OFFSIDE. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ
Любовь? Что для вас любовь? Пустой, как карман бродяги, звук? Волшебное слово, с помощью которого вам удается забраться под юбку очередной простушки? А может быть вы уже много лет удерживаете возле себя не любящего вас человека, словно заклинание повторяя: «люблю, люблю, люблю....».
Нет? Значит вы счастливчик, вы познали цену любви. Любили.
Лето 2006 года выдалось жарким. Мир сходил с ума от жары, наблюдая за баталиями на мундиале. Даже я, не самый ярый поклонник футбола, старался по мере возможности следить за событиями в Германии.
Матч был скучным и вязким, как теплое пиво в пластиковом стакане на столе, летнее кафе забито ярыми болельщиками, которые шумно обсуждали последние новости из Германии, гадая, кто же все-таки получит заветный Кубок Мира.
Мой приятель обнял за плечи подругу, смазливую брюнетку, чем-то похожую на Джулию Робертс в «Красотке», и попытался вызвать меня на спор:
– Чемпионами мира станут немцы, это точно. Веришь?
Нет. Я не верил. Я хотел, чтобы чемпионом мира стала Франция. Мне нравилась эта команда, эта страна. Я даже мечтал увидеть Париж и умереть. Хотя и против немцев, честно говоря, нечего не имел.
– А мне нравится Италия! – вдруг вмешалась в разговор его подруга.
Приятель презрительно скривил губы и с жаром стал ей доказывать, что у итальянцев вообще нет никаких шансов. Но мне кажется ей было абсолютно наплевать на Кубок Мира. Не думаю, что ее интересовал возраст Дель-Пьеро, слабый дриблинг Тотти или травмы Каннаваро. Италия обычно манит женщин магическими брендами «Armanni», «Covalli», «Versache», живописными развалинами Колизея и ласковым южным климатом.
– Максимум для итальяшек – это полуфинал! – утверждал мой приятель.
А подруга даже не слушала его. Казалось, ее мысли были где-то далеко от этого кафе и футбола. Может быть, в этом виновато теплое пиво и проклятая жара, выжимавшая из пор всю влагу, а может быть, ей просто плевать на моего приятеля.
Он был без ума от нее, хотя и догадывался, что ее интересует лишь деньги. Его деньги. К тому же она изменяла ему, но приятель делал вид, что его это не беспокоит.
– У нас свободные отношения! – говорил он.
Но я то знаю, как тяжело он переживал ее измены. Наверное, как друг, я должен был ему помочь, что-то посоветовать, раскрыть глаза, черт возьми. Но к своим тридцати я уже понимал – лучше не лезть в чужие «свободные отношения». Она нужна ему именно такой: неверной, распутной, алчной. Любая другая, пусть даже самая красивая, верная, любящая – другая.
– Привет! – услышал я.
Оторвав взгляд от экрана телевизора, я поднял глаза на подошедшую к столу блондинку. Да, она была красива. Стройна. С потрясающими серыми глазами. Но, тогда я еще не знал, что это и есть моя Любовь.
Это не была любовь с первого взгляда. Мы были знакомы уже давно. Правда, только так, просто: "привет-пока". Мне она всегда казалась всего лишь куклой, пусть и чертовски красивой. Она была подругой подруги моего приятеля, и этим все сказано. Ведь сказал же мудрец: «Скажи мне кто твой друг...». А мы часто верим мудрецам. Наверное, потому что сами наивны и глупы.
Она была мне симпатична, но не более. К тому же я был беден, некрасив и единственное, чем мог удержать возле себя женщину, это напускная загадочность, подвешенный язык и мечты. Обычно этого хватало на одну ночь. Но для того чтобы влюбить в себя – никогда.
– Что будете заказывать? – спросил подоспевший официант.
– «Колу»! – не раскрывая меню, ответила она.
Я с завистью взглянул на запотевшую банку «Сoca-Cola», которую бармен выудил из морозильника и отодвинул от себя стакан с теплым пивом.
Матч подошел к концу. Камера оператора вывела на экран покидающих стадион болельщиков. Я тоже засобирался домой, мысленно пересчитывая в кармане мелочь, гадал, хватит ли денег на такси.
– Будешь «Колу»? – спросила вдруг она и протянула мне банку «Coca-Cola».
– Спасибо! – улыбнувшись, отказался я.
Ее забота меня удивила.
– Я лучше выпью пиво.
– Ну, ладно! – поднялся вдруг из-за стола мой приятель. – Мы поехали! Не скучайте тут!
Я вопросительно поднял на него глаза. В мои планы не входило сегодня задерживаться. В понедельник утром наш начальник всегда проводил планерку, а за опоздания он наказывал строго.
– Поухаживай за ней! – подмигнула мне «Джулия Робертс».
«Черт» – глядя им вслед, выругался я про себя. Конечно, моих денег хватило бы, чтоб заплатить за кружку пива и банку «Колы», но идти пешком через весь город.... Мне, конечно, не привыкать, а вот моей спутнице....
– Ты читал «Код да Винчи»? – спросила вдруг она.
Я судорожно проглотил пиво. Именно этот вопрос заставил меня взглянуть на нее по-новому. «Она читает книги?» – это открытие меня удивило. Сам я книг не читал уже давно, хотя и слыл среди приятелей книжным червем.
– Нет! – честно ответил я.
– Я тоже, – грустно вздохнула она. – Купила книгу, но все никак не могу дочитать.
У меня такое бывало. Часто, едва открыв роман, я читал всего несколько глав и уже угадывал финал. Скучно и однообразно.
– Сложный язык? – вежливо поинтересовался я.
– Нет, что ты, язык отличный! Просто роман слишком большой!
Я понимающе кивнул.
– Если роман слишком большой, значит это неплохая повесть! – так говорил моя дядя, известный в городе писатель. – Любишь читать?
– Ну, не то чтобы очень... – она смутилась.
Смущение было ей к лицу, такое искреннее, трогательное, настоящее, что у меня подозрительно сжалось в груди.
Бармен включил музыкальный канал. Матч закончился со счетом 1:0. Скучнейший матч всего чемпионата.
– Тебе нравится Шакира? – спросила она.
– Так себе, – ответил я. – Мне больше нравится инструментальная музыка, рок, блюз...
– Классика? – удивилась она.
– Так себе... – классику я слушал мало и очень давно, еще до того как бросил читать.
– Что-то еще будете заказывать? – официант занес над блокнотом остро отточенный карандаш.
– Еще "Колы"? – повернулся я к ней.
– Нет, спасибо.
– Я тоже уже полон! – улыбнулся я и хлопнул себя по заметно заплывшему жирком животу.
Официант спрятал блокнот и собрал со стола пустую посуду.
– Извини, я на минуту! – я поднялся и поспешил к туалету.
Заперев дверь на ржавую щеколду, я выгреб из кармана деньги и пересчитал. На такси бы не хватило. Я поднял взгляд на свое отражение в заляпанном зеркале. Не помешало б подстричься – густая челка свисала до глаз, впалые щеки покрыла густая недельная щетина, а под красными от хронического недосыпа глазами повисли тяжелые мешки.
"Красавец, блин!" – грустно подумал я, выходя из туалета.
– Официант, счет! – крикнул я, садясь за стол.
– Не нужно! Я уже заплатила! – сказала она.
– Но зачем? Ты ставишь меня в неловкое положение! – я и вправду смутился.
– В следующий раз заплатишь ты! – улыбнулась она.
"Следующий раз"– это мне понравилось. Хотя понимал, что этого «следующего раза» может быть никогда и не будет.
– Хорошо! – сказал я. – Но сейчас за такси плачу я!
– Давай лучше прогуляемся пешком? – она снова не оставила мне шансов рассчитаться. – Погода такая классная!
Действительно, ночная прохлада слегка остудила раскалившийся за день воздух, небо укуталось в звездное покрывало, а город незаметно погрузился во тьму, даже на дорогах стало меньше машин – завтра понедельник.
– Постой! – окликнула она меня.
Я обернулся. Она оперлась на мое плечо и стянула с ног босоножки на высоком каблуке-шпильке. Я опустил глаза на свои потрепанные кеды. «Блин, мог бы и туфли натянуть!» – подумал я.
– Ноги устали! – улыбнувшись, сказала она.
Как же она была красива. В этом белом коротком платье, с распущенными по оголенным плечам волосами, босая. Сейчас она была красива, как никто, такая непохожая на расфуфыренных девушек, которых я знал до нее.
– Смотри, какое небо красивое! – она подняла лицо к звездам.
Я с трудом оторвал от нее взгляд. Небо. Ночное небо, пусть и красивое, было далеко, а она рядом, в сто раз прекраснее, чем эта летняя ночь.
Но это была еще не любовь. Я любовался ее красотой, как восхищаются скульптурой Венеры Милосской, портретом Моны Лизы, поражаясь искусством мастера, не пытаясь даже заглянуть в душу его творения. Это еще не была любовь. Но тогда почему снова так сжало в груди, когда она сказал:
– Ну, вот мы и пришли! Здесь я живу.
– Да? – глупо переспросил я.
– Да! – улыбнулась она.
– Ну... пока?
– Пока!
Я неловко повернулся и пошел прочь, судорожно пытаясь понять, что не успел сказать, чего не спросил. Черт возьми, я взывал к разуму, когда нужно было слушать сердце.
– Позвонишь мне? – вдруг услышал я.
– Да, конечно! – не успев даже обернуться, ответил я, наконец-то доверившись чувствам.
– Запиши мой номер....
Я вытянул из кармана мобильный и только тогда вспомнил, что батарея села еще днем.
– Блин, аккумулятор сел... – я закусил губу от досады.
– Сейчас... – она раскрыла сумочку и вытянула из нее бумажную салфетку.
– Ручка есть? – спросила она.
– Нет... – ответил я, продолжая лихорадочно шарить по карманам.
Она достала из косметички губную помаду, зубами стянула колпачок и вывела на салфетке номер своего телефона.
– Ну, пока? – спросила она.
– Пока-пока! Я позвоню, хорошо?
– Хорошо!
Я не позвонил. Испугался. Испугался сильного чувства, которое уже пустило корни в моей щедро удобренной одиночеством душе. Не позвонил, надеясь, что слабый росток любви, погибнет без ее тепла. Глупец. Я снова и снова взывал к разуму, уговаривал себя забыть, выбросить из головы то, что уже давно поселилось в сердце. Любовь не может быть разумной. Любовь это всегда безумие. Поэтому любить по-настоящему могут только глупцы и дети.
Мы встретились через месяц, в ресторане "Астория", на дне рождения того самого приятеля. Ему исполнилось двадцать девять. Собрались его друзья бизнесмены, влиятельные знакомые из налоговой инспекции, еще один то ли депутат, то ли какой-то важный чиновник. И я, менеджер едва сводящего концы с концами рекламного агентства, хронический неудачник и глупец.
Она появилась чуть позже, вместе с подругой, той самой, которая была похожа на Джулию Робертс в "Красотке".
– Привет! – улыбнулась она.
– Привет... – выдавил я и отвернулся к своему приятелю. Я боялся, что она заметит в моих глазах то, что уже давно огнем пылало в моей душе.
"Как же она красива! – стонал я про себя. А вокруг нее, облизываясь, словно голодные хищники, кружились друзья моего приятеля.
"Она не для тебя!" – твердил мой разум. – "Ты нищ, некрасив, неужели ты думаешь ей нужна твоя никчемная душонка?".
Я уже пожалел, что пришел на эту вечеринку. Размышляя, как бы поскорее свалить с торжества, я нерешительно мялся у входной двери, пока гости степенно рассаживались за столом. Как вдруг почувствовал чью-то теплую ладонь в своей руке. В ту же секунду, забившись в темные уголки сознания, мой разум затих, а нахлынувшие горячей волной чувства обожгли и сердце, и душу. Она молча взяла меня за руку и повела за собой к столу. Наверное, мы были странной парой: она высокая, красивая, стройная, в дорогом, очень стильном платье и я – среднего роста, с четко наметившимся пивным животом, в старом, чуть помятом костюме. Друзья моего приятеля с недоумением и завистью следили за нами, о чем-то, негодуя, перешептываясь между собой.
– Почему ты не позвонил? – спросила она, как только мы сели за стол.
Я смешался. Но тут, к счастью, вокруг зааплодировали, приветствуя вышедшую в центр зала подругу моего приятеля. В руках у нее был микрофон. Обведя зал игривом взглядом, она запела "Happy birthday" и довольно неплохо, даже несмотря на то, что похожа на Джулию Робертс. Как только она закончила, зал взорвался аплодисментами, под которые они с приятелем сплелись в страстных объятиях. А я снова почувствовал, как ладонь моей спутницы легла в мою руку. Черт возьми, в эту минуту я наконец-то признался самому себе, что без ума от нее. Мы мало разговаривали, вокруг было слишком шумно. Она все время ухаживала за мной, подкладывала в тарелку лакомства, все это поначалу жутко смущало меня, но, честное слово, было приятно.
– Потанцуем? – услышал я чей-то требовательный голос.
– Нет, спасибо! – вежливо отказалась она.
Я едва успел заметить, как кто-то грубо схватил ее за локоть и рванул.
– Пустите! – вскрикнула она.
Уронив стул, я вскочил на ноги и что есть силы влепил кулаком по лицу наглеца. Черт возьми, пять лет в спортивном зале не прошли даром. На мгновение вокруг повисла изумленная тишина – на полу, схватившись за разбитое в кровь лицо, корчился хам-депутат. А ко мне угрожающе двинулись друзья моего приятеля, его знакомые из налоговой инспекции схватились за мобильные телефоны. Даже мой приятель, помогая депутату подняться, зло процедил мне:
– Идиот!
Пять лет в спорте – это было очень давно, а сейчас вокруг меня, потирая кулаки, столпились друзья-бизнесмены, плевать, рядом была она – в ту минуту я бросил бы вызов хоть всему миру. Никто и ничто не отнимет ее у меня.
– Стойте! – услышал я, и все удивленно обернулись к поднявшемуся с пола депутату.
Все-таки он оказался мужиком – меня не побили. Правда, нам с ней пришлось покинуть ресторан, чему, честно говоря, были искренне рады.
Мы гуляли по ночному проспекту, считали падающие в августовское небо звезды. А у меня никак не получалось загадать желание. Звезды слишком быстро растворялись в глубоком небе. Правда, единственное мое желанием, это, чтобы она была рядом. И она была. Рядом.
Далеко за полночь мы каким-то чудом оказались у маленького заросшего камышами пруда на окраине города.
– Смотри! – воскликнула она. – Лилии!
Что еще, кроме любви, могло меня в тридцать лет толкнуть на безумный поступок? Сбросив одежду, я прыгнул в уже довольно прохладную воду и быстрыми саженками устремился к водяной клумбе. Я грыз зубами толстые, покрытые слизью стебли лилий, пока не нарвал солидный букет из бледных ничем не пахнущих, но таких красивых цветов. Я никогда не забуду слезы счастья, которые блеснули в ее глазах, когда она прижала этот мокрый букет к груди. А наши губы слились в горячем, нежном поцелуе. Я плохо помню свой первый поцелуй, черт возьми, я даже не помню лица своей первой возлюбленной, но этот пруд, этот букет и этот поцелуй я не забуду никогда.
Это был самый счастливый месяц в моей жизни. Цветы, поцелуи, бессонные ночи, нежность и любовь. У меня кружилась голова, стоило к ней прикоснуться. Я сходил с ума, даже если на минуту мы расставались. Мне казалось, я сгораю в этой любви, растворяюсь в ней, как кубик льда в бокале с мартини. Растворяюсь, чтобы уже не расставаться вовек.
Мы делились самым сокровенным. Она была единственной, кому я доверял, больше чем себе. Доверие, вот чего мне так никогда не хватало в моих прошлых отношениях. Я даже узнал, что она пишет стихи и прозу. Но на этот раз это меня даже не удивило. Несмотря на ослепительную внешность, она была очень ранима и нежна. Жаль только, она так и не дала мне ничего прочитать.
– Позже! – тихо сказала она.
Это был самый счастливый месяц в моей жизни.
– Мы сегодня увидимся? – спросил я, прижимая к уху трубку телефона.
– Нет, извини, сегодня меня пригласили на девичник, – услышал я ее тихий голос, – подруга выходит....
– Хорошо! – я перебил ее и положил трубку.
Откуда-то из потаенных уголков сознания выбрался мой разум и злобно зашептал:
"Ну, а что я говорил? Доигрался? Влюбился? Глупец! Девичник? Ха-ха! Вспомни ваши мальчишники! Ну как? Я же тебя предупреждал – она не для тебя!!!"
Ревность градом обрушилась на сад любви, распустившийся в моей душе. У любви нет врага страшнее, чем ревность. Ревность отравляет любовь, терзает душу сомнениями, забивая камнями все самое светлое, выпускает на волю все самое отвратительное, мерзкое, подлое.
В тот вечер я напился, молча, наслаждаясь собственными страданиями, заливал и заливал алкоголь в кровь, чтобы заткнуть ненавистный разум, который рисовал в моем воображении страшные картины: она в кругу парней, она в танце, она целуется с другим....
Утро встретило меня приступом тошноты. Меня рвало от отравления алкоголем, ревностью. Тошнило от самого себя.
Выплюнув желчь, я немного пришел в себя. Принял душ. Выгреб из кармана джинсов мобильный телефон. СМС. Она. "Очень соскучилась. Целую. Люблю". Этих нескольких строк достаточно, чтобы разогнать тучи над потрепанным садом любви в моей душе. Проклиная себя, я наспех оделся и помчался к цветочной лавке. Она любила дикие, полевые цветы, но таких нет, ни в одном цветочном магазине.
Она еще спала, когда я с букетом роз постучался в ее дверь. Это я понял по ее сонному голосу:
– Кто там?
Наконец, она открыла, зажмурилась от яркого дневного света. Я протянул ей цветы, и ее прекрасные серые глаза засияли счастьем. Я обнял ее, прижал к груди, вдыхая теплый со сна аромат ее волос.
Я пытался забыть свой позорный приступ ревности. Надеялся, что все будет по-прежнему. Но ревность уже рассеяла сорняки сомнения в моей несчастной душе. Прогуливаясь с ней по улицам, я ловил завистливые взгляды молодых людей, слышал несущееся ей вслед призывные гудки комфортабельных автомобилей. Ревность душила меня, выбивала из сил, я страдал, и она не могла не заметить этой перемены.
– Что с тобой происходит? – встревожено спрашивала она.
– Все в порядке! – отвечал я, натягивая на лицо фальшивую улыбку.
В тот злополучный вечер мы как обычно договорились встретиться, чтобы пойти погулять. Она любила пешие прогулки, любила гулять босиком.
– Абонент находится вне зоны доступа... – сухо ответил мне механический голос.
Такое случается. Связь ни к черту. Я снова набрал ее номер.
– Абонент находится...
Я звонил. Снова и снова. И с каждым разом чувствовал, как, казалось бы, забытое отвратительное чувство ревности вновь пробуждается во мне. Я гнал прочь сомнения, подозрения, но:
– Абонент находится вне зоны доступа!
Я бросился к городскому телефону, но в трубке были слышны только длинные гудки. Ее нет.
– Абонент вне зоны доступа! – сухим механическим голосом сказал мой разум и захохотал.
– Ну и черт с ней! – зло отозвался я и отключил свой мобильный.
Да, я снова напился. Не помню, как оказался в ночном клубе. Снова пил, танцевал. Встретил старую знакомую. Дыхнув винным ароматом, она залепила мои губы горячим поцелуем. Да, черт возьми, это было то, что нужно. Я прижал ее к себе, целовал, сжимал в руках ее пышное тело, пока вдруг не почувствовал, как кто-то рванул меня за плечо.
Подруга приятеля, похожая на Джулию Робертс.
– Привет! – черт возьми, я был рад, что она видит меня с другой. "Джулия Робертс" расскажет ей, что и я не терял времени даром. Это меня даже порадовало. Ревность выпускает на волю все самое отвратительное, мерзкое, подлое.
Подруга приятеля одарила меня презрительным взглядом и пошла прочь.
– Ну и катись к черту! – кричал я ей вслед. – Шалава!
Эту ночь и весь следующий день я провел в постели у своей старой знакомой. Пьяный. Довольный собой.
Но похмелье неизбежно. Обнимая унитаз, я проклинал себя, алкоголь, зарекался больше ни капли в рот. Но что такое физическая боль по сравнению с душевными страданиями. Я включил телефон. Спустя почти двое суток. Куча СМС. Все от нее.
"Милый, ты где?"
"Позвони мне!"
"Любимый!!!"
"Ну, где же ты???"
Я позвонил. Она долго не брала трубку. Очень долго. Я боялся. Боялся, что она больше не ответит. Никогда.
– Да... – ее холодный голос, словно ледяной душ, окатил меня с головы до ног.
– Привет...
– Привет...
– Как дела? – глупо спросил я.
– Плохо!
– Что-то случилось? – встревожился я.
– А разве нет?
Черт. Значит, "Джулия Робертс" уже донесла.
– Я сейчас подъеду к тебе... можно? – спросил я.
– Я в больнице... – ответила она.
– Что случилось?!
– Не важно! – ответила она и положила трубку.
Ее положили в больницу как раз в тот злополучный вечер. Приступ. Что-то по-женской части. В палату к ней меня не пустили. Хорошо, разрешили передать букет роз. Дешевый способ заслужить прощения. Обхватив голову руками, я сидел на ступенях больницы. Вместо сада любви в моей душе остался лишь голый, заросший сорняками пустырь. В считанные дни я уничтожил самое светлое чувство в моей жизни. Конечно, она простит. Она любит. Но это будет уже другая любовь. Запятнанная изменой. Как у моего приятеля. Он называет ее "свободные отношения".
Я ушел. Навсегда. Чтобы сохранить ту настоящую любовь хотя бы в воспоминаниях. Я сменил номер телефона, чтобы не ждать от нее звонка, которого не будет. Я не заслуживаю прощения. Я не заслуживаю жалости. Единственное, чего я достоин – это презрение. И я презираю себя. За ревность, за сомнения, за слабость.
Каждый день я возвращаюсь в пустой, холодный дом. Включаю телевизор, смотрю новости, которые уже не пугают меня катастрофами, жуткими болезнями, количеством жертв. Чемпионы мира итальянцы празднуют долгожданную победу. Зидан ушел на покой. А я в полном одиночестве поедаю вчерашние пельмени, которые мне лень разогреть. Жизнь для меня потеряла всякий смысл. Пустырь в моей душе огражден высоким забором с колючей проволокой, никогда и ничто не посеет на нем семени чувств. Очень скоро пустырь превратиться в пустыню, по которому холодный ветер памяти будет гонять перекати-поле воспоминаний. Иногда мне хочется, чтобы все это поскорее кончилось.
Но сегодня я нашел в своем ржавом почтовом ящике маленький белый конверт. Без подписи отправителя. Забравшись в натужно скрипнувшее кресло, я развернул пакет и извлек под слабый свет абажура небольшой клочок бумаги, и что-то до боли знакомое сжало мне грудь. Я узнал ее почерк.
"ПРИЛИВ, КЕДЫ И БЛЮЗ...
Опустив подбородок в чашу из собранных ладоней, он сидел на узком пятачке черной скалы, которая высилась из воды словно одинокий зуб во рту старца. На нем была выцветшая голубая футболка и потертые джинсы. Изредка, в такт волнам, бьющимся о скалу, он постукивал потрепанным кедом по вросшей в камень раковине.
Он не был музыкантом, но слышал музыку волн, которые играли старый добрый блюз. Он не рисовал, но легко и с удовольствием различал краски в скучном сером небе. Он слушал стихи ветра, но не был поэтом.
Он ждал прилива, который поднял бы к нему плот, который покачивался на волнах у самого подножья скалы. Он ждал прилива очень давно, но бледное море словно перестало подчиняться законам луны, а может быть ее уже и не было – слишком долго он не видел ни луны, ни солнца, только серое небо, море и черный клык скалы.....
Волны играли блюз, ветер напевал стихи, а небо, скучное серое небо, как в старом кино, переливалось черно-белыми красками, рисуя замысловатые картины.
Волны вдруг взяли финальный аккорд, ветер грустно взвыл, а он встал, широко раскинул руки, оттолкнулся от скалы и прыгнул в небо. Он летел. Летел, как птицы, которых давно уж не было в пустом и сером небе. Он упал в мертвый океан без рыб. Он вынырнул из бездны, шумно вдохнул в легкие воздух и взгляд его упал на плот.
Как же он был глуп, столько времени ждать прилива от непокорного луне моря, когда можно было вот так, сразу одним прыжком опустится к спасительному плоту....
Он сел на плот, встал на заплесневелые бревна и волны понесли его прочь. Прочь от одинокой черной скалы....
Она стояла на желтом берегу, остовы мертвых деревьев возвышались за ее спиной, волны ласкали босые ноги, а ветер-поэт играл прядями длинных золотых волос, тихо нашептывая: "Жди... жди... жди...". Она ждала прилива. Прилив принесет его. Но море уже давно не слушало луны, которой не было...
Ветер нес его к ней, нашептывал о красоте ее золотых волос, небо черно-белым рисовало ее лицо, а волны играли блюз...
Он опустил ноги в море, нащупал дно и по колено в воде пошел к ней. Она была красива, непохожая на негатив, который рисовало небо. Ее серые, цвета неба, глаза смотрели вдаль, на море. Он шагнул к ней, протянул руку, коснулся ее тонких пальчиков. Она не видела его. Она смотрела только на море и мягко отняла у него руку. Она ждала не его, она ждала того, кого принесет прилив...
Хлюпая кедами по желтому песку, он отступил. С тоской взглянул на ее тонкий обнаженный стан и медленно поплелся к плоту.
Он взобрался на черную скалу, опустил подбородок в чашу из ладоней. Волны играли блюз, ветер-поэт читал стихи, серое небо рисовало графитом, а он, постукивая кедом по раковине, ждал прилива от непокорного луне моря..."
БАСКАЧКА
"Любовь, которая ежедневно не возрождается,
ежедневно умирает".
Халиль Джебран.
Великая степь. Выжженная, подчас безжалостным солнцем, продуваемая злыми ветрами, вытоптанная копытами многотысячных табунов. Кости скольких храбрых воинов покрывают твои бескрайние просторы? Сколько крови пролито на твои земли?
Великая степь. Но и она лишь малая часть могущественной Золотой Орды, власть которой кровавым потокам разлилась далеко за Идил на запад, огненным смерчем накрыла правоверных на востоке. Власть, от которой не спасла грозную Империю Чин даже Великая стена.
Высоко, разгоняя широкими крыльями тучные стада облаков, парит хозяин небес. Нет существа могущественней его в этом бездонном небесном колодце. Легкий взмах крыла, и он устремляется еще выше, но взгляд зорких глаз верно стелется по земле, выискивая среди серой степной травы добычу.
Глупый, нагулявший за лето жирок суслик беспечно забирается на холм и, пригревшись на солнце, чистит свою лоснящуюся шкурку.
Нет добычи проще и желаннее. Сложив крылья, хозяин небес камнем падает вниз. Его перья золотом переливаются в лучах жаркого солнца. Вот-вот острые когти вопьются в шкурку глупого зверька, а могучий клюв вонзится в хрупкий череп грызуна. Но суслик вдруг вытягивается на задних лапках, испуганно вглядывается куда-то вдаль и живо юркает в ближайшую норку. Острые когти срывают лишь пучок серой полыни, хищный клюв раскрывается, и недовольный клекот степного беркута оглашает округу. Взмах крыльев и властелин неба снова пасет небесных овец, и оттуда, с высоты, гневно разглядывает небольшой караван всадников, спугнувших его добычу.
По древней, веками истоптанной дороге, в окружении двух-трех десятков воинов едет небольшая повозка. Натужно, словно от усталости, скрипят колеса. В повозке дремлет совсем еще юная девушка. Даже пыль, осевшая на тонких, словно струны, бровях и густых ресницах, не может скрыть ее красоты. Рядом с повозкой на огненно-рыжем скакуне, напряженно всматриваясь в горизонт, скачет крепкий сухощавый воин. Несмотря на молодость, видно, что это знатный нойон. Все: одежда, осанка, выражение лица выдает в нем потомка великих чингизидов. Словно вытесанное из камня лицо. Острые скулы. Прямой, чуть хищный нос. Взгляд сквозь узкий надменный разрез глаз устремлен на быстро приближающееся от горизонта облако пыли. Возвратился алгичин – передовой дозорный. Резко остановив коня, дозорный что-то говорит нойону и указывает рукой на зеленеющий вдали горизонт.
От топота копыт девушка в повозке вдруг просыпается и испуганно поднимает на нойона черные, как июльская ночь, глаза. Тот, заметив ее, жестом отпускает дозорного, и его жестокие тонкие губы растягиваются в неожиданно теплой улыбке.
– Не волнуйтесь Алакуш-катун, вернулся дозорный. За теми деревьями Джайык, скоро передохнете! – улыбаясь, говорит нойон.
Девушка под взглядом воина смущается, стыдливо опускает прекрасные черные глаза, а на ее нежных пухлых губах предательски играет улыбка. Не желая смущать красавицу, воин пришпоривает коня и едет чуть впереди быков, запряженных в повозку.
Девушка снова ложится на пропахшую полынью кошму и закрывает глаза.
Всего полгода назад Алакуш вместе с сестрами играла во дворце-карши своего отца Буйрук-кана. Любил и баловал младшую дочь хан. Но вот уже две луны Алакуш жена знатного нойона Эль-Тэмюра.
Впервые увидев нойона на ежегодном празднике Наадам*, Алакуш без памяти влюбилась в молодого, сильного воина. На том празднике ему поистине не было равных. Много сильных и прославленных багатуров, краснея от стыда, пригнувшись, признавая поражение, прошло под правой рукой Эль-Тэмюра**. Но не только в борьбе блистал молодой воин. Не знала промаха и его стрела-учусак. А уж в скачках не было равных огненно-рыжему жеребцу нойона. Ал-Таолай – Красный Заяц – легко обходил самых быстрых скакунов Орды.
На том празднике Эль-Тэмюр нашел свою избраницу. Словно алая роза среди бледных полевых цветов – подруг, сияла младшая дочь Буйрук-кана – Алакуш. Увидев ее, храбрый воин оторопел, бродил вокруг, не осмеливаясь приблизиться к юной красавице. И тогда катун сама одарила Эль-Тэмюра вниманием, бросила ему под ноги букет из степных цветов, и весело смеясь, помчалась с подругами прочь.
Вскоре под сводом праздничного шатра-тэрмэ, могущественный Буйрук-кан выдал свою любимую дочь замуж за нойона Эль-Тэмюра. Не было в Орде пары счастливей и красивей. Новобрачные благодарили Хухэ Мунхэ Тэнгри – Вечно Синее Небо – за ниспосланную им любовь. Больше месяца прожили молодые у зеркально чистого горного озера, освещая любовью эти глухие заповедные места. Грозный воин трогательно опекал юную катун, носил на руках, бессонными ночами любовался ее прекрасными глазами в которых отражалось ночное небо с серебряной россыпью звезд.
Однако вскоре им пришлось покинуть благодатное озеро. К Эль-Тэмюру прибыл гонец от хана. Дела Орды превыше всего. Хан приказал нойону ехать баскаком далеко в кыпчакские степи, а оттуда за Идил – собирать подать с покоренных ордой городов.
Поселились молодые на краю небольшого селения, на берегу Джаика. Еще несколько недель Алакуш купалась в любви, наслаждалась теплом любимого. Даже здесь, вдали от родного дома, среди незнакомых, чужих людей, Алакуш чувствовала себя счастливой. Рядом был он, а в нем вся ее жизнь. Но уже скоро Эль-Тэмюр засобирался в путь. Алакуш ничем не высказывала своей тревоги, радостно улыбалась, весело смеялась, и лишь темными ночами тихонько плакала, уткнувшись в могучее плечо любимого.
Наступил тяжелый день расставанья. Воины Эль-Тэмюра выстроились, готовые выступить в далекий поход. А нойон все еще был в доме, прижав Алакуш к закованной в латы груди, он ласково гладил ее иссиня черные волосы, жадно вдыхая их милый сердцу аромат. Наконец, тяжело вздохнув, Эль-Тэмюр оторвал любимую от себя и быстро вышел из дома. Алакуш, прижав руки к груди, бросилась следом. Нойон, в мгновение ока, вскочил в седло и пришпорил, было, коня. Но Алакуш схватилась за стремя и глазами, полными слез, взглянула на враз изменившееся лицо мужа: Эль-Тэмюр насупился, негоже воину держаться за юбку жены, и замахнулся на катун плетью. Та прижалась щекой к грубой коже сапога нойона и горячо зашептала:
– Любимый, пусть Хухэ Мунхэ Тэнгри хранит тебя, пусть духи этих земель будут милостивы к тебе, заклинаю тебя, возвращайся скорее... твой цах – наш ребенок уже ждет тебя...
Брови Эль-Тэмюра удивленно приподнялись, в суровом лике воина промелькнули мальчишеские черты, но тут же, словно спохватившись, нойон нахмурился, с силой опустил нагайку на круп Ал-Таолая и поскакал прочь. Алакуш упала на колени, закрыла лицо руками и горько заплакала. Двое оставшихся охранять катун нукеров и старая служанка Калчан отвели Алакуш в дом. А отряд баскака Эль-Тэмюра удалялся все дальше в половецкие степи, собирать священную подать с подневольных орде городов. Суровы лица воинов, долог и опасен их путь. И лишь на лице их предводителя играет счастливая улыбка, а в глазах предательски блеснула хрустальная капля слезы.
Шло время. Осень окрасила берега Джаика желтым цветом. Селяне собрали богатый урожай и готовились к зимовке. Лишь Алакуш каждый день выходила на дорогу, к старому мосту, перекинутому через пересохшее русло Джаика. Но с каждым днем прогулки ей давались все труднее. Рос под ее наполненным любовью сердцем младенец, Его ребенок. Глядя на заходящее за горизонт солнце, Алакуш гладила небольшой животик, шептала имя любимого и разговаривала с растущим в ее чреве малышом:
– Скоро, малыш, скоро вернется твой отец – великий воин Эль-Тэмюр. Он научит тебя держаться в седле, стрелять из лука и не будет в орде багатура сильнее Отчигина*** – сына нойона Эль-Тэмюра.
Алакуш возвращалась в дом, прижимала к лицу хадак-платок мужа, вдыхала запах любимого и сладко засыпала.
До горизонта покрылась снегом бескрайняя степь. Зима покрыла льдом воды Джаика. Калчан сварливо ворчала у печи, Алакуш, сидя у окна, смотрела в степь, которую по-зимнему быстро накрыли сумерки. Ее мысли были далеко, у горного озера, где они с Эль-Тэмюром прожили те несколько счастливых и недолгих месяцев. Она словно снова купалась в прохладной воде, а сильные руки любимого обнимали ее тонкий стан.... И тут Отчигин в ее чреве капризно пнул мать. Что-то тревожен он в последние дни. Алакуш вздохнула, тяжело поднялась и направилась к ложу.
Разбудил катун громкий шум у дверей. Постель Калчан была смята, самой служанки не было. Поднявшись на ложе, Алакуш прислушалась, послышались приглушенные мужские голоса, звон сбруи. Сердце катун бешено заколотилось: "Вернулся! Вернулся, любимый!". Алакуш бросилась к двери и рывком распахнула её. Ледяной порыв ветра обжег теплую со сна кожу катун. Вглядываясь в лица, чуть освещенные слабым огнём, она жадно искала мужа: "Вот Бельгутай, рядом Дзорин, нукеры мужа, а где же сам нойон? Почему воины прячут глаза? Отворачивают от огня лица? Неужели..."
Вдруг откуда-то послышался слабый стон. Алакуш, оттолкнула старую служанку, пытавшуюся ее удержать, и босиком, по снегу, побежала к телеге, на стон, схватила за голову раненого, взглянула в лицо.... Распластавшись в горячке, тихо стонал Урунгу, верный телохранитель мужа.
Схватив за грудки кого-то из нукеров, Алакуш закричала:
– Где мой муж? Что с ним? – слезы ручьем полились из глаз прекрасной катун, она упала на колени.
Воины подхватили ее на руки и занесли в дом. Насилу уложив бьющуюся в истерике госпожу в постель, Калчан разогрела молоко и напоила им Алакуш. Горячее молоко чуть согрело катун, хотя зубы по-прежнему отбивали барабанную дробь.
– А теперь расскажите, что с моим мужем?...
Отряд баскака Эль-Тэмюра больше двух лун собирал дань с подневольных орде городов. Напуганные мощью и жестокостью Золотой орды, князья исправно платили подать. Устраивали в честь молодого нойона пышные пиры. Не понимали князья, что мощь монголов не в воинах Орды, а в трусости и зависти самих князей. Все, как один, шептали баскаку на ухо жалобы на соседей, заверяя в своей искренней преданности Великому хану.
Собрав подать, Эль-Тэмюр повел отряд обратно – в степь. Торопился к молодой жене нойон. Скакали без отдыха, по нескольку дней подряд. И только когда кони уже еле передвигали ноги, остановились на ночлег, у горного перевала, в трех днях пути от Джаика. По обычаю монголов принесли жертву духам гор, выставили посты. Откуда злой дух принес оурчак – грабителей, ни один из дозорных и вскрикнуть не успел. Резали нукеров спящими, сразу несколько разбойников ворвались в шатер Эль-Тэмюра и лишь там завязался бой, которой разбудил остальных. Но было поздно, грабители, забрав из шатра всю собранную подать и оглушенного нойона, ушли в горы. В шатре Эль-Тэмюра истекал кровью лишь тяжело раненный телохранитель нойона Урунгу.
Молча, без слез, слушала рассказ нукеров Алакуш. И когда Дзоринг, опустив глаза, замолчал, она жестом отпустила воинов. Легла на постель, прижала платок мужа к лицу и прошептала: "Хвала Вечно Синему Небу, ты жив...".
Алакуш уснула, за ней уснула старая Калчан и уставшие воины. Уснули, чтобы уже под утро проснуться от страшных криков катун... Той ночью Алакуш потеряла ребенка...
Уехали в Орду остатки разбитого отряда, оставив на попечение Калчан раненого Урунгу и метавшуюся в лихорадке Алакуш. Старуха, сутками не смыкая глаз, молила духов о выздоровлении прекрасной госпожи.
– О могущественные духи, о Великое Вечно Синее Небо, будьте милостивы к моей маленькой Алакуш! Заберите лучше меня, старую, никчемную развалину! – заламывала руки старая Калчан.
Не забывала старуха приносить щедрые жертвы духам. И молилась, молилась, молилась....
– Заклинаю вас, о могущественные духи, спасите мою госпожу! Возьмите в жертву мою жизнь и жизнь этого безродного солдата! – Калчан мало заботилась об Урунгу, лишь изредка подавала воды и, ворча, перевязывала раны. Всеми силами она боролась за жизнь юной катун. И уже к весне выходила обоих. Если Алакуш, все еще лежала в постели, то Урунгу, уже вовсю, хоть и прихрамывая, помогал старухе по хозяйству. Та беспрестанно ругала воина и во дворе, с раннего утра слышалось ее ворчание:
– Да чтоб тебя злой дух унес, хромой негодник! Нет от тебя никакого проку, почем зря хлеб ешь! Лучше бы оурчак тебе голову отрубил, кому ты хромой нужен?
Но Урунгу не обижался на старуху, да и та ругалась лишь из желания потешить свое самолюбие. С тех пор как Урунгу поднялся на ноги, в доме почувствовалась мужская рука. Нукер выгуливал скотину, наколол про запас дров, да и какая-никакая защита двум одиноким женщинам.
В один из солнечных дней, когда Урунгу, под брань и насмешки Калчан, пытался оседлать брошенного нукерами, такого же хромого, сломавшего ногу жеребца, впервые поднялась Алакуш. Даже, несмотря на жуткую худобу, катун была по-прежнему красива. Глубокие глаза, цвета летней ночи, ярко сияли на бледном лице. Забыв о хромом воине, Калчан бросилась к госпоже, та жестом остановила служанку. Вдохнула, свежий, наполненный ароматами весенних степных трав воздух. Ароматы весны пьянили, кружилась голова. Вволю надышавшись, Алакуш нетвердыми шагами направилась прочь со двора. Калчан бросилась, было, следом, но Урунгу, схватив за руку, придержал старуху.
Алакуш на слабых, подгибающихся ногах брела к мосту, у которого она столько дней прождала своего возлюбленного. Легкий весенний ветерок играл ее тугими косами, ласковое солнце гладило лучами ее бледные щеки.
Весенний Кутуз-Джаик – Бешеный-Яик – выйдя из берегов, наполнил своими мутными водами пересохшее осенью русло.
Алакуш оперлась на перила моста и устремила взор на запад. Так, у моста, она проводила солнце на закат и только с наступлением сумерек вернулась в дом.
День за днем выходила катун к мосту и до позднего вечера, всматривалась в горизонт. Мимо проезжали селяне, испуганно вглядываясь в задумчивое лицо Алакуш. Бежало время, снова пересохло русло притока Джаика. Осень, с ее долгими ночами и холодными проливными дождями, подкралась незаметно. В одну из таких длинных дождливых ночей умерла Калчан. Старая служанка ушла тихо: помолившись духам перед сном, Калчан просто уснула.
Тихо и скучно стало без старой, ворчливой служанки. Лежа в холодной постели Алакуш слушала дробь стучащего по крыше дождя. Ее сердце сжималось от тоски, и лишь надежда встретить любимого утешала ее. В тот вечер, впервые с той ночи как она потеряла ребенка, ей приснился Эль-Тэмюр. Его покрытые рубцами руки ласкали ее плечи, губы с жестким ворсом усов целовали лицо...
Алакуш проснулась и, вскрикнув, оттолкнула от себя Урунгу. Выхватила из под подушки кинжал и направила острие себе в грудь.
– Прости, госпожа, прости!!! – упав перед ней на колени, взмолился Урунгу. – Не делай этого, прошу!
– Прочь!!! – остро заточенный кинжал скользнул по коже катун и рубиновая капля крови упала на белоснежную перину...
Наутро Урунгу уехал. Алакуш осталась одна. Наедине со своими мечтами и небольшим хозяйством. Теперь всю работу приходилось делать ей самой. Только она знала, как тяжело не приученной к труду дочери хана дается на первый взгляд нехитрая работа. Но несмотря ни на что, катун изо всех сил старалась, мечтая, как встретит любимого у чистого и светлого очага, напоит свежим, своими руками надоенным, кобыльим молоком. И несмотря ни на что, каждый день, Алакуш приходила к мосту, встречать и провожать вечное солнце за горизонт.
Беспощадно время. Снегом покрылись деревья на берегу Джаика, годы окрасили серебром длинные косы катун. Годы и тяжелый труд состарили некогда молодую госпожу. Прекрасное лицо изломали морщины, нежные руки огрубели от работы. И только глаза, прекрасные глаза цвета ночи были наполнены любовью. Ничто не вечно, лишь любовь и Вечно Синее Небо не подвластны времени.
Выросло за эти годы селение. Незаметно превратилось в городок. Урусы, кыпчаки, татары заселяли благодатные берега Джаика. Стерлось из памяти имя Алакуш. Для горожан она стала старухой Баскачкой – ведьмой, колдуньей ее прозвали за умение врачевать.
По соседству с Баскачкой поселился урус с матерью и совсем еще юной, на сносях, женой. Алакуш по обычаю монголов пришла навестить соседей. Войдя в дом уруса, Алакуш двумя руками протянула хозяину кувшин свеженадоенного кобыльего молока.
– Чего тебе?! – вдруг закричала мать уруса. – Пошла прочь! Изыди!
Годы научили Алакуш сносить обиды. Она повернулась к выходу.
– Ну что уж вы мама?! – укоризненно воскликнула вдруг молодая жена уруса. – Разве так можно? Побойтесь Христа!
Алакуш взглянула на нее. Густые золотые волосы аккуратно собраны, маленькая родинка над верхней губой, небесно голубые глаза светятся теплом. Красавица.
Юная женщина приняла из рук Баскачки кувшин с молоком.
– Спасибо вам бабушка!
Алакуш кивнула и вышла.
– Вылей это зелье! – услышала она злобный шепот старухи-матери. – Не иначе, как отравить нас решила, ведьма!
Алакуш направилась к мосту. Опершись на старые перила моста, старая катун залюбовалась заходящим за горизонт солнцем. Закат окрасил редкие облака багрово красным. Где-то там, на закате ее возлюбленный, мчится на своем огненно-рыжем скакуне к своей любимой – к ней, к Алакуш.
– Тпрр-р-ру!!! Стой черт!!! – голос в стельку пьяного всадника грубо оборвал мечты Алакуш.
Она обернулась и взглянула на пьяницу.
– Чего уставилась, ведьма?! – заорал всадник.
Алакуш молча отвела глаза.
– Чего молчишь?!
Катун повернулась и побрела к дому.
– А ну стой нечистая!!! Я кому сказал, стой!!! – заорал пьяница и замахнулся на Алакуш плетью.
Вдруг конь под ним заржал, вскочил на мост и, поднявшись на дыбы, сбросил пьяницу под мост, в зловонную жижу.
Губы Алакуш растянулись в улыбке, обнажив стройный ряд белоснежных зубов. А в спину ей истошно вопил вымазанный в грязи пьянчужка:
– Ведьма!!! Изыди нечистая!!!
Алакуш только управилась с домашними делами и присела к очагу, как вдруг услышала громкие крики и причитания со двора соседей. Несмотря на неприязнь старухи-матери, Алакуш поспешила к соседскому дому.
Во дворе, стоя на коленях, заламывала руки старуха-соседка.
– Ох, помирает! Кровинушка моя! Ой, люди добрые!
Не обращая внимания на причитания старухи, Алакуш вошла в дом. На белой перине, в луже крови, мучилась в схватках юная красавица. Ее муж, утирая кулаком слезы, держал жену за руку. Алакуш оттолкнула его от девушки и приказала:
– Вскипяти воды!
Немало времени провела Алакуш у постели роженицы, то и дело, выгоняя из дому то рвущегося к жене мужа, то его мать. Помощи от них не было никакой, хорошо хоть воду успевали подносить. Но хвала духам и Вечно Синему Небу вскоре дом огласил плач новорожденного. Бережно завернув младенца, Алакуш протянула ребенка измученной матери, улыбнулась и, пошатываясь от усталости, пошла домой.
Утром катун разбудил осторожный стук в дверь. Отворив, Баскачка увидела на пороге смущенную старуху-соседку.
– Здравствуй соседка...
Алакуш кивнула.
– Вот, пришла... прощения просить... Ты уж не гневайся на меня, сдуру это я...
– Проходи в дом! – Алакуш распахнула дверь.
– Нет, нет, спаси Бог, соседка! Я пришла тебя на крестины звать! Сноха, Настасьюшка, порешила, чтобы непременно ты окрестила внучка... Да и Васька, сынок мой. Иди, говорит, проси у Баскачки прощения... Придешь?
– Приду...
Алакуш назвала малыша Инанча – верный. Родители же звали мальчика просто – Ванькой. Инанча рос крепким, смышленым мальчиком. Настасья, не без помощи Алакуш, родила еще двоих, девочку Дарью и мальчика Фёдора. Но только Инанча повсюду таскался за своей крестной. Помогал Алакуш по хозяйству. Часами сидел рядом с ней у моста, слушая рассказы бабушки о великих багатурах и сказочных чудовищах, о добре и зле, о любви и ненависти...
Рассказала бабушка и сказку о прекрасной царевне, которая вот уже сотни лет ждет своего возлюбленного на берегу могучей и быстрой реки.
– Такой же, как наш Яик? – спросил Инанча.
Бабушка улыбнулась и погладила мальчика по русой голове.
– Такой же, внучок...
– Когда я вырасту большим и сильным, стану как богатырь Ильтимур, я переплыву реку и спасу ее, ба!
Время течет. Совсем состарилась Баскачка. Хвала духам, рядом с ней был ее Инанча. Каждый день мальчик проводил с Алакуш, утром провожал к мосту, вечером, налюбовавшись закатом, они вместе возвращались домой. У Алакуш уже не было сил следить за двором, и за ее нехитрым хозяйством ухаживал Инанча.
– Пошли домой, ба?
– Ты иди, милый, а я еще посижу! Воздух сегодня дивный, чудесный.
– Ну ладно я побежал, только ты не задерживайся, ба, не дай Бог простынешь!
– Хорошо, хорошо, беги!
Мальчик погладил бабушку по голове и убежал. Старуха, облокотившись подбородком на посох, смотрела на медленно закатывающееся за горизонт колесо солнца, лучи которого словно прощаясь, погладили ее по испещренному морщинами лбу, сверкнули в тихой заводи старицы.....
И вдруг где-то вдалеке, там, где Вечно Синее Небо – Хухэ Мунхэ тэнгри обнимает землю, на горизонте, в алых лучах заката мелькнул знакомый силуэт всадника. Алакуш поднялась. Огненно-рыжий конь под всадником чуть касался копытами земли, сердце Алакуш затрепетало – Ал-Таолай!!! Конь и всадник быстро приближались, сбруя коня и доспехи воина сияли в лучах заходящего солнца. Вытянув руки вперед, Алакуш шагнула навстречу своему возлюбленному. Сомнений уже не было – Эль-Тэмюр!!!
По щеке Алакуш скатилась слеза, смывая с ее лица прах времени. Катун стянула с головы платок, распустила волосы, вечное солнце коснулось ее волос, жарким дыханием сдуло серебряную пыль и иссиня черные волосы вспыхнули в багровых лучах заката. Как будто не было долгих лет ожидания, тяжелых страданий, Алакуш снова была той юной катун, которая когда-то кинула под ноги любимому букет полевых цветов. Морщины на лице ее разгладились, стан выпрямился, руки были снова нежны и изящны. А скакун Эль-Тэмюра уже воспарил над мостом. Алакуш видела лицо возлюбленного, его сияющие любовью глаза, счастливую, лучезарную улыбку на высеченном словно из камня лице. Алакуш почувствовала жар коня, почувствовала, как сильные руки Эль-Тэмюра подхватили ее, она обняла за шею любимого. Ал-Таолай одним прыжком взмыл в Вечно Синее Небо, унося влюбленных на восход, к далекому горному озеру...
Ранним утром Инанча, как обычно, побежал к бабушке, чтобы проводить ее к мосту. Постучал. Бабушка не ответила. Ванька вошел в дом.
– Ба, ты спишь?!
Баскачки в доме не было. Мальчик удивился, и даже немного обиделся. Бабушка всегда дожидалась его. Инанча поспешил к мосту. Уже издали заметил знакомую сгорбленную фигуру. Мальчик присел рядом. Швырнул камень в воду и обижено пробубнил:
– И чего ты меня не дождалась, ба?
Баскачка молчала, глаза ее были закрыты, а на губах застыла счастливая улыбка.
* Каждый год во время самого большого праздника наадом в Монголии проводятся грандиозные скачки, на которые съезжается чуть ли не вся страна. Историки утверждают, что корни этой традиции исходят еще из III века до нашей эры. В более поздние времена соревнование устраивали вокруг горы Богдо-Ула, по преданию спасшей однажды Чингисхана от врагов. А ныне этот праздник приурочен к годовщине Монгольской революции. В него включаются скачки, турниры по стрельбе из лука и национальной борьбе, но они проходят на обычном городском стадионе.
** По монгольскому обычаю, победитель состязания по борьбе исполняет так называемый "танец орла", а побежденный должен несколько раз пройти под правой рукой или "крылом" победителя.
*** Отчигин (монг.) – наследник отцовского очага.
КОГДА ВЕРНУТСЯ ПТИЦЫ
Тук! Тук! Тук!
В мастерской душно, запах сырого леса повис под серым потолком, на куче опилок в углу – лоскуты красной материи и обрезки черной траурной ленты. На покрытой плесенью стене заляпанный мухами плакат со знаменитым изображением Мэрилин Монро, а под ним от руки красной краской выведено: "De mortuis aut bene, aut nihil" (О мертвых или хорошо, или ничего).
Жорка отходит на шаг и устало, но удовлетворенно оглядывает свежесколоченный гроб. Поднимает тяжелый ящик на руки и ставит его рядом с двумя другими, только большими по размеру. На сегодня все. Он снимает старый потрепанный фартук, бросает его на колченогую вешалку и выходит из мастерской. Холодный апрельский ветерок выметает стружку из волос. Захлопнув тяжелую, местами побитую ржавчиной, металлическую дверь, он вешает на нее старый замок, с сухим скрежетом проворачивает два раза ключ. Тишина. Жорка вздыхает, лезет в карман джинсов, достает помятую пачку "Marlboro", губами вытягивает сигарету и в поисках спичек стучит себя по карманам. Спичек нет. Наверное, оставил в мастерской. Но снова открывать тяжелую дверь лень. Он зло сплевывает сигарету в лужу и идет по расстеленным доскам в контору – талая вода залила весь двор.
Полная луна выскользнула из-за туч и бледным осветила все вокруг: ржавые остовы могильных оградок, горы опилок и надгробные плиты с мертвыми ликами усопших.
Жорка входит в контору, по привычке тянется к выключателю, но вспоминает, что электричества уже вторую неделю нет – сдох генератор. В полумраке нащупывает фонарь на аккумуляторной батарее: мертвые цветы на траурных венках в тусклом свете фонаря утратили былую яркость и словно бледные ночные мотыльки облепили стены, а ставший бесполезным монитор компьютера застыл на подоконнике.
Жорка садится за стол, вытягивает ящик, нащупывает засаленную красную тетрадь и вытаскивает ее на стол. Поплевав на большие, черные от пыли пальцы, он перелистывает тяжелые исписанные страницы. Буквы, цифры, имена переплелись в таинственные письмена. Он выбирает из настольного пенала ручку и корявым детским почерком что-то старательно выводит. Тишина. Слышен только скрип стула и шуршание бумаги. Наконец, спустя не менее четверти часа, Жорка отрывается от письма, некоторое время перечитывает, а затем захлопывает тетрадь. Берет в руки фонарь и один за другим выдвигает ящики стола – ищет спички. Спичек нет. Отшвырнув фонарь, Жорка обхватывает голову руками.
Всего каких-то полгода назад в городке кипела жизнь. Люди гуляли по узким улочкам, парочки влюбленных обнимались в тенистых скверах, а в будни артерии дорог затыкали автомобильные пробки. Люди радовались, плакали, пили, дрались... жили. Даже в их маленьком салоне ритуальных услуг иногда бывало весело. Дядя Ваня, сухо откашлявшись, рассказывал веселые байки и все – плотник Тимур, без трех пальцев на правой руке, задорный сварщик Женька и он Жорка, смеялись. Бывало и грустили: когда машина сбила дворового пса Мухтара, когда секретарша Босса хохотушка Лиля сломала ногу, или когда Босс был не в духе и придирался ко всем по мелочам.
Сначала исчезли голуби, с незапамятных времен ворковавшие на чердаке конторы, поговаривали, что их сожрал кот, но потом сдох и сам толстопуз Маркиз. Спустя месяц носом пошла кровь у дяди Вани. На похороны к некогда бойкому старику пришли почти все, не было только секретарши Лильки, у которой от того же страшного недуга умерла мать. Повсюду на погосте хоронили близких. Так много людей на кладбище Жорка видел впервые, оно стало похоже на ярмарку, только вместо веселого шума и гама, отовсюду слышались вой и причитания. У могилы дяди Вани сгорбилась его тихая вдова и утирала платочком то слезы, то нос от крови, а рядом рыдала навзрыд семилетняя внучка Санька, уже потерявшая в этом году родителей.
Работы прибавилось, мастерская хоть и работала круглые сутки, но все равно не успевала выполнять заказы. Часто, когда заказ был наконец-то готов, самих заказчиков уже не было в живых. Но Босс, как человек честный, доставлял покойников до кладбища, а потом стал хоронить их вместе с заказчиками. Сразу по несколько человек в одной могиле.
Скоро они остались лишь втроем: Босс, Жорка и Санька, внучка дяди Вани. В один день умерли Жоркина мама и братишка Гоша. Похоронили их вместе, тогда Жорка в последний раз плакал. Даже когда умерла добрячка тетя Таня, жена Босса, он ничуть не прослезился, а Босс всю ночь выбивал на черной мраморной плите голубку, улетающую в даль. Прямо в мастерской умер плотник Тимур, куда-то уехал с семьей сварщик Женька, но люди говорили, что бежать уже некуда – везде страшная болезнь сняла свою жатву.
Все живое погибло. Исчезли птицы, бродячие псы и кошки. Тихо и пустынно стало на улицах их некогда шумного городка. Прикорнули прямо на дорогах сотни мертвых машин. Повсюду лежали обледенелые, похожие на мумий, покойники, которых Жорка с Боссом собирали по всему району в свою маленькую "Газель" и везли в пустынный без единой живой души морг. Покойники уже не пугали Жорку, даже маленькая Санька перестала бояться мертвых.
Холодильники были забиты телами, поэтому трупы лежали прямо на полу. В их маленьком городке не было крематория, здесь испокон веков предавали тела земле. Босс прямо тут же, в морге, писал на самодельных бирках имена покойников, а потом по красной тетрадке, строго в порядке очереди отбирал тела на захоронения. А рядом с именем покойного записывал сумму долга.
Когда Боссу стало совсем худо и кровь пошла у него уже ртом, он, лежа на куче опилок в мастерской, подозвал к себе Жорку и тихо сказал:
– Когда я умру, дела не бросай! Всех покойников надо придать земле! Долги записывай в тетрадь! Люди вернутся, заплатят!
– А когда люди вернутся? – устало спросил Жорка.
Босс закашлялся, сплюнул сукровицу на пол.
– Когда вернутся птицы...
Жорка тогда его не понял, ведь птицы принесли смерть.
На следующий день они с Санькой с трудом похоронили Босса – большой и грузный, казалось, после смерти он стал еще больше и потяжелел, хорошо еще земля чуть оттаяла. Весна потихоньку гнала страшную зиму прочь.
И потянулись их с Санькой суровые трудовые будни. С утра в морг, оттуда на кладбище, а к вечеру в мастерскую – колотить гробы. Со временем они уже привыкли к тишине, даже друг с другом почти не разговаривали.
"– Меньше болтовни, больше дела!" – любил говорить Босс, когда был не в духе.
И они день за днем, молча, делали свою тяжелую работу. Санька молодец, уже научилась забивать гвозди, немного обращаться с ножовкой и никогда не жаловалась. Бывало, завернет брусок в тряпочку и укачивает его, припевая:
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю…
– А ну цыц! – прикрикнет на нее Жорка. – Подай вон лучше гвоздь!
Жорка был строг с ней, но в душе жалел бойкую девчонку. Что с ней будет, когда его не станет? Кто закончит дело?
Летом ему стукнет шестнадцать, он большой. А вот Саньке семь или уже восемь, она слабеет и устает быстрее. Поэтому на ночь Жорка отправлял ее спать в комнатушку рядом с приемной, бывшую подсобку, а сам оставался в мастерской и до поздней ночи сколачивал гробы.
– Жорка! Жорка! Вставай!
Жорка с трудом поднимает тяжелые веки, открывает глаза.
– Ну, чего тебе? – ворчит он.
– Жорка! На чердаке голубь сидит! Настоящий! Живой! – вопит от радости Санька и тащит его за руку.
Жорка тяжело поднимается из-за стола, выходит во двор, прикрывается ладонью от яркого солнца и видит на крыше обычного сизого голубка. Губы Жорки расплываются в улыбке, а в глазах предательски блеснули слезы, он обнимает Саньку за плечо и, утирая от крови нос, бормочет:
– Теперь скоро...
ОТПУСК АДВОКАТА
Зубов терпеть не мог летать самолетами. Не боялся, а именно терпеть не мог. Его раздражал противный звук двигателей, от которого закладывает уши, ему не нравилось густое желе из облаков в иллюминаторе. Он почти ненавидел стюардесс с фальшивыми улыбками на губах и не выносил сидящих плечом к плечу попутчиков.
Ему нравилось путешествовать поездом, наблюдать за мимо пролетающими пейзажами, бродить по вагону и слушать мерный стук колес.
Он не часто путешествовал, профессия адвоката отнимает много времени. В этом году всего-то три раза съездил к друзьям, помимо которых у него никого не было. Родители давно умерли, а свою семью он так до своих сорока шести и не завел. Вот и сейчас, завершив сложный процесс, он ехал на отдых в родной городок, к друзьям.
– Разрешите пройти?
Зубов отвел взгляд от окна и обернулся к девушке в розовом спортивном костюме с двумя стаканами кипятка в руках.
– Позвольте, я вам помогу? – предложил он.
– Нет, нет спасибо! – улыбнулась девушка и поспешила дальше.
Адвокат задумчиво смотрел ей вслед.
Юная миниатюрная девушка, судя по всему, хорошо воспитана. Брюнетка. Длинные вьющиеся волосы аккуратно собраны в хвост....
"– Милое создание!" – подумал Зубов.
Адвокат вернулся в свое купе и закрыл дверь.
В Н-ск поезд прибыл затемно. Зубов спустился на перрон, поставил дорожную сумку-тележку колесами на асфальт, вытянул ручку и не спеша, пошел к выходу. Спускаясь в подземку перехода, снова поднял сумку в руки. Мимо, в окружении встречающих, суетливо спешили прибывшие. В переходе, обдавая могильным холодом, гулял сквозняк, пахло сыростью, а Зубов любил тепло. Спускаясь, адвокат в никуда смотрел поверх голов, как вдруг что-то привлекло его внимание.... Адвокат пристальнее оглядел спешащих к выходу людей. И увидел ее – девушку в розовом спортивном костюме. "– Милое создание!" – снова отметил он про себя.
Разбудил Зубова телефонный звонок.
– Дзииииинь..... – он открыл глаза.
– Дзииииинь..... – настойчиво звенел телефон.
– Дзииииииь......– Зубов зевнул и поднялся с постели. Накинул на плечи халат и направился в гостиную, где захлебывался телефон.
– Да... – он снял трубку.
– Алло! Лешка?! – Зубов узнал голос институтского однокашника Мишина.
"– Откуда он узнал, что я приехал?" – рассеяно подумал адвокат.
– Здравствуй Сергей...
– Что ж ты не предупредил, что приезжаешь, мы бы встретили?! – в голосе товарища послышалась обида.
– Да не хотел ночью беспокоить...
– Не хотел он! – обиженно перебил Сергей. – Ладно, я сейчас на работу, а вечером у меня! В восемь! Договорились?!
– Договорились! – улыбнулся Зубов.
Адвокат любил бывать в гостях у Мишиных.
– Алешенька, дорогой, здравствуй, здравствуй! – обняла Зубова супруга Сергея Алла.
– Здравствуй Аллочка! – адвокат протянул Мишиной букет белых роз. – Ты все так же красива!
– Ах, какая прелесть! – вдыхая аромат цветов, зажмурилась Алла.
Зубов прошел в квартиру и вдохнул теплый запах свежеиспеченных пирогов. Аллочка любила и умела готовить. Еще Мишины любили уют. В гостиной мебель орехового цвета, полки со всевозможными вазочками, чашками, ухоженные комнатные растения....
– Сережа задерживается! – послышался голос Аллочки. – Что-то срочное на работе...
Мишин работал прокурором города. Из их студенческой компании вообще все работают по специальности. Мишин вот прокурор, Носов Витя в милиции, начальник РОВД в Питере, а он Зубов – успешный адвокат. Да успешный, признанный в столице правозащитник....
– Ты располагайся, располагайся... – накрывая на стол, суетилась Аллочка. – Сережа, звонил, скоро будет!
– Лешка!!! – Мишин с порога кинулся к Зубову и сграбастал товарища в охапку.
Огромный, похожий на медведя Сергей, был подстать своей фамилии. В институте даже носил прозвище Потапыч.
– Ну, как ты? Рассказывай! – Мишин снял прокурорский китель, повесил его на спинку стула и сел за стол. Аллочка поставила перед каждым тарелку с горячим.
– Да как обычно...
– Как обычно спасаешь негодяев от правосудия?! – хохотнул Сергей.
– Фемида слепа! – отшутился Зубов.
Мишин положил в рот кусок мяса и, не успев дожевать, заговорил:
– А мы сегодня наконец-то серийника взяли!
Зубов аккуратно разделывая котлету, поднял глаза на прокурора:
– Да ты что?!
– Ага... прямо на трупе! За год четвертый случай... убийство, изнасилование! После третьего случая, уже из Москвы обещали следователя прислать! А оно видишь, как вышло, сами без вас справились! Можем, если надо!
Адвокат заинтересовался темой.
– А кто убийца?
Мишин отмахнулся вилкой.
– Да, алкоголик местный Самойлов... Признался почти сразу!
Зубов усмехнулся.
– Ну да, что-что, а признания вы выбивать умеете!
– Не надо сейчас вот этого Леша, не надо! Мы работаем как умеем и между прочим у нас в округе криминогенная обстановка получше чем у вас в Москве будет! Я лично выступаю обвинителем!
– Ну, хватит! – вмешалась в разговор Аллочка. – Леша ты кушай, кушай, не слушай его!
– Да, отчего ж не послушать? Очень даже интересно. Кто жертвы? – спросил Зубов прокурора.
– Девушки, молодые девушки... – Мишин встал из-за стола и вышел из гостиной.
– Четыре трупа на подлеце... – послышался его голос из прихожей.
Прокурор вернулся с раскрытой папкой в руках.
– Вот полюбуйся! – Мишин достал из папки фотографии.
Аллочка убирала тарелки со стола.
– Вот эту прошлым летом нашли в парке отдыха, эту под мостом, ну ты знаешь у депо! Эту, дай бог памяти.... на пляже!
Зубов разглядывал фотографии. Молодые, совсем еще юные девочки, две весело улыбались на фото, третья задумчиво отвела взгляд от объектива.
– А вот эта... – прокурор протянул ему четвертое фото. – Лаврова Ирина Александровна, нашли убитой вчера у механического завода!
Зубов взял фото, снимок с места преступления: лицо жертвы покрыто ссадинами и синяками, разорванный в клочья розовый спортивный костюм...
– Милое создание....
– Что?
– Кажется, я ее где-то видел...
– Где?
– Вчера в поезде...
– Точно! Она! Вернулась ночным поездом из Москвы, в одном купе ехали?
Зубов брезгливо разглядывал фотографию. Ему искренне было жаль девушку, его чуть мутило, несмотря на годы практики, он так и не научился спокойно относиться к виду крови.
– Не важно... что указывает на серийника?
– Ну, во-первых: все жертвы девушки... в возрасте от 20 до 25 лет, во-вторых: все изнасилованы и в-третьих: все задушены шелковым шнуром! Который, кстати, найден у убийцы!
– Шелковый шнур у алкоголика? – ерничал Зубов. – Эстет?
– Да, представь себе! Со следами крови потерпевшей!
Адвокат покачал головой.
– Ох, гражданин прокурор, шито ваше дело белыми нитками!
– Да Самойлова в ста метрах от трупа взяли! – Мишин повысил голос.
Зубов спокойно мешал чай.
– Ну, это еще не указывает на преступника....
– Да, при нем и удавку нашли!!!
– Он мог ее случайно подобрать!
Аллочка погладила мужа по плечу.
– Тише, тише, мальчики не ссорьтесь!
Мишин поцеловал руку жены и вернулся к разговору:
– Да пойми ты, все улики указывают на него! Он и сам сразу признался....
– Повторять то, что я думаю о ваших "чистосердечных признаниях" думаю не стоит?
Мишин рассвирепел:
– Вот из-за таких как ты наша страна считается самой криминогенной в мире!!! Вытаскиваете на свободу негодяев, убийц, маньяков!!! Может ты и этого защищать возьмешься?! Давай, потягаемся, кто кого?! Как раньше, а?!
– Заметь, не я это предложил! – Зубов встал из-за стола и поцеловал Аллочке руку.
– И что бесплатно защищать будешь этого маньяка?! – не унимался прокурор.
– Чисто из спортивного интереса Сережа! – одеваясь ответил Зубов.
– Встретимся в суде!
Судья зачитала приговор:
-...гражданина Самойлова признать невиновным и освободить в зале суда!
Зубов с ухмылкой на губах наблюдал за Мишиным, который устало уперся кулаками в стол. Второй раз он обставил товарища-прокурора, первый раз в самом начале карьеры и вот сейчас. Прокурор на протяжении всего процесса вел себя вызывающе, панибратски обращался к судье в перерывах, выкрикивал с места, хотел показать Зубову, что у него тут все схвачено. Милиция сбилась с ног добывая, подтасовывая улики. Но даже прокурор не мог, не согласится с доводами защиты.
Мишин расстегнул китель и зло швырнул ручку на стол. Повернулся к Зубову и ехидно спросил:
– Хорошо! Может, ты нам тогда скажешь кто убийца? А?!
Зубов окинул прокурора ледяным взглядом.
– Я! …
Он догнал девушку розовом спортивном костюме у выхода из вокзала.
– Может, все-таки разрешите помочь? – с улыбкой обратился он к ней.
– Ну, если Вам не трудно.... – ответила она.
Зубов взял в руку сумку и пошел за девушкой.
– Вам куда?
– Мне? – обернулась она. – Мне на механический завод!
– О, да нам почти по пути! – воскликнул Зубов.
– Можно вас проводить? – предложил он.
Девушка согласилась. По дороге они разговорились.
– Ирина! – представилась она.
– Алексей! – ответил он. – Для вас просто Леша!
Переулок, где жила Ирина, был едва освещен. Стук каблуков Зубова глухо звенел в темноте. Они прошли мимо мрачных построек механического завода, который был погружен в темноту и напоминал огромное уснувшее чудовище. Сегодня Зубов не хотел никого убивать, но Ирина была так красива....
Адвокат, словно решив передохнуть, поставил сумки на землю и незаметно вытянул шелковый шнурок из кармана пиджака.
– Да, давайте, я уже тут сама дойду! – потянулась Ирина к сумке.
И тут он набросил удавку ей на шею, затянул, девушка захрипела, но продолжала отчаянно сопротивляться. Не выпуская шнурок из рук, Зубов ударил ее головой о кирпичную стену, еще, еще и еще....
Почему он их убивал, почему насиловал остывающие тела он не знал, да и не хотел знать, ему это нравилось, как нравилось путешествовать поездом…
Голос судьи вернул адвоката в зал суда.
– ...приговор может быть обжалован в вышестоящей инстанции в течение десяти суток. У обвинения есть вопросы?
– Нет... – зло ответил прокурор.
– У защиты есть что добавить?
– Нет, Ваша честь! – с улыбкой ответил Зубов и собрал бумаги со стола. Самойлов со слезами на глазах благодарил его за спасение.
Затянувшийся отпуск адвоката подошел к концу.
ПУСТЬ ЖИВЕТ РОМЕО!
"От героев былых времен,
не осталось порой имен..."
Златоустовский Владимир
Старенький автобус медленно полз по разбитой проселочной дороге. Василий Андреевич ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Сколько лет прошло, а дороги все те же. Хорошо хоть автобус полупустой, а не как в городе, где Василию Андреевичу пришлось три остановки проехать стоя в битком набитом троллейбусе. Не то чтобы ему тяжело, но вот что-то плечо последнее время побаливает. Наверное, к дождю. Старая рана точнее Гидрометцентра погоду предсказывает.
– Далеко собрались? – Василий Андреевич удивленно обернулся к девушке, сидевшей по соседству.
– Что, простите? – переспросил он.
– Далеко собрались? – улыбнулась девушка радушной улыбкой.
– До Грачей...
– Ой, правда?! А к кому?! Нечасто к нам в деревню гости заезжают!
Василий Андреевич пожал плечами.
– Бывал я в этих краях...
Попутчица удовлетворенно кивнула.
– Да, места у нас тут знатные! Вы ж, наверное, городской?!
Василий Андреевич кивнул.
– Городские к нам обычно осенью приезжают, на охоту! А летом рыбалка...
Девушка окинула Василия Андреевича любопытным взглядом.
– А вы вроде без снастей, на рыбака не похожи... По делам к нам?
– Воевал я тут, дочка... – Василий Андреевич не любил рассказывать о войне.
Она смутилась.
– Ой, извините, что я к вам так, с расспросами...
Ветеран улыбнулся.
– Ничего, ничего! – успокоил он девушку.
Но она даже прикусила губу от досады. Василий Андреевич с улыбкой разглядывал смущенную девчонку. Из-под чистенького белого платочка выбилась русая прядь волос, которую она, смешно выпячивая нижнюю губу, сдувала с глаз, руки у нее были заняты сумками.
– Тебя как зовут, дочка?
– Татьяна! – девушка снова заулыбалась. – А вас?
– Василий Андреевич!
– Очень приятно!
– Ну, вот и познакомились.
Автобус остановился.
– Приехали, Василий Андреевич! – вскочила Таня, и только тут он заметил ее интересное положение.
– Давай я тебе помогу, Танюша! – протянул Василий Андреевич руку к сумке.
– Не надо, не надо! – запротестовала девушка. – Мы привыкшие!
Помогая друг другу, они вышли из автобуса, который натужно взвыл и поехал дальше, обдав их облаком пыли.
Василий Андреевич откашлялся, Таня улыбалась, отплевываясь от пыли.
– Кого ждете-то? – спросил Василий Андреевич.
– Мальчика! – ответила Татьяна. – Да что ж мы стоим? Пойдемте в деревню!
– Постой, постой, дочка! У вас тут речка была... Змейка, кажется?
– Почему была? Она и сейчас есть! На Змейки сейчас знаете какой клев!
– А у нее брод...
– И брод есть! За этим полем будет березовая роща, а прямо за ней Змейка! Пойдемте до дому, муж с работы вернется, на тракторе вас отвезет!
– А далеко до Змейки?
– Километра три-четыре...
– Ой, да это ерунда! Я пешком прогуляюсь! – улыбнулся Василий Андреевич. – Мы привыкшие!
Девушка подняла сумки и недоверчиво взглянула на высокого старика в фетровой шляпе.
– Да?
– Конечно... иди, дочка!
Танюша медленно пошла к протоптанной тропинке, ведущей к деревне.
Василий Андреевич помахал ей рукой, смахнул с портфеля пыль и медленно пошел к полю. Давно он не выезжал из города, жадно, полной грудью вдохнул чистый, пропитанный ароматом луговых трав воздух...
– Василий Андреевич! Василий Андреевич! – побросав сумки, за ним бежала Татьяна.
– Да что ж ты носишься как угорелая?!
– Василий Андреевич! – улыбаясь, тяжело переводя дыхание, тараторила девушка. – Вы, как нагуляетесь, сразу к нам идите! По тропинке до деревни, увидите водонапорную башню, от нее пятый дом справа! Ежели что, спросите, как найти Соловьевых! Вам тут каждый подскажет! Хорошо?
– Хорошо, хорошо! Иди уже! – сказал Василий Андреевич. – Осторожнее смотри!
Девушка побежала обратно.
– Вот коза...
Василий Андреевич шел по колено в густой траве. Эх, сейчас бы разбежаться, как в молодости, и с разбегу окунуться в это зеленое море... сколько ему тогда было? Девятнадцать.... А Машеньке? Маша была на год постарше. Василий Андреевич вспомнил, как впервые увидел ее....
– Круглов! К командиру! – приказал старшина Фролов, дядя Миша.
Васька захлопнул капот, вытер промасленные руки ветошью и поспешил к командирскому блиндажу.
– Рядовой Круглов по вашему приказанию прибыл!
Капитан Морев снял фуражку. Через лоб к левому уху тянулась глубокая борозда шрама от белогвардейской шашки.
– Дуй в штаб! К полковнику Клюеву, встретишь нового радиста!
– Есть! Разрешите идти! – вытянулся Круглов.
– Идите...
– Товарищ полковник...
– Знаю, знаю! – перебил Ваську полковник Клюев. – Астахова!
Круглов покосился на дверь, в штаб вошла молоденькая девушка-сержант.
– Сержант Астахова по вашему приказанию прибыла!
– Так, вот это ваш радист! – указал на девушку Клюев. – Рядовой, помогите сержанту погрузить рацию и отправляйтесь...
Круглов крутил баранку и искоса поглядывал на радистку. Наверное, сверстница, ну может чуток помладше. Вся такая серьезная. Светлые волосы аккуратно заправлены под пилотку, маленькая родинка на виске.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться?!
Она удивленно подняла на Круглова свои большие голубые глаза.
– Обращайтесь.
– А вы откуда будете?
– Из Ленинграда!
– Да вы что? А я из Перми! Никогда в Ленинграде не был...
Попутчица промолчала. Круглов крутил баранку и размышлял, что бы еще такое спросить.
– А меня Вася зовут! – выпалил он.
Сержант обернулась к нему и вдруг улыбнулась:
– На дорогу смотрите... Вася!
Так он познакомился с Машенькой – своей первой и единственной любовью.
Василий Андреевич добрел до рощи – вот и Змейка. А где же брод? Огляделся, никаких следов переправы, ни тропинки. Наугад пошел вниз по течению. Над водой носились ласточки, в густых зарослях камыша послышался всплеск – щука охотилась на малька...
– Вот кончится война, Маша, мы с тобой поженимся, и будет у нас трое, нет пятеро детей!
– Дурачок ты, Круглов! – Маша лежала в траве и задумчиво смотрела в чистое, без единого облачка, небо.
– А потом у нас внуки будут! Много, десять или даже пятнадцать, а потом правнуки....
– Ты что, Круглов, до ста лет прожить собираешься?
– С тобой хоть тысячу!!!
Маша улыбнулась, Круглов любил ее улыбку, от которой всем, даже суровому капитану Мореву, становилось легко и весело.
– Круглов, а ты знаешь, как тебя девчонки из медсанбата называют?
– Как?
– Ромео!
– Почему Ромео?! – удивился Круглов.
– Эх ты деревня! – Маша хлопнула его по затылку.
Круглов насупился, что-что, а тут Маша права. Беспризорник. До войны окончил всего три класса, да и те с горем пополам.
– Ну не дуйся! – Маша обняла его. – А меня знаешь как?
Круглов молчал.
– Джульетта! – засмеялась Машенька.
– Не знаю кто это, но имя дурацкое, Маша куда лучше! ...
Василий Андреевич с трудом пробрался через густые заросли ивняка и вышел к броду. У него даже мурашки по коже побежали. Он узнал это место: тот самый брод, высота, на которой они держали оборону. Василий Андреевич схватился за сердце и тяжело присел на камень у берега. Как давно это было, а как будто вчера...
– Рота к бою!!!
Круглов прыгнул в окоп, надел каску. На противоположном берегу показался враг. Пехота.
– Без приказа не стрелять! Без приказа не стрелять! Без приказа не стрелять! – прокатилось по окопам.
– Верно командир! Пусть поближе подойдут сволочи! – зло бросил старшина Фролов.
Фашисты осторожно переходили брод. Четко сработала наша разведка, успели: и окопаться, и замаскироваться, как следует.
– Огонь!
Враг отступил.
– Дай закурить, дядь Миш! – попросил Круглов.
Старшина бросил Круглову кисет с вышитыми инициалами "М.Ф." – Михаил Фролов.
– Крепко мы их! – жадно затягиваясь, Васька закурил.
– Не кажи гоп, Вася! – ответил дядя Миша.
Скоро на том берегу показались танки.
– "Тигры", – мать их! – выругался Фролов.
– Раз... два... три... четыре...
– Орудие к бою!!! Бронебойными!!! Огонь... Пли!!!
Гимнастерка Круглова пропиталась кровью.
– Живой?! – Фролов ощупал раненого.
– Кажись живой... в ушах звенит только!
– Терпи, терпи... – дядя Миша разорвал на Круглове гимнастерку и перевязал рваную рану на плече.
– Рота к бою!!!
Немцы снова и снова шли в атаку.
– Нашим в тыл зайти хотят, суки! – сообщил, вернувшийся от командира старшина.
Фролов сплюнул слюну с кровью.
– А теперь слушай приказ командира, Круглов, ползи к машине, заберешь раненых и передашь в штаб этот пакет...
– А как же рация? По рации же можно...
– Нету рации...
– Как нету?!
– Да не ссы, Ромео, жива твоя Машка... ранена сильно, но жива, а вот рацию разбило....
Машеньку положили в кабину, рядом с Кругловым.
– Терпи, родная, терпи... – Круглов гнал ЗИС по разбитой дороге. О своей ране он почти забыл. Думал только о Маше, которая лежала без сознания, перевязанной головой у него на коленях....
– Ну, здравствуй, Вася! – Василий Андреевич чуть не подскочил от неожиданности.
– Миша!?
– Ну, для тебя я дядя Миша вообще-то!
Василий Андреевич открыл рот от изумления. Разве это возможно? Старшина почти не изменился: те же траншеи морщин на лбу, редкие седые волосы зачесаны на затылок, знакомый прищур глаз с хитрецой...
– Но как же так?! Я думал вас всех...
– Я тоже думал... Давай обнимемся что ли?!
Василий Андреевич кинулся в объятия товарища, слезы застилали ему глаза.
– Но как, дядя Миша?! Как?! Я искал, спрашивал... мне сказали что все....
Фролов сел на корточки, достал кисет, то самый с инициалами, скрутил "козью ножку".
– Ну, рассказывай, как сам, как Маша?
Василий Андреевич тяжело присел рядом со старшиной.
– Умерла Машенька, в прошлом году умерла...
Фролов протянул "козью ножку" Круглову. Тот жадно затянулся, совсем забыл, что уже три года как бросил курить...
– Пусть земля ей будет пухом!
Дядя Миша помолчал.
– Ну, а ты то как?
Круглов пожал плечами.
– Я как все... после войны работал шофером на заводе... сейчас на пенсии... – не любил Круглов жаловаться, да и не на что особо, чем меньше их оставалось, тем больше льгот давало государство. Но и похвастать ему тоже было нечем...
– Дети есть?
– Да две дочери... внуки....
– Внуки это хорошо! – Фролов поднялся. – Пошли отсюда, Вася...
Круглов поднялся и поспешил за старшиной. Фролов, заложив руки в карманы, не спеша, шел впереди.
– А где ты сейчас проживаешь?
– В Москве! У нас в прошлом году на шестидесятилетие Победы парад был, на Красной площади президенты всех, ну почти всех стран принимали... Красиво!
– Парад это хорошо!
Уже стемнело, когда однополчане вышли на маленькую поляну в березовой роще.
– Темнеет.... Надо бы костерок развести! Давай-ка дров соберем.
Фролов раздул огонь, и веселый огонек заплясал на сухих березовых ветках.
– Помянуть надо товарищей... – предложил старшина.
– Да... да... конечно! – засуетился Василий Андреевич и достал из портфеля фляжку, завернутый в газету, ломоть черного хлеба, стакан.
Выпили. С непривычки Василий Андреевич захмелел.
– Но как же так вышло, дядь Миш? Я ж думал все погибли....
– Все погибли....
– Не успели наши... – опустил голову Василий Андреевич.
– Почему ж не успели.... Успели! – усмехнулся старшина.
Круглов удивленно взглянул на дядю Мишу.
– В том пакете, что ты в штаб увез, Морев наши письма родным передал. А огонь на себя он еще до того как рацию разбило, вызвал....
– Как?! И ты знал?! И... Маша знала?!
Фролов достал кисет.
Василий Андреевич опустил седую голову на грудь.
– Почему меня отпустил?!
– Пожалел вас с Машкой Морев. "– Пусть,– говорит, – живет Ромео!".
Трах-тах-тах! – затрещали дрова в костре.
Трах-тах-тах!– захлебнулся раскаленный автомат.
Кончались патроны. Давно уж замолкло орудие. А враг наступал. Пехота... танки....
Встал в рост капитан Морев, прижав раненную руку к бедру, закричал:
– За Родину! За Сталина!
– Ура!!! – поднялся старшина Фролов.
– Ура!!!!! – подхватили бойцы.
По колено в мутной от крови и грязи воде Змейки отчаянно дрались смельчаки. Ни один не дрогнул, хоть и было фашистов вдвое, втрое больше. И тут послышался нарастающий жуткий вой снаряда – в клочья разнесло башню "Тигра", второй упал рядом с Фроловым. Падая в окровавленную воду Змейки, смертельно раненный осколком, старшина прошептал:
– Наши...
– Василий Андреевич! Василий Андреевич! – кто-то настойчиво тряс его за плечи.
– Слава тебе Господи! Живы! – Татьяна помогла Круглову подняться.
Василий Андреевич сел, голова гудела, как с тяжелого похмелья.
– Мы вас всю ночь искали... думали: может, случилось что!
Рядом с Татьяной присел парень в засаленной кепке. Муж, – догадался Круглов. Василий Андреевич пошарил рукой по земле, нащупал шляпу. Натянул на голову и тяжело поднялся. Прямо перед ним стоял ржавый обелиск с выцветшей красной звездой на верхушке. Глупая божья коровка забралась на облупленный кончик звезды, расправила свои красные в черную крапинку крылышки и тяжело, как бомбардировщик, взлетела.
Круглов снял фетровую шляпу, легкий ветерок ласково трепал редкие серебряные нити волос. Муж Татьяны медленно стянул кепку.
– Наши... – пробормотал Василий Андреевич и полез в карман. Достал платок, и что-то еще выпало у него из рук. Круглов наклонился. Кисет с инициалами "М.Ф."...
Я НАПИСАЛ СЧАСТЬЕ…
Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте. Иероглифы. Красиво.
– Что ты делаешь? – спросил я Дэна, так звали китайца.
– Я пишу стихи! – изящно проведя кистью по асфальту, ответил он.
Причудливые иероглифы переплетались в тайные письмена, но безжалостное солнце стирало их жаркими лучами.
– А в чем смысл? – спросил я.
– Мой учитель говорил, – не отрываясь от своего занятия, ответил Дэн, – каллиграфия есть та мощная сила, что цветет, как сама природа, и в самых изысканных видах.
Дэн на мгновение оторвал кисть от асфальта, смочил губку на ее конце в ведре с водой и продолжил:
– Каллиграфия требует естественности, какого-то небрежного изящества, как ива, как цветы, как брызнувшие ранним цветом персики и сливы, как покачивание камышей....
– Я не сомневаюсь! – нетерпеливо перебил я китайца. – Но твой труд бесполезен... бессмыслен! Солнце уже через мгновение испарит графемы, и никто не прочтет твоих стихов, никто не восхитится твоим искусством!
Дэн снова смочил кисть в воде.
– Солнце впитает в себя воду, и все прекрасное, что было в ней – стихи – украсят Вечность.
Китайцы любят Вечность. Часто принося ей в жертву действительность. Мне этого никогда не понять. Я люблю жизнь, а Вечность начинается там, где, увы, жизнь заканчивается.
– Не лучше ли украсить жизнь? – раздраженно спросил я. – Украсить все, что вокруг нас?
– Вокруг нас только Вечность... – ответил китаец.
– А что внутри?
– Прекрасное или ужасное, то, что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность.
Оставив китайца, я вернулся в свою душную комнату. С тоской оглядел серый, до мелочей знакомый интерьер и повалился на кровать. Потолок покрылся серо-зелеными разводами – следы прошлогоднего потопа. Соседский мальчишка пускал в ванной кораблики и забыл выключить кран.
– И все прекрасное, что было в ней – украсит Вечность! – эхом прозвучали в моих ушах слова Дэна.
И мое сознание вдруг превратило потолок в великолепную картину: необъятный океан, неведомые берега, шторм, рвущий паруса, рифы.... Мальчишеские мечты.
На чистом белом листе бумаги я написал акварелью Счастье. Оно было прекрасно. Прошел дождь, отчего листва деревьев сияла, словно изумруд. Многоцветная радуга выгнулась над зеленеющими вдали холмами. От лениво погоняющего волны океана дул легкий морской бриз. Ласковое солнце переливалось в мокрых от дождя стеклах окон. Сказочные дома не уступали в роскоши и великолепии дворцу царицы Есфирь. А люди бродили босиком по лужам, улыбались солнцу и танцевали Румбу.
Каждый день я добавлял все новые и новые мазки к Счастью и мир вокруг меня вдруг стал так же меняться. Ярче светило солнце, задорнее щебетали птицы, даже шумная ребятня во дворе вызывала у меня лишь улыбку, а не прежнее негодование.
Я любовался счастливыми, красивыми людьми на картине, когда порыв ветра распахнул окно моей комнаты и, обдав ледяным дыханием, заставил меня вздрогнуть. Небо над моим домом заволокло тяжелыми свинцовыми тучами. Листва на деревьях скукожилась и первые холодные капли плаксы-октября упали на подоконник. Поежившись, я прошел к окну. Бросил тоскливый взгляд на пустой двор, грязную песочницу и захлопнул раму.
Мертвый электрический свет бра наполнил комнату мрачными тенями. Я достал из шифоньера теплый халат и укутался в его мягкие объятия. Но и он меня не согрел. Что-то тревожным холодком застыло у меня в груди. Прислушиваясь к своим ощущениям, я мерил шагами комнату. Натужно скрипели под ногами старые половицы. Я не понимал, что со мной происходит и от этого злился все сильнее.
Взгляд мой упал на картину. И я вдруг осознал, что мне нет на ней места. Я написал чужое Счастье. Устало провалившись в кровать, я обхватил голову руками. Мне нет места в этом Счастье.
За окном выла осень, тяжелыми каплями стучал в окна октябрь, а я, потягивая черный кофе любовался чужим Счастьем. Никогда мне не жить в этих дворцах, не гулять босиком по лужам. Черт побери, я никогда не умел танцевать. Я завидовал этим людям, их счастью. Зависть, рождает ненависть. Злость. Иногда я даже хотел ее уничтожить, порвать, сжечь....
Всё и все вокруг мне стали вдруг неприятны. Улыбки на лицах знакомых казались фальшивыми. Даже простой вопрос: «Как дела?» вызывал во мне ярость. «Плохо!» – как правило, отвечал я. И даже надрал уши тому самому соседскому мальчишке, который пускал кораблики в ванной. Был скандал. Я наслаждался воплями матери мальчика, матом его отца, матерился в ответ и лез в драку....
Что бы не терзать себя мучениями, я накрыл картину куском дырявой мешковины и постарался забыть про нее. Но даже это не помогло. В моей душе образовалась пустота шириною в... Вечность!
Дэн приветствовал меня традиционным китайским поклоном. Я хмуро прошел мимо. Мне было не до любезностей.
– Чай? – провожая меня в гостиную, спросил китаец.
– Кофе! – зло отозвался я, хотя знал, что Дэн не держит дома кофе.
У китайца была довольно уютная квартира. Большая библиотека. Мебель у него была обычной, ничего китайского. Просторный диван у стены. Два кресла. Журнальный столик с хрустальной пепельницей.
– Что случилось! – усаживаясь напротив, спросил Дэн.
Черт, придется рассказать ему все.
– Мой друг китаец рисовал водой на раскаленном асфальте... – начал я.
Ветер яростно бил в лицо опавшими листьями и каплями дождя. Но я упорно шел вперед, назад – домой, следом, что-то мурлыкая себе под нос, семенил Дэн.
Китаец с любопытством осмотрел картину, пока я возился на кухне с кофе.
– Ну? – потягивая кофе, спросил я. – Что скажешь?
Дэн молча поглаживал подбородок, не сводя глаз с холста.
– Черт! – выругался я, горячий кофе обжег губы.
– Прекрасное или ужасное, то что мы можем выпустить или сдержать в себе, тем самым украсив или уничтожив Вечность, – тихо сказал китаец.
– Что ты хочешь этим сказать? – никогда не любил загадок.
Китаец сел на кровать, поднял глаза на потолок и снова взглянул на картину.
– Твоя картина прекрасна! – сказал он. – Ты вложил в нее душу, все лучшее, что было в тебе, свои мечты, надежды. Она прекрасна!
Китаец говорил, и его слова вдруг успокоили мою душу. Тревога в ней сменилась приятным умиротворением. Зияющую пустоту заполнило торжество.
– Ты вложил в нее все, что было в тебе прекрасного, но ничего не оставил себе взамен. Тебе остались лишь твои страхи, злоба, зависть. Отдав прекрасное, ты оставил себе ужас.
– Что же делать? – я устало присел рядом с китайцем.
– Ищи прекрасное вокруг себя, в Вечности! – он обнял меня за плечо.
– Но я не замечаю вокруг ничего прекрасного! – воскликнул я. – Ничего! Только ложь, обман, зло!
– Ты увидишь... – поднимаясь, сказал Дэн. – Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!
В дверях он обернулся.
– Ищи Любовь! – сказал он. – Любовь прекрасна!
Я рисовал Любовь опавшими листьями в сквере, но ветер-проказник разметал ее силуэт по алее. Я бегал наперегонки с ветром, но этот проныра все-время норовил сжульничать: то устремлялся резко вправо-лево, то бросался мне навстречу, пытаясь сбить с ног.
Она сидела на засыпанной опавшими листьями клена скамье. Ветер вдруг вырвал из ее рук книгу и швырнул к моим ногам. Страницы словно бабочки затрепыхали крылышками. Я поднял с пыльного асфальта томик Достоевского, отряхнул от мусора и протянул ей.
– Почему вы плачете? – спросил я, заметив скатившуюся по ее щеке слезу.
– Я? – она удивленно подняла на меня черные, как угольки, глаза. – Разве?
Проведя пальчиками по щеке, она размазала по розовой от холодного ветра коже жемчуг слезы.
– Действительно... – на ее губах заиграла улыбка. – Зачиталась!
Достоевский умеет тронуть, хоть и не всегда писал о прекрасном.
Любовь неспеша вошла в мою жизнь: томиком Достоевского, прогулками по аллеям, робким соприкосновением кончиков пальцев.
– Любовь прекрасна! – сказал мой друг китаец.
И он прав. Пустота в моей душе шириною в Вечность наполнилась прекрасным – Любовью.
Я нарисовал маслом на холсте все ужасное, что есть во мне: страх, зависть, ненависть. Но мне нет места и в этой картине. Мое место рядом с любимой. Здесь и сейчас.
– Она прекрасна! – глядя на мою ужасную картину, сказал Дэн.
– Она ужасна! – спорил с ним я.
– Ее ужас прекрасен! – ответил он.
Я не согласился с ним.
– Она даже пугает меня!
Он покачал головой, словно соглашаясь со мной.
– Тем она и прекрасна! Эта картина показывает, как мы можем быть отвратительны, и ее ужас толкает нас к прекрасному!
Он замолчал и продолжил:
– Во всем есть что-то прекрасное и что-то ужасное!
Мой друг китаец рисовал водой на асфальте…