Продолжение.
Начало в № 102
53. К людям
Зачем я пишу? Чтобы выболело во мне все то, что я осуждаю в других. Так я сознаю тогда, когда словно смотрю на себя со стороны...
Надо, чтобы люди увидели себя со стороны, не других, а себя.
Вот и сейчас я только обратил внимание, что пишу в какой-то толстой конторской книге. А что, если попытаться заполнить ее графы №№ по порядку – 53 глава, дата – наше время, восьмидесятые годы двадцатого столетия; куда – к людям, краткое содержание – люди, будьте людьми; срок исполнения – всегда, вечно.
И смешно, и грустно, и радостно.
54. Лес.
Возле нового училища есть тоже лес, я иногда вырываюсь в этот лес, потому что я скучаю по тому...
Может показаться, что лес есть везде лес.
Это почти так, но этот лес все-таки был не тот лес. В этом лесу тоже было озеро, тропинки, березы, но здесь как-то все было по-другому, не так красиво. Да, не все гармонично в природе, наверное, есть такие различия и среди людей, и книг.
Берешь классику – не все в ней совершенно, а захватывает, захватывает правда, жизнь; берешь иную современную – в ней все то же, те же приемы, все похоже на жизнь, но не читается: слишком гладко, совершенно.
Тот лес я считал классическим, а здесь все то же, да только по названию.
И вдруг я вспомнил разговоры учителей и учеников о молитвенном доме, расположенном где-то здесь. Я свернул ближе к поселку, к домам, они тянулись параллельно лесу. Этот! Нет, это особняк! Тот? Все почти на одно лицо. Дома, что люди, стоят рядком, стараются друг от друга не отстать. Разве что этот, немного потолще, потемнее, я обратил внимание, что от него отходила в лес широкая дорога, потом она сужалась в тропинку и пропадала совсем, дорога в никуда от этого дома.
55. Секретарь.
Я увидел ее утром и удивился: новое лицо в училище, приятное лицо, серьезное, от него веяло чем-то сильным, я почувствовал какую-то робость.
Она оказалась новой секретаршей директора. Сразу около нее начали увиваться мастера, физруки. Познакомился и я с ней, но один эпизод как бы отбросил меня от нее. Я зашел позвонить.
Я попросила бы вас не звонить, сейчас директор разговаривает.
Да, так и есть, но нельзя ли было обойтись без этого особого служебного рвения, я же не глухой. "Ну ее к черту". Я вообще перестал заходить. Как-то наша команда по волейболу поехала в соседнее училище играть, поехала и она, я шел рядом с ней, шутил и чувствовал какое-то волнение возле этой прекрасной девушки, похожей на молодое стройное деревцо, с большими глазами, и как мне казалось, она тоже старалась держаться ближе ко мне, и как будто что-то ждала, но это я понял потом, когда я звонил и случайно зашел разговор о кино, и она попросила или сказала, чтобы я пригласил ее в кино...
Я растерялся, в комнате был еще кто-то, мне стало неудобно, я перевел разговор на другое и вспомнил и ту поездку, и праздничный вечер, когда в спортзале танцевали, а я играл в раздевалке на бильярде, она зашла, долго смотрела и сказала, что там можно потанцевать, и ушла, было жалко, я хотел броситься за ней, я чувствовал где-то блеснувшей молнией мыслью, что я теряю ее навсегда, но в такие минуты, как бы человек не жалел себя, он жертвует собой ничему, пустому; уж слишком нравится ему почему-то сознавать себя жертвой, словно в этом есть и может быть оправдание... ему же, и я, махнув рукой, остался играть... тем более пошли слухи, что у нее кто-то есть, что...
56. Как назвать это...
Была зима, если можно назвать бесснежную зиму зимой.
Наступило время каникул для учащихся, а у нас конференции, заседания... Я узнал, что меня отправляют в командировку в Одессу, я зашел к директору.
– Что я там не видел, да еще зимой. Я был в Одессе тысячу раз, – я расстроился и говорил что попало.
– Ты не хочешь в Одессу? - спросил он.
– Нет.
– Хорошо, иди, я подумаю.
На следующий день я пришел после обеда, часам к трем и узнал, что все-таки я должен ехать и притом завтра, а сейчас должен ехать в управление за уже приобретенными билетами.
Я зашел к директору в четыре, и тут вдруг произошло то, что никогда не происходило между нами, только между нами, произошло то, чего я не ожидал, и потом, не зная, как этот его поступок объяснить, назову предчувствием.
Я вошел, увидев меня, он улыбнулся, встал.
– Тебя еще не оформили? Пойдем, я помогу.
– Да ничего, не беспокойтесь, – залепетал я: неожидан-ное и чрезмерное внимание так же неприятно, как и обычное, постоянное презрительное отношение к тебе.
Но он встал, и мы пошли в бухгалтерию. Он говорил все так, да, именно так, чтобы другие не возражали, не допускали возражений, я видел его участие, какую-то обнаруженную мною в нем мягкость, но меня это не радовало, а смущало. Я не хотел ехать.
– Я не хочу, – попробовал шутить я.
– Ничего-ничего, – как-то ободряюще говорил он, и я почувствовал необходимость и как-то легче и яснее стало мне, я понял необходимость, и успокоился. Я уехал домой, утром я позвонил.
– Наташа, Георгий Сергеевич подписал... – начал я и, услышав плач, замер.
– Что случилось?
– Георгий Сергеевич умер.
– Что?..
– Умер.
– Не может быть... – сказал я и добавил: – Я еду.
57. Люди умирают, не зная, что они умирают.
Это была очередная пьянка с людьми из его группы. Они его поили, не жалея своих денег, ведь и он не жалел для них ничего: коньяк, водку, вино.
Дети уехали к родителям в село, жена работала. Он прошел коридором мимо телефона, свернул налево в спальню, закрыл дверь и лег, как обычно, чтобы отойти, чтобы завтра... начать все сначала.
Зачем пить? Чтобы отойти? Что же такое была жизнь этого человека? Для чего? Для пьянок? Чтобы забыть, не чувствовать себя, забыть то, что он делал трезвым? Тогда зачем все?.. Цепь вопросов, иногда я задаю подобные вопросы ученикам, они смеются, я задаю их для того, чтобы найти истину. А истина, как известно, одна. Зачем же?
Должность дает власть, власть обнажает эгоизм, эгоизм удовлетворяет всегда свои личные интересы и потребности, а не интересы и потребности народа, который и дает эту власть...
Еще перед смертью я, Славик собирались написать, терпеть уже стало невмоготу.
Он умер, его еще не похоронили, а по училищу уже поползли слухи: кто же будет новым директором – Войков или Ковалевский.
58. Причина... причин.
Мне было жалко его как человека: сорок два года, оставил двое детей. Жену... Кто виновен? И группа, и он сам, и невежество: незнание себя, других, правды, истины, народа, или что то же самое: служение только себе.
59. Почему я нес гроб, или "Люди, простите его за все".
Да, я нес гроб, я, испытавший от него много зла, сейчас я не испытывал к нему ничего, я не плакал, не страдал, не делал никакого вида, просто я помогал.
Очевидно, человеческая природа сильнее и совершенней самого разума человека, еще во многом несовершенного, и не всегда далекого, я в этом убедился, когда мы выносили гроб из училища.
Гроб с телом установили в актовом зале училища, приехало начальство, как-то удивленно, с опаской, с боязнью смотрело оно на гроб; отдельной кучкой стояла группа родственников... все были молчаливы, сосредоточены. Море машин, венков, людей, а я думал о последнем разговоре со Славиком.
Вообще-то похороны начались раньше обычного, я должен был только утром ехать за телом, но оказалось, что его забрали еще вечером после того, как многие, в том числе и я, разъехались по домам.
Остался Славик, он, как всегда, иронически улыбаясь, тихим голосом сообщил:
– Ты знаешь, отчего он умер?
– Говорят, сердце...
...Опустим эту тайну, о которой знали все:
О мертвых или хорошо, или ничего. Пусть будет так, как гласит мудрость, да и, честно говоря, хочется больше молчать и думать про себя, чем говорить в такие моменты жизни.
Процессия с гробом медленно продвигалась к выходу из училища. И вдруг у самой двери, я услышал раздирающий душу крик его жены, шедшей сзади в огромной темной толпе, образовавшейся медленным продвижением вперед.
– Люди, простите его за все!
Почему она так подумала, что заставило ее так кричать? Но так было! Она не могла не знать всего и не могла не знать, что все всё знают... Говорят, что смерть искупает все грехи, возможно, но всегда ли?
Да, люди все всё знают, им никогда не удается обмануть ни других, ни даже себя, а если случается обман, он оборачивается и для человека, и для человечества трагедией, катастрофой.
Я услышал крик, и тысяча вопросов, противоречивых чувств и мыслей вдруг исчезла.
– Люди, простите его за все.
60. Кто те, которые тебя хвалят в глаза при жизни,
но если ты умер...
Все собрались на поминки после похорон в столовой. Начались речи... Василий Иванович сник. Группа начала распадаться. Это был первый удар по группе, который нанесла ей сама жизнь, жизнь природы и человека, с ее вечными законами справедливости, которые не дано нарушать никому. Можно обмануть себя, других, но время и жизнь обмануть нельзя.
Я сидел молча, раздумывая, выступать или не выступать, мне хотелось высказать одну мысль: смерть должна научить людей жить не так, как они жили раньше, а – лучше, человечнее.
Военрук опять говорил о своей любви к директору, о его высоких морально-политических качествах, он говорил это же на всех собраниях, педсоветах, и видно было, как директор, опустив глаза, с удовольствием внимал этим речам.
Мы все смеялись тогда, слушал один директор.
После поминок мы начали собирать на памятник по пять рублей.
Дали все, кроме одного человека, военрука...
61. Кого, за что и почему назначают.
Назначили директором Ковалевского. Саша ходил тучей. Но внешне он сохранял спокойствие. Я знал от других историю назначения, но решил спросить о ней у самого Саши.
– Саша, как это было?
– Нас вызвали двоих и предложили. Я отказался, сказав, что дам ответ завтра, Ковалевский сделал все то же самое. Мы поехали домой, но на полдороги он вернулся, я об этом узнал позже, и дал согласие...
– Почему назначили Ковалевского?
– Услужлив, никогда ни в чем не отказывает управлению. Ремонт квартир? Пожалуйста... – так мне объяснял уже Лёня, изливая в этом ответе свою обиду: Ковалевский назначил старшим мастером не его, а Калинченко.
– Без году неделю работает, группа – отстающая, ни разу не дал план, а посмотрел бы на комнаты в общежитии, но он сам такой: не любит выпить надурняк, ни одной юбки не пропустит...
Сразу же, на следующий день, Ковалевский преобразовал вестибюль училища: заложил кирпичом окно, закрасил, поставил знамя и бюст Ленина.
62. Бородка.
Жизнь в училище входила в прежнюю колею.
Правда, изменилось кое-что: Сидоров завел бородку – вот, кажется, и все. Нет, еще в кабинете директор установил стол для заседаний, поставил цветной телевизор.
63. Новые ученики.
Я всегда волнуюсь, когда начинается первый урок в новых группах. Все зависит именно от первого урока. Они еще робки: боятся всего, жмутся друг к другу, как овечки. Это потом каждый-букет мнений собственного изготовления о каждом, а сейчас группа – одни глаза, полные страха.
Я сразу записываю, кто на что способен. Музыканты? Очень много желающих заниматься в вокально-инструментальном ансамбле, меньше – в оркестре народных инструментов.
Художники? Всегда в группе находится один-два человека.
Драмкружок? Сложнее. У девочек – пять-восемь, у мальчиков – один, два, бывает и ни одного.
Я обращаю внимание на одну очень хрупкую девушку с вздернутым в веснушках носиком и паренька с большими добрыми глазами и пухленькими, как у ребенка, щечками. Люда и Володя, они – художники.
После уроков я подзываю их и рассказываю, где и когда работает студия. Они согласны.
– Но надо ходить регулярно. Человек достигает всего, когда он ставит большую цель стать великим художником. Вы готовы?
– Да, – отвечают они вместе, у Люды загораются глаза, а Володя смотрит на меня не мигая.
Я был счастлив в это мгновение не столько неожиданной крайностью своих формулировок, сколько их наивной готовностью следовать им.
Как-то меня вызвал Сидоров.
– Ты что это нам портишь людей? Вот плоды твоей деятельности!
– Не понимаю, – я растерялся и испугался, зная, что вроде бы нечего пугаться.
– Тут пришла депеша, надо отпускать учеников в какой-то оркестр. Опять пропуски.
– Не в какой-то оркестр, – отвечаю я, вздохнув с облегчением, а оркестр при Доме культуры профтехобра-зования, в наш оркестр. А я посылал туда ученика и буду посылать. Это, между прочим, и твоя работа.
– Ты тут демагогию не разводи. Нам нужны рабочие кадры, а не фигли-мигли.
И в движениях, и в словах он повторяет уже нового директора, тот как-то сказал с трибуны: "Мне это не нужно".
Они, по-моему, не знают, не хотят знать ни других, ни жизни, ни себя, кроме...
64. Миша.
Я поехал к нему, мне просто захотелось его увидеть; когда его группа на практике, мы долго не встречаемся. Я скучаю за ним, по его шуткам, наконец, чтобы поиграть в шахматы.
Дома я застал одну Лиду, Миша должен вот-вот приехать.
– Заходи, как дела, как новый директор?
– Машет руками.
– Пьет?
– И пьет, и бьет. Ученики жалуются на уроках.
– Ты его не знаешь, а мы прожили с ним долго, ты же помнишь общежитие, наши комнаты были напротив, но такой свиньи на целом свете нет. Он так подвел Мишу.
– Как?
– Ты помнишь, Миша восстановился в университет? Сколько это стоило мне крови. А теперь, когда ему надо было уходить на сессию, он не отпустил его.
– Как не отпустил? – возмущаюсь я. – Это же лучший друг, да и по закону он не имеет права.
– Дураков работа любит. Ты же знаешь Мишу, он не может отказать. Нельзя, так нельзя. Он слабохарактерный. Я не знаю, как ты там выжил: пьяница на пьянице сидит и пьяницей погоняет.
– Он что, завидует Мише?
– Вот такой он человек. Теперь я сказала, ноги моей не будет в его доме.
Пришел Миша, я молчу, хочется плакать от обиды за то, что все так нескладно получается почему-то между людьми, хочется плакать и от собственного бессилия, я хочу ему помочь, но не знаю как.
Я стал спрашивать, переспрашивать, возмущаться, а он был тих и спокоен, как будто был обречен на эту тихость и спокойствие, как будто был казнен ими давно и сейчас, еще раз.
Потом Миша неожиданно сообщил, что уходит на стройку, он ведь неплохой каменщик, и заработает лучше...
65. "Только это между нами", или Моя политика.
И я почувствовал, как опустело училище без Миши... для меня. Если я раньше мог с ним поговорить обо всем, то сейчас мои разговоры ограничивались вопросами или сообщениями о чем-то.
Старые мастера Лёня, Гриша сами говорили со мной, часто исповедовались то ли от тоски, то ли "под градусом".
К ним присоединился и мой бывший ученик Вася, он стал мастером: моим сотрудником, товарищем. И мы часто ездили на работу и домой вместе.
Одним из новшеств было введение в группу двух мастеров, но мастеров не хватало, и тогда группу вел один мастер.
– А остальное получает директор.
– Почему ты молчишь? Почему отдаешь? - задаю я вопросы.
– Он не дурак, ничего не докажешь, говорит без свидетелей.
– А ты?
– А что я? У меня такая политика: ты меня не трогай, я тебя никогда не трону, правильно я говорю? Только это между нами. Но я не боюсь: я ничего не говорил.
66. Как воспитать сына?
Гриша – полный, самостоятельный тихий человек, правда, до поры до времени. Однажды он просто так зашел ко мне в кабинет. У меня было окно. Он ходил долго по кабинету, закурил, очевидно, что-то его тревожило, мучило, и что-то мешало быть вполне откровенным. Я молчал, меня смущало одно неожиданное признание Лени... Гриша свой человек у директора. Мне хотелось поговорить с ним, и я молчал. Гриша заговорил первым.
– Вчера сын приходит и говорит: "Папа, как быть? В школе меня ударил мальчик." Чтобы ты ответил?
– Надо разобраться. Он засмеялся.
– Я тоже так думал, а теперь пришел к выводу, надо, чтобы он был жестоким, иначе пропадет, заклюют. Ты же видишь, что делается. Взять, к примеру, тебя.
– Гриша, оставь.
– Я ничего особенного не скажу, но я вижу, ты слабохарактерный человек, тебя заклевали. Мы учим быть добрыми, гуманными, а он вырастет и не сможет дать сдачи, ты понимаешь, о чем я говорю.
– Возможно, ты прав, но вместо жестокости ты хотел сказать об умении защищать себя, отстаивать свое человеческое достоинство. Жестокость не защищает от других, а убивает человеческое в человеке.
– Чтобы там не говорили, а я решил воспитывать сына по-другому.
67. Познай самого себя.
В кабинете над шкафом с работами учащихся оставалось пустое пространство стены, его надо заполнить.
Вообще считается, что оформление кабинета сводится к заполнению стен. Чем? Как? Все равно, но когда стены пусты, тут уж явно видно, что нет ни чем, ни как...
Я сомневаюсь, мучаюсь "Познай самого себя" или что-то, чего я еще сам не знаю. В шкафу у меня лежат давно вырезанные из пенопласта буквы слов Солона. Повесить? Но я боюсь, все требуют другого, я в этом убедился. Но почему я боюсь? Кто виноват? Может быть, если я боюсь, значит, время не созрело.
Что же? И я нашел слова Шевченко, призывающие думать, учиться, читать своих братьев, людей.
Впрочем, и Солон, и Шевченко говорили о том же, но ученики не замечали ни Шевченко, не заметили бы и Солона.
Этот печальный вывод помог сделать случай.
Ученики плохо отвечали, плохо слушали, и вдруг со стены упала доска, на которой были приклеены слова Шевченко.
– Вот видите, Шевченко рассердился, что вы не учитесь, не читаете, и естественно, не думаете.
Они засмеялись: так было все похоже.
68. Новый мастер.
Нового мастера звали Федор Романович. Стройный, с гордо поднятой головой. Говорил он медленно, как будто заикался. Он не закончил военное училище по семейным обстоятельствам и теперь здесь. Группа стала передовой: порядок в общежитии, у каждого тетрадь, мастер был с группой. Он открыл секрет в нашем училище: если мастер работает с группой – группа становится человеком.
Поездки домой, игра в волейбол незаметно сблизили нас. После каждого выступления на собрании он подходил ко мне:
– Ну как?
– Все хорошо, но ты извини, очень часто ты повторяешь "ну".
Он покраснел.
– Постараюсь в следующий раз исправиться.
Он был во всем человеком слова и дела. Мне нравилось в этом человеке стремление разобраться во всем, исправиться, чтобы сделать лучше.
– Как бы ты поступил на моем месте? – часто спрашивал он меня.
Не нравились в нем какая-то замкнутость, легкая бравада своей силой.
69. Сбор денег.
– Ты сдашь рубль?
– Куда? Зачем?
– Наташа выходит замуж.
Да, я сдал рубль, но сердце у меня защемило, защемило в самом центре. Вспомнились и наши поездки, и ее внезапное, свалившееся на голову приглашение, и мое оцепенение. Да, мы не поняли друг друга в течение какой-нибудь минуты, а будем жить не так, как возможно было бы, всю жизнь.
Но сейчас уже поздно, я просто подумал: я ли ошибся или она солгала?
...Я все-таки назначил ей свидание у телефонных будок станции метро, когда я приехал, то увидел, что эти телефонные будки есть у выхода и входа, разделенные шумной дорогой…
Я не дождался ее, потом она сказала, что ждала на другой стороне. Я не знал, правда ли это или ложь, но факт был налицо. Мне не везет вот в который раз, ведь не обязательно выходить замуж за другого, чтобы что-то сказать мне. Нет, значит, так должно быть, да, так должно быть.
70. Общество и человек.
В мае меня послали на денек поработать в пионерлагерь, я согласился... потому что там стояли два домика нашего училища, меня просила о домике мать.
Домики стояли в стороне от лагеря, под деревьями, река рядом. Я обратился в местком.
– Ими ведает Сидоров, спроси у него.
Сидоров засмеялся.
– Не знаю. Вот комиссия пройдет, отдуюсь и махну в домик. Я еду удить рыбу, я заядлый рыбак, меня хлебом не корми. Как хорошо выйти на зорьке, а вечером – уха, водочка. Что больше надо! Поеду хоть в мае, а то все лето придется трубить.
– А второй домик?
– Ха-ха, – как-то хитровато заулыбался он, – много хочешь знать – скоро состаришься. Этот домик для Журавлевина. Попробуй не дать. Понятно? Жду звонка.
– А если не позвонит?
– Он уже пять лет там живет, его домик.
Комиссия приближалась. Как-то вдруг многое стало понятно... и непонятно.
71. История повторяется.
В нашем училище умер ученик: напился. Мастера некоторые возмущаются:
– Не умеешь пить – не берись.
Три комиссии. Все притихли, все виноваты. На педсовете директор сказал:
– Если бы не это ЧП, наше училище могло выйти на первое место.
Каждый директор – это история, при мне это уже второй директор, второй круг, история повторяется. Интересно, чем она закончится. Впрочем, я, Славик написали о столовой, о драке, о…
72. Наказать.
Преподавателей вызвали в кабинет по результатам проверки. Мы сели полукругом, у стола застыл в ожидании тишины Журавлевин. Я ничего не знал о результатах, проверяющий был на уроке, но не сказал ни слова, сделали одно замечание, что в плане не был записан тип урока.
Журавлевин начал: поток общих фраз, гордо посаженная голова, кошачья походка.
– Как может товарищ... – он назвал мою фамилию неожиданно, резко, я вздрогнул, – проводить урок, если у него не записан тип урока. Это святая святых учителя.
Я встал, чтобы что-то сказать.
– Наказать! – крикнул он, смотря как-то поверх меня,
обращаясь к Сидорову, сидящему рядом с ним и
конспектирующему или делающему вид... сказал тоном, не требующим возражений...
73. Танцы.
Лицо Николая было некрасивым, даже неприятным на первый взгляд, может быть, потому, что большие веснушки казались на лице не веснушками, а следами оспы.
Он мне понравился какой-то своей особой позицией, выделившей его среди остальных мастеров. Он не отмалчивался на собраниях, а отвечал, спорил, ссорился и говорил не всегда верно, но всегда против.
Он понимал жизнь, старался быть справедливым, хотя часто был несправедлив по своей заносчивости, какой-то повальной, общей черте у людей: высокое мнение о себе.
Мы были примерно одного возраста, холосты и однажды отправились на танцы в дом офицеров.
Нас встретила огромная, качающаяся в центре зала толпа.
Кого здесь только не было. Мы стали немного в сторонке, осматриваясь, делясь общими впечатлениями.
Танцы – это особая статья жизни, своеобразная сфера общения и в то же самое время простая форма отбора. В этот момент, когда незнакомый человек становится рядом, каждый может выбрать тебя или отклонить навсегда.
– Пойду подымать архивы, – сказал он, не улыбаясь, а как-то скривив губы в пренебрежительно-иронической улыбке.
И действительно я смотрел на сидевших рядышком в длинном ряду женщин; запомнилась одна немолодая, почему-то в очень короткой юбке, обнажающей толстые колени.
Она пришла к такому неутешительному финалу именно потому, что сделала ставку на одни эти колени, другие ставили на расписанное до неузнаваемости лицо, третьи ...
– Вот если бы ученики увидели нас? – задал я ему вопрос.
– Не волнуйся, они уже знают все, что мы еще не знаем ... Их уже ничем не удивишь.
74. И все-таки это было.
Она: невысокого роста, черноглазая, полненькая. Она сидела за первой партой, я почему-то не мог смотреть на нее.
Еще когда мы дежурили с Войковым в столовой, в старом училище, мы как-то говорили на эту тему и пришли к выводу, что учитель не может полюбить свою ученицу, потому что он их узнает ближе незрелыми. Я согласился. А сейчас я отводил глаза от первой парты, потому что, когда я смотрел в эти глаза, что-то делалось со мной.
Она занималась в одногодичной группе, приближалось лето, конец учебе, уже работала приемная комиссия. Однажды я увидел ее с подругой там, и меня осенило. Я написал свой адрес на маленьком листочке бумаги и подозвал ее.
– Ты когда устроишься, черкни, как, что?
Она взяла, как будто так и надо было.
75. Задание на лето.
Я дал задание моим художникам: рисовать, читать, смотреть, актерам – читать, ходить в театр, искать пьесы. Я ждал всходов.
76. Носок на верхушке дерева.
А что если вся когорта учителей держится на двух летних месяцах отпуска? Я слыхал всюду: "Быстрей бы отпуск", "Терплю из-за отпуска" ... А я сам? Или все-таки это неправда и выскакивает, когда особенно трудно?
Но как бы там ни было, жизнь идет. Летом я лечил горло в Евпатории. Однажды, лежа в тени деревьев, рядом с морем, я оторвал глаза от книги и увидел почти на самой верхушке дерева, на одной из веток, носок. Необычайность увиденного явления заставила меня поразмыслить на тему носка на верхушке дерева, откуда он, как мог попасть туда, и я понял, что это явление – отражение культуры людей.
Рядом шумело море, пляж, а я, невместившийся на пляже, теснюсь на вытоптанной земле под деревьями. Да и где прикажете спрятаться от солнца?
Я читал Виргилия, но в жару читается плохо, не лежится – твердо, не спится – шумно, и нечем заняться, только вечером спасала одна волейбольная площадка.
Всеми этими мыслями я поделился с девушкой, вернее женщиной, она приехала отдыхать с ребенком. Мы разговорились, она почему-то раскрылась: на море женщины любят говорить правду. Она не любила мужа и не прочь бросить его, потому что он – карьерист, ради своей карьеры он готов жертвовать всем, даже ею. Я был поражен. Что это? Новый Виргилий? Что это? Новый ад или носок на верхушке дерева?
Она улыбалась, мне хотелось плакать.
77. Гонорар за "усеченную эстетику"
Я продолжал бомбардировать газету письменами напоминаниями, ведь прошло-то уже полтора года. Перед отпуском я узнал, эстетику вновь усекают до пятидесяти часов.
На секции было тоскливо слушать петушиное кудахтанье.
И вдруг я получил перевод неизвестно откуда, перевод на десять рублей сорок семь копеек. Я начал перебирать всевозможные адреса, но так и не нашел, наконец тайна пала –перевод из газеты, напечатано мое письмо под названием "Усеченная эстетика".
Это была маленькая победа, моя, но я не радовался, напечатать они напечатали, но почему опять сократили часы, ведь усеченная эстетика – усеченная культура, усеченная культура – усеченный человек, который и вешает носки на верхушке дерева...
78. Опять начало начал, или
"И волки целы и овцы сыты".
Все начинается сызнова: распределение нагрузки, составление расписания, интриги, интрижки... Новый директор принял на раббту второго преподавателя русской литературы, свою знакомую, ею оказалась моя однокурсница Лариса.
– У вас работает Володя?
Не Володя, а Владимир Владимирович.
Первая встреча, расспросы, рассказы, но при распределении нагрузки – дружба врозь. У нее часов под завязку, может быть, и надо, разводная, с дочкой.
А я бегаю от одного зама ко второму, от второго к третьему, от третьего к директору...
Осталось две группы литературы. Дали! Наконец! И волки целы и овцы сыты.
79. И было скучно.
Я уже не трепетал, не ожидал встреч с новыми учениками, уже не подсчитывал часы: сколько прочел, сколько осталось – смешно, но мило. Все, что прошло, казалось сном, и в то же время он был, тот сон, наяву с Ковалевским вместо Ракина, с новыми старыми учениками: новые ученики сливались со старыми, становились похожими на них ...
Начало начал было удовлетворено, но все оставалось по-прежнему: однообразные отчетно-выборные собрания, оформление никому не нужной документации, посещение комиссий, перед которыми наше начальство трепетало с улыбкой на устах (у них был домик). Не верилось, что эти люди – взрослые и что они почему-то играют в какую-то детскую игру, которая рано или поздно должна закончиться.
У нас было все, кроме педагогики и культуры.
Да, бытие определяет сознание, а не сознание бытие, в противном случае, получается: а у наших у ворот все идет наоборот.
80. Как мы узнаем о жизни.
Жизнь мы узнаем потом, когда она проходит. И тогда вдруг открывается бездна за нами и – перед нами. Мы о ней узнаем случайно, узнаем из книг, из случайных признаний людей, из ...
Такова моя жизнь, такова и других. И нет конца познанию жизни, как нет конца и нашему незнанию ее.
– Случайно, когда матери не было дома, я наклонил чашку, стоящую в серванте, к себе, и из нее выкатились лесные орехи – вот тайна жизни, или как свидетельствовал мой друг: из машины выходит моя жена и целует другого мужчину, а у того двое детей ..., или ... кроваво-красный кусок мяса…
81. Григоровская
Я очень болезненно отношусь к замечаниям по кабинету. Да, его красоту вижу я один, потому что я создал его и то, чего еще нет, но будет, вижу только я.
Но прожекты сыплются от всех комиссий.
Она зашла и просто предложила.
– Если вам надо, я помогу. "Новый мастер, – подумал я, усмехаясь, – подожди, что ты запоешь, когда я на самом деле обращусь".
Мастера со скрипом помогают преподавателям. Услыхав такое необычное предложение, я растерялся.
– Спасибо, надо подумать.
82. Да будет так.
Период сочинения – это период познания мною учащихся, это период познания учащихся самих себя, это и период забвения мною их человеческих грехов – грубости, сна, лени ...
Сочинение – это колодец, где хранится чистая роднико-вая вода их душ.
Сначала они пишут сочинения о труде и красоте, потом – о картинах в музее.
"Труд – это что-то гениальное".
"Труд – это когда все люди трудятся одинаково".
"Красота – когда все люди равны".
"Труд - это как будто бы, ну, лицо человеческое".
"Если человек хорошо работает и труд его будет красивым и о человеке думать только хорошее. А если человек красив, но никакой пользы не приносит, то его красота ни к чему".
"Труд – это вторая красота человека, человек понимает труд к людям и к себе".
"Я труд люблю с раннего детства. В детстве я еще очень любил помогать маме. Мне кажется, без груда нельзя жить на свете".
"Труд – это когда человек знакомится с природой, в котором изменяет мир и чувства."
"Труд – это значит не для себя делать добро, а для всего народа."
"Красота делает людям добро."
Маковский "Не пущу." "Распятая женщина на дверях с ребенком. Вероятно, не пускает мужа в пивнушку. У нее в глазах гнев и отчаяние о своей тяжелой жизни через пьяного мужа.
Всеми силами она старается вернуть его к жизни от грязных будней. Широко раскрыты глаза ..."
Поленов. "На Генасаретском озере." "Безлюдное широкое озеро. Кругом горы, каменистые берега. На берегу узенькая тропа. Видно, мало она хожена. По этой тропинке идет человек в белом с палкой. Он еще мало прожил, но успел много узнать, в том числе горя и неправды. Он против них. Он идет твердым уверенным шагом. Среди камней этой узкой тропой. Он верит в правду и знает, что ее нужно отстоять, нужно открыть темному народу свет... Запоминается его мудрое задумчивое лицо и твердый шаг, а также его далековидный взгляд."
Я не умиляюсь, но что-то показывается в глазах. Я восхищен, удивлен этой глубинной чистотой человека, сейчас я не учитель, а ученик, я ученик и что-то тяжелое, хмурое сползает с моей души... Я читаю эти милые, чистые строки.
Какое им дело до Христа, о нем они и не знают, они видят, как видел сам художник, потому что они чисты.
В музей я пускаю их одних, иногда я хожу рядом и отвожу от табличек, они – подсказки, шаблон мышления, да и сами экскурсоводы иногда грешат этим. "Христос с головой Левитана" – это эстетические побрякушки, отвлекающие от главного, эстетического анализа – анализа жизни, отраженной на картине, и тогда эта мысль художника становится жизнью людей, утверждающих правду, за которую надо идти среди камней этой узкой, нехоженной тропой ... жизни.
Да будет так!
83. Шутки, или Уроки русской литературы.
Я ушел весь в литературу, готовлюсь. И приятно после трудового дня поиграть в волейбол. На остановку автобуса мы идем медленно, разговариваем: я, Славик, Виталий, Федя.
– Сегодня мы приобрели килограмм здоровья, а сейчас пойдем гробить его, – говорит Славик под дружный смех.
Они договариваются о небольшой выпивке, я – пас. Они смеются надо мной, смеюсь и я, но это было еще, так сказать, полсмеха, смех ожидал нас впереди.
Мы приходим на остановку. Виталик неожиданно спрашивает меня.
– Так тебе уже дали русскую литературу?
– Наконец, две группы, и на том спасибо.
– Так ответь же нам: кому на Руси жить хорошо? – спрашивает Славик и смеется своим тихим, ироническим смешком.
Я молчу, пораженный внезапным сравнением, а ведь действительно, классика потому и классика, что всегда современна, современна любой эпохе.
– Директору, замдиректору, директору столовой, – отвечает Славик, не дожидаясь ответа, и мы смеемся все вместе, дружно, долго, каждый по-своему.
– А ты говоришь: добро, справедливость, борьба, – подначивает все время меня Виталик. – Какая борьба? Нашелся мне Гришка Отрепьев. Славик, ты не забыл: завтра профсобрание.
– Не забыл.
– А что? – спрашиваю я.
– Божий теленочек, завтра мы проталкиваем Славика в местный комитет. Хватит им управлять. Ковалев-ский будет локти кусать. У них там все расписано, у нас – тоже. Везде свои люди, нельзя слово сказать. Вот это борьба, учись, сынок. Ребята, не подведите. А ты?
– Я – с вами!
Продолжение следует.
Начало в № 102
53. К людям
Зачем я пишу? Чтобы выболело во мне все то, что я осуждаю в других. Так я сознаю тогда, когда словно смотрю на себя со стороны...
Надо, чтобы люди увидели себя со стороны, не других, а себя.
Вот и сейчас я только обратил внимание, что пишу в какой-то толстой конторской книге. А что, если попытаться заполнить ее графы №№ по порядку – 53 глава, дата – наше время, восьмидесятые годы двадцатого столетия; куда – к людям, краткое содержание – люди, будьте людьми; срок исполнения – всегда, вечно.
И смешно, и грустно, и радостно.
54. Лес.
Возле нового училища есть тоже лес, я иногда вырываюсь в этот лес, потому что я скучаю по тому...
Может показаться, что лес есть везде лес.
Это почти так, но этот лес все-таки был не тот лес. В этом лесу тоже было озеро, тропинки, березы, но здесь как-то все было по-другому, не так красиво. Да, не все гармонично в природе, наверное, есть такие различия и среди людей, и книг.
Берешь классику – не все в ней совершенно, а захватывает, захватывает правда, жизнь; берешь иную современную – в ней все то же, те же приемы, все похоже на жизнь, но не читается: слишком гладко, совершенно.
Тот лес я считал классическим, а здесь все то же, да только по названию.
И вдруг я вспомнил разговоры учителей и учеников о молитвенном доме, расположенном где-то здесь. Я свернул ближе к поселку, к домам, они тянулись параллельно лесу. Этот! Нет, это особняк! Тот? Все почти на одно лицо. Дома, что люди, стоят рядком, стараются друг от друга не отстать. Разве что этот, немного потолще, потемнее, я обратил внимание, что от него отходила в лес широкая дорога, потом она сужалась в тропинку и пропадала совсем, дорога в никуда от этого дома.
55. Секретарь.
Я увидел ее утром и удивился: новое лицо в училище, приятное лицо, серьезное, от него веяло чем-то сильным, я почувствовал какую-то робость.
Она оказалась новой секретаршей директора. Сразу около нее начали увиваться мастера, физруки. Познакомился и я с ней, но один эпизод как бы отбросил меня от нее. Я зашел позвонить.
Я попросила бы вас не звонить, сейчас директор разговаривает.
Да, так и есть, но нельзя ли было обойтись без этого особого служебного рвения, я же не глухой. "Ну ее к черту". Я вообще перестал заходить. Как-то наша команда по волейболу поехала в соседнее училище играть, поехала и она, я шел рядом с ней, шутил и чувствовал какое-то волнение возле этой прекрасной девушки, похожей на молодое стройное деревцо, с большими глазами, и как мне казалось, она тоже старалась держаться ближе ко мне, и как будто что-то ждала, но это я понял потом, когда я звонил и случайно зашел разговор о кино, и она попросила или сказала, чтобы я пригласил ее в кино...
Я растерялся, в комнате был еще кто-то, мне стало неудобно, я перевел разговор на другое и вспомнил и ту поездку, и праздничный вечер, когда в спортзале танцевали, а я играл в раздевалке на бильярде, она зашла, долго смотрела и сказала, что там можно потанцевать, и ушла, было жалко, я хотел броситься за ней, я чувствовал где-то блеснувшей молнией мыслью, что я теряю ее навсегда, но в такие минуты, как бы человек не жалел себя, он жертвует собой ничему, пустому; уж слишком нравится ему почему-то сознавать себя жертвой, словно в этом есть и может быть оправдание... ему же, и я, махнув рукой, остался играть... тем более пошли слухи, что у нее кто-то есть, что...
56. Как назвать это...
Была зима, если можно назвать бесснежную зиму зимой.
Наступило время каникул для учащихся, а у нас конференции, заседания... Я узнал, что меня отправляют в командировку в Одессу, я зашел к директору.
– Что я там не видел, да еще зимой. Я был в Одессе тысячу раз, – я расстроился и говорил что попало.
– Ты не хочешь в Одессу? - спросил он.
– Нет.
– Хорошо, иди, я подумаю.
На следующий день я пришел после обеда, часам к трем и узнал, что все-таки я должен ехать и притом завтра, а сейчас должен ехать в управление за уже приобретенными билетами.
Я зашел к директору в четыре, и тут вдруг произошло то, что никогда не происходило между нами, только между нами, произошло то, чего я не ожидал, и потом, не зная, как этот его поступок объяснить, назову предчувствием.
Я вошел, увидев меня, он улыбнулся, встал.
– Тебя еще не оформили? Пойдем, я помогу.
– Да ничего, не беспокойтесь, – залепетал я: неожидан-ное и чрезмерное внимание так же неприятно, как и обычное, постоянное презрительное отношение к тебе.
Но он встал, и мы пошли в бухгалтерию. Он говорил все так, да, именно так, чтобы другие не возражали, не допускали возражений, я видел его участие, какую-то обнаруженную мною в нем мягкость, но меня это не радовало, а смущало. Я не хотел ехать.
– Я не хочу, – попробовал шутить я.
– Ничего-ничего, – как-то ободряюще говорил он, и я почувствовал необходимость и как-то легче и яснее стало мне, я понял необходимость, и успокоился. Я уехал домой, утром я позвонил.
– Наташа, Георгий Сергеевич подписал... – начал я и, услышав плач, замер.
– Что случилось?
– Георгий Сергеевич умер.
– Что?..
– Умер.
– Не может быть... – сказал я и добавил: – Я еду.
57. Люди умирают, не зная, что они умирают.
Это была очередная пьянка с людьми из его группы. Они его поили, не жалея своих денег, ведь и он не жалел для них ничего: коньяк, водку, вино.
Дети уехали к родителям в село, жена работала. Он прошел коридором мимо телефона, свернул налево в спальню, закрыл дверь и лег, как обычно, чтобы отойти, чтобы завтра... начать все сначала.
Зачем пить? Чтобы отойти? Что же такое была жизнь этого человека? Для чего? Для пьянок? Чтобы забыть, не чувствовать себя, забыть то, что он делал трезвым? Тогда зачем все?.. Цепь вопросов, иногда я задаю подобные вопросы ученикам, они смеются, я задаю их для того, чтобы найти истину. А истина, как известно, одна. Зачем же?
Должность дает власть, власть обнажает эгоизм, эгоизм удовлетворяет всегда свои личные интересы и потребности, а не интересы и потребности народа, который и дает эту власть...
Еще перед смертью я, Славик собирались написать, терпеть уже стало невмоготу.
Он умер, его еще не похоронили, а по училищу уже поползли слухи: кто же будет новым директором – Войков или Ковалевский.
58. Причина... причин.
Мне было жалко его как человека: сорок два года, оставил двое детей. Жену... Кто виновен? И группа, и он сам, и невежество: незнание себя, других, правды, истины, народа, или что то же самое: служение только себе.
59. Почему я нес гроб, или "Люди, простите его за все".
Да, я нес гроб, я, испытавший от него много зла, сейчас я не испытывал к нему ничего, я не плакал, не страдал, не делал никакого вида, просто я помогал.
Очевидно, человеческая природа сильнее и совершенней самого разума человека, еще во многом несовершенного, и не всегда далекого, я в этом убедился, когда мы выносили гроб из училища.
Гроб с телом установили в актовом зале училища, приехало начальство, как-то удивленно, с опаской, с боязнью смотрело оно на гроб; отдельной кучкой стояла группа родственников... все были молчаливы, сосредоточены. Море машин, венков, людей, а я думал о последнем разговоре со Славиком.
Вообще-то похороны начались раньше обычного, я должен был только утром ехать за телом, но оказалось, что его забрали еще вечером после того, как многие, в том числе и я, разъехались по домам.
Остался Славик, он, как всегда, иронически улыбаясь, тихим голосом сообщил:
– Ты знаешь, отчего он умер?
– Говорят, сердце...
...Опустим эту тайну, о которой знали все:
О мертвых или хорошо, или ничего. Пусть будет так, как гласит мудрость, да и, честно говоря, хочется больше молчать и думать про себя, чем говорить в такие моменты жизни.
Процессия с гробом медленно продвигалась к выходу из училища. И вдруг у самой двери, я услышал раздирающий душу крик его жены, шедшей сзади в огромной темной толпе, образовавшейся медленным продвижением вперед.
– Люди, простите его за все!
Почему она так подумала, что заставило ее так кричать? Но так было! Она не могла не знать всего и не могла не знать, что все всё знают... Говорят, что смерть искупает все грехи, возможно, но всегда ли?
Да, люди все всё знают, им никогда не удается обмануть ни других, ни даже себя, а если случается обман, он оборачивается и для человека, и для человечества трагедией, катастрофой.
Я услышал крик, и тысяча вопросов, противоречивых чувств и мыслей вдруг исчезла.
– Люди, простите его за все.
60. Кто те, которые тебя хвалят в глаза при жизни,
но если ты умер...
Все собрались на поминки после похорон в столовой. Начались речи... Василий Иванович сник. Группа начала распадаться. Это был первый удар по группе, который нанесла ей сама жизнь, жизнь природы и человека, с ее вечными законами справедливости, которые не дано нарушать никому. Можно обмануть себя, других, но время и жизнь обмануть нельзя.
Я сидел молча, раздумывая, выступать или не выступать, мне хотелось высказать одну мысль: смерть должна научить людей жить не так, как они жили раньше, а – лучше, человечнее.
Военрук опять говорил о своей любви к директору, о его высоких морально-политических качествах, он говорил это же на всех собраниях, педсоветах, и видно было, как директор, опустив глаза, с удовольствием внимал этим речам.
Мы все смеялись тогда, слушал один директор.
После поминок мы начали собирать на памятник по пять рублей.
Дали все, кроме одного человека, военрука...
61. Кого, за что и почему назначают.
Назначили директором Ковалевского. Саша ходил тучей. Но внешне он сохранял спокойствие. Я знал от других историю назначения, но решил спросить о ней у самого Саши.
– Саша, как это было?
– Нас вызвали двоих и предложили. Я отказался, сказав, что дам ответ завтра, Ковалевский сделал все то же самое. Мы поехали домой, но на полдороги он вернулся, я об этом узнал позже, и дал согласие...
– Почему назначили Ковалевского?
– Услужлив, никогда ни в чем не отказывает управлению. Ремонт квартир? Пожалуйста... – так мне объяснял уже Лёня, изливая в этом ответе свою обиду: Ковалевский назначил старшим мастером не его, а Калинченко.
– Без году неделю работает, группа – отстающая, ни разу не дал план, а посмотрел бы на комнаты в общежитии, но он сам такой: не любит выпить надурняк, ни одной юбки не пропустит...
Сразу же, на следующий день, Ковалевский преобразовал вестибюль училища: заложил кирпичом окно, закрасил, поставил знамя и бюст Ленина.
62. Бородка.
Жизнь в училище входила в прежнюю колею.
Правда, изменилось кое-что: Сидоров завел бородку – вот, кажется, и все. Нет, еще в кабинете директор установил стол для заседаний, поставил цветной телевизор.
63. Новые ученики.
Я всегда волнуюсь, когда начинается первый урок в новых группах. Все зависит именно от первого урока. Они еще робки: боятся всего, жмутся друг к другу, как овечки. Это потом каждый-букет мнений собственного изготовления о каждом, а сейчас группа – одни глаза, полные страха.
Я сразу записываю, кто на что способен. Музыканты? Очень много желающих заниматься в вокально-инструментальном ансамбле, меньше – в оркестре народных инструментов.
Художники? Всегда в группе находится один-два человека.
Драмкружок? Сложнее. У девочек – пять-восемь, у мальчиков – один, два, бывает и ни одного.
Я обращаю внимание на одну очень хрупкую девушку с вздернутым в веснушках носиком и паренька с большими добрыми глазами и пухленькими, как у ребенка, щечками. Люда и Володя, они – художники.
После уроков я подзываю их и рассказываю, где и когда работает студия. Они согласны.
– Но надо ходить регулярно. Человек достигает всего, когда он ставит большую цель стать великим художником. Вы готовы?
– Да, – отвечают они вместе, у Люды загораются глаза, а Володя смотрит на меня не мигая.
Я был счастлив в это мгновение не столько неожиданной крайностью своих формулировок, сколько их наивной готовностью следовать им.
Как-то меня вызвал Сидоров.
– Ты что это нам портишь людей? Вот плоды твоей деятельности!
– Не понимаю, – я растерялся и испугался, зная, что вроде бы нечего пугаться.
– Тут пришла депеша, надо отпускать учеников в какой-то оркестр. Опять пропуски.
– Не в какой-то оркестр, – отвечаю я, вздохнув с облегчением, а оркестр при Доме культуры профтехобра-зования, в наш оркестр. А я посылал туда ученика и буду посылать. Это, между прочим, и твоя работа.
– Ты тут демагогию не разводи. Нам нужны рабочие кадры, а не фигли-мигли.
И в движениях, и в словах он повторяет уже нового директора, тот как-то сказал с трибуны: "Мне это не нужно".
Они, по-моему, не знают, не хотят знать ни других, ни жизни, ни себя, кроме...
64. Миша.
Я поехал к нему, мне просто захотелось его увидеть; когда его группа на практике, мы долго не встречаемся. Я скучаю за ним, по его шуткам, наконец, чтобы поиграть в шахматы.
Дома я застал одну Лиду, Миша должен вот-вот приехать.
– Заходи, как дела, как новый директор?
– Машет руками.
– Пьет?
– И пьет, и бьет. Ученики жалуются на уроках.
– Ты его не знаешь, а мы прожили с ним долго, ты же помнишь общежитие, наши комнаты были напротив, но такой свиньи на целом свете нет. Он так подвел Мишу.
– Как?
– Ты помнишь, Миша восстановился в университет? Сколько это стоило мне крови. А теперь, когда ему надо было уходить на сессию, он не отпустил его.
– Как не отпустил? – возмущаюсь я. – Это же лучший друг, да и по закону он не имеет права.
– Дураков работа любит. Ты же знаешь Мишу, он не может отказать. Нельзя, так нельзя. Он слабохарактерный. Я не знаю, как ты там выжил: пьяница на пьянице сидит и пьяницей погоняет.
– Он что, завидует Мише?
– Вот такой он человек. Теперь я сказала, ноги моей не будет в его доме.
Пришел Миша, я молчу, хочется плакать от обиды за то, что все так нескладно получается почему-то между людьми, хочется плакать и от собственного бессилия, я хочу ему помочь, но не знаю как.
Я стал спрашивать, переспрашивать, возмущаться, а он был тих и спокоен, как будто был обречен на эту тихость и спокойствие, как будто был казнен ими давно и сейчас, еще раз.
Потом Миша неожиданно сообщил, что уходит на стройку, он ведь неплохой каменщик, и заработает лучше...
65. "Только это между нами", или Моя политика.
И я почувствовал, как опустело училище без Миши... для меня. Если я раньше мог с ним поговорить обо всем, то сейчас мои разговоры ограничивались вопросами или сообщениями о чем-то.
Старые мастера Лёня, Гриша сами говорили со мной, часто исповедовались то ли от тоски, то ли "под градусом".
К ним присоединился и мой бывший ученик Вася, он стал мастером: моим сотрудником, товарищем. И мы часто ездили на работу и домой вместе.
Одним из новшеств было введение в группу двух мастеров, но мастеров не хватало, и тогда группу вел один мастер.
– А остальное получает директор.
– Почему ты молчишь? Почему отдаешь? - задаю я вопросы.
– Он не дурак, ничего не докажешь, говорит без свидетелей.
– А ты?
– А что я? У меня такая политика: ты меня не трогай, я тебя никогда не трону, правильно я говорю? Только это между нами. Но я не боюсь: я ничего не говорил.
66. Как воспитать сына?
Гриша – полный, самостоятельный тихий человек, правда, до поры до времени. Однажды он просто так зашел ко мне в кабинет. У меня было окно. Он ходил долго по кабинету, закурил, очевидно, что-то его тревожило, мучило, и что-то мешало быть вполне откровенным. Я молчал, меня смущало одно неожиданное признание Лени... Гриша свой человек у директора. Мне хотелось поговорить с ним, и я молчал. Гриша заговорил первым.
– Вчера сын приходит и говорит: "Папа, как быть? В школе меня ударил мальчик." Чтобы ты ответил?
– Надо разобраться. Он засмеялся.
– Я тоже так думал, а теперь пришел к выводу, надо, чтобы он был жестоким, иначе пропадет, заклюют. Ты же видишь, что делается. Взять, к примеру, тебя.
– Гриша, оставь.
– Я ничего особенного не скажу, но я вижу, ты слабохарактерный человек, тебя заклевали. Мы учим быть добрыми, гуманными, а он вырастет и не сможет дать сдачи, ты понимаешь, о чем я говорю.
– Возможно, ты прав, но вместо жестокости ты хотел сказать об умении защищать себя, отстаивать свое человеческое достоинство. Жестокость не защищает от других, а убивает человеческое в человеке.
– Чтобы там не говорили, а я решил воспитывать сына по-другому.
67. Познай самого себя.
В кабинете над шкафом с работами учащихся оставалось пустое пространство стены, его надо заполнить.
Вообще считается, что оформление кабинета сводится к заполнению стен. Чем? Как? Все равно, но когда стены пусты, тут уж явно видно, что нет ни чем, ни как...
Я сомневаюсь, мучаюсь "Познай самого себя" или что-то, чего я еще сам не знаю. В шкафу у меня лежат давно вырезанные из пенопласта буквы слов Солона. Повесить? Но я боюсь, все требуют другого, я в этом убедился. Но почему я боюсь? Кто виноват? Может быть, если я боюсь, значит, время не созрело.
Что же? И я нашел слова Шевченко, призывающие думать, учиться, читать своих братьев, людей.
Впрочем, и Солон, и Шевченко говорили о том же, но ученики не замечали ни Шевченко, не заметили бы и Солона.
Этот печальный вывод помог сделать случай.
Ученики плохо отвечали, плохо слушали, и вдруг со стены упала доска, на которой были приклеены слова Шевченко.
– Вот видите, Шевченко рассердился, что вы не учитесь, не читаете, и естественно, не думаете.
Они засмеялись: так было все похоже.
68. Новый мастер.
Нового мастера звали Федор Романович. Стройный, с гордо поднятой головой. Говорил он медленно, как будто заикался. Он не закончил военное училище по семейным обстоятельствам и теперь здесь. Группа стала передовой: порядок в общежитии, у каждого тетрадь, мастер был с группой. Он открыл секрет в нашем училище: если мастер работает с группой – группа становится человеком.
Поездки домой, игра в волейбол незаметно сблизили нас. После каждого выступления на собрании он подходил ко мне:
– Ну как?
– Все хорошо, но ты извини, очень часто ты повторяешь "ну".
Он покраснел.
– Постараюсь в следующий раз исправиться.
Он был во всем человеком слова и дела. Мне нравилось в этом человеке стремление разобраться во всем, исправиться, чтобы сделать лучше.
– Как бы ты поступил на моем месте? – часто спрашивал он меня.
Не нравились в нем какая-то замкнутость, легкая бравада своей силой.
69. Сбор денег.
– Ты сдашь рубль?
– Куда? Зачем?
– Наташа выходит замуж.
Да, я сдал рубль, но сердце у меня защемило, защемило в самом центре. Вспомнились и наши поездки, и ее внезапное, свалившееся на голову приглашение, и мое оцепенение. Да, мы не поняли друг друга в течение какой-нибудь минуты, а будем жить не так, как возможно было бы, всю жизнь.
Но сейчас уже поздно, я просто подумал: я ли ошибся или она солгала?
...Я все-таки назначил ей свидание у телефонных будок станции метро, когда я приехал, то увидел, что эти телефонные будки есть у выхода и входа, разделенные шумной дорогой…
Я не дождался ее, потом она сказала, что ждала на другой стороне. Я не знал, правда ли это или ложь, но факт был налицо. Мне не везет вот в который раз, ведь не обязательно выходить замуж за другого, чтобы что-то сказать мне. Нет, значит, так должно быть, да, так должно быть.
70. Общество и человек.
В мае меня послали на денек поработать в пионерлагерь, я согласился... потому что там стояли два домика нашего училища, меня просила о домике мать.
Домики стояли в стороне от лагеря, под деревьями, река рядом. Я обратился в местком.
– Ими ведает Сидоров, спроси у него.
Сидоров засмеялся.
– Не знаю. Вот комиссия пройдет, отдуюсь и махну в домик. Я еду удить рыбу, я заядлый рыбак, меня хлебом не корми. Как хорошо выйти на зорьке, а вечером – уха, водочка. Что больше надо! Поеду хоть в мае, а то все лето придется трубить.
– А второй домик?
– Ха-ха, – как-то хитровато заулыбался он, – много хочешь знать – скоро состаришься. Этот домик для Журавлевина. Попробуй не дать. Понятно? Жду звонка.
– А если не позвонит?
– Он уже пять лет там живет, его домик.
Комиссия приближалась. Как-то вдруг многое стало понятно... и непонятно.
71. История повторяется.
В нашем училище умер ученик: напился. Мастера некоторые возмущаются:
– Не умеешь пить – не берись.
Три комиссии. Все притихли, все виноваты. На педсовете директор сказал:
– Если бы не это ЧП, наше училище могло выйти на первое место.
Каждый директор – это история, при мне это уже второй директор, второй круг, история повторяется. Интересно, чем она закончится. Впрочем, я, Славик написали о столовой, о драке, о…
72. Наказать.
Преподавателей вызвали в кабинет по результатам проверки. Мы сели полукругом, у стола застыл в ожидании тишины Журавлевин. Я ничего не знал о результатах, проверяющий был на уроке, но не сказал ни слова, сделали одно замечание, что в плане не был записан тип урока.
Журавлевин начал: поток общих фраз, гордо посаженная голова, кошачья походка.
– Как может товарищ... – он назвал мою фамилию неожиданно, резко, я вздрогнул, – проводить урок, если у него не записан тип урока. Это святая святых учителя.
Я встал, чтобы что-то сказать.
– Наказать! – крикнул он, смотря как-то поверх меня,
обращаясь к Сидорову, сидящему рядом с ним и
конспектирующему или делающему вид... сказал тоном, не требующим возражений...
73. Танцы.
Лицо Николая было некрасивым, даже неприятным на первый взгляд, может быть, потому, что большие веснушки казались на лице не веснушками, а следами оспы.
Он мне понравился какой-то своей особой позицией, выделившей его среди остальных мастеров. Он не отмалчивался на собраниях, а отвечал, спорил, ссорился и говорил не всегда верно, но всегда против.
Он понимал жизнь, старался быть справедливым, хотя часто был несправедлив по своей заносчивости, какой-то повальной, общей черте у людей: высокое мнение о себе.
Мы были примерно одного возраста, холосты и однажды отправились на танцы в дом офицеров.
Нас встретила огромная, качающаяся в центре зала толпа.
Кого здесь только не было. Мы стали немного в сторонке, осматриваясь, делясь общими впечатлениями.
Танцы – это особая статья жизни, своеобразная сфера общения и в то же самое время простая форма отбора. В этот момент, когда незнакомый человек становится рядом, каждый может выбрать тебя или отклонить навсегда.
– Пойду подымать архивы, – сказал он, не улыбаясь, а как-то скривив губы в пренебрежительно-иронической улыбке.
И действительно я смотрел на сидевших рядышком в длинном ряду женщин; запомнилась одна немолодая, почему-то в очень короткой юбке, обнажающей толстые колени.
Она пришла к такому неутешительному финалу именно потому, что сделала ставку на одни эти колени, другие ставили на расписанное до неузнаваемости лицо, третьи ...
– Вот если бы ученики увидели нас? – задал я ему вопрос.
– Не волнуйся, они уже знают все, что мы еще не знаем ... Их уже ничем не удивишь.
74. И все-таки это было.
Она: невысокого роста, черноглазая, полненькая. Она сидела за первой партой, я почему-то не мог смотреть на нее.
Еще когда мы дежурили с Войковым в столовой, в старом училище, мы как-то говорили на эту тему и пришли к выводу, что учитель не может полюбить свою ученицу, потому что он их узнает ближе незрелыми. Я согласился. А сейчас я отводил глаза от первой парты, потому что, когда я смотрел в эти глаза, что-то делалось со мной.
Она занималась в одногодичной группе, приближалось лето, конец учебе, уже работала приемная комиссия. Однажды я увидел ее с подругой там, и меня осенило. Я написал свой адрес на маленьком листочке бумаги и подозвал ее.
– Ты когда устроишься, черкни, как, что?
Она взяла, как будто так и надо было.
75. Задание на лето.
Я дал задание моим художникам: рисовать, читать, смотреть, актерам – читать, ходить в театр, искать пьесы. Я ждал всходов.
76. Носок на верхушке дерева.
А что если вся когорта учителей держится на двух летних месяцах отпуска? Я слыхал всюду: "Быстрей бы отпуск", "Терплю из-за отпуска" ... А я сам? Или все-таки это неправда и выскакивает, когда особенно трудно?
Но как бы там ни было, жизнь идет. Летом я лечил горло в Евпатории. Однажды, лежа в тени деревьев, рядом с морем, я оторвал глаза от книги и увидел почти на самой верхушке дерева, на одной из веток, носок. Необычайность увиденного явления заставила меня поразмыслить на тему носка на верхушке дерева, откуда он, как мог попасть туда, и я понял, что это явление – отражение культуры людей.
Рядом шумело море, пляж, а я, невместившийся на пляже, теснюсь на вытоптанной земле под деревьями. Да и где прикажете спрятаться от солнца?
Я читал Виргилия, но в жару читается плохо, не лежится – твердо, не спится – шумно, и нечем заняться, только вечером спасала одна волейбольная площадка.
Всеми этими мыслями я поделился с девушкой, вернее женщиной, она приехала отдыхать с ребенком. Мы разговорились, она почему-то раскрылась: на море женщины любят говорить правду. Она не любила мужа и не прочь бросить его, потому что он – карьерист, ради своей карьеры он готов жертвовать всем, даже ею. Я был поражен. Что это? Новый Виргилий? Что это? Новый ад или носок на верхушке дерева?
Она улыбалась, мне хотелось плакать.
77. Гонорар за "усеченную эстетику"
Я продолжал бомбардировать газету письменами напоминаниями, ведь прошло-то уже полтора года. Перед отпуском я узнал, эстетику вновь усекают до пятидесяти часов.
На секции было тоскливо слушать петушиное кудахтанье.
И вдруг я получил перевод неизвестно откуда, перевод на десять рублей сорок семь копеек. Я начал перебирать всевозможные адреса, но так и не нашел, наконец тайна пала –перевод из газеты, напечатано мое письмо под названием "Усеченная эстетика".
Это была маленькая победа, моя, но я не радовался, напечатать они напечатали, но почему опять сократили часы, ведь усеченная эстетика – усеченная культура, усеченная культура – усеченный человек, который и вешает носки на верхушке дерева...
78. Опять начало начал, или
"И волки целы и овцы сыты".
Все начинается сызнова: распределение нагрузки, составление расписания, интриги, интрижки... Новый директор принял на раббту второго преподавателя русской литературы, свою знакомую, ею оказалась моя однокурсница Лариса.
– У вас работает Володя?
Не Володя, а Владимир Владимирович.
Первая встреча, расспросы, рассказы, но при распределении нагрузки – дружба врозь. У нее часов под завязку, может быть, и надо, разводная, с дочкой.
А я бегаю от одного зама ко второму, от второго к третьему, от третьего к директору...
Осталось две группы литературы. Дали! Наконец! И волки целы и овцы сыты.
79. И было скучно.
Я уже не трепетал, не ожидал встреч с новыми учениками, уже не подсчитывал часы: сколько прочел, сколько осталось – смешно, но мило. Все, что прошло, казалось сном, и в то же время он был, тот сон, наяву с Ковалевским вместо Ракина, с новыми старыми учениками: новые ученики сливались со старыми, становились похожими на них ...
Начало начал было удовлетворено, но все оставалось по-прежнему: однообразные отчетно-выборные собрания, оформление никому не нужной документации, посещение комиссий, перед которыми наше начальство трепетало с улыбкой на устах (у них был домик). Не верилось, что эти люди – взрослые и что они почему-то играют в какую-то детскую игру, которая рано или поздно должна закончиться.
У нас было все, кроме педагогики и культуры.
Да, бытие определяет сознание, а не сознание бытие, в противном случае, получается: а у наших у ворот все идет наоборот.
80. Как мы узнаем о жизни.
Жизнь мы узнаем потом, когда она проходит. И тогда вдруг открывается бездна за нами и – перед нами. Мы о ней узнаем случайно, узнаем из книг, из случайных признаний людей, из ...
Такова моя жизнь, такова и других. И нет конца познанию жизни, как нет конца и нашему незнанию ее.
– Случайно, когда матери не было дома, я наклонил чашку, стоящую в серванте, к себе, и из нее выкатились лесные орехи – вот тайна жизни, или как свидетельствовал мой друг: из машины выходит моя жена и целует другого мужчину, а у того двое детей ..., или ... кроваво-красный кусок мяса…
81. Григоровская
Я очень болезненно отношусь к замечаниям по кабинету. Да, его красоту вижу я один, потому что я создал его и то, чего еще нет, но будет, вижу только я.
Но прожекты сыплются от всех комиссий.
Она зашла и просто предложила.
– Если вам надо, я помогу. "Новый мастер, – подумал я, усмехаясь, – подожди, что ты запоешь, когда я на самом деле обращусь".
Мастера со скрипом помогают преподавателям. Услыхав такое необычное предложение, я растерялся.
– Спасибо, надо подумать.
82. Да будет так.
Период сочинения – это период познания мною учащихся, это период познания учащихся самих себя, это и период забвения мною их человеческих грехов – грубости, сна, лени ...
Сочинение – это колодец, где хранится чистая роднико-вая вода их душ.
Сначала они пишут сочинения о труде и красоте, потом – о картинах в музее.
"Труд – это что-то гениальное".
"Труд – это когда все люди трудятся одинаково".
"Красота – когда все люди равны".
"Труд - это как будто бы, ну, лицо человеческое".
"Если человек хорошо работает и труд его будет красивым и о человеке думать только хорошее. А если человек красив, но никакой пользы не приносит, то его красота ни к чему".
"Труд – это вторая красота человека, человек понимает труд к людям и к себе".
"Я труд люблю с раннего детства. В детстве я еще очень любил помогать маме. Мне кажется, без груда нельзя жить на свете".
"Труд – это когда человек знакомится с природой, в котором изменяет мир и чувства."
"Труд – это значит не для себя делать добро, а для всего народа."
"Красота делает людям добро."
Маковский "Не пущу." "Распятая женщина на дверях с ребенком. Вероятно, не пускает мужа в пивнушку. У нее в глазах гнев и отчаяние о своей тяжелой жизни через пьяного мужа.
Всеми силами она старается вернуть его к жизни от грязных будней. Широко раскрыты глаза ..."
Поленов. "На Генасаретском озере." "Безлюдное широкое озеро. Кругом горы, каменистые берега. На берегу узенькая тропа. Видно, мало она хожена. По этой тропинке идет человек в белом с палкой. Он еще мало прожил, но успел много узнать, в том числе горя и неправды. Он против них. Он идет твердым уверенным шагом. Среди камней этой узкой тропой. Он верит в правду и знает, что ее нужно отстоять, нужно открыть темному народу свет... Запоминается его мудрое задумчивое лицо и твердый шаг, а также его далековидный взгляд."
Я не умиляюсь, но что-то показывается в глазах. Я восхищен, удивлен этой глубинной чистотой человека, сейчас я не учитель, а ученик, я ученик и что-то тяжелое, хмурое сползает с моей души... Я читаю эти милые, чистые строки.
Какое им дело до Христа, о нем они и не знают, они видят, как видел сам художник, потому что они чисты.
В музей я пускаю их одних, иногда я хожу рядом и отвожу от табличек, они – подсказки, шаблон мышления, да и сами экскурсоводы иногда грешат этим. "Христос с головой Левитана" – это эстетические побрякушки, отвлекающие от главного, эстетического анализа – анализа жизни, отраженной на картине, и тогда эта мысль художника становится жизнью людей, утверждающих правду, за которую надо идти среди камней этой узкой, нехоженной тропой ... жизни.
Да будет так!
83. Шутки, или Уроки русской литературы.
Я ушел весь в литературу, готовлюсь. И приятно после трудового дня поиграть в волейбол. На остановку автобуса мы идем медленно, разговариваем: я, Славик, Виталий, Федя.
– Сегодня мы приобрели килограмм здоровья, а сейчас пойдем гробить его, – говорит Славик под дружный смех.
Они договариваются о небольшой выпивке, я – пас. Они смеются надо мной, смеюсь и я, но это было еще, так сказать, полсмеха, смех ожидал нас впереди.
Мы приходим на остановку. Виталик неожиданно спрашивает меня.
– Так тебе уже дали русскую литературу?
– Наконец, две группы, и на том спасибо.
– Так ответь же нам: кому на Руси жить хорошо? – спрашивает Славик и смеется своим тихим, ироническим смешком.
Я молчу, пораженный внезапным сравнением, а ведь действительно, классика потому и классика, что всегда современна, современна любой эпохе.
– Директору, замдиректору, директору столовой, – отвечает Славик, не дожидаясь ответа, и мы смеемся все вместе, дружно, долго, каждый по-своему.
– А ты говоришь: добро, справедливость, борьба, – подначивает все время меня Виталик. – Какая борьба? Нашелся мне Гришка Отрепьев. Славик, ты не забыл: завтра профсобрание.
– Не забыл.
– А что? – спрашиваю я.
– Божий теленочек, завтра мы проталкиваем Славика в местный комитет. Хватит им управлять. Ковалев-ский будет локти кусать. У них там все расписано, у нас – тоже. Везде свои люди, нельзя слово сказать. Вот это борьба, учись, сынок. Ребята, не подведите. А ты?
– Я – с вами!
Продолжение следует.