Посвящается моим родителям, а так же
Николаю Трегубову,
Николаю Березовскому,
остальным учителям,
принимавшим участие в моём воспитании.
Древние греки и римляне чтили совершенствование духа и тела как своих богов, императоров и полководцев. Человек, который не славил философию и физические упражнения, наказывался презрением. Проходя нелёгкую школу и трудности эпох, индивиды становились высшими существами – сильными личностями, мастерами разных сфер деятельности, обладателями совершенных навыков. Их дети имели особое воспитание, а также эталон мышления, сочетавший в себе не только собственное мнение, но бесконечное терпение к другому. Кем являлись носители того безграничного терпения, воспитавшее не одно поколение великих людей? Педагогами. Вклад их соизмерим разве что с количеством капель выпадающих в ливень на знойную землю.
История помнит целую плеяду наставников и не только тех, кто учили наукам, но и воспитывали прекрасных стихотворцев и писателей. Они выдвигали теории, представившие новейшую и лучшую канву ткани, на которой фантазия людей вышивала свои узоры и открывала миру новые сокровища событий, простые, но великие истины, а также персонажей, рисованных с настоящих людей разных эпох. Скромные занятия тех и других превращались в нечто большее, чем развлечение и отдых для души, они открывали людям скрытые широты времени. Речь пойдёт о педагогах стремящихся обучить молодёжь, вложить в неё то драгоценное, чем делится лишь человек души, своими знаниями и умением. Педагоги, столь разные, как вода и пламень, но каждый на своём месте прикладывал массу сил для воспитания человека.
В литературное объединение я пришёл обиженным человеком, рассерженным на всех и вся. Бури скверных эмоций и негодования срубали каждый день, когда садился за компьютер – зачем писать, если это никому, кроме меня не нужно? И только Николай Михайлович Трегубов помог поверить в себя, постепенно и правильно реализовывать мои сомнительные способности. Добрый человек коренастого сложения с головой белой, как лунь. Взгляд его – тёмно-карий, не то строгий, не то шутливый, меняющийся, словно у кота. Лицо – крупное, помятое временем долгих трудовых лет молотобойца-машиниста. Мелкие островки не выбритой щетины на щеках и подбородке темнеют и придают свирепый вид. Но широкая улыбка вызывает восторг и доверие, точно к ребёнку. Руки поэта – крепкие, жилистые, как у борца. Он выделяется среди других людей старомодной одеждой и тростью с медным набалдашником. Внешне чем-то смахивает на самурая-пилигрима.
Невзирая на немалые годы, он шагает быстро и твёрдо, несёт тяжёлую сумку с множеством книг и журналов, которые часто присылают друзья из разных городов. Вокруг себя он собирает много учеников и друзей. Они всегда ждут наставника с нетерпением, надеются, что рассудит, облагородит их творения. При встрече на одних он смотрит снисходительно, на других – испытующе и гордо. Расположение духа зависит от качества рукописей, над которыми дома пропадает днями напролёт. Творения получают тёплые отзывы, если они исполнены изяществом и простотой одновременно. Интересная рукопись, Николай Михайлович – хвалит, крепко пожимая руку, плохая – выливает ушат ледяной воды – критики. Особенно страшен ледник студящего уши града критики, который грозно сходит из уст и чётко врезается в голову. Никогда не знаешь, понравится ли ему твоё творение или нет. Мнение его столь непредсказуемо, как прогноз поздней осенью: ветер высушивает влажную землю досуха, а через полчаса она снова становится мокрой.
На третьем этаже в зале КПРФ на фоне огромной картины Ленина, написанной на стене, он вдохновенно объясняет. Между преодолением страха высоты и нежеланием браться за дело как следует, проходит одна и та же грань. Она зыбкая и малейшая оплошность отражается на качестве труда. Поэт или писатель – прежде всего работа, кропотливая и очень тяжёлая. Поэт или писатель – никогда не падает замертво после завершённого произведения, идей у него достаточно и стремления к творчеству хоть отбавляй.
Говорит Николай Михайлович доходчиво, умело владеет волшебством голоса, и магия слов действует безотказно. Разум одних, кажется, медленно перебирается по теории, а до практики не доходят руки. Разум других, что губка, напитывается и плавно помогает творить. Пылкие речи вырываются, кажется, из души, точно приговор, от которого зависит дальнейшее существование на литературном поприще. Не дай Бог, допущены огрехи: авторская глухота или неграмотность, – глаза слушателя блестят от влаги, плотно сжатый рот наполняется, будто горечью полыни, а сознание, пытаясь пробраться к просветам хотя бы нескольких строк, замерзает, и всякая надежда приносит тошнотворную боль. Умственное и физическое напряжение вызывает протяжные звуки в животе и кружение в голове. Гнев, словно камень на дне прозрачного ручья, сразу обнаруживается. Действует неписаное правило литобъединения – не горячиться. Находятся и те, что рвут рукописи, бросают на пол их мелкие обрывки. Зрелище разъярённого «творца» – жалкое, признаться не достойное рассказа.
Всегда он изливает жар в эти моменты. Наставник – оживлённый и горящий желанием облагородить мысли и лица начинающих смелыми чертами настоящего творчества. Проза или поэзия, как душа, не должна быть чёрствой. Поднимая с кафедры рукописи, исправляет, судит и наказывает. Множество примеров великих людей приводит он, подтверждает, что не всегда генетика играет решающую роль в формировании таланта.
– Македонский воспитывался Аристотелем и стал великим, Александр II учился у знаменитого русского поэта Жуковского, – напоминает наставник.
Одни встречают критику, как нечто необходимое на пути совершенствования, другие – с головой, залитой от злости раскалённым свинцом. Вынести обсуждение может лишь сильный духом и смелый человек. Многие, уходя, обижаются, не возвращаются в литобъединение. Считают, что Николай Михайлович – не справедлив.
Несмотря на тяжесть критики, отправляемой мне, я не подвергаю сомнению его правоту и мудрость. Не раз она помогает вымучить неплохие труды. В тишине и сосредоточенно мы работаем с ним в редакции множество часов. Уставшие, сердитые, готовые задушить друг друга ради какого-то слова, правим «кривые» строки, облагораживаем язык. Не отвлекаясь на посторонних, не слушая шутки знакомых наблюдателей, мы поглощены целиком, доводим произведение до ума, боремся с искушением прерваться, отдохнуть. Прерываемся, работы ведь непочатый край, не завершить до утра. На следующий день продолжаем у него дома. В его маленькой, но светлой комнате, похожей на склад канцелярии, идёт непрерывная работа. Возле старенькой подаренной печатной машинки, на оранжевой табуретке стоит деревянная полупустая кружка, а внизу – таблетки от давления. Играет дымчатая кошка с котёнком, собирает коврик, запальчиво ворошит исписанные листы, неустанно и весело шуршит ими, как пожухшими листьями. Среди больших стопок литературно-художественных и публицистических журналов, кучи рукописей засиживаемся до помутнения и, теряя чувство времени, читаем и правим снова. Начинает болеть спина, урчит живот, отекают руки. Николай Михайлович медленно встаёт, тяжёло разгибается, шевелит бледно-синими губами и, наконец, улыбается. Показывает картины, в который раз рассказывая о них, а ты слушаешь и поражаешься, откуда в человеке столько терпения. На радостях понимаешь: работа близится к завершению. Но расслабляться нельзя – потеря бдительности препятствует внимательности. Всё-таки передохнув, попив яблочного компота, которым часто угощает гостей, строго призывает вернуться. После окончания мучительного неблагодарного труда легчает от слёз радости. Самый приятный момент, когда рукопись, выстраданная и завершённая, отдаётся в редакцию переплётчику-дизайнеру и техническому редактору. Дни у Николая Михайловича размечены, точно у министра культуры. Сегодня он работает с тобой, завтра отправляется на презентацию, послезавтра – идёт в мастерскую к художникам, затем отмечает юбилей товарища по цеху, раздавая пылкие речи, исполненные тёплой иронии.
Иногда он устаёт высекать искры таланта из тёмных камней мозга начинающих или совершенствовать по-прежнему косноязычные, обделённые интересной идеей, произведения. Глядя в потолок, качает головой и, хмурясь, выгоняет пушистых баловников из комнаты. Тихо говорит:
– Работать над собой долго и всегда учиться, не подражая никому.
Одна рука лежит у Николая Михайловича на колене, в другой сжимает набалдашник трости. Мысли и тайный смысл слов, когда в минуты отдыха заговаривает с тобой, – неразрывно прикованы к идее просвещения. Лицо мучительно изменяется, заслышав, как средства массовой информации поглощают народное слово. Он вздрагивает, в голосе – недовольство. Слышу его рассуждения, смысл которых улавливаю не всегда с первого раза. Наставник утверждает, что серьёзная литература умирает по разным причинам, у читателя теряется вкус к ней. Мало людей понимают границу между чтивом и подлинной литературой. Веское слово честной критики существует на губах малого числа людей, но кто их слушает?! Теперь книги – единицы заработка, а не средство поиска духовного очищения и познания истины. Книги – товар и сюжеты в них варятся, что мыло. Система изобретательных приёмов мимикрии коммерции под искусство работает слажено, бороться с ней невозможно. Наставник уверен в своих выводах, кажется, что он в одиночку сумеет жерновами истины перемолоть сложившуюся ситуацию.
Нас молодых учит не опускать руки, не страшиться трудностей, не обижаться на критику. Отчитав от души за литературную фальшь, моментально успокаивается, улыбается и добавляет:
– Лучше вам от меня сейчас получить, чем на семинаре краснеть и дуться.
И каждый разумный человек соглашается с ним, ведь одна критика лучше, чем семь похвал. После неё трудишься внимательней и плодотворней.
Заболевает Николай Михайлович, попадая в стационар. Никто из наших членов литературного объединения не верит, что могучему поэту-наставнику плохо. Решил отдохнуть и только. Но навещаешь его и видишь: ему действительно нехорошо. Скрывая негодования, он мрачно говорит:
– Уйду, кто тебе подскажет? Привыкай внимательно и серьёзно работать сам! Хоть вспомнишь добрым словом… Я хочу обнять Николая Михайловича, расплакаться на его крепком плече. Но он, точно предупреждая мои мысли, отстраняется, приговаривает:
– В литературе, как в жизни, нет место слабости. Или ты – сильный, или пошёл прочь!
И в стационаре мой наставник беспрерывно связан с нами. Несмотря на болезнь, он стремится не отрываться от творчества. Память у него отличная, словно у молодого человека. Недочёты он знает чётко, как своих детей. Порой кажется, что текст каждой рукописи у него перед глазами. Называешь момент, Николай Михайлович как компьютер, как поисковик «Гугл» или «Яндекс» в интернете, только усовершенствованный, настроенный лишь на тебя, выдаёт важную информацию. Теперь в этом он видит смысл жизни в свои семьдесят лет.
– Ещё много лет назад я и представить себе не мог, что буду кого-то учить писать стихи или редактировать прозаическое произведение, – задумчиво признаётся Николай Михайлович в минуты лирического настроения. – Если хочешь знать, я много раз пытался бросить писать… не получается, мысли таки просятся на бумагу. Тот, кто «заражён» этим даром, или посвящает великому делу жизнь или превращается в бездаря. Как талант облагораживает тебя или постепенно разрушает. Знаешь, сколько талантливых поэтов и писателей нелепо расстаются с жизнью? Что тому виной в конечном счёте? А? – отмахивается он хмуро, одолевает старого наставник буря противоречивых чувств.
– Откуда мне знать, что тому виной? – думаю я, пристально глядя на Николая Михайловича. Он сидит на скамейке в больнице, не шелохнувшись, опущены его крепкие плечи. Единственно, что вспоминаю я, когда речь заходит о написании нового произведения, так это слова Льва Емельяновича Трутнева:
– «Противоречие, ободрение наставника, раздор, примирение, неверие в себя, меланхолия и наконец, надежда на признание когда-нибудь. Что ты испытываешь, когда пишешь стихотворение или рассказ, поэму или повесть, роман? Светлое приятное чувство одухотворённости, окрылённости. С каждым разом написать произведение тяжелее. Думаешь, что рука набита, а писать по-прежнему трудно. Не получается одно, не выходит другое, уходит много времени, чтобы найти свой образ, необходима воля, чтобы после нудного рабочего дня, после забот и хлопот по дому и семье взяться за творческое дело. Работаешь ночью, когда наступает тишина и в голове роятся множество мыслей, творишь днём, когда выдаётся свободное время. Ты не отдохнул, не приходит вдохновение, в голове – пусто и серо от однообразных будней и ещё более примитивных бесцветных выходных. Ты отдохнул, попил вволю и поел вдоволь, встретил друзей, а писать не хочешь, морально не готов. Боишься, что начнёшь не правильно, затронешь не актуальную тему, не заслужишь доверие светил… Где и как наступает время, когда ты ощущаешь тягу к творчеству? Когда наступает непреодолимое желание творить? Когда ты способен сотворить нечто такое, что заставит людей задуматься, увлечься? Оно не наступает, сам выбираешь его и, несмотря на слабости и неготовность, ты конструируешь произведение с помощью кирпичиков-слов, наполняешь смыслом, веришь, что донесёшь свою пламенную мысль до читателя, мечтаешь, что оценят и похвалят знатоки, поднимут на пьедестал с большими, признанными авторами.
– Я хочу отдохнуть, – говорит Николай Михайлович, ободряясь. – Пару дней, слышишь, только пару! Иди к Березовскому и скажи: Трегубов болеет!
И я иду к Николаю Васильевичу Березовскому, оказываюсь в святая святых – квартире БОЛЬШОГО ЧЕЛОВЕКА, известного омского писателя, публициста и критика. Он пребывает в прекрасном настроении. Оживлённо вороша воспоминания, как порой его коллега Александр Никитич Плетнёв, он безостановочно говорит о наболевшем. Я хожу по пятам хозяина и внимаю речам. Литература для самого Николая Васильевича является смыслом жизни, главным занятием. Без неё не представляет своего существования. Большой жизненный опыт, прекрасное знание литературы, писательское чутьё позволяют ему занять собственное место среди лучших авторов России. Публикуясь в российских газетах, журналах, антологиях, он получает неплохие гонорары. Много лет подряд работает Николай Васильевич на имя, а теперь имя работает на него.
С трудом вытаскивает он из-под кровати тяжёлый футляр от контрабаса, открывает. Я перебираю литературные журналы с восторгом, никогда не видел столь большого и разнообразного количества литературно-художественных и публицистических изданий. «Сибирские огни», «День и Ночь», «Континент», «Молодая гвардия», «Странник», «Наш Современник» и другие. Выглядывают из них разноцветные закладки. Конструктивная и мощная, как рука тяжелоатлета, критика требует много времени. Николай Васильевич показывает пальцы: указательный и большой. Словно у фасовщика печатной продукции, стёрлись на них крохотные волны-отпечатки – за работой критической статьи он неустанно перелистывает журналы и газеты.
Зная мой хороший аппетит по рассказам тёзки Трегубова, он ставит на газ сразу две сковороды. Смотрит Николай Васильевич проницательным взглядом, в котором сочетается и мудрая строгость и юношеская спесь. Кажется, в нём живут одновременно два человека. Один – строгий, недоверчивый, сильный и осторожный, как воин на чужой земле, а второй – весёлый, открытый, как мальчишка, душа компании. Поглощая обильное угощение, я продолжаю внимательно слушать. Столь интересный собеседник только мой наставник, но Березовский обладает тонким шармом, оживляя рассказы-картины новыми красками. Надевая очки в металлической оправе, украшенные серебристой цепочкой, он прочитывает несколько стихов, посвящённых другу, ушедшему из жизни, – Анатолию Кобенкову.
– Показывай, что принёс, – сурово говорит Николай Васильевич. Учитель он ещё более строгий и резкий, чем Николай Михайлович. – Ага, – читает он внимательно и недовольно. – У тебя словесный понос? Так нельзя, тут надо чистить и чистить! Пришлёшь текст на элетронку!
Присылаю. Через день Николай Васильевич отсылает его обратно. С восхищением я замечаю, что проделана огромная работа. Виден у Березовского иной подход к редактированию текста, к построению сюжета. Подчёркнуты «кривые» предложения, в скобочках всегда пояснение, почему и для чего, после текста – рекомендации, а так же мысли собственно Николая Васильевича:
– «Витя, прочитай очень внимательно, а может быть, по-другому повернёшь события, а тут вовсе не нужно уточнять, это тебе и Александр Лейфер скажет, если вдруг захочешь поспорить!»
Да, с Николаем Васильевичем можно и поспорить. Но я не выигрываю спор. Мне действительно ещё учиться и учиться.
Садимся мы за компьютер, начинаем править текст. За грамматические и лексические ошибки Березовский готов едва ли не отбить мне руки. Ругает и ругает, иногда чудится, что ругать его призвание. Николай Трегубов по сравнению с ним только по голове гладит. Смотрит Николай Васильевич на меня осуждающе, сдвинув редкие брови, качает головой:
– Не пойдёт, над собой надо усердней работать! Путь в литературу прокладывается тяжело и порой мучительно, ждёт неизвестное, удивительное за каждым «поворотом». И тебе, и мне: людям, взвалившим на себя груз творчества, – остаётся крепнуть. Вот скажи: зачем ты пишешь? Никогда не задавался этим вопросом? Сначала познай, а потом выкладывай… Не слышал о таком?
Я задумываюсь – не задуматься нельзя, ведь спрашивает не кто-то, а Березовский. Желание писать приходит ко мне давно. После того, как попадаю в ДТП в десятом классе. Лёжа на больничной койке и глядя на выделяющуюся сукровицу из локтя на растяжке, думаю о том, сколько скажу дорогим, близким людям, когда выпишусь. Проходит полтора месяца, прежде чем я выхожу. В голове накапливается столько, что, кажется, и за день не выскажу. Но мысли путаются, превращаясь в суррогат из эмоций и слов, забываются моменты, о которых хочу рассказать. Уходит боль, стираются воспоминания наполовину. С тех пор я решаю писать, дабы люди лучше меня поняли.
– Как думаешь, почему Александр Никитич Плетнёв, мой любимый писатель, бросил творить? – снова спрашивает Николай Васильевич. – Ведь не потому что уже восьмой десяток идёт.
Как-то я спрашиваю у Плетнёва, мол, почему замечательный писатель не творит. Вздыхая, Александр Никитич отвечает:
– Писать, как прежде, не могу, а халтурить не буду. На писателе, как и на учителе, лежит огромная ответственность!
Тогда я не уделяю словам Плетнёва особого внимания. Учителем я ещё не был. Пока лишь учеником…
Творчество – прекрасный путь к самосовершенствованию, полёт фантазии и чувство окрылённости, но неплохо бы и на хлеб заработать тем, чему тебя учили много лет. Моей профессией стал иностранный язык.
Окончив филологический факультет английско-немецкого отделения, я, как всякий молодой специалист, амбициозный и совсем неопытный, вынашиваю честолюбивые мечты получить престижную работу переводчика или минимум – менеджера со знанием языков. Открываю газету «Хочу работать», а там – ни одной вакансии, ни переводчика, ни менеджера. Ничего, зато множество свободных мест: «Интересная работа», «Торговый представитель», «Помощник директора» с окладом в 15-18 тысяч рублей, с возможностью уехать за границу. Как здорово-то!
Так я три раза посещаю собеседование в разных местах города и всегда идеально подхожу для дела. Но работодатель не звонит, хоть расшибись. Мои знакомые и друзья давно отучиваются в техникумах, колледжах да училищах и работают. Вот если бы я не отдал институту пять лет, то сейчас бы тоже зарабатывал и не чувствовал себя угнетённо. Кажется, что время портится и куда-то неумолимо бестолково бежит, обходя тебя стороной, и в его сито жизни вместе с водой уходит и золотая крошка… Я не подвержен депрессиям, но это неприятно. Ждёшь выходных, чтобы встретиться с друзьями и нескучно провести время. Я устаю не от работы, а от скуки. Как можно поистине оценить прохладную воду в жаркий день, так ощутить блаженство пусть и небольшого отдыха после работы. Я мечтал об этом.
На помощь приходит мама. Обзвонив школы двух округов, она находит несколько вакансий. Требуется учитель английского языка. Именно с мамой я иду на собеседование в первую по списку. Семьдесят седьмую. Ах, да я не рассказал про свою учительскую династию.
Моя бабушка, Нина Дмитриевна Мурашко, отдала школе всю свою жизнь и не жалеет. Восемнадцать лет посвятила вечерней школе, где поначалу некоторые ученики были в два раза старше педагога. Учились в основном рабочие заводов и железнодорожники, которые в своё время не смогли получить среднее образование. Кому-то помешала война, кому-то тяжёлое послевоенное детство, а кто-то просто не смог получить среднее образование до начала трудовой деятельности. Затем бабушка свыше тридцати лет отдала школе при колонии для несовершеннолетних правонарушителей. И вновь ей пришлось столкнуться с трудными судьбами детей, совершивших преступление.
Моя мама, Лариса Александровна Власова, начала работать в школе старшей пионервожатой. Одновременно училась в Омском государственном университете, стала учителем истории. И теперь верна педагогической деятельности – работает заместителем директора по воспитательной работе.
Если такие замечательные корни, то учительскую династию необходимо продолжать? К нелёгкому учительскому труду я прихожу не сразу, а лишь подумав. Ведь знания, полученные в институте – не всё, ещё должно быть и терпение, помноженное на особые моральные качества.
– Что может быть проще, – думаю я. – Ладно, поработаю преподавателем, деваться пока ведь некуда. К тому же, в октябре грозит повторная медкомиссия, могут в армию забрать, а в школе хоть письмо напишут военкому и тот, глядишь, даст отсрочку. Как только мы приходим в приёмную директора, секретарь сразу спрашивает у моей мамы, в какой класс записывать сыночка. Ни у меня, ни у мамы несколько секунд не находится слов, чтобы ответить.
– Нет, мы устраиваться на работу, – иронично улыбнувшись, отвечает мама. В кабинете сидит за компьютером директор, а за большим длинным столом – завуч. Идёт собеседование. Пухлые белые руки Людмилы Григорьевны, директора, перебирают с величавой резвостью различные документы и передают время от времени приходящему секретарю. Тонкие серые змейки бровей завуча поднимаются, морщинится прямой бледный лоб, растягиваются в добродушной улыбке губы, чуть тронутые красной помадой, она, улыбаясь, спрашивает:
– Где гарантия, что не сбежит от нас?
Собеседование проходит успешно, меня принимают, не смотря на предстоящую воинскую обязанность.
Дома отец, любя, посмеивается, мол, ещё один учитель.
– Бабка – учитель, мамка – учитель и сын туда же! Мне некуда будет деться от учителей, заучат ведь!
Я нетерпеливо жду дня, когда начну работать. Дожидаюсь. Половину августа я работаю на пришкольном участке с детьми. Подстригаю кустарники, учусь косить траву, подметаю. Впервые меня называют по имени отчеству. Признаться, когда я только слышу своё имя отчество, то становится неловко – привык к простому обращению:
– Витюша, Витя, Витёк или Витька! Виктор, наконец!
А тут:
– Виктор Витальевич, что нам делать?
– Что-что? – я сначала даже не понимаю, к кому обращаются. – А-а, сейчас спросим у Натальи Александровны.
Виктор Витальевич, как здорово, оказывается, звучит моё имя отчество.
Первая учительница, с которой я знакомлюсь, – Наталья Александровна. Она руководит детьми и проверяет работу. В девять утра она – несколько сонная, хмурая и молчаливая, а после девяти, когда подходят дети – оживляется, в голосе появляется строгость, взгляд проясняется, движения становятся уверенными. В общем: в ней будто просыпается другой человек. Общаясь с ней, понимаешь: работа учителя для неё является призванием, жизнью, а не просто способом добывания денег. Рассказывает мне смешной анекдот про учителя, который не любит детей. Я заметно веселею, а она, чуть улыбаясь, становится повыше на ступеньку школьного крыльца и тоскливо смотрит на опаздывающих ребят. Наталья Александровна – человек, который постоянно стремится к общению и не выносит одиночества.
Рядом важно проходит темноволосая женщина с гордо поднятой головой, учтиво здоровается с нами.
– Кто она? – спрашиваю я, провожая её любопытным взглядом.
– Галина Николаевна, Заслуженный учитель России, один такой в школе, – тихо отвечает Наталья Александровна. – Очень опытный и грамотный педагог!
По мере приближения сентября школа наполняется учителями. На первый взгляд они хаотично перемещаются из кабинета в кабинет. Энергично шагая по коридору, они, уйдя в свои мысли, глядят строго перед собой. Их озадаченные лица немного смущают меня. Нельзя ведь всё время носить серьёзную маску, им это удаётся. Нет, я не был растерянный, но кажется, что один я неважный в школе человек и делать мне нечего.
Первое совещание в моей жизни. В большом классе информатики – места заняты учителями, разными по возрасту и комплекции. Становится не по себе, я чувствую себя будто не в своём котле. Но ничего, когда ко мне обращаются, то всегда с улыбкой, учителя видят во мне коллегу, завучи разговаривают уважительно, даже сознательно делают голос тихим, осторожным дабы не спугнуть молодого специалиста. Екатерина Геннадиевна, завуч по УВР?, пышная женщина с тёмно-красными волосами, строгим видом, но с добрыми глазами. Она всегда встречает словами:
– Здравствуй, дорогой.
Или:
– Привет, Витюша, как дети?
Здорово: мама тоже называет меня Витюшей!
Виктория Владимировна, завуч по ВР?. С удовольствием отмечаю, что она – высокая и стройная, с миловидным выразительным лицом, и губами тонкими, алыми. Она эффектная блондинка с позолоченной чёлкой. Голос – звонкий, точно колокольчик. Признаться, она сразу вызывает симпатию и желание общаться. Марина Ивановна, методист, лидер объединения учителей английского, норовит подшутить надо мной, показать, насколько я юн да неопытен. Но делает это с шармом, без недоброго умысла.
– Купил методичку, – хвастаю я. – Теперь легче пойдёт!
– Методичка есть, думаешь, умный?.. - вскидывая голову, смеётся Марина Ивановна. Глаза у неё черные, блестящие, а взгляд – испытующий.
Привыкая, я не обращаю внимания, она – всегда рада помочь и подсказать, стоит лишь прийти к ней.
Совещание заканчивается, учителя по очереди приходят к директору и получают нагрузку. Оказалось, что я счастливый обладатель тридцати двух часов. В общем, как говорит Екатерина Геннадьевна, – богатый человек.
С учителями – нормально, а как будет с детьми? Возвращаюсь на пришкольный участок. Сначала ребята присматриваются, молчат в моём присутствии, но, к счастью, с ними быстро нахожу общий язык. За работой, отдыхом или баловством, они оживлённо обсуждают компьютерные игры, новые фильмы и мультики.
– Ребята, играли в «Devil May Cry» (очень модный слешер) и в…? – Я перечисляю множество новых и крутых игр. – «Трансформеры-2» успели посмотреть в «Атриуме» или скачали из Торрента (крупнейший российский файл-обменник)?.. – Умело выдав в себе продвинутого игро и киномана, сразу заслуживаю их интерес. – По «on-line» вынесу кого угодно! Рублюсь в «ВОВку», «Линейку» или в «Рогнарёк», а в «Контру» гашу с одного выстрела со «Слонобоя»!
– Ничего себе, Виктор Витальевич! – их ошеломлённые взгляды устремляются на меня. Я чувствую себя героем, покорившим детские сердца. Дети начинают работать охотней: кто энергичней стригёт секаторами, кто проворней шуршит метлой.
Из школы выходит Галина Николаевна. В её глазах – ужас.
– Поймалась мышь, приклеилась на стекло! – говорит она, замирая. – Она третий день грызла методички в кабинете. Мне нужен ваш мужчина, Наталья Александровна
– Конечно, поделюсь, – кивает она.
Под тумбочкой над доской действительно шевелится приклеившаяся маленькая мышка. Когда я поднимаю стекло, мышка пищит. Галина Николаевна внезапно кричит, убегая едва ли не в конец класса:
– Очень боюсь мышей!
Бедная мышь могла только шевелить головой и кончиками розовых лапок.
– Стекло можно оставить? – с надеждой спрашивает Галина Николаевна.
– Посмотрим…
Беру я салфетку и пробую отсоединить мышь. Она поддаётся, пищит громче. Галина Николаевна нервно дёргает руками, кричит:
– Не надо стекло, ну его! На полке возьмите пакет.
Стекло с мышкой попадает в пакет. Я выхожу за школу к мусорному бачку. Мышь мне жаль. Вываливая стекло на траву, нахожу крепкую палочку и аккуратно отслаиваю серое создание. Шерсть с левого бока остаётся на стекле, появляется проплешина. Перестав пищать, она, словно калека, бежит по траве, спотыкается, падает. Интуиция подсказывает, что мышка выживет, и на душе становится хорошо.
Работает в школе человек неопределённого возраста. Одни учителя дают ему семьдесят лет, другие меньше. Дети и те стремятся угадать: восемьдесят лет или больше… Должность у него – работник по зданию, а, прежде, много лет работал учителем труда у мальчиков. Зовут его – Владимир Семёнович Жуков. Самым первым он приходит в школу, берёт ключ от мастерской. Темнеет под числом в журнале вахтёра его красивая роспись. Худой, невысокого роста, сутуловатый, в толстых очках. Белеют густые волосы на голове. Словно полумесяцем обозначен бритый подбородок. Лицо покрыто глубокими морщинами, похожими на волны. Он молчит – добрые морщинки спят на лице, говорит – заползают на лоб, на щёки и двигаются. Голова и руки его подрагивают, точно в такт ритма, слышимого ему одному. Неторопливо одевает старый протёртый тёмно-синий китель с ярко-алым значком «Слава КПСС». Весь день он неутомимо трудится в мастерской. Постоянно доносятся из неё шум станка, удары молотка, звуки пилы.
Начинается рабочий день, учителя идут к Владимиру Семёновичу. Каждую проблему он решает спокойно, без лишних слов. Круглый год педагоги не дают ему покоя. Казалось бы, летом можно отдохнуть, но… начинается ремонт школы. Завхоз, Татьяна Петровна, женщина в годах, звонкая и напористая, а как же иначе можно справиться со сложным школьным хозяйством? Она словно испытывает старого мастера на прочность, находя новое и новое занятие. Сможет ли? Выполнит ли? Сколотить ящик, сделать полку, наточить секатор или косу, починить стулья и столы, и так – изо дня в день. Ничто не вызывает трудностей у Владимира Семёновича. Он берётся за дело в настроении, поражаешься, сколько энтузиазма и терпения в человеке. В то время как многие молодые преподаватели, в том числе я, стараются сэкономить силы на работе летом, он отдаётся делу целиком.
Старый мастер всегда готов прийти на помощь. Как-то делаю я разметку на стене с помощью метра и простого карандаша. Грифель тупится, и чертить невозможно. Семёнович зовёт в мастерскую, включает наждак и за несколько секунд затачивает.
– Привет, Семёныч, - приветствуют его учителя.
Он молча кивает, слегка улыбаясь. Поблёскивает ровный ряд керамических зубов вперемешку с металлическими, золотистыми. Разговаривать нет времени, он выполняет новое поручение завхоза по замене разбитых стёкол. Видит Семёнович маленькое отверстие в стекле, оживляется и говорит:
– Из «воздушки» пальнули.
Замена стекла – дело не простое, одному не справиться. Помогаю я и учитель технологии. Семёнович рассказывает, как стрелял из «воздушки», когда учился в школе. Рассказывает так ярко, что я представляю давнюю картину – молодой и шальной, как ветер, идёт он с друзьями в тир и с пяти метров стреляет без промаха по спичкам.
Помогать ему интересно. В запасе у Владимира Семёновича множество историй про себя и друзей. Анекдотов он знает не счесть. Видит, что у меня пропадает пыл к работе. Легко поднимает настроение, рассказывая весёлые истории про детей или учителей.
Мужчин в школе работает не много, поэтому тяжёлую работу приходится выполнять довольно часто в период ремонта. Довелось стелить рубероид на крыше. Весной после таяния снега и в дожди она протекает, а средств у школы нет, чтобы вызвать кровельщиков. Затащили на четвёртый этаж тяжёлые рулоны рубероида: молодой трудовик, Семёнович и я. Мы с трудовиком возмущаемся, мол, стелим крышу за небольшую премию и вымазались уже, да и не хотим выполнять тяжёлую работу. Семёнович молчит, режет рубероид, пот капает с его густых седых бровей, неподвижно загорелое лицо. Затем вдруг улыбается и смотрит на нас иронично, начинает рассказ про двух лодырей, у которых ничего не получается по причине криворукости. Право, те лодыри – не мы. Я и трудовик стараемся изо всех сил, чтобы завершить работу качественно и в срок.
Не выходит дворник на работу. Завхоз волнуется – на дворе мусор, убрать некому. Семёнович берёт метлу собственного изготовления и – во двор. Что-то напевая под нос, стремительно прибирает участок. Не приходит электрик – Семёнович надевает резиновые перчатки и спешит наладить.
В минуты отдыха Владимир Семёнович греет воду, заваривает густой чай. Угощает бубликами с клубничным вареньем. Вытаскивает старую шахматную доску. В предвкушение любимой игры расширяются его глаза. Расставляет большие белые фигуры с азартом. Он предпочитает играть только белыми.
– Белые начинают и выигрывают, – приговаривает он, улыбаясь. – В профсоюз-то вступили, пацаны?
Об этом Семёнович спрашивает с гордостью, добавляет:
– Я в профсоюзе с шестьдесят второго года. Как из армии пришёл, так прямиком на завод.
– Сорок восемь лет в профсоюзе! – посчитав, восхитился трудовик. – Слышал, больше половины наших учителей в профсоюзе.
Обыгрывает противника-трудовика скоро, меня и того быстрей. Пыл мой пропадает, проигрывать я не люблю. Больше наблюдаю за игрой. Владимир Семёнович достаёт газеты из шкафа, показывает партии гроссмейстеров, говорит, что несколько раз побеждал даже мастеров. Слушая радиоприёмник, он продолжает работать и зовёт нас.
Приходит к нему Ольга Васильевна, учитель литературы и русского языка. У неё появилась идея открыть музей, посвящённый событиям последней великой войны и рассказать о ветеранах, проживающих на школьном микроучастке. Владимир Семёнович уходит в отпуск, но идея нравится ему настолько, что он жертвует несколькими днями своего отпуска. За дело он берётся яро.
– Отпуск, – объясняет он, – скучное время.
Помогать превращать кабинет в музей – милое дело, если работаешь с Владимиром Семёновичем. Он умело подбадривает, с ним чувствуешь себя работником полезным и незаменимым. Уходят лень и наливаются силой мышцы. Благодаря общему труду школа преображается стремительно, и после работы возвращаешься домой с чувством выполненного долга. Приходишь снова, встречаешь Семёновича, теперь он смотрит на тебя ни как на лодыря, а гордится тобой, хвалит за успешное дело. После похвалы трудишься с воодушевлением, ощущаешь себя так, будто прочитал интересную книгу.
Однажды весной Владимир Семёнович выглядит нездорово. Шмыгает носом, задыхается.
– Не заболел? – спрашиваю я, волнуясь за наставника.
– Слабость какая-то, – отмахивается он.
Вскоре он пропадает надолго. Звонит ему завуч, в трубку слышится кашель, он болеет. Оказывается, во время отгулов он убирал на крыше снег. Один. Жаловаться не в его правилах, он работал до последнего.
Без Семёновича трудовика «атакуют» учителя и завхоз. Встаёт работа.
И вот он возвращается, игнорируя несколько больничных дней. Шагает торопливо и размашисто, вид у него озадаченный. В новом серо-синем кителе со значком на груди «Да здравствует славный труд!», Семёнович выглядит обновлено.
– Сбавляю я обороты, товарищи, – качает он головой, хмурясь. – Угораздило заболеть в юбилей. Семьдесят лет. Не время для хвори!
За работу он берётся с новой силой. За время отсутствия накапливается её немало, но Владимир Семёнович рад. В труде он видит смысл жизни.
– Семёнович, не мог бы?.. – по очереди учителя обращаются к нему с надеждой.
– Конечно, – оживлённо отвечает он. – Ребята, со мной!
И мы идём помогать ему, и чувствуем, что приносим пользу. Живём и живём радостно.
Побольше бы трудолюбивых, как Владимир Семёнович, и работа бы спорилась и людям трудилось бы охотней.
Захватывает меня гигантский водоворот школьной жизни с нескончаемыми проблемами. Школа оказывается со спортивным уклоном, обучает так же юных футболистов – будущих игроков сборной России. Представить себе нельзя, как тяжко и мучительно происходит их обучение у такого молодого дарования как я. Английский язык им нужен, как собаке пятая лапа. По крайней мере, так думают они. Урок с ними первое время не проходит, а пролетает в шуме, на который сбегаются недовольные учителя. Начинаешь детей ругать, тащить к завучу. Как можно чему-либо научить в подобном шуме? Завуч вызывает, теперь она совершенно не та милая женщина. Она глядит строго, осуждающе, будто сквозь тебя, черты лица – неподвижны, она негодующе вздыхает, качая головой, голос её становится сдавленный и кажется, случилось нечто из ряда вон выходящее.
– Показывай план, – настаивает она. – Анализируй!
Несу, открываю, пытаюсь анализировать.
– Ну… тут… вот… – голос мой непонятным образом садится и дрожит, как замёрзший.
Исправляя план, укоряет, мол, ребят надо мотивировать, тогда не будут шалить.
Она приходит на урок и пристально следит за мной, записывая каждый мой шаг. Дети уходят, и ноет моё нутро. Я присаживаюсь рядом с ней, и начинается…
– Домашнее задание не объяснил, на доске писал мало, – она точно закипает и кажется, вот-вот взорвётся. – Зарядку не проводишь, они устают сидеть – Румянятся её круглые щёки и раздуваются ноздри, едва не выпуская пар, подёргивается крупный нос. – Фонетическая разминка где? Они у тебя не говорят, только пишут. Должны ГОВОРИТЬ! Загружай их и тут же проверяй, тогда не останется времени на болтовню. – Обаяние доброй женщины пропадает напрочь. Воспитательный процесс, жутко строгий, отзывается в моей груди тревогой, учащённым стуком. Меня мутит, точно после многочасового исправления рукописи... Болят глаза и голова, шумит в ушах, горят уши и лицо. После разговора с ней хочется посидеть в тишине и попить прохладного яблочного компота. Иду в столовую, пью, но остаётся неприятный осадок.
Иногда мне кажется, что начинаю понимать педагогический процесс. Пишу правильно план, готовлюсь по правилам, а урок рушится, что песочный замок. Нет дисциплины, хоть тресни! Что только не делаешь – обуянный бессильным гневом и негодованием, забираешь дневники, ставишь за поведение единицу и… не имеешь нужного результата – шум на уроке продолжается с новой силой. Угнетённый, ты желаешь лишь одного – скорее бы подошло время звонка. Оно подходит, и забываешь дать домашнее задание, пояснив. Родители звонят в школу, интересуются, правда ли учитель английского языка настолько добрый и хороший, что не задаёт домашнюю работу. Завуч имеет удивительную способность всегда узнавать то, о чём даже не скажешь сам. Подзывает именно тогда, когда не ждёшь. Зовёт как бы невзначай, когда тихонько крадёшься в учительскую за журналом. Ты садишься напротив неё и слышишь негодующий вздох. Снова она смотрит так, будто случилось наводнение и не меньше. Спокойным голосом наставляет, объясняет, подсказывает, журит, подбадривает и вновь отправляет в класс.
Порой нечеловеческое напряжение выжимает пот из каждой поры моего организма, и только чудо, помноженное на старание, помогает хоть что-то нужное оставить в горячих головах. По-прежнему ни играми, ни уговорами не получается угомонить нерадивых, тогда вновь на помощь приходит завуч. Голос её – громогласный, укрощает ни одно поколение строптивых. После встречи с ней безобразники замирают, точно немые и нередко соратники помогают им выйти из столбняка:
– Ладно тебе, она ушла, расслабься.
Балуется кто-нибудь – твоя вина, не можешь успокоить – твоя вина.
Проверить на прочность норовят не только спортсмены, но и ученики из обычных классов. В 5 классе, умница Марина, пишет контрольную раньше времени. От радости залазит на парту и принимается танцевать. В порыве гнева я делаю вид, что ставлю «двойку». Она закатывает истерику и, несмотря на предупреждение, хватает журнал с учительского стола. Бежит в туалет, а там обнаруживает, что «двойки» нет, успокаивается. Ошарашенного меня и её вызывают к завучу, мол, что за беготня по коридорам?!
Что говорить о средних классах? Даже в начальной школе умудряются проверить мои знания. Задаю я на дом составить кроссворд на любую из пройденных тем. Света из 3 класса, недолго думая, открывает словарь и выбирает сложные слова. Вместо того чтобы предложить разгадать его соседу по парте, она приносит мне. Мой запас иностранных слов в сравнение с учеником 3 класса – невероятно велик, я с превосходством осознаю это. Однако гляжу на вопрос и не могу угадать некоторые, а она стоит около меня, сияет от радости: её кроссворд разгадывает ни какой-нибудь сосед по парте, а сам учитель. Мило улыбается маленькое круглое беленькое, как пастила, лицо Светы. Наконец отгадываю слова с помощью карманного словаря, конечно, мягко пожурю, мол, нельзя для школьников такие сложные слова задавать. Победная пятёрка перекочёвывает в дневник маленькой хитрюги. Молодец! В её годы мне в голову не приходит подобная идея.
По извилистым тропинкам образования, я не без труда шагаю целый год. Школьники-безобразники преграждают дорогу, словно валуны.
Носится по коридорам темноволосый, темноглазый человечек, шестиклассник, с американским звучным именем Роберт. Звенит звонок, он выскакивает из класса первый и мчится по коридору быстрее сквозняка. Горят его глаза влажными агатами, улыбка – ослепительная, жемчужная. Но попробуй его остановить – свалит с ног и не заметит. Сделай замечание – грубо ответит или не обратит внимания. Дружит он только с плохишами, как сам, – двумя Максимами. С ними же и проворачивает худые делишки. Толкается, обзывается, одним словом – чудит и кошмарит. В карманах у него всегда болтики и гаечки, выкрученные из парт и стульев, карандаши и ручки, отобранные у ребят. Гвоздик, чтобы царапать, и мел, чтобы вымазать. Руки у него по локоть татуированы синий пастой: «Робан форева». Воспитывает его классный руководитель да никак не поддаётся тот. Дьяволёнок будто вселился в него и никак выбраться не может. Никакими угрозами и предостережениями не пронять Робана. На уроке дьяволёныш болтает, хохочет, кидается бумажками.
– Выгоню тебя из класса, ты останешься на второй год! – имел неосторожность пригрозить я.
– Я те выгоню! – показал он кулак, у%