МОРСКОЙ ПОПУГАЙ ЯКОВ
– Купи попугая, мужик! – дернул Максимчука за рукав на птичьем рыке пропойного вида мужичок. Перед ним в самодельной решетчатой клетке сидела на жердочке крупная нахохлившаяся птица с ярким, но потрепанным оперением. Попугай угрюмо дремал, смежив кожистые веки, а под одним его глазом отчетливо просматривался синяк – вот такой был большой попугай. А еще огромный крючковатый клюв его был заклеен скотчем.
Максимчуку не нужно было никакой птицы – он на рынок приходил за червями для воскресной рыбалки. Но эта странная пара его заинтересовала.
– Хм! – сказал Максимчук. – А почему вы ему рот… то есть, клюв залепили.
– Да болтает чего попало, – честно сказал пропойца.
– А фингал у него откуда?
– Да все оттуда же!
– Хм! – снова сказал Максимчук. – Птица довольно редкая. Откуда она у вас?
– От покойного братана осталась, – сообщил владелец попугая, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. От него даже на расстоянии разило перегаром. – Братан боцманом был, в загранку ходил. Этот всегда при нем был. Да вот братец-то недавно крякнул… То есть, концы отдал. А сироту этого передали мне. Якорем его кличут. Я зову его Яковом. Ничего, отзывается.
Услышав свое имя, Якорь открыл целый глаз, с ненавистью посмотрел сначала на пропойцу, потом на Максимчука, как будто хотел что-то сказать. Но лишь закашлялся и снова прикрыл глаз припухшим веком с синеватым отливом.
– Ну и пусть бы жил с вами, – пожалел птицу Максимчук.
– Не, мне он не нужен, – ожесточенно сказал пропойца и сплюнул себе под ноги. – Жрет много. И болтает чего попало, якорь ему в глотку.
– И сколько же вы за него хотите? – спросил Максимчук, все больше проникаясь к попугаю сочувствием. Да и вообще, птица ему понравилась, и он уже решил для себя, что без нее с рынка не уйдет. Рыбалку можно отложить и до следующего выходного. А вот попугая может купить кто-нибудь другой.
– Да за пару тыщ отдам, – чуть подумав, сказал попугаевладелец.
«Почти даром!» – обрадовался Максимчук. А вслух с сомнением сказал:
– Дороговато что-то! Может, он у тебя и не разговаривает вовсе?
– Яшка-то? – обиделся мужичок. – Еще как балаболит! Причем, все на лету схватывает.
– А как бы его послушать? – озабоченно спросил Максимчук.
Пропойца вздохнул с сожалением:
– Ну, ты сам этого хотел.
Он вынул попугая из клетки, прижал его одной рукой к груди, а другой осторожно отлепил уголок скотча с клюва.
– Петька, ты к-козел, трах-та-ра-рах! – хрипло завопил попугай. – Где папайя? Где мар-р-р-акуйя? Жр-р-рать давай, алкаш-ш-ш, трах-та-ра-рах!
Находящиеся неподалеку торговцы и покупатели рынка ошарашенно закрутили головами, оглядываясь в поисках источника этого безобразия.
– Папайя, маракуйя! А больше ни хрена не хочешь, якорь тебе в ж…? – затрясся от злости Петька, заученным жестом залепил попугаю клюв и сунул его обратно в клетку. Якорь-Яков возмущенно закашлялся и попытался сдернуть крючковатым когтем скотч – он явно не выговорился, – и тут же получил щелбана от хозяина.
– Тут с утра ни в одном глазу, а ему маракуйю подавай! Да я ее в глаза-то никогда не видел, из всех фруктов только соленый огурец и знаю. А ему, вишь ты, огурцы не нравятся. Привык там по заграницам бананы с ананасами лопать! Ну так что, мужик, берешь птицу, нет?
Максимчуку все больше не нравилось малогуманное обращение алкаша с диковинной и, по всему, редкой птицей, и он решил спасти ее от дальнейших мучений и возможной голодной смерти.
– На! – сказал он, протягивая пропойце две смятые тысячные купюры. – А попугая давай сюда.
– Да забери ты его! – безо всякого сожаления толкнул к нему клетку мужичок и, радостно хрюкнув, припустил к ближайшему павильону.
Самодельная клетка была очень тяжелой и неудобной для переноски – и как только этот тщедушный алкаш припер ее на базар? Максиимчук решил не мучаться и, привязав Яшку за одну ногу завалявшимся в кармане куском рыболовной лески – на случай, если тому вдруг вздумается улететь, – вытащил его из клетки и понес к троллейбусной остановке на руках. Яшка же отчаянно завозился, зацарапался и, вырвавшись из рук, вскарабкался Максимчуку на плечо и там успокоился, победно озирая окрестности.
«А-а, видно, покойный боцман так и ходил со своим любимцем по палубе! – догадался Максимчук. – Ну, чистое кино». Попугая на плече он оставил, но заходить в троллейбус с ним не рискнул – мало ли какой народ там будет, – да и ехать до дома надо было всего-то пару остановок. Сопровождаемые любопытствующими взглядами прохожих и несколькими пацанами, пытающимися на ходу погладить Яшку, Максимчук через пятнадцать минут был дома.
– Господи, это кто? – изумленно спросила жена Максимчука Катерина.
– Якорем его зовут! – с гордостью сказал Максимчук, пересаживая птицу с плеча на край холодильника. – Но можно и Яшкой. Очень редкий морской попугай… Купил вот по случаю. Будет жить с нами. Разговорчивы-ы-ый! – всех подружек тебе заменит. Ну, поздоровайся с моей женушкой, Якорёшка-дурёшка!
Яшка помотал залепленным клювом.
– А, ну да! – вспомнил Максимчук и осторожно содрал скотч.
– Полундр-р-ра! – хрипло закричал Якорь. – Трах-та-ра-рах! Сам дур-р-ак! Где папайя, где мар-р-акуйя, мать твою!!!
– Божечко ты мой! Похабник-то такой! – всплеснула руками Катерина. – Неси его, откуда взял.
– Это он просто голодный, – слабо засопротивлялся Максимчук, которому, если честно, хамство попугая тоже мало понравилось. – Сейчас мы его покормим, и он успокоится.
– А чего ты ему дашь? У нас нет ни папайи ни, прости, господи, этой, как ее, маракуйи! – запричитала Катерина. – Раз он морской, дай ему вон селедки!
– Да он морской постольку, поскольку жил с каким-то там боцманом, – объяснил Максимчуе, роясь в холодильнике. Попугай, склонив хохластую голову набок, заинтересованно следил за ним. – Во, банан нашел! Будешь, банан, Яков?
Попугай взял уже привядший банан крючковатой лапой, клювом умело снял с него шкурку и стал жадно отрывать и глотать сладкую бабанановую плоть.
– Кайф-ф-ф! – наконец громогласно сообщил он и сытно рыгнул. – Молодец, -с-салага! Тепер-рь бы бабу бы! Ну, иди ж-же ко мне, крош-ш-ка!
И уставился загоревшимся взглядом на жену Максимчука, а перьевой хохолок на его голове встал дыбом.
– Так он еще и бабник? – ахнула Катерина и покрылась легким румянцем – то ли от возмущения, то ли от смущения.
– Да ну, болтает чего попало! – криво усмехнулся Максимчук, хоть тут же почувствовал острое желание поставить этому мерзавцу в перьях еще один фингал. Где-то там, в глубине его душе заворочался скользкий червь сомнения: что-то с этой птицей неладное. Мало того, что попугай оказался наглым матершинником, его болтовня к тому же еще выглядела вполне разумной, логичной. Но этого никак не должно быть – какие там у птицы могут быть мозги, кроме глупых птичьих? Однако Максимчук на всякий случай решил проверить Якова.
– Слышь, ты, урод – еще чего-нибудь ляпнешь непотребное, я тебе второй глаз подобью! – провокационно пригрозил он попугаю. Но тот и ухом, или чем там у него, не повел – как будто и не слышал вовсе своего новоявленного хозяина. «Ну, как я и думал – дурак дураком, – успокоился Максимчук. – Но какая все же скотина, а?»
Яшка между тем задремал, по-прежнему сидя на краю холодильника. Максимчуки выключили свет и на цыпочках ушли с кухни.
-Ну и что ты будешь с ним делать? – растерянно спросила Катерина. – Во-первых, никакой кормежки на него не напасешься – вон он чего требует. Во-вторых – этот твой попугай такой охальник, что от людей просто стыдно будет. Уж и не пригласишь теперь никого, обматерит всех! А дети вот-вот вернутся из деревни – им-то какой пример будет?
– Да прокормить-то не беда, – почесал в затылке Максимчу. – Я бы его и к картошке приучил. Но то, что он отморозок – это ты в точку угодила. Такого уже не перевоспитаешь. Да, хоть и жалко, но придется его оставить в деревне у тещи. Завтра же поеду за Колькой с Танькой и заодно отвезу Яшку.
– Да маме-то он на фиг сдался! – запротестовала Катерина. – Выпусти вон его в окно, пусть себе летит на юга, за своими папайями и, как их там, маракуйями.
– Теща, я думаю, найдет с ним общий язык, – язвительно сказал Максимчук (он имел в виду, что мама его жены, Серафима Григорьевна, в случае необходимости могла завернуть устный аргумент такой впечатляющей силы, что у ее оппонентов тут же пропадала охота вести с ней дальнейшую дискуссию). – Да и поболтать ей будет с кем зимними вечерами. Так что все, решено: везу попугая теще в подарок!
…Глубокой ночью Максимчук проснулся от душераздирающего визга спящей рядом жены и еще чьего-то хриплого вопля. С бьющимся сердцем он включил ночник. На груди у Катерины сидел Яков. Одной лапой вцепившись в ночнушку, другой он теребил ее за волосы и истошно кричал:
– Полундр-р-ра! Где бабки, ш-ш-шалава? Полундр-р-ра!
Максимчук ударом подушки сбил попугая на пол и тут же накинул на него одеяло.
– Убью-ю, х-хгады! – приглушенно вопил Яков, пытаясь выпростаться на волю. Вдвоем они еле скрутили озверевшего попугая, заклеили ему клюв и затолкали до утра в плательный шкаф.
Катерина вся тряслась. Она накинулась на Максимчука, яростно молотя его куда попало кулачками:
– Ты кого привел в дом, сволочь?
– Не привел, а принес! – вяло отбивался и сам не на шутку перепугавшийся Максимчук. – Ну, все, все, успокойся! Уже светает, через пару часов я выеду, и ты больше этого урода не увидишь.
…Теща птицу благосклонно приняла. Чтобы не вызывать у детей вполне законного интереса к диковинному попугаю, Максимчук им просто не показал его, а попросил Серафиму Григорьевну, пока они будут собираться домой, закрыть Яшку в птичнике. Теща так и сделала.
Позвонив ей через неделю, Максимчук между делом спросил:
– Ну, как вы там с Яковом уживаетесь?
– А чего мне с ним уживаться? – Максимчук даже на расстоянии увидел, как Серафима Григорьевна недоуменно пожала полными веснушчатыми плечами. – Я его из птичника вытащить не могу…
– А почему? – удивленно спросил он .
– Почему, почему! – хихикнула теща. – У меня как раз перед твоим приездом хорек петуха задавил. Вот твой Яшка у меня теперь заместо него. Такой, слышь ты, знатный топтун – куры у меня аж по два яйца сносят разом!
– Да не может того быть! – потрясенно сказал Максимчук . – Это же против всяких биологических законов. Он же попугай!
– Сам ты попугай! – рассердилась теща. – Говорят тебе: топчет моих курей, значит, топчет. Да еще орет при этом дурным голосом! Подожди, как же он кричи-то, язви его… А, вот: «Полундр-ра-ра!» – орет. Так что спасибо тебе, зятек, за ценную птицу!
– Да не за что, – сказал Максимчук. И аккуратно положил трубку.
А НУ, ДЫХНИ!
Спидометр показывал 80. Знак настаивал на 60. Сидоркин законопослушно скинул скорость. Но внезапно возникший на обочине гибэдэдэшник все равно сделал властную отмашку полосатым жестом. Сидоркин чертыхнулся и притормозил.
– Сержант Диденко! – козырнул гибэдэдэшник. – Нарушаем.
– Да что я там нарушил, – занял оборонительную позицию Сидоркин. – Еду себе, никого не трогаю…
– Да? А скорость почему превышаем?
Сержант Диденко явно был не в духе, и собирался то ли оштрафовать Сидоркина, то ли дать ему по башке своим увесистым жезлом. Во всяком, случае, нечто похожее читалось в неприязненном выражении его сухощавого лица.
«Язвенник, – подумал Сидоркин. – В период обострения. Вот и хочет сорвать на мне свое дурное настроение. Но я-то тут при чем?»
– Я ехал со скоростью 80. А когда увидел знак, снизил до 60. – не чувствуя за собой вины, твердо сказал Сидоркин.
– Да? – ухмыльнулся Диденко. – Вы снизили скорость уже за знаком…
– Это неправда! – задохнулся от возмущения Сидоркин. – Я хорошо видел, что проезжал мимо этого вашего чертова знака на скорости 60!
– Так, мы же еще и препираемся, вместо того, чтобы признать свою вину? – оживился Диденко. – Может, мы выпили? А ну, права мне сюда!
– Я не пью за рулем! – отрезал Сидоркин, протягивая сержанту права.
Он знал, что придраться к нему фактически не за что: техосмотр прошел совсем недавно, и «японка» его была хоть и не первой молодости, но в хорошем состоянии; пристегнут; страховка есть; и не пил он совсем, уже неделю, как не пил.
– А вот мы сейчас это проверим, – угрожающе сказал гибэдэдэшник, хлопая себя по белокожему поясу, по карманам. – Черт, забыл взять алкотестер. Ну да ладно, дыхни-ка мне, господин Сидоркин, просто так.
И сняв форменную фуражку, просунул свою голову с хрящеватым длинным носом в салон машины.
– Ну, чего мы ждем? Дышим, дышим!
Сидоркин хмыкнул, набрал в себя побольше воздуха и с такой силой дунул в лицо настырного сержанта Диденко, что у того на голове зашевелились волосы.
– Точно не пил, – пробормотал гибэдэдэшник, покрутив носом. – Но что-то мне все же в твоем выхлопе не нравится, Сидоркин. А ну, дыхни еще раз!
– Да пожалуйста, – с усмешкой сказал Сидоркин и повторил свой могучий выдох.
– Рассольник ел? – неожиданно спросил Диденко.
– Что? Какой рассольник? При чем здесь рассольник? – растерялся Сидоркин.
– Я говорю, рассольником пообедал? – повторил свой вопрос сержант.
– Нет, борщом, – сказал Сидоркин. – Вам-то какое дело, чего я ел?
– А вот такое, – пробормотал гибэдэдэшник. – Врешь ты все, Сидоркин! Никакой это не борщ, а рассольник. Ну-ка дыхни мне. Дыхни еще разок, тебе говорят!
– Да на, на!
– Вот! – торжествующе сказал Диденко. – Укроп, лаврушку, картошку, томат, сметану чую! А свеклы, чеснока нету. Зачем ты мне врешь, что борщ ел? Рассольник это!
– Да борщ я, борщ я ел! – запальчиво сказал Сидоркин. – Что я, не знаю, чего сам варил на обед? Просто я не люблю свеклу, а жена чеснок не переваривает.
– Ну и что это за борщ? – свирепо вытаращил глаза сержант.– Это издевательство над борщом – без свеклы, без чеснока. Бурда какая-то. Уж поверь мне, хохлу – я-то знаю, каким настоящий борщ должен быть!
– Сам ты бурда, сержант! – потерял терпение Сидоркин.– Это мой борщ, и я что хочу, то в него и кладу. А чего не хочу – не кладу. Ясно? Все, не мешай, я поехал дальше.
– Сейчас, поедет он… Плати штраф!
– Да за что?
– А вот за то самое…
– За борщ, что ли? – возмущенно спросил Сидоркин. – Я номер твоего жетона запомнил,
сейчас вот позвоню твоему начальству и сообщу, что ты беспределом тут занимаешься. Борщ ему мой не понравился!
– Да ешьте вы что хотите и как хотите, – вдруг перешел на официальный тон гибэдэдэшник, медленно обходя машину Сидоркина. – А штрафую я вас… А штрафую я вас, господин Сидоркин, за заляпанный номер машины, вот!
Номер действительно был слегка прибрызнут грязью, и хотя отчетливо читался почти весь, одну цифирьку разглядеть все же было трудно: то ли восьмерка, то ли шестерка.
– Ладно, согласен, уплачу, штраф, – сдался Сидоркин. – Только отпустите меня, ладно?
– Да езжай, кто тебя держит-то, – сказал Диденко, пряча пятисотку в планшет и провожая брезгливым взглядом торопливо отъезжающую от него японку. – В борще толком не разбирается, а туда же, за руль сел. Убивать таких надо!
ЗАРПЛАТА ГДЕ?
– О, приперся, на ногах еле стоит! Гони зарплату, алкаш!
– Так я уже дома? Какая радость! Дай я тебя обниму, ненаглядная!
– Отстань! И ты, гад, у меня ненаглядный! В смысле, глаза бы мои на тебя не глядели! Зарплата где, говорю?
– О чем ты, дорогая! Почему ты решила, что у меня должна быть зарплата?
– А число какое сегодня? Пятое, зарплатный день. Значит, у тебя получка была. Была же?
– А, вон ты о чем? Ну, была.
– Гони деньги.
– А нету!
– Как это нету, сам же признался, что зарплата была.
– Потому и нету, что была. Была да сплыла. У-у, у-у-у!
– Ты чего ревешь? Чего шлангом прикидываешься? Где деньги, я тебя спрашиваю?
– У-у-у! Ну что ты за женщина такая? Одни деньги у тебя на уме. У-у-у!
– А ну не реви! Размазня! На, вытри слезы. Ну, говори, что случилось, куда зарплату девал? Ограбили тебя, что ли? Так нет, вроде цел, ни царапины. Где тогда деньги?
– Это я снаружи цел, а ты бы заглянула мне внутрь…
– Ну, дай загляну. Так, здесь пусто. И в этом кармане ничего. И в пистончике голяк. А ну, снимай туфли! Ага! И это все? Тут и половины не будет. Где остальные?
– У-у-у, какая ты жестокая! Опять за свое! Да ты в душу, в душу мне загляни! У меня, может, сердце вдребезги разбито!
– Да? Я тебе сейчас башку разобью, если ты мне не скажешь, где деньги. Последний раз спрашиваю: куда девал зарплату?
– Маша, да ты хоть знаешь, что в мире творится?
– А что там творится?
– Ох, Маша, страшные вещи творятся! Вон Индонезию опять трясет! Так их, индонезцев, бедных, колошматит землетрясениями, одно за другим, что сердце кровью обливается. У-у-у!
– Какая Индонезия? Какие землетрясения, урод? Сейчас у тебя самого будет сотрясение мозга. Ты скажешь, куда девал деньги, или нет?
– А как голодают дети Африки, в этой, как ее, в Гвинее-Бисау? У-у-у! Так голодают, так голодают, что мне самому кусок в горло не лезет. Ничего есть не могу, только пить, так мне жалко гвинеябесенят этих…
– Я и вижу, что ты только пить можешь, да потом крокодиловы слезы лить.
– Да что та такое говоришь, Маша? Я, может, с горя, из сочувствия ко всем этим страдающим людям, из-за этой вселенской скорби, так сказать, пригубил маленько. Чтобы стресс снять. А сейчас и у тебя стресс будет. Ты хоть знаешь, что к нашей планете несется огромное космическое тело, больше и твоего тела, и всех бабских тел, вместе взятых, и больше всей нашей матушки-Земли? Через два года у нас будет. Так бабахнет, что мама не горюй! А ты: деньги, деньги! Кому они нужны будут тогда, твои деньги? А, Маша?
– Что ты мне тут заливаешь? Какое еще космическое тело? Я пока что вижу одно тело, уже почти бесчувственное. Ну, куда, куда ты укладываешься прямо на пол? А ну, двигай ножками, на диван ляжешь. Так уж и быть, я с тобой завтра разберусь, горе ты мое! Ты мне все расскажешь: и откуда так поздно пришел, и куда больше половины зарплаты девал, и почему от тебя не моими духами пахнет. О, захрапел! А мне теперь тут сидеть одной и переживать, за индонезцев этих, за голодных, как он их назвал-то… бесенят этих, за тело это космическое… Даже и не знаю, что я с тобой сделаю, когда однажды разлюблю! А ведь недолго осталось…
АМНЕЗИЯ
Серегу Суховеева знаешь? Ну да, этот самый, из отдела снабжения. Так вот, всего три дня его не было дома. Ну, завис в одном месте, у одинокой и безотказной. На работе сказал, что заболел, дома заявил, что в командировку уехал. Да в такую дыру, что сигнал до его мобильника не будет доходить, так что лучше ему не звонить.
А завис, дурак, недалеко от своего дома. И дважды дурак, что на исходе третьего дня сам пошел в магазин – выпить там еще взять, закусить. Подружка отказалась идти, сказала, что она на дедовщину не подписывалась. А только на бабовщину.
Ну, Серега уже все взял, и когда расплачивался, надо же такому случиться – в магазин тот пришла его дочь, восьмиклассница Томка. Хлеб у них с мамкой дома кончился. Раньше всегда Суховеев, когда шел с работы, прикупал хлеб. А тут семейство его весь хлеб подъело, а Суховеева нет – он же в командировке. Вот жена Суховеева и снарядила дочь за хлебом.
А Серега сей момент из виду упустил – ведь никто же в этот магазин из его семейства за хлебом никогда не ходил, кроме него самого. И потому был он одет в тапки на босу ногу и в одной рубашке навыпуск. Не, штаны-то на нем, слава Богу, тоже были. Но плаща не было. И шляпы. И галстука. И туфлей. А тапки. И рубашка поверх штанов.
В общем, совсем до неприличия по-домашнему был одет Серега Суховеев. Как будто только на пять минут выскочил из дома. Да так оно и было. Вот только не из своего дома выскочил Суховеев, а из дома своей симпатичной знакомой, всего за два дома от своего дома.
Ну, дочурка Томка его, конечно, увидела. И обрадовалась, и удивилась – все вместе.
– Папка! – кричит. – Ты уже приехал? И сам решил хлеба купить? Молодец! Вот только почему ты раздетый? Вернее, одетый, но не совсем? А, папка?
Серега видит – влип. И хоть дурак дураком, а все же попытался выкрутиться.
– Ты, – говорит, – кто, девочка? И я кто? И чего я тут делаю?
В общем, амнезию стал изображать. А Томка – она девочка умная, даром, что ли, от телевизора не отлипает все свое свободное время. Всяких передач там насмотрелась, в том числе про этих бедных мужиков, которых находят без памяти в разных удаленных от собственного местожительства адресах. Обрадовалась:
– Папка, так у тебя амнезия? Отпад! В школе расскажу – никто же не поверит! Ничего, я на телевидение позвоню, тебя по ящику покажут, и все сразу догонят, какой ты у меня знаменитый, поскольку ни фига не помнишь. Ты и правда ни фига не помнишь?
– Девочка, я тебя не знаю, – уныло подтвердил Суховеев, подтягивая сползающие штаны – так похудел за три напряженных дня. – И кто я сам, тоже не знаю. Ты иди, девочка. И я пойду, куда глаза глядят. Может, вспомню чего.
– Куда это ты пойдешь? – вцепилась Томка в рукав отцовской рубашки. – Пошли домой. Мы тут недалеко живем. Мамку увидишь – все вспомнишь. Она у нас такая. Хотя нет, сразу не вспоминай. Я сначала телевизионщиков вызову, пусть у тебя интервью возьмут. Только обязательно скажешь, что это я тебя нашла, чтобы они и меня сняли. Пусть Ксюха Барбариго лопнет от зависти!
И как ни упирался Серега, Томка все-таки притащила его домой. Ну не калечить же ему было собственную дочь, хотя он отчаянно делал вид, что не узнает ее. Да и народ на них с интересом оборачивался, в том числе один милиционер. Так вот Серега после трех дней зависания у симпатичной знакомой совсем неожиданно для себя оказался перед ясными и грозными очами своей супружницы. Которую он тут же признал за незнакомую и снова, как давеча в магазине, завел свою шарманку: «Кто вы, женщина? А кто я? И что я тут делаю?» В общем, решил стоять на своем до конца – авось пронесет.
Да куда там! Серегина жена Лизавета, как только глянула на его «прикид», на пакет в руке с шампанским и коньяком с закусью, все сходу поняла.
– Ты – козел блудливый! – закричала она. – А я твоя вдова!
Да как даст Сереге скалкой по башке. И откуда они у них только берутся, причем в самое нужное для них время? И все, Серега в отключке. Что с ним дальше, говоришь? А то – в «дурке» он сейчас, потому как ничего не помнит и никого не узнает. Амнезия у него. Как он и хотел…
МЫ ЕГО ТЕРЯЕМ!
– Мы его теряем!
– Так уж и теряем?
– А ты как думал? Еще неделю назад спокойненько лежал вот тут, на диванчике, а теперь нет Толяна. Вдвоем мы с тобой остались, Витюха!
– Может, придет еще?
– Нет, сказал, что все. Что надоели ему наши рожи.
– А чем это ему наши рожи не приглянулись? Он свою-то давно видел?
– В том-то и дело. Говорит, недавно только толком разглядел.
– Кого?
– Да рожу же свою! Говорит, это не он уже вовсе. Это, мол его, ужасная копия.
– И что?
– А то. Решил отойти, отлежаться дома и взяться за ум.
– Ну вот, отлежится и придет. Может, уже и отлежался. Дай-ка я ему позвоню. Пусть берется за ум и идет сюда. А то водка стынет.
– Бесполезняк. Я уже звонил. Он не берет трубку.
– Вот чума! А почему?
– Потому что трубку берет не он, а баба какая-то.
– Да ты что? Нас на бабу променял? Это уже вовсе западло. Ну-ка, Сашок, дай мне трубку, я ему сейчас прочищу мозги-то…Але, Толян?.. Не Толян? А кто? Какая еще жена? Какая, на фиг, жена, когда тут водка стынет, а Толян такой же холостяк-забулдыга, как и мы. Что, вы поженились? Как это поженились, без нашего согласия и благовоне… бла-го-сло-ве-ния? Уф, натощак и не выговоришь. Слышь, Сашок, этот урод женился на этой бабе… Как тебя зовут, слышь, ты, баба? Ну ладно, ладно, не баба – жена. Как, как? Ирина Павловна? Слышь, ты, Ириска, а ну-ка дай трубку нашему незабвенному другану Толяну. Что, куда идти? Туда-а? И не возвращаться? Слышь, Сашок, нас послали куда подальше и сказали, что бы мы забыли этот телефонный номер.
– Ну, а я что говорил? Потеряли мы Толяна. Ну вот, и повод есть. Иди, садись, помянем дружка нашего. Не вернется он к нам больше. Знает я эту Ирину Павловну. Ирка это Рыжая, одноклассница его. С детства влюблена в Толика. Все ждала, ждала, когда он
исправится. Да видимо, сама решила взять его в оборот. Такого корефана нам испортила! Втихаря его окрутила, без нас. Ну, супружеская постель ему пухом, гаду!
НУ, ЗА ПОЭЗИЮ
«…Тут он снимает перчатку и запуливает ею прямо в рожу своему обидчику!
– Я, – говорит, – забиваю тебе стрелку, чмо иноземное! Присылай своих пацанов на разбор.
А перчатка тяжелая, скомканная, попала тому прямо в глаз. Тот хвать за глаз – а там уже фингал. Ну и как с такой рожей идти на бал, охмурять придворных красоток?
– Ах ты, кос-сел кудряффый! – закричал тот, с фингалом, да как даст тростью кудрявому по цилиндру. Тот аж присел. На стул. Но ненадолго – выхватил стул из-под себя да как шандарахнет им того по горбу.
– Получай, – кричит, – невназачай! Понаехали тут! Тут тебе и капут!
Ну а тот, ясен пень, позвал своего дядю на подмогу. А кудрявый, не будь дурак, тоже бросил клич по мобильнику:
– Гей, славяне, наших бьют!
Пацаны, конечно, набежали, вступились.
В общем, крутая получилась разборка, но без мокрухи…»
– Слышь, Вован, ты это про что нам тут только что задвигал? Чё-то тема как будто знакомая, а как будто и нет.
– Да это я, Гришаня, толкую, что если бы в наши дни Пушкин с этим, как его, с Дантесом, из-за бабы евонной поцапались и забили стрелку, то до мочилова дело, скорее всего, не дошло бы. Уж больно тема мелкая. Ну, побили бы мужики рожи друг другу, да и все на этом. Зато Пушкин бы остался жив и продолжал бы писать нам про попа и его балду. Верно, я говорю, пацаны?.. Ну, за поэзию!
ВСЕ ХОТЯТ МОИХ ДЕНЕГ!
Нет, ну все, буквально все хотят моих денег! Не успел стать человеком, как отовсюду сверкают жадные глаза, тянутся ненасытные руки. Эта реклама уже достала: купи «Пежо», «Возьми «Ауди!», скидками заманивают. А они меня спросили – нужны мне их машины?
А банки, которые наперебой уговаривают отдать мои деньги только им под самые выгодные проценты? Вон их сколько, и каждый уверяет, что он – самый выгодный. А я так думаю: раз все они выгодные, значит, на самом деле ни один!
Не-е-ет, не отдам я им своие кровные. И не поеду ни на какие Мальдивы и Майорки, как бы меня не зазывали эти красочные туристические проспекты – некогда мне, человек я очень занятой. И вообще, я считаю, что нельзя деньги, которые ты так долго и трудно ждал, тратить на всякую ерунду.
У меня они все пойдут только в дело! Полторы тысячи рублей раздам кредиторам, пятьсот придержу для зачетов, пятьсот прокучу с Жанкой с филологического. На оставшиеся двести будут жить. Как, как! Как-нибудь, пока не получу следующую стипендию и снова не стану человеком!
МОБИЛЬНЫЙ НОН-ГОП-СТОП
– Во, Толян, видишь, дед упал в лужу, подняться не может? Клево! Снимай давай на мобилу, потом в Интернет выложим.
– Смотри, смотри, этот чувак обливает машину из бутылки! Оглядывается, в карман за зажигалкой полез. Думает, его никто не видит. А мы тут как тут! Ага, зажигалкой чиркнул. О, как полыхнуло! Вот это кадры! А ну, Толян, давай и это заснимем.
– Ну и махалово! Вот подонки: трое одного метелят! Да за такую картинку знаешь, какой рейтинг можно огрести в Инете? Снял? Нет!? Ты куда, заступиться хочешь? Подожди, мобилу сначала мне оставь. Во, теперь иди, заступничек ты наш! Ну, я так и думал, это одна компания, они между собой разбирались. А теперь все вчетвером на Толяна накинулись. О, как славно они его мутузят! Вот это кадры!
– Э, э, а я-то вам чего сделал? Так нечестно – четверо на одного! Ну, пусть трое. А где же ваш четвертый? А, на мобильник снимает! Ой, ай, ой-е-ей, больно же! Лежачего не бьют! Ну, снимать разрешаю, так уж и быть. Дайте, я хоть позу поменяю! Ой, а мобильник зачем забираете? Он же дорогой! Да нет у меня в карманах ничего. И куртешка у меня паршивенькая. Толян, а, Толян, ты где? Ты чего, козел, лежишь там, помалкиваешь? Это же бандиты настоящие, они меня раздевают! Догола!!! Да перестаньте вы меня снимать – как я в таком виде в Интернете покажусь?..
– Купи попугая, мужик! – дернул Максимчука за рукав на птичьем рыке пропойного вида мужичок. Перед ним в самодельной решетчатой клетке сидела на жердочке крупная нахохлившаяся птица с ярким, но потрепанным оперением. Попугай угрюмо дремал, смежив кожистые веки, а под одним его глазом отчетливо просматривался синяк – вот такой был большой попугай. А еще огромный крючковатый клюв его был заклеен скотчем.
Максимчуку не нужно было никакой птицы – он на рынок приходил за червями для воскресной рыбалки. Но эта странная пара его заинтересовала.
– Хм! – сказал Максимчук. – А почему вы ему рот… то есть, клюв залепили.
– Да болтает чего попало, – честно сказал пропойца.
– А фингал у него откуда?
– Да все оттуда же!
– Хм! – снова сказал Максимчук. – Птица довольно редкая. Откуда она у вас?
– От покойного братана осталась, – сообщил владелец попугая, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. От него даже на расстоянии разило перегаром. – Братан боцманом был, в загранку ходил. Этот всегда при нем был. Да вот братец-то недавно крякнул… То есть, концы отдал. А сироту этого передали мне. Якорем его кличут. Я зову его Яковом. Ничего, отзывается.
Услышав свое имя, Якорь открыл целый глаз, с ненавистью посмотрел сначала на пропойцу, потом на Максимчука, как будто хотел что-то сказать. Но лишь закашлялся и снова прикрыл глаз припухшим веком с синеватым отливом.
– Ну и пусть бы жил с вами, – пожалел птицу Максимчук.
– Не, мне он не нужен, – ожесточенно сказал пропойца и сплюнул себе под ноги. – Жрет много. И болтает чего попало, якорь ему в глотку.
– И сколько же вы за него хотите? – спросил Максимчук, все больше проникаясь к попугаю сочувствием. Да и вообще, птица ему понравилась, и он уже решил для себя, что без нее с рынка не уйдет. Рыбалку можно отложить и до следующего выходного. А вот попугая может купить кто-нибудь другой.
– Да за пару тыщ отдам, – чуть подумав, сказал попугаевладелец.
«Почти даром!» – обрадовался Максимчук. А вслух с сомнением сказал:
– Дороговато что-то! Может, он у тебя и не разговаривает вовсе?
– Яшка-то? – обиделся мужичок. – Еще как балаболит! Причем, все на лету схватывает.
– А как бы его послушать? – озабоченно спросил Максимчук.
Пропойца вздохнул с сожалением:
– Ну, ты сам этого хотел.
Он вынул попугая из клетки, прижал его одной рукой к груди, а другой осторожно отлепил уголок скотча с клюва.
– Петька, ты к-козел, трах-та-ра-рах! – хрипло завопил попугай. – Где папайя? Где мар-р-р-акуйя? Жр-р-рать давай, алкаш-ш-ш, трах-та-ра-рах!
Находящиеся неподалеку торговцы и покупатели рынка ошарашенно закрутили головами, оглядываясь в поисках источника этого безобразия.
– Папайя, маракуйя! А больше ни хрена не хочешь, якорь тебе в ж…? – затрясся от злости Петька, заученным жестом залепил попугаю клюв и сунул его обратно в клетку. Якорь-Яков возмущенно закашлялся и попытался сдернуть крючковатым когтем скотч – он явно не выговорился, – и тут же получил щелбана от хозяина.
– Тут с утра ни в одном глазу, а ему маракуйю подавай! Да я ее в глаза-то никогда не видел, из всех фруктов только соленый огурец и знаю. А ему, вишь ты, огурцы не нравятся. Привык там по заграницам бананы с ананасами лопать! Ну так что, мужик, берешь птицу, нет?
Максимчуку все больше не нравилось малогуманное обращение алкаша с диковинной и, по всему, редкой птицей, и он решил спасти ее от дальнейших мучений и возможной голодной смерти.
– На! – сказал он, протягивая пропойце две смятые тысячные купюры. – А попугая давай сюда.
– Да забери ты его! – безо всякого сожаления толкнул к нему клетку мужичок и, радостно хрюкнув, припустил к ближайшему павильону.
Самодельная клетка была очень тяжелой и неудобной для переноски – и как только этот тщедушный алкаш припер ее на базар? Максиимчук решил не мучаться и, привязав Яшку за одну ногу завалявшимся в кармане куском рыболовной лески – на случай, если тому вдруг вздумается улететь, – вытащил его из клетки и понес к троллейбусной остановке на руках. Яшка же отчаянно завозился, зацарапался и, вырвавшись из рук, вскарабкался Максимчуку на плечо и там успокоился, победно озирая окрестности.
«А-а, видно, покойный боцман так и ходил со своим любимцем по палубе! – догадался Максимчук. – Ну, чистое кино». Попугая на плече он оставил, но заходить в троллейбус с ним не рискнул – мало ли какой народ там будет, – да и ехать до дома надо было всего-то пару остановок. Сопровождаемые любопытствующими взглядами прохожих и несколькими пацанами, пытающимися на ходу погладить Яшку, Максимчук через пятнадцать минут был дома.
– Господи, это кто? – изумленно спросила жена Максимчука Катерина.
– Якорем его зовут! – с гордостью сказал Максимчук, пересаживая птицу с плеча на край холодильника. – Но можно и Яшкой. Очень редкий морской попугай… Купил вот по случаю. Будет жить с нами. Разговорчивы-ы-ый! – всех подружек тебе заменит. Ну, поздоровайся с моей женушкой, Якорёшка-дурёшка!
Яшка помотал залепленным клювом.
– А, ну да! – вспомнил Максимчук и осторожно содрал скотч.
– Полундр-р-ра! – хрипло закричал Якорь. – Трах-та-ра-рах! Сам дур-р-ак! Где папайя, где мар-р-акуйя, мать твою!!!
– Божечко ты мой! Похабник-то такой! – всплеснула руками Катерина. – Неси его, откуда взял.
– Это он просто голодный, – слабо засопротивлялся Максимчук, которому, если честно, хамство попугая тоже мало понравилось. – Сейчас мы его покормим, и он успокоится.
– А чего ты ему дашь? У нас нет ни папайи ни, прости, господи, этой, как ее, маракуйи! – запричитала Катерина. – Раз он морской, дай ему вон селедки!
– Да он морской постольку, поскольку жил с каким-то там боцманом, – объяснил Максимчуе, роясь в холодильнике. Попугай, склонив хохластую голову набок, заинтересованно следил за ним. – Во, банан нашел! Будешь, банан, Яков?
Попугай взял уже привядший банан крючковатой лапой, клювом умело снял с него шкурку и стал жадно отрывать и глотать сладкую бабанановую плоть.
– Кайф-ф-ф! – наконец громогласно сообщил он и сытно рыгнул. – Молодец, -с-салага! Тепер-рь бы бабу бы! Ну, иди ж-же ко мне, крош-ш-ка!
И уставился загоревшимся взглядом на жену Максимчука, а перьевой хохолок на его голове встал дыбом.
– Так он еще и бабник? – ахнула Катерина и покрылась легким румянцем – то ли от возмущения, то ли от смущения.
– Да ну, болтает чего попало! – криво усмехнулся Максимчук, хоть тут же почувствовал острое желание поставить этому мерзавцу в перьях еще один фингал. Где-то там, в глубине его душе заворочался скользкий червь сомнения: что-то с этой птицей неладное. Мало того, что попугай оказался наглым матершинником, его болтовня к тому же еще выглядела вполне разумной, логичной. Но этого никак не должно быть – какие там у птицы могут быть мозги, кроме глупых птичьих? Однако Максимчук на всякий случай решил проверить Якова.
– Слышь, ты, урод – еще чего-нибудь ляпнешь непотребное, я тебе второй глаз подобью! – провокационно пригрозил он попугаю. Но тот и ухом, или чем там у него, не повел – как будто и не слышал вовсе своего новоявленного хозяина. «Ну, как я и думал – дурак дураком, – успокоился Максимчук. – Но какая все же скотина, а?»
Яшка между тем задремал, по-прежнему сидя на краю холодильника. Максимчуки выключили свет и на цыпочках ушли с кухни.
-Ну и что ты будешь с ним делать? – растерянно спросила Катерина. – Во-первых, никакой кормежки на него не напасешься – вон он чего требует. Во-вторых – этот твой попугай такой охальник, что от людей просто стыдно будет. Уж и не пригласишь теперь никого, обматерит всех! А дети вот-вот вернутся из деревни – им-то какой пример будет?
– Да прокормить-то не беда, – почесал в затылке Максимчу. – Я бы его и к картошке приучил. Но то, что он отморозок – это ты в точку угодила. Такого уже не перевоспитаешь. Да, хоть и жалко, но придется его оставить в деревне у тещи. Завтра же поеду за Колькой с Танькой и заодно отвезу Яшку.
– Да маме-то он на фиг сдался! – запротестовала Катерина. – Выпусти вон его в окно, пусть себе летит на юга, за своими папайями и, как их там, маракуйями.
– Теща, я думаю, найдет с ним общий язык, – язвительно сказал Максимчук (он имел в виду, что мама его жены, Серафима Григорьевна, в случае необходимости могла завернуть устный аргумент такой впечатляющей силы, что у ее оппонентов тут же пропадала охота вести с ней дальнейшую дискуссию). – Да и поболтать ей будет с кем зимними вечерами. Так что все, решено: везу попугая теще в подарок!
…Глубокой ночью Максимчук проснулся от душераздирающего визга спящей рядом жены и еще чьего-то хриплого вопля. С бьющимся сердцем он включил ночник. На груди у Катерины сидел Яков. Одной лапой вцепившись в ночнушку, другой он теребил ее за волосы и истошно кричал:
– Полундр-р-ра! Где бабки, ш-ш-шалава? Полундр-р-ра!
Максимчук ударом подушки сбил попугая на пол и тут же накинул на него одеяло.
– Убью-ю, х-хгады! – приглушенно вопил Яков, пытаясь выпростаться на волю. Вдвоем они еле скрутили озверевшего попугая, заклеили ему клюв и затолкали до утра в плательный шкаф.
Катерина вся тряслась. Она накинулась на Максимчука, яростно молотя его куда попало кулачками:
– Ты кого привел в дом, сволочь?
– Не привел, а принес! – вяло отбивался и сам не на шутку перепугавшийся Максимчук. – Ну, все, все, успокойся! Уже светает, через пару часов я выеду, и ты больше этого урода не увидишь.
…Теща птицу благосклонно приняла. Чтобы не вызывать у детей вполне законного интереса к диковинному попугаю, Максимчук им просто не показал его, а попросил Серафиму Григорьевну, пока они будут собираться домой, закрыть Яшку в птичнике. Теща так и сделала.
Позвонив ей через неделю, Максимчук между делом спросил:
– Ну, как вы там с Яковом уживаетесь?
– А чего мне с ним уживаться? – Максимчук даже на расстоянии увидел, как Серафима Григорьевна недоуменно пожала полными веснушчатыми плечами. – Я его из птичника вытащить не могу…
– А почему? – удивленно спросил он .
– Почему, почему! – хихикнула теща. – У меня как раз перед твоим приездом хорек петуха задавил. Вот твой Яшка у меня теперь заместо него. Такой, слышь ты, знатный топтун – куры у меня аж по два яйца сносят разом!
– Да не может того быть! – потрясенно сказал Максимчук . – Это же против всяких биологических законов. Он же попугай!
– Сам ты попугай! – рассердилась теща. – Говорят тебе: топчет моих курей, значит, топчет. Да еще орет при этом дурным голосом! Подожди, как же он кричи-то, язви его… А, вот: «Полундр-ра-ра!» – орет. Так что спасибо тебе, зятек, за ценную птицу!
– Да не за что, – сказал Максимчук. И аккуратно положил трубку.
А НУ, ДЫХНИ!
Спидометр показывал 80. Знак настаивал на 60. Сидоркин законопослушно скинул скорость. Но внезапно возникший на обочине гибэдэдэшник все равно сделал властную отмашку полосатым жестом. Сидоркин чертыхнулся и притормозил.
– Сержант Диденко! – козырнул гибэдэдэшник. – Нарушаем.
– Да что я там нарушил, – занял оборонительную позицию Сидоркин. – Еду себе, никого не трогаю…
– Да? А скорость почему превышаем?
Сержант Диденко явно был не в духе, и собирался то ли оштрафовать Сидоркина, то ли дать ему по башке своим увесистым жезлом. Во всяком, случае, нечто похожее читалось в неприязненном выражении его сухощавого лица.
«Язвенник, – подумал Сидоркин. – В период обострения. Вот и хочет сорвать на мне свое дурное настроение. Но я-то тут при чем?»
– Я ехал со скоростью 80. А когда увидел знак, снизил до 60. – не чувствуя за собой вины, твердо сказал Сидоркин.
– Да? – ухмыльнулся Диденко. – Вы снизили скорость уже за знаком…
– Это неправда! – задохнулся от возмущения Сидоркин. – Я хорошо видел, что проезжал мимо этого вашего чертова знака на скорости 60!
– Так, мы же еще и препираемся, вместо того, чтобы признать свою вину? – оживился Диденко. – Может, мы выпили? А ну, права мне сюда!
– Я не пью за рулем! – отрезал Сидоркин, протягивая сержанту права.
Он знал, что придраться к нему фактически не за что: техосмотр прошел совсем недавно, и «японка» его была хоть и не первой молодости, но в хорошем состоянии; пристегнут; страховка есть; и не пил он совсем, уже неделю, как не пил.
– А вот мы сейчас это проверим, – угрожающе сказал гибэдэдэшник, хлопая себя по белокожему поясу, по карманам. – Черт, забыл взять алкотестер. Ну да ладно, дыхни-ка мне, господин Сидоркин, просто так.
И сняв форменную фуражку, просунул свою голову с хрящеватым длинным носом в салон машины.
– Ну, чего мы ждем? Дышим, дышим!
Сидоркин хмыкнул, набрал в себя побольше воздуха и с такой силой дунул в лицо настырного сержанта Диденко, что у того на голове зашевелились волосы.
– Точно не пил, – пробормотал гибэдэдэшник, покрутив носом. – Но что-то мне все же в твоем выхлопе не нравится, Сидоркин. А ну, дыхни еще раз!
– Да пожалуйста, – с усмешкой сказал Сидоркин и повторил свой могучий выдох.
– Рассольник ел? – неожиданно спросил Диденко.
– Что? Какой рассольник? При чем здесь рассольник? – растерялся Сидоркин.
– Я говорю, рассольником пообедал? – повторил свой вопрос сержант.
– Нет, борщом, – сказал Сидоркин. – Вам-то какое дело, чего я ел?
– А вот такое, – пробормотал гибэдэдэшник. – Врешь ты все, Сидоркин! Никакой это не борщ, а рассольник. Ну-ка дыхни мне. Дыхни еще разок, тебе говорят!
– Да на, на!
– Вот! – торжествующе сказал Диденко. – Укроп, лаврушку, картошку, томат, сметану чую! А свеклы, чеснока нету. Зачем ты мне врешь, что борщ ел? Рассольник это!
– Да борщ я, борщ я ел! – запальчиво сказал Сидоркин. – Что я, не знаю, чего сам варил на обед? Просто я не люблю свеклу, а жена чеснок не переваривает.
– Ну и что это за борщ? – свирепо вытаращил глаза сержант.– Это издевательство над борщом – без свеклы, без чеснока. Бурда какая-то. Уж поверь мне, хохлу – я-то знаю, каким настоящий борщ должен быть!
– Сам ты бурда, сержант! – потерял терпение Сидоркин.– Это мой борщ, и я что хочу, то в него и кладу. А чего не хочу – не кладу. Ясно? Все, не мешай, я поехал дальше.
– Сейчас, поедет он… Плати штраф!
– Да за что?
– А вот за то самое…
– За борщ, что ли? – возмущенно спросил Сидоркин. – Я номер твоего жетона запомнил,
сейчас вот позвоню твоему начальству и сообщу, что ты беспределом тут занимаешься. Борщ ему мой не понравился!
– Да ешьте вы что хотите и как хотите, – вдруг перешел на официальный тон гибэдэдэшник, медленно обходя машину Сидоркина. – А штрафую я вас… А штрафую я вас, господин Сидоркин, за заляпанный номер машины, вот!
Номер действительно был слегка прибрызнут грязью, и хотя отчетливо читался почти весь, одну цифирьку разглядеть все же было трудно: то ли восьмерка, то ли шестерка.
– Ладно, согласен, уплачу, штраф, – сдался Сидоркин. – Только отпустите меня, ладно?
– Да езжай, кто тебя держит-то, – сказал Диденко, пряча пятисотку в планшет и провожая брезгливым взглядом торопливо отъезжающую от него японку. – В борще толком не разбирается, а туда же, за руль сел. Убивать таких надо!
ЗАРПЛАТА ГДЕ?
– О, приперся, на ногах еле стоит! Гони зарплату, алкаш!
– Так я уже дома? Какая радость! Дай я тебя обниму, ненаглядная!
– Отстань! И ты, гад, у меня ненаглядный! В смысле, глаза бы мои на тебя не глядели! Зарплата где, говорю?
– О чем ты, дорогая! Почему ты решила, что у меня должна быть зарплата?
– А число какое сегодня? Пятое, зарплатный день. Значит, у тебя получка была. Была же?
– А, вон ты о чем? Ну, была.
– Гони деньги.
– А нету!
– Как это нету, сам же признался, что зарплата была.
– Потому и нету, что была. Была да сплыла. У-у, у-у-у!
– Ты чего ревешь? Чего шлангом прикидываешься? Где деньги, я тебя спрашиваю?
– У-у-у! Ну что ты за женщина такая? Одни деньги у тебя на уме. У-у-у!
– А ну не реви! Размазня! На, вытри слезы. Ну, говори, что случилось, куда зарплату девал? Ограбили тебя, что ли? Так нет, вроде цел, ни царапины. Где тогда деньги?
– Это я снаружи цел, а ты бы заглянула мне внутрь…
– Ну, дай загляну. Так, здесь пусто. И в этом кармане ничего. И в пистончике голяк. А ну, снимай туфли! Ага! И это все? Тут и половины не будет. Где остальные?
– У-у-у, какая ты жестокая! Опять за свое! Да ты в душу, в душу мне загляни! У меня, может, сердце вдребезги разбито!
– Да? Я тебе сейчас башку разобью, если ты мне не скажешь, где деньги. Последний раз спрашиваю: куда девал зарплату?
– Маша, да ты хоть знаешь, что в мире творится?
– А что там творится?
– Ох, Маша, страшные вещи творятся! Вон Индонезию опять трясет! Так их, индонезцев, бедных, колошматит землетрясениями, одно за другим, что сердце кровью обливается. У-у-у!
– Какая Индонезия? Какие землетрясения, урод? Сейчас у тебя самого будет сотрясение мозга. Ты скажешь, куда девал деньги, или нет?
– А как голодают дети Африки, в этой, как ее, в Гвинее-Бисау? У-у-у! Так голодают, так голодают, что мне самому кусок в горло не лезет. Ничего есть не могу, только пить, так мне жалко гвинеябесенят этих…
– Я и вижу, что ты только пить можешь, да потом крокодиловы слезы лить.
– Да что та такое говоришь, Маша? Я, может, с горя, из сочувствия ко всем этим страдающим людям, из-за этой вселенской скорби, так сказать, пригубил маленько. Чтобы стресс снять. А сейчас и у тебя стресс будет. Ты хоть знаешь, что к нашей планете несется огромное космическое тело, больше и твоего тела, и всех бабских тел, вместе взятых, и больше всей нашей матушки-Земли? Через два года у нас будет. Так бабахнет, что мама не горюй! А ты: деньги, деньги! Кому они нужны будут тогда, твои деньги? А, Маша?
– Что ты мне тут заливаешь? Какое еще космическое тело? Я пока что вижу одно тело, уже почти бесчувственное. Ну, куда, куда ты укладываешься прямо на пол? А ну, двигай ножками, на диван ляжешь. Так уж и быть, я с тобой завтра разберусь, горе ты мое! Ты мне все расскажешь: и откуда так поздно пришел, и куда больше половины зарплаты девал, и почему от тебя не моими духами пахнет. О, захрапел! А мне теперь тут сидеть одной и переживать, за индонезцев этих, за голодных, как он их назвал-то… бесенят этих, за тело это космическое… Даже и не знаю, что я с тобой сделаю, когда однажды разлюблю! А ведь недолго осталось…
АМНЕЗИЯ
Серегу Суховеева знаешь? Ну да, этот самый, из отдела снабжения. Так вот, всего три дня его не было дома. Ну, завис в одном месте, у одинокой и безотказной. На работе сказал, что заболел, дома заявил, что в командировку уехал. Да в такую дыру, что сигнал до его мобильника не будет доходить, так что лучше ему не звонить.
А завис, дурак, недалеко от своего дома. И дважды дурак, что на исходе третьего дня сам пошел в магазин – выпить там еще взять, закусить. Подружка отказалась идти, сказала, что она на дедовщину не подписывалась. А только на бабовщину.
Ну, Серега уже все взял, и когда расплачивался, надо же такому случиться – в магазин тот пришла его дочь, восьмиклассница Томка. Хлеб у них с мамкой дома кончился. Раньше всегда Суховеев, когда шел с работы, прикупал хлеб. А тут семейство его весь хлеб подъело, а Суховеева нет – он же в командировке. Вот жена Суховеева и снарядила дочь за хлебом.
А Серега сей момент из виду упустил – ведь никто же в этот магазин из его семейства за хлебом никогда не ходил, кроме него самого. И потому был он одет в тапки на босу ногу и в одной рубашке навыпуск. Не, штаны-то на нем, слава Богу, тоже были. Но плаща не было. И шляпы. И галстука. И туфлей. А тапки. И рубашка поверх штанов.
В общем, совсем до неприличия по-домашнему был одет Серега Суховеев. Как будто только на пять минут выскочил из дома. Да так оно и было. Вот только не из своего дома выскочил Суховеев, а из дома своей симпатичной знакомой, всего за два дома от своего дома.
Ну, дочурка Томка его, конечно, увидела. И обрадовалась, и удивилась – все вместе.
– Папка! – кричит. – Ты уже приехал? И сам решил хлеба купить? Молодец! Вот только почему ты раздетый? Вернее, одетый, но не совсем? А, папка?
Серега видит – влип. И хоть дурак дураком, а все же попытался выкрутиться.
– Ты, – говорит, – кто, девочка? И я кто? И чего я тут делаю?
В общем, амнезию стал изображать. А Томка – она девочка умная, даром, что ли, от телевизора не отлипает все свое свободное время. Всяких передач там насмотрелась, в том числе про этих бедных мужиков, которых находят без памяти в разных удаленных от собственного местожительства адресах. Обрадовалась:
– Папка, так у тебя амнезия? Отпад! В школе расскажу – никто же не поверит! Ничего, я на телевидение позвоню, тебя по ящику покажут, и все сразу догонят, какой ты у меня знаменитый, поскольку ни фига не помнишь. Ты и правда ни фига не помнишь?
– Девочка, я тебя не знаю, – уныло подтвердил Суховеев, подтягивая сползающие штаны – так похудел за три напряженных дня. – И кто я сам, тоже не знаю. Ты иди, девочка. И я пойду, куда глаза глядят. Может, вспомню чего.
– Куда это ты пойдешь? – вцепилась Томка в рукав отцовской рубашки. – Пошли домой. Мы тут недалеко живем. Мамку увидишь – все вспомнишь. Она у нас такая. Хотя нет, сразу не вспоминай. Я сначала телевизионщиков вызову, пусть у тебя интервью возьмут. Только обязательно скажешь, что это я тебя нашла, чтобы они и меня сняли. Пусть Ксюха Барбариго лопнет от зависти!
И как ни упирался Серега, Томка все-таки притащила его домой. Ну не калечить же ему было собственную дочь, хотя он отчаянно делал вид, что не узнает ее. Да и народ на них с интересом оборачивался, в том числе один милиционер. Так вот Серега после трех дней зависания у симпатичной знакомой совсем неожиданно для себя оказался перед ясными и грозными очами своей супружницы. Которую он тут же признал за незнакомую и снова, как давеча в магазине, завел свою шарманку: «Кто вы, женщина? А кто я? И что я тут делаю?» В общем, решил стоять на своем до конца – авось пронесет.
Да куда там! Серегина жена Лизавета, как только глянула на его «прикид», на пакет в руке с шампанским и коньяком с закусью, все сходу поняла.
– Ты – козел блудливый! – закричала она. – А я твоя вдова!
Да как даст Сереге скалкой по башке. И откуда они у них только берутся, причем в самое нужное для них время? И все, Серега в отключке. Что с ним дальше, говоришь? А то – в «дурке» он сейчас, потому как ничего не помнит и никого не узнает. Амнезия у него. Как он и хотел…
МЫ ЕГО ТЕРЯЕМ!
– Мы его теряем!
– Так уж и теряем?
– А ты как думал? Еще неделю назад спокойненько лежал вот тут, на диванчике, а теперь нет Толяна. Вдвоем мы с тобой остались, Витюха!
– Может, придет еще?
– Нет, сказал, что все. Что надоели ему наши рожи.
– А чем это ему наши рожи не приглянулись? Он свою-то давно видел?
– В том-то и дело. Говорит, недавно только толком разглядел.
– Кого?
– Да рожу же свою! Говорит, это не он уже вовсе. Это, мол его, ужасная копия.
– И что?
– А то. Решил отойти, отлежаться дома и взяться за ум.
– Ну вот, отлежится и придет. Может, уже и отлежался. Дай-ка я ему позвоню. Пусть берется за ум и идет сюда. А то водка стынет.
– Бесполезняк. Я уже звонил. Он не берет трубку.
– Вот чума! А почему?
– Потому что трубку берет не он, а баба какая-то.
– Да ты что? Нас на бабу променял? Это уже вовсе западло. Ну-ка, Сашок, дай мне трубку, я ему сейчас прочищу мозги-то…Але, Толян?.. Не Толян? А кто? Какая еще жена? Какая, на фиг, жена, когда тут водка стынет, а Толян такой же холостяк-забулдыга, как и мы. Что, вы поженились? Как это поженились, без нашего согласия и благовоне… бла-го-сло-ве-ния? Уф, натощак и не выговоришь. Слышь, Сашок, этот урод женился на этой бабе… Как тебя зовут, слышь, ты, баба? Ну ладно, ладно, не баба – жена. Как, как? Ирина Павловна? Слышь, ты, Ириска, а ну-ка дай трубку нашему незабвенному другану Толяну. Что, куда идти? Туда-а? И не возвращаться? Слышь, Сашок, нас послали куда подальше и сказали, что бы мы забыли этот телефонный номер.
– Ну, а я что говорил? Потеряли мы Толяна. Ну вот, и повод есть. Иди, садись, помянем дружка нашего. Не вернется он к нам больше. Знает я эту Ирину Павловну. Ирка это Рыжая, одноклассница его. С детства влюблена в Толика. Все ждала, ждала, когда он
исправится. Да видимо, сама решила взять его в оборот. Такого корефана нам испортила! Втихаря его окрутила, без нас. Ну, супружеская постель ему пухом, гаду!
НУ, ЗА ПОЭЗИЮ
«…Тут он снимает перчатку и запуливает ею прямо в рожу своему обидчику!
– Я, – говорит, – забиваю тебе стрелку, чмо иноземное! Присылай своих пацанов на разбор.
А перчатка тяжелая, скомканная, попала тому прямо в глаз. Тот хвать за глаз – а там уже фингал. Ну и как с такой рожей идти на бал, охмурять придворных красоток?
– Ах ты, кос-сел кудряффый! – закричал тот, с фингалом, да как даст тростью кудрявому по цилиндру. Тот аж присел. На стул. Но ненадолго – выхватил стул из-под себя да как шандарахнет им того по горбу.
– Получай, – кричит, – невназачай! Понаехали тут! Тут тебе и капут!
Ну а тот, ясен пень, позвал своего дядю на подмогу. А кудрявый, не будь дурак, тоже бросил клич по мобильнику:
– Гей, славяне, наших бьют!
Пацаны, конечно, набежали, вступились.
В общем, крутая получилась разборка, но без мокрухи…»
– Слышь, Вован, ты это про что нам тут только что задвигал? Чё-то тема как будто знакомая, а как будто и нет.
– Да это я, Гришаня, толкую, что если бы в наши дни Пушкин с этим, как его, с Дантесом, из-за бабы евонной поцапались и забили стрелку, то до мочилова дело, скорее всего, не дошло бы. Уж больно тема мелкая. Ну, побили бы мужики рожи друг другу, да и все на этом. Зато Пушкин бы остался жив и продолжал бы писать нам про попа и его балду. Верно, я говорю, пацаны?.. Ну, за поэзию!
ВСЕ ХОТЯТ МОИХ ДЕНЕГ!
Нет, ну все, буквально все хотят моих денег! Не успел стать человеком, как отовсюду сверкают жадные глаза, тянутся ненасытные руки. Эта реклама уже достала: купи «Пежо», «Возьми «Ауди!», скидками заманивают. А они меня спросили – нужны мне их машины?
А банки, которые наперебой уговаривают отдать мои деньги только им под самые выгодные проценты? Вон их сколько, и каждый уверяет, что он – самый выгодный. А я так думаю: раз все они выгодные, значит, на самом деле ни один!
Не-е-ет, не отдам я им своие кровные. И не поеду ни на какие Мальдивы и Майорки, как бы меня не зазывали эти красочные туристические проспекты – некогда мне, человек я очень занятой. И вообще, я считаю, что нельзя деньги, которые ты так долго и трудно ждал, тратить на всякую ерунду.
У меня они все пойдут только в дело! Полторы тысячи рублей раздам кредиторам, пятьсот придержу для зачетов, пятьсот прокучу с Жанкой с филологического. На оставшиеся двести будут жить. Как, как! Как-нибудь, пока не получу следующую стипендию и снова не стану человеком!
МОБИЛЬНЫЙ НОН-ГОП-СТОП
– Во, Толян, видишь, дед упал в лужу, подняться не может? Клево! Снимай давай на мобилу, потом в Интернет выложим.
– Смотри, смотри, этот чувак обливает машину из бутылки! Оглядывается, в карман за зажигалкой полез. Думает, его никто не видит. А мы тут как тут! Ага, зажигалкой чиркнул. О, как полыхнуло! Вот это кадры! А ну, Толян, давай и это заснимем.
– Ну и махалово! Вот подонки: трое одного метелят! Да за такую картинку знаешь, какой рейтинг можно огрести в Инете? Снял? Нет!? Ты куда, заступиться хочешь? Подожди, мобилу сначала мне оставь. Во, теперь иди, заступничек ты наш! Ну, я так и думал, это одна компания, они между собой разбирались. А теперь все вчетвером на Толяна накинулись. О, как славно они его мутузят! Вот это кадры!
– Э, э, а я-то вам чего сделал? Так нечестно – четверо на одного! Ну, пусть трое. А где же ваш четвертый? А, на мобильник снимает! Ой, ай, ой-е-ей, больно же! Лежачего не бьют! Ну, снимать разрешаю, так уж и быть. Дайте, я хоть позу поменяю! Ой, а мобильник зачем забираете? Он же дорогой! Да нет у меня в карманах ничего. И куртешка у меня паршивенькая. Толян, а, Толян, ты где? Ты чего, козел, лежишь там, помалкиваешь? Это же бандиты настоящие, они меня раздевают! Догола!!! Да перестаньте вы меня снимать – как я в таком виде в Интернете покажусь?..