У человека есть одна очень важная особенность, которая существенно выделяет его среди прочих божьих созданий. Эта особенность – его душа.
Поезд летел, замыкая невидимый круг. Теплый ветер, врываясь, трепал коротенькие кремовые занавески. За пыльными стеклами окон мелькали кадры стремительно проносящейся жизни. Частые деревья вперемежку с густым кустарником стояли плотной надвинутой стеной, черные стволы старых телеграфных столбов в болотной осоке, какие поваленные, какие склоненные, с обрывками ржавых проводов на изоляторах, маячили унылыми вехами минувших лет. Иногда на несколько секунд загорались и вскоре исчезали яркие оранжевые жилеты железнодорожников – рабочие вырубали молодую поросль, расчищая полосу вдоль полотна дороги. Собранные в кучи, не успевшие увять, ветки медленно умирали под все еще жарким послеполуденным солнцем. Редко, край насыпи вдруг перетекал в платформу, и затем за окном вагона вырисовывалось невзрачное здание какого-нибудь полустанка с чужим ничего не говорящим названием.
Очередной большой город остался далеко позади, теперь продолжительных стоянок долго не ожидалось, по расписанию – только через несколько часов. Он сидел на нижней полке плацкартного купе, облокотившись на столик, и следил за пробегающим с той стороны пейзажем. Наискосок, напротив, двое соседей вяло плели разговор.
Телеграфные столбы упорно напоминали ему изглоданные временем, покрытые мхом, кладбищенские кресты. Они отмечали его путь, подобно дорожным указателям, не давая забыть о цели поездки. Он старался не смотреть на них, но время от времени его взгляд все равно ловил навязчивые черные силуэты. Темные перекладины со стеклянными наростами словно притягивали взгляд к себе. От сходства столбов с крестами у него внутри делалось как-то холодно и каменно, он мрачнел, становился угрюмым и отводил глаза в сторону.
«Только бы успеть, – думал он, – только бы успеть…»
За окном проплыла очередная партия «крестов», эти стояли совсем прямо, будто их вкопали вчера, приготовив для чьей-то казни… Отвернувшись от окна, он бесцельно пошарил глазами по верхним полкам плацкарты, где дремали двое молодых парней, и пересел от столика на край сиденья, поближе к проходу.
Старик-армянин в голубой рубахе и штанах «адидас» давно беседовал с грузным, лысым мужчиной с боковушки. Кавказец хорошо говорил по-русски, с едва заметным, мягким южным акцентом. Они втроем сели в поезд на одной станции и уже ехали вместе почти сутки. Парни с верхних полок подсели позже, ночью. Старик с самого утра наладил общение с лысым, они и своего попутчика пытались втянуть в разговор пару раз, но у того, похоже, не было желания, ввязываться в праздную болтовню и он отделывался от них односложными, тупиковыми фразами.
– Молчаливый. – Сказал старик, кивнув лысому на соседа, и погладил кончиками пальцев тонко подстриженные седые усы. – У меня зят такой же. И ростом как он. Крэпкий. Тэбэ сколько лет? Лет сорок? Моему зяту сорок два.
Лысый ничего не ответил, и молчаливый никак не отреагировал на высказывание старика. Ему не хотелось разговаривать. Он думал лишь о том, чтобы успеть, он не имел права не успеть, он был обязан. Перед самим собой и еще перед… Хотя как можно говорить за кого-то, кого уже нет? Для того чтобы отправиться в этот дальний путь ему было достаточно обязательств перед самим собой и только…
Толкая впереди себя тележку с продуктами, в проходе появилась девушка из вагона-ресторана. Она вклинилась между стариком и лысым, вынудив последнего убрать коротенькие ножки, предложила пассажирам холодные чебуреки и пива, получила в ответ апатичное «спасибо» и двинулась дальше.
Разговор старика с лысым продолжал неспешно течь. Иногда он замирал, возникала непродолжительная пауза, оба задумчиво смотрели или в окно или обшаривали взглядом пластик вагона, затем кто-нибудь находил свежую тему, спрашивал, другой отвечал, а потом интересовался сам. Беседа делала новый поворот и вновь оживала, переходила от мудреных способов маринования чеснока и приготовления домашних рыбных консервов к пенсии и внукам.
Он, «молчаливый» и не участвующий в разговоре, откинулся спиной на перегородку и прикрыл глаза. Через секунду снова открыл, посмотрел на часы. Время нудно тянулось, медленно наматывая на свой ворот растянувшиеся до бесконечности часы и минуты. Оно, словно издевалось и посмеивалось над ним. Он выглянул в проход и, нащупав в кармане спортивной мастерки сигареты, поднялся с сиденья. Широко расставляя ноги, пошел в развалку в сторону тамбура.
В громыхающем тамбуре он чиркнул колесиком зажигалки и попытался покурить, но, потянув пару раз, выбросил недокуренную, невкусную сейчас сигарету в грязную жестяную банку, притороченную к железному стержню проволокой. Возвращаться назад он не торопился, засунул руки в карманы джинсов и, удерживая равновесие напружиненными ногами, несколько минут разглядывал развернувшуюся снаружи панораму.
За окном лежала долина с пологими золотисто-зелеными холмами. На одном из дальних холмов притулилась деревенька, рядом, внизу склона, глубоко прорезая местность, петляла узкая речушка...
Он вернулся на свое место, прилег на смятую простынь и попытался заснуть.
Сон не шел, осторожно подбирался, стоял рядом любопытным ребенком, касаясь его сознания своими невидимыми покрывалами, дышал, разворачивался и тут же исчезал, к себе не пускал. Соседи продолжали разговаривать. Их слова отдаленно доносились до его слуха сквозь прозрачное марево тревожной полудремы.
– …в прошлом году газ в дом провел, и котел в подвале поставил…
…
– …из ротанов фарш кручу, морожу на котлеты…
…
– …дом под Баку, два этажа, виноградники, все бросить пришлось. – Вспоминал старый армянин.
…
– Большая семья? – Откликался лысый.
– Три дочери, два зята, внуки… жена русская…
…
– Погромы начались… быстро собрались, уехали в Россию, к родственникам жены...
…
– …этим людям Бог за все воздаст. – Ворвался в мозг уверенный голос армянина.
– В Бога верите?
– Мне семьдесят пят лет, дарагой. Как в моем возрасте можно в Бога не верить? – Ответил лысому старик-армянин.
…
Сон никак не шел...
Вечером они вышли, сперва армянин, через час лысый мужчина. Их места долго никто не занимал. Лишь ночью, на стоянке в Перми, в вагон шумно ввалились люди с поклажей. Две тетки заскочили в их плацкарту, рассовали сумки под сиденьями и стали суетливо устраиваться.
Он лежал и смотрел через приоткрытые веки на вокзальные огни, размалевавшие желтыми пятнами внутренности вагона, на чернильные разводья ночи, на фасады вокзальных строений, и старался ни о чем не думать, но тревожные мысли настойчиво вырывались из потаенных глубин, скребли и изматывали его душу. За окном в репродуктор что-то сказали, потом невидимая сила легонько толкнула вагон, и состав тронулся.
– Билеты что ли у тебя? – Спросила одна тетка другую…
Утром, в пять часов, он сошел. Пробрался по душному, храпящему пространству, слепо подсвеченному дежурным освещением. Мимо свесившихся матрасов и вонючих ног. Растрепанная проводница с заспанным лицом, зябко поведя плечами, откинула лязгнувший металлический «фартук», протерла тряпкой поручень. Он бросил на плечо ремень сумки и спрыгнул со ступенек в серую прохладную свежесть.
Было пасмурно, по перрону ползали клочки тумана, асфальт покрылся рассветной испариной, он коротко осмотрелся и зашагал к зданию вокзала, вспугнув по пути спорящих возле урны из-за рыбьей головы грачей. Внутри вокзала пересек тихий малолюдный вестибюль и вышел в нехотя просыпающийся город.
На крыльце он огляделся снова и попытался сориентироваться. Помнил, что когда-то, много лет назад, автовокзал находился в двух кварталах от железнодорожного. Он спустился с крыльца, подошел к торговой палатке и, постучав в окошечко, уточнил у продавца нужное направление.
Город смотрел на него хмуро и настороженно. Ему чудилось, что улицы и здания встречают его с опаской, так, как в смутные времена люди с опаской встречают на пороге своего дома незнакомца. «Родина, – невесело и с горечью, подумал он, шагая по пустынной улице в направлении автобусной станции». Город теперь был чужим. Он почти не узнавал кварталов и перекрестков, и не удивительно, столько лет минуло, все по-другому. Другая эпоха, другие порядки, другие люди. Лишь причина, по которой он возвратился, осталась прежней. Неизменной. Если бы не эта причина – никогда не вернулся бы…
Он поежился от забравшегося под одежду озноба, подтянул молнию мастерки до подбородка и прибавил шаг. Кирпичные пятиэтажки, расположенные вдоль железнодорожных путей, нависали и сдавливали улицу. Разросшиеся кроны деревьев, тесные закутки дворов, смутно знакомая школа, сохранившийся в неизменном виде хлебный магазин. Внутри у него не шевельнулось ни одного радостного, теплого чувства. Ничего родного. Он смотрел на все с угрюмым безразличием. Десятилетним мальчишкой его безжалостно, с корнем, вырвали отсюда и отбросили в сторону…
Через четверть часа он добрался до автостанции. Жилые дома расступились, и он увидел здание вокзала и площадку, на которой сбились в тесное сонное стадо рейсовые автобусы. Перебравшись на другую сторону улицы, он поднялся на крыльцо. Двери уже были отперты, внутри, по первому этажу бродило несколько человек, у всех простенький деревенский вид. Люди переговаривались между собой вполголоса, словно находились в музее и боялись потревожить величественное спокойствие гулкого зала. Иногда из динамика, вырывался далекий и неестественный голос кассирши.
Высокая деревянная плита с расписанием автобусных маршрутов была воткнута посередине этажа, он приблизился к ней и отыскал нужную строчку, составленную из белых пластиковых квадратиков, после чего взглянул на зеленые цифры электронных часов над окошечками касс. Первый автобус в требуемом направлении отходил только через два часа. Придется ждать.
Он купил билет и вышел на улицу.
Небо было низким и мутным. Наверху, раздирая тучи, плескался, волновался океан, мелкой водяной крупой посыпался дождик. Просыхающий асфальт опять начал пятниться и темнеть. Он постоял на крыльце пару минут, затем направился в сторону сплюснутого металлического «шапито» с вывеской «Кафе «Круиз», которое располагалось здесь же, на привокзальной площади.
Внутри кафе было тихо и пусто, даже почему-то не играла музыка. Это обстоятельство его очень устроило. За стойкой скучала полненькая дурнушка-блондинка в бесформенной розовой блузе. За одним из столиков сидел интеллигентного вида мужчина лет сорока и, обжигаясь, ел парящие пельмени, обмакивая их в маленькую пиалу с уксусом. Рядом с пиалой стояла пустая водочная стопка и стакан с апельсиновым соком, выпитый наполовину. При звуке открывшейся двери мужчина повернул голову, встретился с ним взглядом и тут же снова опустил лицо к тарелке. Вскоре мужчина встал и ушел, а он заказал себе кофе и шницель с картошкой.
Аппетита не было. Он проглотил еду механически, отодвинул тарелку в сторону, закурил и отхлебнул кофе. Дверь отворилась, и в кафе вошел уже виденный им мужчина, его клетчатая рубашка и голубые джинсы были испещрены влажными пятнами. На секунду мужчина задержался на пороге, затем прошел к стойке и после вернулся за стол, за которым сидел прежде. Блондинка принесла ему водку и кофе, мужчина, не раздумывая, опрокинул в себя стопку, посидел немного, бросая в его сторону нерешительные взгляды, потом поднялся, взял чашку с кофе и подсел к нему.
– Можно? – Спросил он, уже опустившись на стул.
Зачем? Он был несколько раздосадован вопросом мужчины, но кофе оставалось всего полчашки, сигарета заканчивалась, поэтому он чуть заметно кивнул.
Несколько секунд мужчина сидел молча, собираясь с мыслями, он был слегка пьян и заметно печален.
– Скажите, почему вы здесь? – Наконец произнес мужчина, вращая фарфоровую чашку худыми длинными пальцами.
– А вы? – Он был удивлен вопросом этого случайного человека, ожидал любого другого вопроса, но не такого. Почему именно этот вопрос? Может быть, не так понял?
– Я? Я здесь, потому что мне стыдно идти домой. – Мужчина открыто, с вызовом, посмотрел на него и отпил кофе. – И сейчас мне стыдно. Себя стыдно.
Он промолчал, ожидая от мужчины продолжения.
– Знаете, у меня есть дочь. Ей почти шестнадцать. Я чувствую себя перед ней очень виноватым.
Синдром случайного собеседника, догадался он и вспомнил своих попутчиков – старого армянина и лысого человека с коротенькими ножками, когда-то прочитанную «Ночь в Лиссабоне» Ремарка. Широко распространенный синдром. С незнакомым человеком легче разговаривать о наболевшем, о том, что не дает покоя и сильно терзает. Незнакомцу легче довериться, если знаешь, что больше никогда его в своей жизни не увидишь. На самом деле это, наверное, своего рода сублимация разговора с самим собой. Еще некоторые разговаривают с Богом, но Бог безмолвен, а случайный собеседник хотя бы может кивать и спрашивать.
– Вы не живете со своей семьей? – Ему вдруг показалось странным, что он услышал свой голос.
– Нет, мы живем вместе.
– В чем же дело?
– Вы не ответили мне, почему вы здесь находитесь? В этой привокзальной забегаловке, в такое раннее время.
– Я зашел позавтракать.
– А почему вы не завтракаете сейчас у себя дома?
– Я живу в другом городе. Жду автобуса в район.
– По какой причине вы оказались здесь?
– К чему вам? – Он пристально посмотрел на собеседника. Тот большим, судорожным глотком допил кофе и, заметно нервничая, продолжал тискать пальцами чашку. Мужчина съежился, раскис и выглядел очень жалко.
Это синдром. Точно синдром. Он был уверен. Он не желал отвечать на последний вопрос этого странного человека. Знал, что если прикоснется к тому, что живет у него внутри, может не справиться с собственными приступами синдрома.
– Вы не желаете говорить или вам нечего сказать? Подождите, подождите, пока не отвечайте. – Заторопился мужчина. – Давайте я вам скажу…
Он запнулся, и пошевелил губами, будто проговаривал про себя фразу, перед тем как произнести ее вслух.
– Моей дочери почти шестнадцать лет и она все еще писается по ночам. Понимаете? – Мужчина поднял на него глаза и зачем-то потрогал воротник рубашки. Пальцы пробежали от верхней пуговицы к углам. – В полной мере это, наверное, может понять только родитель. Она – красавица, почти невеста и я не знаю, что делать. Она мочится, и с ее взрослением это не стало происходить реже.
Он слушал мужчину, стараясь не смотреть на него. Чертов синдром! Кофе остыл, и его пришлось допивать чуть теплым.
– Я ничего не могу сделать. – Повторил мужчина. – Врачи, на которых хватает моих незначительных денег, советуют и советуют, а проку от их советов никакого.
Мужчина замолчал и опять потрогал пальцами ворот рубашки, будто проверяя – не замялся ли он. Между ними возникла тягостная пауза.
Он допил последние капли кофе и неожиданно для себя выдал – как бросился в заранее проигранную драку:
– А я проехал полторы тысячи километров, чтобы плюнуть в лицо… да, в лицо человеку, который лишил меня многого, в том числе детства. Почти тридцать лет я слишком часто думал о том, чтобы сделать это!
Он не стал ждать реакции собеседника на произнесенные им слова. К чему? Объяснять? Рассказывать, что, наконец, нашел того, кого так долго ненавидел? Попросил единственного сохранившегося в городе знакомого съездить и проверить, и теперь после стольких лет у него сейчас осталась последняя возможность.
Чертов синдром! Он взял со стула сумку и вышел.
…Областной центр остался позади. Автобус тащился по узкому полотну трассы, изредка подбирая на одиноких, сиротливо прилепившихся к обочине дороги железных остановках-будках мужиков и женщин с детьми. Дождь перестал брызгать, небо неожиданно разветрило, жидкие, размазанные тучи сменились облаками, между которыми сначала с трудом сочилось, а затем, забравшись выше, уверенно засветило солнце.
Пазик свернул с трассы, проехал с полкилометра, присел на ухабе, хрястнул, развернулся на присыпанном гравием пятачке и с шипеньем распахнул двери возле беленого здания вокзала. Он и еще несколько человек вышли. Городок оказался небольшим и очень провинциальным. Неопрятным и тихим, зеленым, в основном одноэтажным, несмотря на то, что являлся районным центром.
Он осмотрелся, после присел на скамейку и проводил взглядом отъехавший автобус. Внутри него сделалось опять неуютно и каменно, онемело и сжалось как в тот раз, когда столбы-кресты маячили за окном вагона. Он подобрался и, стиснув ремень сумки в руке, зашагал вверх по тротуару. Выбрал направление в сторону предполагаемого центра, ориентируясь на купол церкви, торчащий над зелеными кронами кленов.
Городок изначально зародился на холме, о чем можно было догадаться по сохранившимся дореволюционным домам, выложенным из добротного красного кирпича, но после скатился вниз, к неширокой спокойной реке. По пути, рядом с почтой, он остановил пожилую женщину и узнал у нее дорогу. Выяснил, что старое городское кладбище находится на другом конце города. Свернув в проулок, добрался до улицы, пролегающей по правой окраине, и пошел к «последней точке» среди бревенчатых, – редко с каменными, вросшими в землю, подвалами, – домов.
Потом улица вильнула, закончилась и превратилась в выезд из города, который, забрав влево плавной дугой, через несколько сот метров пересекал шоссе и уходил лентой в даль, теряясь между березовых колков. «Черт! – Выругался он про себя. – Если б знать, можно было бы водителя автобуса попросить высадить меня здесь, не пришлось бы тащиться через весь город».
Он поднялся на обочину асфальтового полотна и увидел с той стороны, сквозь проломы деревянного решетчатого забора, буйно заросшего сиренью, и раскидистыми яблонями-дичками, частокол крестов и темные пирамидки памятников. Рядом с кладбищем, справа, в стороне, на вспаханной, разровненной площадке, выкидывая из трубы частые дизельные выхлопы, тарахтела желтая громадина бульдозера, поодаль от него, возле коричневой коробки-бытовки замер другой – незаведенный.
«Кажется успел. Еще не снесли».
Он остановился у бетонного столбика, пропуская несущиеся по трассе машины. Мимо на большой скорости пролетела приземистая «японка», бросила из-под колес ему под ноги россыпь мелких камней и бликуя на солнце «металлом», стремительно удалилась. Дорога опустела, можно было идти, но он стоял и смотрел на кладбище застылым взглядом. Ему вдруг захотелось развернуться и зашагать прочь. Уехать. Сейчас, когда он, наконец, был близок к тому моменту, к которому так долго стремился, ему внезапно захотелось возвратиться назад на станцию, дождаться автобуса и убраться отсюда.
Он продолжал стоять. Дорога оставалась пустынной.
Спустившись по насыпи, он выбрался из кювета и приблизился к кладбищенскому забору. Вплотную к растрескавшимся балясинам жались крайние погребения, протяни руку – и достанешь до оградки. Почти все могилы заросли бурьяном, некоторые виднелись едва заметными, размытыми холмиками. Кладбище было старое, на нем давно не хоронили, для этих целей городские власти отвели другое место. Положенный срок, необходимый для сноса кладбища уже прошел, и теперь здесь готовили площадку под прокладку трубопровода. Огромная труба, подобно вытянувшемуся гигантскому удаву, выглядывала из просеки в двухстах метрах от кладбища, ждала своего часа.
Он прошептал про себя давно выученное наизусть. Повторил даты. Для верности вынул из кармана сумки сложенный вчетверо листок факса и пробежал глазами по плану, который нарисовал его знакомый. Пройдя вдоль забора, в направлении работающей бригады, он свернул за угол и через несколько метров перебрался через упавший пролет.
Нужную могилу он отыскал без труда – она находилась в первом от забора ряду. В этом ряду хоронили перед самым закрытием кладбища.
Ржавые, облупленные прутья покосившейся оградки, с незамысловатыми, кое-где погнутыми завитками, словно колючей проволокой, были густо опутаны низкорослым диким шиповником. Чувствующий вольницу кустарник залез даже на обвалившуюся, неухоженную могилу, в ногах которой стояла, покрытая струпьями старой масляной краски, бурая пирамидка. Памятник завалился, звезда отгнила, пирамидка бы давно рухнула, если бы ее не поддерживала задняя стенка оградки.
Он опустил сумку на землю, вошел через распахнутую калитку внутрь и встал рядом с памятником. По железным граням обильно расползлись коричневые лишаи ржавчины, а скукоженые лоскуты отставшей краски напоминали куски отмершей змеиной кожи. Портрета не сохранилось. На его месте виднелось темное овальное пятно и два маленьких отверстия. Зато осталась целой приклепанная к железу тонкая пластинка из нержавеющей стали. Он наклонился к пирамидке и, поначалу, хотел протереть пластину от слоя пыли, но, спохватившись, торопливо, словно боясь обжечься, отдернул руку. Вот и встретились…
Имя и даты соответствовали, сомнений быть не могло. Да и какие сомнения, его знакомый все хорошо перепроверил. Он вернулся к брошенной сумке, поднял ее с земли, отошел к ближайшему дереву и сел на корточки, привалившись спиной к шершавому стволу.
Небо над головой синело бескрайним простором, слабый ветер гнал по его глади курчавые, легкие барашки облаков. Совсем распогодилось. Где-то рядом в траве надрывно заливался кузнечик, пытаясь перекричать натужное урчание бульдозера, взрывающего землю в нескольких десятках метров от кладбища. В кустах цвикала невидимая птица, иногда она умолкала, словно прислушивалась к мощному взрыкиванию трактора, но после вновь подавала голос.
Из его памяти выплывали, оживали и разворачивались в сознании картинки детства: живые родители, дворовые друзья, детдом…
Он сидел, провалившись в воспоминания, пока не почувствовал, что спина и ноги сильно затекли. Тогда он с усилием поднялся, медленно распрямляя непослушные колени, одернул мастерку и направился к бульдозеру.
Он был на полпути, когда машина, загребая правой гусеницей, развернулась на месте, проехала вперед несколько метров, дернулась и остановилась. Из кабины выскочил молодой, коренастый парень с пластиковой бутылкой в руке. Парень жадно глотнул из бутылки, забросил ее обратно в кабину и пошел к нему навстречу, срывая по пути рукой высокие ломкие травинки.
– Родственник? – Дружелюбно поинтересовался бульдозерист, поправляя закатанные до локтей рукава спецовки. Синяя хэбэшная куртка, местами покрытая мазутными пятнами, была надета на голое тело, на короткой шее и бронзовой, загорелой груди парня мелким бисером блестели капельки пота.
– Нет.
– А я подумал родственник. Мы завтра кладбище начнем сносить. Тут трубопровод ляжет. Вон дура ждет. – Парень кивнул головой в сторону разъятого жерла трубы. – Я думал ты к кому-то из своих пришел. А кто у тебя здесь? Знакомый похоронен? Я видел, как ты к одной из могил подходил.
– Никто. – Он пристально и испытующе посмотрел на парня, оценивая про себя шансы. Парень был белобрыс, с открытым, приветливым лицом. Кажется, должен ко всему правильно отнестись. – Слушай, земляк, мне твоя помощь нужна.
– Помощь? – Переспросил парень. – Какая?
Он задержался с ответом на несколько секунд, еще раз взвешивая про себя, лишь одному ему известные и понятные вещи.
– Ты мне, земляк, вскрой ту могилу, возле которой я был. – Он глядел на парня пристально, в упор. – У тебя же вон какой зверь в упряжи, раза три-четыре скребанешь и готово дело.
Услышав его слова, бульдозерист посмотрел на него внимательно, но без явного удивления:
– Зачем тебе? Хочешь перезахоронение сделать? Или там клад зарыт?
– Нет. – Хмуро сказал он. – Я бы из-за этого не поехал сюда, за тысячу с лишним верст. Я хочу вскрыть гроб, посмотреть и плюнуть на останки человека, что лежат в могиле. Больше ничего, поверь мне. – Он, не отрываясь, теребил лицо белобрысого парня взглядом. – Сам увидишь.
Опять синдром. И еще что-то... Странная человеческая особенность...
– Да-а. – Протянул парень со значением и, как ему даже показалось, сочувствующе. – И такое видать бывает.
– Всякое бывает, земляк. – Буркнул он. – Ну, так поможешь?
Парень потер пятерней безволосую грудь, размазывая по ней грязные потные потеки и, обернувшись, посмотрел на бытовку.
Он молча вынул из заднего кармана джинсов бумажник, отсчитал из него десять сторублевых купюр и протянул парню.
– Дел от силы на полчаса. Завтра вы все равно это место под ноль сравняете. – И добавил уже без просьбы в голосе, с мягким нажимом. – Давай, землячок, давай, выруливай на позицию.
Парень глянул на протянутую руку, обернулся еще раз на вагончик, посмотрел в сторону кладбища и взял деньги.
– Где она?
– Да тут прямо с краю. Первый ряд от забора.
– Иди я сейчас подгоню.
Он вернулся к могиле и принялся дожидаться бульдозер. Через минуту, поднимая пыль и лязгая железом, подошла машина. Огромный, отшлифованный грунтом нож опустился и уперся сверкнувшей на солнце гранью в землю. Из кабины выскочил парень и, перекрывая голосом, работающий двигатель крикнул ему:
– Которая?
Он сделал несколько шагов к могилам, ткнул рукой в нужную и опять отошел в сторону. Бульдозерист вскарабкался на место, дернул за рычаги, наклонив под нужным углом нож, машина вздрогнула, напряглась и, с хрустом раскрашивая в щепы, лежащий на земле пролет забора, двинулась вперед. Нож вгрызся в землю и стал сдирать с нее первый пласт. Бульдозер с легкостью снес кирпичное основание забора, срубил две яблони, вставшие на пути, и практически сровнял могилы. Перед ножом образовалась груда земли вперемежку с искореженными памятниками и оградками, изуродованными стволами деревьев, кладбищенским мусором.
Он стоял с темным лицом, не обращая внимания на поднявшуюся пыль и оглушающий рев двигателя, и мрачно смотрел под нож бульдозера.
Сдвинув кучу вперед, белобрысый выбрался из кабины, подскочил, крикнул в ухо:
– Замечай место, чтобы не перепутать какая.
Потом он отогнал бульдозер на исходную и снова направил машину, на этот раз, врезаясь в грунт глубоко, оставляя после себя широкую траншею. Желтая громадина наступала, надвигалась…
Наконец, выйдя из этого странного, сомнамбулического оцепенения, он стремительно бросился ей наперерез, поравнялся с кабиной, начал энергично, как будто случилось что-то чрезвычайное, махать над головой руками.
– Стой! Стой! – Что есть сил, неистово, надсаживая горло, закричал он.
Парень его не слышал, но успел заметить боковым зрением и потянул рычаги. Ткнувшись вперед, словно наскочил на невидимую преграду, бульдозер резко остановился.
– Стой! – Продолжал кричать он, скрестив над головой руки.
Парень смотрел на него сверху, явно не понимая в чем дело, затем вопросительно мотнул светлой головой. Он еще раз крикнул парню «стой» и замахал руками – отгоняй.
Парень бросил рычаги и стал спускаться.
Не дожидаясь, когда бульдозерист окажется на земле, он развернулся и быстрыми широкими шагами пошел в направлении шоссе.
– Что?! – Парень почти бегом догнал его и схватил сзади пятерней за плечо. – Что?!
– Ничего не надо. – Глухо сказал он, остановившись, и уперся в парня усталыми глазами.
– То есть?
– Ничего не надо, земляк. Все. Простил я этого человека, простил. Не надо...
Он повернулся и размашисто зашагал по целине к дороге, на ходу отыскивая в карманах сигареты.
– А деньги?
Не оборачиваясь, продолжая идти, он отмахнулся от парня рукой – «ничего не надо, не надо...»