1. ТЕНЬ У ДВЕРИ
..."Не сомневался, что он хочет меня объегорить, – рассказывал райвоенком... – Еще бы! Как к себе домой, заходит в кабинет типичный "крутой" деляга "в коже" и тоном таким, что мол, не моги возразить, требует адреса ветеранов войны, Афганистана и вдов погибших. Деньгами, говорит,
хочет помочь. Спрашиваю его прямо: ты ведь не из собеса, тогда признавайся, парень, зачем тебе это надо... Тут он как следует сорвался – на меня... Так вот, когда встретитесь с ним, слушайте и верьте всему, что он скажет"...
*
Никита Панин усмехнулся над газетным листом. Да уж!.. он тогда выдал этому военкому по первое число...
Никита потянулся к пачке "Мальборо", взял сигарету... Гулкий стук вдруг разнесся по просторному холлу – в большие стекла окон хлестнул очередной порыв дождя.
Панин закурил, отложил в сторону газету, подошел к окну и стал пристально вглядываться в фиолетовый сумрак октябрьского вечера... Дождь, опять дождь.
Осень. Три дня назад ему стукнуло тридцать пять. "Осень жизни, как и осень года"... "надо благодарно"... Благодарно?! Как бы не так! Никита с досадой отвернулся от окна и – краем глаза – увидел рядом со своим отражением в стекле чью-то неясную тень. Тень, мелькнувшую у входной двери.
Никита повернулся: мгновенно и круто. Реакция у него была отменной... а не будь она такой, остался бы Никита там, "за речкой". Или бы вернулся домой – непривычной воздушной трассой. Но только уже не командиром "ИЛ" – а тихим пассажиром "Черного тюльпана"...
...В холле никого не было. Большой и пустынный, он просматривался насквозь – низкий китайский столик с черной лакированной столешницей, кресло. Камин, в котором горят и потрескивают березовые поленья...
Почудилось? С каких это пор стало чудиться... Нервы?
Панин хмыкнул.
Нервы!.. тоже мне. Да у него стальные нервы, это подтвердит каждый "дух" из окрестностей Кабула...
Никита смял наполовину искуренную сигарету в хрустальной пепельнице и снова принялся за чтение. Что ни говори, а приятно, когда вот так о тебе... причем под рубрикой "непричесанный монолог". Да, "не причесали"! Все как он говорил, а некоторые фразы звучат даже еще резче. Корреспондент будто бы читал его мысли, а не только записывал слова...
*
– "Не один военком "бдил", – язвил мой собеседник "в коже". – Когда призывы к пожертвованиям звучали еще редко, кооператоров честили уже вовсю. Пришел тогда в банк и говорю, что мой кооператив решил перевести такую-то сумму "афганцам". Как это сделать? С горем пополам начал перечислять. А налоговая стала с этих сумм подоходный брать: ага, рассылаешь, говорят,
друзьям-родственникам и таким образом обращаешь их в наличные, прикарманиваешь...
...С тех самых пор три года шлю почтовые переводы полуголодным старухам, паралитикам, покупаю и развожу мясо, устраиваю бесплатную кормежку, какую эти старики-ветераны вовек не едали. А когда к властям обращаюсь, чтобы помогли единственно в чем – разобраться, кому помочь в первую очередь, – на меня глядят чекистским прищуром: какой, уважаемый, тебе прок от благотворительности?..
Знают они, что я человек не богатый, однако состоятельный: две машины купил, дом, квартиру, мебель... Трамбовать, что ли, эти бумажки по кубышкам? Может, мне звонки со "спасибо" что отпущение грехов?.. С одной бабулей переговариваюсь много месяцев, недавно даже оборвал ее излияния – из-за сотни рублей море слов, говорю, тратите. А она: "Тебе, сынок, сотня – тьфу, для меня – жизнь. Если хочешь знать, мы до вашего перевода два дня, считай, без еды". И рассказала, что муж погиб в сорок каком-то, сына убили в Афгане, невестка смылась с новым мужем – оставила внучку на бабкины плечи. "А у меня, говорит, рак последней стадии. Не умираю только потому, что не могу оставить девочку одну. Вы помогаете и внучку доучить в институте. Погожу, пока работать станет. А то ведь на панель пойдет... Так что еще раз спасибо вам..."
...Легкий шорох и опять же – за спиной. На этот раз Никита ничем не показал, что насторожился... еще несколько секунд он внимательно вглядывался в газетный текст. Но ему было уже не до чтения.
В комнате – кроме него – еще был кто-то. Это Никита уже ЗНАЛ совершенно точно.
Два года в Афгане научат чуять опасность вовремя даже самого тупорылого дубака. А уж Никита Панин – тупым не чета. Он весь из себя – снаружи и изнутри – четкий, собранный, будто бы из отдельных жилочек скрученный... его то уж – как воробья на мякине – не проведешь...
Но некто... или нечто... чего оно ждет? Добивается того, чтобы хозяин начал рыскать по холлу в поисках незваного своего гостя и заглядывать во все углы?!
Ну что ж, подождет. Пусть подождет...
И Никита скривил свои тонкие, красивого рисунка, губы в жесткую усмешку. Бывало увидев ее, такую, на узком лице командира, бортинженер Мурсалимов говорил:
– Парни, шеф на взлете!
И весь экипаж – лихие, ну просто "ломовые" ребята, делались тише воды, ниже травы...
Никита снова взялся за газету. Ему-то спешить некуда. Он, слава Богу, в своем собственном доме... Это тот, кто пришел, пусть дергается. Проявит еще себя, куда он денется!
"...Но опять-таки, какое дело до моей "пользы" бдительным госслужащим – не у них же кусок отбираю, свой переламываю. Да и кто они, чтобы спрашивать? Если и занимаются благотворительностью, то за чужой счет. Городские власти устраивают с помпой бесплатные обеды. Но платят за них налогоплательщики. Заводы-монстры, акционерные общества, банки трубят на всю Европу: пожертвовали столько-то тысяч, ура... Директору платежку подписать просто, деньги не его – рабочих или акционеров. А я плачу свои и по своей воле.
Вся жуть в том, что и их не дают с толком истратить. Нынче деньги что пыль под ногами: слабому да хворому что с ними делать?
Вот и решил: чем переводы слать (тем более что почта нынче сдирает столько, что можно семью кормить год на такие деньги), так лучше буду инвалидов обслуживать натуральными продуктами. Вот уж год предлагаю властям: сдайте в аренду или, на худой конец, продайте столовую мне. Все равно общепит стал сейчас убыточным. Через месяц, обещаю, буду кормить сто человек, через два – двести...
...В исполкоме меня, казалось бы, понимают и затею одобряют. Когда же иду за ответом, опускают глаза словно девицы в ожидании жениха: мол, не в силах взять ни одной столовки у райобщепита... Вот этого не понимаю и понимать не хочу. Не можете сделать как лучше, не умеете пользоваться властью – уходите. Сколько можно обещать?..
...Вы понимаете, какая чудовищная глупость – благотворительность приходится "пробивать". Вторая глупость – "избранникам народа" не верят, а мне, малоизвестному дельцу, верят... И главная глупость: нищая власть не в состоянии защитить слабых от недоедания – и нам, кто побогаче, делать это не дает..."
2. ЧТО-ТО БЫЛО НЕ ТАК...
Немного не дочитав статью до конца, Панин бросил газету на столик. Чтение ничуть не мешало ему анализировать ситуацию. И он вынужден был признать, что она пока складывается не в его пользу.
В доме кто-то есть. И до сих пор этот "кто-то" ничем себя не проявил, не выдал... иногда только слышится Никите... или просто чудится ему... чье-то неровное легкое дыхание. И непонятно, как вошел в дом сей незваный гость – дверь была заперта, это Никита помнит точно.
Панин встал и легкими кошачьими шажками пересек холл до входной двери. Она оказалась незапертой, а просто притворенной...
Вот оно!
Никита увидел на полу рядом с дверью маленький след грязной босой ноги. Он оконтуривался по светлому паркету бурой, еле приметной каймой. Вот еще один следок... и – еще.
Следы вели в уголок за камином – единственное место в холле, где еще можно было спрятаться – и то не каждому.
Никита заглянул туда и увидел девочку лет пятнадцати, белокурую, с голубыми ясными глазами. Она, встретив его взгляд, шумно и с облегчением вздохнула – точь-в-точь как пловец, наконец-то вынырнувший на поверхность гиблого омута. И не спеша, с достоинством, вышла из-за камина.
– У меня для гостей кресло есть! – насмешливо сказал Никита. – А ты залезла в пыльный угол. Может быть, представишься?
– Я – Татьяна. А для вас, Никита Юрьевич, если хотите... просто Танечка.
– А как же ты вошла? Дверь ведь была закрыта.
– Что вы, Никита Юрьевич! Открыта.
– Ну, ладно. Садись, Танюш. Рассказывай.
Таня, подрагивая хрупкими, по девичьи узкими еще бедрами, прошла к креслу и робко присела на краешек его.
Никита подумал:
"Через годик у нее фигурка будет – закачаешься!"
Он примостился напротив Тани прямо на столе, небрежно отодвинув в сторону газету и пепельницу. И вопросительно посмотрел на гостью. Та сначала тщетно попыталась улыбнуться ему, а потом ее личико вдруг исказила судорога, и все тело Танечки забилось крупной дрожью.
– Я... я вас не боюсь... и не стесняюсь поэтому!.. – жадно хватая ртом воздух, выдавила из себя Таня. – По... о... смотрите!
Она встала и скрюченными пальцами с трудом расстегнула свое темно-синее, явно вышедшее из моды, платье. Рывками стянула его через голову. Под платьем у нее ничего не было – ни лифчика, ни трусиков.
– Господи! – ахнул Никита.
Полные и прямо стоящие Танечкины груди были почти сплошь искусаны, живот и бедра густо покрыты кровоподтеками, а на длинных стройных ногах ее... выше колен... опять же укусы, царапины, синяки – следы жадных сосущих поцелуев...
– Кто это?! – наливаясь дикой злобой, процедил Никита. – Кто... я тебя спрашиваю!
– Вы его знаете. Кульгузкин.
– Степан?!
– Он... козел поганый.
– Да как же... ты? Зачем?
Таня всхлипнула:
– А здесь что он мне сделал... посмотрите!
Она, цепляясь за подлокотники, опять села в кресло, и, зажмурившись, подняла вверх согнутые в коленях ноги.
– Так тебе же... к врачу надо!!!
– Это он рвал зубами. Тогда, когда положил меня на себя лицом вниз и велел... в общем, велел взять ртом...
И Танечка облизнула свои пересохшие губы. Никита только сейчас увидел глубокие трещины в уголках ее маленького, пухлого по детски рта.
– Всю по косточкам перебрал... перещупал. Совал мне... везде... Я же девочка еще... бы-ла!.. я даже и не знала, что женщин можно... в такие... такие вот места!..
Таня покраснела, закрыла лицо ладошками и опять заплакала – теперь уже взахлеб.
– Ладно! – катая по скулам желваки, сказал Никита. – Ладненько! Теперь ты говори, как все получилось. Зачем ты к нему пошла?
– Мамка... Мамка ему пять тысяч была должна... он каждый день приходил и долг спрашивал. Отчим, гад, еще в прошлом году смотался в свою су... у... веренную Молдавию. Ваучеры продали... проели... У меня ведь еще маленький братишка... А мамка болеет и поэтому ее с работы сократили... легкими она мучается... в литейке же фо... о... рмовщицей работа... ала!
И Таня всхлипнула, но уже так, что Никита понял – плакать она больше не будет.
– Я за помощью к вам пришла, Никита Юрьевич! Вас ведь все знают... что вы добрый. Я не для себя, для мамки с Игорьком. Мы второй день уже с одной буханкой хлеба сидим...
– Понятно. Ты пока одевайся, я сейчас!
Никита бегом поднялся в комнаты и вернулся с сумкой – в руках все не уместилось. Бутылка грузинского бренди, штук пять "Сникерсов", булка, апельсины. Две рюмки.
– Давай-ка, Танюша, отойди душой... Много я тебе не налью, но фронтовые сто граммов прими. Примешь?
– Да.
– Ну, а я себе побольше... мужик, все-таки. Пей!
И он принялся чистить апельсин.
– Я... "Сникерс" откушу. Можно?
– Можно!
Таня осторожно выпила половину рюмки.
– А пить-то она совсем непривычна, – подумал Никита. – Ох, Господи, да зачем же ты допустил... чтобы ее, ребенка еще... и – вот так!..
И он выпил свою рюмку залпом. Налил еще. Опять выпил. По стеклам окон надсадно барабанил дождь... "Я что-то должен вспомнить, – подумал Никита.
Что-то было не так. А что именно?
Ах да, дождь. Этот нудный октябрьский дождь. Танечка пришла, когда он уже начался. А платье на ней было сухое.
Почему?
Может быть, и не пешком она пришла, сирота. А подвезли ее в машине... подвезли, высадили, пожелали удачи..."
– Ой, Никита Юрьевич! – сказала Таня. – Да вы же эту гадость... как воду пьете!
– Закуришь?
– Ой, нет! Что вы...
– А я закурю. Знаешь, Танюш, я гонял в Афган "семьдесят шестой"... Ну, "ИЛ-76"... Мы из Ташкента таскали в Кабул муку, керосин... Впрочем, это неважно...
АФГАНСКОЕ НЕБО. I.
...Погода, как говорят пилоты, звенела. Восход солнца экипаж должен был встретить уже при подлете к аэропорту назначения. Через полтора часа полета, за сто километров от афганской столицы, экипаж связался с кабульским авиадиспетчером. Тот сообщил метеоданные, порядок снижения и дал согласие на прием самолета. За 70 километров от Кабула экипаж приступил к гашению скорости и снижению... Уже и солнышко поднималось, а земля под крылом самолета была зеленой и мирной...
...Никому не дано было предвидеть – то ли до гибели экипажа оставались считанные минуты, то ли авиаторам суждено было пережить их, чтобы затем счастливо ощутить себя вновь родившимися на свет...
...Неотвратимо надвигалось страшное: самолет, наполненный 55 тоннами керосина, при ударе о землю взрывается, превращается в гигантский факел, из которого людям не выбраться...
3. И МЕРТВЫЕ, И ЖИВЫЕ ПЬЮТ КОНЬЯК
– Никита Юрьевич! – тронула его за руку Таня... – Никитушка, ты что?!... – Списали меня с полетов, малышка. Вот что. И афганский орден "За храбрость" у меня есть, и наш "За личное мужество" где-то до сих пор в чужом сейфе лежит. А с полетов – списали!..
– Так за что же?
– Нашли за что. Я после последнего своего полета как раз деньги получил... Раскидывал их в ташкентском автобусе по полу. Берите, мол, все равно не мои, а советские... Так психом сочли. Вообще-то и правильно сочли, меня бы только свой брат-"афганец" мог понять правильно. Но только уж не чинуши из медкомиссии. И вот хожу четвертый год в бизнесменах... Если честно... ненавидите вы, простые, нас?
– Только не вас, Никита Юрьевич! – быстро сказала Таня и залпом допила свою рюмку. – Вас же весь город знает... на вас люди Богу молятся! Вы – добрый.
– Милосердный... так, наверно. Но вовсе не добрый.
– А разве?..
– Да, разве! Я так часто видел смерть глаза в глаза, что убить человека мне как два пальца...
Никита осекся.
– Зря вы так на себя, Никита Юрьевич!
Таня посмотрела ему прямо в глаза. Но Никита не отвел взгляда.
– Пить еще будешь? – спросил он.
– Нет. Я пойду.
– А я – выпью. И поедем к вам. Ты где живешь?
– Нет, я пойду. А адрес я вам записала. Вот...
– В Затоне, значит. Ну да, вы же со Степкой соседи. Так?
– Да.
– А, черт! "Мерседес" то у меня Витька в Москву угнал. А "Волга" на другом конце города. Сейчас тачку вызову...
Панин потянулся было к телефону, но Таня положила ему руку на плечо.
– Никитушка... а можно, я так тебя буду звать?
– Можно.
– Никитушка, дождь кончился. Пойдем пешком, а? Здесь же недалеко. Я... я подольше с тобой побыть хочу!.. Когда еще доведется...
– Теперь – доведется. Я вас не брошу.
– Да, но я-то... Ладно. Пошли?
– Пошли. На вот, мою куртку набрось... Бери, бери – кому говорят?
– Не надо. Мне не холодно... А вы?
– Что мне, надеть что ли нечего?
Никита взял кейс и стал укладывать в него продукты. Взял самое вкусное, что нашлось в доме и – сколько уместилось. Потом зашел в спальню и открыл потайную дверцу сейфа. В раздумье посмотрел на разноцветные пачки. Достал одну.
"Сто кусков. На первое время им, пожалуй, хватит. Детей подкормить, одеть, обуть... поизносились поди..."
...– Никита Юрьевич... спасибо вам! – сказала Таня, когда они вышли на темную мокрую улицу. – Спасибо!... а то вот так – помрешь и глаза некому закрыть будет...
– Танька, да ты что?! – вскинулся Никита. – Сопли еще зеленые об этом думать. Да ты еще всех своих врагов заделаешь – я тебе помогу, если что. Сдюжим!
– Спа... сибо! – прошептала Танечка, сжала своими холодными пальчиками правую кисть Никиты, и они медленно побрели на голубоватые огни – туда, где светилась длинная изогнутая полоса набережной.
Когда до Затона оставалось всего ничего, каких-нибудь двести метров по косенькой, сзади вспыхнул ослепительный свет фар. Заюзили по мокрому асфальту покрышки. Хлопнула дверца машины.
– Никита Юрьевич! Вас подвезти?
– А, это ты, Степан. Ну, как жизнь?..
Весь белесый, Кульгузкин хлопал своими поросячьими ресницами. Лицо у него белое, никакому загару не поддается. Руки хлипкие, веснушчатые... Потные. Всегда потные.
– Никита Юрьевич, – заискивающе сказал Кульгузкин. – Отойдем-ка. Разговор есть.
– Я сейчас, Танюш, – сказал Никита. – Поговорю вот с товарищем. Ты подожди чуток...
И он аккуратно поставил свой кейс на обочину.
Таня искоса посмотрела на него через плечо и тихонько пошла вперед по шоссе...
– Никита Юрьевич, я эту девочку уже купил, – тихо сказал Кульгузкин, облизывая свои бледные бескровные губы. – Так что – отступного с вас...
– Идет! – кивнул Никита. – С меня четыре "напа". Устроит?
– Вполне! – оживился Кульгузкин. – Кстати, у меня в машине есть бутылочка, его, родимого. Примем на грудь?
– Знаешь что, Степка? Поезжай-ка ты лучше к энтой матери. А по пути помолись ангелу-хранителю своему. Авось и спасешься. Дорога-то скользкая...
– Шутить изволите, Никита Юрьевич! – обиженно скривился Кульгузкин. – Ну да, вы же большие люди, а мы так себе – дерьмо. А я, между прочим, от чистоты души предложил...
– Ладно, уговорил, – буркнул Никита. – Так и быть, наливай! Я уже маленько того... "Догнать" надо бы...
Кульгузкин покопался в салоне.
– Ну, позабавился я немного с этой нищей девкой, – донеслось до Никиты из машины. – Ну и что с того? А мы люди свои... всегда сочтемся! А?
– Ясное дело! – ответил Никита в его согнутую спину.
Степан достал непочатую бутылку французского коньяка и два стакана.
– А закусить вот... – он извиняюще повел плечами.
– Да ладно, – отмахнулся Никита. – Было бы что выпить...
АФГАНСКОЕ НЕБО. II.
"...Комиссия Госавианадзора СССР, расследовавшая происшествие с самолетом ИЛ-76... установила, что с одной из вершин хребта Пагман он был поражен ракетой "Стингер": в фюзеляже обнаружили десятка два ее осколков. На одном из них клеймо: "Сделано в США, Штат Флорида". Признано: действия экипажа были правильными"...
4. К Т О ? !
...Опять начал моросить дождь. Никита скользнул быстрым взглядом по темному пустынному шоссе. Кульгузкин налил в оба стакана – в каждый – чуть больше половины.
– За Танечку, – сказал он, и Никита, согласно хмыкнув, взял свой стакан левой рукой.
– Будем.
– Будем!
Кульгузкин медленно, с явным наслаждением, высосал свою порцию. А Никита – свою – с размаха выплеснул ему в лицо и в тот же миг коротким ударом "вырубил" Кульгузкина...
...Его бортинженер Наиль Мурсалимов – знаток восточных единоборств – утверждал, что удар именно в эту точку действует безотказно: обеспечивает жертве пять-шесть минут полного покоя. Причем не оставляет на теле ни малейшего следа...
– Твоя правда, Наиль! – сказал вслух Никита, глядя на распластавшегося по мокрому асфальту Кульгузкина. – Отключился Степка...
Никита не спеша натянул на руки перчатки, которые как раз кстати нашлись в кармане куртки. Положил на их место свой стакан, а стакан Кульгузкина и на половину пустую бутылку коньяка бросил в салон Степкиной "девятки". Потом поднял Кульгузкина, открыл левую дверцу, запихнул его за руль, включил зажигание, переключил скорость. И вывернул баранку в сторону хлипких столбиков, отделяющих шоссе от реки, мягким толчком закрыл дверцу машины.
Глухо урча мотором, белая "девятка" юзом съехала к воде, воспетой народом великой русской реки... к мутной, с нефтяными разводами, воде. Помедлила чуть-чуть и, накренясь на правый бок, упала с двухметровой высоты. Булькнул, вырываясь из кабины, воздух, и машина легла на бок... И в призрачном свете голубого фонаря Никита увидел – точнее, угадал – голова Кульгузкина находится под водой.
Глубина здесь была небольшая, всего метра два с гаком. Для Степана хватило.
"Вот и все, – подумал Панин. – Вредно пить за рулем!.. Особенно, если дорога твоя – скользкая..."
И тут почудилось Панину, будто бы кто-то сзади, неслышно подкравшись, ощупал ледяным дыханием его затылок. Не вздрогнул Никита, нет... не той он был закваски!.. а только тихо и коротко спросил:
– Кто?!
– Классный удар, командир. Удар – от и до!
– Наиль! – сразу же узнал Никита этот хрипловатый басок. И тут же понял, что ГОЛОС, прозвучавший в его мозгу, абсолютно нечеловечен... просто Никита, точно почему-то зная с кем он говорит, слышит его живым. Знакомым до мельчайшей интонации...
Еще бы! Как-никак, вместе с обладателем этого голоса – кем бы он сейчас ни был – Никита сделал сто один рейс "Ташкент – Кабул"...
– Сто два, командир, – поправил его Наиль.
Да... именно сто второй стал последним... Тот самый рейс, который "закрывался" на минуты...
АФГАНСКОЕ НЕБО. III.
...Первая минута.
Высота полета 7750 метров. До Кабула 34 километра. Вдруг все услышали сильный хлопок по левому борту и самолет резко бросило вправо. Мгновенно в кабину ворвался ветер. Все, что было незакрепленным, сорвалось с места. В это время бортрадист несколько раз крикнул в эфир "земле": "В нас попали!"
С того момента связи с кабульским диспетчером уже не было.
Вторая минута...
Глянув через левое плечо, командир увидел огромную пробоину в борту (впоследствии комиссия сделает ее замер – 2 на 1,5 метра). Левые двигатели не работали, но при снижении это было не так страшно. Все приборы, кроме указателя скорости, зашкаливало. Старший бортоператор, находившийся в хвостовой кабине с широким обзором, постоянно информировал командира: "Все нормально. Крыло чистое. Огня нет".
Третья минута...
Кабину наполнил запах дыма. Едкого, удушливого. Это горели электрожгуты. Взялись за огнетушители. Кто-то сообразил приоткрыть хвостовую рампу и мощным сквозняком дым вытянуло. Бортинженер известил командира, что повреждена гидросистема и жидкости в ней – ноль, а значит, шасси при посадке выпускаться не будет.
Самолет продолжал снижаться...
Четвертая минута...
Бортинженер доложил:
– Закрылки при посадке не выйдут.
Командир:
– Садиться будем на живот...
5. "МЕНЯ ДЕРЖИТ ВАША ПАМЯТЬ..."
...– Знаете, как наша экипажная братия говаривала о вас?
– Нет.
– Летай с Паном – будешь паном!
– Приятно слышать! – сказал Никита. – Ну, а ты... как?
– На своем сто двенадцатом рейсе. Там же, над хребтом Пагман. Вы еще не забыли, командир, сколько весит груженый Ил?
– Свыше ста пятидесяти.
– Правильно. Вот и наш полетный вес был 154 тонны. А осталось: от машины только триста кило горелого металла, а от нас – только наши души...
...Никита обнаружил, что он уже отошел от места гибели Степки Кульгузкина метров на пятьдесят. И что он бредет куда-то по шоссе в темноте и полном одиночестве, а в лицо ему хлещет пронизанный водяной пылью ледяной ветер... А кейс?! Вот он... в правой руке.
– Вы ничего не забыли, командир, – сказал Наиль. – И никаких улик не оставили. Я недаром всегда боготворил вас, вы этого стоите. И я всегда молился за вас Аллаху, великому и милосердному – да будет благословенно Имя его!..
...Теперь Панин вспомнил, что его бортинженер говорил ему "вы"... а остальным – и младшим, и старшим по званию, порой беспощадно "тыкал". Кто-то из экипажа, помнится, обратил на это внимание. Наиль огрызнулся:
– У нас в Казани так принято!
КАК ИМЕННО принято в Казани – никто толком не понял. Но разговоров на эту тему больше не возникало: Мурсалимова не только уважали как первоклассного специалиста, но и побаивались. Достаточно было лишь раз взглянуть на его лицо – крутой лоб, длинный, чуть горбатый нос с тонкими ноздрями, подбородок с ямочкой – чтобы понять: этот парень может "взорваться" от первой же искры. Не хуже бочки с порохом...
...– Вы, земные, думаете, что все решаете и делаете сами? – неожиданно спросил Наиль.
– В общем-то – да.
– Это не совсем так, командир. Пока вы помните о нас – мы с вами. Иногда совсем рядом, иногда – неизмеримо далеко... впрочем, это по земным понятиям. Для нас же нет ни времени, ни расстояния. Я продолжаю любить тех, кого любите вы и ненавижу тех, кого вы ненавидите. МЕНЯ ДЕРЖИТ ВАША ПАМЯТЬ. Я в земной жизни даже и предположить не мог, что вы так привязаны ко мне,
командир...
– Да, – невпопад ответил Панин. – Да... Ведь общий на минуты и шел у нас счет...
АФГАНСКОЕ НЕБО. IV.
Пятая минута...
Машина вела себя... "вяло"... мелькнула мысль сажать ее прямо в поле, рядом с дорогой, ведущей на Баграм. И все же после четвертого разворота сформировалось окончательное решение: садиться на грунтовую полосу кабульского аэродрома, правее основной "бетонки".
Шестая минута...
Подобных заходов и посадок никто, никогда и нигде не делал. Не было таковых предусмотрено ни в руководящих летных документах, ни в программах тренажерной подготовки летчиков. Зная минимальные скорости снижения при имеющемся полетном весе... командир выдерживал режим движения машины в 370 км/час. Она неумолимо приближалась к земле...
Седьмая минута...
Точку посадки обозначили в начале "грунтовки". Но когда до "точки" оставалось метров 500, стало видно, что это место изрыто. С трудом перетянули через него... пониже, пониже к земле. Поскольку крыльевые баки были заполнены топливом, высокое выравнивание машины могло привести к "хлысту" – удару о полосу... Метров за двести до касания бортинженер и бортрадист обесточили самолет, чтобы снизить вероятность пожара.
Восьмая минута...
Хвост самолета чиркнул о полосу. В кабину через пробоину в борту ворвался пыльный смерч. Ничего не разглядеть: темень. Отрицательное ускорение припечатало всех к спинкам кресел. Наконец самолет пополз на фюзеляже, коснулся земли левой плоскостью (всех напоследок еще раз шатнуло) и встал ровно.
Все! Через аварийный люк один за другим спустились на землю. А к ним уже мчались пожарные машины. Нужды в них не было...
6. ОКНО В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ
...– Прощайте, командир! – сказал Наиль.
– Подожди. Мы теперь что, никогда уже не встретимся?
– Это как сказать, – усмехнулся невидимый собеседник. – Для вас, земных, "всегда" и "никогда" разные понятия. А для нас это – одно и то же... Для кого-то я вроде бы как ангел-хранитель, а для кого-то – дэв... или, если по-русски, – бес в ребро! Неужели вы всерьез полагаете, что покойный Степка предлагал вам выпивку по доброте душевной?
– Теперь дошло, – сказал Никита.
– Это я ему нашептывал, притормаживал. Знал, что если вы уж решились, то... в общем, все как учили, командир!
– Спасибо.
– Не за что. Если сможете, забудьте меня. У нас ведь здесь совсем другие заботы... понимаете?
– Я – постараюсь.
– Я-то уже ничего не волен забыть. Любовь и ненависть – это вечное. А я ведь тоже частичка вечности. Теперь вы поняли?
– Да. Прощай, Наиль.
– Вам пора поворачивать к поселку. Через пятнадцать минут сорок секунд здесь проедет машина, а вам рисоваться здесь ни к чему... Да и Танечка вас ждет...
Панин мгновенно вспомнил все... Таня!.. А ведь Наиль знает будущее... она и он, Никита. Суждено ли им?..
– Наиль!!!
...Окно в беспредельность закрылось.
*
Никита брел по убогой улочке. Здесь было потише, только темнота вроде бы сгустилась еще сильнее, и ничто не нарушало ее осеннего беспробудного сна... только поблескивали длинные языки луж в ухабах узкой дороги. Дома прятались подальше от нее – за невысокими хилыми заборчиками и рассмотреть их не было никакой возможности.
– Пятьдесят девять, Назаровы... дом номер пятьдесят девять, – бормотал себе под нос Никита, механически – аккуратно вытаскивая свои шаги из вязкой грязи. – Попробуй-ка, найди тут его...
И вдруг Никиту словно бы толкнул в грудь кто-то... он различил под ногами светлое пятно и понял, что перед ним – его собственная куртка. Та самая, которую он дал Танечке перед выходом из дома.
"Догадалась моя ведущая, оставила ориентир, – подумал он. – Но именно так вот... зачем же?! Хотя бы на штакетник повесила. Нет, бросила в грязь. Беседуй, мол, с коллегой своим Степаном... а мне тебя ждать надоело!
Дурочка. Знала бы она... Впрочем, нет. Знать ей ни о чем не надо!"
Никита шагнул в приотворенную низкую калитку и, собирая на брюки воду с растущего вдоль дорожки бурьяна, пошел к чернеющему впереди дому. Он был словно без жильцов тот дом... тоскливый как осень и хмурый как дождливая ночь... ничего не выдавало присутствия в нем чьей-то живой человеческой души.
Впрочем, нет! Над скользкими подгнившими досками крылечка пробивался сквозь ветхую пеструю занавеску слабый свет... Никита наощупь миновал маленькие сенцы, нашарил ручку двери и постучал по ней костяшками пальцев.
На его стук никто не откликнулся.
Никита подождал немного. Потом решительно рванул дверь на себя и вошел.
В доме было холодно и пахло нежилым. Воздух был мертвым, застойным, тяжелым. Но Никита уже понял – в доме кто-то есть.
– Хозяева! – негромко окликнул он.
– Кто там? – отозвался из передней чей-то слабый женский голос.
– Назаровы здесь живут?
– Я Назарова. Вам чего?
Никита понял, что дальнейшего приглашения не последует и пошел туда, откуда слышался голос. При тусклом свете горевшей за его спиной лампочки он увидел, что навстречу ему с дивана приподнялась маленькая, донельзя исхудавшая женщина с заостренным книзу узким личиком.
– Кто вы?! – испуганно спросила она. – Я вас не знаю...
– Зато я вас знаю, – как можно мягче сказал Никита. – Вы ведь Танина мама...
Женщина поднесла руку к горлу и судорожно глотнула воздух.
– Д... да! – хрипло выдавила она. – А... что?!
– Да не пугайтесь вы так, – укоризненно сказал Никита. – Теперь все будет хорошо. Я вам на первое время покушать принес. И – денег.
– Денег, – прошептала женщина. – Да, мне теперь надо много денег... похороны нынче дорогие... Но как... вы все узнали?
– От Тани.
– От... Тани?!!
И неведомое доселе Никите чувство – странное и страшное – вдруг заставило его сердце съежиться. А худенькая женщина смотрела мимо него на дверь соседней комнаты, прикрытую серой застиранной занавеской. И зрачки меж ее опухших век темнели, тяжелели... становились каменными...
Никита рывком отодвинул занавеску.
Полоска света из кухни наискосок пересекла Танино белое колено, легла на ее темно-синее платье и, наконец, коснулась приоткрытых и навек застывших девичьих губ. Тонкая рука Танечки свесилась с узкой койки, почти касаясь пола крепко стиснутым кулачком.
– Сегодня утром... она умерла, – тихо обронила мать. – Пришла от этого гада Кульгузкина... и сказала: "Мама, я гадкая теперь... я – лягу. И уж если не встану больше... ты прости меня... за все прости!"...
"Вот умру я и..." – вспомнились Панину слова Тани.
Он последний раз посмотрел в ее широко открытые голубые глаза и закрыл их.
До новой встречи с Танечкой Никите теперь оставалось прожить еще тридцать четыре года.
..."Не сомневался, что он хочет меня объегорить, – рассказывал райвоенком... – Еще бы! Как к себе домой, заходит в кабинет типичный "крутой" деляга "в коже" и тоном таким, что мол, не моги возразить, требует адреса ветеранов войны, Афганистана и вдов погибших. Деньгами, говорит,
хочет помочь. Спрашиваю его прямо: ты ведь не из собеса, тогда признавайся, парень, зачем тебе это надо... Тут он как следует сорвался – на меня... Так вот, когда встретитесь с ним, слушайте и верьте всему, что он скажет"...
*
Никита Панин усмехнулся над газетным листом. Да уж!.. он тогда выдал этому военкому по первое число...
Никита потянулся к пачке "Мальборо", взял сигарету... Гулкий стук вдруг разнесся по просторному холлу – в большие стекла окон хлестнул очередной порыв дождя.
Панин закурил, отложил в сторону газету, подошел к окну и стал пристально вглядываться в фиолетовый сумрак октябрьского вечера... Дождь, опять дождь.
Осень. Три дня назад ему стукнуло тридцать пять. "Осень жизни, как и осень года"... "надо благодарно"... Благодарно?! Как бы не так! Никита с досадой отвернулся от окна и – краем глаза – увидел рядом со своим отражением в стекле чью-то неясную тень. Тень, мелькнувшую у входной двери.
Никита повернулся: мгновенно и круто. Реакция у него была отменной... а не будь она такой, остался бы Никита там, "за речкой". Или бы вернулся домой – непривычной воздушной трассой. Но только уже не командиром "ИЛ" – а тихим пассажиром "Черного тюльпана"...
...В холле никого не было. Большой и пустынный, он просматривался насквозь – низкий китайский столик с черной лакированной столешницей, кресло. Камин, в котором горят и потрескивают березовые поленья...
Почудилось? С каких это пор стало чудиться... Нервы?
Панин хмыкнул.
Нервы!.. тоже мне. Да у него стальные нервы, это подтвердит каждый "дух" из окрестностей Кабула...
Никита смял наполовину искуренную сигарету в хрустальной пепельнице и снова принялся за чтение. Что ни говори, а приятно, когда вот так о тебе... причем под рубрикой "непричесанный монолог". Да, "не причесали"! Все как он говорил, а некоторые фразы звучат даже еще резче. Корреспондент будто бы читал его мысли, а не только записывал слова...
*
– "Не один военком "бдил", – язвил мой собеседник "в коже". – Когда призывы к пожертвованиям звучали еще редко, кооператоров честили уже вовсю. Пришел тогда в банк и говорю, что мой кооператив решил перевести такую-то сумму "афганцам". Как это сделать? С горем пополам начал перечислять. А налоговая стала с этих сумм подоходный брать: ага, рассылаешь, говорят,
друзьям-родственникам и таким образом обращаешь их в наличные, прикарманиваешь...
...С тех самых пор три года шлю почтовые переводы полуголодным старухам, паралитикам, покупаю и развожу мясо, устраиваю бесплатную кормежку, какую эти старики-ветераны вовек не едали. А когда к властям обращаюсь, чтобы помогли единственно в чем – разобраться, кому помочь в первую очередь, – на меня глядят чекистским прищуром: какой, уважаемый, тебе прок от благотворительности?..
Знают они, что я человек не богатый, однако состоятельный: две машины купил, дом, квартиру, мебель... Трамбовать, что ли, эти бумажки по кубышкам? Может, мне звонки со "спасибо" что отпущение грехов?.. С одной бабулей переговариваюсь много месяцев, недавно даже оборвал ее излияния – из-за сотни рублей море слов, говорю, тратите. А она: "Тебе, сынок, сотня – тьфу, для меня – жизнь. Если хочешь знать, мы до вашего перевода два дня, считай, без еды". И рассказала, что муж погиб в сорок каком-то, сына убили в Афгане, невестка смылась с новым мужем – оставила внучку на бабкины плечи. "А у меня, говорит, рак последней стадии. Не умираю только потому, что не могу оставить девочку одну. Вы помогаете и внучку доучить в институте. Погожу, пока работать станет. А то ведь на панель пойдет... Так что еще раз спасибо вам..."
...Легкий шорох и опять же – за спиной. На этот раз Никита ничем не показал, что насторожился... еще несколько секунд он внимательно вглядывался в газетный текст. Но ему было уже не до чтения.
В комнате – кроме него – еще был кто-то. Это Никита уже ЗНАЛ совершенно точно.
Два года в Афгане научат чуять опасность вовремя даже самого тупорылого дубака. А уж Никита Панин – тупым не чета. Он весь из себя – снаружи и изнутри – четкий, собранный, будто бы из отдельных жилочек скрученный... его то уж – как воробья на мякине – не проведешь...
Но некто... или нечто... чего оно ждет? Добивается того, чтобы хозяин начал рыскать по холлу в поисках незваного своего гостя и заглядывать во все углы?!
Ну что ж, подождет. Пусть подождет...
И Никита скривил свои тонкие, красивого рисунка, губы в жесткую усмешку. Бывало увидев ее, такую, на узком лице командира, бортинженер Мурсалимов говорил:
– Парни, шеф на взлете!
И весь экипаж – лихие, ну просто "ломовые" ребята, делались тише воды, ниже травы...
Никита снова взялся за газету. Ему-то спешить некуда. Он, слава Богу, в своем собственном доме... Это тот, кто пришел, пусть дергается. Проявит еще себя, куда он денется!
"...Но опять-таки, какое дело до моей "пользы" бдительным госслужащим – не у них же кусок отбираю, свой переламываю. Да и кто они, чтобы спрашивать? Если и занимаются благотворительностью, то за чужой счет. Городские власти устраивают с помпой бесплатные обеды. Но платят за них налогоплательщики. Заводы-монстры, акционерные общества, банки трубят на всю Европу: пожертвовали столько-то тысяч, ура... Директору платежку подписать просто, деньги не его – рабочих или акционеров. А я плачу свои и по своей воле.
Вся жуть в том, что и их не дают с толком истратить. Нынче деньги что пыль под ногами: слабому да хворому что с ними делать?
Вот и решил: чем переводы слать (тем более что почта нынче сдирает столько, что можно семью кормить год на такие деньги), так лучше буду инвалидов обслуживать натуральными продуктами. Вот уж год предлагаю властям: сдайте в аренду или, на худой конец, продайте столовую мне. Все равно общепит стал сейчас убыточным. Через месяц, обещаю, буду кормить сто человек, через два – двести...
...В исполкоме меня, казалось бы, понимают и затею одобряют. Когда же иду за ответом, опускают глаза словно девицы в ожидании жениха: мол, не в силах взять ни одной столовки у райобщепита... Вот этого не понимаю и понимать не хочу. Не можете сделать как лучше, не умеете пользоваться властью – уходите. Сколько можно обещать?..
...Вы понимаете, какая чудовищная глупость – благотворительность приходится "пробивать". Вторая глупость – "избранникам народа" не верят, а мне, малоизвестному дельцу, верят... И главная глупость: нищая власть не в состоянии защитить слабых от недоедания – и нам, кто побогаче, делать это не дает..."
2. ЧТО-ТО БЫЛО НЕ ТАК...
Немного не дочитав статью до конца, Панин бросил газету на столик. Чтение ничуть не мешало ему анализировать ситуацию. И он вынужден был признать, что она пока складывается не в его пользу.
В доме кто-то есть. И до сих пор этот "кто-то" ничем себя не проявил, не выдал... иногда только слышится Никите... или просто чудится ему... чье-то неровное легкое дыхание. И непонятно, как вошел в дом сей незваный гость – дверь была заперта, это Никита помнит точно.
Панин встал и легкими кошачьими шажками пересек холл до входной двери. Она оказалась незапертой, а просто притворенной...
Вот оно!
Никита увидел на полу рядом с дверью маленький след грязной босой ноги. Он оконтуривался по светлому паркету бурой, еле приметной каймой. Вот еще один следок... и – еще.
Следы вели в уголок за камином – единственное место в холле, где еще можно было спрятаться – и то не каждому.
Никита заглянул туда и увидел девочку лет пятнадцати, белокурую, с голубыми ясными глазами. Она, встретив его взгляд, шумно и с облегчением вздохнула – точь-в-точь как пловец, наконец-то вынырнувший на поверхность гиблого омута. И не спеша, с достоинством, вышла из-за камина.
– У меня для гостей кресло есть! – насмешливо сказал Никита. – А ты залезла в пыльный угол. Может быть, представишься?
– Я – Татьяна. А для вас, Никита Юрьевич, если хотите... просто Танечка.
– А как же ты вошла? Дверь ведь была закрыта.
– Что вы, Никита Юрьевич! Открыта.
– Ну, ладно. Садись, Танюш. Рассказывай.
Таня, подрагивая хрупкими, по девичьи узкими еще бедрами, прошла к креслу и робко присела на краешек его.
Никита подумал:
"Через годик у нее фигурка будет – закачаешься!"
Он примостился напротив Тани прямо на столе, небрежно отодвинув в сторону газету и пепельницу. И вопросительно посмотрел на гостью. Та сначала тщетно попыталась улыбнуться ему, а потом ее личико вдруг исказила судорога, и все тело Танечки забилось крупной дрожью.
– Я... я вас не боюсь... и не стесняюсь поэтому!.. – жадно хватая ртом воздух, выдавила из себя Таня. – По... о... смотрите!
Она встала и скрюченными пальцами с трудом расстегнула свое темно-синее, явно вышедшее из моды, платье. Рывками стянула его через голову. Под платьем у нее ничего не было – ни лифчика, ни трусиков.
– Господи! – ахнул Никита.
Полные и прямо стоящие Танечкины груди были почти сплошь искусаны, живот и бедра густо покрыты кровоподтеками, а на длинных стройных ногах ее... выше колен... опять же укусы, царапины, синяки – следы жадных сосущих поцелуев...
– Кто это?! – наливаясь дикой злобой, процедил Никита. – Кто... я тебя спрашиваю!
– Вы его знаете. Кульгузкин.
– Степан?!
– Он... козел поганый.
– Да как же... ты? Зачем?
Таня всхлипнула:
– А здесь что он мне сделал... посмотрите!
Она, цепляясь за подлокотники, опять села в кресло, и, зажмурившись, подняла вверх согнутые в коленях ноги.
– Так тебе же... к врачу надо!!!
– Это он рвал зубами. Тогда, когда положил меня на себя лицом вниз и велел... в общем, велел взять ртом...
И Танечка облизнула свои пересохшие губы. Никита только сейчас увидел глубокие трещины в уголках ее маленького, пухлого по детски рта.
– Всю по косточкам перебрал... перещупал. Совал мне... везде... Я же девочка еще... бы-ла!.. я даже и не знала, что женщин можно... в такие... такие вот места!..
Таня покраснела, закрыла лицо ладошками и опять заплакала – теперь уже взахлеб.
– Ладно! – катая по скулам желваки, сказал Никита. – Ладненько! Теперь ты говори, как все получилось. Зачем ты к нему пошла?
– Мамка... Мамка ему пять тысяч была должна... он каждый день приходил и долг спрашивал. Отчим, гад, еще в прошлом году смотался в свою су... у... веренную Молдавию. Ваучеры продали... проели... У меня ведь еще маленький братишка... А мамка болеет и поэтому ее с работы сократили... легкими она мучается... в литейке же фо... о... рмовщицей работа... ала!
И Таня всхлипнула, но уже так, что Никита понял – плакать она больше не будет.
– Я за помощью к вам пришла, Никита Юрьевич! Вас ведь все знают... что вы добрый. Я не для себя, для мамки с Игорьком. Мы второй день уже с одной буханкой хлеба сидим...
– Понятно. Ты пока одевайся, я сейчас!
Никита бегом поднялся в комнаты и вернулся с сумкой – в руках все не уместилось. Бутылка грузинского бренди, штук пять "Сникерсов", булка, апельсины. Две рюмки.
– Давай-ка, Танюша, отойди душой... Много я тебе не налью, но фронтовые сто граммов прими. Примешь?
– Да.
– Ну, а я себе побольше... мужик, все-таки. Пей!
И он принялся чистить апельсин.
– Я... "Сникерс" откушу. Можно?
– Можно!
Таня осторожно выпила половину рюмки.
– А пить-то она совсем непривычна, – подумал Никита. – Ох, Господи, да зачем же ты допустил... чтобы ее, ребенка еще... и – вот так!..
И он выпил свою рюмку залпом. Налил еще. Опять выпил. По стеклам окон надсадно барабанил дождь... "Я что-то должен вспомнить, – подумал Никита.
Что-то было не так. А что именно?
Ах да, дождь. Этот нудный октябрьский дождь. Танечка пришла, когда он уже начался. А платье на ней было сухое.
Почему?
Может быть, и не пешком она пришла, сирота. А подвезли ее в машине... подвезли, высадили, пожелали удачи..."
– Ой, Никита Юрьевич! – сказала Таня. – Да вы же эту гадость... как воду пьете!
– Закуришь?
– Ой, нет! Что вы...
– А я закурю. Знаешь, Танюш, я гонял в Афган "семьдесят шестой"... Ну, "ИЛ-76"... Мы из Ташкента таскали в Кабул муку, керосин... Впрочем, это неважно...
АФГАНСКОЕ НЕБО. I.
...Погода, как говорят пилоты, звенела. Восход солнца экипаж должен был встретить уже при подлете к аэропорту назначения. Через полтора часа полета, за сто километров от афганской столицы, экипаж связался с кабульским авиадиспетчером. Тот сообщил метеоданные, порядок снижения и дал согласие на прием самолета. За 70 километров от Кабула экипаж приступил к гашению скорости и снижению... Уже и солнышко поднималось, а земля под крылом самолета была зеленой и мирной...
...Никому не дано было предвидеть – то ли до гибели экипажа оставались считанные минуты, то ли авиаторам суждено было пережить их, чтобы затем счастливо ощутить себя вновь родившимися на свет...
...Неотвратимо надвигалось страшное: самолет, наполненный 55 тоннами керосина, при ударе о землю взрывается, превращается в гигантский факел, из которого людям не выбраться...
3. И МЕРТВЫЕ, И ЖИВЫЕ ПЬЮТ КОНЬЯК
– Никита Юрьевич! – тронула его за руку Таня... – Никитушка, ты что?!... – Списали меня с полетов, малышка. Вот что. И афганский орден "За храбрость" у меня есть, и наш "За личное мужество" где-то до сих пор в чужом сейфе лежит. А с полетов – списали!..
– Так за что же?
– Нашли за что. Я после последнего своего полета как раз деньги получил... Раскидывал их в ташкентском автобусе по полу. Берите, мол, все равно не мои, а советские... Так психом сочли. Вообще-то и правильно сочли, меня бы только свой брат-"афганец" мог понять правильно. Но только уж не чинуши из медкомиссии. И вот хожу четвертый год в бизнесменах... Если честно... ненавидите вы, простые, нас?
– Только не вас, Никита Юрьевич! – быстро сказала Таня и залпом допила свою рюмку. – Вас же весь город знает... на вас люди Богу молятся! Вы – добрый.
– Милосердный... так, наверно. Но вовсе не добрый.
– А разве?..
– Да, разве! Я так часто видел смерть глаза в глаза, что убить человека мне как два пальца...
Никита осекся.
– Зря вы так на себя, Никита Юрьевич!
Таня посмотрела ему прямо в глаза. Но Никита не отвел взгляда.
– Пить еще будешь? – спросил он.
– Нет. Я пойду.
– А я – выпью. И поедем к вам. Ты где живешь?
– Нет, я пойду. А адрес я вам записала. Вот...
– В Затоне, значит. Ну да, вы же со Степкой соседи. Так?
– Да.
– А, черт! "Мерседес" то у меня Витька в Москву угнал. А "Волга" на другом конце города. Сейчас тачку вызову...
Панин потянулся было к телефону, но Таня положила ему руку на плечо.
– Никитушка... а можно, я так тебя буду звать?
– Можно.
– Никитушка, дождь кончился. Пойдем пешком, а? Здесь же недалеко. Я... я подольше с тобой побыть хочу!.. Когда еще доведется...
– Теперь – доведется. Я вас не брошу.
– Да, но я-то... Ладно. Пошли?
– Пошли. На вот, мою куртку набрось... Бери, бери – кому говорят?
– Не надо. Мне не холодно... А вы?
– Что мне, надеть что ли нечего?
Никита взял кейс и стал укладывать в него продукты. Взял самое вкусное, что нашлось в доме и – сколько уместилось. Потом зашел в спальню и открыл потайную дверцу сейфа. В раздумье посмотрел на разноцветные пачки. Достал одну.
"Сто кусков. На первое время им, пожалуй, хватит. Детей подкормить, одеть, обуть... поизносились поди..."
...– Никита Юрьевич... спасибо вам! – сказала Таня, когда они вышли на темную мокрую улицу. – Спасибо!... а то вот так – помрешь и глаза некому закрыть будет...
– Танька, да ты что?! – вскинулся Никита. – Сопли еще зеленые об этом думать. Да ты еще всех своих врагов заделаешь – я тебе помогу, если что. Сдюжим!
– Спа... сибо! – прошептала Танечка, сжала своими холодными пальчиками правую кисть Никиты, и они медленно побрели на голубоватые огни – туда, где светилась длинная изогнутая полоса набережной.
Когда до Затона оставалось всего ничего, каких-нибудь двести метров по косенькой, сзади вспыхнул ослепительный свет фар. Заюзили по мокрому асфальту покрышки. Хлопнула дверца машины.
– Никита Юрьевич! Вас подвезти?
– А, это ты, Степан. Ну, как жизнь?..
Весь белесый, Кульгузкин хлопал своими поросячьими ресницами. Лицо у него белое, никакому загару не поддается. Руки хлипкие, веснушчатые... Потные. Всегда потные.
– Никита Юрьевич, – заискивающе сказал Кульгузкин. – Отойдем-ка. Разговор есть.
– Я сейчас, Танюш, – сказал Никита. – Поговорю вот с товарищем. Ты подожди чуток...
И он аккуратно поставил свой кейс на обочину.
Таня искоса посмотрела на него через плечо и тихонько пошла вперед по шоссе...
– Никита Юрьевич, я эту девочку уже купил, – тихо сказал Кульгузкин, облизывая свои бледные бескровные губы. – Так что – отступного с вас...
– Идет! – кивнул Никита. – С меня четыре "напа". Устроит?
– Вполне! – оживился Кульгузкин. – Кстати, у меня в машине есть бутылочка, его, родимого. Примем на грудь?
– Знаешь что, Степка? Поезжай-ка ты лучше к энтой матери. А по пути помолись ангелу-хранителю своему. Авось и спасешься. Дорога-то скользкая...
– Шутить изволите, Никита Юрьевич! – обиженно скривился Кульгузкин. – Ну да, вы же большие люди, а мы так себе – дерьмо. А я, между прочим, от чистоты души предложил...
– Ладно, уговорил, – буркнул Никита. – Так и быть, наливай! Я уже маленько того... "Догнать" надо бы...
Кульгузкин покопался в салоне.
– Ну, позабавился я немного с этой нищей девкой, – донеслось до Никиты из машины. – Ну и что с того? А мы люди свои... всегда сочтемся! А?
– Ясное дело! – ответил Никита в его согнутую спину.
Степан достал непочатую бутылку французского коньяка и два стакана.
– А закусить вот... – он извиняюще повел плечами.
– Да ладно, – отмахнулся Никита. – Было бы что выпить...
АФГАНСКОЕ НЕБО. II.
"...Комиссия Госавианадзора СССР, расследовавшая происшествие с самолетом ИЛ-76... установила, что с одной из вершин хребта Пагман он был поражен ракетой "Стингер": в фюзеляже обнаружили десятка два ее осколков. На одном из них клеймо: "Сделано в США, Штат Флорида". Признано: действия экипажа были правильными"...
4. К Т О ? !
...Опять начал моросить дождь. Никита скользнул быстрым взглядом по темному пустынному шоссе. Кульгузкин налил в оба стакана – в каждый – чуть больше половины.
– За Танечку, – сказал он, и Никита, согласно хмыкнув, взял свой стакан левой рукой.
– Будем.
– Будем!
Кульгузкин медленно, с явным наслаждением, высосал свою порцию. А Никита – свою – с размаха выплеснул ему в лицо и в тот же миг коротким ударом "вырубил" Кульгузкина...
...Его бортинженер Наиль Мурсалимов – знаток восточных единоборств – утверждал, что удар именно в эту точку действует безотказно: обеспечивает жертве пять-шесть минут полного покоя. Причем не оставляет на теле ни малейшего следа...
– Твоя правда, Наиль! – сказал вслух Никита, глядя на распластавшегося по мокрому асфальту Кульгузкина. – Отключился Степка...
Никита не спеша натянул на руки перчатки, которые как раз кстати нашлись в кармане куртки. Положил на их место свой стакан, а стакан Кульгузкина и на половину пустую бутылку коньяка бросил в салон Степкиной "девятки". Потом поднял Кульгузкина, открыл левую дверцу, запихнул его за руль, включил зажигание, переключил скорость. И вывернул баранку в сторону хлипких столбиков, отделяющих шоссе от реки, мягким толчком закрыл дверцу машины.
Глухо урча мотором, белая "девятка" юзом съехала к воде, воспетой народом великой русской реки... к мутной, с нефтяными разводами, воде. Помедлила чуть-чуть и, накренясь на правый бок, упала с двухметровой высоты. Булькнул, вырываясь из кабины, воздух, и машина легла на бок... И в призрачном свете голубого фонаря Никита увидел – точнее, угадал – голова Кульгузкина находится под водой.
Глубина здесь была небольшая, всего метра два с гаком. Для Степана хватило.
"Вот и все, – подумал Панин. – Вредно пить за рулем!.. Особенно, если дорога твоя – скользкая..."
И тут почудилось Панину, будто бы кто-то сзади, неслышно подкравшись, ощупал ледяным дыханием его затылок. Не вздрогнул Никита, нет... не той он был закваски!.. а только тихо и коротко спросил:
– Кто?!
– Классный удар, командир. Удар – от и до!
– Наиль! – сразу же узнал Никита этот хрипловатый басок. И тут же понял, что ГОЛОС, прозвучавший в его мозгу, абсолютно нечеловечен... просто Никита, точно почему-то зная с кем он говорит, слышит его живым. Знакомым до мельчайшей интонации...
Еще бы! Как-никак, вместе с обладателем этого голоса – кем бы он сейчас ни был – Никита сделал сто один рейс "Ташкент – Кабул"...
– Сто два, командир, – поправил его Наиль.
Да... именно сто второй стал последним... Тот самый рейс, который "закрывался" на минуты...
АФГАНСКОЕ НЕБО. III.
...Первая минута.
Высота полета 7750 метров. До Кабула 34 километра. Вдруг все услышали сильный хлопок по левому борту и самолет резко бросило вправо. Мгновенно в кабину ворвался ветер. Все, что было незакрепленным, сорвалось с места. В это время бортрадист несколько раз крикнул в эфир "земле": "В нас попали!"
С того момента связи с кабульским диспетчером уже не было.
Вторая минута...
Глянув через левое плечо, командир увидел огромную пробоину в борту (впоследствии комиссия сделает ее замер – 2 на 1,5 метра). Левые двигатели не работали, но при снижении это было не так страшно. Все приборы, кроме указателя скорости, зашкаливало. Старший бортоператор, находившийся в хвостовой кабине с широким обзором, постоянно информировал командира: "Все нормально. Крыло чистое. Огня нет".
Третья минута...
Кабину наполнил запах дыма. Едкого, удушливого. Это горели электрожгуты. Взялись за огнетушители. Кто-то сообразил приоткрыть хвостовую рампу и мощным сквозняком дым вытянуло. Бортинженер известил командира, что повреждена гидросистема и жидкости в ней – ноль, а значит, шасси при посадке выпускаться не будет.
Самолет продолжал снижаться...
Четвертая минута...
Бортинженер доложил:
– Закрылки при посадке не выйдут.
Командир:
– Садиться будем на живот...
5. "МЕНЯ ДЕРЖИТ ВАША ПАМЯТЬ..."
...– Знаете, как наша экипажная братия говаривала о вас?
– Нет.
– Летай с Паном – будешь паном!
– Приятно слышать! – сказал Никита. – Ну, а ты... как?
– На своем сто двенадцатом рейсе. Там же, над хребтом Пагман. Вы еще не забыли, командир, сколько весит груженый Ил?
– Свыше ста пятидесяти.
– Правильно. Вот и наш полетный вес был 154 тонны. А осталось: от машины только триста кило горелого металла, а от нас – только наши души...
...Никита обнаружил, что он уже отошел от места гибели Степки Кульгузкина метров на пятьдесят. И что он бредет куда-то по шоссе в темноте и полном одиночестве, а в лицо ему хлещет пронизанный водяной пылью ледяной ветер... А кейс?! Вот он... в правой руке.
– Вы ничего не забыли, командир, – сказал Наиль. – И никаких улик не оставили. Я недаром всегда боготворил вас, вы этого стоите. И я всегда молился за вас Аллаху, великому и милосердному – да будет благословенно Имя его!..
...Теперь Панин вспомнил, что его бортинженер говорил ему "вы"... а остальным – и младшим, и старшим по званию, порой беспощадно "тыкал". Кто-то из экипажа, помнится, обратил на это внимание. Наиль огрызнулся:
– У нас в Казани так принято!
КАК ИМЕННО принято в Казани – никто толком не понял. Но разговоров на эту тему больше не возникало: Мурсалимова не только уважали как первоклассного специалиста, но и побаивались. Достаточно было лишь раз взглянуть на его лицо – крутой лоб, длинный, чуть горбатый нос с тонкими ноздрями, подбородок с ямочкой – чтобы понять: этот парень может "взорваться" от первой же искры. Не хуже бочки с порохом...
...– Вы, земные, думаете, что все решаете и делаете сами? – неожиданно спросил Наиль.
– В общем-то – да.
– Это не совсем так, командир. Пока вы помните о нас – мы с вами. Иногда совсем рядом, иногда – неизмеримо далеко... впрочем, это по земным понятиям. Для нас же нет ни времени, ни расстояния. Я продолжаю любить тех, кого любите вы и ненавижу тех, кого вы ненавидите. МЕНЯ ДЕРЖИТ ВАША ПАМЯТЬ. Я в земной жизни даже и предположить не мог, что вы так привязаны ко мне,
командир...
– Да, – невпопад ответил Панин. – Да... Ведь общий на минуты и шел у нас счет...
АФГАНСКОЕ НЕБО. IV.
Пятая минута...
Машина вела себя... "вяло"... мелькнула мысль сажать ее прямо в поле, рядом с дорогой, ведущей на Баграм. И все же после четвертого разворота сформировалось окончательное решение: садиться на грунтовую полосу кабульского аэродрома, правее основной "бетонки".
Шестая минута...
Подобных заходов и посадок никто, никогда и нигде не делал. Не было таковых предусмотрено ни в руководящих летных документах, ни в программах тренажерной подготовки летчиков. Зная минимальные скорости снижения при имеющемся полетном весе... командир выдерживал режим движения машины в 370 км/час. Она неумолимо приближалась к земле...
Седьмая минута...
Точку посадки обозначили в начале "грунтовки". Но когда до "точки" оставалось метров 500, стало видно, что это место изрыто. С трудом перетянули через него... пониже, пониже к земле. Поскольку крыльевые баки были заполнены топливом, высокое выравнивание машины могло привести к "хлысту" – удару о полосу... Метров за двести до касания бортинженер и бортрадист обесточили самолет, чтобы снизить вероятность пожара.
Восьмая минута...
Хвост самолета чиркнул о полосу. В кабину через пробоину в борту ворвался пыльный смерч. Ничего не разглядеть: темень. Отрицательное ускорение припечатало всех к спинкам кресел. Наконец самолет пополз на фюзеляже, коснулся земли левой плоскостью (всех напоследок еще раз шатнуло) и встал ровно.
Все! Через аварийный люк один за другим спустились на землю. А к ним уже мчались пожарные машины. Нужды в них не было...
6. ОКНО В БЕСПРЕДЕЛЬНОСТЬ
...– Прощайте, командир! – сказал Наиль.
– Подожди. Мы теперь что, никогда уже не встретимся?
– Это как сказать, – усмехнулся невидимый собеседник. – Для вас, земных, "всегда" и "никогда" разные понятия. А для нас это – одно и то же... Для кого-то я вроде бы как ангел-хранитель, а для кого-то – дэв... или, если по-русски, – бес в ребро! Неужели вы всерьез полагаете, что покойный Степка предлагал вам выпивку по доброте душевной?
– Теперь дошло, – сказал Никита.
– Это я ему нашептывал, притормаживал. Знал, что если вы уж решились, то... в общем, все как учили, командир!
– Спасибо.
– Не за что. Если сможете, забудьте меня. У нас ведь здесь совсем другие заботы... понимаете?
– Я – постараюсь.
– Я-то уже ничего не волен забыть. Любовь и ненависть – это вечное. А я ведь тоже частичка вечности. Теперь вы поняли?
– Да. Прощай, Наиль.
– Вам пора поворачивать к поселку. Через пятнадцать минут сорок секунд здесь проедет машина, а вам рисоваться здесь ни к чему... Да и Танечка вас ждет...
Панин мгновенно вспомнил все... Таня!.. А ведь Наиль знает будущее... она и он, Никита. Суждено ли им?..
– Наиль!!!
...Окно в беспредельность закрылось.
*
Никита брел по убогой улочке. Здесь было потише, только темнота вроде бы сгустилась еще сильнее, и ничто не нарушало ее осеннего беспробудного сна... только поблескивали длинные языки луж в ухабах узкой дороги. Дома прятались подальше от нее – за невысокими хилыми заборчиками и рассмотреть их не было никакой возможности.
– Пятьдесят девять, Назаровы... дом номер пятьдесят девять, – бормотал себе под нос Никита, механически – аккуратно вытаскивая свои шаги из вязкой грязи. – Попробуй-ка, найди тут его...
И вдруг Никиту словно бы толкнул в грудь кто-то... он различил под ногами светлое пятно и понял, что перед ним – его собственная куртка. Та самая, которую он дал Танечке перед выходом из дома.
"Догадалась моя ведущая, оставила ориентир, – подумал он. – Но именно так вот... зачем же?! Хотя бы на штакетник повесила. Нет, бросила в грязь. Беседуй, мол, с коллегой своим Степаном... а мне тебя ждать надоело!
Дурочка. Знала бы она... Впрочем, нет. Знать ей ни о чем не надо!"
Никита шагнул в приотворенную низкую калитку и, собирая на брюки воду с растущего вдоль дорожки бурьяна, пошел к чернеющему впереди дому. Он был словно без жильцов тот дом... тоскливый как осень и хмурый как дождливая ночь... ничего не выдавало присутствия в нем чьей-то живой человеческой души.
Впрочем, нет! Над скользкими подгнившими досками крылечка пробивался сквозь ветхую пеструю занавеску слабый свет... Никита наощупь миновал маленькие сенцы, нашарил ручку двери и постучал по ней костяшками пальцев.
На его стук никто не откликнулся.
Никита подождал немного. Потом решительно рванул дверь на себя и вошел.
В доме было холодно и пахло нежилым. Воздух был мертвым, застойным, тяжелым. Но Никита уже понял – в доме кто-то есть.
– Хозяева! – негромко окликнул он.
– Кто там? – отозвался из передней чей-то слабый женский голос.
– Назаровы здесь живут?
– Я Назарова. Вам чего?
Никита понял, что дальнейшего приглашения не последует и пошел туда, откуда слышался голос. При тусклом свете горевшей за его спиной лампочки он увидел, что навстречу ему с дивана приподнялась маленькая, донельзя исхудавшая женщина с заостренным книзу узким личиком.
– Кто вы?! – испуганно спросила она. – Я вас не знаю...
– Зато я вас знаю, – как можно мягче сказал Никита. – Вы ведь Танина мама...
Женщина поднесла руку к горлу и судорожно глотнула воздух.
– Д... да! – хрипло выдавила она. – А... что?!
– Да не пугайтесь вы так, – укоризненно сказал Никита. – Теперь все будет хорошо. Я вам на первое время покушать принес. И – денег.
– Денег, – прошептала женщина. – Да, мне теперь надо много денег... похороны нынче дорогие... Но как... вы все узнали?
– От Тани.
– От... Тани?!!
И неведомое доселе Никите чувство – странное и страшное – вдруг заставило его сердце съежиться. А худенькая женщина смотрела мимо него на дверь соседней комнаты, прикрытую серой застиранной занавеской. И зрачки меж ее опухших век темнели, тяжелели... становились каменными...
Никита рывком отодвинул занавеску.
Полоска света из кухни наискосок пересекла Танино белое колено, легла на ее темно-синее платье и, наконец, коснулась приоткрытых и навек застывших девичьих губ. Тонкая рука Танечки свесилась с узкой койки, почти касаясь пола крепко стиснутым кулачком.
– Сегодня утром... она умерла, – тихо обронила мать. – Пришла от этого гада Кульгузкина... и сказала: "Мама, я гадкая теперь... я – лягу. И уж если не встану больше... ты прости меня... за все прости!"...
"Вот умру я и..." – вспомнились Панину слова Тани.
Он последний раз посмотрел в ее широко открытые голубые глаза и закрыл их.
До новой встречи с Танечкой Никите теперь оставалось прожить еще тридцать четыре года.