Постимпрессионизм
В ночь с 31-го на 33-е мая
эпох граница, разве можно спать!
Навзничь часы! Года отдам тулаем
за промельк под названием “весна”.
Мазками жирными ложатся пятна,
кисть – в ожиданье метких, лёгких перл.
Вторые сутки спутаны и смяты.
Я безразличен к музыке теперь.
Ошибся шмель, – в лиловом масле вязнет…
А мне не важно – полночь или день,
я нахожусь в неизлечимой власти –
со мной сегодня белая сирень!
А где-то ветвь закатную сломают,
а для кого – никто не должен знать.
В ночь с 31-го на 33-е мая
весна уходит – разве можно спать!
Белая Сирень
Инкогнито. Весенних дней сонет.
Уклончивы свидетельства томленья.
Кто прародители? – Туманный свет
и ночь апреля с вехой сожаленья.
Коснись плеча губами, – остановит
тактичным жестом. Пауза, и снова
сольются слабость, вызов, тайна, грусть
взаимный шёпот, имя-шелест, хруст...
Вместился долгий вечер в хрупкий штрих,
и в краткий миг творения – эпоха.
Оставьте мне на память, – срежьте локон,
и Вам ответит выстраданный стих.
Смешались мысли, с увлеченьем – долг,
медлительность предательствует чутко.
Часы без стрелок, ночи эпилог,
и раму ищет сдержанное чувство.
Е. Е. Н.
Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.
Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.
Ты раздвоена сном. Там светло и темно.
Там вконец вседозволенность путает, дразнит.
Там поступок любой погребёт пелена.
Ты – натура зеркальных своих отражений,
где, в слиянии в плоскости верха и дна
ты – победа своя и своё пораженье.
Ты себя увела, как за рамы, где цвет
служит только тебе... Невозможное рядом,
словно краски впотьмах да оставленный след...
Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?
Эта чёрного хода эфирная дверь
в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.
Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,
что резными багетами слабости сбита?
В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.
И тебя не заменишь ничем, даже светом.
И, как оттиск тоски, и как будущий стих,
ты уже ощутима в прологе рассвета.
Хранилище испорченных часов
В долине мертвых солнц давно не слышно пульса.
Мерцают, гаснут беспорядочно огни.
Остановилось время в лабиринтах улиц.
Потерян счёт веков, перемешались дни.
Эпох зола дымит как клубы в бакенбардах,
мишенью бакен в невесомости парит.
Под ворсом пыли дремлют в забытьи бомбарды
и памятников искалеченных гранит.
Фигуры восковых вождей на флешах пата.
Песочные часы разбиты. Как жуки,
сползают знаки башенного циферблата,
хромая, маятники путают шаги.
Гудят котлы литавр и гильз певучий улей,
как с драгоценностью играет с осью свет,
и тщетно ищет цель блуждающая пуля
и рвутся шестерни из западни тенет.
* * *
Я не могу никак забыть
укоры ветра, впрок намёки
обледенелости резьбы
коры, керамики потёки,
как, сделав бесконечным миг,
замёрзла бабочка на астре
среди кустарников нагих
между вчера и послезавтра.
Как, плоскость зеркала качнув,
выныривали в робах мятых
седые старцы, маски чувств
и ромбы рыб невероятных...
И вспоминаются часы,
чьи стрелки гнали вспять секунды,
и тропари горшков пустых,
стихиры вьюг в окно, покуда
не я, а мой живой двойник
бессмысленно лохматил кисти
в супрематической тени
неколебимо вставших истин.
Всё, как в неповторимых снах.
И сквозь бездонный, светлый сурик,
в туман веков глядит скульптура
с повязкой в пятнах на глазах.
Танец без ритма
После концерта, закутавшись в тени,
тайно от пристальных взглядов друзей,
танец танцовщица ставит на сцене,
танец мятущихся ночью огней.
Смешаны, сломаны жёсткие ритмы,
кажется – хаос движений, но нет –
это условность рисунка разбита,
это рождается новый балет.
Скинуты в позах шаманских пуанты,
хлопьями тополя светится пыль,
руки взлетают углами от стана,
“лесенки” вьются носка и стопы.
Здесь и башкирский орнамент и жига,
статика слов, недомолвок поток,
нитью незримой в единое сшиты:
пауза, связка, каскадов виток.
Как эпизоды в повторах, круженья
вьюги, ползущей по нерву струны...
Танец без ритма как символ сожженья
с азбукой рубленых жестов немых.
И, как в затмении, после паденья
навзничь, безжалостно, хрупкая стать
встала пред залом пустым на колени,
зал научившаяся забывать,
глядя во тьму, фантазируя что-то,
как бы раздвоившись, чувствуя власть
магии танца, в молчании кротком
в дали далёкие прочь унеслась.
Птица в клетке
Не уйти от искаженья
чистых звуков, чётких строчек,
от двуглавых сожалений,
и свинцовых, и лубочных,
от заигранных процессий,
перечёркнутых парадов,
от двусмысленностей пресных
и от заспанного права…
Стая чёрных, красных стая,
опалённых титры веток.
Старики костры слагают
из скворечен, гнёзд и клеток.
И сейчас услышьте шорох –
дрозд распахивает перья,
дышит век, сорвав затворы:
на пороге – двадцать первый!
Индиго
Под томною дымкой: (В смешении шёлка)
квадраты тоски, (фиолетовый с жёлтым, -)
трапеция грусти (развал драпировки)
и ромб полутайны, (лукавых уловок, )
и призма признанья, (лекала разлуки, )
пристрастия званье! (иллюзия муки...)
За ними – карниз бесконечных сомнений,
где молний магнолии блещут бессменно.
Фиолетовый цвет
Цвет магии, и тайных книг,
наук оккультных, суеверий,
и заговоров колдовских,
и в мир иной прозрачной двери.
Обведены им: дачный стол,
пустивший корни в торс планеты,
и перезревшей ветки стон,
и призрак Пастернака летом,
где может всех с ума свести
чернильный колер встреч интимных
и на стене родиться стих
одной строкой, поющей имя.
Остановленное время
Когда размыты грани слова
и тень сдвигает лунный свет,
блуждая между строчек, снова
я натыкаюсь на ответ
прозрачный, как кристалл фальцета...
…был задан временем вопрос –
кем стану – ветром, звуком, цветом,
утёсом, вставшим в полный рост...?
Вхожу в набросок на картоне,
диагональю становлюсь,
дугой, ломлюсь углом, наклоном,
зенит паденьем создаю!
И многомерной стала плоскость
и растяжимым каждый миг...
Так отливают стон из воска,
так обжигают глины крик.
И протяжённость, и протяжность
дополнят вечности архив,
не сочетаемое свяжут
сквозными нитями стихи...
Длинны дороги, как былины.
Смыкая кисти рук на лбу,
я мысленно, как вязкой тиной,
по вехам снова двинусь в путь.
Постимпрессионизм
В ночь с 31-го на 33-е мая
эпох граница, разве можно спать!
Навзничь часы! Года отдам тулаем
за промельк под названием “весна”.
Мазками жирными ложатся пятна,
кисть – в ожиданье метких, лёгких перл.
Вторые сутки спутаны и смяты.
Я безразличен к музыке теперь.
Ошибся шмель, – в лиловом масле вязнет…
А мне не важно – полночь или день,
я нахожусь в неизлечимой власти –
со мной сегодня белая сирень!
А где-то ветвь закатную сломают,
а для кого – никто не должен знать.
В ночь с 31-го на 33-е мая
весна уходит – разве можно спать!
Белая Сирень
Инкогнито. Весенних дней сонет.
Уклончивы свидетельства томленья.
Кто прародители? – Туманный свет
и ночь апреля с вехой сожаленья.
Коснись плеча губами, – остановит
тактичным жестом. Пауза, и снова
сольются слабость, вызов, тайна, грусть
взаимный шёпот, имя-шелест, хруст...
Вместился долгий вечер в хрупкий штрих,
и в краткий миг творения – эпоха.
Оставьте мне на память, – срежьте локон,
и Вам ответит выстраданный стих.
Смешались мысли, с увлеченьем – долг,
медлительность предательствует чутко.
Часы без стрелок, ночи эпилог,
и раму ищет сдержанное чувство.
Е. Е. Н.
Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.
Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.
Ты раздвоена сном. Там светло и темно.
Там вконец вседозволенность путает, дразнит.
Там поступок любой погребёт пелена.
Ты – натура зеркальных своих отражений,
где, в слиянии в плоскости верха и дна
ты – победа своя и своё пораженье.
Ты себя увела, как за рамы, где цвет
служит только тебе... Невозможное рядом,
словно краски впотьмах да оставленный след...
Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?
Эта чёрного хода эфирная дверь
в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.
Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,
что резными багетами слабости сбита?
В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.
И тебя не заменишь ничем, даже светом.
И, как оттиск тоски, и как будущий стих,
ты уже ощутима в прологе рассвета.
Хранилище испорченных часов
В долине мертвых солнц давно не слышно пульса.
Мерцают, гаснут беспорядочно огни.
Остановилось время в лабиринтах улиц.
Потерян счёт веков, перемешались дни.
Эпох зола дымит как клубы в бакенбардах,
мишенью бакен в невесомости парит.
Под ворсом пыли дремлют в забытьи бомбарды
и памятников искалеченных гранит.
Фигуры восковых вождей на флешах пата.
Песочные часы разбиты. Как жуки,
сползают знаки башенного циферблата,
хромая, маятники путают шаги.
Гудят котлы литавр и гильз певучий улей,
как с драгоценностью играет с осью свет,
и тщетно ищет цель блуждающая пуля
и рвутся шестерни из западни тенет.
* * *
Я не могу никак забыть
укоры ветра, впрок намёки
обледенелости резьбы
коры, керамики потёки,
как, сделав бесконечным миг,
замёрзла бабочка на астре
среди кустарников нагих
между вчера и послезавтра.
Как, плоскость зеркала качнув,
выныривали в робах мятых
седые старцы, маски чувств
и ромбы рыб невероятных...
И вспоминаются часы,
чьи стрелки гнали вспять секунды,
и тропари горшков пустых,
стихиры вьюг в окно, покуда
не я, а мой живой двойник
бессмысленно лохматил кисти
в супрематической тени
неколебимо вставших истин.
Всё, как в неповторимых снах.
И сквозь бездонный, светлый сурик,
в туман веков глядит скульптура
с повязкой в пятнах на глазах.
Танец без ритма
После концерта, закутавшись в тени,
тайно от пристальных взглядов друзей,
танец танцовщица ставит на сцене,
танец мятущихся ночью огней.
Смешаны, сломаны жёсткие ритмы,
кажется – хаос движений, но нет –
это условность рисунка разбита,
это рождается новый балет.
Скинуты в позах шаманских пуанты,
хлопьями тополя светится пыль,
руки взлетают углами от стана,
“лесенки” вьются носка и стопы.
Здесь и башкирский орнамент и жига,
статика слов, недомолвок поток,
нитью незримой в единое сшиты:
пауза, связка, каскадов виток.
Как эпизоды в повторах, круженья
вьюги, ползущей по нерву струны...
Танец без ритма как символ сожженья
с азбукой рубленых жестов немых.
И, как в затмении, после паденья
навзничь, безжалостно, хрупкая стать
встала пред залом пустым на колени,
зал научившаяся забывать,
глядя во тьму, фантазируя что-то,
как бы раздвоившись, чувствуя власть
магии танца, в молчании кротком
в дали далёкие прочь унеслась.
Птица в клетке
Не уйти от искаженья
чистых звуков, чётких строчек,
от двуглавых сожалений,
и свинцовых, и лубочных,
от заигранных процессий,
перечёркнутых парадов,
от двусмысленностей пресных
и от заспанного права…
Стая чёрных, красных стая,
опалённых титры веток.
Старики костры слагают
из скворечен, гнёзд и клеток.
И сейчас услышьте шорох –
дрозд распахивает перья,
дышит век, сорвав затворы:
на пороге – двадцать первый!
Индиго
Под томною дымкой: (В смешении шёлка)
квадраты тоски, (фиолетовый с жёлтым, -)
трапеция грусти (развал драпировки)
и ромб полутайны, (лукавых уловок, )
и призма признанья, (лекала разлуки, )
пристрастия званье! (иллюзия муки...)
За ними – карниз бесконечных сомнений,
где молний магнолии блещут бессменно.
Фиолетовый цвет
Цвет магии, и тайных книг,
наук оккультных, суеверий,
и заговоров колдовских,
и в мир иной прозрачной двери.
Обведены им: дачный стол,
пустивший корни в торс планеты,
и перезревшей ветки стон,
и призрак Пастернака летом,
где может всех с ума свести
чернильный колер встреч интимных
и на стене родиться стих
одной строкой, поющей имя.
Остановленное время
Когда размыты грани слова
и тень сдвигает лунный свет,
блуждая между строчек, снова
я натыкаюсь на ответ
прозрачный, как кристалл фальцета...
…был задан временем вопрос –
кем стану – ветром, звуком, цветом,
утёсом, вставшим в полный рост...?
Вхожу в набросок на картоне,
диагональю становлюсь,
дугой, ломлюсь углом, наклоном,
зенит паденьем создаю!
И многомерной стала плоскость
и растяжимым каждый миг...
Так отливают стон из воска,
так обжигают глины крик.
И протяжённость, и протяжность
дополнят вечности архив,
не сочетаемое свяжут
сквозными нитями стихи...
Длинны дороги, как былины.
Смыкая кисти рук на лбу,
я мысленно, как вязкой тиной,
по вехам снова двинусь в путь.
В ночь с 31-го на 33-е мая
эпох граница, разве можно спать!
Навзничь часы! Года отдам тулаем
за промельк под названием “весна”.
Мазками жирными ложатся пятна,
кисть – в ожиданье метких, лёгких перл.
Вторые сутки спутаны и смяты.
Я безразличен к музыке теперь.
Ошибся шмель, – в лиловом масле вязнет…
А мне не важно – полночь или день,
я нахожусь в неизлечимой власти –
со мной сегодня белая сирень!
А где-то ветвь закатную сломают,
а для кого – никто не должен знать.
В ночь с 31-го на 33-е мая
весна уходит – разве можно спать!
Белая Сирень
Инкогнито. Весенних дней сонет.
Уклончивы свидетельства томленья.
Кто прародители? – Туманный свет
и ночь апреля с вехой сожаленья.
Коснись плеча губами, – остановит
тактичным жестом. Пауза, и снова
сольются слабость, вызов, тайна, грусть
взаимный шёпот, имя-шелест, хруст...
Вместился долгий вечер в хрупкий штрих,
и в краткий миг творения – эпоха.
Оставьте мне на память, – срежьте локон,
и Вам ответит выстраданный стих.
Смешались мысли, с увлеченьем – долг,
медлительность предательствует чутко.
Часы без стрелок, ночи эпилог,
и раму ищет сдержанное чувство.
Е. Е. Н.
Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.
Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.
Ты раздвоена сном. Там светло и темно.
Там вконец вседозволенность путает, дразнит.
Там поступок любой погребёт пелена.
Ты – натура зеркальных своих отражений,
где, в слиянии в плоскости верха и дна
ты – победа своя и своё пораженье.
Ты себя увела, как за рамы, где цвет
служит только тебе... Невозможное рядом,
словно краски впотьмах да оставленный след...
Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?
Эта чёрного хода эфирная дверь
в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.
Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,
что резными багетами слабости сбита?
В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.
И тебя не заменишь ничем, даже светом.
И, как оттиск тоски, и как будущий стих,
ты уже ощутима в прологе рассвета.
Хранилище испорченных часов
В долине мертвых солнц давно не слышно пульса.
Мерцают, гаснут беспорядочно огни.
Остановилось время в лабиринтах улиц.
Потерян счёт веков, перемешались дни.
Эпох зола дымит как клубы в бакенбардах,
мишенью бакен в невесомости парит.
Под ворсом пыли дремлют в забытьи бомбарды
и памятников искалеченных гранит.
Фигуры восковых вождей на флешах пата.
Песочные часы разбиты. Как жуки,
сползают знаки башенного циферблата,
хромая, маятники путают шаги.
Гудят котлы литавр и гильз певучий улей,
как с драгоценностью играет с осью свет,
и тщетно ищет цель блуждающая пуля
и рвутся шестерни из западни тенет.
* * *
Я не могу никак забыть
укоры ветра, впрок намёки
обледенелости резьбы
коры, керамики потёки,
как, сделав бесконечным миг,
замёрзла бабочка на астре
среди кустарников нагих
между вчера и послезавтра.
Как, плоскость зеркала качнув,
выныривали в робах мятых
седые старцы, маски чувств
и ромбы рыб невероятных...
И вспоминаются часы,
чьи стрелки гнали вспять секунды,
и тропари горшков пустых,
стихиры вьюг в окно, покуда
не я, а мой живой двойник
бессмысленно лохматил кисти
в супрематической тени
неколебимо вставших истин.
Всё, как в неповторимых снах.
И сквозь бездонный, светлый сурик,
в туман веков глядит скульптура
с повязкой в пятнах на глазах.
Танец без ритма
После концерта, закутавшись в тени,
тайно от пристальных взглядов друзей,
танец танцовщица ставит на сцене,
танец мятущихся ночью огней.
Смешаны, сломаны жёсткие ритмы,
кажется – хаос движений, но нет –
это условность рисунка разбита,
это рождается новый балет.
Скинуты в позах шаманских пуанты,
хлопьями тополя светится пыль,
руки взлетают углами от стана,
“лесенки” вьются носка и стопы.
Здесь и башкирский орнамент и жига,
статика слов, недомолвок поток,
нитью незримой в единое сшиты:
пауза, связка, каскадов виток.
Как эпизоды в повторах, круженья
вьюги, ползущей по нерву струны...
Танец без ритма как символ сожженья
с азбукой рубленых жестов немых.
И, как в затмении, после паденья
навзничь, безжалостно, хрупкая стать
встала пред залом пустым на колени,
зал научившаяся забывать,
глядя во тьму, фантазируя что-то,
как бы раздвоившись, чувствуя власть
магии танца, в молчании кротком
в дали далёкие прочь унеслась.
Птица в клетке
Не уйти от искаженья
чистых звуков, чётких строчек,
от двуглавых сожалений,
и свинцовых, и лубочных,
от заигранных процессий,
перечёркнутых парадов,
от двусмысленностей пресных
и от заспанного права…
Стая чёрных, красных стая,
опалённых титры веток.
Старики костры слагают
из скворечен, гнёзд и клеток.
И сейчас услышьте шорох –
дрозд распахивает перья,
дышит век, сорвав затворы:
на пороге – двадцать первый!
Индиго
Под томною дымкой: (В смешении шёлка)
квадраты тоски, (фиолетовый с жёлтым, -)
трапеция грусти (развал драпировки)
и ромб полутайны, (лукавых уловок, )
и призма признанья, (лекала разлуки, )
пристрастия званье! (иллюзия муки...)
За ними – карниз бесконечных сомнений,
где молний магнолии блещут бессменно.
Фиолетовый цвет
Цвет магии, и тайных книг,
наук оккультных, суеверий,
и заговоров колдовских,
и в мир иной прозрачной двери.
Обведены им: дачный стол,
пустивший корни в торс планеты,
и перезревшей ветки стон,
и призрак Пастернака летом,
где может всех с ума свести
чернильный колер встреч интимных
и на стене родиться стих
одной строкой, поющей имя.
Остановленное время
Когда размыты грани слова
и тень сдвигает лунный свет,
блуждая между строчек, снова
я натыкаюсь на ответ
прозрачный, как кристалл фальцета...
…был задан временем вопрос –
кем стану – ветром, звуком, цветом,
утёсом, вставшим в полный рост...?
Вхожу в набросок на картоне,
диагональю становлюсь,
дугой, ломлюсь углом, наклоном,
зенит паденьем создаю!
И многомерной стала плоскость
и растяжимым каждый миг...
Так отливают стон из воска,
так обжигают глины крик.
И протяжённость, и протяжность
дополнят вечности архив,
не сочетаемое свяжут
сквозными нитями стихи...
Длинны дороги, как былины.
Смыкая кисти рук на лбу,
я мысленно, как вязкой тиной,
по вехам снова двинусь в путь.
Постимпрессионизм
В ночь с 31-го на 33-е мая
эпох граница, разве можно спать!
Навзничь часы! Года отдам тулаем
за промельк под названием “весна”.
Мазками жирными ложатся пятна,
кисть – в ожиданье метких, лёгких перл.
Вторые сутки спутаны и смяты.
Я безразличен к музыке теперь.
Ошибся шмель, – в лиловом масле вязнет…
А мне не важно – полночь или день,
я нахожусь в неизлечимой власти –
со мной сегодня белая сирень!
А где-то ветвь закатную сломают,
а для кого – никто не должен знать.
В ночь с 31-го на 33-е мая
весна уходит – разве можно спать!
Белая Сирень
Инкогнито. Весенних дней сонет.
Уклончивы свидетельства томленья.
Кто прародители? – Туманный свет
и ночь апреля с вехой сожаленья.
Коснись плеча губами, – остановит
тактичным жестом. Пауза, и снова
сольются слабость, вызов, тайна, грусть
взаимный шёпот, имя-шелест, хруст...
Вместился долгий вечер в хрупкий штрих,
и в краткий миг творения – эпоха.
Оставьте мне на память, – срежьте локон,
и Вам ответит выстраданный стих.
Смешались мысли, с увлеченьем – долг,
медлительность предательствует чутко.
Часы без стрелок, ночи эпилог,
и раму ищет сдержанное чувство.
Е. Е. Н.
Тишина... Окаймлённая лишь тишиной.
Ты сейчас на дорогах прозрачных фантазий.
Ты раздвоена сном. Там светло и темно.
Там вконец вседозволенность путает, дразнит.
Там поступок любой погребёт пелена.
Ты – натура зеркальных своих отражений,
где, в слиянии в плоскости верха и дна
ты – победа своя и своё пораженье.
Ты себя увела, как за рамы, где цвет
служит только тебе... Невозможное рядом,
словно краски впотьмах да оставленный след...
Для кого – для меня ль эта хрупкая правда?
Эта чёрного хода эфирная дверь
в твои сны, как в мой вымысел, настежь открыта.
Но найду ли тебя? Для меня ль эта твердь,
что резными багетами слабости сбита?
В лабиринт твоих мыслей и чувств не войти.
И тебя не заменишь ничем, даже светом.
И, как оттиск тоски, и как будущий стих,
ты уже ощутима в прологе рассвета.
Хранилище испорченных часов
В долине мертвых солнц давно не слышно пульса.
Мерцают, гаснут беспорядочно огни.
Остановилось время в лабиринтах улиц.
Потерян счёт веков, перемешались дни.
Эпох зола дымит как клубы в бакенбардах,
мишенью бакен в невесомости парит.
Под ворсом пыли дремлют в забытьи бомбарды
и памятников искалеченных гранит.
Фигуры восковых вождей на флешах пата.
Песочные часы разбиты. Как жуки,
сползают знаки башенного циферблата,
хромая, маятники путают шаги.
Гудят котлы литавр и гильз певучий улей,
как с драгоценностью играет с осью свет,
и тщетно ищет цель блуждающая пуля
и рвутся шестерни из западни тенет.
* * *
Я не могу никак забыть
укоры ветра, впрок намёки
обледенелости резьбы
коры, керамики потёки,
как, сделав бесконечным миг,
замёрзла бабочка на астре
среди кустарников нагих
между вчера и послезавтра.
Как, плоскость зеркала качнув,
выныривали в робах мятых
седые старцы, маски чувств
и ромбы рыб невероятных...
И вспоминаются часы,
чьи стрелки гнали вспять секунды,
и тропари горшков пустых,
стихиры вьюг в окно, покуда
не я, а мой живой двойник
бессмысленно лохматил кисти
в супрематической тени
неколебимо вставших истин.
Всё, как в неповторимых снах.
И сквозь бездонный, светлый сурик,
в туман веков глядит скульптура
с повязкой в пятнах на глазах.
Танец без ритма
После концерта, закутавшись в тени,
тайно от пристальных взглядов друзей,
танец танцовщица ставит на сцене,
танец мятущихся ночью огней.
Смешаны, сломаны жёсткие ритмы,
кажется – хаос движений, но нет –
это условность рисунка разбита,
это рождается новый балет.
Скинуты в позах шаманских пуанты,
хлопьями тополя светится пыль,
руки взлетают углами от стана,
“лесенки” вьются носка и стопы.
Здесь и башкирский орнамент и жига,
статика слов, недомолвок поток,
нитью незримой в единое сшиты:
пауза, связка, каскадов виток.
Как эпизоды в повторах, круженья
вьюги, ползущей по нерву струны...
Танец без ритма как символ сожженья
с азбукой рубленых жестов немых.
И, как в затмении, после паденья
навзничь, безжалостно, хрупкая стать
встала пред залом пустым на колени,
зал научившаяся забывать,
глядя во тьму, фантазируя что-то,
как бы раздвоившись, чувствуя власть
магии танца, в молчании кротком
в дали далёкие прочь унеслась.
Птица в клетке
Не уйти от искаженья
чистых звуков, чётких строчек,
от двуглавых сожалений,
и свинцовых, и лубочных,
от заигранных процессий,
перечёркнутых парадов,
от двусмысленностей пресных
и от заспанного права…
Стая чёрных, красных стая,
опалённых титры веток.
Старики костры слагают
из скворечен, гнёзд и клеток.
И сейчас услышьте шорох –
дрозд распахивает перья,
дышит век, сорвав затворы:
на пороге – двадцать первый!
Индиго
Под томною дымкой: (В смешении шёлка)
квадраты тоски, (фиолетовый с жёлтым, -)
трапеция грусти (развал драпировки)
и ромб полутайны, (лукавых уловок, )
и призма признанья, (лекала разлуки, )
пристрастия званье! (иллюзия муки...)
За ними – карниз бесконечных сомнений,
где молний магнолии блещут бессменно.
Фиолетовый цвет
Цвет магии, и тайных книг,
наук оккультных, суеверий,
и заговоров колдовских,
и в мир иной прозрачной двери.
Обведены им: дачный стол,
пустивший корни в торс планеты,
и перезревшей ветки стон,
и призрак Пастернака летом,
где может всех с ума свести
чернильный колер встреч интимных
и на стене родиться стих
одной строкой, поющей имя.
Остановленное время
Когда размыты грани слова
и тень сдвигает лунный свет,
блуждая между строчек, снова
я натыкаюсь на ответ
прозрачный, как кристалл фальцета...
…был задан временем вопрос –
кем стану – ветром, звуком, цветом,
утёсом, вставшим в полный рост...?
Вхожу в набросок на картоне,
диагональю становлюсь,
дугой, ломлюсь углом, наклоном,
зенит паденьем создаю!
И многомерной стала плоскость
и растяжимым каждый миг...
Так отливают стон из воска,
так обжигают глины крик.
И протяжённость, и протяжность
дополнят вечности архив,
не сочетаемое свяжут
сквозными нитями стихи...
Длинны дороги, как былины.
Смыкая кисти рук на лбу,
я мысленно, как вязкой тиной,
по вехам снова двинусь в путь.