время? – Миса легонечко пихнулась, не поднимая, впрочем, головы, не меняя позы. – Двенадцать есть?
Элай огорченно привстал.
– Ты куда-то торопишься? Без четверти только. Комендантский же пока приостановлен до Нового года, забыла?
Миса вздохнула и, приподнявшись, села, спустив ноги с дивана.
– Да я не из-за комендантского, – тень озабоченности легла на ее лицо, – просто с Арпаком надо переговорить.
– Опять? Вы что, за целый день наговориться не можете? – Элай почти с возмущением смотрел на нее. – Ты у меня на этой недели почти и не была! Привет-привет, и до свиданья! О чем в этот раз? Неужели нельзя завтра поговорить?
– Нет, – и она чуть прикусила губу, – завтра уже нельзя. Поздно.
– Так вы о нашем завтрашнем, что ли, беспокоитесь? Нашли что обсуждать! Мы что, в первый раз, что ли, на наблюдение выходим? Все всё знают, кому, где и во сколько завтра стоять, не пропустим мы Команданте, не боись.
Миса немного раздраженно отмахнулась.
– Не о вас речь, успокойся.
– А о ком?
– Много будешь знать – состаришься, – она прошлепала босыми ногами к стоявшему у окна креслу с выцветшей обивкой, на которое кучей была свалена их одежда, и зашуршала юбкой. – Ты, кстати, обещал еще пирогом угостить.
Он насупился.
– Так ты не останешься?
– Извини, но не могу. Нам действительно важные вопросы надо обсудить, мы ведь не всегда принадлежим только себе, Элай. Я обещала быть.
Он чертыхнулся и хмуро поднялся с дивана.
– Ладно, подожди, я сейчас чайник разогрею. И провожу.
…Когда они уже прощались на углу Сапожной, у наспех сколоченных торговых рядов для предновогодней ярмарки, Элай на мгновение задержал ее руку.
– Ну завтра-то хоть придешь?
– Завтра? – Миса вдруг остановилась, пристально посмотрела на него и чему-то усмехнулась. – А ты уверен, что оно наступит?
– В смысле? – не понял он. – Опять занята, что ли?
– Элай! – она с какой-то непонятной грустью провела ладонью по его щеке, глаза ее вновь смотрели устало и тихо. – Кто знает, что будет завтра? Тем более в нашем деле. Перевернуться всё может очень быстро. А насчет завтра, – завтра всё видно и будет. Может быть, когда-нибудь и встретимся.
И, поцеловав на прощанье, быстро оттолкнула его и с какой-то поспешностью удалилась, оставив Элая в некотором недоумении относительно последних своих слов. Пожав плечами, потоптавшись на месте, но так ничего и не поняв, он отправился назад. О своем недавнем намерении обязательно поговорить с Мисой по поводу того долгого ночного ее разговора с г-ном Арпаком, Элай как-то позабыл.
Небо прояснилось, и в воздухе ощутимо похолодало, и снег скрипел и хрустел под ногами. Молочно-матовая луна, зависшая над макушками тополей, заливала своим морозным светом всю округу и небосвод, и даже самые яркие звезды, дрожа и мерцая, терялись в ее блеске. Ночь перевалила за свою половину, наступало воскресенье, 28-ое декабря…
* * *
…Утро у Хена, несмотря на воскресный день, началось как обычно. Быстро позавтракав, он отправился в Департамент проинструктировать Куллума и его бригаду, кому кого сегодня «вести» и кого в первую очередь. Трех филеров на всех «объектов-субъектов» не хватало и потому приходилось выбирать, а так как было воскресенье, когда вся «боевая группа» в полном составе выходила на наблюдение за командантским кортежем, Куллум с Нташем и Михутом просто разрывались. Но Хен по воскресеньям «нацеливал» их, как правило, только на «боевиков», – Пижон с Осой как организаторы непосредственной опасности в такие моменты не представляли, бомб они сами никогда не метали, из револьверов не стреляли, а вот исполнители могли оказаться поопасней.
День был выходной, рождественские празднества продолжались, а Новый год приближался (в городском саду уже открылась традиционная предновогодняя ярмарка, куда съезжался люд порой из самых отдаленных уголков Республики), и в полутемных коридорах Департамента казалось особенно тихо и пусто, лишь с третьего этажа, где располагались I и IV управления, внешняя разведка и служба спецохраны, доносились приглушенные голоса, чей-то смех, звон стаканов. Хен, засев в своем кабинете и слегка позевывая, рассеянно почесывая авторучкой за ухом, но особо не торопясь и не напрягаясь, составлял квартальный отчет, думая сам в это время больше о том, где и у кого встретить Новый год. Несколько приглашений он уже получил, но можно было и остаться дома с Келой, а та и слышать ни о каких гостях не хотела. День казался самым обычным, – небо за окном вновь заволокло низкими свинцовыми тучами, на улице после морозной ночи резко потеплело, повлажнело, и державшийся с Рождества снег начал уже потихоньку темнеть, оседать и подтаивать. Оставалось только дождаться Куллума с привычным докладом, что «всё в порядке, кортеж проследовал без происшествий, «боевики» разошлись по домам», чтобы отправиться домой и самому, – выходной всё-таки! – но часов в одиннадцать в здании вдруг взвыла сирена, а на этаже замигала красным тревожная сигнализация. Вылетевший из кабинета Хен столкнулся в коридоре с майором Офре, сорокалетним, рано облысевшим здоровяком из VI (финансово-хозяйственного) управления, дежурившим в тот день по Департаменту.
– Общая тревога! Всем подъем! – орал тот с перекошенным лицом, стараясь перекричать вой сирены. – Выходи строиться! Вестовые – по адресам! – и, заметив Хена, быстро хлопнул его по плечу. – Бисар, живо к шефу! Вызывал!
– Что случилось-то хоть? – Хен обеспокоенно схватил майора за локоть. – Или учебная?
– Какая, к чёрту, учебная?! В Команданте стреляли! – и, отвернувшись, заорал дальше, хотя на этаже, похоже, кроме Хена, больше никого не было. – Общая тревога! Выходи строиться! Всем подъем!
Хен почувствовал, как качнулся под ним пол. Проморгали! И стремглав бросился в кабинет к шефу, а тот его уже там заждался, озабоченно расхаживая у топившегося в углу камина.
– Видишь, какие дела творятся, Хен, – устало опустившийся в кресло полковник Эбишай был хмур и напряжен, меж бровей его, над переносицей, пролегла тревожная складка, старческие пальцы нервно крутили карандаш. – Дверь поплотнее прикрой, а то уши уже от сирены этой вянут.
– А Команданте жив? – с порога выпалил Хен, забыв впопыхах даже поздороваться, а с шефом он сегодня еще не виделся.
– Да, к счастью, жив. По крайней мере, пока, – и полковник тяжело вздохнул, причем по голосу его, по взгляду, общему выражению лица было не совсем ясно, сокрушается ли он о совершенном злодеянии или о том, что Команданте выжил. – Но, говорят, очень плох, два выстрела в упор, из револьвера, в госпитале он сейчас гвардейском. Да зайди ты, наконец! Не стой в дверях! И садись!
Хен поспешно прикрыл дверь – стало ощутимо тише – и, не глядя, плюхнулся на ближайший стул.
– Как всё случилось? Кто стрелял? – тысяча вопросов вертелось у него на языке. – Где охрана была? Задержали кого-нибудь?
– На плацу гвардейском это было, – хмуро буркнул полковник, – прямо во время смотра. Охрана наша, конечно, мерзавца там же, на месте, сгоряча и положила, – может, оно и зря, но времени на раздумья у них не было, а то бы, наверно, не две пули было, а весь барабан. Стрелял же вроде лейтенант гвардейский, личность сейчас уточняем, опергруппу я уже туда выслал, – и, чуть запнувшись, неловко помялся, – но, кажется, это был лейтенант Эанох. Тот самый.
Хен откинулся на спинку стула и, не сдержавшись, в сердцах матюгнулся.
– Твою мать! – и хлопнул себя по коленке. – Я же говорил!
– Да, Хен, ты говорил, я помню, – и шеф отвел глаза в сторону, голос его был тих и смущен, – вот поэтому я тебя и вызвал сразу, чтобы обсудить дальнейшие наши действия. Думаю, ты прекрасно понимаешь, что′ может грозить нам, – и он сделал ударение на слове «нам», – если вскроется связь Эаноха с Пижоном, понимаешь, да? Если… – полковник вновь запнулся и не без некоторого труда докончил волновавшую его мысль, – если, конечно, Команданте выживет. Да, сейчас мы с тобой в одной лодке, сынок, и выгребать нам придется вместе. Или вместе тонуть.
Шеф был, на удивление, откровенен, – видимо, сегодняшние события из колеи его выбили изрядно, – но то, что они действительно оказались в одной лодке, Хен сообразил уже и сам, как только услышал имя стрелявшего. Причем его-то положение было, наверно, даже похуже, – попробуй теперь докажи, что он предупреждал шефа об опасности, исходившей от контактов Пижона с Эанохом! Это ведь только сейчас, в разговоре наедине, полковник не отрицает этого, но когда запахнет жареным, тот, конечно, наверняка, будет спасать в первую очередь собственную шкуру. «Сдать» же шефа первым проблемы не решало, ибо означало автоматически потопить и самого себя. Впрочем, этот вариант Хен даже не рассматривал, – в конце концов, полковник никогда не давал ему поводу усомниться в его добром отношении к нему, а Хен всегда ценил это и старался отвечать тем же.
– Поэтому единственный для нас сейчас выход, – тихо продолжал полковник, – сделать дело Пижона никогда не существовавшим, а для этого надо будет обрубить, по моим соображениям, четыре ниточки: филеры, твой «дятел-легитимист», я про Барина, деньги и материалы самого дела. По первому: Куллумовы парни, конечно, ребята надежные и не болтливые, но беседу с ними соответствующую провести надо. Поэтому как только появятся, шли их сразу ко мне, – надеюсь, сумею им популярно объяснить, что и в их интересах тоже держать язык за зубами. Они ведь тоже, получается, в нашем деле замешаны, и если зацепят нас, им точно не поздоровится, – пойдут как соучастники. То же самое тебе надо будет объяснить и Барину: молчание – в его же интересах, иначе пойдем все «паровозом». Насчет денег: как начфин появится, зайди в финчасть, найди все расходники, по которым деньги для Пижона получал, они по спецфонду должны были проходить, и ко мне – с расходниками, с книгами кассовыми. На меня сошлись, если гундеть начнет или давать не захочет, определим, куда какие суммы «перенаправить» можно. Там же, насколько я помню, только общее назначение платежа фиксируется? Без имен, без дел?
– По сыскным делам с категорией секретности – да, просто «на оперативные цели по ЖЗ-делу», ну, или там ЖК-, ЖС-делу.
– Вот и отлично. Если что, спишем частью на «работу с внештатной агентурой», проверять ее всё равно никто не вправе, «дятла» ведь ты даже по Уложению можешь не раскрывать, даже непосредственному начальнику. Частью – на поиски «пророка» твоего Хашана, – ты же ведь искал его? – да еще парочку каких-нибудь секретных дел подберем. Так что по деньгам, думаю, если что, мы отчитаемся. Ну а с материалами я и сам управлюсь, – и он кивнул на пламя, тихо гудевшее в камине, использовавшемся, помимо прямого своего предназначения, еще и для уничтожения документов, – дело в Реестре я не регистрировал, поэтому с этим проще. У тебя, кстати, никаких материалов не осталось? Записки там какие-нибудь для себя, списки, отчеты?
– Кажется, нет, но надо еще раз на всякий случай просмотреть. Может быть, где-нибудь что-нибудь и завалялось.
– Тогда дуй сначала к себе, проверь всё, чтоб комар носа не подточил! Рисковать здесь нельзя, на кону, быть может, наши головы. А всё остальное потом.
– Хорошо, – и направился к выходу, но уже в дверях спохватился. – Да, а что с Пижоном делать будем? С Осой, с «группой»?
Шеф, хмуро кусая губы, покрутился в кресле, повертел в пальцах карандаш и негромко вздохнул.
– Да я вот и сам голову над этим ломаю, – и бросил карандаш на стол. – Осу с «группой», конечно, взять надо было бы, ну, хотя бы для отчета, чтоб было на кого покушение «повесить». Они же, уверен, соучастники – наблюдения они зачем-то же вели! Тем более про наши контакты с Пижоном им, думаю, ничего не известно, вряд ли он в таком сознался бы, что с охранкой сотрудничает, но вот самого Пижона, полагаю, сейчас брать нельзя. Тип, как видишь, он оказался скользкий, да еще любитель двойной игры, и неизвестно, как поведет себя на следствии, может ведь и сдать с потрохами – чего ему терять? Виселица ему при любом раскладе обеспечена, а так может парочку офицеров охранки с собой прихватить, поэтому опасно его брать, Хен.
– Так что же, дать ему просто так уйти?
– Не знаю! – раздраженно отмахнулся шеф. – Не знаю я! Я думаю! Иди!
…Просмотр бумаг занял у Хена минут пятнадцать, не больше, но когда он вернулся в кабинет шефа, топившего как раз в это время камин материалами его дела, ситуация резко изменилась. Только он собирался отдать найденный им в сейфе, еще не показывавшийся шефу, последний отчет Пижона, по обыкновению бессодержательный и потому как-то само собой вылетевший из головы, как в дверь торопливо постучали.
– Разрешите, господин полковник? – и в приоткрывшемся проеме возникла лысая голова майора Офре. – Тут посыльный гвардейский с донесением срочным от подполковника Икема. Пустить?
– Да, конечно! – и шеф, швырнув в огонь оставшиеся бумаги вместе с папкой, поспешно поднялся с низенькой табуретки, стоявшей перед камином, заметно взволновавшись, хоть стараясь и не подать вида. – Зови!
Майор широко распахнул дверь и, неловко посторонившись, пропустил в кабинет посыльного, молодого конопатого паренька с несколько испуганным выражением лица, долговязого и нескладного, в желто-зеленом бушлате с гвардейскими лычками на погонах, болтающейся на ушах шапкой не по размеру и кожаной курьерской сумкой на боку.
– Далеко только не уходи! – крикнул шеф вдогонку майору Офре, тихо прикрывшему дверь с другой стороны. – В коридоре подожди, может, распоряжения будут срочные, – и, уже опустившись в кресло, повернулся к посыльному. – Я слушаю, боец.
Тот торопливо щелкнул каблуками, отдав честь по уставу, и как-то судорожно вздохнул.
– Разрешите доложить, господин полковник?
– Докладывай!
– От подполковника Икема устное донесение, – и посыльный, запнувшись, сглотнул ком в горле, – только что в госпитале скончался Команданте…
Команданте! Как ни ожидаема была такая весть после сегодняшних событий, всё равно новость эта в первый момент оглушила Хена. Команданте умер! Так уж вышло, что Хен родился и жил только при одном правителе. Имя его он привык слышать с младенческих лет, и суровый, но благородный и мужественный профиль с пышной окладистой бородой, будто специально созданный для чеканки монет и запечатленный во множестве живописных полотен и скульптур, сопровождал всю его сознательную жизнь. Поэтому «царствование» Команданте воспринималось им, скорее, как явление природное, естественное, неизменное, существующее от начала времен и не могущее прерваться ни при каких обстоятельствах, в ряду других подобных процессов и явлений, как-то: восход и заход солнца, приход зимы и разлив Рио-Бранде весной. Но теперь этот, казалось бы, незыблемый порядок мироздания рушился. Хен уже давно, наверно с тех пор, как начал работать в охранке, не питал иллюзий относительно «величия гения команданте Бнишу». Он не понаслышке знал, где стряпаются большинство легенд и мифов о «гиганте мысли, отце лахошской демократии», а то, конечно, были «кухни» Департаментов Пропаганды, Культуры и Образования, с которыми Охранному Департаменту приходилось частенько сотрудничать по многим вопросам. Знал после пары личных докладов в Белом Дворце, что и знаменитый профиль в действительности не столь уж благороден и мужественен, а поседевшая борода – не столь пышна и окладиста. Да и по роду своей деятельности регулярно сталкивался с фактами, не самым положительным образом характеризующими моральный облик главы государства, – с чрезмерной мнительностью и подозрительностью, доходящими порой, особенно в последние годы, до паранойи, жестокостью и беспринципностью, самодурством и непредсказуемостью. Но тем не менее, несмотря на это, весть о кончине Команданте ошеломила Хена, лишив его мир на какой-то миг привычных ориентиров и координат. Не остался безучастным к свершившемуся и шеф.
– Скончался?! Ты сказал, скончался? – он даже слегка приподнялся в кресле. – Повтори!
– Да, господин полковник, – и посыльный испуганно съежился перед главой всесильной охранки, втянув голову в плечи, словно ожидая удара или немедленного ареста и ссылки в Хайвар, – так велено передать начальником штаба: Команданте скончался.
Шеф плюхнулся обратно в кресло.
– Это горестная весть! – он постарался придать лицу скорбное выражение, опустив очи к долу, но Хен видел, как торжествующе заблестели его глаза из-под приспущенных век, слышал, как радостно задрожал голос. – И тяжелый удар для Республики! Разве сможет кто-нибудь заменить его нам? Но не передавал ли подполковник Икем еще что-либо?
Посыльный торопливо закивал.
– Да, велел еще передать: Гвардия скорбит, но готова поддержать законность и правопорядок в Республике всеми имеющимися у нее силами.
Полковник облегченно выдохнул и удовлетворенно откинулся на спинку, словно услышав долгожданную весть.
– Хорошо! Передай господину подполковнику, что Охранный Департамент скорбит вместе с Гвардией и также готов к любым совместным действиям по поддержанию конституционного правопорядка и законности в Республике.
Гвардеец козырнул.
– Разрешите идти?
– Ступай, сынок. И майора кликни в коридоре, пусть зайдет, – и повернулся к Хену. – Что у тебя там? Отчет? Больше ничего нет, точно? В печь! И повороши там, чтоб побыстрей всё прогорело.
Когда в кабинет ввалился майор Офре, шеф нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.
– Ну что там, все собрались?
– Да, господин полковник, вестовые вернулись, весь личный состав, кроме дежурящих и командированных, собран и выстроен на плацу, – бодро отрапортовал майор, – начальники управлений и отделов – на местах, ждут ваших указаний.
– Хорошо, скажи, я сейчас выйду. Кстати, начфин там?
– Да, майор Хевир на месте.
– Гони его к себе, скажи, пусть дождется Бисара и выдаст всё, что он потребует, ясно? Ступай! А ты, Хен, – и шеф, когда дверь за майором закрылась, крутанулся в кресле, – лети в финчасть и найди всё, о чем договаривались, а потом сразу ко мне, – помнишь, да? – с расходниками, с книгами кассовыми. Ситуация, конечно, поменялась, – может быть, это сейчас уже и перестраховка, но действуем пока по прежнему плану. Как говорится, береженого бог бережет, а не береженого – конвой. Филеров я сам с плаца потом дерну. Дуй!
…В финчасти, располагавшейся на первом этаже, рядом с оружейной комнатой и дежуркой, было прохладно, и Хен, пока искал нужные документы, по уши зарывшись в кассовые книги, изрядно озяб. Начфин Хевир, ворчливый пятидесятилетний майор с вечно мрачным выражением на лице, строго посматривал на Хена из своего угла, поблескивая стеклышками пенсне на носу, но каких-либо вопросов, разумеется, себе не позволял, прекрасно помня, в каком Департаменте он служит. Да и политический момент – очевидная скорая смена власти, а значит, и кадровые перестановки – не располагал к излишним вопросам, – кто знает, откуда завтра ветер подует и кто где окажется? Тише сидишь – целее будешь.
Хен шуршал листами бухгалтерских гроссбухов, перебирал пачки кассовых ордеров, откладывая нужные, и, время от времени поеживаясь, зябко поводил плечами. А из плохо прикрытой форточки, выходившей во внутренний двор здания, служивший одновременно и плацем для департаментских смотров, разводов и прочих построений, неслись обрывки траурных речей шефа. «…трудно выразить словами чувство великой скорби… вся жизнь его была до конца отдана интересам Республики и лахошского народа… так поклянемся же… еще теснее сплотим наши ряды… память о Команданте будет жить в наших сердцах вечно…». Хен как-то нервно зевнул. Да-а, заварится теперь каша, учитывая, что преемника себе Команданте не определил, боясь вырастить соперника, а законы, писавшиеся, по сути, в канцелярии Белого Дворца, о возможности смерти действующего Хранителя Республики стыдливо умалчивали, и как теперь решить вопрос с «престолонаследием», никто толком не знал.
Импровизированный митинг во дворе продолжался недолго – небо за окном совсем потемнело, в воздухе заметно повлажнело, ветер стал сырым и пронизывающим, а шеф, Хен знал это, такую погоду по причине ревматизма переносил плохо, – и вскоре на опустевшем плацу всё стихло. Зато забегали, зашумели, задвигались людские массы по всем этажам, коридорам и кабинетам Департамента. Особенно шумно стало у соседней оружейной комнаты. Найдя всё, что искал, засобирался и Хен.
– Всё, спасибо, вот это я с собой возьму, – и кивнул на отобранные им кассовые книги за третий и четвертый кварталы года и несколько расходных ордеров. – На время, конечно. Шеф затребовал.
– Расписку напиши, что забрал, – хмуро буркнул начфин, подняв на него мрачный взгляд, – а то потом концов не найдешь.
– Вот шеф пусть и напишет, – отрезал Хен, немного уже зная, как общаться с ворчливым майором, – мелким почерком, в косую линеечку.
И, не обращая больше на того внимания, неспешно собрал документы и спокойно вышел.
А Департамент бурлил. У открытой оружейной комнаты, галдя и переругиваясь, толпились, получая табельные револьверы, сотрудники административно-хозяйственных, информационно-статических, аналитических и прочих подобных служб – некоторые даже в голубых форменных мундирах, – кто видел свое оружие только на больших смотрах и парадах, забывшие уже или никогда и не помнившие, как им, вообще, пользоваться. По коридорам носились вестовые с кожаными курьерскими сумками через плечо, громко хлопали двери кабинетов, кого-то искали задерганные дежурные, зычно выкрикивая имена. Начальники управлений и отделов торопливо отдавали кому-то на ходу невнятные и путаные распоряжения, тут же отменяя или изменяя их на противоположные, но Хена никто пока не трогал, не озадачивал. Даже встретившийся ему на первом этаже, у караульного помещения, подполковник Самад, один из заместителей шефа и начальник II управления, куда входил и сыскной отдел, лишь кивнул ему в знак приветствия. Все в Департаменте знали, что полковник Эбишай Хена выделяет, поручая ему, в основном, непростые и ответственные задания, за которые тот отчитывался лично ему же, минуя непосредственных начальников. По сути, в последнее время Хен лишь числился во II управлении, фактически став помощником шефа по особым поручениям, да и отсутствие его на сегодняшнем общедепартаментском построении заметили многие, истолковав это, разумеется, как очередное свидетельство его «привилегированного» положения. Хен шел по коридору, крепко зажав под мышкой кипу документов, старательно увертываясь от коллег – пробегающих, широко шагающих, торопящихся, приятельски хлопающих по плечу, размахивающих руками или тихо, вполголоса, обсуждающих на ходу последние новости, – едва успевая убирать ноги и прочие части тела, шел и только дивился, как много, оказывается, людей работает в их службе!
Департамент бурлил, но в суматохе этой ощущалось больше тревоги и нервного ожидания, чем энергии, организованности и готовности к действию, – слишком уж напряжены были лица, напряжены и вместе с тем растеряны, ибо никто (за исключением, возможно, полковника Эбишая) еще не знал, чего ждать, что делать, к чему готовиться. Ясных ответов на эти вопросы, кроме заученных заклинаний на траурном митинге, люди пока что не услышали. Да и слишком уж необычна и нова была, в целом, для Лахоша сложившаяся ситуация, а Команданте правил Республикой с момента Революции бессменно, и для многих его смерть казалась равносильной новому перевороту.
На лестнице Хен столкнулся со спускавшейся вниз в полном составе бригадой Куллума. Выглядели филеры несколько озабоченно. Хен окликнул старшего.
– У шефа были?
– От него и спускаемся, – ответил за Куллума вечно встревающий Михут и, шмыгнув носом, с упреком посмотрел на Хена. – Оказывается, вляпались мы с этими твоими…
– Не трепи! – резко оборвал его на полуслове Куллум. – До тебя что, доходит туго? Только что же вот объяснили: забыть вообще! Или и впрямь язык отрезать? Блин, ты точно нас под трибунал подведешь! – и обернулся к Хену. – Извини, Хен. Мы тебя внизу будем ждать, у дежурки.
Тот удивленно вздернул брови.
– Зачем?
Куллум оглянулся и, наклонившись к нему, быстро шепнул.
– На аресты вместе ехать. Шеф распорядился.
– Аресты? Вот как? И кого?
– А какая нам разница? – и филер уклончиво пожал плечами. – Ты же к шефу, как понимаю? Вот он тебе сам всё и скажет, кого да зачем. А наше дело маленькое: что скажете, то и сделаем. Давай, мы ждем.
И филеры гурьбою двинулись вниз, а Хен заторопился на второй этаж. Аресты! Ну что ж, этого, наверно, и следовало ожидать. Вопрос только, с кого начать.
В приемной его встретила заплаканная Тива – без привычной косметики, в непривычно скромном платье, длинном, однотонно темном, без каких-либо украшений.
– Ой, Хенчик, что теперь будет, что будет! – по-бабьи причитала и охала секретарша. – Как же мы без Команданте нашего? Ведь столько врагов вокруг! Его только и боялись, а сейчас как навалятся все, и Насар, и Бофир! Ой, что будет, что будет!
– Не голоси! – отмахнулся Хен. – Шеф у себя? Один?
– Капитан Омиц у него, – шмыгнула она носом, – подожди пока.
Омиц? Хен пожевал губами и тихо хмыкнул себе под нос. Ну что ж, для него тоже сейчас, наверно, какая-нибудь «работенка» найдется. Капитан Тар Омиц считался одним из самых опытных сотрудников III управления, «управления по спецоперациям», отвечавшего за так называемое «силовое обеспечение деятельности Охранного Департамента». Состояло это управление из двух взводов специального назначения – взвода «А» и взвода «Б» (командиром второго и являлся Омиц), – бойцов коих ввиду «специфики» их деятельности иначе как «головорезами» в Департаменте не называли. А заниматься им приходилось, в основном, силовыми акциями: ликвидациями «антигосударственных группировок», арестами массовыми, усмирением каторжанских бунтов, время от времени вспыхивавших в Хайваре. Готовили их к случаям возможных «общественных беспорядков» и в самом Лахоше. Судя по тесным контактам с I управлением и нередким заграничным командировкам отдельных «головорезов», какие-то акции проводились ими и за пределами Республики, но об этой стороне деятельности III управления в Департаменте (кроме, разумеется, высшего руководства) мало кто что знал. Да и, вообще, афишировать свою работу сотрудники самого закрытого подразделения охранки не любили, даже располагались особняком – в отдельном корпусе на окраине города, рядом с рыбокоптильнями, а летом – месяцами пропадали в своем полевом лагере под Бахемом. С Омицем же Хену в ходе операции по «ликвидации анархизма» работать уже приходилось.
Вскоре дверь шефского кабинета с шумом распахнулась, откуда расслабленной, вальяжной походкой вышел капитан Омиц, здоровенный детина лет тридцати пяти в черном кожаном плаще (а в штатском «головорезам» приходилось работать регулярно), с короткой стрижкой бобриком и нагловатым, самоуверенным взглядом.
– Привет-привет, – и он небрежно пожал протянутую Хеном руку. – К шефу? Иди тогда, тебя вроде и ждет. А я тебя с парнями в машине ждать буду.
Ждать?! И он с ними?! Это, мягко говоря, Хена немного удивило: чтобы «взять» Пижона с его псевдобоевой «группой» «головорезы», вообще-то, не требовались, обычного дежурного конвоя с филерской бригадой Куллума вполне было достаточно. Всех «боевиков» за месяцы наблюдения Хен уже изучил неплохо и прекрасно знал, что агрессивных типов, могущих оказать сопротивление, среди них нет, ну, может быть, за исключением Вула Инаима, бывшего анархиста и дебошира по натуре, но и с ним, Хен не сомневался, они справились бы и без III управления. Пока Хен переваривал новость, капитана Омица и след из приемной простыл. Хен недоуменно пожал плечами – или шеф перестраховаться просто решил? И вздохнул, – «головорезов» Хен в глубине души недолюбливал. Недолюбливал за их плохо скрываемое высокомерие и снисходительно-небрежное отношение ко всем прочим управлениям и отделам охранки («к гражданским», как выражались в самом III управлении), так как искренне считали себя элитой Департамента и вообще всех силовых ведомств Республики, суперспецами, способными решить любую поставленную задачу. Но делать было нечего, решения здесь принимал шеф, и Хен в который раз за сегодняшний день постучался в дверь полковничьего кабинета.
– Разрешите, господин полковник?
– Да, конечно, Хен, заходи. Всё нашел? Давай сюда, попозже просмотрю, – шеф выглядел деловитым, бодрым, даже веселым, следов недавней тревоги, смятения как не бывало, – а сейчас у нас дела посрочнее есть. Как, вообще, настроение? Готов к труду и обороне? Буду с тобой откровенен, Хен. Грядут большие перемены, и наступает час выбора, можно сказать момент истины, – на 14.00. уже назначено экстренное совместное заседание Директории и Конвента, и предстоит большая драка. И в Директории, и в Конвенте на Охранный Департамент многие зуб имеют, – сам понимаешь, бояться нас, – и там уже давно против нас коалиция сложилась. Это ведь они Команданте покойного постоянно подзуживали, против меня настраивали, всё чистку большую у нас провести подбивали. А запевалой у них Айсар выступает, главный «бобик», – чтоб ему пусто было! – он там, в основном, воду мутит. Поэтому возможно всякое, и каждому неравнодушному к судьбам Республики надо будет решить, с кем он? – он сделал паузу и пристально взглянул Хену в глаза. – Ты с кем, Хен?
Хен усмехнулся.
– Я свой выбор уже сделал. Я с вами.
Полковник откинулся на спинку кресла и довольно улыбнулся.
– Иного, сынок, я и не ожидал. Держись меня, и мы хорошо поднимемся, я ведь обещал тебе повышение. А мне сейчас, чего греха таить, ой как нужны верные люди, на которых мог бы положиться полностью и до конца, цену верности только в такие моменты и осознаешь. Гвардия, кстати, тоже с нами, там начштаб Икем всё в свои руки взял, и у нас с ним сейчас контакт полный, а вместе мы ведь – сила, которой сам черт не страшен, вмиг порядок наведем, если что. Так что большие дела нас ждут, Хен! И большие перемены. Только… – шеф чуть запнулся, – заранее прошу: не удивляйся некоторым заявлениям и шагам, которые, возможно, нам придется предпринять. Сам понимаешь, борьба ожидается нешуточная, и в такой игре в белых перчатках дела не сделаешь, а дел нам предстоит – масса, перемены ведь назрели. Ты не ребенок, Хен, и, думаю, сам часто задумывался, а правильно ли мы живем? Всё ли, что у нас делается, – справедливо и разумно? Например, правильно ли, что так много было поставлено в зависимость от воли и прихоти одного человека? Команданте, безусловно, велик, его роль в становлении Республики неоценима, но он был человеком, живым человеком из плоти и крови, со всеми чертами и страстями, присущими человеческой природе. И как живой человек по отдельным вопросам он мог даже ошибаться и допускать перегибы, да-да, и их, к сожалению, будем честны, было немало. Разве это нормально, что у нас чуть ли не четверть населения прошла через «хайварские университеты»? Что люди боятся высказывать свои мысли вслух, боятся думать? А наши так называемые «выборы»? Разве это не профанация идей и идеалов Революции? Да, Команданте велик, отрицать это глупо, без него Революция погибла бы, задушенная контрреволюционерами и интервентами, но с годами он стал отклоняться от первоначального, подлинно революционного и демократического стиля руководства, впадая порой в откровенный волюнтаризм и авторитаризм. Нам многое предстоит изменить, Хен, Республика нуждается в демократизации и гласности, в разумных пределах конечно. Если всё пойдет, как я планирую, мы вернем народу реальный голос на выборах. Может быть, имеет смысл провести и Учредительное собрание для принятия новой Конституции. Проведем обязательно и амнистию для «политических», Хайвар надо разгрузить, это однозначно. Уложение Уголовное пересмотрим, многие статьи выкинуть пора, да и, в целом, надо дать народу вздохнуть посвободней, слишком уж мы его затюкали. Так что работы, Хен, – непочатый край. Как видишь, всё, что ни делается, делается к лучшему, хотя, безусловно, смерть Команданте – это трагедия для Республики, и мы не оставим ее безнаказанной. Убийцы и их пособники должны ответить за свое злодеяние, и кому как не тебе заняться этим делом. Поэтому бери сейчас «эмку» дежурную, автозак конвойный, Офре я уже распоряжение отдал, бери Куллума с бригадой, вот тебе ордера на Пижона, Осу и всю «группу боевую», и вперед! Пижон с Осой, конечно, вряд ли нас на Сапожной до сих пор дожидаются, наверняка уже бегут к границе, но границы я еще сразу после покушения телеграфировал закрыть, причем все, неизвестно ведь, в какую именно сторону они побегут, необязательно к насарской. Так что из Республики они выскользнуть не должны, но ты на Сапожную, разумеется, заедь, обыск, на худой конец, проведешь, может, чего интересного найдешь. Если же залегли где-нибудь на время, то тем более не уйдут, ориентировки на них дежурка сейчас как раз рассылает, рано или поздно выползут, поэтому никуда они от нас не денутся. Ну а остальных «боевиков», думаю, возьмете без проблем, это же дилетанты. И еще, – и шеф как-то странно замялся, – с вами поедет Омиц и пара его ребят, они автозак как раз поведут, вместо конвоя вам будут, а то дежурного конвоя у нас сейчас не хватает. Так вот, старшим в группе пойдешь ты, пусть Омиц и капитан, он в курсе, проблем не будет, но конвоирование – это будет его задача, хорошо? За арестантов отвечать будет он, ты туда не лезь, «взял» человека, отдал – всё, отошел в сторону, твое дело сделано, к тебе вопросов больше никаких, договорились? Не мешай ребятам с III-его, они свое дело знают.
Хен кивнул, хотя такое внимание к полномочиям конвоя его слегка удивило, – как показалось ему, а шефа он за годы совместной работы изучил неплохо, тот что-то недоговаривал. Неужто и впрямь некого больше в конвой отрядить, кроме как «головорезов»? Он хмыкнул, но сомнения свои оставил при себе, – выбор он уже сделал, оставалось только держаться его.
– А как же с Пижоном? – вдруг спохватился Хен. – Не наболтает лишнего на следствии? Сами же говорили, что рискованно его брать?
– Ну, ты же видишь, Хен, ситуация немного изменилась, – голос шефа стал уклончив, – просто нельзя нам отпускать его безнаказанным. Оставить Охранный Департамент в дураках мы ему не позволим, предателей и «двойников» надо карать. А что лишнее может сболтнуть, то не беспокойся, я уже всё обдумал, порешаем мы эту проблему, всё будет нормально, ты, главное, поймай его. При сопротивлении или попытке к бегству разрешаю огонь на поражение, нечего с ним цацкаться. Ясно, да?
– Понял, – и Хен поднялся со стула. – Всё, могу идти?
– Да, давай, а то мне еще планерку с начальниками управлений провести успеть надо. Ордера вот только не забудь. Ни пуха!
– К черту!
Не глядя сунув в карман пачку ордеров на аресты и обыски, приготовленных для него шефом, Хен быстро вышел из кабинета полковника. В приемной уже толпились начальники управлений и отделов, вся верхушка и «цвет» Департамента, – кто тихо переговариваясь между собой в ожидании совещания, кто коротая время в невинном флирте с разрумянившейся, кокетливо хихикавшей Тивой, но сразу смолкшие при его появлении. Хен вежливо поприветствовал всех, с кем сегодня еще не виделся, и заторопился дальше. Да-а, драка, похоже, предстояла большая. Забежав к себе за плащом, он достал из сейфа табельный револьвер и, сунув его в карман, чуть вздохнул. Вот тебе и Новый год, не было печали…
…Выехали они, как и планировалось, на двух машинах: Хен с водителем Ихалом, молодым флегматичным сержантом из VI управления, и тремя филерами, кое-как разместившимися на заднем сидении, – в черной дежурной «эмке», а капитан Омиц с двумя своими «головорезами», также в штатском, – в конвойном автозаке, следовавшем за ними. Автомобили, конечно, были «допотопные», восстановленные из докатастрофных, и особым комфортом похвастаться не могли: кузова скрипели, кряхтели, движки стучали, чихали, из окон и щелей нещадно дуло, но Хен и филеры, не избалованные поездками на авто, на такие «мелочи» внимания не обращали – когда еще придется на «моторе» покататься? Да и всё равно лучше, чем таскаться в такую погоду по городу пешком. Большую часть времени департаментские машины, в том числе дежурные, простаивали в боксах, в тепле и сухости, тщательно оберегаемые, ежедневно осматриваемые и протираемые, даже на служебные выезды выпускаемые неохотно, может быть, поэтому и сохранившие хоть какие-то остатки ходовых качеств, несмотря на свой весьма почтенный век. Новые же машины в Департаменте имели лишь шеф да его замы, причем насарского производства, но приобретавшиеся, разумеется, еще до эрдекского переворота и разрыва отношений.
Они проезжали по центральным проспектам и бульварам, и Хен видел, как разительно и неузнаваемо изменился за считанные часы облик города. Хотя никаких официальных заявлений о сегодняшних событиях никем еще не делалось, однако весть об убийстве Команданте разлетелась по Лахошу в мгновение ока, причем непонятно даже, каким именно образом, и городские улицы, в рождественские каникулы обычно многолюдные, шумные, празднично расцвеченные (тем более в ярмарочный день), вмиг опустели, притихли, посерели. Напуганные, не знающие чего теперь ожидать, лахошцы забились по своим домам, уголкам и закоулкам, не показывая носа, зашторив окна, боясь лишний раз зашуметь или зажечь свет, лишь маячили чуть ли не на каждом перекрестке недавно появившиеся конногвардейские патрули – подполковник Икем времени не терял и ситуацию взял под контроль быстро. С витрин магазинов, с вывесок лавок исчезли все украшения, разноцветные ленты, игрушки-побрякушки и прочая праздничная мишура, даже еловые ветки были убраны, гирлянды погашены. Закрылись на всякий случай все трактиры и рюмочные, шумевшая с утра ярмарка разбежалась, а желто-зеленые стяги, вывешивавшиеся отдельными, особо патриотично настроенными гражданами, – приспущены, хотя официально траура никто еще не объявлял. Лахош затих в тревожном ожидании, робко наблюдая через просветы ставен и щели заборов, как в суровом молчании маршируют по улицам города гвардейские роты, мерно печатая шаг по мостовой, направляясь к площади Революции, центру и средоточию власти, как открыто и не таясь стягиваются к Директории и Национальному Конвенту желто-зеленые бушлаты, – час экстренного заседания правительства и парламента приближался…
…На Сапожной, 17, никого, разумеется, застать не удалось: дом был пуст, а наспех проведенный обыск ничего интересного или каких-нибудь зацепок, куда они могли скрыться, не дал. Оставалось только надеяться, что предпринятые шефом меры всё-таки принесут результат и Пижон с Осой далеко не уйдут.
Опечатав дом, Хен с коллегами двинулся по адресам членов «боевой группы», так как решил «взять» вначале всех, кого легче найти, а двумя эрдеками заняться попозже, настоящий розыск всё-таки дело хлопотное и небыстрое. И аресты «боевиков», в целом, прошли успешно – тихо, без стрельбы и особого шума (если не считать таковым шумные протесты Элхаса Тарга, отчаянные проклятья матери Эвела Акбо да слезы ее сыночка): почти все сидели по домам, может быть и желая бы скрыться после сегодняшних событий, но не зная, куда можно деться в родном городке, где тебя знает каждая собака.
Повозиться пришлось, как и опасался Хен, только с Инаимом. Дома его не оказалось, и «по наводке» напуганной матери они отправились на квартиру очередной его сожительницы в Библиотечном переулке. А тот беспробудно пил там с небольшими перерывами почти целую неделю, отмечая наступавшие праздники, и допился уже до такого состояния, когда в тяжелом, агрессивно-хмельном угаре люди режут собутыльников и собутыльниц за не понравившийся взгляд, за безобидную шутку или неосторожное слово. Не обошлось, разумеется, без «эксцессов» и при аресте. Не желая обращаться за помощью к «головорезам» из III управления, стремясь доказать, что и сыскари из II-ого тоже чего-нибудь да стоят, Хен оставил Омица с его парнями на улице, у машин, и пошел «брать» бывшего анархиста с филерами. И чуть не поплатился за это собственной жизнью, когда внезапно рассвирепевший при виде ордера на арест Инаим схватил лежавший у печки топор и едва не снес ему полчерепа, благо Хен успел отпрыгнуть назад, выскочив на крыльцо (а домик был частный, одноэтажный). Инаим же, забаррикадировавшись в спальне, под несмолкаемый визг такой же пьяной своей сожительницы, с грохотом и звоном высадил топором оконную раму и в одних портках выпрыгнул на улицу, где и был моментально и профессионально скручен, обезоружен и аккуратно положен мордой в грязь бойцами Омица, словно поджидавшими его прямо под окнами. После этого Хену поневоле пришлось признать, что дело свое эти ребята и впрямь знают неплохо.
С таким «уловом» в пять «боевиков» они и вернулись в Департамент, где и узнали последние новости, а перемены, как выяснилось, произошли крутые. В 14.00. здание Конвента на площади Революции, где должно было состояться совместное с Директорией заседание, оцепили гвардейские части, две стрелковые роты и пулеметный взвод, после чего в Большую палату собраний ворвались бойцы взвода «А» III управления охранки – в черных масках, в полном боевом снаряжении. Возглавлявший их капитан Эгор, предъявив ордеры, подписанные полковником Эбишаем, беспрепятственно, при гробовом молчании зала арестовал добрую половину членов Директории, в том числе шеф-комиссара Департамента Внутренних Дел полковника Айсара, по обвинению «в организации теракта против Хранителя Республики». Также арестовали с десяток депутатов Конвента за «подрывную деятельность и шпионаж в пользу иностранных государств». Появившиеся затем на заседании полковник Эбишай и подполковник Икем, поведшие себя нарочито скромно – уселись на задних рядах, слова попросили с соблюдением регламента, – после испуганно-заискивающего разрешения председательствующего выступили с речами: начштаба Гвардии – с дежурной (о «понесенной тяжелой утрате» и «сплочении рядов»), шеф охранки – с программной (о «необходимости конституционных реформ» и «назревших переменах»). Закончив свою речь (впрочем, достаточно осторожную и дипломатичную, без чрезмерной детализации, каких именно реформ ожидать), полковник Эбишай внес и несколько конкретных предложений. Во-первых, о созыве в сентябре следующего года Учредительного Собрания с целью принятия новой Конституции. До ее же принятия ввести в Республике временный порядок управления, предусматривающий упразднение поста Хранителя Республики и учреждение вместо него по образцу Древнего Рима дуумвирата Верховных Консулов. Назначаться правящий дуэт по проекту полковника должен был совместным декретом Национального Конвента и Директории. Полномочия дуумвиров предлагалось определить как у нынешнего главы государства, но равные между собой, а принятие ими решений – на основе принципа полного консенсуса, то есть согласия обоих Верховных Консулов, при отсутствии же такового – разрешить спор должен Конвент как законодательный орган. Разумеется, всё это временно, до начала работы Учредительного Собрания и образования постоянных органов власти в соответствии с будущей Конституцией. Во-вторых, «за многолетнее и безупречное служение Республике, ввиду огромного вклада в дело поддержания законности и правопорядка в такой непростой текущий момент» шеф-комиссар охранки ходатайствовал о досрочном производстве подполковника Икема в полковники. Третьим прозвучало давно ожидавшееся, протокольное, по сути, предложение об объявлении по всей Республике двухдневного официального траура по «злодейски убиенному» Команданте. Как позднее пояснил Хену сам шеф, траур по персонам такого уровня, конечно, должен был быть как минимум трехдневным, но тогда он пришелся бы и на 31-ое декабря – день, когда разворачивались основные празднества по случаю Нового Года, – а начинать свое правление с того, чтобы лишить народ его законного праздника, новой власти не хотелось. Все три предложения оставшимися членами Директории и депутатами Конвента, испуганно поглядывавшими на застывших у входа в зал «головорезов» и еще не забывшими, как полчаса назад отсюда в наручниках выводили их коллег, были приняты единогласно без единого вопроса об их законности, конституционности или соответствии установленной процедуре. То есть до созыва Учредительного Собрания вводился временный порядок управления, по которому Республику возглавляла пара Верховных Консулов. Подполковник же Икем «за безупречную службу и заслуги перед Отечеством» досрочно производился в полковники, а 29-ое и 30-ое декабря объявлялись на территории всей Республики днями официального траура по «безвременно ушедшему выдающемуся государственному деятелю и верному сыну лахошского народа Команданте Бнишу». Тут же, сразу после голосования, полковник Эбишай выдвинул и кандидата на один из двух высших постов, – разумеется, им был начальник штаба Гвардии Икем. Взявший следом слово новоиспеченный полковник поблагодарил коллегу из Охранного Департамента «за высокую честь и доверие, оказанные ему», согласившись баллотироваться на Верховного Консула лишь при условии, что вторым Консулом станет сам полковник Эбишай. Последний, конечно, согласие свое дал. Прошедшим затем голосованием обе кандидатуры были также единогласно и без проволочек утверждены на постах Верховных Консулов. Причем (по «настоятельной просьбе» самих кандидатов) – без освобождения от прежних должностей (видимо, не желая терять контроля над своими «вотчинами», охранкой и Гвардией, – самыми мощными силовыми ведомствами Республики). Хен только теперь, после всех этих политических пертурбаций, до конца понял, что означали слова шефа «не удивляться некоторым заявлениям и шагам», а удивиться можно было много чему. Одно обвинение «в организации теракта против Хранителя Республики», предъявленное людям, не имевшим к этому совершенно никакого отношения, чего стоило! Хотя и Хен, и сам полковник прекрасно знали, кто′ стоял за совершённой акцией, но, как было сказано, «в белых перчатках дела не сделаешь», а дело было сделано – власть в Лахоше сменилась.
Поэтому когда Хен вошел с докладом о проведенных арестах в кабинет к шефу, уже вернувшемуся с заседания, он отчитывался теперь не просто шеф-комиссару Охранного Департамента, но еще и одному из Верховных Консулов – соправителей Республики.
– Э-хе-хе, – покряхтел полковник и покачал головой, – видишь, сынок, как быстро всё меняется? Кто бы мог сегодня еще утром такое предсказать? Вот уж не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. Кстати, тут мы с Консулом-напарником перестановки кое-какие кадровые планируем, сам же знаешь, после всех событий сегодняшних в других Департаментах несколько вакансий, скажем так, «открылось», – и шеф издал короткий смешок. – Поэтому подполковника Самада, начальника твоего, видимо, передвинем в Департамент Внутренних Дел шеф-комиссаром вместо Айсара, будет «бобиков» теперь курировать, опыта оперативного ему не занимать, думаем, справится, а у нас, как понимаешь, его место освободится. Ты как, начальником II управления пойдешь, замом моим, а? Оклад, надбавки, паек – всё как положено, капитана сразу же дадим, а по весне и майора досрочно получишь, звания всё равно теперь мы с Икемом присваиваем. Что молодой, ничего страшного, двадцать девять – это самый раз, не семнадцать всё-таки, а голова у тебя варит неплохо, опыта еще наберешься, это только поначалу страшно. Да и подо мной же работать будешь напрямую, в Белый Дворец я въезжать не собираюсь, по крайней мере пока, мне оно как-то здесь всё роднее и ближе, так что всегда помогу, если что. Ну ты как, что думаешь? Согласен?
Хен смущенно заулыбался, – о такой быстрой карьере он и мечтать не смел: из рядового, по сути, сыскаря – сразу в замы!
– Ну, если считаете, что справлюсь…
– Не считал бы – не предлагал бы, – отрезал шеф. – Значит, как понимаю, не против? Вот и отлично! Завтра я распоряжусь, начнем бумаги на перевод твой готовить, на звание, в отдел кадров зайди только, узнай, что им надо для этого. И еще: дело Пижона до конца своего логического – до ареста его – всё-таки доведи, хорошо? Это за тобой остается, никому не передавай, сам понимаешь, кроме нас с тобой, остальным об этом деле лучше ничего не знать. Жаль, конечно, что сегодня Пижона с Осой упустили, но тут я сам виноват. Надо было их сразу после покушения брать, как ты и предлагал, но я чего-то прокопошился, думал долго слишком. Ну да ладно, границы закрыты, Республика у нас небольшая, податься далеко некуда, так что, думаю, не сегодня-завтра зацепим мы их где-нибудь. Но ты не расслабляйся, работай, ищи, на других надейся да сам не плошай!
Напутствованный такими словами Хен занялся поисками скрывшихся эрдеков вплотную, но сработали, как выяснилось, общие меры, принятые шефом. Около восьми вечера с рисенской границы, с 4-ой заставы, пришло срочное донесение, что под Аруимом, небольшим рыбацким поселком на излучине Рио-Бранде, в трех километрах от границы, конногвардейским патрулем были задержаны мужчина и женщина, весьма похожие по описанию на разыскиваемых и при обыске у которых изъяты амарнские паспорта на имена Ильшу и Мисы Арпак. В том же составе, с филерами и «головорезами», на тех же двух машинах, Хен выехал на 4-ую заставу немедля, а ехать предстояло по лахошским меркам немало – до южной рисенской границы, хоть и самой близкой к городу, было километров семьдесят, не меньше.
…Хмурое серое небо низко и мрачно нависало над бескрайней, унылой в это время года равниной, пока что еще заснеженной и белой, и только постепенно раскисающая дорога, обычная грунтовка с раздолбанной колеей, черной лентой вилась и петляла меж пологих холмов с редкими перелесками. Где-то вдалеке, по левую руку, тихо катила в темноте свои воды Рио-Бранде, почти никогда не замерзавшая зимой. Сырой промозглый ветер нес мокрый снег, шедший с небольшими перерывами с утра, залепляя лобовое стекло, затекая в салон через щели в дверях и окнах тонкими холодными струйками; под колесами противно хлюпала и чавкала бурая талая кашица. Машины, фыркая и натужно гудя на подъемах, время от времени буксуя в залитых грязью выбоинах и ямах, тем не менее медленно, но упрямо пробивались на юг. Впереди, как более проходимый, был пущен автозак с бойцами Омица – укатывать тяжелую колею для следовавшей за ним низко сидящей легковой «эмки» с Хеном и филерами. А вокруг расстилалась ночная зимняя степь, холодная и неуютная, продуваемая всеми ветрами, сумрачная и однообразная без просвета, лишь изредка оживляемая огоньками придорожных селений и хуторов.
Хен сидел впереди, рядом с сержантом Ихалом, вяло позевывавшим за рулем, а на заднем сиденье тихо дремали, умаявшись за этот сумасшедший день донельзя, Куллум, Нташ и Михут, убаюканные монотонным гулом двигателя, посвистом ветра в щелях да унылыми пейзажами, бежавшими за окном. Но Хену не спалось, хотя хотелось, а устал он никак не меньше. Прислонившись головой к боковому стеклу, не замечая ни струек воды, затекавших ему на волосы сверху, ни того, что из дверей нещадно дуло, он рассеянно и оцепенело созерцал раскинувшиеся в ночи пустынные просторы, но их, кажется, не видя, и всё вспоминал, размышлял, переваривал, пытаясь понять смысл и значение произошедших сегодня событий. Он прокручивал в голове случившееся, и больше всего его поражала та удивительная согласованность, быстрота и расторопность совместных действий глав охранки и Гвардии, приведшая их буквально за несколько часов на вершину власти. Он вспоминал визит Икема в их Департамент к шефу на прошлой неделе якобы для создания особого отдела при Гвардии и не прекращавшиеся в последние месяцы слухи об их скорой опале. Вспоминал свои мысли после того разговора с полковником, когда он предупредил об опасности контактов Пижона с Эанохом, а также странную и непонятную реакцию шефа, по сути проигнорировавшего его предупреждение, выказав несвойственные ему ранее небрежность и недооценку риска, и прежние сомнения вновь зашевелились в его душе. Случайна ли эта цепь событий? Так ли уж неожиданны были для нынешних Консулов сегодняшние выстрелы Эаноха на гвардейском плацу? Или к этому готовились? А может, вообще подготавливали? Хен мотнул головой, отгоняя подобную идею как опасную крамолу, но запущенный мыслительный процесс остановить иногда сложно – «колесики» вертятся, «шарики» крутятся, – и мысли текли сами собой помимо воли. Нет, Эанох, конечно, действовал с подачи Пижона, тут сомнений быть не могло, но Пижон-то, как выяснилось, пусть и сыгравший в двойного агента, тем не менее фигура вполне самостоятельная и вряд ли работал на Эбишая или Икема. Да и засек бы, скорее всего, он такие контакты – филеры ведь, за исключением воскресений, когда переключались на «боевую группу», Пижона «пасли» круглосуточно. Или то было сознательное попустительство и расчет именно на такое развитие событий? Хен хрустнул костяшками. Вспомнилась первоначальная встревоженность и хмурость шефа в тот промежуток утра сразу после покушения, но еще до смерти Команданте, когда Хену почудилось, что полковник скорее расстроен неудачей террористов, чем сокрушается о совершенном злодеянии. Или показалось? Но та радость, вспыхнувшая в глазах шефа при известии о всё-таки наступившей кончине Хранителя Республики, она-то Хену разве показалась? Хотя, с другой стороны, это всё можно было объяснить и обычным страхом ответственности за ненадлежащее выполнение одной из основных задач Департамента – обеспечение безопасности главы государства. Ведь даже если чист был шеф в своих помыслах, то выживи Команданте, полковнику Эбишая явно не поздоровилось бы и ответил бы он тогда не только погонами, положением или свободой, но и в буквальном смысле головой, а в Лахоше отправляли на эшафот порой и за меньшие проступки. Поэтому удивляться облегчению, испытанному шефом после вести о смерти Команданте, наверно, не стоило – кому охота жизнью отвечать, что что-то там недосмотрели? Хен вздохнул. Может, всё так и было, а может быть, и нет – кто сейчас разберет? Но в любом случае он свой выбор уже сделал и с шефом они, действительно, в одной лодке, и выгребать им теперь тоже вместе. Дело Пижона и К°, он надеется, в скором времени закроют, так что здесь всё должно быть нормально (а ведь к Хену тут тоже могли бы возникнуть вопросы!), но вот дальнейшее виделось в тумане. Волновала Хена и новая должность, руководящая и ответственная, – справится ли? И грядущие перемены, обещанные полковником Эбишаем, – что выйдет? и выйдет ли? И общая неопределенность ситуации в Республике – сомневался он в устойчивости такой конструкции как дуэт Консулов: споются ли «солисты»? не съест ли в итоге один другого? И что будет с ним, если «съеденным» окажется его шеф? Гвардия всё-таки она и есть Гвардия – часто грубая сила штыка действенней, чем тонкое искусство «плаща и кинжала». Хен беспокойно ерзал на кожаном сиденье, снедаемый своими думами и тревогами, а за окном мокрый снег, шедший не переставая, постепенно превращался в промозглый стылый дождь – наступала очередная оттепель, из череды которых и состояла, в основном, лахошская зима. Сугробы на обочине совсем потемнели, просели, начав подтаивать с краев, и грязные брызги с комьями земли летели из-под колес фонтаном.
…Добрались они до 4-ой заставы из-за плохой дороги лишь часам к десяти, когда весь гвардейский состав погранотряда, не задействованный в патрулях, секретах да караулах, готовился к отбою (пограничная служба в Лахоше неслась силами двух ведомств совместно: в целом и общем задача по охране границ возлагалась на Охранный Департамент, на его VII, специально для этого созданное управление, из сотрудников коего шеф-комиссаром охранки по согласованию с Хранителем Республики и назначался весь офицерский состав застав, а прикомандированные к ним части Национальной Гвардии обеспечивали рядовую массу «погранцов»).
Предъявив удостоверения на КПП рослому гвардейцу в плащ-палатке, они въехали на территорию заставы, представлявшую собой типовую для Лахоша армейскую застройку. В центре располагался грунтовый плац для разводов и построений, обычно, в сухое время, хорошо утоптанный, а сейчас постепенно превращавшийся в небольшое болотце, окруженное кирпичными и деревянными строениями. Справа – одноэтажная казарма-барак для гвардейского состава; напротив КПП – офицерский флигель и штаб с несколькими чахлыми голыми вязами под окнами. Слева тянулись склады-сараи, баня, гауптвахта, конюшня и боксы для автомобилей. По периметру же территория ограждалась высоким бревенчатым забором с колючей проволокой поверх и караульными вышками на углах. Кирпичные заборы на погранзаставах стояли лишь на самой опасной границе – насарской, а с Рисеном же Лахош жил, в целом, мирно. Последняя и единственная между ними война относилась к уже отдаленным временам Великой Смуты, наступившим сразу после Катастрофы, но в ту неспокойную и тревожную эпоху в Приречье воевали почти все. Не участвовал Рисен и в провалившейся в конечном итоге интервенции против восставшего Лахоша, организованной другими соседями по просьбе изгнанного с престола Аюни II Сабиса, последнего правившего Князя.
– На «губе» они у нас пока. Где им еще быть? Санаториев у нас пока здесь нет, – буркнул на вопрос о задержанных вышедший им навстречу на крытое крыльцо флигеля начальник заставы, пожилой седоусый, чем-то недовольный капитан охранки в расстегнутом голубом кителе, вытирая на ходу губы, и коротко кивнул стоявшему рядом навытяжку дежурному лейтенанту, худенькому белобрысому пареньку, затянутому в синюю суконную шинель. – Проводи гостей, пусть забирают быстрей, мадамочек мне еще здесь не хватало!
И, что-то ворча себе под нос, развернулся и ушел обратно во флигель.
– Пойдемте, я провожу, – сразу засуетился лейтенант, – это здесь рядом. Под ноги только смотрите, а то у нас тут море разливанное. Мужичка тоже заберете?
– Какого мужичка? – не понял Хен. – Мужа ее, что ли?
– Нет, мужа – это само собой, он в ориентировке сегодняшней был. Я про извозчика их, Инир Афнай, кажется, по документам. Парочку ведь с Афнаем этим взяли, уже под Аруимом самым, он их на бричке своей крытой вез, сам с Кимеша, – говорит, на ярмарку в Лахош ездил, якобы там и подрядился за три сотни до Аруима довезти. Рассказывает, сами подошли, когда народ с ярмарки после случившегося разбегаться стал. Господа, говорит, приличными показались, не торговались даже, когда он им цена свою загнул, вот он и взялся, а теперь сам жалеет. Говорит, бес попутал, на деньги польстился, хотел триста песо на халяву срубить.
– А-а, вон оно как было, – протянул Хен, шагая за лейтенантом, стараясь не ступать в грязь, – в телеграмме просто без деталей сообщили. Тогда заберем, конечно. Он там же, с ними?
– Да, но камеры, само собой, разные, порядки мы знаем, – и лейтенант не без некоторого самодовольства ухмыльнулся. – Афнай, кстати, клянется-божится: о том, что в розыске пассажиры его, он ни сном ни духом.
Хен пожал плечами.
– Проверим, разберемся.
– Ну да, конечно, они все поначалу в отказ идут, верно? – и лейтенант хихикнул, а затем, украдкой оглянувшись, понизил голос. – Как там, кстати, в Лахоше? В шоке все, наверно, да?
– По-разному, – уклонился от ответа Хен и чуть покосился на слегка отставшего от них, вальяжно вышагивавшего через лужи, капитана Омица. – Ты шагай, лейтенант, шагай, а то нам еще в Лахош обратно переться.
– Да мы уже пришли, – и тот кивнул на приземистое каменное строение с глухими зарешеченными окошками, у входа в которое расхаживал взад-вперед гвардеец-часовой в потемневшей от дождя плащ-палатке. – Вам, может, лучше машину прямо сюда, к крыльцу, подогнать? Чтоб по грязи с ними не таскаться.
– Сами знаем, – полупрезрительно бросил подошедший сзади капитан Омиц. – Ты арестантов выводи, лейтенант, а как грузить их, мы и сами разберемся.
И, даже не обернувшись, небрежно махнул ладонью, затянутой в тонкую кожаную перчатку с обрезанными пальцами. Сигнал был принят, и остановившийся у флигеля автозак с одним из «головорезов» за рулем медленно тронулся по направлению к гауптвахте. Лейтенант насупился и обиженно шмыгнул носом.
– Пойдемте, в журнале распишетесь, что забрали.
…Задержанных и впрямь рассадили по инструкции – в три отдельные камеры, причем даже не соседствующие друг с другом, дабы исключить перестукивания через стены. Первым Хен заглянул к Пижону. Когда скрежетнула тяжелая железная дверь, тот в макинтоше и черных лакированных, но забрызганных грязью туфлях внешне спокойно, по-барски небрежно валялся на откидных нарах. Он валялся словно в пляжном шезлонге на бофирском курорте, заложив руки за голову, флегматичный и безмятежный, в окружении голых обшарпанных стен, скудно освещенных слабенькой тусклой лампочкой под потолком, холодных и влажных от постоянной сырости, густо покрытых неприличными как то полагается надписями и рисунками, выцарапывавшимися на протяжении многих лет регулярно «залетавшими» сюда нарушителями воинской дисциплины.
– А, это ты, Гил? Заходи, не стой в дверях, – и г-н Арпак, перешедший почему-то на «ты», чего ранее себе никогда не позволял, насмешливо осклабился, чуть повернув к нему голову, но не сделав даже попытки привстать. – С утра тебя жду. Извини за беспорядок, но прислуга в этом «отеле» ужасная! Ничего, что парашей слегка пованивает?
– Добрый вечер, господин Арпак, – и Хен устало опустился на металлический табурет у стола, привинченный к полу, ерничать у него настроения почему-то не было, – если его, конечно, можно назвать «добрым». Собирайтесь, поедете с нами.
– Что, даже чаю не попьете? – и тот коротко хохотнул. – Вы меня разочаровываете, коллега!
– Я бы на вашем месте так не веселился.
– Но почему же? Княжеские апартаменты, избранное общество, великолепная погода за окном – отчего же не повеселиться? Жизнь прекрасна! Как там, кстати, здоровьице многоуважаемого Хранителя Республики?
Тут г-н Арпак, конечно, переборщил, – резко вскочив, Хен схватил того за грудки.
– Слушай, ты, шут гороховый! – и он, с силой тряхнув г-на Арпака, тяжело, с какой-то даже ненавистью задышал тому в лицо. – Думаешь, самый умный? Типа саму охранку развел? Идиот! Тебя ведь лишь как орудие использовали! Неужели ты еще этого не понял?! И не о партии твоей речь!
На какой-то миг в глазах г-на Арпака, прежде насмешливых и дерзких, мелькнула неуверенность, даже растерянность, но он быстро справился с собой.
– Блефуешь, «охрана»! – он криво усмехнулся и после того, как Хен отпустил его, одернул на себе макинтош. – На ша′ру разводишь? Знаем ваши приемчики!
Но тон переменил уже на серьезный. Хен раздраженно махнул рукой. Что с таким разговаривать? И только рявкнул.
– Марш на выход! С вещами! Время шуточек кончилось!
И, кивнув топтавшемуся в дверях караульному гвардейцу – выводи! – быстро вышел из камеры.
С Мисой и Иниром Афнаем, сутулым рыжеволосым мужичком в овчинном тулупе, разговор был еще короче. Точнее, Миса сама отказалась разговаривать – принципиально и наотрез, – бросив лишь своим глухим, хрипловатым голоском презрительное «с шакалами не разговариваю!», и молча стала собираться, а с Афнаем не захотел говорить уже и сам Хен, хотя тот всё цеплялся за его рукав, причитая и охая:
– Гражданин начальник! Гражданин начальник! Да как же это так? Откель мне знать было, что в бегах они? На вид ведь господа приличные казались, не шантрапа какая-нибудь, деньги сразу отдали, без торга! Да кабы я знал, что беглые они, разве подписался бы я на такое дело? Что ж я, порядков, что ли, не знаю? Да я сам бы их там на ярмарке и сдал бы квартальному!
Но Хен лишь отмахивался – в Департаменте разберемся!
…Выехали с заставы они не мешкая, сразу же, как только загрузили арестантов, – благо дождь наконец-то прекратился, ветер стих, – а в километрах восьми, уже проехав Аруим, чьи редкие огоньки мелькнули справа, у Рио-Бранде, всё и случилось. Шедший впереди автозак вдруг остановился, и вылезший из его кабины капитан Омиц, неторопливо подойдя к их «эмке», небрежно махнул рукой.
– Езжайте пока вперед, мы догоним, – и, усмехнувшись, пояснил, – подконвойным по нужде приспичило, до куста сейчас доведем.
А когда «эмка» обогнала вставший на обочине автозак, из которого «головорезы» быстро и без особых церемоний выволакивали на снег закованных в наручники арестантов, и проехала метров сорок, Хен услышал позади череду выстрелов.
– Стой! – заорал он Ихалу и чуть ли не кубарем выкатился из резко тормознувшей машины.
Без шапки, тяжело дыша, не разбирая дороги под ногами, Хен подбежал к автозаку, возле которого, широко и весело скалясь, с маузерами в руках стояли капитан Омиц и оба его бойца. Чуть поодаль, на грязном сером снегу, аккуратно, почти рядком – только Миса как-то странно вывернула скованные руки – лежали три тела – лицами вниз, с такими же аккуратными, со спекшейся по краям кровью, дырочками в затылках.
– Что случилось?! – сорвался в крик Хен.
– Попытка к бегству, – спокойно и нагло ухмыляясь Хену прямо в лицо, Омиц пожал плечами и неспешно убрал маузер в подмышечную кобуру, искусно спрятанную под плащом. – Статья шестьдесят третья Устава конвойной службы, помнишь такую? Разрешено на поражение. Так что у нас всё чики-чики.
Хена затрясло.
– Ты что, издеваешься?! Какое бегство?! В наручниках, в голой степи?! И женщина с ними?! Ты кому-нибудь другому лапшу вешай, капитан!
– Не ори, старлей! Уши вянут, – Омиц чуть поморщился и, подняв взгляд, пристально посмотрел ему в глаза, как-то странно улыбаясь при этом. – Тебе шеф разве не говорил, что за конвоируемых отвечаем мы? И чтоб ты не мешал нам в выполнении нашей задачи, а? Вспоминай, старлей, вспоминай! И думалку свою включи заодно!
И Хену вспомнилось: «…не беспокойся, я уже всё обдумал, порешаем мы эту проблему…»
– А-а, так вон оно что! – и Хен, тяжело вздохнув, устало привалился к борту автозака. Вот к чему, оказывается, было такое внимание шефа к полномочиям конвоя!
– Дошло наконец? – Омиц снисходительно усмехнулся. – Поэтому расслабься, старлей! Всё нормально, ты свою задачу выполнил, к тебе претензий никаких, а мы выполнили свою. Рапорт я напишу, тела сдадим сами, так что не беспокойся, всё будет в полном ажуре! – и, ободряюще похлопав Хена по плечу, махнул своим бойцам. – «Жмуриков» в машину! В темпе!
Хен тупо и безучастно наблюдал, как быстро и деловито грузят парни с III управления в раскрытый люк автозака трупы: как болтается на весу рыжая голова Афная, как волочатся по снегу полы макинтоша и выпирает кадык на шее у г-на Арпака, как якобы случайно задирается юбка Мисы и раздается дружный гогот «головорезов». Он криво усмехнулся. Ну что ж, как сказал шеф, в белых перчатках дела не сделаешь… И понуро, с отвращением поплелся к «эмке» – на душе почему-то стало гадко, пусто, тоскливо…
– Чего там у них стряслось? – проснувшийся на заднем сидении Михут потер глаза и сонно зевнул. – Что за стрельба?
– Салют новогодний! – буркнул Хен и с неожиданной злостью вдруг рявкнул на водителя Ихала. – Чего стоим? Трогай!
…В Лахош они добрались уже после полуночи, когда весь город, напуганный и утомленный сегодняшними событиями, погруженный в темь и тишину, нарушаемую лишь цокотом конногвардейских патрулей, забылся тревожным сном. В Департамент Хен не поехал, попросив отвезти его сразу домой, – Омиц же сказал, что оформит всё сам, а шефа, даже если тот всё еще оставался на работе, Хен сейчас видеть не хотел.
…А следующее утро началось с новых тревог: когда Хен, уже выспавшийся и слегка успокоившийся, придя в Департамент пораньше, пошел к шефу отчитаться за вчерашнюю поездку на 4-ую заставу, а тот, похоже, вообще не уходил домой, полковник прервал его на первом же слове.
– Хен! – шеф сделал паузу и поднял на него красные воспаленные глаза. – Сегодня в четыре утра насарские войска перешли нашу границу.
– Что?! – Хен даже привстал. – Это… это война?!
– Да, Хен, – и полковник устало покачал головой, – бои уже идут. Почитай! – и он с отвращением бросил на стол какую-то бумагу. – Только что из Департамента Внешних Связей передали: Насар по дипканалам распространил по всему Приречью ноту-меморандум, что в Лахоше после смерти Команданте «начались массовые беспорядки, погромы и столкновения с войсками», «имеются многочисленные жертвы среди гражданского населения», и «во избежание гуманитарной катастрофы» Насар, «некогда столица Насарской губернии, ощущая себя ответственным за судьбу граждан своего бывшего уезда, своих бывших соотечественников, вводит в Лахош ограниченный воинский контингент», разумеется в миротворческих целях! – и откинулся на спинку кресла. – Вот так-то!
Очередная война с Насаром началась…
________________________________
Э П И Л О Г
* * *
…Он появился в сумерках, когда на Лахош, уже неделю засыпаемый снегом, опустилась вечерняя мгла и на занесенных сугробами улицах стало совсем безлюдно и пусто…
День был субботний, но в связи с введенным военным положением работать госслужащим приходилось и по выходным, пусть и в сокращенном режиме, и Хен, уже как три недели переведенный на должность начальника II управления в капитанском звании, почти весь день проторчал в Хайваре, занятый поиском и отбором каторжан для формирующегося штрафбата, завлекая тех возможностью «кровью искупить вину». Но набор шел туго – желающих зябнуть в заснеженных окопах и лезть под насарские пули оказалось не так уж много, как рассчитывали в Департаменте, – и Хен вымотался донельзя, охрипнув от агитации, речей и ругани с начальниками лагерей.
Набор шел туго, но непростая ситуация на Западном фронте требовала полной мобилизации всех ресурсов. Пусть Верховным Консулам, развившим бешеную дипломатическую активность в Приречье, и удалось быстро сколотить антинасарскую коалицию из Орука, Рисена и Бофира, напуганных экспансией и возрождением имперских амбиций бывшего губернского центра, и даже сподвигнуть союзников начать боевые действия на своих границах, но людей катастрофически не хватало. Хотя после мощного декабрьского наступления в первые дни войны натиск насарской армии, застрявшей в лахошском бездорожье и очередной зимней распутице, ослаб и захлебнулся, тем не менее вражеские части, преодолевая отчаянное сопротивление Национальной Гвардии и народного ополчения, не взирая на небывалые снега, медленно, но упорно вгрызались в лахошскую оборону, продвинувшись на отдельных участках фронта вглубь территории Республики километров на сорок.
Осложнялась ситуация и пока еще подспудными и неявными, но уже возникшими разногласиями между самими Верховными Консулами. В частности, по поводу выборочной амнистии «политических» (на чем настаивал полковник Эбишай), реорганизации Департаментов, введения нового налога на нужды Гвардии, несущей основные тяготы войны (чего требовал полковник Икем), перераспределения бюджетных средств и прочих животрепещущих проблем. Даже из вопроса увековечивания памяти Команданте Консулы умудрились создать предмет для спора, когда один предложил возвести на площади Революции мавзолей, а другой – храм Спаса-на-Крови. Хен, как заместитель и доверено-приближенное лицо шеф-комиссара охранки будучи в курсе взаимоотношений соправителей Республики, начинал всерьез опасаться, что добром это не кончится. А ведь дуумвират Консулов не просуществовал еще и месяца!
Вернувшись домой часам к пяти, Хен, усталый и проголодавшийся, сел сразу ужинать, – Кела, ходившая уже на восьмом месяце, как обычно валялась в своей спальне с книжкой на диване. Хен ел жадно и торопливо, а за окном всё падал и падал всё тот же странный снег – непрекращающийся уже целую неделю, нетающий при плюсе, с непонятным желтоватым оттенком, особенно заметным по вечерам, когда на улицах зажигались фонари, включавшиеся теперь всё реже и позже по причине введенного в связи с войной режима общей экономии. Снег был странный: в последние дни столбик термометра в Лахоше поднялся до +6, +8 С°, однако тот вопреки всем законам физики лежал не тая, всё такой же холодный, сухо похрустывающий под ногами, сверкающий желтизной, всё также сыплясь с серого, затянутого сплошными облаками неба, не превращаясь при этом в дождь. Как было установлено серией простейших экспериментов, проведенных физлабораторией Университета, «точка плавления аномального снега равнялась +36,6 С°», то есть температуре человеческого тела, и совпадение такое само по себе вызывало немалое удивление. Профессоры, конечно, ахали и хватались за головы, но ничего объяснить не могли, ибо каких-либо особенностей или отклонений в его химическом составе выявить не удалось – обычная вода, H²O, в твердом кристаллическом состоянии, без заметных примесей, но почему-то желтоватая и не желавшая переходить в свою жидкую фазу при 0° С°. Снег шел уже неделю, не прекращаясь ни днем, ни ночью, засыпая, загромождая, заметая город желтыми сугробами, и с каждым днем всё труднее и труднее становилось расчищать и поддерживать в более или менее пешеходном состоянии улицы, дворы, дороги, – дворников мужского пола по причине призыва в ополчение катастрофически не хватало, а женщины на такую неблагодарную работу шли неохотно. Консулы даже начинали понемногу задумываться об объявлении, наряду с введенным военным положением, еще и чрезвычайного – теперь уж в целях всеобщей и тотальной мобилизации всего остального населения Лахоша независимо от пола, возраста, социального положения для борьбы с буквально валившимся на головы стихийным бедствием.
Начался же снег в прошлую субботу, в то самое январское хмурое утро, когда во внутреннем дворе Охранного Департамента по приговору Особого трибунала, после наскоро проведенного следствия, за «организацию и соучастие в теракте против Хранителя Республики» были казнены через повешение все пять участников так называемой «радикал-демократической боевой группы, вступившей на путь измены Родине и сотрудничества с Насаром», а также все арестованные в день убийства Команданте члены Директории и депутаты Конвента. Почти всеми приговоренными, за исключением Элая Абона, подавались в адрес Верховных Консулов прошения о помиловании, но ни одно из них не удовлетворили. В 8.55. был вздернут последний приговоренный (им оказался полковник Айсар), а где-то через полчаса налетел резкий восточный ветер из Дикой Степи и с неба посыпались желтые хлопья…
…Поужинав и убрав за собой посуду, Хен направился в комнату Келы – поболтать, самочувствие выяснить, новостями поделиться. Девушка, с комфортом разлегшись на диване в теплом фланелевом халате веселой цветастой окраски, отложив книжку в сторону, рассеянно-мечтательно созерцала падающий за окном снег, сложив руки на выпирающем животе.
– О чем замечталась, Кела-Акапелла? – он присел на краешек дивана и ласково потрепал ее мягкие пушистые волосы. – О кренделях небесных?
– Нет, просто в окно смотрела, – Кела откинулась на подушку, губы ее чему-то улыбались, взгляд блуждал где-то далеко. – И просто хорошо, – она чуть помолчала и повернула к нему голову. – У тебя не бывает так, что сидишь-сидишь иногда и вроде просто так, без причины, без повода, такое ощущение счастья накатывает, когда вдруг какая-то пелена с глаз падает и ты видишь, что всё в мире хорошо. Вон, например, за окном снег идет, разве это не хорошо?
– Тебя просто прёт! – со смехом возразил Хен. – На восьмом месяце, говорят, это бывает. Гормоны, однако!
Кела тихо фыркнула.
– Типичная мужская логика: думаете, если обозвать что-то каким-нибудь умным словечком, это всё сразу объяснит! Гормоны! А что это здесь объясняет? Ну, гормоны и гормоны, они всегда, наверно, есть в крови, но это же не отрицает того, что всё может быть хорошо. Просто нужно оглянуться и ощутить это, вот и всё, а гормоны, бог с ними, пусть бродят, мне они не мешают.
– Ну, вообще-то… – начал было Хен, намереваясь затеять очередной спор, а он любил иногда поспорить, подразнить, дружески попикироваться с сестрой, но тут из прихожей донесся стук. Стучали во входную дверь квартиры, негромко, но уверенно, и Хен застыл на полуслове, а Кела вдруг вся встрепенулась.
– Кого там может нести в такую погоду? – проворчал Хен, вставая и надевая тапочки, и подозрительно посмотрел на беспокойно приподнявшуюся с дивана девушку. – Ты случаем не ждешь кого-нибудь?
Та пожала плечами.
– Открой, узнаем.
Он хмыкнул и прошлепал в прихожую. Может, вестовой с Департамента с какой-нибудь очередной тревогой? Этого, честно говоря, Хену, уже согревшемуся, сытому, расслабившемуся после тяжелого дня, совсем не хотелось. Он чуть слышно вздохнул и, скрежетнув замком, распахнул входную дверь, – света в подъезде как всегда не было, и в первый миг Хен увидел лишь темный силуэт.
– Здравствуй, добрый человек, – приветливо кивнул головой силуэт и шагнул в освещенный проем. – Сестра Кела дома?
– Ты?! – Хен в изумлении даже сделал шаг назад.
Перед ним собственной персоной, живой и здоровый, стоял сапожник Хашан, глава и самозваный пророк Братьев Судного Дня, – высокий тощий мужичок в рваном тулупчике и небрежно нахлобученном на голову заячьем треухе, со всклоченной редкой бородкой и спокойным ясным взглядом темно-карих, слегка прищуренных глаз.
– Не ждал? Думал, сгинул? – и Хашан хитро усмехнулся в бороду. – Слыхал, искал ты меня очень, верно? Впрочем, нынче это всё дела минувшие. Сестрица-то дома?
А сестрица, услышав знакомый голос, уже торопилась из спальни, переваливаясь как утка, а живот у нее, в общем-то, был немаленький для такой хрупкой девушки.
– Здравствуй, брат! – и она немного неуклюже обняла Хашана. – А я тебя ждала! Ну, не сегодня именно, а вообще.
Всё еще не пришедший в себя Хен тем не менее ощутил чувствительный укол ревности, услышав, как называет она «братом» чужого, по сути, человека.
– Ну, коли обещал, что вернусь, куды ж я денусь? – и Хашан ласково, по-отечески погладил ее по голове. – Разве можно Избранную одну оставить в час такой? А час близится! Поэтому собирайся, не мешкай, братья наши с сестрами учалили уже, с утречка еще, но с собой не бери ничего, оденься только, ибо как сказано: «и кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего». Уйдем мы и прах лахошский с ног своих оттрясем.
– К-к-куда?! – изумленный, ошарашенный Хен лишь потрясенно переводил взгляд с «пророка» на сестру и обратно, начав даже заикаться. – К-к-куда вы собрались?! Вы что, с дуба рухнули оба?! Совсем крышу сорвало?! – и, схватив Келу за руку, рявкнул. – И вообще, мне кто-нибудь объяснит, в конце концов, что здесь происходит?!
Хашан спокойно поднял на него свой ясный безмятежный взгляд.
– Ты же слыхал, уходим мы. Впрочем, – и вновь хитро улыбнулся в бороду, – пути спасения для всех открыты до последнего часа, и ежели пожелаешь, можешь с нами махнуть. Сестра наша, разумею, только рада тому будет, братство по духу – братства по крови не отменяет ведь.
Кела просияла.
– Так ему тоже можно? – и почти взмолилась. – Хен, идем с нами!
Ничего не понимающий Хен только зло сжал губы, – ситуация его, мягко говоря, начала уже раздражать.
– Может, вы удосужитесь вначале объяснить, что значит весь этот ваш бред?
– Это можно, – и Хашан, скинув свои грязные замызганные боты, потянул Хена за рукав. – Пойдем. Где тут на улицу зыркнуть можно?
Они прошли на кухню.
– Глянь, – и «пророк» кивнул в окно, – чего видишь там?
– Улицу вижу, – буркнул Хен, всё еще не понимая, чего от него хотят, – снег вижу.
– Верно, снег! А чудного ничего в нем не узреваешь?
– Ну, необычный снег, да, но не более: ветер скоро вот переменится, и кончится вся эта пурга.
– Нет, брат, – и Хашан тихо и пристально посмотрел ему в глаза, – неужто не уразумел еще? Не переменится ветер уж, и валить снег сей будет сорок дней и ночей, как я и рёк, и с часом каждым всё пуще, покуда не сровняет Лахош с землей. Не управитесь вы с ним, все пути-дорожки заметелит ведь скоро. Как хлебушек в город возить будете? Голодать начнете, разбой пойдет, непотребства, – сестрице твоей здесь не место. Лахошу не спастись.
И столько силы и убежденности было в его взгляде, голосе, жестах, что у Хена даже мелькнула безумная мысль: а вдруг это правда?
– А если я возьму сейчас и выброшу тебя вон, а сестру никуда не пущу?
Тот покачал головой.
– Коли вконец разум утерял – делай!
– Хен! – вступила в разговор Кела, тон ее был тверд и ультимативен. – И не рассчитывай! Я ухожу! Это решение окончательное, спорить с тобой я не намерена! Ты не сможешь караулить меня круглые сутки – на работу тебе ведь надо ходить? Я всё равно уйду, не сегодня так завтра, не завтра так послезавтра. Поэтому не мешай мне, а еще лучше давай с нами. Тебе же сказали, пути спасения открыты для всех до последнего.
– Но это же безумие! – и Хен грохнул кулаком по кухонному столу. – Куда ты хочешь везти ее, на восьмом месяце беременности?! Зимой, в пургу! Нет! Она никуда не пойдет!
И он хотел уже было схватить ее за руку, но Кела вдруг ожгла его таким яростным взглядом, что он в изумлении отступил.
– Только дотронься до меня! – звенящим от бешенства голосом выкрикнула Кела, Хен никогда раньше не видел ее такой. – Только попробуй! Я уже всё сказала, Хен: решение принято и я всё равно уйду, чтобы ты ни сделал!
И с таким грохотом хлопнула дверью кухни, что зазвенела даже посуда в шкафах.
– Брат! – и Хашан коснулся его плеча. – Вижу, что беспокойство о сестре имеешь непритворное, но коли и впрямь ей добра желаешь, дозволь ей уйти, а? И сам уходи с нами, нужен ты ведь ей. А про Лахош забудь, нет его уже! Снег есть, а град обреченный – сгинул, только морок его последние деньки доживает.
Хен хотел что-то возразить, но, услышав шум в прихожей, стремглав выскочил из кухни.
– Не тронь меня! – тихо, но твердо сказала Кела, стоя уже в дверях, быстро натягивая на себя теплый шерстяной свитер, движения ее, несмотря на мешавший живот, были решительны и деловиты. – Я уже всё сказала! Мы выходим.
– Но куда?! – почти взмолился Хен, уже понявший, что сестру не остановить и сделает она всё равно по-своему. – Куда вы собрались?!
– Поначалу к реке, – ответил ему за спиной Хашан, – лодка там у меня, а затем вниз по Рио.
– Куда именно? – резко обернулся Хен. – В Рисен? В Бофир? В Эльхам? Рио ведь длинная!
– Много дальше, Хен! Но ты и сам всё сведаешь, коли махнешь с нами. Решай, брат, слово за тобой – иль сюда, иль туда, ждать не можно, снег-то всё валит.
Хен схватился за голову и слегка даже застонал. Ведь это самое настоящее безумие! А рядом на него выжидательно, с затаенной жалостью и тревогой смотрела Кела.
– Хен! – и она ласково коснулась его волос. – Ты, конечно, извини, что я тут наорала, просто испугалась, что ты и впрямь меня силой захочешь удержать, с тебя ведь станется. А насчет выбора решать, конечно, тебе, насильно ведь спасти никого нельзя. Но просто учти: если ты откажешься, мы ведь никогда, – понимаешь, никогда! – больше не увидимся, а мне так не будет хватать тебя!
Никогда… И Хен застыл в смятении. Но разве не обещал он матери всегда быть рядом с сестрой? Разве может он отпустить ее одну, бог знает куда, да еще с каким-то чудаком? Он тяжело вздохнул и с какой-то обреченностью махнул рукой. Если уж сходить с ума, так всем!
– Ладно, я с вами.
И снял с вешалки свой плащ – Хашан расплылся в улыбке, а Кела взвизгнула от радости и повисла у Хена на шее.
– Я так рада, брат!
…До реки они добирались долго – мешал и встречный ветер, несший снежные рои в лицо, и огромные желтые сугробы на всех дорогах и тротуарах, пусть и расчищавшихся утром, но к вечеру опять погребенных неумолимой стихией, хотя воздух был теплый, почти что мартовский, явно выше 0° С°. Впереди, не обращая особого внимания на бушующую вокруг непогоду, шел Хашан, протаптывая тропинку для идущей позади Келы, бережно поддерживаемой братом, а девушке с учетом ее положения быстро ходить было трудно. Улицы Лахоша были пустынны и тихи, лишь скрипел под ногами свежий снег да поскрипывали голыми стволами долговязые тополя, нещадно раскачиваемые ветром. Уже слегка уставший от всех политических передряг и обрушившихся на город погодных аномалий народ забивался сразу после работы по своим углам и за пределы четырех стен носа казать не хотел. А снег всё шел не переставая, всё сыплясь и сыплясь с нахмуренного, свинцово-серого неба, и у многих домов сугробы доходили уже до высоты заборов и палисадников, а там, куда его сгребали при расчистке улиц, и вовсе высились самые настоящие снежные курганы.
Когда они вышли к берегу, метрах в трехстах ниже городской пристани, стало уже совсем темно. Рио-Бранде тихо катила свои воды в темную даль, унося на холодной глади падающие, но не тающие желтые хлопья; противоположного берега из-за снегопада было почти не видать. Хашан уверенно подвел их к деревянным бревенчатым мосткам, сходившим в воду, к краю которых была причалена двухвесельная рыбачья лодка, вполне крепкая и вместительная, и махнул рукой:
– Залазь! Ты, Хен, за весла берись, я – за кормило, позжей поменяемся. Грести-то приучен?
– Умею, конечно, – и еле слышно вздохнул. Не безумие ли они совершают? Эта мысль не отпускала его с самого выхода из дома. – Ты, может, всё-таки объяснишь, куда мы направляемся?
Хашан издал тихий смешок.
– Эх, братец ты мой неверующий! Глянь окрест, Хен! Чего видишь ты? А видишь ты мир свой и всё, чего ведаешь о нем, – вон те домишки серые, вон пристань скрипит старая, Хайвар на том берегу, верно? Чего-то слыхал, небось, и об Оруке, Бофире, Степи Дикие видал, только это ведь, Хен, лишь крупинка малая от мира божьего, и такая малая, что и помянуть-то зазорно. Заперлись вы все в мирках своих, уюты наводя, аки кроты. Крот в квартере своей, поди, тоже премного доволен, рылом туды-сюды потычется и утешится: се, мир, всё знаю. А Мир-то Божий – иной! – и он сорвал с головы треух, широко раскинув руки, подставляя лицо ветру и желтому снегу, блаженно чему-то улыбаясь. – Мир Божий велик и чуден! Ты даже помыслить не можешь, до чего он велик, ибо давно размыкнулась сфера земная и вновь Земля без конца и без краю, а не завязана кру'гом, как школяров учат. И есть в Мире Свет! Вдоволь Света, тепла вдоволь и места для всех! Спрашиваешь ты, куда путь держим, куда поведу вас? А поведу я вас в Мир, незнаемый, вами неведомый, и покажу острова дальние и земли новые, горы новые и реки, покажу края, где зимы не бывает, и что на другом берегу море-океана сокрыто. Мир Божий я вам покажу, а Мир стоит мессы, верно? Еще вопросы имеешь, брат?
Хен покачал головой. И устало потер лоб. Кто-то из них точно сошел с ума, – может даже не Хашан. А Кела, спустившись с помощью «пророка» в лодку и усевшись на скамью посередине, рядом с мешком провизии, подняла голову.
– Хен, ну что же ты, спускайся!
Чуть помедлив, спрыгнул в лодку и Хен. Кела взяла его ладони в свои руки и ласково поглядела на него блестящими счастливыми глазами.
– Я так рада, Хен, что мы вместе.
Он с какой-то грустью кивнул в ответ и, уткнувшись ей в коленки, на мгновение прижался к сестре. Будь что будет, он свой выбор уже сделал. А Хашан, гнусаво мурлыкая себе под нос «На хайварских холмах…», отвязывал лодку, а затем обернулся и весело подмигнул им.
– Ну что, с Богом?
И оттолкнул лодку от мостков.
__________________________
15 февраля 2009 г.