Новеллы Юрия Арбекова о Лермонтове и его окружении
НЕЗНАКОМЕЦ
В середине июля на юге бывает такая жара, что нет спасенья от неё ни днём, ни ночью.
Вернувшись от Верзилиных, Мартынов выпил бокал вина, лёг спать, но куда там? В распахнутое окно не доносилось ни ветерка, бездонная ночная хмарь не давала прохлады… Николай обливался потом, задыхался, его душил неведомый враг…
Вскочил, сердце билось тревожно, бросился к окну — нет дыхания!
Открыл глаза… Господи! Да ведь это был сон! Странный сон — вез сновидений, без знакомых лиц, вообще безо всего — только душная ночь и безотрывная тревога.
Николай Соломонович снова достал бутыль… Ни прохлады, ни облегчения, только дикий животный страх: что я наделал, Господи?!!
На ночь, как и все вокруг, он плотно закрывал ставни: опасался диких горцев. То, что окно распахнуто настежь, как в родном Подмосковье, ему, выходит, приснилось. Но дышать было нечем, он подошёл к двери, распахнул её… Темень стояла непроглядная, на небе ни звёзд, ни луны, но что-то чёрное, такое же, как ночь, ещё темнее, проплывало сверху…
«Ангел? Но не белый, нет! То павший ангел, лермонтовский Демон!» — подумал в страхе Николай и… вновь проснулся, теперь уже окончательно!
Лежал на койке весь мокрый от пота, а сердце билось яростно, взахлёб. Два сна, один в другом — это была плохая примета.
Сквозь ставни пробивался первый свет. «Слава Богу, утро! — подумал он. — Хотя сегодня, в середине июля, светает очень рано». Но, как бы то ни было, воинственные горцы при свете уже безопасны, а потому он встал и распахнул дверь.
По улице слался серый туман, дышать стало легче, и Мартынов на радостях выпил ещё... «Ну вот, случилось, наконец! — подумал он. — Армейский друг, с которым мы знакомы с детства, мне бросил вызов... Или я ему?.. Уже не помню!»
Он открыл новую бутыль… Усмехнулся. «Пожалуй, мы друзья древнее, чем Онегин с Ленским. «Погиб поэт! — невольник чести — пал, оклеветанный молвой…»… Да нет, это Лермонтов написал — о Пушкине… А токайское славно ударило мне в голову!»
Он хотел зажечь свечу, записать что-то, но, пока искал огонь, забыл о том, что именно…
«Пожалуй, хватит пить: мне завтра стреляться! Я должен быть трезвым, как стёклышко: чтоб не промахнуться. — При этой мысли Николай Соломонович похолодел. — Легко сказать «Не промахнуться»... Ведь Лермонтов — стрелок известный. Был командиром отряда охотников, а они бьют белку в глаз, чтобы не попортить шкурку … Подстрелит друга влёт, как куропатку!»
Мартынов мысленно представил себе будущую дуэль, беспощадную руку друга, выстрел и пулю, которая медленно, как во сне, приближалась к нему, а он не может ни сдвинуться с места, ни рукой пошевелить…
Усмехнулся. «Да нет, он благороден, он поэт! В того француза — как его? — Баранта — он выстрелил на воздух… Или нет?.. О той дуэли много было споров — и даже Бенкендорф вмешался»…
Кто рассказал ему эту байку, он уже не помнил, но только не сам Мишель, он не мог… Говорили, что Барант был страшно недоволен высылкой из России, просил отца заступиться за него, тот поговорил с шефом жандармов. Был лишь один путь смягчить гнев Государя: показать ему примирительное письмо Лермонтова к своему сопернику. Бенкендорф вызвал к себе опального поручика, пообещал смягчить опалу, а взамен просил написать в Париж: мол, так и так, я был влюблён, погорячился… Лермонтов отказался наотрез. «Причиной ссоры нашей была не дама, сударь, а Россия! И Пушкин тоже. Сынок посла оскорбил обоих!». Говорят, что за Мишеля заступился тёзка его — Великий князь Михаил Романов, того просила бабушка поэта… Царь поддержал поручика — это была, по существу, пощёчина всемогущему хозяину Третьего отделения…
Мартынов принялся ходить по комнате взад-вперёд. «Говорят, они дрались сначала на саблях, потом на пистолетах… Или наоборот? Но Мишка выстрелил на воздух — это точно. Марго говорил, а ему верить можно, он был секундантом Мишеля!»
Отставной майор выпил очередной бокал и ему стало легче. Выход, похоже, был найден. Он сказал решительно, вслух:
— Я сделаю так же: пулю в небо, и будь что будет! Сам Бенкендорф не придерётся!
На радостях выпил ещё, до дна.
— Как это славно, чёрт возьми: и честь свою спасти, и с другом примириться!
Дверь беззвучно отворилась, вошёл незнакомец. Это был человек средних лет в штатском. Он молча снял цилиндр, поклонился учтиво и поглядел на Мартынова с вежливой, но хитроватой улыбкой.
— Вы ко мне? — спросил Николай Соломонович. — По-моему, я прежде вас не видел.
— Вы только что назвали имя пославшего меня.
— Чьё имя?.. Чёрта?!
— Нет, — рассмеялся штатский. — Прежде. Но мой господин столь значителен, что его посланцев принимают всюду.
— И что же он желает от меня, ваш суверен?
— Узнать решенье ваше о завтрашней дуэли.
Мартынов весело развёл руками:
— А её не будет!!!.. То есть, мы сойдёмся, сделаем всё, как велит дуэльный кодекс, я выстрелю в воздух, враг мой тоже… И оба, примирившись, разойдёмся. Ещё вернее — поедем в ресторацию, кутить! Чтобы вином залить пустую ссоре!
Хозяин наполнил два бокала и предложив один гостю, второй выпил сам.
— Ай, браво! Молодцы!.. — воскликнул незнакомец, пригубил свой бокал и поставил снова. — Скажите, Николай Соломонович: вы придумали это вместе с соперником?.. Или секунданты договорились?..
— Нет, я один, — ответил хозяин с прежней счастливой улыбкой.
Вино окончательно вскружило ему голову.
— А кто же вам сказал, что Лермонтов стреляет только в воздух?..
— Он благородный человек!
— Позвольте вам напомнить, что с Барантом они дрались на шпагах. Сынок посла его слегка задел, а друг ваш так всадил клинок, что остриё переломилось!!! Счастливый случай спас француза!
— И что вы хотите этим сказать?
— Только то, что ваш завтрашний соперник не всегда бывает милостив в дуэлях. Вспомните его роман…
— А что роман?
— Пощадил Печорин своего друга Грушницкого?.. Увы, нет. Он хладнокровно — заметьте, хладнокровно! — пристрелил своего бывшего товарища.
— Но до этого Грушницкий стрелял в него на тех же условиях…
— Вы защищаете убийцу? Браво! До этого, возможно, вы защищали и Онегина, не так ли?.. Ведь было?!
Мартынов нахмурился, но на душе было по-прежнему весело, и этот человек ему нравился всё больше, они будто век друг друга знали.
— Когда ты чёрт, так ступай… в свою преисподнюю!
— «К чёрту», ты хотел сказать? Но не решился… Нет, я из другого ведомства. Я по линии… субординации…
— И что это значит в вашем ведомстве?
— То, что младшему по чину недозволительно оскорблять прилюдно старших. Поручику — майора, например. Мы следим за этим.
— Вы были у Верзилиных?.. Не помню…
— Об этом все сегодня говорят. Я сам от многих слышал, как беспечно измывался над вами тот поручик. Смеялись дамы, пуще — офицеры… Смеялись над майором! — вот что скверно!
— Да, действительно…
— Но многие — поверьте мне — за вас!
— Что — за меня?
— За то, что вы не простите подобной вольности!
Мартынов усмехнулся.
— Вы хотите сказать, что ставки — в мою пользу?!.
— Я в этом убеждён, Николай Соломонович. За вас — все здравомыслящие люди. Хоть есть, конечно, молокососы. Они горою за того, кто хает и престол, и нравы… Кто пишет вольные стихи:
«Страна рабов, страна господ!»…
Николай, догадавшись, продолжил тем не менее:
— «И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ»?..
Незнакомец продолжал, словно не расслышав сарказма:
— Но большинство людей — из тех, кто выше чином, кто в 25 уже майор, такие мысли и стихи не одобряют. Не могут армия и государство жить без дисциплины! Есть много недругов России, которым слабость наша очень кстати…
Николай убрал с лица улыбку и ответил довольно грозно:
— Вот с этими словами я согласен!
Гость пожал ему руку:
— Как славно, что и вы за большинство! А оно ждёт от вас решительного шага!
— Какого именно?
— Быть беспощадным, господин майор!.. Если вы простите обидчика, то это ещё не значит, что он простит вас. Даже если не пристрелит — всё равно. Не простит вашей слабости и будет вновь и вновь, при каждом удобном случае, издеваться над вами в присутствии дам и друзей.
— Ну нет, никогда!!!
Незнакомец добавил с ехидцей:
— Вы, конечно, знаете, что говорят за вашей спиной? «Грушницкий, Грушницкий идёт!» Та слабая ничтожная личность, над которой издевался Печорин, которую походя сбросил со скалы…
Мартынова охватила злоба:
— Могли бы не напоминать, сударь!!! Иначе, видит Бог…
Он не успел договорить, поскольку гость перебил его:
— Я сделал это не для того, чтобы вас обидеть. Вы завтра можете одним решительным ударом покончить с этой гнусной клеветой раз и навсегда! Да, вы Грушницкий! Но не слабый, а сильный — тот, который сам сбрасывает Печорина со скалы! Не он, а вы должны стать победителем!
Николай Соломонович схватил бокал… и лишь потом, отдышавшись, признался:
— Сказать по совести, я как стрелок — не самый меткий…
— Не волнуйтесь, Николай Соломонович. Стреляться будете на десяти шагах… от силы на пятнадцати. А пистолет у вас самый мощный, какие есть сегодня: крупнокалиберный Кухенройтер с нарезным стволом. Из такого сложно промахнуться, а если уж задел, то убивает наповал! Главное — выстрелить первым!
В голове всё ходило ходуном, незнакомец то уплывал от него, то приближался, и Мартынов погрозил ему пальцем:
— Вы удивительно много знаете о завтрашнем деле!
— Служба такая, сударь.
Николай неловкой рукою разлил по бокалам…
— Нет, ты всё же чёрт!
— Пусть будет так. Твой персональный дьявол.
— Чёрт знает что! — сказал хозяин и, не дождавшись гостя, выпил снова, хотел обнять, споткнулся…
Незнакомец уложил его на койку, дождался, когда майор уснёт, пересчитал пустые бутыли…
— Да, выпито изрядно. Ну ничего, он молод, как-нибудь… В нём главное теперь кипит: жажда мщенья! И зависть, и обида, и ревность… Коктейль отменный, чтоб напоить хоть друга, хоть врага!
Нежно, как старый друг, он поправил подушку под головой хозяина, прибрал на столе…
«Язык наш — враг наш! — думал незнакомец. — Лермонтов намедни проговорился, что собирается писать большой роман кавказский… А он может! Его поэмы, пьеса, тот роман — всё нарасхват, всё расходится мгновенно! Он очень много знает про Кавказ, дружит с Ермоловым, с Граббе, с горцами, с декабристами, которых здесь немало… Он нынче подбирается к секретам, которые не надо б знать ни русским, ни тем паче туркам, англичанам — никому! С его талантом и пытливым умом получится такая бомба, что грянет не в одной России — во всём мире!!!»
Прибравшись, незнакомец оглядел всё кругом… «Это надобно пресечь! И лучше нет, чем дуло недалёкого майора».
Гость прикрыл Мартынова накидкой. «Спи, жалкое орудие судьбы! Пускай тебе приснится, что являлся сатана! Лучшая хитрость дьявола — убедить всех, что его нет».
Он усмехнулся и вышел в приоткрытую дверь так ловко, что она и не скрипнула даже.
МАШУК
Говорят, что в давние времена горы Кавказа были живыми, и седой старик Эльбрус убил храброго воина Тау. Его невеста, прекрасная Машуко, села близ реки Подкумок и залилась горючими слезами. С тех пор она зовётся горой Машук, а слёзы её превратились в горячие воды, которые текут и текут из горы сотни лет. Мужчины, которые купаются в них, становятся такими же храбрыми, как Тау, а женщины — красивыми, как сама Машуко.
Такую легенду сложили древние горцы о прекрасной горе Машук, что лежит в переходе от сурового Бештау. Это ему посвятил Поэт возвышенные строки:
«Пусть на тебя, Бешту суровый,
Попробуют надеть оковы».
Машук — самая зелёная, самая весёлая из пяти гор, которые дали имя Пятигорску. Летом все склоны её покрыты зеленью, с рассвета до заката поют птицы… И только 15 июля 1841 года не узнать было весёлой горы.
К вечеру чёрная туча накрыла её — вот-вот ударит гром. Всё замерло, всё притаилось… Ужели и природа знала, что здесь, на Машуке, готовится убийство?!..
Так думал Алексей Аркадьевич Столыпин, для друзей Монго, который в двухместной коляске возвращался из Железноводска в Пятигорск. Капитан лучше других знал, что здесь, на Машуке, секунданты наметили место для будущей дуэли и уже, должно быть, поджидают их там, но изменить что либо он был не в силах.
Горько усмехнулся. Есть золотые правила дуэли, нарушить которые, не потерявши честь свою, практически невозможно. Нельзя же, в самом деле, донести о планах дуэлянтов «по начальству», как требует того Закон? После этого ни в одном приличном обществе тебе не подадут руки, а в иные общества Столыпины не вхожи. Оставалось одно: надеяться на здравый смысл самих дуэлянтов.
Первый, кого надо бы переубедить, был племянник и верный друг его Лермонт, но самое смешное заключалось в том, что он как раз и ехал с ним в коляске! Невозмутимый и даже отчасти весёлый, Мишель говорил с дядей обо всём, что угодно, кроме дуэли, — это было главным условием их поездки.
Наверное, впервые пожалел Столыпин, что так странно связала их судьба. Бабушка Мишеля, Елизавета Алексеевна, была родной сестрой его отца, Аркадия Алексеевича, но сестрою старшей, с разницею на семь лет. Она и дочь свою родила раньше лет на двадцать, чем родился он, её кузен. К тому времени уже появился на свет и Мишель… Так и случилось, что племянник был на два года старше двоюродного дяди своего.
В обыденной жизни это ничуть не мешало их тесной дружбе — не столько родственной, сколько армейской и духовной. Однополчане, оба члены «Кружка шестнадцати», оба участники экспедиции Галафеева в Малой Чечне, они и к актрисам ездили вместе, и ненавидели одних и тех же: Лермонт вызывал на дуэль, Монго был секундантом…
Но, ярые сторонники свободы, друзья свято чтили мнение друг друга, и если Мишель ввёл табу на разговоры о дуэли с майором, то тут уж ничего не поделаешь. Вот почему Столыпин так жалел, что не мог увещевать племянника по-родственному: будь он старше, наверное, нашёл бы нужные слова. А тут что скажешь, когда великий литератор (Мишель поистине велик!) сам предусмотрел подобный вариант. Не так ли отвечал Печорин на предложение своего секунданта открыть заговор Грушницкого?
« — Ни за что на свете, доктора!.. Вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Быть может, я хочу быть убитым…».
Столыпин читал этот роман несколько раз и подобные места знал наизусть.
«Он или впрямь решил покончить с жизнью, или знает что-нибудь, как его Печорин? — думал Монго, искоса наблюдая за другом. — Ни вчера, ни сегодня — ни тени страха на лице, он бодр и весел, как бывалый воин перед стычкой. Но если там, в бою, ты действуешь с отрядом таких же храбрецов, там даже смерть красна, поскольку на миру, то на дуэли всё иначе. Здесь ты один на один с пистолетом, который направлен только на тебя, ни на кого иного. Здесь никто не вырвется вперёд, не отразит врага, который мчался на тебя, не примет на себя ту пулю, что тебе предназначалась. В дуэли смерть сугубо персональна: враг только для тебя приготовил её».
— А что мой друг? Поездка славно удалась? — весело спросил Мишель.
Столыпин вздохнул. Там, в Железноводске, к ним присоединилась целая компания: была Катюша Быховец — та самая, которой Мишель подарил чудесные строки под романс «Нет, не тебя так пылко я люблю», был Лёва Пушкин (как же без него?), был юнкер Бенкендорф — племянник шефа жандармов, был Мишка Дмитриевский, чиновник и поэт… Никто из них не знал о предстоящей дуэли, а потому все вели себя легко, свободно, весело.
Из Железноводска поехали Шотландку — немецкую колонию по ту сторону Машука, там устроили чудесный пикник, много смеялись, пили вино… Мишель был одним из них, ничем не выдавал своей тревоги…
«Полно! Может быть, каким-то образом всё разрешилось, он помирился с Мартыновым, но мне не говорит, хитрец? — думал Столыпин. — В таком случае это хорошая, но довольно обидная для меня шутка»…
Увы, из Карраса они поехали по дороге на Пятигорск, задержались, пропуская остальных, и свернули к той поляне, где намечалось провести дуэль.
Их уже ждали: Мартынов, Глебов, Васильчиков… Чёрная туча нависла над Машуком, накрапывал дождь, погромыхивал гром… Столыпин посмотрел на часы: было семь вечера — для середины лета ещё далеко не позднее время, но сегодня оно казалось прелюдией ночи…
…А в Петербурге этот ранний вечер ещё был полон гуляющей публикой в Летнем саду, на Невском, на Мойке и прочих людных местах… Но Елизавета Алексеевна, почувствовав себя дурно, отправилась домой — на улицу Сергиевскую.
Отдышавшись, напившись чаю, она рано легла спать, но проснулась среди ночи от нового сильного сердцебиения.
— Эй, крикните мне Дядьку кто-нибудь!
Разбудили Андрея Ивановича.
— Звала, сударыня?
— Вестимо, что звала… Сон мне приснился, Андрюша… Нехороший сон, непонятный.
«Вестимо, что непонятный, — подумал Соколов. — Понятный и дурак разгадает».
С давних пор Андрей Иванович считался лучшим отгадчиком снов, за что и бывал неоднократно будим по ночам.
— Юрий Петрович мне приснился, зять покойный. Знал ты его …
— Как не знать? — удивился Дядька. — Я барчука возил и в Кроптово, и Шипово, где его схоронили — у церкви…
— Вот! Вдвоём они были, с дочкой, — барыня перекрестилась. — Молодые, красивые! Машенька всё молчала, всё грустила по обыкновению, а Юрий Петрович улыбался, довольный… «Мы снова к вам, говорит. Примите, сударыня?»
— Так и сказал? — насторожился Дядька.
— Так и сказал…
— Что же он: в Тарханы просился или сюда? Ты сама-то где была во сне — не помнишь, матушка?
— Не помню, — призналась барыня.
— Это плохо… Но сказывай дальше! — приказал ясновидящий; в такие минуты он бывал суров даже с хозяйкой.
— Я ему говорю: «Мой дом — ваш дом, Юрий Петрович. Я никогда ворот не затворяла. Мишель — ваш сын». «Теперь уже он наш! А вы к нам в гости, тёща дорогая».
— Куда же позвал? В Кроптово?..
— Опять не скажу, Андрей Иваныч. Но вижу — свеча у него в руках. Да церковная, восковая. «Мне?» — спрашиваю. «Нет, матушка, тебе не по чину!». И ушли они…
— Всё?
— Всё, Андрюша.
Соколов задумался, вид у него был суровым. Арсеньева ждала молча, боялась спугнуть провидца.
— Ну что тут скажешь?.. Свечу он не отдал — уже к счастью. Значит, не скоро покойник ждёт к себе.
— Тогда для кому она?
Андрей пожав плечи.
— Мало ли? Там четыре сестры… Представится которая из них — вот и свечка!
— Ну, ежели только так?.. — Бабушка вздохнула с облегчением. — Какой ты милый! Всё умеешь разложить по полочкам!
Он вздохнул.
— Разбередили вы меня, барыня. Теперь до утра не усну.
Елизавета Алексеевна погрозила ему пальцем.
— Ну иди в буфетную… Пусть нальют тебе чарку, чтоб спалось хорошо.
Андрей поцеловал ей руку и вышел, а бабушка ещё долго лежала молча, без сна, всё оценивала виденное во сне и сказанное наяву бывшим Дядькой…
«А всё же он не то сказал, что думал! Глаза мелькнули — испугался тоже… Кому, кому покойный зять нёс свечу восковую, когда не мне?!.. — Она глубоко вздохнула. — Да и пора уже!»
Летние грозы в горах страшны, неожиданны, но краткосрочны. В эту ночь Столыпину было не до сна.
«Но вот и всё! — думал капитан. — Прошла гроза, на небе смена караула. Луна сияет, звезды светят… Всё так, будто ничего вокруг не изменилось. Жил человек, и нет его, а луна улыбается подлая!…
Он глубоко вздохнул и сказал, встряхнувшись:
— Начальство известят, друзья узнают сами, но вот кому я обязан сообщить самолично, так это бабушке Мишеля. Весть чёрная и так её убьёт, но всё ж рука родная на толику смягчит удар смертельный.
Сел за стол и начал писать:
«Тётушка! Помните ли вы грот Дианы в Пятигорске? Неделю назад у нас там был пикник. Все веселились чрезвычайно, и лишь Мишель внезапно загрустил. «Что с тобой?» — спросил я его. «Сдаётся мне, что скоро я умру». Поверьте, тётушка, весь хмель слетел с меня от этих слов. Мы были с ним в разведке, в боях жестоких, но ни разу он так не говорил! А здесь — вдали от линии огня, от вражеских аулов — вдруг заявить такое? Это странно!»
Он сжал перо, не в силах выразить то, что тяжёлым свинцом лежало на сердце.
«И тем не менее, 13-го в ночь, поссорились они с одним майором. Его вы знать должны, он пензенский — Мартынов… Как ни пытались мы их примирить, всё бесполезно. Упрямы, как бараны! И вот сошлись вчера под вечер у дороги, что, обогнув Машук, ведёт в Железноводск… И там стрелялись… Простите, тётушка, но не сказать нельзя: предчувствие Мишеля оправдалось! Противник превзошёл себя: стрелок не самый меткий, попал он прямо в грудь!.. Ваш внук упал… Мы подбежали… В тот же миг душа его ушла из тела»…
Столыпин написал эти строки, хотел закончить самое тягостное в жизни письмо, но вспомнил вдруг тот зимний день в столице, когда последний раз встречался с тёткой, и дописал: «Увы, мадам, я не сдержал обещанное вам, не защитил его от силы вражьей. Но где же враг?! Они — друзья! Мир изменился, безусловно, когда твой школьный друг тебе же метит в сердце!..
Но я любил и век буду любить Мишеля — как друга, воина, как брата, Поэта более всего! Наш род он славой преумножит, и нам не превратиться в дым, поскольку жили рядом с ним!»
ЧЁРНАЯ ВЕСТЬ
К командующему войсками на Кавказской линии генерал-адьютанту Граббе в его Ставропольский штаб вошёл без доклада полковник Голицын — ему разрешалось это делалось в тех случаях, когда сообщение не терпело отлагательств.
— Плохая новость, Павел Христофорович!
— Из Пятигорска?
— Вы знаете уже?!
— Я ночью плохо спал, а утром прискакали, доложили… Что же это получается, князь? Выходит, Дорохов был прав, когда предрёк ему скорую смерть?.. Помните? «Какое-то чёрное предчувствие мне говорило, что он будет убит»…
Голицын развёл руками:
— Дорохов старый дуэлянт, его пророчествам можно верить. Помните, как он ещё сказал? «Жаль, очень жаль Лермонтова. Он пылок и храбр, не сносить ему головы».
— Мда!.. — Генерал прошёлся по кабинету, сел в рабочее кресло и сразу приобрёл официальность. — Ну что ж… Извольте доложить подробности, полковник!
Тот выпрямился, излагая всё, что знал на этот час:
— Поручик Лермонтов 15-го под вечер убит на дуэли. Его соперник — тот майор, что был с ним в Чечне в прошлом годе…
— Мартынов? — удивился командующий. — Странно! До недавних пор они считались добрыми друзьями. Так что могло произойти?.. Там женщина?!
— Уточняем, ваше превосходительство… Поссорились они на вечере в доме генерала Верзилина. Сам Пётр Семёнович сегодня в Варшаве, но супруга его с дочерьми иногда устраивает музыкальные вечера, что и было 13 июля. Мотив ссоры доподлинно никому не известен, но результат налицо. Стрелялись на горе Машук — там, где поворот к Николаевской колонии…
— Ну знаю, да! — подтвердил Граббе.
— …в четырёх верстах от города, с пятнадцати шагов. Пистолет системы Кухенройтера принадлежал капитану Столыпину… Майор попал под рёбра справа. Врач говорит, что Лермонтов, похоже, вскинул руку, дабы выстрелить в воздух. Вот так, — князь показал на себе…
Павел Христофорович пригляделся со знанием дела и кивнул:
— Да. Очень похоже. С сынком французского посла он также, говорят, стрелялся...
— Увы, с другим результатом, — вздохнул полковник и продолжал. — Пуля пробила насквозь, выжить не было никакой возможности. Поручик скончался мгновенно… Следствие по делу начато незамедлительно.
Во время доклада своего помощника генерал безслышно, как горный барс, расхаживал по мягкому ковру своего кабинета, потом остановился.
— Но говорят, что майор Мартынов не значился в числе самых метких стрелков?..
Князь согласился:
— С утра об этом спорят офицеры. Гром, молния к тому же, ветер, ливень… В такую погоду прямое попадание с первого выстрела — случай редчайший!
Командующий насторожился:
— А что? Их было несколько?
— Как показывают секунданты — князь Васильчиков и корнет Глебов — по условиям дуэли каждому разрешалось произвести три — с правом вызова отстрелявшегося к барьеру. Такое ощущение, ваше превосходительство, что хотели непременно завершить поединок смертью. Не дуэль, а расстрел, честное слово!
Генерал долго глядел в окно, в ту сторону, где за вершинами Кавказа лежал Пятигорск, потом развёл руками.
— Как бы то ни было, полковник, нам отвечать за всё. Не досмотрели! Погиб Поэт, каких немного, и офицер — один из лучших!
— Вы правы, Павел Христофорович. Таков путь гениев у нас в России.
Генерал глубоко, по-стариковски вздохнул.
— Несчастная судьба! Только явится меж нами человек с талантом, как десять пошляков преследуют его до смерти! *.
*Из письма генерал-адъютанта П. Х. Граббе от 17 июля 1841 года.
А следом печальная новость ворвалась в столицу…
Елизавета Алексеевна получила письмо из Пятигорска от племянника, прочла и не сошла с ума лишь чудом: Алёша Столыпин сумел подготовить её тем письмом.
Она еле добрела до иконы и не склонилась — рухнула перед нею. Взмолилась:
— Позволь, Господь, уйти в могилу! На этом свете не осталось тех, ради кого хотелось бы мне жить. Сначала муж, потом единственная дочь, теперь вот внук любимый. Вся жизнь моя оборвалась! — Она показала Господу письмо. — После этого жить невозможно…
Бабушка склонила голову, ждала, что слёзы хлынут из глаз, но их не было как нарочно!
— Ужели для одной судьбы всего, что мне досталось, мало?!.. Ужели прежние гробы — не тот на сердце груз свинцовый, что им понадобилась ещё и чугунная плита?!.. Их больше не удержит грудь моя! За что ты не берёшь меня к себе, Господи?! Дай мне упокоенья! Лежала б я в гробу холодном, не зная ни вестей таких вот чёрных, ни горечи от этаких потерь…
Тут она вспомнила что-то, спохватилась.
— О, нет! Я жить ещё должна, чтоб выбрать кару палачу! И денно, и нощно буду молить тебя, Господи: сделай так, чтобы на лбу его горело «Я палач!», чтоб всякий добрый человек бежал от этого злодея!!!
Только тут благодетельные слёзы хлынули из глаз старухи, она не оттирала их, всё глядела и глядела на икону сквозь этот горестный поток.
— А Мишеньку — я не оставлю там, в чужом краю. Сама дойду до государя, всех близких подниму, но добьюсь, чтобы разрешили внука перевесть в Тарханы! Чтоб дуб, который он любил, склонялся б и шумел над ним — как над живым!!!
…По всей России ранила сердца горестная весть из Пятигорска, дошла она и до имения Знаменское-Иевлево в Подмосковье. По-разному встретили новость о дуэли мать и дочь Мартыновы.
Елизавета Михайловна читала письмо от старшего сына, Михаила Соломоновича, уединившись в своей комнате, и тоже плакала, как все, но со страхом за участь Николая.
Наталья Соломоновна тоже удалилась, но юные слёзы её лились с двух сторон: за брата и за жениха.
— О, Боже мой! За что такое наказанье? Почти шекспировский сюжет: убит Ромео, а убийца — брат его Джульетты!!!
Потом она поняла, что не всё так однозначно:
«Но там, в Вероне, было проще: Монтекки и Капулетти — враждующие кланы. А мы? Соседи и друзья! В Знаменке Лермонтов бывал как дома, встречался с братом, веселил сестёр… Об остроумии Мишеля я многое могла бы рассказать! Ужели эти шутки и остроты стали причиной не эпиграмм таких же дружеских — дуэли?!!.. Да ладно бы дурачились, как прежде, оставили царапины от шпаги или послали пули в воздух… Нет! Эта «шутка» так далеко зашла, что брат — в тюрьме, а мой жених — в могиле!!!»
Она прошлась по комнате, размышляя.
«Что ж приключилось в Пятигорске? Не может быть, чтоб глупенький экспромт стал поводом для ссоры столь глубокой… Там смысл иной, и они, благородства ради, о нём умолчали прилюдно!»
Натали вышла на балкон, окинула взглядом усадьбу, аллею, дорогу из Середниково — все они ещё хранили память о Мишеле…
«Там женщина виной! Шерше ля фам, как говорят французы, — сделала она печальный вывод. — Таких историй множество в романах… Онегин Ленского убил — там виновата Ольга, Печорин защищал честь Мэри… Но наш-то треугольник — не роковой! Жених и брат соперничать не могут!»
Тут она вновь глубоко задумалась.
«Конечно, если брат не обнаружил, что у Мишеля есть другая, и не вступился за меня… Неужели это честь мою Николь решил спасать на пистолетах?!»
Сделав такой вывод, Наталья Соломоновна сначала усмехнулась горделиво, сквозь слёзы, но здравый смысл взял верх, она вздохнула.
«Всё это было б романтично и щекотало б мою гордость, когда бы Лермонтов был простым гусаром … Но он Поэт, его стихами и романом зачитывается вся Россия!.. Он «Демон», «Маскарад», «Печорин»!.. Гордиться тем, что я украла у страны её кумира — нет, это подло!»
Она вытерла слёзы, подошла к заветному столику, на котором доверяла бумаге свои мысли и, спустя какое-то время, записала ещё одну:
Россия! Мы теперь с тобой
Одною пулею сражёны --
Несостоявшиеся жёны,
Но обе ставшие вдовой!
НЕЗНАКОМЕЦ
В середине июля на юге бывает такая жара, что нет спасенья от неё ни днём, ни ночью.
Вернувшись от Верзилиных, Мартынов выпил бокал вина, лёг спать, но куда там? В распахнутое окно не доносилось ни ветерка, бездонная ночная хмарь не давала прохлады… Николай обливался потом, задыхался, его душил неведомый враг…
Вскочил, сердце билось тревожно, бросился к окну — нет дыхания!
Открыл глаза… Господи! Да ведь это был сон! Странный сон — вез сновидений, без знакомых лиц, вообще безо всего — только душная ночь и безотрывная тревога.
Николай Соломонович снова достал бутыль… Ни прохлады, ни облегчения, только дикий животный страх: что я наделал, Господи?!!
На ночь, как и все вокруг, он плотно закрывал ставни: опасался диких горцев. То, что окно распахнуто настежь, как в родном Подмосковье, ему, выходит, приснилось. Но дышать было нечем, он подошёл к двери, распахнул её… Темень стояла непроглядная, на небе ни звёзд, ни луны, но что-то чёрное, такое же, как ночь, ещё темнее, проплывало сверху…
«Ангел? Но не белый, нет! То павший ангел, лермонтовский Демон!» — подумал в страхе Николай и… вновь проснулся, теперь уже окончательно!
Лежал на койке весь мокрый от пота, а сердце билось яростно, взахлёб. Два сна, один в другом — это была плохая примета.
Сквозь ставни пробивался первый свет. «Слава Богу, утро! — подумал он. — Хотя сегодня, в середине июля, светает очень рано». Но, как бы то ни было, воинственные горцы при свете уже безопасны, а потому он встал и распахнул дверь.
По улице слался серый туман, дышать стало легче, и Мартынов на радостях выпил ещё... «Ну вот, случилось, наконец! — подумал он. — Армейский друг, с которым мы знакомы с детства, мне бросил вызов... Или я ему?.. Уже не помню!»
Он открыл новую бутыль… Усмехнулся. «Пожалуй, мы друзья древнее, чем Онегин с Ленским. «Погиб поэт! — невольник чести — пал, оклеветанный молвой…»… Да нет, это Лермонтов написал — о Пушкине… А токайское славно ударило мне в голову!»
Он хотел зажечь свечу, записать что-то, но, пока искал огонь, забыл о том, что именно…
«Пожалуй, хватит пить: мне завтра стреляться! Я должен быть трезвым, как стёклышко: чтоб не промахнуться. — При этой мысли Николай Соломонович похолодел. — Легко сказать «Не промахнуться»... Ведь Лермонтов — стрелок известный. Был командиром отряда охотников, а они бьют белку в глаз, чтобы не попортить шкурку … Подстрелит друга влёт, как куропатку!»
Мартынов мысленно представил себе будущую дуэль, беспощадную руку друга, выстрел и пулю, которая медленно, как во сне, приближалась к нему, а он не может ни сдвинуться с места, ни рукой пошевелить…
Усмехнулся. «Да нет, он благороден, он поэт! В того француза — как его? — Баранта — он выстрелил на воздух… Или нет?.. О той дуэли много было споров — и даже Бенкендорф вмешался»…
Кто рассказал ему эту байку, он уже не помнил, но только не сам Мишель, он не мог… Говорили, что Барант был страшно недоволен высылкой из России, просил отца заступиться за него, тот поговорил с шефом жандармов. Был лишь один путь смягчить гнев Государя: показать ему примирительное письмо Лермонтова к своему сопернику. Бенкендорф вызвал к себе опального поручика, пообещал смягчить опалу, а взамен просил написать в Париж: мол, так и так, я был влюблён, погорячился… Лермонтов отказался наотрез. «Причиной ссоры нашей была не дама, сударь, а Россия! И Пушкин тоже. Сынок посла оскорбил обоих!». Говорят, что за Мишеля заступился тёзка его — Великий князь Михаил Романов, того просила бабушка поэта… Царь поддержал поручика — это была, по существу, пощёчина всемогущему хозяину Третьего отделения…
Мартынов принялся ходить по комнате взад-вперёд. «Говорят, они дрались сначала на саблях, потом на пистолетах… Или наоборот? Но Мишка выстрелил на воздух — это точно. Марго говорил, а ему верить можно, он был секундантом Мишеля!»
Отставной майор выпил очередной бокал и ему стало легче. Выход, похоже, был найден. Он сказал решительно, вслух:
— Я сделаю так же: пулю в небо, и будь что будет! Сам Бенкендорф не придерётся!
На радостях выпил ещё, до дна.
— Как это славно, чёрт возьми: и честь свою спасти, и с другом примириться!
Дверь беззвучно отворилась, вошёл незнакомец. Это был человек средних лет в штатском. Он молча снял цилиндр, поклонился учтиво и поглядел на Мартынова с вежливой, но хитроватой улыбкой.
— Вы ко мне? — спросил Николай Соломонович. — По-моему, я прежде вас не видел.
— Вы только что назвали имя пославшего меня.
— Чьё имя?.. Чёрта?!
— Нет, — рассмеялся штатский. — Прежде. Но мой господин столь значителен, что его посланцев принимают всюду.
— И что же он желает от меня, ваш суверен?
— Узнать решенье ваше о завтрашней дуэли.
Мартынов весело развёл руками:
— А её не будет!!!.. То есть, мы сойдёмся, сделаем всё, как велит дуэльный кодекс, я выстрелю в воздух, враг мой тоже… И оба, примирившись, разойдёмся. Ещё вернее — поедем в ресторацию, кутить! Чтобы вином залить пустую ссоре!
Хозяин наполнил два бокала и предложив один гостю, второй выпил сам.
— Ай, браво! Молодцы!.. — воскликнул незнакомец, пригубил свой бокал и поставил снова. — Скажите, Николай Соломонович: вы придумали это вместе с соперником?.. Или секунданты договорились?..
— Нет, я один, — ответил хозяин с прежней счастливой улыбкой.
Вино окончательно вскружило ему голову.
— А кто же вам сказал, что Лермонтов стреляет только в воздух?..
— Он благородный человек!
— Позвольте вам напомнить, что с Барантом они дрались на шпагах. Сынок посла его слегка задел, а друг ваш так всадил клинок, что остриё переломилось!!! Счастливый случай спас француза!
— И что вы хотите этим сказать?
— Только то, что ваш завтрашний соперник не всегда бывает милостив в дуэлях. Вспомните его роман…
— А что роман?
— Пощадил Печорин своего друга Грушницкого?.. Увы, нет. Он хладнокровно — заметьте, хладнокровно! — пристрелил своего бывшего товарища.
— Но до этого Грушницкий стрелял в него на тех же условиях…
— Вы защищаете убийцу? Браво! До этого, возможно, вы защищали и Онегина, не так ли?.. Ведь было?!
Мартынов нахмурился, но на душе было по-прежнему весело, и этот человек ему нравился всё больше, они будто век друг друга знали.
— Когда ты чёрт, так ступай… в свою преисподнюю!
— «К чёрту», ты хотел сказать? Но не решился… Нет, я из другого ведомства. Я по линии… субординации…
— И что это значит в вашем ведомстве?
— То, что младшему по чину недозволительно оскорблять прилюдно старших. Поручику — майора, например. Мы следим за этим.
— Вы были у Верзилиных?.. Не помню…
— Об этом все сегодня говорят. Я сам от многих слышал, как беспечно измывался над вами тот поручик. Смеялись дамы, пуще — офицеры… Смеялись над майором! — вот что скверно!
— Да, действительно…
— Но многие — поверьте мне — за вас!
— Что — за меня?
— За то, что вы не простите подобной вольности!
Мартынов усмехнулся.
— Вы хотите сказать, что ставки — в мою пользу?!.
— Я в этом убеждён, Николай Соломонович. За вас — все здравомыслящие люди. Хоть есть, конечно, молокососы. Они горою за того, кто хает и престол, и нравы… Кто пишет вольные стихи:
«Страна рабов, страна господ!»…
Николай, догадавшись, продолжил тем не менее:
— «И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ»?..
Незнакомец продолжал, словно не расслышав сарказма:
— Но большинство людей — из тех, кто выше чином, кто в 25 уже майор, такие мысли и стихи не одобряют. Не могут армия и государство жить без дисциплины! Есть много недругов России, которым слабость наша очень кстати…
Николай убрал с лица улыбку и ответил довольно грозно:
— Вот с этими словами я согласен!
Гость пожал ему руку:
— Как славно, что и вы за большинство! А оно ждёт от вас решительного шага!
— Какого именно?
— Быть беспощадным, господин майор!.. Если вы простите обидчика, то это ещё не значит, что он простит вас. Даже если не пристрелит — всё равно. Не простит вашей слабости и будет вновь и вновь, при каждом удобном случае, издеваться над вами в присутствии дам и друзей.
— Ну нет, никогда!!!
Незнакомец добавил с ехидцей:
— Вы, конечно, знаете, что говорят за вашей спиной? «Грушницкий, Грушницкий идёт!» Та слабая ничтожная личность, над которой издевался Печорин, которую походя сбросил со скалы…
Мартынова охватила злоба:
— Могли бы не напоминать, сударь!!! Иначе, видит Бог…
Он не успел договорить, поскольку гость перебил его:
— Я сделал это не для того, чтобы вас обидеть. Вы завтра можете одним решительным ударом покончить с этой гнусной клеветой раз и навсегда! Да, вы Грушницкий! Но не слабый, а сильный — тот, который сам сбрасывает Печорина со скалы! Не он, а вы должны стать победителем!
Николай Соломонович схватил бокал… и лишь потом, отдышавшись, признался:
— Сказать по совести, я как стрелок — не самый меткий…
— Не волнуйтесь, Николай Соломонович. Стреляться будете на десяти шагах… от силы на пятнадцати. А пистолет у вас самый мощный, какие есть сегодня: крупнокалиберный Кухенройтер с нарезным стволом. Из такого сложно промахнуться, а если уж задел, то убивает наповал! Главное — выстрелить первым!
В голове всё ходило ходуном, незнакомец то уплывал от него, то приближался, и Мартынов погрозил ему пальцем:
— Вы удивительно много знаете о завтрашнем деле!
— Служба такая, сударь.
Николай неловкой рукою разлил по бокалам…
— Нет, ты всё же чёрт!
— Пусть будет так. Твой персональный дьявол.
— Чёрт знает что! — сказал хозяин и, не дождавшись гостя, выпил снова, хотел обнять, споткнулся…
Незнакомец уложил его на койку, дождался, когда майор уснёт, пересчитал пустые бутыли…
— Да, выпито изрядно. Ну ничего, он молод, как-нибудь… В нём главное теперь кипит: жажда мщенья! И зависть, и обида, и ревность… Коктейль отменный, чтоб напоить хоть друга, хоть врага!
Нежно, как старый друг, он поправил подушку под головой хозяина, прибрал на столе…
«Язык наш — враг наш! — думал незнакомец. — Лермонтов намедни проговорился, что собирается писать большой роман кавказский… А он может! Его поэмы, пьеса, тот роман — всё нарасхват, всё расходится мгновенно! Он очень много знает про Кавказ, дружит с Ермоловым, с Граббе, с горцами, с декабристами, которых здесь немало… Он нынче подбирается к секретам, которые не надо б знать ни русским, ни тем паче туркам, англичанам — никому! С его талантом и пытливым умом получится такая бомба, что грянет не в одной России — во всём мире!!!»
Прибравшись, незнакомец оглядел всё кругом… «Это надобно пресечь! И лучше нет, чем дуло недалёкого майора».
Гость прикрыл Мартынова накидкой. «Спи, жалкое орудие судьбы! Пускай тебе приснится, что являлся сатана! Лучшая хитрость дьявола — убедить всех, что его нет».
Он усмехнулся и вышел в приоткрытую дверь так ловко, что она и не скрипнула даже.
МАШУК
Говорят, что в давние времена горы Кавказа были живыми, и седой старик Эльбрус убил храброго воина Тау. Его невеста, прекрасная Машуко, села близ реки Подкумок и залилась горючими слезами. С тех пор она зовётся горой Машук, а слёзы её превратились в горячие воды, которые текут и текут из горы сотни лет. Мужчины, которые купаются в них, становятся такими же храбрыми, как Тау, а женщины — красивыми, как сама Машуко.
Такую легенду сложили древние горцы о прекрасной горе Машук, что лежит в переходе от сурового Бештау. Это ему посвятил Поэт возвышенные строки:
«Пусть на тебя, Бешту суровый,
Попробуют надеть оковы».
Машук — самая зелёная, самая весёлая из пяти гор, которые дали имя Пятигорску. Летом все склоны её покрыты зеленью, с рассвета до заката поют птицы… И только 15 июля 1841 года не узнать было весёлой горы.
К вечеру чёрная туча накрыла её — вот-вот ударит гром. Всё замерло, всё притаилось… Ужели и природа знала, что здесь, на Машуке, готовится убийство?!..
Так думал Алексей Аркадьевич Столыпин, для друзей Монго, который в двухместной коляске возвращался из Железноводска в Пятигорск. Капитан лучше других знал, что здесь, на Машуке, секунданты наметили место для будущей дуэли и уже, должно быть, поджидают их там, но изменить что либо он был не в силах.
Горько усмехнулся. Есть золотые правила дуэли, нарушить которые, не потерявши честь свою, практически невозможно. Нельзя же, в самом деле, донести о планах дуэлянтов «по начальству», как требует того Закон? После этого ни в одном приличном обществе тебе не подадут руки, а в иные общества Столыпины не вхожи. Оставалось одно: надеяться на здравый смысл самих дуэлянтов.
Первый, кого надо бы переубедить, был племянник и верный друг его Лермонт, но самое смешное заключалось в том, что он как раз и ехал с ним в коляске! Невозмутимый и даже отчасти весёлый, Мишель говорил с дядей обо всём, что угодно, кроме дуэли, — это было главным условием их поездки.
Наверное, впервые пожалел Столыпин, что так странно связала их судьба. Бабушка Мишеля, Елизавета Алексеевна, была родной сестрой его отца, Аркадия Алексеевича, но сестрою старшей, с разницею на семь лет. Она и дочь свою родила раньше лет на двадцать, чем родился он, её кузен. К тому времени уже появился на свет и Мишель… Так и случилось, что племянник был на два года старше двоюродного дяди своего.
В обыденной жизни это ничуть не мешало их тесной дружбе — не столько родственной, сколько армейской и духовной. Однополчане, оба члены «Кружка шестнадцати», оба участники экспедиции Галафеева в Малой Чечне, они и к актрисам ездили вместе, и ненавидели одних и тех же: Лермонт вызывал на дуэль, Монго был секундантом…
Но, ярые сторонники свободы, друзья свято чтили мнение друг друга, и если Мишель ввёл табу на разговоры о дуэли с майором, то тут уж ничего не поделаешь. Вот почему Столыпин так жалел, что не мог увещевать племянника по-родственному: будь он старше, наверное, нашёл бы нужные слова. А тут что скажешь, когда великий литератор (Мишель поистине велик!) сам предусмотрел подобный вариант. Не так ли отвечал Печорин на предложение своего секунданта открыть заговор Грушницкого?
« — Ни за что на свете, доктора!.. Вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Быть может, я хочу быть убитым…».
Столыпин читал этот роман несколько раз и подобные места знал наизусть.
«Он или впрямь решил покончить с жизнью, или знает что-нибудь, как его Печорин? — думал Монго, искоса наблюдая за другом. — Ни вчера, ни сегодня — ни тени страха на лице, он бодр и весел, как бывалый воин перед стычкой. Но если там, в бою, ты действуешь с отрядом таких же храбрецов, там даже смерть красна, поскольку на миру, то на дуэли всё иначе. Здесь ты один на один с пистолетом, который направлен только на тебя, ни на кого иного. Здесь никто не вырвется вперёд, не отразит врага, который мчался на тебя, не примет на себя ту пулю, что тебе предназначалась. В дуэли смерть сугубо персональна: враг только для тебя приготовил её».
— А что мой друг? Поездка славно удалась? — весело спросил Мишель.
Столыпин вздохнул. Там, в Железноводске, к ним присоединилась целая компания: была Катюша Быховец — та самая, которой Мишель подарил чудесные строки под романс «Нет, не тебя так пылко я люблю», был Лёва Пушкин (как же без него?), был юнкер Бенкендорф — племянник шефа жандармов, был Мишка Дмитриевский, чиновник и поэт… Никто из них не знал о предстоящей дуэли, а потому все вели себя легко, свободно, весело.
Из Железноводска поехали Шотландку — немецкую колонию по ту сторону Машука, там устроили чудесный пикник, много смеялись, пили вино… Мишель был одним из них, ничем не выдавал своей тревоги…
«Полно! Может быть, каким-то образом всё разрешилось, он помирился с Мартыновым, но мне не говорит, хитрец? — думал Столыпин. — В таком случае это хорошая, но довольно обидная для меня шутка»…
Увы, из Карраса они поехали по дороге на Пятигорск, задержались, пропуская остальных, и свернули к той поляне, где намечалось провести дуэль.
Их уже ждали: Мартынов, Глебов, Васильчиков… Чёрная туча нависла над Машуком, накрапывал дождь, погромыхивал гром… Столыпин посмотрел на часы: было семь вечера — для середины лета ещё далеко не позднее время, но сегодня оно казалось прелюдией ночи…
…А в Петербурге этот ранний вечер ещё был полон гуляющей публикой в Летнем саду, на Невском, на Мойке и прочих людных местах… Но Елизавета Алексеевна, почувствовав себя дурно, отправилась домой — на улицу Сергиевскую.
Отдышавшись, напившись чаю, она рано легла спать, но проснулась среди ночи от нового сильного сердцебиения.
— Эй, крикните мне Дядьку кто-нибудь!
Разбудили Андрея Ивановича.
— Звала, сударыня?
— Вестимо, что звала… Сон мне приснился, Андрюша… Нехороший сон, непонятный.
«Вестимо, что непонятный, — подумал Соколов. — Понятный и дурак разгадает».
С давних пор Андрей Иванович считался лучшим отгадчиком снов, за что и бывал неоднократно будим по ночам.
— Юрий Петрович мне приснился, зять покойный. Знал ты его …
— Как не знать? — удивился Дядька. — Я барчука возил и в Кроптово, и Шипово, где его схоронили — у церкви…
— Вот! Вдвоём они были, с дочкой, — барыня перекрестилась. — Молодые, красивые! Машенька всё молчала, всё грустила по обыкновению, а Юрий Петрович улыбался, довольный… «Мы снова к вам, говорит. Примите, сударыня?»
— Так и сказал? — насторожился Дядька.
— Так и сказал…
— Что же он: в Тарханы просился или сюда? Ты сама-то где была во сне — не помнишь, матушка?
— Не помню, — призналась барыня.
— Это плохо… Но сказывай дальше! — приказал ясновидящий; в такие минуты он бывал суров даже с хозяйкой.
— Я ему говорю: «Мой дом — ваш дом, Юрий Петрович. Я никогда ворот не затворяла. Мишель — ваш сын». «Теперь уже он наш! А вы к нам в гости, тёща дорогая».
— Куда же позвал? В Кроптово?..
— Опять не скажу, Андрей Иваныч. Но вижу — свеча у него в руках. Да церковная, восковая. «Мне?» — спрашиваю. «Нет, матушка, тебе не по чину!». И ушли они…
— Всё?
— Всё, Андрюша.
Соколов задумался, вид у него был суровым. Арсеньева ждала молча, боялась спугнуть провидца.
— Ну что тут скажешь?.. Свечу он не отдал — уже к счастью. Значит, не скоро покойник ждёт к себе.
— Тогда для кому она?
Андрей пожав плечи.
— Мало ли? Там четыре сестры… Представится которая из них — вот и свечка!
— Ну, ежели только так?.. — Бабушка вздохнула с облегчением. — Какой ты милый! Всё умеешь разложить по полочкам!
Он вздохнул.
— Разбередили вы меня, барыня. Теперь до утра не усну.
Елизавета Алексеевна погрозила ему пальцем.
— Ну иди в буфетную… Пусть нальют тебе чарку, чтоб спалось хорошо.
Андрей поцеловал ей руку и вышел, а бабушка ещё долго лежала молча, без сна, всё оценивала виденное во сне и сказанное наяву бывшим Дядькой…
«А всё же он не то сказал, что думал! Глаза мелькнули — испугался тоже… Кому, кому покойный зять нёс свечу восковую, когда не мне?!.. — Она глубоко вздохнула. — Да и пора уже!»
Летние грозы в горах страшны, неожиданны, но краткосрочны. В эту ночь Столыпину было не до сна.
«Но вот и всё! — думал капитан. — Прошла гроза, на небе смена караула. Луна сияет, звезды светят… Всё так, будто ничего вокруг не изменилось. Жил человек, и нет его, а луна улыбается подлая!…
Он глубоко вздохнул и сказал, встряхнувшись:
— Начальство известят, друзья узнают сами, но вот кому я обязан сообщить самолично, так это бабушке Мишеля. Весть чёрная и так её убьёт, но всё ж рука родная на толику смягчит удар смертельный.
Сел за стол и начал писать:
«Тётушка! Помните ли вы грот Дианы в Пятигорске? Неделю назад у нас там был пикник. Все веселились чрезвычайно, и лишь Мишель внезапно загрустил. «Что с тобой?» — спросил я его. «Сдаётся мне, что скоро я умру». Поверьте, тётушка, весь хмель слетел с меня от этих слов. Мы были с ним в разведке, в боях жестоких, но ни разу он так не говорил! А здесь — вдали от линии огня, от вражеских аулов — вдруг заявить такое? Это странно!»
Он сжал перо, не в силах выразить то, что тяжёлым свинцом лежало на сердце.
«И тем не менее, 13-го в ночь, поссорились они с одним майором. Его вы знать должны, он пензенский — Мартынов… Как ни пытались мы их примирить, всё бесполезно. Упрямы, как бараны! И вот сошлись вчера под вечер у дороги, что, обогнув Машук, ведёт в Железноводск… И там стрелялись… Простите, тётушка, но не сказать нельзя: предчувствие Мишеля оправдалось! Противник превзошёл себя: стрелок не самый меткий, попал он прямо в грудь!.. Ваш внук упал… Мы подбежали… В тот же миг душа его ушла из тела»…
Столыпин написал эти строки, хотел закончить самое тягостное в жизни письмо, но вспомнил вдруг тот зимний день в столице, когда последний раз встречался с тёткой, и дописал: «Увы, мадам, я не сдержал обещанное вам, не защитил его от силы вражьей. Но где же враг?! Они — друзья! Мир изменился, безусловно, когда твой школьный друг тебе же метит в сердце!..
Но я любил и век буду любить Мишеля — как друга, воина, как брата, Поэта более всего! Наш род он славой преумножит, и нам не превратиться в дым, поскольку жили рядом с ним!»
ЧЁРНАЯ ВЕСТЬ
К командующему войсками на Кавказской линии генерал-адьютанту Граббе в его Ставропольский штаб вошёл без доклада полковник Голицын — ему разрешалось это делалось в тех случаях, когда сообщение не терпело отлагательств.
— Плохая новость, Павел Христофорович!
— Из Пятигорска?
— Вы знаете уже?!
— Я ночью плохо спал, а утром прискакали, доложили… Что же это получается, князь? Выходит, Дорохов был прав, когда предрёк ему скорую смерть?.. Помните? «Какое-то чёрное предчувствие мне говорило, что он будет убит»…
Голицын развёл руками:
— Дорохов старый дуэлянт, его пророчествам можно верить. Помните, как он ещё сказал? «Жаль, очень жаль Лермонтова. Он пылок и храбр, не сносить ему головы».
— Мда!.. — Генерал прошёлся по кабинету, сел в рабочее кресло и сразу приобрёл официальность. — Ну что ж… Извольте доложить подробности, полковник!
Тот выпрямился, излагая всё, что знал на этот час:
— Поручик Лермонтов 15-го под вечер убит на дуэли. Его соперник — тот майор, что был с ним в Чечне в прошлом годе…
— Мартынов? — удивился командующий. — Странно! До недавних пор они считались добрыми друзьями. Так что могло произойти?.. Там женщина?!
— Уточняем, ваше превосходительство… Поссорились они на вечере в доме генерала Верзилина. Сам Пётр Семёнович сегодня в Варшаве, но супруга его с дочерьми иногда устраивает музыкальные вечера, что и было 13 июля. Мотив ссоры доподлинно никому не известен, но результат налицо. Стрелялись на горе Машук — там, где поворот к Николаевской колонии…
— Ну знаю, да! — подтвердил Граббе.
— …в четырёх верстах от города, с пятнадцати шагов. Пистолет системы Кухенройтера принадлежал капитану Столыпину… Майор попал под рёбра справа. Врач говорит, что Лермонтов, похоже, вскинул руку, дабы выстрелить в воздух. Вот так, — князь показал на себе…
Павел Христофорович пригляделся со знанием дела и кивнул:
— Да. Очень похоже. С сынком французского посла он также, говорят, стрелялся...
— Увы, с другим результатом, — вздохнул полковник и продолжал. — Пуля пробила насквозь, выжить не было никакой возможности. Поручик скончался мгновенно… Следствие по делу начато незамедлительно.
Во время доклада своего помощника генерал безслышно, как горный барс, расхаживал по мягкому ковру своего кабинета, потом остановился.
— Но говорят, что майор Мартынов не значился в числе самых метких стрелков?..
Князь согласился:
— С утра об этом спорят офицеры. Гром, молния к тому же, ветер, ливень… В такую погоду прямое попадание с первого выстрела — случай редчайший!
Командующий насторожился:
— А что? Их было несколько?
— Как показывают секунданты — князь Васильчиков и корнет Глебов — по условиям дуэли каждому разрешалось произвести три — с правом вызова отстрелявшегося к барьеру. Такое ощущение, ваше превосходительство, что хотели непременно завершить поединок смертью. Не дуэль, а расстрел, честное слово!
Генерал долго глядел в окно, в ту сторону, где за вершинами Кавказа лежал Пятигорск, потом развёл руками.
— Как бы то ни было, полковник, нам отвечать за всё. Не досмотрели! Погиб Поэт, каких немного, и офицер — один из лучших!
— Вы правы, Павел Христофорович. Таков путь гениев у нас в России.
Генерал глубоко, по-стариковски вздохнул.
— Несчастная судьба! Только явится меж нами человек с талантом, как десять пошляков преследуют его до смерти! *.
*Из письма генерал-адъютанта П. Х. Граббе от 17 июля 1841 года.
А следом печальная новость ворвалась в столицу…
Елизавета Алексеевна получила письмо из Пятигорска от племянника, прочла и не сошла с ума лишь чудом: Алёша Столыпин сумел подготовить её тем письмом.
Она еле добрела до иконы и не склонилась — рухнула перед нею. Взмолилась:
— Позволь, Господь, уйти в могилу! На этом свете не осталось тех, ради кого хотелось бы мне жить. Сначала муж, потом единственная дочь, теперь вот внук любимый. Вся жизнь моя оборвалась! — Она показала Господу письмо. — После этого жить невозможно…
Бабушка склонила голову, ждала, что слёзы хлынут из глаз, но их не было как нарочно!
— Ужели для одной судьбы всего, что мне досталось, мало?!.. Ужели прежние гробы — не тот на сердце груз свинцовый, что им понадобилась ещё и чугунная плита?!.. Их больше не удержит грудь моя! За что ты не берёшь меня к себе, Господи?! Дай мне упокоенья! Лежала б я в гробу холодном, не зная ни вестей таких вот чёрных, ни горечи от этаких потерь…
Тут она вспомнила что-то, спохватилась.
— О, нет! Я жить ещё должна, чтоб выбрать кару палачу! И денно, и нощно буду молить тебя, Господи: сделай так, чтобы на лбу его горело «Я палач!», чтоб всякий добрый человек бежал от этого злодея!!!
Только тут благодетельные слёзы хлынули из глаз старухи, она не оттирала их, всё глядела и глядела на икону сквозь этот горестный поток.
— А Мишеньку — я не оставлю там, в чужом краю. Сама дойду до государя, всех близких подниму, но добьюсь, чтобы разрешили внука перевесть в Тарханы! Чтоб дуб, который он любил, склонялся б и шумел над ним — как над живым!!!
…По всей России ранила сердца горестная весть из Пятигорска, дошла она и до имения Знаменское-Иевлево в Подмосковье. По-разному встретили новость о дуэли мать и дочь Мартыновы.
Елизавета Михайловна читала письмо от старшего сына, Михаила Соломоновича, уединившись в своей комнате, и тоже плакала, как все, но со страхом за участь Николая.
Наталья Соломоновна тоже удалилась, но юные слёзы её лились с двух сторон: за брата и за жениха.
— О, Боже мой! За что такое наказанье? Почти шекспировский сюжет: убит Ромео, а убийца — брат его Джульетты!!!
Потом она поняла, что не всё так однозначно:
«Но там, в Вероне, было проще: Монтекки и Капулетти — враждующие кланы. А мы? Соседи и друзья! В Знаменке Лермонтов бывал как дома, встречался с братом, веселил сестёр… Об остроумии Мишеля я многое могла бы рассказать! Ужели эти шутки и остроты стали причиной не эпиграмм таких же дружеских — дуэли?!!.. Да ладно бы дурачились, как прежде, оставили царапины от шпаги или послали пули в воздух… Нет! Эта «шутка» так далеко зашла, что брат — в тюрьме, а мой жених — в могиле!!!»
Она прошлась по комнате, размышляя.
«Что ж приключилось в Пятигорске? Не может быть, чтоб глупенький экспромт стал поводом для ссоры столь глубокой… Там смысл иной, и они, благородства ради, о нём умолчали прилюдно!»
Натали вышла на балкон, окинула взглядом усадьбу, аллею, дорогу из Середниково — все они ещё хранили память о Мишеле…
«Там женщина виной! Шерше ля фам, как говорят французы, — сделала она печальный вывод. — Таких историй множество в романах… Онегин Ленского убил — там виновата Ольга, Печорин защищал честь Мэри… Но наш-то треугольник — не роковой! Жених и брат соперничать не могут!»
Тут она вновь глубоко задумалась.
«Конечно, если брат не обнаружил, что у Мишеля есть другая, и не вступился за меня… Неужели это честь мою Николь решил спасать на пистолетах?!»
Сделав такой вывод, Наталья Соломоновна сначала усмехнулась горделиво, сквозь слёзы, но здравый смысл взял верх, она вздохнула.
«Всё это было б романтично и щекотало б мою гордость, когда бы Лермонтов был простым гусаром … Но он Поэт, его стихами и романом зачитывается вся Россия!.. Он «Демон», «Маскарад», «Печорин»!.. Гордиться тем, что я украла у страны её кумира — нет, это подло!»
Она вытерла слёзы, подошла к заветному столику, на котором доверяла бумаге свои мысли и, спустя какое-то время, записала ещё одну:
Россия! Мы теперь с тобой
Одною пулею сражёны --
Несостоявшиеся жёны,
Но обе ставшие вдовой!