ГЛАВА ПЕРВАЯ
ШУТЫ ВСЕМ ГОВОРЯТ «ТЫ»
Меня зовут Карл Шенберг... Впрочем, лишь уз-
кий круг людей знает моё настоящее имя. Для
большинства я просто Дурак, или шут, как вам
угодно. Да-да, я шут при дворе его светлости гер-
цога Эйсен-Вазбургского и этим всё сказано. Ну,
что ж, я не в обиде на судьбу, которую никто не
выбирает, и если одному на роду написано цар-
ствовать на троне, то другому выпадает обря-
диться в шутовской наряд. И тут уж – увы! – ни-
чего не попишешь...
Однажды природа решила «разыграть шута
горохового» (забавный каламбур!) и вылепи-
ла меня. Не знаю, сколько времени ушло у неё
на эту задачку, но фантазия её была неистощи-
ма. Судите сами. Ростом я – с воробьиный нос,
зато на закорках моих башней высится огромный
горб, который в потёмках сойдёт, пожалуй, за
бычью голову. Это обстоятельство немаловажно
для меня, ибо от природы я тщедушен и легко
подвержен насилию, но мой вид всё-таки может
производить устрашающее действие. В наше нес-
покойное время каждый – увы! – приспосаблива-
ется как умеет.
Ноги мои едва ли предназначены для перемеще-
ния человеческого тела, так как ужасно коротки
и кривы. Двигаться на них так же трудно, как ба-
лансеру на канате; до семи лет я ползал на чет-
вереньках, не оставляя попыток оторваться ру-
ками от земли, покуда весь в синяках и ссадинах
не встал, наконец, в полный рост. Во время этих
бесконечных упражнений, которые я проделывал
с неослабным упорством, я повредил левую руку
в локтевом суставе, и теперь она плохо сгибается.
Но правая хорошо развита, и при необходимости
может совладать даже с тяжёлым кавалерийским
клинком.
Двигаюсь я неслышной мягкой поступью (при-
вычка, наработанная годами придворной жизни),
согнувшись в три погибели, что не удивитель-
но при моей тяжёлой «ноше»; руки мои свисают
ниже колен, а огромная клиновидная голова ле-
пится где-то на груди.
Моя наружность настолько омерзительна, что
её не обошёл вниманием наш придворный ху-
дожник герр Кранц.
– Вы, мой друг, уникальный индивид, – как-то
заметил он, шутя. – В искусстве я служу совер-
шенной красоте и гармонии, но в жизни, как вид-
но, встречаются и образцы совершенного урод-
ства. И то, и другое, достойно восхищения...
– С одной лишь оговоркой, герр Кранц, – от-
ветствовал я, – что красоту воспевают в звучных
эклогах, а уродство награждают пинками в гузно
и затрещинами.
Художник запечатлел меня на холсте в масле,
восседающим на ступеньках герцогского трона.
Я не мечтал о чести украшать своей персоной
дворцовую портретную галерею, так как напрочь
лишён тщеславия. К тому в портрете явно про-
слеживается второй план: моё соседство с тро-
ном и плутоватый взгляд, которым отметила
меня кисть художника, наводят на разного рода
мысли, о чём я и сообщил недалёкому Кранцу. Не
скажу, что с моей стороны в этом не было подво-
ха, но Кранц пришёл в ужас и поспешно затиснул
портрет в тёмную кладовую – с глаз подальше. Об
этой истории я поведал своему давнему приятелю
доктору Блюму. Старик долго и взахлёб смеялся...
Но, простите, я уклонился...
Итак, я живу в городе Вазбурге, столице не-
большого герцогства, граничащего с Прусским
королевством. Вазбургский дом широко известен
в Европе не только благодаря древности рода, но
и своей обширной казне. Известно, что деньги в
политике играют главенствующую роль. Тонкая
дипломатия, расчёт и подкуп, умение находить
союзников, используя человеческие слабости,
а именно алчность, – в течение нескольких де-
сятилетий избавляли земли Эйсена от враже-
ских вторжений. Казна вазбургских владетелей
не истощалась, хотя жили тут на большую ногу
– безоглядно! Так на постройку дворца Людви-
га-Вильгельма ушло несколько сот тысяч талеров;
сооружение уникальное, блестящей архитекту-
ры, а в его роскошных залах протекала не ме-
нее роскошная придворная жизнь. Балы, торже-
ственные светские приёмы, обеды... Всё сверкает
позолотой, столы изумляют обилием деликатесов
и редкостных вин. Присутствующие дамы словно
соревнуются в богатстве своих украшений...
Торжественно и чинно выступает сама хозяй-
ка, герцогиня Шарлотта, встречая гостей, – ка-
кого-нибудь маркграфа с супругой. На герцогине
серо-лиловое левантиновое платье с шёлковой
Эпос
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
бахромой, на поясе усыпанный бриллиантами
аграф, на голове чёрная бархатная шляпа с тюле-
выми рюшами и пятью лиловыми перьями.
Камер-лакей как-то уверял меня, что в гарде-
робе герцогини свыше тысячи платьев, и я ему
охотно верю.
Принцесса Александрина тоже не отстаёт от
своей мамаши в изысканности туалета, а в лег-
комыслии и расточительности даже превосходит
её.
Позванивают шпоры, стучат об пол низкие
ташки кавалеристов, нежно тренькают шпаги
придворных, на хорах ударяет в смычки оркестр,
и всё пускается в пляс. Весёлое житье!..
На фоне бесконечного «бала-маскарада» толь-
ко я не меняю свой костюм. Порой мне кажется,
что из лона своей матери я выпал уже в двурогом
колпаке с бубенцами, которые так нежат слух по-
лусумасшедшей старухи герцогине Амалии. Даже
ночью во время сна я не расстаюсь со своим на-
рядом, ибо герцог, страдающий от обжорства и
бессонницы, часто прибегает к моим услугам. Па-
ра-тройка свежих анекдотов из дворцовой жизни
действуют на него оздоровляюще.
Вместе с колпаком мой костюм достаточно
традиционен: шею стягивает накрахмаленный
воротничок плиссе, чудовищных размеров; крас-
но-синее трико плотно облегает фигуру; есть ещё
туфли с длинными носками и тяжёлыми пряж-
ками, в которых трудно ходить и очень легко па-
дать. И я падаю – нарочно! – на потеху герцог-
ской челяди. Но в конце концов в этом и состоит
моё предназначение – комичностью выходок и
положений возбуждать смех. Я стараюсь это де-
лать изо дня в день, отрабатывая свой хлеб и осо-
бенно не утруждаясь в изобретательности. Вче-
ра, например, я опрокинул на себя супницу, чем
вызвал бурю восторга у его светлости и всего его
придворного причта.
Смех за столом, как полагает наш учёный
лейб-медик, весьма пользителен для пищевари-
тельного тракта сюзерена. Хотя этот придворный
эскулап (не в пример доктору Блюму) просто
шарлатан, его идеи порой оказывают мне хоро-
шую услугу. Здоровье герцога Людвига-Вильгель-
ма – какой солидный козырь в игре против кан-
цлера, на которого я нарочно опрокинул другую
супницу...
Я спотыкаюсь, падаю, разбиваю себе нос, со-
вершаю головокружительные сальто, роняю что-
то или кого-то в глазах других, – всё это забавно,
а моя притворная неуклюжесть разгоняет скуку
герцога. Но синяки и шишки, которые я при этом
получаю, отнюдь не притворство. Порой мне
приходится тяжко, и, стискивая зубы, чтобы не
взреветь от боли, я укрываюсь в своей комнатке
под лестницей и, как побитая собачонка, зализы-
ваю раны. На моём теле столько шрамов, сколько
нет, наверное, у отъявленного дуэлянта. Доктор
Блюм, который пользует мне, удивляется:
– Никогда не думал, что профессия шута сопря-
жена с риском сломать себе шею...
– Дорогой доктор, что не сделаешь, дабы убла-
готворить сильных мира сего.
Впрочем, моё усердие не всем по нутру. Как
считает почётная дама дворца графиня Гольц, в
Вазбурге я самый опасный человек после палача.
И у неё есть на это основания.
Пожалуй, единственный, кто на свете может
говорить правду в глаза без всяких на то послед-
ствий – это шут. Его не призовут к ответу за сры-
вание масок и обличение в глупости, ибо колпак
дурака – его индульгенция. А правда, завуалиро-
ванная шуткой, подобна конфете с ядовитой на-
чинкой. Возьмёшь её в рот – сладит, а доберёшься
до серединки – и не возрадуешься.
Странно, но я – изгой, червь, тлен – обладаю
властью над всей этой сытой публикой, над ко-
ролями жизни. Подчас мне доставляет удоволь-
ствие поиздеваться над ними. Кто-то сказал, что
слово ранит больнее оружия, и я вижу, как блед-
неют их лица, когда слово обнажает их двуликие
души. Я не отпускаю грехи, я выставляю их напо-
каз! Доктор Блюм уверяет, что свет убивает бо-
лезни. Ну что ж, я верю в гений Блюма, когда на
практике применяю его рецепты.
– Вы, мой друг, словно врач, который с помо-
щью хирургических инструментов вторгается в
область человеческих душ, – говорит доктор.
Высокий слог его изречений воодушевляет, если
учесть, что в своих благих порывах я не имею пра-
ва переступать недозволенной черты. Её границу
устанавливает палка герцога, которая временами
обрушивается на мой несчастный горб. Впро-
чем, этой взбучки можно избежать, укрывшись
где-нибудь в чулане или дворцовом подвале. У
герцога вспыльчивый, но отходчивый характер.
За много лет службы я изучил его досконально.
Любая прихоть, любая самая безумная эскапада
господина не застанут меня врасплох, ибо я знаю
весь ход его мыслей, все тайные пружины его
поступков и намерений; я знаю его так же, как и
его окружение, так как ничто не проходит мимо
глаз моих и ушей. Я, как старый пыльный коврик
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
в прихожей, который нельзя миновать, как часть
интерьера, к которой все привыкли и давно уже
никто не замечает. Зато я, наделённый маленьким
ростом и уродливой внешностью, вижу всё и ещё
многое такое, что скрыто от обыкновенного че-
ловека...
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВЗГЛЯД ИЗ-ПОД КОЛПАКА
Наш герцог, несмотря на свой титул, большой
добряк и рубаха-парень, если этот эпитет вооб-
ще применим к людям такого сана. Он чем-то
напоминает мне бакалейщика Михеля, держаще-
го лавку возле рыночной площади. У него такое
же одутловатое лицо с двойным подбородком и
такими же пятнами румянца, увесистый, словно
бурдюк вина, живот, саженный рост и громопо-
добный голос. Раскаты смеха герцога (когда он
весел) разносятся по всему дворцу; герцог го-
ворлив, лёгок на подъём, беспечен. Его походка
стремительна. Обладая тучной комплекцией,
Людвиг-Вильгельм, как истый холерик, весьма
подвижен, при этом он страстный поклонник
парфорсной охоты и пива. Пожалуй, если бы жил
в наши дни Питер Пауэл Рубенс, то лучшей на-
туры для своего Вакха он бы не сыскал. Я так и
вижу грузную, рыхловатую фигуру нашего гер-
цога в окружении соблазнительных вакханок.
Перед ними стол ломится от яств: розовые ломти
сёмги, балык, поджаренный ромштекс, итальян-
ский пармезан, на десерт – имбирные бисквиты
и, конечно, пиво! Герцог знает в нём толк.
За беседой у камина или где-нибудь у костра, на
котором поджаривается свежедобытая дичь, он
может пить его без меры. Однажды на спор гер-
цог выдул целый бочонок пива, потом, как ни в
чём не бывало, вскочил в седло и вместе с ловчи-
ми и доезжачим отправился травить зайца.
Герцог прекрасный наездник. Когда он несётся
на полном скаку, охваченный азартом погони, им
можно залюбоваться. Этакий Левиафан, могучий
и неудержимый; кавалькада придворных и слуг
едва поспевает за ним.
Правда, страсть герцога к псовой охоте наносит
немалый ущерб окрестным крестьянским полям,
посевы которых безжалостно вытаптываются.
Но кто станет печься о бедном Клаусе или Фрице
и его полуголодных детях среди всей этой разря-
женной и сибаритствующей знати? Им ли заби-
вать головы таким сущим вздором?..
А герцог неутомим, его вулканический темпе-
рамент жаждет всё новых и новых впечатлений.
Охота, обеды, балы, театр... и вновь охота... Ко-
рабль государства, между тем, плывёт сам собой.
Поразительно! Но у его кормила никого нет! Кан-
цлер, который призван вершить государствен-
ные дела, просто плут и пройдоха. Его рвение
показное, плоды деятельности – никчёмны, ибо
в узеньком его умишке едва ли копошится хоть
одна здравая мысль. Вот он, Ганс фон-Вольф, на-
чальник канцелярии, хранитель печати и т.д. и
т.п. Вся мудрость сего государственного мужа
заключена в расчётах обыкновенного лабазни-
ка-спекулянта, который озабочен прежде всего
собственной выгодой. Общественное дело, долг,
совесть для него не стоят и плевка. Да и вооб-
ще, применимы ли эти понятия в отношении
канцлера? Я не знаю. Этот сухонький, ледящий
старичок, жующий «жвачку» ежедневных докла-
дов герцогу (который в них никогда не вникает),
вызывает зевоту и какую-то злую тоску. Зато в
вопросах личного обогащения канцлер обнару-
живает незаурядные способности, а его предпри-
имчивость просто обескураживает. Удивительно,
но Ганс фон-Вольф ухитряется украсть, кажется,
всюду, где только можно. При этом свои делиш-
ки он обделывает так ловко, что всё остается
шито-крыто. Все знают, что он запускает руку в
казну государства, но поймать его с поличным
никому не удавалось. Впрочем, кто станет зани-
маться этим всерьёз? Каждый озабочен своими
мелкими узкокорыстными интересами, исходя
из которых быть с канцлером на дружеской ноге
выгоднее, чем портить с ним отношения. Воис-
тину, в нашем мире выразить презрение к таким
людям, как Ганс фон-Вольф, может лишь... дурак.
Как-то раз я разыграл такой спектакль: в при-
сутствии герцога и его великосветского окруже-
ния я напустил на себя маску страха, зажав обеи-
ми руками свой единственный нагрудный карман
и стал раскидывать глазами во все стороны, слов-
но чего-то опасаясь.
– Что случилось, дружище?.. Почему ты дро-
жишь, как осиновый лист? – спросил герцог, пре-
бывая в самом благодушном послеобеденном на-
строении.
– Ой боюсь, папашка, ой боюсь! – запричитал я
плаксивым голосом, стараясь привлечь всеобщее
внимание.
– Чего же ты боишься?
– Боюсь, папашка, боюсь за свой карман...
– Но почему?.. Объясни нам, пожалуйста.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Видишь ли, папашка, – ответил я, – мой кар-
ман, это единственное место, куда не влезла рука
нашего канцлера... (В толпе присутствующих раз-
дались короткие смешки)... И вот я, словно непо-
рочная девственница, которая страшится того
часа, когда ей придётся в конце концов распро-
ститься со своей невинностью.
Надо было видеть лицо канцлера! Его дряблые
щёки побелели как мел, а глаза вылезли из орбит;
смех сорвал с этого негодяя личину высокоме-
рия и чванства, и перед всеми предстало жалкое
и ничтожное существо. Но поделом вору и мука!
После этой истории канцлер стал моим заклятым
врагом. Я знаю, что он не упустит возможности
расквитаться со мной при первом удобном слу-
чае. О, с каким удовольствием он распял бы меня
на кресте или заточил в подземелье, обрекая на
медленную смерть! Но покуда герцог благоволит
ко мне, опасаться нечего. Я – «вещь» из обихода
Людвига-Вильгельма (причём крайне необходи-
мая), и покуситься на мою жизнь никто не осме-
лится. Впрочем, моим врагам (а, помимо канцле-
ра, их у меня немало) ничего не стоит прибегнуть
и к более изощрённым способам мести. Были бы
деньги! А человек в один миг может просто ис-
чезнуть, будто его и не было, и никто о нём уже
никогда не услышит.
– Вы, мой друг, поостереглись бы, – советует
по-дружески доктор Блюм. – Слишком влиятель-
ные особы имеют на вас зуб. И тут даже покрови-
тельство герцога не поможет...
Что ж, он прав. Но я не испытываю страха. Не
знаю почему... Быть может, это безрассудство
зарвавшегося наглеца или человека, давно поте-
рявшего почву под ногами? А может, это просто...
стыд? Да, да – стыд. Ведь стыдно бояться людей,
которых презираешь. Вот они, все передо мной
как на ладошке...
Герцогиня Амалия, свекровь, ненавидит, кажет-
ся, весь свет. Её постоянное брюзжание по лю-
бому поводу может вывести из себя кого угодно.
По-моему, даже мыши, которых во дворце несть
числа, избегают покоев герцогини, словно под её
кроватью засела дюжина котов. Страдая мигре-
нью и несварением желудка, Амалия изливает
злобу на всё и вся. И только моё тихое пение и
игра на клавикорде успокаивают расшатавшиеся
нервы грозной старухи.
Герцогиня Шарлотта, жена Людвига-Вильгель-
ма, в молодости пережила бурный роман с ка-
ким-то ландграфом. Теперь она усердно настав-
ляет рога мужу, который искренно верит в её
благочестие. Сначала Шарлотта трепала юбки с
министром фон-Кванцем, затем воспылала любо-
вью к маршалу графу Фердинанду фон-Бергману.
(Этот маршал не выиграл ни одного сражения, а
взлёт его карьеры начался с расстрела картечью
бунтующей толпы городских апашей.) В душе
пышнотелой, экзальтированной и недалёкой гер-
цогини Шарлотты пылает костёр неутолённой
любви, и его жар привлекает ловеласов всех ма-
стей. Я сам видел, как спальню герцогини тайком
навещал паж. И если бы маршал застал его (маль-
чишку!) на месте «преступления», не сносить бы
ему головы. А герцогине как с гуся вода! Удиви-
тельно, но эта избалованная, изнеженная женщи-
на чувствует себя в любовных интрижках также
уверенно, как паук в собственной паутине.
Должен отметить, что в наших дворцовых «пе-
натах» уж так повелось: если не бал – то охота,
если не охота – то бал, а в перерывах все преда-
ются... разврату. Почётная дама ублажает гер-
цога, который ужасно боится ревности супруги,
граф Бергман «обхаживает» герцогиню, фрейли-
ны распределены между придворными, слово по
номерам, а время от времени происходит «торже-
ственная смена караула». Блеск! Ночью галереи и
пристройки дворца наполняют шарканье ног и
глухое перешёптывание, ночью жизнь не замира-
ет! Зато на следующий день – до двенадцати ча-
сов! – все спят беспробудно...
Принцесса Александрина, красивая и над-
менная гордячка, по темпераменту в мать. Но,
кажется, в альковных похождениях она давно
перещеголяла герцогиню. Связь принцессы с гоф-
маршалом, а затем с камер-юнкером фон-Гайером
стала притчей во языцех. Однажды принцессу
увидел сын саксонского курфюрста и... воспламе-
нился любовью. Его настойчивые ухаживания не
остались в туне, и, кажется, дело идёт к свадьбе.
Однако, трудно сказать, кто в конце концов пере-
тянет: этот отпрыск владетельного дома или... ка-
мер-юнкер, который не собирается сдавать своих
позиций.
Когда все условия для удовлетворения плотских
желаний налицо, наступает угроза пресыщения.
Скука – вот страшный и незваный гость двор-
цовых покоев, она может свести с ума, и ей без-
различно кто ты: гофмейстер, канцлер или сам
герцог. Но для борьбы со скукой «в арсенале» у
нас имеется надёжный и испытанный метод, ко-
торый никогда ещё не подводил, – это масонство.
Конечно, вазбургское общество занимает не ре-
лигиозно-этическая суть этой организации, а её
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
таинственный флер – маскарад. О, какие возмож-
ности открываются тут для новых – острейших!
– ощущений и переживаний! А тяга человека ко
всему необычному и жутковатому не нова. Увле-
каясь масонскими «ритуальными играми», наши
«вольные каменщики» не прочь запустить свои
щупальца и подальше, настолько прельщает их
власть, а перспективы тайной организации будо-
ражат воображение.
Но хватит ли у них решимости, усердия и здо-
рового честолюбия для реального действия, а
не игры в него? Едва ли. Они слишком инертны,
слишком развращены, чтобы оставаться на мёрт-
вой точке. Все они, в общем, бездарны, а мир их
духовных запросов ничтожно узок, и я, обречён-
ный судьбою жить среди них, порой сатанею от
злобы и негодования. Почему всё так устроено?
Кто тому виной?.. Ведь я лучше, чище, выше их
всех, у меня есть талант, который бродит во мне,
как хорошая закваска. Но истина в том, что я, со
своим умом, тщеславием и необузданной горды-
ней нахожусь на самом низу «пирамиды жизни»,
что положение моё в десятки раз хуже положения
раба-негра, работающего на плантациях, ибо его
греет надежда когда-нибудь скинуть свои оковы
и обрести свободу. Мои же оковы надеты самой
природой, и носить мне их до гробовой доски...
Согласитесь, с таким камнем
на сердце трудно жить, ибо трудно уйти от со-
блазна покончить однажды с собою счёты. Но всё
же есть утешение и для таких монстров, как я.
Ведь существуют вещи, которыми обделить нель-
зя, как нельзя отнять солнце, воздух, небо, при-
роду, ибо это отпущено на всех. Да и я не такой
уж мизантроп, как может показаться. И моё серд-
це вовсе не иссохло, чтобы утратить способность
любить.
Да, я люблю... Я люблю свою страну, хотя, по
правде, её не существует вовсе. Священная Рим-
ская империя германских наций формально объ-
единяет около трёхсот крупных и мелких духов-
ных и светских княжеств, множество вольных
городов и самостоятельных рыцарских владений.
У нас говорят, что в Германии государств столь-
ко, сколько дней в году. Раздробленная страна
сродни солдату, у которого ампутировали ноги;
её величие – мыльный пузырь. Что может быть
больнее и оскорбительнее для чувства патриота?
Сознание своего бессилия что-либо изменить,
становится горьким укором совести.
Германия усеяна таможнями и бесчисленны-
ми пограничными заставами, за которыми (как
у Христа за пазухой) сидят и правят удельные
князьки. Спеси, чванства и амбиций при их дво-
рах хоть отбавляй, а за свои сословные привиле-
гии они будут стоять насмерть.
Именно в этой чересполосице княжеств, по со-
седству с Прусским королевством, и затерялось
крохотное герцогство со столицей городом Ваз-
бургом.
Я люблю свой родной город, извилистый рису-
нок его старинных улиц, готическую строгость
линий его храмов и дворцов. Меня волнуют и
покоряют предрассветные краски Вазбурга, ког-
да на фоне светлеющего неба проступают абри-
сы островерхих кровель, причудливых флюгеров,
шпилей и высоких дымоходов. Я живо отклика-
юсь на городскую сутолоку каким-то бодрым,
«полётным» состоянием духа. Ремесленники и
крестьяне, сборщики налогов и трактирщики...
старый бюргер, сидящий возле своего магазин-
чика, – я знаю этих людей. Среди них мне всегда
хорошо, и я спешу хоть на часок вырваться к ним
из-под «давящих» сводов герцогского замка.
Я люблю вечерами проводить время за трактир-
ным столиком, прислушиваясь к досужим сплет-
ням завсегдатаев. Плащ с капюшоном надёжно
скрывает мою внешность от любопытных глаз.
Я люблю беседовать с доктором Блюмом, чей
изящный и тонкий ум всегда вызывает у меня
восхищение...
Я люблю родную природу, её скупую, сдержан-
ную красоту, её холмистый ландшафт, её стреми-
тельные реки, голубые озёра, обильные дичью
леса, над которыми вздымаются на граните утё-
сов величественные замки, веющие из темноты
бойниц тайной и вековой древностью...
Я люблю одиночество, в котором черпаю заряд
душевных сил для каждого нового дня...
Я люблю «дурман» свежескошенной травы; лю-
блю восход и закат...
Наконец, я просто люблю жизнь... и ещё мно-
го-много чего другого...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОДНА ДОВОЛЬНО-ТАКИ
ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ
Какая-то дальняя и совсем уж чахлая ветвь рода
герцогини Амалии произвела на свет сироту. Это
была девочка, которая не успела сделать и первых
самостоятельных шагов, как уже над её головкой
сгустились тучи. Куда её пристроить? И кто со-
гласится взять её на попечение?..
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Так уж вышло, что ребёнка долго, боясь обузы,
передавали из рук в руки, покуда, наконец, не-
кий «благодетель» не протежировал его герцоги-
не. Выбор был далеко не блестящий, ибо старуха
имела скверный характер, любила самодурство-
вать, но... Располагая самым обширным во дворце
штатом фрейлин (от скуки что ли!), она решилась
на красивый жест и взяла сироту-родственницу
под своё крыло.
Звали девочку Каролиной. Это был болезнен-
но худой и нескладный подросток, с опухшими
от слёз глазами. Ночью в осеннюю распутицу её
привезли в большой чёрной карете, заляпанной
грязью, скрипучей, как рассохшийся паркет, и от-
вели в левое крыло дворца, туда, где безраздель-
но властвовала герцогиня-мать. И тогда перед си-
роткой открылся «затхлый», скупой, и совсем не
выразительный мир. Массивные зеркала, в тяжё-
лой золотой оправе, отражали мелькание серых и
словно восковых лиц.
Как-то раз вечером, успокоив расшатанные
нервы герцогини Амалии игрою на клавикорде,
я возвращался к себе в комнату и где-то побли-
зости услышал чей-то надрывный плач. Я поспе-
шил на его звук и отыскал девочку: забившись в
глубокую нишу, она рыдала, размазывая слёзы по
щекам.
– Ты чего ревёшь? – спросил я, пытаясь загля-
нуть ей под ресницы. Помню, что так поразило
меня в ее глазах – это выражение подавленности
и страха, но в то же мгновение в них что-то дёрну-
лось и переменилось. Моя уродливая внешность
и мой наряд (начиная от колпака с бубенчиками и
кончая загнутыми кверху носками тяжёлых здо-
ровенных башмаков) произвели на девочку силь-
ное впечатление. На несколько секунд душившие
её слёзы уступили место детскому любопытству
и удивлению.
«Тебя кто-то обидел?» – вновь спросил я. Девоч-
ка резко опустила глаза, тряхнула кудряшками и,
покусывая пухлые губки, едва выдавила: «Нет...»
– «Нет? Тогда в чём же дело?.. А-а, должно быть,
ты новенькая? То-то я не встречал тебя прежде...
Ну, разумеется, трудно привыкать к новой обста-
новке, не так ли?»
Девочка вновь мотнула головой – нет, всхлип-
нула, сотрясаясь всем своим щупленьким, тще-
душным тельцем. И тут я всё понял. Герцогиня
Амалия – она!.. Грубый нрав старухи и её жесто-
кие привычки могли испортить жизнь кому угод-
но. С годами, нажив кучу болячек, которые лишь
подлили масла в огонь, Амалия остервенилась
вконец. Доставалось всем: и прислуге, и фрейли-
нам. И что тут было ожидать бедной и никому не
нужной сиротке? Да, так оно и было.
Я постарался утешить девочку как мог. И тут
(не знаю почему) взбрело мне в голову изобра-
зить старую герцогиню так, как я умел это делать,
шаржируя её голос и манеру говорить. При этом
я дико, как и она, выпучивал глаза, пыхтел и раз-
дувал щёки.
Когда я проделывал эту штуку, девочка сидела
тихо и смирно, и только брови её ужасно подня-
лись, а нижняя губка – смешно отвисла. И вдруг
девочка взорвалась смехом, взорвалась так не-
ожиданно и громко, словно внутри неё хлопну-
ла петарда. Из глаз её брызнули вновь слёзы, но
уже совсем другие. Я не мог не заразиться её ис-
кренним и неуёмным весельем. И мы вместе дали
волю своим чувствам, так что люстра венециан-
ского стекла, висевшая над нами, долго ещё от-
кликалась на наш гомерический смех...
– Каролина, – сказала девочка, – меня зовут Ка-
ролина... А вас?..
Так мы и познакомились. С того самого вечера
между нами завязалась тесная дружба. И в этом
не было ничего необычного. Каролина тянулась
ко мне в поисках того, чего была лишена, в чём
остро нуждалась, а нуждалась она в человече-
ском участии и любви. Я понимал это и пытал-
ся помочь ей как умел. Но что это было с моей
стороны? То ли народившееся в свой срок и тре-
бующее выхода чувство отеческой заботы, – то
чувство, которое не суждено мне испытать по
отношению к собственному ребёнку? То ли не-
что другое – «глубинное», «нутряное», и совсем
уж непонятное, – я не знаю. Но мне доставля-
ли настоящую радость общение с девочкой и
те маленькие секреты и привычки, которые мы
усвоили себе. У нас не было тайн друг от друга,
недомолвок, и не было дня, чтобы мы за массой
хлопот и суетливых обязанностей забывали друг
о друге. Я любил пробираться незамеченным ни
для кого в спальню Каролины и убаюкивать её
сказками, а поутру осыпать её свежими цветами,
ещё хранящими луговой аромат. Я любил поку-
пать у лотошников и дарить девочке «глупые без-
делушки», те, которые в детстве кажутся дороже
самых дорогих сокровищ...
Да, так было... Шут и сирота. В этих судьбах, со-
гласитесь, есть что-то общее, что взаимно притя-
гивает, а именно – одиночество. Наверное, имен-
но оно, одиночество среди оголтелого и «чадного»
придворного мира связало нас так крепко. Быть
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
может, это выглядело наивно и смешно. Этакая
сентиментальная история придворного шута, в
котором проснулся родительский инстинкт. Но
мне ли, шуту, бояться выглядеть смешным? И
всё же в людях хранится много зависти и зла, а
посему я избегал огласки. И мне, надо признать,
довольно-таки долго удавалось скрыть свою при-
вязанность к девочке от постороннего внимания.
Шло время... Мне было тридцать пять, когда
Каролина вступила в возраст самой очарова-
тельной молодости, когда ей исполнилось сем-
надцать. На глазах всех угловатый подросток
превратился в прекрасную стройную девушку,
чья красота обещала развиться в женскую – ещё
более пленительную и яркую. Ну что ж, это было
естественное превращение, но оно повергло меня
в смятение и ужас. В моих отношениях с Кароли-
ной что-то произошло, что-то надломилось. Уже
не было той девочки, которая своим игривым ще-
бетанием разглаживала складки на моём лице, и
не было цветов, которые я любовно раскладывал
на туалетном столике возле её постели. Всё изме-
нилось. Но отчего? А оттого, что одним прекрас-
ным утром я возненавидел самого себя. Никогда
раньше мой горб, моё уродливое тело не стано-
вились помехой в моих отношениях с Каролиной.
Для неё всего этого как будто и не существовало.
Да и сам я никогда раньше не заострял бы вни-
мания на своих физических недостатках, если
бы только не желал превратить свою жизнь в
нестерпимую пытку. Но теперь...теперь всё изме-
нилось. Тяжёлым набалдашником трости я раз-
бил – вдребезги! – зеркало в своей комнате, без
страха накликать беду. И она пришла, то ли беда,
то ли счастье, не знаю... Я полюбил... Я полюбил,
как любит слепой свет, а глухой – протяжные
всплески моря; я полюбил, как любит безногий
быстрый ветряной бег, а безрукий – рукопашный
бой. Я полюбил Каролину. И всё мучение, и всё
безумие этой страсти навалилось на меня невы-
носимым бременем.
– Карл, что с тобой? – спрашивала меня Каро-
лина. – У тебя такие печальные глаза, и ты не при-
шёл вчера, как всегда, пожелать мне доброй ночи.
Разве что-нибудь произошло?..
Да, произошло. Но эта тайна так и осталась для
Каролины книгой за семью печатями, тем более,
что и её жизнь почти одновременно с моей озари-
лась вспышкой яркого и трагичного света... Тогда
я ещё пребывал в неведении, занятый своими не-
лёгкими думами. Я старался избегать Каролины,
опасаясь быть разоблачённым ею. Но я не мог не
видеть её хотя бы стороны. И тогда я превращался
в её тень, я прятался за цоколи колонн, скрывал-
ся в глубине ниш, мышью крался по лестничным
маршам, и даже – о, безумие и стыд! – припадал к
замочным скважинам. Я догадывался, что испод-
воль начинаю сходить с ума. Но сопротивляться
или даже восставать против этого было выше
моих сил. Я осунулся, спал с лица, дошло до того,
что доктор Блюм, обеспокоенный моим состоя-
нием, предложил осмотреть меня. Я, разумеется,
отказался:
– Благодарю вас, любезный доктор, – ответил
я, – но мой недуг, увы, не из области медицины...
Так продолжалось более полумесяца, и я, измо-
танный самим собой, всё острее чувствовал, что
безнадёжно повис в воздухе. И вот, наконец, всё
разрешилось, но самым неожиданным образом...
В тот роковой вечер я разыскивал Каролину во
дворцовом парке, возле фонтана, в глубине густо
заросшего трельяжа. Меня словно током обдало!
Я увидел (и узнал!) Фридриха фон-Штольца, офи-
цера дворцовых гренадер. Заключив Каролину в
жаркие объятия, он шептал ей любовное призна-
ние, целовал в губы и шею, и девушка, ничуть не
смущаясь, отвечала ему взаимностью.
Я почувствовал, как почва уходит из-под моих
ног...
О, какие шекспировские герои пробудились в
моей груди!.. И боль, и стыд, и ревность, и разо-
чарование – всё смешалось тогда. Но мне достало
ума и сил незаметно удалиться, вернее убежать,
хотя убежать от самого себя ещё никому на свете
не удавалось.
Я заперся в своей комнате. Я метался по ней, как
затравленный зверь. О, я хорошо знал Фридриха
фон-Штольца, одного из самых легкомысленных
и оборотливых молодых людей, этаких парвеню,
обивающих пороги сильных мира сего. Для них
не существует моральных запретов, если цель
им кажется вожделенной. А тут девочка, почти
ребёнок, цветок, который так легко растоптать.
Конечно, я был уверен, что для этого повесы
Каролина всего лишь очередная победа и толь-
ко. Развратный, мелкий и ничтожный человек,
он словно змей-искуситель, который приполз из
другого мира, чтобы завладеть моей Каролиной.
Но ведь она, наивная и доверчивая, могла полю-
бить его искренне! И что ожидало её в конце кон-
цов?..
Я должен был вмешаться во что бы то ни стало,
я должен был расстроить игру, которую цинич-
но затеял этот фон-Штольц. Но прежде всего я
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
должен был раскрыть глаза Каролине, помочь ей
разобраться в очевидном самообмане. Я не мог
откладывать это в долгий ящик, и тут, к счастью,
случай сам представил мне такую возможность.
Дело было так. Штольцу по долгу службы пред-
стояло на какой-то срок отбыть в одну из погра-
ничных крепостей герцогства с важным поруче-
нием. К тому времени его отношения с Каролиной
несколько поостыли, что и следовало ожидать от
этого человека. И вот, предвидя грядущую разлу-
ку, влюблённая девушка пишет письмо Штольцу,
в котором мягко упрекает его в невнимании к
ней. И это письмо должен был доставить ему не
кто иной, как... я.
– Прости, Карл, что я не призналась тебе в этом
сразу... Но я очень люблю Фридриха, и не верю
тем грязным сплетням, которые окружают его...
– Каролина, прошу, выслушай меня!..
– Нет, – перебила она, – не надо... Ведь мы дру-
зья, Карл, не правда ли? А друг не станет препят-
ствовать другу в его счастье. А я... счастлива...
Я улыбнулся, но почувствовал, как на мои глаза
набегают слёзы и поспешно отвернулся...
Нет, я ничего не сказал Каролине и ни от чего
не предостерёг её. Как я мог это сделать? Я видел
взгляд Каролины, который не лгал, а я со своей
безграничной любовью к ней не мог причинить
ей страдания, даже ценою её спасения.
Я взял письмо и стал разыскивать Штольца.
Уже изначально испытывая неприязнь к этому
человеку, я тем не менее подспудно надеялся на
предвзятость своих оценок. В конце концов, чему
я противлюсь? И в чём смею считать себя обма-
нутым? Молодая красивая фрейлина двора полю-
била офицера, тоже молодого и тоже красивого, и
выбор этот был подсказан ей сердцем. И тут уж
ничего не изменить.
А я?.. Я слишком долго пребывал в плену иллю-
зий и теперь, в момент «похмельного пробужде-
ния» с мучительной болью должен вспомнить о
своём месте и своём предназначении...
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
«АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА»
Я выбрался в город. Мне ничего не хотелось,
кроме как отыскать Штольца и передать ему
письмо. Я точно знал, что вкупе с дружками офи-
церами с шумной гопкомпанией он закатился
в один из трактиров Вазбурга, где «прогудит»,
должно быть, до утра. Но до утра я ждать не мог.
Конечно, искать человека в многотысячном го-
роде – всё равно, что иголку в стоге сена. Одна-
ко, оставаться во дворце в одиночку со своими
мыслями было мне хуже всякого наказания, и
я, на свой страх и риск отправился в первый по-
павшийся трактир. Штольца там, разумеется, не
нашёл. И всё же мне повезло. Хозяин трактира,
узнав, кого я разыскиваю, посоветовал мне загля-
нуть в пивную Шнейдера, что на западной окра-
ине столицы. Это заведение слыло излюбленным
местом проведения всех офицерских оргий.
Я взял извозчика и через час уже переступил
порог пивной. Ещё с улицы я услышал осиплые
пьяные голоса, звон бьющегося стекла (очевидно,
бокалы), что убедило меня в верности поиска.
Помещение пивной – полутёмное, под призе-
мистым потолком, с забранными витыми решёт-
ками оконцами, – обдавало теплом и запахами
жареной пищи. Посетителей было немного. Ос-
новную группу составляли офицеры герцогской
гвардии, которые располагались в центре, за
огромным дощатым столом, уставленном грудой
пустых и непочатых бутылок. Офицеры шумно
галдели, смеялись и бранились, и среди них я тут
же увидел Штольца. Распалённый, с расстёгну-
тым мундиром, он «гремел» кулаком по столу и
что-то орал своему соседу, но что, разобрать во
всеобщем гвалте было невозможно. Офицеры
были крепко пьяны.
Я остановился в растерянности, не зная, что
предпринять. Мне не хотелось нарываться на
грубость этой пьяной «всклокоченной» массы,
но как вырвать из неё, хоть на минуту, Штольца?
Впрочем, способен ли он сам сейчас что-либо со-
ображать? Я не был в этом уверен. Прошло не-
сколько минут. Я оставался в нерешительности.
И мысль, что всё напрасно, и мне придётся ни с
чем отправляться восвояси, повергала в уныние...
Хозяин пивной, весь в мыле, сбился с ног, ста-
раясь «ублажить» офицерскую попойку.
– О, герр Шенберг, как я счастлив вас видеть,
– заегозил он возле меня, щеря рот в подобо-
страстной улыбке. Этот болван почему-то пола-
гал, будто моё присутствие избавит его пивную
от погрома, который могли в любую минуту учи-
нить распоясавшиеся гуляки.
Откровенно, Штольц был мне противен. Я
вспомнил подёрнутый слезами, чистый, ангель-
ский взор Каролины, её жгучее признание, и
почувствовал себя за неё оскорблённым. Я от-
вернулся, до боли стиснув зубы и сжав кулаки,
чтобы, чего доброго, не выплеснуть свой гнев на
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
эту пьяную мразь, каким-нибудь колючим и бью-
щим наповал словом. Мне было ужасно тяжело и
гнусно не душе.
И тут-то как раз и появился Гарцман. Он при-
ветливо потряс мне руку, несмотря на мой угрю-
мый вид, и вежливо пригласил за свой столик.
Самуилу Гарцману было далеко за тридцать.
Это был известный банкир, твёрдый, прижи-
мистый в деле, ловкий, которого я давно знал.
Между нами сложилось нечто вроде делового
взаимовыгодного союза, впрочем, никак не ого-
ворённого, т.е. не скрепленного ни устным сло-
вом, ни письменным. Герцман был заинтересован
в дружеских отношениях со мной: через меня он
имел связь с герцогским двором, с его интригами,
сплетнями, слухами, политическими кознями
и течениями. Всё это, безусловно, могло влиять
на финансовую деятельность молодого банки-
ра, умеющего извлекать прибыль из чего угодно,
даже из воздуха. Я же, в свою очередь не раз обра-
щался к Гарцману за деньгами для определённых
целей, и он ссужал меня ими, не беря расписки и
никогда не упоминая о долге. Такое «негласное»
сотрудничество вполне устраивало нас обоих. Я
снабжал Гарцмана информацией, не усматривая
в этом ничего крамольного, а он добросовестно
раскрывал передо мной свой тугой кошелёк.
Встреча с Гарцманом в пивной оказалась как раз
кстати: хотелось хоть как-то отвлечься от своих
горьких размышлений. К тому же я не терял ещё
надежды выполнить-таки поручение Каролины,
хотя и не знал, как это сделать. Оставалось, од-
нако, ждать. Быть может, обстоятельства, в конце
концов, сами подскажут выход. Поэтому я охотно
откликнулся на предложение Гарцмана выпить с
ним по кружечке пива.
Мы сели за столик в смежном с главным залом
помещении – небольшом, но уютном, предостав-
ленном в полное распоряжение богатого заказчи-
ка. Здесь было удобно вести беседу, было не так
шумно, а предупреждённый хозяин обещал мне
сообщать обо всём, что происходит за офицер-
ским столом.
Я с удовольствием осушил кружку холодного
пенящегося пива, и уже совсем, кажется, успоко-
ился. После нескольких, ничего не значащих фраз,
Гарцман сразу заговорил о политике. Впрочем, о
чём ещё можно было говорить в это сложное для
Европы время? Его живо интересовал вопрос:
что думают во дворце и в герцогском окружении
о вероятности войны с Наполеоном?
Вначале я отвечал ему рассеянно, не переставая
думать о своём. Но вскоре беседа захватила меня.
– Вам не кажется, – спрашивал Гарцман, – что
после смерти Фокса, британского министра ино-
странных дел (это случилось совсем недавно – 13
сентября), война с Францией неизбежна?
– Боюсь, что это так... Однако самое ужасное то,
– заметил я, – что ни от нас с вами, ни от Люд-
вига-Вильгельма это не зависит. Что же касается
прусского короля Фридриха-Вильгельма III, то он
просто припёрт к стене, у него нет другого выхо-
да. Если же Пруссия начнёт войну, то нашему гер-
цогу, как союзнику прусского короля, придётся
разделить с ним всю тяжесть и опасность войны
с сильным и грозным противником.
– Но ведь это безумие! – воскликнул мой собе-
седник. – Неужели нет иного, кроме войны, раз-
решение этого кризиса?
– Увы, ситуация, кажется, уже вышла из-под
контроля. Когда один всеми мерами стремится
к войне, он своего рано или поздно добьётся. К
тому же в пику трезвым политикам при дворе
Фридриха-Вильгельма создалась партия (её глава
– королева Луиза), которая ратует за начало воен-
ных действий против Наполеона. У этой женщи-
ны, к несчастью, проглядывают замашки бравого
рубаки-кавалериста – её так и тянет, очертя голо-
ву, бездумно ринуться в бой, а там – куда кривая
вывезет. Да, с такими «тычками» с бока Фридри-
ху-Вильгельму будет трудно не наломать дров...
– Вы совершенно правы, – согласился Гарцман,
– если Пруссия вступит в войну, она будет раз-
давлена в считанный срок.
– Позвольте, но я этого не говорил...
– И тем не менее, согласитесь, что это факт са-
мого ближайшего будущего. У Фридриха-Виль-
гельма и его генералов нет никаких шансов в
борьбе с Наполеоном!
– Я вижу, Гарцман, вы относитесь к числу его
ревностных апологетов. Вы этого не скрываете?
– Нисколько. Полководческий гений Наполео-
на достоин восхищения. А размах его личности,
как государственного и общественного деятеля,
просто поражает. Я убежден: Наполеон – выдаю-
щийся представитель нашей эпохи. Одно то, что
он сумел внушить страх всем монархическим до-
мам Европы уже кое-что значит...
– Да, кивнул я с некоторым раздражением, – с
последним трудно не согласиться. Убийца герцо-
га Энгиенского, республиканский генерал, пре-
давший идеалы республики, император, с лёгким
сердцем посылающий в «мясорубку» войны всё
новые и новые человеческие жизни, не может не
внушать страх.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Гарцман всплеснул руками.
– Поверьте, я не меньше вашего скорблю по
поводу смерти герцога Энгиенского, расстрелян-
ного в Венсенском рву по приказу Наполеона. И
мне не безразличны судьбы солдат, складыва-
ющих головы на полях сражений. Но (он пожал
плечами) что поделать, в большой политике всег-
да много крови. К тому же вам не безызвестно,
что Наполеона вынудили поступить с герцогом
таким жестоким образом. Ведь французской по-
лиции незадолго до этого удалось раскрыть за-
говор, в котором прослеживалась рука Англии и
Бурбонов.
– Значит, вы во всём оправдываете Наполеона?
– спросил я.
– Более того, я бы счёл за честь, служить под его
началом.
– Но ведь это – измена!..
– Измена?.. – Гарцман криво ухмыльнулся. – Это
вздор, придуманный фанатиками и ханжами...
Он помолчал, отхлебнув пива, немного поду-
мал, потом продолжил:
– Позвольте один пример из истории. Триста
лет тому назад португальский дворянин, тогда
ещё Фернан де Магельянш, капитан португаль-
ского флота, бежал из своего отечества, дабы
предложить свои услуги Карлу Пятому, испан-
скому королю. Более того, он сообщил другому
государству некоторые морские тайны, а именно:
передал в руки злейшему сопернику своего коро-
ля «Острова пряностей». Но после этого Магел-
лан, уже под другим флагом, совершает одно из
величайших открытий в истории человечества.
Он совершает беспримерный подвиг. Его имя
увековечено в пантеоне бессмертных. Его леген-
дарный образ покоряет воображение. И никому
теперь, и вам в том числе, не взбредёт в голову
обвинить его в предательстве. А, собственно,
почему? Да потому что он – герой. И это – его
индульгенция... А всё-таки, кто он на самом деле:
герой или изменник? Что тут важнее – риск, са-
мопожертвование во имя открытия, благами
которого пользуется всё человечество, либо вер-
ность своему сюзерену и данной ему клятве? Что
тут перевешивает – благо человечества или вер-
ноподданическая мораль?.. А не кажется ли вам,
что весь прогресс, всё движение человечества от
дикости к гуманизму и просвещению возможны
лишь благодаря таким бунтарям, как скажем, Ма-
геллан? – заключил Гарцман, и его маленькие се-
ренькие глазки уставились на меня.
– Мне трудно спорить на исторические темы, –
сказал я, – впрочем, кто знает, как бы поступил
Магеллан, если бы его отечеству угрожало враже-
ское вторжение...
– Браво! – обрадовался вдруг Гарцман. – Бра-
виссимо!!. Вы уже пытаетесь искать для него
оправдания. Это замечательно!..
Гарцман выпил немного, но его острые глазки
лихорадочно поблёскивали. Сейчас он пребывал
в прекрасном расположении духа и, видно по все-
му, ему очень хотелось выговориться. Какая-то
идея будоражила его, не давала покоя. Обычно
же он был более сдержан, и не позволял себе бол-
тать лишнего. Впрочем, со мною почти все бы-
вали откровенны. Наверное, такое единодушное
доверие – ещё одна из «привилегий» шута.
– Браво, браво! – не унимался Гарцман. – Хо-
рошо, Пусть так. Оставим ворошить историю...
Я попытаюсь подойти к моей главной мысли с
другого конца... Ответьте мне: ради чего страда-
ет и мучается от сотворения мира человек? Чего
жаждет он больше жизни своей? О чём мечтает?..
Как вы думаете?.. Конечно, о свободе!.. Мой отец
жил в одном из беднейших кварталов города, он
начинал с малого; всю свою жизнь, откладывая
в сундук по грошику, копил деньги, отказывая
себе во всём. О чём он мечтал? Ведь не о деньгах,
как таковых, а о свободе, которую они ему обе-
спечат. Он верил, что они избавят его от жалкой
участи пресмыкаться перед кем-либо. Что поде-
лать, коль свобода в этом мире легко покупает-
ся и продаётся. Но свобода – это самый притя-
гательный и самый ценный товар в жизни, перед
которым любое золото – ничто, прах... Гений че-
ловеческий, его творческое горение, жажда ново-
го и прекрасного – ничто не возможно без сво-
боды, но, отметьте, без абсолютной свободы! Той
свободы, которая разрушает любые преграды
человеческих предрассудков и предубеждений...
Стремление к свободе, т.е. уничтожение рабства,
издревле заложено в человеке. Один древний фи-
лософ-киник Диоген из Синопа, кажется, был
первым, кто на вопрос, откуда он родом и где его
дом, ответил: «Я гражданин мира». Быть может,
в несколько комичной форме эпатажа он восста-
вал против своего положения раба в том обще-
стве. Но и сейчас любой философ, живущий на
пример Диогена в созданной им «бочке» своего
мировосприятия, – уже космополит. Почему? Да
потому что знает – важнее всего свобода! Потому
что антитеза свободе – рабство. Рабство в любой
его форме. В форме зависимости, например, от
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
традиций, национальных культур, идей патри-
отизма, от феодальной мелкотравчатой удель-
ности... Художник и музыкант, творящие свои
произведения, уверены, что они будут принадле-
жать всему миру. Для художника не существует
границ, и он живёт там, где полнозвучнее и чище
звучит его лира. Так почему любой другой чело-
век должен быть лишён такого права? Человек не
может и не должен принадлежать ни человеку, ни
предрассудкам, им созданным. Человек принад-
лежит всему миру, он – гражданин мира! И богу,
перед которым все равны... Действительно, хри-
стианское вероучение не признает национальных
различий. В лоно церкви когда-нибудь сольются
все народы, и наступит великое братство... Но,
впрочем, я знаю, вы – деист... Хорошо, оставим
религию, спустимся с небес на грешную землю.
Но ответьте мне, разве нынешняя революция во
Франции, которой вы в душе симпатизируете, не
имеет в основании своей идеи – мысли и выска-
зывания Руссо и Вольтера, которые «сокрушали»
все национальные границы? И они, эти далёкие
гуманисты, на вопрос: кто они и откуда, подобно
Диогену, отвечали: «Мы – граждане мира!» И в их
устах это звучало как вызов всякому угнетению и
мракобесию...
Серые глазки Гарцмана хитровато сощурились:
– Я не слишком утомляю вас своей философи-
ей?..
– Нет, отчего же, – отозвался я, – мне очень ин-
тересно следить за ходом ваших рассуждений. В
них есть своя логика. Ну, хорошо, предположим,
что великое единение людей, братство, как вы го-
ворите, состоялось. Но кто же и как будет управ-
лять этим расчищенным, безграничным про-
странством, этой вавилонской башней, которую
вы собираетесь возводить?
– В истории есть примеры идеального полити-
ческого устройства общества, представляющего
собой конгломерат разных народов. Например,
Римская империя... В наше же время, по-моему,
есть один человек, способный воплотить идею
«объединения» в реальность, – это император
Наполеон. Созданный под его протекторатами
Рейнский союз из разрозненных немецких кня-
жеств – яркое тому подтверждение. На наших
глазах мечта всех немцев о едином германском
государстве приобретает осязаемые черты. Кто
знает, может быть, Наполеону удастся осуще-
ствить то, что не удалось Александру Македон-
скому, мечтавшему о братстве всех завоёванных
им народов...
– Теперь мне всё ясно, – сказал я... Действитель-
но, теперь нетрудно было понять, к чему клонит
в своих пространных и эклектичных рассужде-
ниях Самуил Гарцман, и чем на самом деле обер-
нётся его теория «абсолютной свободы». «Нет,
– подумал я, – не о свободе, как таковой, мечтал
его отец, прославленный своей скаредностью ро-
стовщик, накопивший за свою никчёмную жизнь
миллионное состояние. Он мечтал о власти, ко-
торую питают деньги. Власть, всеобъемлющая и
абсолютная, – вот то зло, для которого все эти,
как говорит Гарцман, предрассудки, т.е. нацио-
нальная гордость, национальное самосознание
и т.п., и есть камень преткновения. Да, именно
власть – стержень всех его демагогических потуг,
а всё остальное – ложь и лицемерие».
– Знаете что, Гарцман, – сказал я вслух, – ваши
идеи вряд ли достучатся до сердца простого че-
ловека, до какого-нибудь Михеля-стекольщика,
который по утрам в домах добропорядочных
бюргеров вставляет стёкла, битые в пьяном угаре
каким-нибудь Штольцем. Этому бедному Михе-
лю глубоко безразлично, кто он – «гражданин
мира» или нечто противоположное, ибо в том
разукрашенном вами мире будет опять тот же
Штольц, который, напившись, будет бить стекла,
и тот же Михель-стекольщик, который будет их
вставлять. Ничего ведь не изменится. И в этой
вашей империи участь таких как Михель или та-
ких как я будет та же самая, это участь – раба. А
посему, извините, я не могу с вами согласиться.
Я верю в братство между равными, но не верю в
единение под чужеземным протекторатом. Мне
нужна действительно абсолютная свобода, а не
свобода, пусть в широких, но отведённых кем-то
пространствах.
– Но согласитесь, – воодушевился Гарцман, –
что в мире всегда существовали и будут суще-
ствовать более сильные политические системы и
народы, стоящие на более высокой ступени раз-
вития. И не послужит ли во благо другим, отста-
лым и диким, объединение под их покровитель-
ством?..
На этом наш спор оборвался: в дверную щель
всунулась взъерошенная голова трактирщика,
красные от бессонницы глаза его выразительно
замигали. Я заторопился. Гарцман с белозубой,
во весь рот улыбкой, сцепил мою руку, пробур-
чал что-то о приятном времяпровождении и же-
лании вновь встретиться, поспорить. Я кивнул
довольно-таки сухо головой. Вышел...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
В пивной стоял густой, размаривающий запах
попойки. Офицеров осталось мало, основная
часть их отправилась в один из вазбургских бор-
делей. Я увидел Штольца. Покачиваясь, он шёл в
сопровождении прибывшего за ним курьера. Не-
послушными пальцами Штольц пытался застег-
нуть тугой воротничок. Я последовал за ними,
нащупывая в своём кармане письмо Каролины.
У меня было странное состояние, какая-то бо-
лезненная смесь впечатлений, словно от неудав-
шегося блюда, оставляющего горький привкус на
языке. Здесь и Каролина, и мои переживания, и
Гарцман, и Наполеон... От всего этого невольно
шла кругом голова. Хотелось поскорее разделать-
ся с поручением, уехать отсюда, да и завалиться
просто-напросто спать.
... На улице, уже занося ногу в стремя, Штольц,
наконец, обратил не меня внимание. Я поспешно
сунул ему послание, добавив: «От одной извест-
ной вам особы». Штольц на мгновение замер,
пробурив меня взглядом своих желтовато-карих
отёчных от попойки глаз, затем пихнул письмо за
отворот мундира и взобрался в седло. Он ничего
не сказал, пришпорил коня и пустил его во весь
опор, наводя ужас на прохожих, которые шара-
хались из-под копыт в подворотни и жались по
стенам домов...
Прошло несколько недель, и я потерял из виду
и Каролину, и Штольца. Новые события – гроз-
ные и сокрушающие – захватили меня. Но это
уже другая история...
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВОЙНА
Все началось пять лет назад. И это начало вы-
звало восторг, удивление, страх, растерянность,
ожидание, надежду... Никто не мог предполо-
жить, чем обернутся идеи свободы, провозгла-
шенные столь вдохновенно и яростно.
Революция во Франции. Она оказалась спра-
ведливым возмездием за века беспросветного
рабства. «Люди рождаются и остаются свобод-
ными и равными в правах» – гласила Декларация
прав человека и гражданина. И – о, боже! – с ка-
кой надеждой и радостью прислушивались мно-
гие (очень многие!) к далёкой канонаде, которая
казалась тогда прекрасней самой прекрасной му-
зыки.
Ещё многое было неясным... Клопшток писал
стихи в честь падения Бастилии, Бетховен по-
свящал симфонию Бонапарту, революции сочув-
ствовал Шиллер... Тогда ещё он, гроза и жупел
царствующих домов, не выступил с печально зна-
менитой фразой: «У политики нет сердца, а есть
только голова». И даже распоряжаясь в Европе,
как в своей вотчине, для многих он, Бонапарт,
оставался носителем идей свободы и граждан-
ского равенства, – идей, разрушающих деспотию.
Да, с первого взгляда всё выглядело именно так.
Признаться, и я попал под обаяние его личности.
Он казался мне мессией, избавителем человече-
ства. Но – увы! – это только с «казового конца».
Чем глубже втягивалась Европа в пучину войн,
чем больше лилось крови, – тем быстрее насту-
пало протрезвление во многих горячих умах.
Люди видели, что идеи свободы на их глазах пре-
вращаются в оковы рабства. А их кумир, их бог
сеет кругом только лишь смерть и разрушение. И
люди менялись. Их «ломка» была болезненной.
Некоторые пытались прятать головы в песок, ис-
кать оправданий там, где их не могло быть.
В мае 1804 года Наполеон принял титул импера-
тора, с идеями республики было покончено раз и
навсегда. Теперь уже все сомнения отпали. В каче-
ствах личности Наполеона-политика и диктатора
всё явственнее проступали черты агрессора...
В 1806 году Наполеон из оккупированных не-
мецких княжеств на правом берегу Рейна обра-
зовал Рейнский союз. Герцог Людвиг-Вильгельм
Эейсен-Вазбургский, как союзник Пруссии, от-
верг предложение примкнуть к Рейнской конфе-
дерации, тем самым оказался втянутым в слож-
ное политическое противостояние. В воздухе
запахло скорой и неизбежной войной...
События, по своей стремительности и нараста-
ющей силе, напоминали обвал. Уже задолго был
слышен его трескучий, распевный гул и было
видно направление удара стихии, но ни у кого не
достало ни ума, ни сил предотвратить эту беду.
Почему?.. Ведь было время! Однако, ни армия,
ни гарнизоны крепостей не услышали того при-
каза, за которым бы стояли воля, расчёт, такти-
ческий ум, напор. Вместо этого – расплывчатость
и бестолковщина. Было стыдно сознавать, что в
военных кругах Вазбурга, в генералитете царят
«шапкозакидательские» настроения, что патрио-
тический подъём, замешанный на каком-то ква-
сном патриотизме, не имеет под собой опоры в
реальном действии и ограничивается лишь пу-
стопорожней болтовней. Это был хаос всеобщего
ликования в предвкушении великой победы. При
этом разгул хищничества и казнокрадства в ин-
тендантском ведомстве не сократился ни на йоту!
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
И канцлер, и маршал фон-Бергман наперебой
уверяли герцога в том, что у Наполеона нет ни
малейшего шанса, что он – безумец! – доброволь-
но кладёт голову под топор прусского оружия. До
сих пор ему везло на полях сражений лишь пото-
му, что «гениальные» прусские генералы «не при-
нимали его всерьёз».
Такие аргументы могли усыпить только Людви-
га-Вильгельма. Но казалось, шоры были на глазах
у всех!
Национально-патриотический подъём среди
населения подпитывался всякими вздорными
слухами и пропагандистскими «вывертами». Не-
вежественных крестьян запугивали тем, что На-
полеон – это людоед, питающийся человеческим
мясом, особенно предпочитающий грудных де-
тей. Пасторы в церквах Вазбурга и в провинции
ручались за деятельную поддержку Господа Бога.
Прихожанам упорно вдалбливалась мысль о ско-
рой и лёгкой победе. Это был какой-то всеобщий
психоз! Все в один голос трубили о войне, о необ-
ходимости проучить узурпатора, и никто ничего
не делал. Никто не отдавал себе отчёта в серьёз-
ной опасности, нависшей над страной. Именно
поэтому начало войны произвело впечатление
холодного отрезвляющего душа.
8 октября 1806 года Наполеон отдал приказ о
вторжении в Саксонию, союзную с Пруссией,
и его армия тремя колоннами стала переходить
границу. Уже на следующий день при Шлице
при первом столкновении был разбит прусский
отряд. А 10 октября под Заальфельдом маршал
Ланн нанёс поражение войску принца Людвига.
Пруссаки бежали, сам принц был заколот шты-
ком. Берлинский двор и верные ему княжеские
дворы (в том числе и Вазбургский) пребывали в
состоянии шока.
14 октября под Йеной Наполеон внезапно ата-
ковал князя Гогенлоэ и обратил в бегство часть
его армии; одновременно маршал Даву разгро-
мил герцога Брауншвейгского близ Ауэрштед-
та. Так в двух сражениях был решен исход всей
компании. Дорога на Берлин оказалась открытой.
Это был конец.
Паника, самая постыдная, самая беспросвет-
ная, началась при дворце герцога Людвига-Виль-
гельма. Со скоростью пожара она охватывала всё
больший круг людей. И в скором времени, овла-
дев офицерским корпусом с солдатами, перекину-
лась на горожан и жителей окрестных сел. Люди
в спешном порядке покидали свои дома. Вазбург
стал полниться слухами, которые лишь подлива-
ли масла в огонь. Говорили, что в каком-то городе,
оказавшем посильное сопротивление французам,
Наполеон приказал расстрелять несколько сот
пленных; что такая-то крепость, не выбросившая
белый флаг, была взорвана вместе с гарнизоном и
буквально стёрта с лица земли. Говорили и о мно-
гих других зловещих фактах, и уже никто не заи-
кался о намерении дать бой французам. Разгром
пруссаков под Йеной и Ауэрштедтом напрочь от-
бил охоту у наших горе-вояк мериться силами с
Наполеоном. Началась агония Вазбургского дво-
ра.
Передо мной предстала картина всеобщего
разложения и повальной трусости. Я видел сот-
ни экипажей, ощетиненных коробками из-под
дамских шляпок; я видел всполошенные лица
придворных, обеспокоенных своим личным иму-
ществом; я видел множество пар глаз, в которых
отражалось только одно: «Французы у нашего
порога!»
На улицах города творилось что-то невообра-
зимое. Деморализованная солдатня, без страха
перед шпицрутенами, громила питейные заве-
дения. Началась вакханалия грабежа и насилия.
Несчастные бюргеры, защищая свое добро, хва-
тались за кочерги и палки. Гремели выстрелы.
Так, ещё не услышав поступи французских конс-
криптов, улицы столицы оросились кровью.
Бесчинства продолжались всю ночь и всё утро,
и только к двум часам пополудни Вазбург за-
тих, словно вымер. Ни в центре, ни на окраинах
нельзя было встретить ни души. Даже бродячие
кошки и собаки, промышлявшие на помойках,
куда-то подевались. Было тихо до жути. И только
сквозной ветер гулял по подворотням и теребил
кучи брошенного мусора...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КАРЛИК – ШУТ – КОРОЛЬ
Детства своего я не помню, как не помню своих
отца и мать. В обрывках воспоминаний я вижу
лишь себя, комком сжавшегося под лавкой в доме
мясника, его жилистые, с набрякшими венами,
красные, точно обваренные, руки; угрюмый, пло-
ский взгляд. Помню – каждой косточкой своей –
ременную плеть, которой охаживал меня хозяин,
когда был пьян или зол. Помню страх, въедливый
и нудный, и какую-то взрослую, не детскую то-
ску...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Потом был булочник – грузный, квадратный,
обсыпанный мукой, словно пудрой. Я работал в
пекарне по четырнадцать часов, варясь в жарком
аду и обжигая лёгкие раскалённым воздухом. И я
был счастлив, что не саднит мой горб и не гуляет
по нему жалящая плеть. К вечеру я валился с ног
и засыпал прямо на земле, возле остывшей печи,
как убитый. Вставая же с первыми проблесками
света, я тут же впрягался в работу, которую нена-
видел до рвоты.
Не знаю, что было бы со мной, если бы не случай
и не везение. Мне исполнилось шестнадцать, ког-
да я сделался помощником садовника в имении
одного маркграфа. Помню, как в первый день,
затаив дыхание, я подошёл к ажурным, отливаю-
щим золотом, высоченным дверям дворца. В уз-
кой щели между створками что-то манило меня
– тревожно и зазывно. Там, в синеватой глубине,
за этими строгими золочёными дверями билась
совершенно иная, неведомая жизнь. О, как мне
хотелось заглянуть лишь глазком за её «кулисы»,
испробовать жизни этой хоть глоток! «Вот оно,
счастье, совсем рядом», – думал я, не ведая, что
всего лишь через месяц я откажусь от этих слов.
Моё злополучное уродство сослужило мне
службу: меня не могли не заметить, а заметив,
пришли в неописуемый восторг. «Посмотри, Ге-
орг, как же он безобразен!» – говорила маркгра-
финя мужу, тыча в меня кругляшками лорнета.
Опыт горьких годов научил меня угадывать
желания тех, от кого зависело моё будущее. Я не
упорствовал, когда на меня водрузили шутовской
колпак. В конце концов, вся моя работа сводилась
к тому, чтобы говорить правду в глаза господ, у
которых правда почему-то всегда провоцировала
гомерический смех. За словом я никогда не лазил
в карман, у меня всё получалось. Успех всегда бла-
говолил ко мне, и если у дураков существует по-
нятие «карьеры», или «служебной лестницы», то
я взобрался на самый её верх. Через год из двор-
ца маркграфа (в качестве подарка!) в резиденцию
герцога Эйсен-Вазбургского. К тому времени я
уже чётко различал, в чём состояла разница меж-
ду тем, «старым» миром, оставленным у порога
«золочёной двери», и этим, «новым». Там был ад
правды, а здесь – ад лжи! И то, и другое мучило и
саднило нестерпимо...
Я был одинок... Я всегда был одинок. Мой един-
ственный друг мой – горб – самый ревностный
и дотошный друг на свете – отпугивал всех. Ему
нужен был я один, всецело только я. Зато и он ни-
когда не предавал меня. Вот он сидит на мне, раз-
латый и бугристый, вгрызаясь в мои рёбра своим
корневищем, сидит и давит мне в затылок. Было
время, когда я гнулся к земле под его тяжестью,
и мне хотелось выть по-волчьи. Жизнь казалась
мне пыткой. Вокруг меня были люди – в напу-
дренных париках, с перстнями на длинных и гиб-
ких пальцах, с глазами – лживыми и скользки-
ми. Если верна чья-то мысль, будто в уродливом
теле всегда таится не менее уродливая душонка,
то прямые ширококостные спины этих людей в
бархатных камзолах должны были быть уродли-
вее и страшнее самого омерзительного горба. Но
вот беда: какое-то злое кривое зеркало изменило
«лицо» этого мира, перепутав и перевернув всё в
нём с ног на голову.
Да, я ненавидел всех, я презирал себя! Книги,
к которым я имел свободный доступ, погружали
меня в пропасть неразрешимых вопросов. Я «сго-
рал» незаметно, но неуклонно. И вдруг всё пере-
менилось...
Десять лет назад в руки ко мне случайно попал
документ из папки канцлера фон-Вольфа. За год
перед тем в герцогстве была проведена опись на-
селения, понадобившаяся для упорядочения сбо-
ра податей. Документ, который я рассматривал,
содержал под отдельным пунктом «факт нали-
чия» в столице и её окрестностях несколько сот
подданных его светлости с «ярко выраженными
телесными изъянами». За этой сухой формули-
ровкой какого-то чиновника скрывались люди, а
именно: карлики и уродцы всех мастей, слепые и
глухие, хромые и рождённые без ног или без рук,
увеченные, обожжённые, парализованные, без-
надёжно больные, от которых отвернулись все и
даже Бог.
Этот официальный документ буквально пора-
зил меня. Я почувствовал, как в груди моей что-
то защемило. И я захотел увидеть и узнать этих
людей, как можно скорее.
Казалось, прошло немного времени, как я робко
и застенчиво «поскрёб» в ту «золочёную дверь»;
в моей памяти ещё живы были воспоминания о
мясницкой лавке и огневой плети. Словно Бог,
спускающийся с Олимпа, вступил я на грешную
землю, вступил и... содрогнулся. И вновь будто
лизнуло меня пламенем пекарни, и голодные гла-
за в чёрных ободках, как дула пистолетов уста-
вились на меня. Вот они – обитатели подвалов и
чердаков, ночлежек и притонов. Они, внушающие
ужас, липкие от грязи и сального пота; они – это
гниющие от старости и порока проститутки, убо-
гие калеки, не просыхающие от пьянства; омер-
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
зительные уроды и уродицы с горбами спереди и
сзади, маленькие и тщедушные, как дети, и злые и
измученные, как старики. Они – грязь, противно
хлюпающая под ногами, они – испражнения жиз-
ни, зловонная отрыжка, от которой перехватыва-
ет дыхание; они – отбросы, шлак, отработанный
материал, ошибка в расчётах, выжимка, отсевки...
И всё же они – люди...
Маленький Якоб до четырнадцати лет работал
в цирке Иосифа Штейна канатоходцем и акро-
батом, покуда не сорвался с трапеции и не на-
бил себе горб о манеж. Несчастный ребёнок, он
был выброшен на улицу без гроша за душой, т.к.
его хозяину больше не было до него дела. Жизнь
Якоба пошла наперекосяк. От случая к случаю он
зарабатывал на хлеб подённой работой, хотя кто
предложит хорошо оплачиваемый труд калеке?
Чаще всего Якоб получал отказ. Голод и беспро-
светность толкали его на путь преступления; он
воровал, попадался, был бит фухтелями так, что
едва выжил, сидел в тюрьме и вновь воровал. Он
напоминал мотылька, угодившего в паутину, ко-
торый не хочет сдаваться и бьётся из последних
сил. Но участь его всё равно предопределена.
Таких, как Якоб, я знал многих. И в мозг мой,
словно ножом, врезался вопрос: зачем существу-
ет такая несправедливость? Ведь и там, в горнем
мире, этих несчастных не ждёт рай небесный
– слишком тяжелы их земные прегрешения. И
всё-таки – слава им! – они, как «мотыльки», не
хотят сдаваться! Они живут вопреки всему!
Теперь я знал, что должен был делать. Эти люди,
эти изгои нуждались в помощи, а я, в силу сво-
его положения при дворе, мог её им предоста-
вить. Используя знакомства и связи, где намёком,
где лестью, а где хитростью и обманом, я отво-
рял ворота тюрьмы и освобождал того или ино-
го заключённого; «выдёргивал» беспаспортного
бродягу из кордегардии; спасал приговорённых
от плахи, а истощённых – от голодной смерти;
я умел раздобыть деньги (у того же Гарцмана) и,
опять-таки для всех инкогнито, вызволить парию
из долговой ямы, подкупить караульного, отве-
сти судебное обвинение, предупредить обитате-
лей дна о грозящей облаве.
У меня появились помощники, мои верные
«драбанты», которые вышли из той же среды, что
и бедный Якоб.
И случилось невероятное. Люди воспрянули
духом, они поняли, что они не одиноки. Невиди-
мые, но очень прочные нити связали их, и слепой
– вдруг! – обрёл зрение, глухой – слух, а немощ-
ный – уверенность и силу. Люди поверили в меня,
а главное, в себя самих. Их не мучил страх бес-
силия, они, «мотыльки», теперь могли разорвать
любую паутину. И я понял: не надо бояться го-
ворить правду, даже если она вызывает смех, но
ещё важнее – добиваться правды, строить её, как
каменщик, возводить её «здание» своими руками
– упорно и вдохновенно!
Я знал, что я – это они, а они – это я. Мы все
вылеплены из одного куска глины. Вокруг нас
жизнь, полная дерьма, полная лжи, несправед-
ливости, зла, жестокости и бесправия. И надо
было сопротивляться этой жизни, вытравливать
из себя сам дух пассивного смирения. Надо было
подняться над судьбой, разрушить цепь трагиче-
ских обстоятельств, которые априори вынесли
нам всем приговор. Но даже если это было безум-
ство обречённых, судорожные потуги «мотыль-
ков», даже если так – то всё равно. Ведь в этих
конвульсиях и есть ощущение жизни, злости на
жизнь, есть вызов, протест, несогласие. Что мы,
обречённые, можем, в конце концов, противопо-
ставить судьбе? Только чувство собственного до-
стоинства, своё мужество и бескомпромиссность.
И тогда эти люди объявили меня своим королем
(меня – шута!), я принял это с благоговением и
великой ответственностью. Вот уже десять лет,
как я правлю своим «невидимым» народом. Не-
видимым не потому, что его не существует в при-
роде, а потому, что он скрыт от глаз большинства
людей, которые бы хотели воспринимать жизнь
лишь с красивого «фасада» и реже наблюдать её
изнанку. Мой народ – это язва города, его пора-
жённые жутким недругом внутренности, его за-
шоренная действительность... Мой народ – это я
сам...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАВТРА! ВСЁ РЕШИТСЯ ЗАВТРА
Вечерело. Над крышами розовел закат...
Я шёл сквозь голизну большого города – не-
живого, обескровленного, казалось, оттого, что
из его каменных жил капля по капле вытекает
наполняющий его людской поток. Безглазо смо-
трели окна с выбитыми стёклами, гулко стучали
шаги...
На Кандальной улице меня ждали: из-под арки
выгромыхнула тяжёлая карета с пухлыми герба-
ми какого-то фона, реквизированная по случаю
всеобщего «драпа». С передка спрыгнул одногла-
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
зый горбун (в обычное время – разносчик почты
Клаус, а в остальное – мой верный драбант, в ру-
ках которого сосредотачивалась связь со всем
вазбургским дном).
Приблизившись ко мне, Клаус склонился в глу-
боком почтительном поклоне.
– Ваше величество...
– Здравствуй Клаус, я рад тебя видеть. И я рад
вдвойне, ибо мы, всё-таки, дождались своего
часа. Он пробил!.. Передай мою волю народу:
пора выходить из подвалов.
Единственный глаз Клауса широко раскрылся,
на тёмном лице расплылась улыбка.
– Торопись же! У нас мало времени. Скажи, что
я буду ждать их всех на Дворцовой площади. Сту-
пай.
Клаус исчез. А через минуту четвёрка цугом
несла меня в карете по гудящей мостовой. Мед-
ленно сходила ночь. Непривычная тишина горо-
да удивляла и настораживала...
Дворец показался чужим, будто выпотрошен-
ным варварским набегом. Ещё недавно в его ши-
роких залах шуршали кринолины, позванивали
шпоры, бесшумно и стремительно носились ла-
кеи... Теперь лестничные марши были пусты...
В простенках между окон горбилась покорё-
женная в спешке и брошенная мебель. По углам
сиротливо торчали пустые рамы из-под картин...
Я переходил из комнаты в комнату, из зала в
зал. Поднявшись на второй этаж (это был Трон-
ный зал), я подошёл к окну. Небо было чистым,
высоким, густо-чёрным, усыпанным множеством
больших и маленьких звёзд. Похожие звезды
вспыхивали в эту минуту на дворцовой эспла-
наде – это костры, которые разводили люди. По-
следних становилось всё больше и больше. По
одному, по двое и группам они стекались со всего
города. Завтра утром, быть может, многих из них
уже не будет в живых...
За всю свою недолгую жизнь я не утратил фа-
талистической веры в судьбу. Из прихоти «награ-
див» меня уродливым телом, природа умудрилась
вложить в меня живучую упрямую душу. Каза-
лось, какие только невзгоды и лютые напасти не
били её, не топтали, не гнули в бараний рог, не
шпыняли, но она перетерпела всё, не сгинула и
не переродилась во что-то одиозное. Некий вну-
тренний упорный голос поддерживал и укреплял
в ней мысль, что всё не зря! Что будет иной день
и иное утро! Что рано или поздно пробьёт час –
звёздный и торжественный час, час великого ис-
пытания духа, – будто красивый и высокий, но
краткосрочный полёт, как подарок за терпение,
за «слёзные» годы позора и унижения. Теперь я
точно вижу, что всё было не зря. И в моём пути –
жалкого, никчёмного человечка – появился свой
смысл.
Завтра, всё решится завтра!..
Я будто слышу какого-нибудь занудного
«беспросветного» скептика, жмущего плечами и
ригористично вопрошающего: «Что же вы хоти-
те доказать и, главное, кому, встав горсткой ка-
лек на пути всесокрушающей военной армады,
ощетиненной штыками, пушками, знамёнами,
трубами? Армады, которая своими сапожищами
раздавит вас (и не заметит) как рыхлый дождевой
гриб?»
Нет, боже упаси уличать меня в безрассудстве,
ибо мой рассудок ясен теперь как никогда. Что я,
то есть мы, то есть такие как я, хотим доказать?
Только то, что мы есть, что мы дышим, мыслим,
едим, ползаем по этой земле, что мы имеем рав-
ное право говорить не только «да», но и «нет».
Мы хотим это доказать и себе, и всему этому
безумствующему и ликующему миру. Нет, ко-
нечно, не физическая победа над сильнейшим
противником, над французами, увлекает нас. Не
настолько мы слепы, чтобы верить в такую пер-
спективу. Нет, наш враг куда серьёзнее. Острие
своего оружия мы направляем против тупости и
трусости немецких князей и против бездарности
их генералов, против позора нации, доведённой
до отчаянного положения, и против Гарцмана с
его «свободолюбивыми» теориями, против лжи,
пускающей корни повсюду, и против предатель-
ства. Но, главное, мы восстаём против своей
обречённости, навязанной судьбою, против её
приговора, не подлежащего апелляции, и против
того порядка вещей, при которых возможно и не-
зыблемо всё это и многое другое...
Да, я вспомнил о Гарцмане не случайно. Он го-
ворил о свободе, но как разнополярны наши с
ним представления о ней. От молодых ногтей во
мне несокрушимо внедрилась мысль, что свобода
от рабства не предполагает свободу от нравствен-
ного долга. Ведь есть вещи, от которых нельзя
освободиться, ибо они вечны, как вечны небо и
звёзды. Это – любовь... Любовь к женщине, к ма-
тери, к детям, любовь к Родине. В общем-то са-
мые обычные и простые истины, не требующие
какого-то особого мудрствования, но без них как
бы оскопел весь мир, да и смог ли бы он устоять
под этим тяжёлым низким небом?..
Да, завтра... всё решится завтра!
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
... Тяжело и зазывно ударил часовой маятник –
пора! За окнами уже вовсю властвовала ночь, и
лишь высокие площадные костры в брызгах искр
разгоняли её мутную тень...
Я поспешил в Фельдмаршальский зал – там был
назначен военный совет.
С улицы доносился слабый гомон толпы. На
консолях потрескивали свечи...
Михель Раунбах, одноглазый фельдфебель,
проживший, кажется, целый мафусаилов век (он
сражался ещё в армии Фридриха Второго), был
назначен главнокомандующим. Старик имел бой-
цовый вид и горел желанием «пощипать францу-
зам перья».
Три года назад я вытащил его из одной «ямы»,
в которой он, провалившись, хотел упиться и
больше не встать. Всего три года, а теперь – как
лихо закручены его усы, с каким молодцеватым
задором поблёскивают из-под щёток бровей его
слезящиеся глаза, когда он, чеканя шаг, летит ра-
портовать! Бравый рубака и честный старик!..
Их было четверо, – самых близких и самых пре-
данных, – тех, которые шли со мной незримо бок
о бок. Они были мой язык, мои глаза, мои уши,
они помогали мне понять и увидеть с дворцовой
балюстрады, чем дышит и живёт «глубокое» дно
города. Это Раунбах, Клаус, Генрих и бродяга Ро-
берт. Каждый их них уже давно стал неотъемле-
мой частью моего существования, частью, без ко-
торой я, наверное, уже не смогу жить.
Вот Генрих. Маленький, как трёхлетний ма-
лыш (он лилипут) и сморщенный, как старец.
Его лицо, с вечной улыбкой, напоминает печёное
яблоко. Он был шутом у одного местного барона,
который, с известной немецкой педантичностью,
лупцевал его палкой каждую неделю – а просто
так, «для потехи». Генрих «отвечал» ему тем, что
языкасто и смело «охаживал» «заплесневелую»
баронскую спесь ядовитым сарказмом. Когда эта
дуэль окончательно приелась, тренькнув на про-
щание бубенцами колпака, Генрих забросил свой
шутовской наряд в дальний угол и примкнул ко
мне. Я назначил его шефом тайной полиции. Не
удивляйтесь, «в моём дурацком королевстве» всё
взаправду и всерьёз...
А вот бродяга Роберт, всю жизнь лазающий по
помойкам. Наверное, поэтому ему был ближе и
понятнее язык кошек и собак (которые души в
нём не чаяли), чем язык человеческий. Когда я
сделал Роберта своим министром, он очень уди-
вился, а потом, отыскав где-то на свалке старый
подбитый кивер, водрузил его с достоинством! –
на свою грязную нечёсанную голову...
Но не спектакль ли всё это? Не глупость? Не
шутовство? Не юродство?.. Нет, не то и не другое,
если учесть, что декорации в этом спектакле не
из фанеры, а подлинные, и кровь, которая про-
льётся, не клюквенная. Но даже если и так, если
всё это актёрство и вздор, то это не помешает нам
выполнить то главное, ради чего мы повыполза-
ли из своих подвалов, нор и щелей...
Завтра! Всё решится завтра!..
На площади было безветренно, но зябко. В ры-
жих отблесках костров блуждали люди, шелесте-
ла речь... Сколько их, триста, четыреста, пятьсот?
Не больше. А на рассвете на них пойдут тысячи...
Только что кончился совет. Было решено возво-
дить заградительные полосы-баррикады. Одна,
меньшая, выдвигалась в направлении городских
ворот, откуда предполагалось движение францу-
зов (их бивачные огни уже полыхали на горизон-
те). «Знамя» этой баррикады я доверил Раунба-
ху. Другая баррикада, большая, перегораживала
дворцовую эспланаду, и над ней командовал уже
я. Кроме того, между двумя укреплениями, по
моему замыслу, должен был курсировать манев-
ренный отряд, возглавляемый Клаусом, для обе-
спечения связи и нанесения противнику точеч-
ных ударов.
Таков был план. Для его выполнения одних
рук было мало, но с оружием ломать головы не
пришлось: цейхгаузы оказались наполовину не
вывезенными. За сбитыми покорёженными зам-
ками царил полнейший хаос: всё было свалено,
просыпано, выпотрошено и лежало бесформен-
ной грудой. Но это было оружие, в паническом
бегстве оставленное врагу. Ружья, пики, порох,
ядра, пистолеты, пули – ничего этого не уви-
дят французы, кроме чёрного гриба ядовитого
дыма над объятым пламенем сыпучим каменным
островом, – взрыв (а об этом позаботится Клаус)
сметёт всё. Но это будет потом, за чертой послед-
него вздоха, когда уже всё отдано, и последняя
«ступенька» позади. А пока можно быть уверен-
ным – баррикады не будут молчать. Они будут
изрыгать огонь, они будут «плеваться» железом
и лязгать, точно зубами, оружием. На их фасах
тяжело и муторно будут глядеть на распахнутые
пролёты улиц тёмные жерла пушек. И пусть их
только две, и канониры, не нюхавшие пороха,
никогда прежде не управлялись с увесистым бан-
ником, но пушки будут бить, бить, бить... И, над
расплавленным от пожара городом, запоёт их ла-
ющая канонада...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Я вглядывался в лица людей. Вот она – моя ар-
мия!.. В немом напряжении застыла масса, ещё
недавно – толпа, а теперь – выровненная, притёр-
тая, подогнанная строем, – сила. Над её верхом –
в рыжем сиянии огня – частокол штыков и пик...
Горят глаза... Я иду вдоль шеренги и в наступив-
шей какой-то «кромешной» тишине слышу стук
собственного сердца...
Секунды летят, летят... Но, чёрт возьми, это
было даже прекрасно! Хотя, казалось, весь ужас
и вся боль, собранные воедино, предстали предо
мной, обнажая язвы. Кого здесь только не было!
Хромые и косые, квадратные и круглые, при-
плюснутые и вывернутые наизнанку... Этот едва
держит в руках тяжёлый кавалерийский палаш,
этого так просто шатает от сквозняка, а этот на-
столько хил и мал, что ему впору махать игру-
шечной сабелькой...
Рядом с мужчинами немало женщин, готовых с
ними на общую долю.
– Почему здесь дети? – спросил я у Клауса.
– Ваше величество, их не с кем оставить. Мате-
ри сами определили их судьбу. Добровольно. Уго-
ворить их просто невозможно...
Я ещё раз окинул взглядом настороженную, как
перед прыжком, площадь, сомкнутый строй лю-
дей, над которым выгнулся аспидно-чёрный не-
босклон. Кто они и зачем собрались здесь вместе?
Что привело их сюда – голос сердца или много-
летняя привычка подчиняться моим приказам? В
полной ли мере они отдают себе отчёт в том, что
ожидает их утром? А, может быть, уже сейчас, в
эту ночь, в это мгновение? Не уступит ли однаж-
ды их решимость место горькому раскаянию, и
не покажутся ли им их жизни слишком высокой
ценой за идеи, которые им, быть может, непонят-
ны и даже чужды?..
Я не собирался ничего ни от кого скрывать.
Я спрашивал их прямо, без обиняков, как если
бы каждому из них смотрел в лицо. Я сказал им
правду, одну только голую правду – и они не сме-
ялись, они остались! Все, как один!..
И это был первый мой бой и первая победа!
Ночь прошла в жутком натяжении нервов и
жил, но фортификационные работы были вы-
полнены в срок. Словно циклопические гробы,
повырастали на булыжниках мостовых, баррика-
ды. Теперь надо было восстановить силы и отдох-
нуть, хотя бы час, хотя бы полчаса...
Издёрганный и вымотанный, я уснул прямо на
парадной лестнице, словно подкошенный. Мне
снился сон...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ
...Кричали какие-то люди. Исковерканные зло-
бой лица – оскаленные и острые, словно выплы-
вали из тумана. Кто они? Что им надо? Из-за
расстояния слова «тонули», сливались в общий
непристойный гул, а люди стервенели, скрючен-
ными пальцами к камням и палками грозили!
Потом какая-то сила закружила меня, понесла,
всё смешалось и сбилось...
Я проснулся, ощущая неприятный холодок в
груди. Утро блёкло и хмуро сочилось в дворцо-
вые окна. Где перед самым носом чёрным уголь-
ником пучился единственный глаз верного Клау-
са – что-то случилось!..
Уже дорогой, размашисто меря площадь твёр-
дым шагом, я мысленно достраивал картину про-
исшедшего.
Да, огромный город с его погребами, магази-
нами, лавками, складами под боком у францу-
зов был слишком лакомым кусочком. Уже ночью
шайки мародеров стали проникать за городскую
черту и расползаться тараканами во все стороны.
Они искали добычу. Они ничего не боялись и ни
перед чем не останавливались.
Стычка произошла случайно: на одной из улиц,
прилегающих к дворцовой площади, боевое ох-
ранение, выставленное Раунбахом, нос к носу
столкнулось с французами. Бой был коротким, но
каким-то безжалостно-кровавым (во всяком слу-
чае мне тогда так показалось). Противник бежал,
оставив после себя три трупа, забрызганную кро-
вью и развороченную взрывом гранаты брусчат-
ку. Этой-то гранатой одному из наших оторвало
ногу и снесло, будто срезало пилой, полголовы...
Я пришёл к месту, на тот «пороховой» пятачок
улицы, когда в подъехавшую телегу сваливали
убитых, – какие-то обмякшие, словно тряпочные,
ещё не окоченевшие тела.
У самых моих ног лежала медвежья шапка фран-
цузского конскрипта, а в двух шагах – остеклене-
ло! – взирало запрокинутое землянисто-пепель-
ное лицо человека: на его синем мундире бурело
пятно.
Вот она – смерть, подумал я, как легко узнаваем
её почерк: заострённые скулы, нос, чёрные ямы
глазниц... Я погрузился в неясные мысли свои, но
не надолго. Был ещё пленный. По распоряжению
Клауса его заперли в подвале старинной ратуши.
Именно туда я не преминул отправиться...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
Уже на ступеньках щербатой лестницы, уво-
дящей в глубь «провала», моего слуха коснулась
лютая «раскидистая» брань. Немецкая!.. Я уди-
вился: так он не француз?
Клаус лязгнул ключом о замочную скважину,
вращая белком, скосил глаз, предупреждая об
осторожности, – уж больно он резвый, этот плен-
ный!
Я нетерпеливо кивнул. Повинуясь какому-то
негласному приказу, сомкнулась за мной охрана.
Железная дверь дрогнула, застонала на петлях,
отвалила...
В узкое решетчатое окно падал свет.
Я узнал... Штольца.
Да, это был он. Расхристанный, взбудоражен-
ный, в разодранном французском мундире, с гла-
зами бешеными и желчными.
– Что здесь, чёрт возьми, происходит?! Кто вы
такие и по какому праву... – с пеной у рта зао-
рал он. Но тут же осёкся, встретившись с моим
взглядом, попятился, словно обжигаясь об него.
Узнал...
– Это... ты?..
Наступила пауза. Я сознательно растягивал её,
с удивлением наблюдая смятение в чертах нагло-
ватого лица Штольца. Но не меньшая сумятица
была и у меня на душе: я рассчитывал встретить
кого угодно, но не его, не этого человека, подняв-
шего в моей памяти воспоминания, теперь лиш-
ние, не ко времени, которые я пытался – с болью!
– заглушить.
Молчание прервал Клаус:
– Перед тобой, негодяй, – Его величество ко-
роль и единственный правитель Вазбурга. Ты не
смеешь говорить ему «ты»!
– Король?! Что за вздор!..
Штольц уставился на меня, как бы ища объяс-
нений. В его мозгу заторможено пробивалась до-
гадка, она пугала его.
– Разумеется, всё это похоже на дурной сон, –
сказал я. На какую-то злую шутку... Я не завидую
вам, Штольц. Честно. Но, прежде чем внести яс-
ность, позвольте спросить: отчего это на офицере
герцогской армии французский мундир?..
И вновь пауза. Но теперь в ней чувствовалось
напряжение.
Нервная улыбка, точно судорога, передёрнула
рот Штольца, и с кипящей злобой он процедил
сквозь зубы:
– Шут, я не намерен тебе отвечать.
Всё замерло вмиг. Потом громыхнуло что-то,
опрокинулось со звоном и вперёд из-за моей спи-
ны рванулся Клаус. Я удержал его. Стоять!.. Всем
стоять на местах!
– Вы, Штольц, конечно, можете ничего не гово-
рить. Это ваше дело. Но только сейчас в ваших
личных интересах лучше поступиться своими
амбициями и не играть в молчанку, ибо я, Карл
Шенберг, король отверженного народа, выдвигаю
против вас обвинение страшное, обвинение тяж-
кое: обвинение в предательстве. Подумайте. И
если можете снять с себя пятно этого подозрения,
– сделайте это смело и честно. И я извинюсь пе-
ред вами. Если же будете упрямиться, то подтвер-
дите лишь свою вину. Мне ничего не останется,
как расстрелять вас.
Штольц вспыхнул и ответил презрительной ус-
мешкой. Но в нём уже что-то произошло, что-то
сдвинулось, кажется, он понял, что положение
его, действительно, скверное.
– Неужели у герцога не осталось достойных ис-
полнителей его воли, кроме шута? – бросил он с
вызовом.
Но и на сей раз я определил Клауса запрещаю-
щим жестом, и мой «драбант» лишь клацнул зу-
бами, точно пёс в бессильной ярости.
– Напрасно, Штольц, вы не придаёте значения
тому, что здесь было уже сказано, – заметил я с
иронией. – А между тем, всё это сущая правда.
Герцога нет. Он растворился как дым, как мираж.
Отныне «корона» правителя Вазбурга принадле-
жит мне. И только я буду решать вашу судьбу.
– Чёрт подери! Да ты сумасшедший!
– Это ваше последнее слово?
– Вы все будете уничтожены! Все до единого!
Завтра французы будут здесь!..
– Это наверняка! – отрезал я. – Но и мы будем
здесь!
Штольц не выдержал, сдали нервы, кинулся,
сломя голову с кулаками, но ему не позволили –
облепили руки и ноги, повисли камнями. Он за-
кричал, забился, пытаясь высвободиться от пут.
Кто-то вовремя вскинул алебарду: тяжёлое
древко глухо садануло в затылок. Пленный пова-
лился кулем – без стона и движения. Затих...
* * *
Вот и всё... Сквозной зябкий ветер со свистом
прошивал тесный дворик ратуши. Над головой, в
квадрате нависших стен, серым колпаком тускне-
ло утреннее небо.
Острый, пронзающий взгляд одноглазого Клау-
са упирался мне в затылок, но я не мог обернуть-
ся назад, не мог стать прежним Шенбергом. Я
раздваивался.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
«Что с вами, Ваше величество? – словно вопро-
шал этот убийственный взгляд. – Почему вы мед-
лите?.. Неужели вы забыли о нас?..»
Нет, нет, я ничего не забыл, но...
Дворец опахнул холодом пустоты и навязчи-
вого одиночества. Клаус неслышно затворил за
мной дверь. И вот я один...
«А может, всё зря?» – думал я. И эта странная
мысль, похожая на снег среди палящего зноя, буд-
то на цыпочках вкрадывалась в сознание, туманя
его. «А может, истина в другом?.. Но в чём же? –
рассуждал я. – Да в простом житейском счастье
без призывов и метаний из стороны в сторону. Да
в том же уюте и в той же бесконфликтной, вкрад-
чивой сытости, и в ровной, и в бесконечной,
словно зыбь, череде дней. Быть просто быть на
этой земле, стараясь, по возможности, скрасить
хоть чем-то своё существование. Сажать деревья,
читать книги и не быть простофилей, когда речь
заходит о более выгодном «месте под солнцем».
Не переходить никому дорогу, но и не позво-
лять командовать собою. Быть в меру честным
и законопослушным членом общества, когда это
не вредит собственному благополучию. Рожать
детей, учить их добродетели, а по вечерам пить
пиво в кругу приятелей или, для забавы, воло-
читься за какой-нибудь «юбкой» в тайне от жены.
Чёрт возьми! Не так уж мало, чтобы составить
счастье маленького серенького человечка. Поду-
маешь так, прикинешь, и на самом деле «умоешь-
ся» точно слезами, тоскою. Что тебе надо? Куда
тебя несёт? Ведь всё так просто! И всё уже рас-
писано, расчерчено, рассчитано заранее. Огля-
нись вокруг! Быть может, это просто «житейское
счастье», вернее благополучие, и есть тот балласт,
который удерживает в равновесии весь многове-
ковой людской мир? А что хочешь ты? Раскачать
его? И, наверное, опрокинуть?.. Зачем?.. Поче-
му?.. Только лишь потому, что сердце твоё стучит
иначе, и душа накалена до самовоспламенения?
Только лишь потому, что ты не хочешь следовать
общему «правилу» и «пишешь» и «спрягаешь»
по-своему?.. Вот человек, который следовал это-
му «правилу», сидит сейчас в подвале ратуши, и
ты выносишь ему приговор. А в чём, собственно,
его вина? Да только в том, что по неосмотритель-
ности или ещё почему он сделал один неверный
ход. Только один! Он чересчур рьяно последовал
общему «правилу», не вчитавшись и не вникнув
в его «оговорки». Он набрал слишком большую
«скорость» и «забежал» непозволительно далеко,
а общее «правило», зная меру, этому не учит. Нет,
он такой же, как все, и все они такие же, как он.
Так кому же я выношу приговор? Им всем или,
быть может, себе самому?..»
Я понял, что лечу – неотвратимо – в пропасть.
И самое страшное было то, что я не знал, где и
в чём искать спасения. Словно мёртвый, я пова-
лился на стул, закрыв глаза, и так сидел долго, не
шелохнувшись и будто уже и не дыша. Моя воля
была парализована. Но это был ещё не конец.
Провидение готовило мне последнюю, быть мо-
жет, самую главную встречу, которая в итоге ре-
шила всё. Я не ведаю, что бы стало со всеми нами
и со мною, но тогда, разомкнув веки, на пороге
комнаты я увидел... Каролину!..
Прочь, прочь, видение! Я ещё не сошёл с ума!...
Но видение – о, чудо! – не исчезало!.. И будто яр-
кими всполохами озарилась память: утро, птицей
бьющееся в окно, чуть приоткрытый балдахин
кровати, девочка, спящая с улыбкой на лице, и
целая охапка луговых цветов, которыми я ласко-
во усыпаю её размётанные по подушке волосы...
– Каролина?.. Это ты?..
И в тот же миг какая-то неживая тишина этой
минуты взорвалась, и всё завертелось колесом...
Помню, как порывисто и жарко схватил за руки
Каролину. И она дрогнула, заметалась. Помню,
как подкосились её ноги, и слёзы побежали по
щекам. И долго-долго она не могла справиться с
собой, её глаза смотрели сквозь меня, сквозь сте-
ны, не видя, словно носили в самих себе какое-то
одно ужасное видение. И теперь уже всё окон-
чательно смешалось и сбилось, и ничего нельзя
было понять...
Только несколько позже я узнал от Клауса под-
робности этой истории, выведенные в допросе
камеристки, которая сопровождала Каролину
и явилась во дворец вместе с ней. Всему виной
была любовь, любовь с надрывом, с «заламыва-
нием рук», любовь, которая безумствует и испе-
пеляет. Бедная, бедная девочка.
– Разве я могла не думать о нём постоянно?
Пусть я грешна, но я не в силах переломить себя...
НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ
ТОМУ НАЗАД
(ВСЁ ТА ЖЕ ГЛАВА)
Вазбург, кажущийся мёртвым после того, как в
пыли предместий исчез герцогский поезд со всем
барахлом и челядью, на самом деле жил. Только
жизнь его затаилась за глухими ставнями окон,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
за каменной кладкой домов и подвалов. С галдя-
щих площадей и улиц эта жизнь переместилась
в затишье кухонек и кладовок, откуда чутким
ухом следила за всем, что творилось вокруг. От
этой «жизни» не утаились ни огни костров, осле-
пившие ночь на дворцовой площади, ни молодая
фрейлина двора, вместе с камеристкой, под вы-
мышленным именем остановившаяся в одной из
гостиниц города. Это была она, Каролина. Здесь
ей назначил встречу Штольц. И здесь он велел ей
ждать его.
Она не колебалась ни минуты! И ничего не бо-
ялась! И это не был порыв отчаяния. Но это был
порыв женщины, отдавшей себя любимому чело-
веку без остатка.
Тянулось время. В окна глядел на неё унылый
серый камень, тишина сдавливала виски, бездей-
ствие саднило душу. Но вот пришла ночь, вызвез-
див небо, и громыхнула внизу дверь, и заскрипе-
ла лестница под тяжестью знакомых – до боли
сердца! – шагов. Он!.. Он пришёл!..
Потом были объятья, признания, и чужой мун-
дир на его широких плечах, и губы, то жаркие, то
смеющиеся. И кругом шла голова, и хотелось за-
быться навсегда, и чтобы это мгновение длилось
вечность.
– Жди. Жди... Я снова приду, и уже заберу тебя
навсегда...
И он ушёл. И она осталась ждать. Ждать, когда
он заберет её навсегда. Но он не приходил. При-
шёл лишь только страх. И город, не мёртвый, а
живой, нашёптывал ей на ухо тревожные вести.
Там стреляли, там была смерть!..
Камеристка ворвалась, как безумная. Кинулась
в ноги: «Слышала, слышала! Говорят!..»
– Ну же, скорее! Что там!..
– Был бой... Трупы, трупы...
– А он? Он?..
– Не знаю, – камеристка уронила руки. – Кажет-
ся, он жив...
Каролина больше не спрашивала ничего. Она
бросилась в неизвестность. Напрасны были все
эти канючливые и слезливые увещевания остать-
ся, повременить. Нет, её уже ничего не остановит!
– Он жив! Я знаю – он жив!..
Потом был холодный рассвет, мокрые тучи,
ползущие над городом, высокий шпиль дворца и
силуэт баррикады...
– Каролина... Каролина... и это только ради него
одного?..
Мы долго молчали один подле другого. Потом
всё как бы прорвалось, и это всё было вырыдано
от самого сердца.
– Карл... Карл, ведь ты не сделаешь этого? Прав-
да? Ты не сможешь, ведь тогда тебе придётся рас-
стрелять и меня?.. О, если ты неумолим, если в
тебе нет ни грана снисхождения к нему, то убей и
меня... Убей вместе с ним! Освободи меня!..
Её глаза – о, эти ослеплённые страстью глаза! –
выворачивали душу. Я едва выдержал эту пытку.
– Вспомни, Карл, вспомни ту крохотную девоч-
ку, с опухшим от слёз лицом, вспомни те цветы,
что украшали твоими руками изголовье её крова-
ти... И теперь эта война... эта кровь, грязь... Карл,
я не вынесу этого!..
И вновь рыдания сотрясли Каролину до осно-
вания. Она сидела, сгорбившись на стуле, закрыв
лицо руками, её плечи поминутно вздрагивали.
Я молча, осторожно и нежно, отвёл её руку от
лица, притянул к себе и губами, коснувшись её
ладони, ощутил солоноватый привкус слёз. Про-
сти, прости за всё...
Приказ об освобождении Штольца Клаус встре-
тил молча и набычливо, «высверлив» красноре-
чиво своим глазом Каролину. Но исполнил – без-
ропотно...
Уже тревожные вести доходили с аванпостов, в
воздухе попахивало «гарью» грядущего боя.
Штольц, пошатываясь, выбирался из подвала,
непонимающе крутил головой. Его ждала свобо-
да...
А я мысленно пытался остановить эту послед-
нюю минуту. И не мог...
– Прощай, прощай, Каролина...
Она задерживала шаг, замирала, словно прислу-
шиваясь к собственному сердцу – о чём оно бо-
лит сейчас? Потом вдруг из-под ресниц останав-
ливала на мне долгий, долгий взгляд, уводящий в
какую-то тоскливую безбрежную глубь.
– А как же ты... Карл?.. Ты остаёшься?..
И вновь, и вновь этот вопрос, казалось, твер-
дили её немые губы, пока лабиринты улиц не по-
глотили её для меня навсегда. Прощай, Каролина!
Прощай навек!..
И я вновь вспомнил о тех своих сомнениях, о
том простом «житейском счастье», и мне стало
вдруг невыносимо больно. Но это было уже по-
следнее моё колебание, последняя остановка пе-
ред тем «рывком», о котором я так долго думал и
к которому готовился.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ
Теперь уже всё в прошлом. И есть только насто-
ящее: это утро – хмурое и промозглое, эти окна –
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
немые и слепые, этот город – исподволь блужда-
ющий и наполняющийся звуками, и эти люди, в
которых я верю безгранично!
Я чувствую, что чья-то невидимая воля подво-
дит меня к последней черте. И странная переме-
жающаяся душевная «смесь» какой-то – сначала
– скребущей тоски, потом – ожидания и, наконец
– полнейшего счастья – охватывает меня. Сча-
стья? Я не оговорился?.. Нет, нет... Ничем иным
и нельзя назвать это состояние лёгкости и свобо-
ды и какой-то внутренней силы, дающей уверен-
ность и согласие с самим собой. Никогда прежде
я не испытывал ничего подобного... А всё-таки
странная штука жизнь! Долгие годы я метался
как слепой щенок, терялся на перепутьях, «раз-
бивал в кровь лицо», пока не определил для себя
наивысшую ценность и смысл. И – о, парадокс!
– этим смыслом оказалась... смерть!.. Смешно.
Правда? Но, наверное, слишком гнусна и бездар-
на жизнь, если смерть в конце концов берёт над
ней верх. Впрочем, не стоит обижать этим саму
смерть. Может быть, смерть есть не что иное, как
перемена места? Ну что же, к этой перемене надо
подойти с чистой совестью и с «открытым забра-
лом».
Нет, я не лукавлю, господа. Да и можно ли это
делать перед самим собой, да ещё на пороге самой
«перемены»?
Итак, теперь уже всё в прошлом. И есть только
настоящее...
Длинный рукав улицы прямой стрелой соеди-
нял две баррикады, и там, впереди, уже валил,
клубясь, чёрный дым. Хлопали выстрелы. Одно-
временно нарастающий, какой-то непрерывный
и низкий до баса, гул стелился над землей, напол-
зая на близстоящие в оцепенении дома, на барри-
каду. Казалось, в этом гуле слух различал вопли
раненых, ржание коней, лязг оружия, скрежет зу-
бов... Было странно и немного жутковато от того,
что где-то там ЭТО уже началось, уже застилал
кому-то глаза пороховой дым и в опьянённом ис-
ступлении кто-то уже кидался на штык.
Но здесь, у нас, было тихо. Здесь не просвистела
ещё пуля и не прозвучал голос команды; не было
слышно даже человеческой речи – все молчали.
Было нелепое ощущение покинутости, словно
о нас позабыли и оставили не у дел. Мы только
ждали: молча и напряжённо. Когда же, наконец?
Когда?..
Визгливо пропело ядро, буравя воздух, с тре-
ском плюхнулось в брусчатку мостовой, – вот
и первый «визит». Словно стакан ядрёного ис-
кристого вина взбодрил застоявшуюся в жилах
кровь: все воспрянули духом, зашевелились. Что
там у Клауса? Почему нет ничего от Раунбаха? И
когда же всё-таки появится неприятель?..
Я обошёл баррикаду. Люди улыбались мне. Я
улыбался им. Я не увидел ни одного потерянного
лица, ни одного отведённого взгляда, лишь ощу-
щал исходящую ото всех какую-то стойкую вол-
ну зудящего нетерпения, решимости и воли. Мы
ждали... ждали...
Прошло ещё пять минут, потом ещё... Господи!
Как томительно тянется время!.. Но что же там у
Клауса? И почему всё-таки молчит Раунбах?..
И вдруг!.. Взметнулся огонь – чудовищный
взрыв на наших глазах разметал первый фланг
укреплений Раунбаха, вслед за чем, словно синяя
сыпь, появились мундиры французских конс-
криптов.
Дыхание перехватило. Никто не проронил ни
слова. Наверное, в подобном же шоке пребывали
жители деревни Помпеи, когда над сопкой Везу-
вия вырос гигантский столб огня и пепла. Тиши-
на этой страшной минуты была пронзительной.
Но когда с чутким надрывом ухнуло внезапно
орудие (там, у них!), в ответ ему с ещё большим
надрывом десятки глоток исторгли победное
«ура». Нет, они не погибли! Они сражаются! Мы
ликовали, точно дети, охваченные неистовым по-
рывом радости. Но у многих на глазах при этом
были слёзы...
Напряжение боя возрастало. Все это чувствова-
ли скорее интуитивно, ведь никто не сделал ещё и
выстрела. Мы ждали, ждали, ждали...
* * *
Клаус был жив. Он прислал адъютанта, который
пройдя через ад, буквально дополз до нашей бар-
рикады. Это был молоденький паренёк-карлик, с
забинтованной наспех кровоточащей головой. На
его бледном, как береста лице, алел свежий ожог.
– Ваше величество... Ваше величество, – твердил
он как заклинание, задыхаясь, – нужна помощь...
Там... Там... Они не пройдут... не пройдут...
Он упал. Я склонился над ним, приподнял его
голову.
– Что с Клаусом? Каковы потери?..
– Генрих мёртв. Его разорвало на части... Клаус
ждёт помощи... Он надеется... – едва прошелестел
губами паренёк и вновь потерял сознание.
Теперь почти всё было ясно. Я передал раненого
на руки подоспевшим фельдшерам, а сам, вместе
с Робертом, занялся отбором двадцати человек –
волонтёров, для того чтобы немедля бросить их
в бой.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
– Я ничего не приказываю тебе, Роберт, – сказал
я напоследок, положа обе руки ему на плечи. – Я
знаю, ты сделаешь всё, что в твоих силах. Но про-
шу тебя – будь осмотрительней!..
– Ваше величество, – пролепетал он тряским
голосом и тут же осёкся, не в состоянии скрыть
нахлынувшего на него волнения. Мы обнялись,
точно братья – щека к щеке. Но надо спешить.
Пора, пора!.. Вперёд же, мой верный Роберт! И да
поможет тебе бог!..
И вновь потянулись долгие изнурительные ми-
нуты ожидания. Ожидания и неизвестности –
что же там? И когда же – наконец?..
Несколько раз в непосредственной близости от
баррикады появлялись неприятельские фланке-
ры. Они были малочисленны, а их беспорядочная
ружейная пальба не могла причинить нам ника-
кого урона. Ответным огнём мы дважды обра-
щали их в бегство, но из всего этого я понял, что
оборона Раунбаха прорвана, и если старик ещё и
держится, то конец его близок и неизбежен.
Теперь и нам ждать осталось недолго...
И вот через полчаса после ухода Роберта с во-
лонтёрами случилось это страшное. Два ядра,
одно за другим, словно «врылись» в бруствер бар-
рикады, увеча людей, разбивая в щепки укрепле-
ния. От мощного взрыва заложило уши. Точно
былинку меня подкинуло волной, а затем с раз-
маху шваркнуло о мостовую. Сознание заволокло
чёрной мглой. Когда очнулся, то первое что по-
чувствовал, был хруст собственных зубов, выби-
тых при ударе, голова разламывалась от боли и
мутило так, словно внутренности выворачивало
наизнанку... Кто-то помогал мне подняться. Пря-
мо у моих ног медленно растекалась вширь мас-
лянистая тёмно-бурая лужа-кровь! Не хотелось
смотреть в ту сторону, но краем глаз я всё-таки
различил в бесформенном нагромождении – ош-
мётки разодранного человеческого тела...
Сначала мне показалось, что взрыв уничтожил
абсолютно всё и всех. Левое крыло баррикады
отсутствовало напрочь, и эту брешь уже ничем
нельзя было прикрыть. Кроме того, разгорал-
ся сильный пожар, который в несколько минут
грозил объять пламенем оставшуюся часть укре-
плений. Потери среди людей были огромные. Но
оценивать сложившуюся ситуацию уже не было
времени.
– Французы! – этот возглас, похожий на вопль,
отодвинул все посторонние мысли. Задыхаясь от
едкого дыма, я кое-как взобрался по осыпающей-
ся баррикаде на фас. Рядом со мной несколько
человек в каком-то умоисступлении вели борьбу
с огнём, словно сейчас для них ничего важнее не
было. А в это время лавина французских драгун
в трескучем грохоте неслась на баррикаду. От тя-
жёлого топота копыт дрожала земля.
– Картечью! Картечью!.. – закричал я импуль-
сивно, и сразу всё, что ещё было живо вокруг
меня, задвигалось, замелькало...
– Заряды!.. Готовьсь!..
Движения канониров казались чертовски мед-
лительными и думалось, будто стена атаки вот-
вот «опрокинет» баррикаду. Скорее же!
Из жерла пушки брызнул огонь-залп!.. Когда
дым от выстрелов рассеялся, все увидели, как
на мостовой в каких-то неестественных уродли-
вых позах корчатся животные и люди. Странный
крик (это кричала раненная лошадь) на мгнове-
ние перекрыл все остальные звуки, и я почему-то
позабыв обо всём, начал высматривать эту под-
битую лошадь.
Между тем атака продолжалась с неменьшей
яростью. Словно и не было никакого залпа, и не
было убитых и раненых, оказавшихся под копы-
тами следов несущейся кавалерии.
Второй выстрел картечью «проредил» атакую-
щую массу с той же немилосердностью. Но наше
время – увы! – подходило к концу. Ближний бой
был неизбежен.
И вот неприятельская конница, галопируя, на-
чала врываться в ту брешь в баррикаде, которая
образовалась в результате взрыва. Я видел, как из
клубящейся завесы дыма выскакивают на полном
скаку французские драгуны. Казалось, будто они
возникают из самого огня. И это зрелище было,
пожалуй, самым сильным за всё время боя...
Над самым моими ухом взвизгнула пуля, минуя
меня. Я обнажил шпагу и, вращая ею над головой,
стремительно скатился вниз, туда, где расходи-
лась тупая, беспощадная резня... Взмах! Блеснула
сталь – французский клинок едва не рассёк меня
надвое. Я ловко увернулся и, ничего не видя пе-
ред собой, ткнул куда-то наугад острие шпаги...
Началась свалка. Всё запестрело вокруг: оска-
ленные, брызжущие пеной лошадиные морды,
перекошенные в крике лица дерущихся, длинные
драгунские конские хвосты... Казалось, всё спле-
лось в тугой клубок и нельзя уже было разобрать:
где неприятели, где свои, где земля, а где небо...
Кто-то из защитников сражался рядом со мной
(я ощущал плечом это соседство), прикрывая
меня в минуты серьёзной опасности. Я так и не
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
успел узнать имя своего доблестного телохрани-
теля, ибо его скосил выстрел, произведённый в
упор.
«Бедняга», – только и успел подумать я, как
мою руку пронзила жгучая боль и одновременно
сильный удар обрушил меня на землю. Смерть
только взглянула мне в лицо. Спала каска, в кото-
рой увязла сабля драгунского офицера. Его взды-
бленная лошадь била в воздухе копытами и, каза-
лось, она вот-вот превратит меня в лепёшку. На
какое-то короткое время я утратил способность
двигаться – перед моими глазами расплывались
круги... Но затем правой (здоровой) рукой я от-
бросил в сторону обломанную шпагу и рывком
выдернул из-за пояса пистолет. Поздно!.. С хру-
стом ломая мои кривые кости, что-то тяжёлое и
неотвратимое обрушилось на мой горб, и, зады-
хаясь от бессилия и боли, я почувствовал, как
сознание уходит от меня – стремительно. Я ещё
сопротивлялся, пытался вырваться, но свет, ка-
кого-то зловеще-кровавого оттенка, в последний
раз блеснул в моих зрачках, блеснул и... погас. По-
том была только тьма...
* * *
Я очнулся. Надо мной плыли низкие рваные
тучи. В лицо секло мелким осенним дождём. Я
жив... Я всё-таки жив...
Набежала и сдавила горло удушьем нестерпи-
мая физическая боль. Господи! Что же со мной?..
Я приподнялся на локтях и вновь повалился на-
взничь. Левая рука была пробита пулей, а ноги
– мои несчастные ноги! – оказались придавлен-
ными крупом убитой лошади. Вокруг, в пепле и
смраде угасающего огня, бугрилось трупами поле
битвы. В двух шагах от меня раскинул руки, слов-
но обнимая землю жарким объятьем, тот самый
драгунский офицер. Было тихо...
Неужели я один? Неужели больше никто не
уцелел?..
С криком и кровью, точно под пыткой, я выры-
вал своё измочаленное тело из-под груза мёрт-
вой лошади. Я терял сознание и вновь, заливаясь
слезами от лютой озлобленности на собственное
бессилие, принимался за своё. Господи! Я ещё
жив?.. Наконец я высвободился. Мне показалось,
будто я выкарабкался из самой могилы, словно не
всё было мною досказано на этом свете и не всё
доведено до конца. Но что же ещё, Господи, что?..
Идти я не мог. Моим раздробленным ногам
была уже не под силу тяжесть моего горба. Но я
ещё мог ползти! Извиваясь, точно червь, подтя-
гиваясь на пальцах, я карабкался по обугленным
«останкам» баррикады туда, где над размётанны-
ми телами перебитой прислуги, точно монумент,
высилась громада единственной нашей пушки.
Наверх! Наверх!..
Не знаю, что двигало мной; наверное, это был
какой-то инстинкт боя, ещё не угасший во мне
окончательно. Видимо, его могла заглушить толь-
ко смерть. Но она – подлая! – не торопилась это
сделать...
И вот я у цели. Я лежал возле лафета орудия, и в
моём тускневшем и снова вспыхивающем созна-
нии проносились обрывки воспоминаний. Каза-
лось, я медленно засыпаю...
Словно в дымке я видел приближающиеся си-
луэты солдат – в красных шароварах и высоких
медвежьих шапках. Они выступали как-то вяло
и неспешно, точно фланируя. Французы!.. О, как
уверены они в том, что с нами покончено раз и
навсегда, что и не было этой маленькой непри-
ятности, этой глупой досады! Но – чёрт возьми!
– я ещё жив! И в моей руке зажжённый фитиль,
и жерло пушки (я чувствую) «взбухло» от заби-
того в него и готового к взрыву металла. Нет, я
ещё не всё довёл до конца!.. Господи!.. Господи!..
Я верую – да, верую! – в твою справедливость! И
эта справедливость в самую отчаянную и самую
высокую минуту моей жизни укрепляет мой дух.
Она убеждает меня во что бы то ни стало стоять
до конца. Биться! Вгрызаясь в эту землю, в эту
жизнь (будь она неладна!), в эту кровь. Пусть я
«мотылёк». Но я дышу, я живу, я люблю... Люблю
Каролину, это небо, этот осенний терпкий воздух,
эту жизнь, хоть будь она неладна!.. Но близок,
близок мой последний час. Смерть уже дышит
мне в затылок. Но что я вынес из этой жизни? Что
главного и ценного?.. Да, да! Не надо бояться вы-
глядеть смешным! Колпак дурака – это не самое
страшное клеймо в жизни. В конце концов есть
вещи куда постыднее... Ах, как горько умирать!
Ведь я ещё так молод, и так много во мне нера-
страченных сил и желаний! Как много я недогля-
дел, не долюбил, не дочитал... А так бы хотелось...
Но нет, нет, пусть не думает она, курносая, что я
трушу. Чёрта с два тебе! Своё я сделал. Я успел и
мне не страшно. А потому я смотрю смерти в гла-
за не бледнея. Вот он я – весь перед тобой! Я иду к
тебе – встречай!.. Но что-то ещё давит грудь. Да,
да, последнее воспоминание – оно уже со мной,
навсегда, и его не отнять.
Каролина, прощай, прощай...
И здравствуй, смерть...
ШУТЫ ВСЕМ ГОВОРЯТ «ТЫ»
Меня зовут Карл Шенберг... Впрочем, лишь уз-
кий круг людей знает моё настоящее имя. Для
большинства я просто Дурак, или шут, как вам
угодно. Да-да, я шут при дворе его светлости гер-
цога Эйсен-Вазбургского и этим всё сказано. Ну,
что ж, я не в обиде на судьбу, которую никто не
выбирает, и если одному на роду написано цар-
ствовать на троне, то другому выпадает обря-
диться в шутовской наряд. И тут уж – увы! – ни-
чего не попишешь...
Однажды природа решила «разыграть шута
горохового» (забавный каламбур!) и вылепи-
ла меня. Не знаю, сколько времени ушло у неё
на эту задачку, но фантазия её была неистощи-
ма. Судите сами. Ростом я – с воробьиный нос,
зато на закорках моих башней высится огромный
горб, который в потёмках сойдёт, пожалуй, за
бычью голову. Это обстоятельство немаловажно
для меня, ибо от природы я тщедушен и легко
подвержен насилию, но мой вид всё-таки может
производить устрашающее действие. В наше нес-
покойное время каждый – увы! – приспосаблива-
ется как умеет.
Ноги мои едва ли предназначены для перемеще-
ния человеческого тела, так как ужасно коротки
и кривы. Двигаться на них так же трудно, как ба-
лансеру на канате; до семи лет я ползал на чет-
вереньках, не оставляя попыток оторваться ру-
ками от земли, покуда весь в синяках и ссадинах
не встал, наконец, в полный рост. Во время этих
бесконечных упражнений, которые я проделывал
с неослабным упорством, я повредил левую руку
в локтевом суставе, и теперь она плохо сгибается.
Но правая хорошо развита, и при необходимости
может совладать даже с тяжёлым кавалерийским
клинком.
Двигаюсь я неслышной мягкой поступью (при-
вычка, наработанная годами придворной жизни),
согнувшись в три погибели, что не удивитель-
но при моей тяжёлой «ноше»; руки мои свисают
ниже колен, а огромная клиновидная голова ле-
пится где-то на груди.
Моя наружность настолько омерзительна, что
её не обошёл вниманием наш придворный ху-
дожник герр Кранц.
– Вы, мой друг, уникальный индивид, – как-то
заметил он, шутя. – В искусстве я служу совер-
шенной красоте и гармонии, но в жизни, как вид-
но, встречаются и образцы совершенного урод-
ства. И то, и другое, достойно восхищения...
– С одной лишь оговоркой, герр Кранц, – от-
ветствовал я, – что красоту воспевают в звучных
эклогах, а уродство награждают пинками в гузно
и затрещинами.
Художник запечатлел меня на холсте в масле,
восседающим на ступеньках герцогского трона.
Я не мечтал о чести украшать своей персоной
дворцовую портретную галерею, так как напрочь
лишён тщеславия. К тому в портрете явно про-
слеживается второй план: моё соседство с тро-
ном и плутоватый взгляд, которым отметила
меня кисть художника, наводят на разного рода
мысли, о чём я и сообщил недалёкому Кранцу. Не
скажу, что с моей стороны в этом не было подво-
ха, но Кранц пришёл в ужас и поспешно затиснул
портрет в тёмную кладовую – с глаз подальше. Об
этой истории я поведал своему давнему приятелю
доктору Блюму. Старик долго и взахлёб смеялся...
Но, простите, я уклонился...
Итак, я живу в городе Вазбурге, столице не-
большого герцогства, граничащего с Прусским
королевством. Вазбургский дом широко известен
в Европе не только благодаря древности рода, но
и своей обширной казне. Известно, что деньги в
политике играют главенствующую роль. Тонкая
дипломатия, расчёт и подкуп, умение находить
союзников, используя человеческие слабости,
а именно алчность, – в течение нескольких де-
сятилетий избавляли земли Эйсена от враже-
ских вторжений. Казна вазбургских владетелей
не истощалась, хотя жили тут на большую ногу
– безоглядно! Так на постройку дворца Людви-
га-Вильгельма ушло несколько сот тысяч талеров;
сооружение уникальное, блестящей архитекту-
ры, а в его роскошных залах протекала не ме-
нее роскошная придворная жизнь. Балы, торже-
ственные светские приёмы, обеды... Всё сверкает
позолотой, столы изумляют обилием деликатесов
и редкостных вин. Присутствующие дамы словно
соревнуются в богатстве своих украшений...
Торжественно и чинно выступает сама хозяй-
ка, герцогиня Шарлотта, встречая гостей, – ка-
кого-нибудь маркграфа с супругой. На герцогине
серо-лиловое левантиновое платье с шёлковой
Эпос
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
бахромой, на поясе усыпанный бриллиантами
аграф, на голове чёрная бархатная шляпа с тюле-
выми рюшами и пятью лиловыми перьями.
Камер-лакей как-то уверял меня, что в гарде-
робе герцогини свыше тысячи платьев, и я ему
охотно верю.
Принцесса Александрина тоже не отстаёт от
своей мамаши в изысканности туалета, а в лег-
комыслии и расточительности даже превосходит
её.
Позванивают шпоры, стучат об пол низкие
ташки кавалеристов, нежно тренькают шпаги
придворных, на хорах ударяет в смычки оркестр,
и всё пускается в пляс. Весёлое житье!..
На фоне бесконечного «бала-маскарада» толь-
ко я не меняю свой костюм. Порой мне кажется,
что из лона своей матери я выпал уже в двурогом
колпаке с бубенцами, которые так нежат слух по-
лусумасшедшей старухи герцогине Амалии. Даже
ночью во время сна я не расстаюсь со своим на-
рядом, ибо герцог, страдающий от обжорства и
бессонницы, часто прибегает к моим услугам. Па-
ра-тройка свежих анекдотов из дворцовой жизни
действуют на него оздоровляюще.
Вместе с колпаком мой костюм достаточно
традиционен: шею стягивает накрахмаленный
воротничок плиссе, чудовищных размеров; крас-
но-синее трико плотно облегает фигуру; есть ещё
туфли с длинными носками и тяжёлыми пряж-
ками, в которых трудно ходить и очень легко па-
дать. И я падаю – нарочно! – на потеху герцог-
ской челяди. Но в конце концов в этом и состоит
моё предназначение – комичностью выходок и
положений возбуждать смех. Я стараюсь это де-
лать изо дня в день, отрабатывая свой хлеб и осо-
бенно не утруждаясь в изобретательности. Вче-
ра, например, я опрокинул на себя супницу, чем
вызвал бурю восторга у его светлости и всего его
придворного причта.
Смех за столом, как полагает наш учёный
лейб-медик, весьма пользителен для пищевари-
тельного тракта сюзерена. Хотя этот придворный
эскулап (не в пример доктору Блюму) просто
шарлатан, его идеи порой оказывают мне хоро-
шую услугу. Здоровье герцога Людвига-Вильгель-
ма – какой солидный козырь в игре против кан-
цлера, на которого я нарочно опрокинул другую
супницу...
Я спотыкаюсь, падаю, разбиваю себе нос, со-
вершаю головокружительные сальто, роняю что-
то или кого-то в глазах других, – всё это забавно,
а моя притворная неуклюжесть разгоняет скуку
герцога. Но синяки и шишки, которые я при этом
получаю, отнюдь не притворство. Порой мне
приходится тяжко, и, стискивая зубы, чтобы не
взреветь от боли, я укрываюсь в своей комнатке
под лестницей и, как побитая собачонка, зализы-
ваю раны. На моём теле столько шрамов, сколько
нет, наверное, у отъявленного дуэлянта. Доктор
Блюм, который пользует мне, удивляется:
– Никогда не думал, что профессия шута сопря-
жена с риском сломать себе шею...
– Дорогой доктор, что не сделаешь, дабы убла-
готворить сильных мира сего.
Впрочем, моё усердие не всем по нутру. Как
считает почётная дама дворца графиня Гольц, в
Вазбурге я самый опасный человек после палача.
И у неё есть на это основания.
Пожалуй, единственный, кто на свете может
говорить правду в глаза без всяких на то послед-
ствий – это шут. Его не призовут к ответу за сры-
вание масок и обличение в глупости, ибо колпак
дурака – его индульгенция. А правда, завуалиро-
ванная шуткой, подобна конфете с ядовитой на-
чинкой. Возьмёшь её в рот – сладит, а доберёшься
до серединки – и не возрадуешься.
Странно, но я – изгой, червь, тлен – обладаю
властью над всей этой сытой публикой, над ко-
ролями жизни. Подчас мне доставляет удоволь-
ствие поиздеваться над ними. Кто-то сказал, что
слово ранит больнее оружия, и я вижу, как блед-
неют их лица, когда слово обнажает их двуликие
души. Я не отпускаю грехи, я выставляю их напо-
каз! Доктор Блюм уверяет, что свет убивает бо-
лезни. Ну что ж, я верю в гений Блюма, когда на
практике применяю его рецепты.
– Вы, мой друг, словно врач, который с помо-
щью хирургических инструментов вторгается в
область человеческих душ, – говорит доктор.
Высокий слог его изречений воодушевляет, если
учесть, что в своих благих порывах я не имею пра-
ва переступать недозволенной черты. Её границу
устанавливает палка герцога, которая временами
обрушивается на мой несчастный горб. Впро-
чем, этой взбучки можно избежать, укрывшись
где-нибудь в чулане или дворцовом подвале. У
герцога вспыльчивый, но отходчивый характер.
За много лет службы я изучил его досконально.
Любая прихоть, любая самая безумная эскапада
господина не застанут меня врасплох, ибо я знаю
весь ход его мыслей, все тайные пружины его
поступков и намерений; я знаю его так же, как и
его окружение, так как ничто не проходит мимо
глаз моих и ушей. Я, как старый пыльный коврик
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
в прихожей, который нельзя миновать, как часть
интерьера, к которой все привыкли и давно уже
никто не замечает. Зато я, наделённый маленьким
ростом и уродливой внешностью, вижу всё и ещё
многое такое, что скрыто от обыкновенного че-
ловека...
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВЗГЛЯД ИЗ-ПОД КОЛПАКА
Наш герцог, несмотря на свой титул, большой
добряк и рубаха-парень, если этот эпитет вооб-
ще применим к людям такого сана. Он чем-то
напоминает мне бакалейщика Михеля, держаще-
го лавку возле рыночной площади. У него такое
же одутловатое лицо с двойным подбородком и
такими же пятнами румянца, увесистый, словно
бурдюк вина, живот, саженный рост и громопо-
добный голос. Раскаты смеха герцога (когда он
весел) разносятся по всему дворцу; герцог го-
ворлив, лёгок на подъём, беспечен. Его походка
стремительна. Обладая тучной комплекцией,
Людвиг-Вильгельм, как истый холерик, весьма
подвижен, при этом он страстный поклонник
парфорсной охоты и пива. Пожалуй, если бы жил
в наши дни Питер Пауэл Рубенс, то лучшей на-
туры для своего Вакха он бы не сыскал. Я так и
вижу грузную, рыхловатую фигуру нашего гер-
цога в окружении соблазнительных вакханок.
Перед ними стол ломится от яств: розовые ломти
сёмги, балык, поджаренный ромштекс, итальян-
ский пармезан, на десерт – имбирные бисквиты
и, конечно, пиво! Герцог знает в нём толк.
За беседой у камина или где-нибудь у костра, на
котором поджаривается свежедобытая дичь, он
может пить его без меры. Однажды на спор гер-
цог выдул целый бочонок пива, потом, как ни в
чём не бывало, вскочил в седло и вместе с ловчи-
ми и доезжачим отправился травить зайца.
Герцог прекрасный наездник. Когда он несётся
на полном скаку, охваченный азартом погони, им
можно залюбоваться. Этакий Левиафан, могучий
и неудержимый; кавалькада придворных и слуг
едва поспевает за ним.
Правда, страсть герцога к псовой охоте наносит
немалый ущерб окрестным крестьянским полям,
посевы которых безжалостно вытаптываются.
Но кто станет печься о бедном Клаусе или Фрице
и его полуголодных детях среди всей этой разря-
женной и сибаритствующей знати? Им ли заби-
вать головы таким сущим вздором?..
А герцог неутомим, его вулканический темпе-
рамент жаждет всё новых и новых впечатлений.
Охота, обеды, балы, театр... и вновь охота... Ко-
рабль государства, между тем, плывёт сам собой.
Поразительно! Но у его кормила никого нет! Кан-
цлер, который призван вершить государствен-
ные дела, просто плут и пройдоха. Его рвение
показное, плоды деятельности – никчёмны, ибо
в узеньком его умишке едва ли копошится хоть
одна здравая мысль. Вот он, Ганс фон-Вольф, на-
чальник канцелярии, хранитель печати и т.д. и
т.п. Вся мудрость сего государственного мужа
заключена в расчётах обыкновенного лабазни-
ка-спекулянта, который озабочен прежде всего
собственной выгодой. Общественное дело, долг,
совесть для него не стоят и плевка. Да и вооб-
ще, применимы ли эти понятия в отношении
канцлера? Я не знаю. Этот сухонький, ледящий
старичок, жующий «жвачку» ежедневных докла-
дов герцогу (который в них никогда не вникает),
вызывает зевоту и какую-то злую тоску. Зато в
вопросах личного обогащения канцлер обнару-
живает незаурядные способности, а его предпри-
имчивость просто обескураживает. Удивительно,
но Ганс фон-Вольф ухитряется украсть, кажется,
всюду, где только можно. При этом свои делиш-
ки он обделывает так ловко, что всё остается
шито-крыто. Все знают, что он запускает руку в
казну государства, но поймать его с поличным
никому не удавалось. Впрочем, кто станет зани-
маться этим всерьёз? Каждый озабочен своими
мелкими узкокорыстными интересами, исходя
из которых быть с канцлером на дружеской ноге
выгоднее, чем портить с ним отношения. Воис-
тину, в нашем мире выразить презрение к таким
людям, как Ганс фон-Вольф, может лишь... дурак.
Как-то раз я разыграл такой спектакль: в при-
сутствии герцога и его великосветского окруже-
ния я напустил на себя маску страха, зажав обеи-
ми руками свой единственный нагрудный карман
и стал раскидывать глазами во все стороны, слов-
но чего-то опасаясь.
– Что случилось, дружище?.. Почему ты дро-
жишь, как осиновый лист? – спросил герцог, пре-
бывая в самом благодушном послеобеденном на-
строении.
– Ой боюсь, папашка, ой боюсь! – запричитал я
плаксивым голосом, стараясь привлечь всеобщее
внимание.
– Чего же ты боишься?
– Боюсь, папашка, боюсь за свой карман...
– Но почему?.. Объясни нам, пожалуйста.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Видишь ли, папашка, – ответил я, – мой кар-
ман, это единственное место, куда не влезла рука
нашего канцлера... (В толпе присутствующих раз-
дались короткие смешки)... И вот я, словно непо-
рочная девственница, которая страшится того
часа, когда ей придётся в конце концов распро-
ститься со своей невинностью.
Надо было видеть лицо канцлера! Его дряблые
щёки побелели как мел, а глаза вылезли из орбит;
смех сорвал с этого негодяя личину высокоме-
рия и чванства, и перед всеми предстало жалкое
и ничтожное существо. Но поделом вору и мука!
После этой истории канцлер стал моим заклятым
врагом. Я знаю, что он не упустит возможности
расквитаться со мной при первом удобном слу-
чае. О, с каким удовольствием он распял бы меня
на кресте или заточил в подземелье, обрекая на
медленную смерть! Но покуда герцог благоволит
ко мне, опасаться нечего. Я – «вещь» из обихода
Людвига-Вильгельма (причём крайне необходи-
мая), и покуситься на мою жизнь никто не осме-
лится. Впрочем, моим врагам (а, помимо канцле-
ра, их у меня немало) ничего не стоит прибегнуть
и к более изощрённым способам мести. Были бы
деньги! А человек в один миг может просто ис-
чезнуть, будто его и не было, и никто о нём уже
никогда не услышит.
– Вы, мой друг, поостереглись бы, – советует
по-дружески доктор Блюм. – Слишком влиятель-
ные особы имеют на вас зуб. И тут даже покрови-
тельство герцога не поможет...
Что ж, он прав. Но я не испытываю страха. Не
знаю почему... Быть может, это безрассудство
зарвавшегося наглеца или человека, давно поте-
рявшего почву под ногами? А может, это просто...
стыд? Да, да – стыд. Ведь стыдно бояться людей,
которых презираешь. Вот они, все передо мной
как на ладошке...
Герцогиня Амалия, свекровь, ненавидит, кажет-
ся, весь свет. Её постоянное брюзжание по лю-
бому поводу может вывести из себя кого угодно.
По-моему, даже мыши, которых во дворце несть
числа, избегают покоев герцогини, словно под её
кроватью засела дюжина котов. Страдая мигре-
нью и несварением желудка, Амалия изливает
злобу на всё и вся. И только моё тихое пение и
игра на клавикорде успокаивают расшатавшиеся
нервы грозной старухи.
Герцогиня Шарлотта, жена Людвига-Вильгель-
ма, в молодости пережила бурный роман с ка-
ким-то ландграфом. Теперь она усердно настав-
ляет рога мужу, который искренно верит в её
благочестие. Сначала Шарлотта трепала юбки с
министром фон-Кванцем, затем воспылала любо-
вью к маршалу графу Фердинанду фон-Бергману.
(Этот маршал не выиграл ни одного сражения, а
взлёт его карьеры начался с расстрела картечью
бунтующей толпы городских апашей.) В душе
пышнотелой, экзальтированной и недалёкой гер-
цогини Шарлотты пылает костёр неутолённой
любви, и его жар привлекает ловеласов всех ма-
стей. Я сам видел, как спальню герцогини тайком
навещал паж. И если бы маршал застал его (маль-
чишку!) на месте «преступления», не сносить бы
ему головы. А герцогине как с гуся вода! Удиви-
тельно, но эта избалованная, изнеженная женщи-
на чувствует себя в любовных интрижках также
уверенно, как паук в собственной паутине.
Должен отметить, что в наших дворцовых «пе-
натах» уж так повелось: если не бал – то охота,
если не охота – то бал, а в перерывах все преда-
ются... разврату. Почётная дама ублажает гер-
цога, который ужасно боится ревности супруги,
граф Бергман «обхаживает» герцогиню, фрейли-
ны распределены между придворными, слово по
номерам, а время от времени происходит «торже-
ственная смена караула». Блеск! Ночью галереи и
пристройки дворца наполняют шарканье ног и
глухое перешёптывание, ночью жизнь не замира-
ет! Зато на следующий день – до двенадцати ча-
сов! – все спят беспробудно...
Принцесса Александрина, красивая и над-
менная гордячка, по темпераменту в мать. Но,
кажется, в альковных похождениях она давно
перещеголяла герцогиню. Связь принцессы с гоф-
маршалом, а затем с камер-юнкером фон-Гайером
стала притчей во языцех. Однажды принцессу
увидел сын саксонского курфюрста и... воспламе-
нился любовью. Его настойчивые ухаживания не
остались в туне, и, кажется, дело идёт к свадьбе.
Однако, трудно сказать, кто в конце концов пере-
тянет: этот отпрыск владетельного дома или... ка-
мер-юнкер, который не собирается сдавать своих
позиций.
Когда все условия для удовлетворения плотских
желаний налицо, наступает угроза пресыщения.
Скука – вот страшный и незваный гость двор-
цовых покоев, она может свести с ума, и ей без-
различно кто ты: гофмейстер, канцлер или сам
герцог. Но для борьбы со скукой «в арсенале» у
нас имеется надёжный и испытанный метод, ко-
торый никогда ещё не подводил, – это масонство.
Конечно, вазбургское общество занимает не ре-
лигиозно-этическая суть этой организации, а её
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
таинственный флер – маскарад. О, какие возмож-
ности открываются тут для новых – острейших!
– ощущений и переживаний! А тяга человека ко
всему необычному и жутковатому не нова. Увле-
каясь масонскими «ритуальными играми», наши
«вольные каменщики» не прочь запустить свои
щупальца и подальше, настолько прельщает их
власть, а перспективы тайной организации будо-
ражат воображение.
Но хватит ли у них решимости, усердия и здо-
рового честолюбия для реального действия, а
не игры в него? Едва ли. Они слишком инертны,
слишком развращены, чтобы оставаться на мёрт-
вой точке. Все они, в общем, бездарны, а мир их
духовных запросов ничтожно узок, и я, обречён-
ный судьбою жить среди них, порой сатанею от
злобы и негодования. Почему всё так устроено?
Кто тому виной?.. Ведь я лучше, чище, выше их
всех, у меня есть талант, который бродит во мне,
как хорошая закваска. Но истина в том, что я, со
своим умом, тщеславием и необузданной горды-
ней нахожусь на самом низу «пирамиды жизни»,
что положение моё в десятки раз хуже положения
раба-негра, работающего на плантациях, ибо его
греет надежда когда-нибудь скинуть свои оковы
и обрести свободу. Мои же оковы надеты самой
природой, и носить мне их до гробовой доски...
Согласитесь, с таким камнем
на сердце трудно жить, ибо трудно уйти от со-
блазна покончить однажды с собою счёты. Но всё
же есть утешение и для таких монстров, как я.
Ведь существуют вещи, которыми обделить нель-
зя, как нельзя отнять солнце, воздух, небо, при-
роду, ибо это отпущено на всех. Да и я не такой
уж мизантроп, как может показаться. И моё серд-
це вовсе не иссохло, чтобы утратить способность
любить.
Да, я люблю... Я люблю свою страну, хотя, по
правде, её не существует вовсе. Священная Рим-
ская империя германских наций формально объ-
единяет около трёхсот крупных и мелких духов-
ных и светских княжеств, множество вольных
городов и самостоятельных рыцарских владений.
У нас говорят, что в Германии государств столь-
ко, сколько дней в году. Раздробленная страна
сродни солдату, у которого ампутировали ноги;
её величие – мыльный пузырь. Что может быть
больнее и оскорбительнее для чувства патриота?
Сознание своего бессилия что-либо изменить,
становится горьким укором совести.
Германия усеяна таможнями и бесчисленны-
ми пограничными заставами, за которыми (как
у Христа за пазухой) сидят и правят удельные
князьки. Спеси, чванства и амбиций при их дво-
рах хоть отбавляй, а за свои сословные привиле-
гии они будут стоять насмерть.
Именно в этой чересполосице княжеств, по со-
седству с Прусским королевством, и затерялось
крохотное герцогство со столицей городом Ваз-
бургом.
Я люблю свой родной город, извилистый рису-
нок его старинных улиц, готическую строгость
линий его храмов и дворцов. Меня волнуют и
покоряют предрассветные краски Вазбурга, ког-
да на фоне светлеющего неба проступают абри-
сы островерхих кровель, причудливых флюгеров,
шпилей и высоких дымоходов. Я живо отклика-
юсь на городскую сутолоку каким-то бодрым,
«полётным» состоянием духа. Ремесленники и
крестьяне, сборщики налогов и трактирщики...
старый бюргер, сидящий возле своего магазин-
чика, – я знаю этих людей. Среди них мне всегда
хорошо, и я спешу хоть на часок вырваться к ним
из-под «давящих» сводов герцогского замка.
Я люблю вечерами проводить время за трактир-
ным столиком, прислушиваясь к досужим сплет-
ням завсегдатаев. Плащ с капюшоном надёжно
скрывает мою внешность от любопытных глаз.
Я люблю беседовать с доктором Блюмом, чей
изящный и тонкий ум всегда вызывает у меня
восхищение...
Я люблю родную природу, её скупую, сдержан-
ную красоту, её холмистый ландшафт, её стреми-
тельные реки, голубые озёра, обильные дичью
леса, над которыми вздымаются на граните утё-
сов величественные замки, веющие из темноты
бойниц тайной и вековой древностью...
Я люблю одиночество, в котором черпаю заряд
душевных сил для каждого нового дня...
Я люблю «дурман» свежескошенной травы; лю-
блю восход и закат...
Наконец, я просто люблю жизнь... и ещё мно-
го-много чего другого...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ОДНА ДОВОЛЬНО-ТАКИ
ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ
Какая-то дальняя и совсем уж чахлая ветвь рода
герцогини Амалии произвела на свет сироту. Это
была девочка, которая не успела сделать и первых
самостоятельных шагов, как уже над её головкой
сгустились тучи. Куда её пристроить? И кто со-
гласится взять её на попечение?..
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Так уж вышло, что ребёнка долго, боясь обузы,
передавали из рук в руки, покуда, наконец, не-
кий «благодетель» не протежировал его герцоги-
не. Выбор был далеко не блестящий, ибо старуха
имела скверный характер, любила самодурство-
вать, но... Располагая самым обширным во дворце
штатом фрейлин (от скуки что ли!), она решилась
на красивый жест и взяла сироту-родственницу
под своё крыло.
Звали девочку Каролиной. Это был болезнен-
но худой и нескладный подросток, с опухшими
от слёз глазами. Ночью в осеннюю распутицу её
привезли в большой чёрной карете, заляпанной
грязью, скрипучей, как рассохшийся паркет, и от-
вели в левое крыло дворца, туда, где безраздель-
но властвовала герцогиня-мать. И тогда перед си-
роткой открылся «затхлый», скупой, и совсем не
выразительный мир. Массивные зеркала, в тяжё-
лой золотой оправе, отражали мелькание серых и
словно восковых лиц.
Как-то раз вечером, успокоив расшатанные
нервы герцогини Амалии игрою на клавикорде,
я возвращался к себе в комнату и где-то побли-
зости услышал чей-то надрывный плач. Я поспе-
шил на его звук и отыскал девочку: забившись в
глубокую нишу, она рыдала, размазывая слёзы по
щекам.
– Ты чего ревёшь? – спросил я, пытаясь загля-
нуть ей под ресницы. Помню, что так поразило
меня в ее глазах – это выражение подавленности
и страха, но в то же мгновение в них что-то дёрну-
лось и переменилось. Моя уродливая внешность
и мой наряд (начиная от колпака с бубенчиками и
кончая загнутыми кверху носками тяжёлых здо-
ровенных башмаков) произвели на девочку силь-
ное впечатление. На несколько секунд душившие
её слёзы уступили место детскому любопытству
и удивлению.
«Тебя кто-то обидел?» – вновь спросил я. Девоч-
ка резко опустила глаза, тряхнула кудряшками и,
покусывая пухлые губки, едва выдавила: «Нет...»
– «Нет? Тогда в чём же дело?.. А-а, должно быть,
ты новенькая? То-то я не встречал тебя прежде...
Ну, разумеется, трудно привыкать к новой обста-
новке, не так ли?»
Девочка вновь мотнула головой – нет, всхлип-
нула, сотрясаясь всем своим щупленьким, тще-
душным тельцем. И тут я всё понял. Герцогиня
Амалия – она!.. Грубый нрав старухи и её жесто-
кие привычки могли испортить жизнь кому угод-
но. С годами, нажив кучу болячек, которые лишь
подлили масла в огонь, Амалия остервенилась
вконец. Доставалось всем: и прислуге, и фрейли-
нам. И что тут было ожидать бедной и никому не
нужной сиротке? Да, так оно и было.
Я постарался утешить девочку как мог. И тут
(не знаю почему) взбрело мне в голову изобра-
зить старую герцогиню так, как я умел это делать,
шаржируя её голос и манеру говорить. При этом
я дико, как и она, выпучивал глаза, пыхтел и раз-
дувал щёки.
Когда я проделывал эту штуку, девочка сидела
тихо и смирно, и только брови её ужасно подня-
лись, а нижняя губка – смешно отвисла. И вдруг
девочка взорвалась смехом, взорвалась так не-
ожиданно и громко, словно внутри неё хлопну-
ла петарда. Из глаз её брызнули вновь слёзы, но
уже совсем другие. Я не мог не заразиться её ис-
кренним и неуёмным весельем. И мы вместе дали
волю своим чувствам, так что люстра венециан-
ского стекла, висевшая над нами, долго ещё от-
кликалась на наш гомерический смех...
– Каролина, – сказала девочка, – меня зовут Ка-
ролина... А вас?..
Так мы и познакомились. С того самого вечера
между нами завязалась тесная дружба. И в этом
не было ничего необычного. Каролина тянулась
ко мне в поисках того, чего была лишена, в чём
остро нуждалась, а нуждалась она в человече-
ском участии и любви. Я понимал это и пытал-
ся помочь ей как умел. Но что это было с моей
стороны? То ли народившееся в свой срок и тре-
бующее выхода чувство отеческой заботы, – то
чувство, которое не суждено мне испытать по
отношению к собственному ребёнку? То ли не-
что другое – «глубинное», «нутряное», и совсем
уж непонятное, – я не знаю. Но мне доставля-
ли настоящую радость общение с девочкой и
те маленькие секреты и привычки, которые мы
усвоили себе. У нас не было тайн друг от друга,
недомолвок, и не было дня, чтобы мы за массой
хлопот и суетливых обязанностей забывали друг
о друге. Я любил пробираться незамеченным ни
для кого в спальню Каролины и убаюкивать её
сказками, а поутру осыпать её свежими цветами,
ещё хранящими луговой аромат. Я любил поку-
пать у лотошников и дарить девочке «глупые без-
делушки», те, которые в детстве кажутся дороже
самых дорогих сокровищ...
Да, так было... Шут и сирота. В этих судьбах, со-
гласитесь, есть что-то общее, что взаимно притя-
гивает, а именно – одиночество. Наверное, имен-
но оно, одиночество среди оголтелого и «чадного»
придворного мира связало нас так крепко. Быть
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
может, это выглядело наивно и смешно. Этакая
сентиментальная история придворного шута, в
котором проснулся родительский инстинкт. Но
мне ли, шуту, бояться выглядеть смешным? И
всё же в людях хранится много зависти и зла, а
посему я избегал огласки. И мне, надо признать,
довольно-таки долго удавалось скрыть свою при-
вязанность к девочке от постороннего внимания.
Шло время... Мне было тридцать пять, когда
Каролина вступила в возраст самой очарова-
тельной молодости, когда ей исполнилось сем-
надцать. На глазах всех угловатый подросток
превратился в прекрасную стройную девушку,
чья красота обещала развиться в женскую – ещё
более пленительную и яркую. Ну что ж, это было
естественное превращение, но оно повергло меня
в смятение и ужас. В моих отношениях с Кароли-
ной что-то произошло, что-то надломилось. Уже
не было той девочки, которая своим игривым ще-
бетанием разглаживала складки на моём лице, и
не было цветов, которые я любовно раскладывал
на туалетном столике возле её постели. Всё изме-
нилось. Но отчего? А оттого, что одним прекрас-
ным утром я возненавидел самого себя. Никогда
раньше мой горб, моё уродливое тело не стано-
вились помехой в моих отношениях с Каролиной.
Для неё всего этого как будто и не существовало.
Да и сам я никогда раньше не заострял бы вни-
мания на своих физических недостатках, если
бы только не желал превратить свою жизнь в
нестерпимую пытку. Но теперь...теперь всё изме-
нилось. Тяжёлым набалдашником трости я раз-
бил – вдребезги! – зеркало в своей комнате, без
страха накликать беду. И она пришла, то ли беда,
то ли счастье, не знаю... Я полюбил... Я полюбил,
как любит слепой свет, а глухой – протяжные
всплески моря; я полюбил, как любит безногий
быстрый ветряной бег, а безрукий – рукопашный
бой. Я полюбил Каролину. И всё мучение, и всё
безумие этой страсти навалилось на меня невы-
носимым бременем.
– Карл, что с тобой? – спрашивала меня Каро-
лина. – У тебя такие печальные глаза, и ты не при-
шёл вчера, как всегда, пожелать мне доброй ночи.
Разве что-нибудь произошло?..
Да, произошло. Но эта тайна так и осталась для
Каролины книгой за семью печатями, тем более,
что и её жизнь почти одновременно с моей озари-
лась вспышкой яркого и трагичного света... Тогда
я ещё пребывал в неведении, занятый своими не-
лёгкими думами. Я старался избегать Каролины,
опасаясь быть разоблачённым ею. Но я не мог не
видеть её хотя бы стороны. И тогда я превращался
в её тень, я прятался за цоколи колонн, скрывал-
ся в глубине ниш, мышью крался по лестничным
маршам, и даже – о, безумие и стыд! – припадал к
замочным скважинам. Я догадывался, что испод-
воль начинаю сходить с ума. Но сопротивляться
или даже восставать против этого было выше
моих сил. Я осунулся, спал с лица, дошло до того,
что доктор Блюм, обеспокоенный моим состоя-
нием, предложил осмотреть меня. Я, разумеется,
отказался:
– Благодарю вас, любезный доктор, – ответил
я, – но мой недуг, увы, не из области медицины...
Так продолжалось более полумесяца, и я, измо-
танный самим собой, всё острее чувствовал, что
безнадёжно повис в воздухе. И вот, наконец, всё
разрешилось, но самым неожиданным образом...
В тот роковой вечер я разыскивал Каролину во
дворцовом парке, возле фонтана, в глубине густо
заросшего трельяжа. Меня словно током обдало!
Я увидел (и узнал!) Фридриха фон-Штольца, офи-
цера дворцовых гренадер. Заключив Каролину в
жаркие объятия, он шептал ей любовное призна-
ние, целовал в губы и шею, и девушка, ничуть не
смущаясь, отвечала ему взаимностью.
Я почувствовал, как почва уходит из-под моих
ног...
О, какие шекспировские герои пробудились в
моей груди!.. И боль, и стыд, и ревность, и разо-
чарование – всё смешалось тогда. Но мне достало
ума и сил незаметно удалиться, вернее убежать,
хотя убежать от самого себя ещё никому на свете
не удавалось.
Я заперся в своей комнате. Я метался по ней, как
затравленный зверь. О, я хорошо знал Фридриха
фон-Штольца, одного из самых легкомысленных
и оборотливых молодых людей, этаких парвеню,
обивающих пороги сильных мира сего. Для них
не существует моральных запретов, если цель
им кажется вожделенной. А тут девочка, почти
ребёнок, цветок, который так легко растоптать.
Конечно, я был уверен, что для этого повесы
Каролина всего лишь очередная победа и толь-
ко. Развратный, мелкий и ничтожный человек,
он словно змей-искуситель, который приполз из
другого мира, чтобы завладеть моей Каролиной.
Но ведь она, наивная и доверчивая, могла полю-
бить его искренне! И что ожидало её в конце кон-
цов?..
Я должен был вмешаться во что бы то ни стало,
я должен был расстроить игру, которую цинич-
но затеял этот фон-Штольц. Но прежде всего я
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
должен был раскрыть глаза Каролине, помочь ей
разобраться в очевидном самообмане. Я не мог
откладывать это в долгий ящик, и тут, к счастью,
случай сам представил мне такую возможность.
Дело было так. Штольцу по долгу службы пред-
стояло на какой-то срок отбыть в одну из погра-
ничных крепостей герцогства с важным поруче-
нием. К тому времени его отношения с Каролиной
несколько поостыли, что и следовало ожидать от
этого человека. И вот, предвидя грядущую разлу-
ку, влюблённая девушка пишет письмо Штольцу,
в котором мягко упрекает его в невнимании к
ней. И это письмо должен был доставить ему не
кто иной, как... я.
– Прости, Карл, что я не призналась тебе в этом
сразу... Но я очень люблю Фридриха, и не верю
тем грязным сплетням, которые окружают его...
– Каролина, прошу, выслушай меня!..
– Нет, – перебила она, – не надо... Ведь мы дру-
зья, Карл, не правда ли? А друг не станет препят-
ствовать другу в его счастье. А я... счастлива...
Я улыбнулся, но почувствовал, как на мои глаза
набегают слёзы и поспешно отвернулся...
Нет, я ничего не сказал Каролине и ни от чего
не предостерёг её. Как я мог это сделать? Я видел
взгляд Каролины, который не лгал, а я со своей
безграничной любовью к ней не мог причинить
ей страдания, даже ценою её спасения.
Я взял письмо и стал разыскивать Штольца.
Уже изначально испытывая неприязнь к этому
человеку, я тем не менее подспудно надеялся на
предвзятость своих оценок. В конце концов, чему
я противлюсь? И в чём смею считать себя обма-
нутым? Молодая красивая фрейлина двора полю-
била офицера, тоже молодого и тоже красивого, и
выбор этот был подсказан ей сердцем. И тут уж
ничего не изменить.
А я?.. Я слишком долго пребывал в плену иллю-
зий и теперь, в момент «похмельного пробужде-
ния» с мучительной болью должен вспомнить о
своём месте и своём предназначении...
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
«АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА»
Я выбрался в город. Мне ничего не хотелось,
кроме как отыскать Штольца и передать ему
письмо. Я точно знал, что вкупе с дружками офи-
церами с шумной гопкомпанией он закатился
в один из трактиров Вазбурга, где «прогудит»,
должно быть, до утра. Но до утра я ждать не мог.
Конечно, искать человека в многотысячном го-
роде – всё равно, что иголку в стоге сена. Одна-
ко, оставаться во дворце в одиночку со своими
мыслями было мне хуже всякого наказания, и
я, на свой страх и риск отправился в первый по-
павшийся трактир. Штольца там, разумеется, не
нашёл. И всё же мне повезло. Хозяин трактира,
узнав, кого я разыскиваю, посоветовал мне загля-
нуть в пивную Шнейдера, что на западной окра-
ине столицы. Это заведение слыло излюбленным
местом проведения всех офицерских оргий.
Я взял извозчика и через час уже переступил
порог пивной. Ещё с улицы я услышал осиплые
пьяные голоса, звон бьющегося стекла (очевидно,
бокалы), что убедило меня в верности поиска.
Помещение пивной – полутёмное, под призе-
мистым потолком, с забранными витыми решёт-
ками оконцами, – обдавало теплом и запахами
жареной пищи. Посетителей было немного. Ос-
новную группу составляли офицеры герцогской
гвардии, которые располагались в центре, за
огромным дощатым столом, уставленном грудой
пустых и непочатых бутылок. Офицеры шумно
галдели, смеялись и бранились, и среди них я тут
же увидел Штольца. Распалённый, с расстёгну-
тым мундиром, он «гремел» кулаком по столу и
что-то орал своему соседу, но что, разобрать во
всеобщем гвалте было невозможно. Офицеры
были крепко пьяны.
Я остановился в растерянности, не зная, что
предпринять. Мне не хотелось нарываться на
грубость этой пьяной «всклокоченной» массы,
но как вырвать из неё, хоть на минуту, Штольца?
Впрочем, способен ли он сам сейчас что-либо со-
ображать? Я не был в этом уверен. Прошло не-
сколько минут. Я оставался в нерешительности.
И мысль, что всё напрасно, и мне придётся ни с
чем отправляться восвояси, повергала в уныние...
Хозяин пивной, весь в мыле, сбился с ног, ста-
раясь «ублажить» офицерскую попойку.
– О, герр Шенберг, как я счастлив вас видеть,
– заегозил он возле меня, щеря рот в подобо-
страстной улыбке. Этот болван почему-то пола-
гал, будто моё присутствие избавит его пивную
от погрома, который могли в любую минуту учи-
нить распоясавшиеся гуляки.
Откровенно, Штольц был мне противен. Я
вспомнил подёрнутый слезами, чистый, ангель-
ский взор Каролины, её жгучее признание, и
почувствовал себя за неё оскорблённым. Я от-
вернулся, до боли стиснув зубы и сжав кулаки,
чтобы, чего доброго, не выплеснуть свой гнев на
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
эту пьяную мразь, каким-нибудь колючим и бью-
щим наповал словом. Мне было ужасно тяжело и
гнусно не душе.
И тут-то как раз и появился Гарцман. Он при-
ветливо потряс мне руку, несмотря на мой угрю-
мый вид, и вежливо пригласил за свой столик.
Самуилу Гарцману было далеко за тридцать.
Это был известный банкир, твёрдый, прижи-
мистый в деле, ловкий, которого я давно знал.
Между нами сложилось нечто вроде делового
взаимовыгодного союза, впрочем, никак не ого-
ворённого, т.е. не скрепленного ни устным сло-
вом, ни письменным. Герцман был заинтересован
в дружеских отношениях со мной: через меня он
имел связь с герцогским двором, с его интригами,
сплетнями, слухами, политическими кознями
и течениями. Всё это, безусловно, могло влиять
на финансовую деятельность молодого банки-
ра, умеющего извлекать прибыль из чего угодно,
даже из воздуха. Я же, в свою очередь не раз обра-
щался к Гарцману за деньгами для определённых
целей, и он ссужал меня ими, не беря расписки и
никогда не упоминая о долге. Такое «негласное»
сотрудничество вполне устраивало нас обоих. Я
снабжал Гарцмана информацией, не усматривая
в этом ничего крамольного, а он добросовестно
раскрывал передо мной свой тугой кошелёк.
Встреча с Гарцманом в пивной оказалась как раз
кстати: хотелось хоть как-то отвлечься от своих
горьких размышлений. К тому же я не терял ещё
надежды выполнить-таки поручение Каролины,
хотя и не знал, как это сделать. Оставалось, од-
нако, ждать. Быть может, обстоятельства, в конце
концов, сами подскажут выход. Поэтому я охотно
откликнулся на предложение Гарцмана выпить с
ним по кружечке пива.
Мы сели за столик в смежном с главным залом
помещении – небольшом, но уютном, предостав-
ленном в полное распоряжение богатого заказчи-
ка. Здесь было удобно вести беседу, было не так
шумно, а предупреждённый хозяин обещал мне
сообщать обо всём, что происходит за офицер-
ским столом.
Я с удовольствием осушил кружку холодного
пенящегося пива, и уже совсем, кажется, успоко-
ился. После нескольких, ничего не значащих фраз,
Гарцман сразу заговорил о политике. Впрочем, о
чём ещё можно было говорить в это сложное для
Европы время? Его живо интересовал вопрос:
что думают во дворце и в герцогском окружении
о вероятности войны с Наполеоном?
Вначале я отвечал ему рассеянно, не переставая
думать о своём. Но вскоре беседа захватила меня.
– Вам не кажется, – спрашивал Гарцман, – что
после смерти Фокса, британского министра ино-
странных дел (это случилось совсем недавно – 13
сентября), война с Францией неизбежна?
– Боюсь, что это так... Однако самое ужасное то,
– заметил я, – что ни от нас с вами, ни от Люд-
вига-Вильгельма это не зависит. Что же касается
прусского короля Фридриха-Вильгельма III, то он
просто припёрт к стене, у него нет другого выхо-
да. Если же Пруссия начнёт войну, то нашему гер-
цогу, как союзнику прусского короля, придётся
разделить с ним всю тяжесть и опасность войны
с сильным и грозным противником.
– Но ведь это безумие! – воскликнул мой собе-
седник. – Неужели нет иного, кроме войны, раз-
решение этого кризиса?
– Увы, ситуация, кажется, уже вышла из-под
контроля. Когда один всеми мерами стремится
к войне, он своего рано или поздно добьётся. К
тому же в пику трезвым политикам при дворе
Фридриха-Вильгельма создалась партия (её глава
– королева Луиза), которая ратует за начало воен-
ных действий против Наполеона. У этой женщи-
ны, к несчастью, проглядывают замашки бравого
рубаки-кавалериста – её так и тянет, очертя голо-
ву, бездумно ринуться в бой, а там – куда кривая
вывезет. Да, с такими «тычками» с бока Фридри-
ху-Вильгельму будет трудно не наломать дров...
– Вы совершенно правы, – согласился Гарцман,
– если Пруссия вступит в войну, она будет раз-
давлена в считанный срок.
– Позвольте, но я этого не говорил...
– И тем не менее, согласитесь, что это факт са-
мого ближайшего будущего. У Фридриха-Виль-
гельма и его генералов нет никаких шансов в
борьбе с Наполеоном!
– Я вижу, Гарцман, вы относитесь к числу его
ревностных апологетов. Вы этого не скрываете?
– Нисколько. Полководческий гений Наполео-
на достоин восхищения. А размах его личности,
как государственного и общественного деятеля,
просто поражает. Я убежден: Наполеон – выдаю-
щийся представитель нашей эпохи. Одно то, что
он сумел внушить страх всем монархическим до-
мам Европы уже кое-что значит...
– Да, кивнул я с некоторым раздражением, – с
последним трудно не согласиться. Убийца герцо-
га Энгиенского, республиканский генерал, пре-
давший идеалы республики, император, с лёгким
сердцем посылающий в «мясорубку» войны всё
новые и новые человеческие жизни, не может не
внушать страх.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Гарцман всплеснул руками.
– Поверьте, я не меньше вашего скорблю по
поводу смерти герцога Энгиенского, расстрелян-
ного в Венсенском рву по приказу Наполеона. И
мне не безразличны судьбы солдат, складыва-
ющих головы на полях сражений. Но (он пожал
плечами) что поделать, в большой политике всег-
да много крови. К тому же вам не безызвестно,
что Наполеона вынудили поступить с герцогом
таким жестоким образом. Ведь французской по-
лиции незадолго до этого удалось раскрыть за-
говор, в котором прослеживалась рука Англии и
Бурбонов.
– Значит, вы во всём оправдываете Наполеона?
– спросил я.
– Более того, я бы счёл за честь, служить под его
началом.
– Но ведь это – измена!..
– Измена?.. – Гарцман криво ухмыльнулся. – Это
вздор, придуманный фанатиками и ханжами...
Он помолчал, отхлебнув пива, немного поду-
мал, потом продолжил:
– Позвольте один пример из истории. Триста
лет тому назад португальский дворянин, тогда
ещё Фернан де Магельянш, капитан португаль-
ского флота, бежал из своего отечества, дабы
предложить свои услуги Карлу Пятому, испан-
скому королю. Более того, он сообщил другому
государству некоторые морские тайны, а именно:
передал в руки злейшему сопернику своего коро-
ля «Острова пряностей». Но после этого Магел-
лан, уже под другим флагом, совершает одно из
величайших открытий в истории человечества.
Он совершает беспримерный подвиг. Его имя
увековечено в пантеоне бессмертных. Его леген-
дарный образ покоряет воображение. И никому
теперь, и вам в том числе, не взбредёт в голову
обвинить его в предательстве. А, собственно,
почему? Да потому что он – герой. И это – его
индульгенция... А всё-таки, кто он на самом деле:
герой или изменник? Что тут важнее – риск, са-
мопожертвование во имя открытия, благами
которого пользуется всё человечество, либо вер-
ность своему сюзерену и данной ему клятве? Что
тут перевешивает – благо человечества или вер-
ноподданическая мораль?.. А не кажется ли вам,
что весь прогресс, всё движение человечества от
дикости к гуманизму и просвещению возможны
лишь благодаря таким бунтарям, как скажем, Ма-
геллан? – заключил Гарцман, и его маленькие се-
ренькие глазки уставились на меня.
– Мне трудно спорить на исторические темы, –
сказал я, – впрочем, кто знает, как бы поступил
Магеллан, если бы его отечеству угрожало враже-
ское вторжение...
– Браво! – обрадовался вдруг Гарцман. – Бра-
виссимо!!. Вы уже пытаетесь искать для него
оправдания. Это замечательно!..
Гарцман выпил немного, но его острые глазки
лихорадочно поблёскивали. Сейчас он пребывал
в прекрасном расположении духа и, видно по все-
му, ему очень хотелось выговориться. Какая-то
идея будоражила его, не давала покоя. Обычно
же он был более сдержан, и не позволял себе бол-
тать лишнего. Впрочем, со мною почти все бы-
вали откровенны. Наверное, такое единодушное
доверие – ещё одна из «привилегий» шута.
– Браво, браво! – не унимался Гарцман. – Хо-
рошо, Пусть так. Оставим ворошить историю...
Я попытаюсь подойти к моей главной мысли с
другого конца... Ответьте мне: ради чего страда-
ет и мучается от сотворения мира человек? Чего
жаждет он больше жизни своей? О чём мечтает?..
Как вы думаете?.. Конечно, о свободе!.. Мой отец
жил в одном из беднейших кварталов города, он
начинал с малого; всю свою жизнь, откладывая
в сундук по грошику, копил деньги, отказывая
себе во всём. О чём он мечтал? Ведь не о деньгах,
как таковых, а о свободе, которую они ему обе-
спечат. Он верил, что они избавят его от жалкой
участи пресмыкаться перед кем-либо. Что поде-
лать, коль свобода в этом мире легко покупает-
ся и продаётся. Но свобода – это самый притя-
гательный и самый ценный товар в жизни, перед
которым любое золото – ничто, прах... Гений че-
ловеческий, его творческое горение, жажда ново-
го и прекрасного – ничто не возможно без сво-
боды, но, отметьте, без абсолютной свободы! Той
свободы, которая разрушает любые преграды
человеческих предрассудков и предубеждений...
Стремление к свободе, т.е. уничтожение рабства,
издревле заложено в человеке. Один древний фи-
лософ-киник Диоген из Синопа, кажется, был
первым, кто на вопрос, откуда он родом и где его
дом, ответил: «Я гражданин мира». Быть может,
в несколько комичной форме эпатажа он восста-
вал против своего положения раба в том обще-
стве. Но и сейчас любой философ, живущий на
пример Диогена в созданной им «бочке» своего
мировосприятия, – уже космополит. Почему? Да
потому что знает – важнее всего свобода! Потому
что антитеза свободе – рабство. Рабство в любой
его форме. В форме зависимости, например, от
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
традиций, национальных культур, идей патри-
отизма, от феодальной мелкотравчатой удель-
ности... Художник и музыкант, творящие свои
произведения, уверены, что они будут принадле-
жать всему миру. Для художника не существует
границ, и он живёт там, где полнозвучнее и чище
звучит его лира. Так почему любой другой чело-
век должен быть лишён такого права? Человек не
может и не должен принадлежать ни человеку, ни
предрассудкам, им созданным. Человек принад-
лежит всему миру, он – гражданин мира! И богу,
перед которым все равны... Действительно, хри-
стианское вероучение не признает национальных
различий. В лоно церкви когда-нибудь сольются
все народы, и наступит великое братство... Но,
впрочем, я знаю, вы – деист... Хорошо, оставим
религию, спустимся с небес на грешную землю.
Но ответьте мне, разве нынешняя революция во
Франции, которой вы в душе симпатизируете, не
имеет в основании своей идеи – мысли и выска-
зывания Руссо и Вольтера, которые «сокрушали»
все национальные границы? И они, эти далёкие
гуманисты, на вопрос: кто они и откуда, подобно
Диогену, отвечали: «Мы – граждане мира!» И в их
устах это звучало как вызов всякому угнетению и
мракобесию...
Серые глазки Гарцмана хитровато сощурились:
– Я не слишком утомляю вас своей философи-
ей?..
– Нет, отчего же, – отозвался я, – мне очень ин-
тересно следить за ходом ваших рассуждений. В
них есть своя логика. Ну, хорошо, предположим,
что великое единение людей, братство, как вы го-
ворите, состоялось. Но кто же и как будет управ-
лять этим расчищенным, безграничным про-
странством, этой вавилонской башней, которую
вы собираетесь возводить?
– В истории есть примеры идеального полити-
ческого устройства общества, представляющего
собой конгломерат разных народов. Например,
Римская империя... В наше же время, по-моему,
есть один человек, способный воплотить идею
«объединения» в реальность, – это император
Наполеон. Созданный под его протекторатами
Рейнский союз из разрозненных немецких кня-
жеств – яркое тому подтверждение. На наших
глазах мечта всех немцев о едином германском
государстве приобретает осязаемые черты. Кто
знает, может быть, Наполеону удастся осуще-
ствить то, что не удалось Александру Македон-
скому, мечтавшему о братстве всех завоёванных
им народов...
– Теперь мне всё ясно, – сказал я... Действитель-
но, теперь нетрудно было понять, к чему клонит
в своих пространных и эклектичных рассужде-
ниях Самуил Гарцман, и чем на самом деле обер-
нётся его теория «абсолютной свободы». «Нет,
– подумал я, – не о свободе, как таковой, мечтал
его отец, прославленный своей скаредностью ро-
стовщик, накопивший за свою никчёмную жизнь
миллионное состояние. Он мечтал о власти, ко-
торую питают деньги. Власть, всеобъемлющая и
абсолютная, – вот то зло, для которого все эти,
как говорит Гарцман, предрассудки, т.е. нацио-
нальная гордость, национальное самосознание
и т.п., и есть камень преткновения. Да, именно
власть – стержень всех его демагогических потуг,
а всё остальное – ложь и лицемерие».
– Знаете что, Гарцман, – сказал я вслух, – ваши
идеи вряд ли достучатся до сердца простого че-
ловека, до какого-нибудь Михеля-стекольщика,
который по утрам в домах добропорядочных
бюргеров вставляет стёкла, битые в пьяном угаре
каким-нибудь Штольцем. Этому бедному Михе-
лю глубоко безразлично, кто он – «гражданин
мира» или нечто противоположное, ибо в том
разукрашенном вами мире будет опять тот же
Штольц, который, напившись, будет бить стекла,
и тот же Михель-стекольщик, который будет их
вставлять. Ничего ведь не изменится. И в этой
вашей империи участь таких как Михель или та-
ких как я будет та же самая, это участь – раба. А
посему, извините, я не могу с вами согласиться.
Я верю в братство между равными, но не верю в
единение под чужеземным протекторатом. Мне
нужна действительно абсолютная свобода, а не
свобода, пусть в широких, но отведённых кем-то
пространствах.
– Но согласитесь, – воодушевился Гарцман, –
что в мире всегда существовали и будут суще-
ствовать более сильные политические системы и
народы, стоящие на более высокой ступени раз-
вития. И не послужит ли во благо другим, отста-
лым и диким, объединение под их покровитель-
ством?..
На этом наш спор оборвался: в дверную щель
всунулась взъерошенная голова трактирщика,
красные от бессонницы глаза его выразительно
замигали. Я заторопился. Гарцман с белозубой,
во весь рот улыбкой, сцепил мою руку, пробур-
чал что-то о приятном времяпровождении и же-
лании вновь встретиться, поспорить. Я кивнул
довольно-таки сухо головой. Вышел...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
В пивной стоял густой, размаривающий запах
попойки. Офицеров осталось мало, основная
часть их отправилась в один из вазбургских бор-
делей. Я увидел Штольца. Покачиваясь, он шёл в
сопровождении прибывшего за ним курьера. Не-
послушными пальцами Штольц пытался застег-
нуть тугой воротничок. Я последовал за ними,
нащупывая в своём кармане письмо Каролины.
У меня было странное состояние, какая-то бо-
лезненная смесь впечатлений, словно от неудав-
шегося блюда, оставляющего горький привкус на
языке. Здесь и Каролина, и мои переживания, и
Гарцман, и Наполеон... От всего этого невольно
шла кругом голова. Хотелось поскорее разделать-
ся с поручением, уехать отсюда, да и завалиться
просто-напросто спать.
... На улице, уже занося ногу в стремя, Штольц,
наконец, обратил не меня внимание. Я поспешно
сунул ему послание, добавив: «От одной извест-
ной вам особы». Штольц на мгновение замер,
пробурив меня взглядом своих желтовато-карих
отёчных от попойки глаз, затем пихнул письмо за
отворот мундира и взобрался в седло. Он ничего
не сказал, пришпорил коня и пустил его во весь
опор, наводя ужас на прохожих, которые шара-
хались из-под копыт в подворотни и жались по
стенам домов...
Прошло несколько недель, и я потерял из виду
и Каролину, и Штольца. Новые события – гроз-
ные и сокрушающие – захватили меня. Но это
уже другая история...
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВОЙНА
Все началось пять лет назад. И это начало вы-
звало восторг, удивление, страх, растерянность,
ожидание, надежду... Никто не мог предполо-
жить, чем обернутся идеи свободы, провозгла-
шенные столь вдохновенно и яростно.
Революция во Франции. Она оказалась спра-
ведливым возмездием за века беспросветного
рабства. «Люди рождаются и остаются свобод-
ными и равными в правах» – гласила Декларация
прав человека и гражданина. И – о, боже! – с ка-
кой надеждой и радостью прислушивались мно-
гие (очень многие!) к далёкой канонаде, которая
казалась тогда прекрасней самой прекрасной му-
зыки.
Ещё многое было неясным... Клопшток писал
стихи в честь падения Бастилии, Бетховен по-
свящал симфонию Бонапарту, революции сочув-
ствовал Шиллер... Тогда ещё он, гроза и жупел
царствующих домов, не выступил с печально зна-
менитой фразой: «У политики нет сердца, а есть
только голова». И даже распоряжаясь в Европе,
как в своей вотчине, для многих он, Бонапарт,
оставался носителем идей свободы и граждан-
ского равенства, – идей, разрушающих деспотию.
Да, с первого взгляда всё выглядело именно так.
Признаться, и я попал под обаяние его личности.
Он казался мне мессией, избавителем человече-
ства. Но – увы! – это только с «казового конца».
Чем глубже втягивалась Европа в пучину войн,
чем больше лилось крови, – тем быстрее насту-
пало протрезвление во многих горячих умах.
Люди видели, что идеи свободы на их глазах пре-
вращаются в оковы рабства. А их кумир, их бог
сеет кругом только лишь смерть и разрушение. И
люди менялись. Их «ломка» была болезненной.
Некоторые пытались прятать головы в песок, ис-
кать оправданий там, где их не могло быть.
В мае 1804 года Наполеон принял титул импера-
тора, с идеями республики было покончено раз и
навсегда. Теперь уже все сомнения отпали. В каче-
ствах личности Наполеона-политика и диктатора
всё явственнее проступали черты агрессора...
В 1806 году Наполеон из оккупированных не-
мецких княжеств на правом берегу Рейна обра-
зовал Рейнский союз. Герцог Людвиг-Вильгельм
Эейсен-Вазбургский, как союзник Пруссии, от-
верг предложение примкнуть к Рейнской конфе-
дерации, тем самым оказался втянутым в слож-
ное политическое противостояние. В воздухе
запахло скорой и неизбежной войной...
События, по своей стремительности и нараста-
ющей силе, напоминали обвал. Уже задолго был
слышен его трескучий, распевный гул и было
видно направление удара стихии, но ни у кого не
достало ни ума, ни сил предотвратить эту беду.
Почему?.. Ведь было время! Однако, ни армия,
ни гарнизоны крепостей не услышали того при-
каза, за которым бы стояли воля, расчёт, такти-
ческий ум, напор. Вместо этого – расплывчатость
и бестолковщина. Было стыдно сознавать, что в
военных кругах Вазбурга, в генералитете царят
«шапкозакидательские» настроения, что патрио-
тический подъём, замешанный на каком-то ква-
сном патриотизме, не имеет под собой опоры в
реальном действии и ограничивается лишь пу-
стопорожней болтовней. Это был хаос всеобщего
ликования в предвкушении великой победы. При
этом разгул хищничества и казнокрадства в ин-
тендантском ведомстве не сократился ни на йоту!
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
И канцлер, и маршал фон-Бергман наперебой
уверяли герцога в том, что у Наполеона нет ни
малейшего шанса, что он – безумец! – доброволь-
но кладёт голову под топор прусского оружия. До
сих пор ему везло на полях сражений лишь пото-
му, что «гениальные» прусские генералы «не при-
нимали его всерьёз».
Такие аргументы могли усыпить только Людви-
га-Вильгельма. Но казалось, шоры были на глазах
у всех!
Национально-патриотический подъём среди
населения подпитывался всякими вздорными
слухами и пропагандистскими «вывертами». Не-
вежественных крестьян запугивали тем, что На-
полеон – это людоед, питающийся человеческим
мясом, особенно предпочитающий грудных де-
тей. Пасторы в церквах Вазбурга и в провинции
ручались за деятельную поддержку Господа Бога.
Прихожанам упорно вдалбливалась мысль о ско-
рой и лёгкой победе. Это был какой-то всеобщий
психоз! Все в один голос трубили о войне, о необ-
ходимости проучить узурпатора, и никто ничего
не делал. Никто не отдавал себе отчёта в серьёз-
ной опасности, нависшей над страной. Именно
поэтому начало войны произвело впечатление
холодного отрезвляющего душа.
8 октября 1806 года Наполеон отдал приказ о
вторжении в Саксонию, союзную с Пруссией,
и его армия тремя колоннами стала переходить
границу. Уже на следующий день при Шлице
при первом столкновении был разбит прусский
отряд. А 10 октября под Заальфельдом маршал
Ланн нанёс поражение войску принца Людвига.
Пруссаки бежали, сам принц был заколот шты-
ком. Берлинский двор и верные ему княжеские
дворы (в том числе и Вазбургский) пребывали в
состоянии шока.
14 октября под Йеной Наполеон внезапно ата-
ковал князя Гогенлоэ и обратил в бегство часть
его армии; одновременно маршал Даву разгро-
мил герцога Брауншвейгского близ Ауэрштед-
та. Так в двух сражениях был решен исход всей
компании. Дорога на Берлин оказалась открытой.
Это был конец.
Паника, самая постыдная, самая беспросвет-
ная, началась при дворце герцога Людвига-Виль-
гельма. Со скоростью пожара она охватывала всё
больший круг людей. И в скором времени, овла-
дев офицерским корпусом с солдатами, перекину-
лась на горожан и жителей окрестных сел. Люди
в спешном порядке покидали свои дома. Вазбург
стал полниться слухами, которые лишь подлива-
ли масла в огонь. Говорили, что в каком-то городе,
оказавшем посильное сопротивление французам,
Наполеон приказал расстрелять несколько сот
пленных; что такая-то крепость, не выбросившая
белый флаг, была взорвана вместе с гарнизоном и
буквально стёрта с лица земли. Говорили и о мно-
гих других зловещих фактах, и уже никто не заи-
кался о намерении дать бой французам. Разгром
пруссаков под Йеной и Ауэрштедтом напрочь от-
бил охоту у наших горе-вояк мериться силами с
Наполеоном. Началась агония Вазбургского дво-
ра.
Передо мной предстала картина всеобщего
разложения и повальной трусости. Я видел сот-
ни экипажей, ощетиненных коробками из-под
дамских шляпок; я видел всполошенные лица
придворных, обеспокоенных своим личным иму-
ществом; я видел множество пар глаз, в которых
отражалось только одно: «Французы у нашего
порога!»
На улицах города творилось что-то невообра-
зимое. Деморализованная солдатня, без страха
перед шпицрутенами, громила питейные заве-
дения. Началась вакханалия грабежа и насилия.
Несчастные бюргеры, защищая свое добро, хва-
тались за кочерги и палки. Гремели выстрелы.
Так, ещё не услышав поступи французских конс-
криптов, улицы столицы оросились кровью.
Бесчинства продолжались всю ночь и всё утро,
и только к двум часам пополудни Вазбург за-
тих, словно вымер. Ни в центре, ни на окраинах
нельзя было встретить ни души. Даже бродячие
кошки и собаки, промышлявшие на помойках,
куда-то подевались. Было тихо до жути. И только
сквозной ветер гулял по подворотням и теребил
кучи брошенного мусора...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КАРЛИК – ШУТ – КОРОЛЬ
Детства своего я не помню, как не помню своих
отца и мать. В обрывках воспоминаний я вижу
лишь себя, комком сжавшегося под лавкой в доме
мясника, его жилистые, с набрякшими венами,
красные, точно обваренные, руки; угрюмый, пло-
ский взгляд. Помню – каждой косточкой своей –
ременную плеть, которой охаживал меня хозяин,
когда был пьян или зол. Помню страх, въедливый
и нудный, и какую-то взрослую, не детскую то-
ску...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Потом был булочник – грузный, квадратный,
обсыпанный мукой, словно пудрой. Я работал в
пекарне по четырнадцать часов, варясь в жарком
аду и обжигая лёгкие раскалённым воздухом. И я
был счастлив, что не саднит мой горб и не гуляет
по нему жалящая плеть. К вечеру я валился с ног
и засыпал прямо на земле, возле остывшей печи,
как убитый. Вставая же с первыми проблесками
света, я тут же впрягался в работу, которую нена-
видел до рвоты.
Не знаю, что было бы со мной, если бы не случай
и не везение. Мне исполнилось шестнадцать, ког-
да я сделался помощником садовника в имении
одного маркграфа. Помню, как в первый день,
затаив дыхание, я подошёл к ажурным, отливаю-
щим золотом, высоченным дверям дворца. В уз-
кой щели между створками что-то манило меня
– тревожно и зазывно. Там, в синеватой глубине,
за этими строгими золочёными дверями билась
совершенно иная, неведомая жизнь. О, как мне
хотелось заглянуть лишь глазком за её «кулисы»,
испробовать жизни этой хоть глоток! «Вот оно,
счастье, совсем рядом», – думал я, не ведая, что
всего лишь через месяц я откажусь от этих слов.
Моё злополучное уродство сослужило мне
службу: меня не могли не заметить, а заметив,
пришли в неописуемый восторг. «Посмотри, Ге-
орг, как же он безобразен!» – говорила маркгра-
финя мужу, тыча в меня кругляшками лорнета.
Опыт горьких годов научил меня угадывать
желания тех, от кого зависело моё будущее. Я не
упорствовал, когда на меня водрузили шутовской
колпак. В конце концов, вся моя работа сводилась
к тому, чтобы говорить правду в глаза господ, у
которых правда почему-то всегда провоцировала
гомерический смех. За словом я никогда не лазил
в карман, у меня всё получалось. Успех всегда бла-
говолил ко мне, и если у дураков существует по-
нятие «карьеры», или «служебной лестницы», то
я взобрался на самый её верх. Через год из двор-
ца маркграфа (в качестве подарка!) в резиденцию
герцога Эйсен-Вазбургского. К тому времени я
уже чётко различал, в чём состояла разница меж-
ду тем, «старым» миром, оставленным у порога
«золочёной двери», и этим, «новым». Там был ад
правды, а здесь – ад лжи! И то, и другое мучило и
саднило нестерпимо...
Я был одинок... Я всегда был одинок. Мой един-
ственный друг мой – горб – самый ревностный
и дотошный друг на свете – отпугивал всех. Ему
нужен был я один, всецело только я. Зато и он ни-
когда не предавал меня. Вот он сидит на мне, раз-
латый и бугристый, вгрызаясь в мои рёбра своим
корневищем, сидит и давит мне в затылок. Было
время, когда я гнулся к земле под его тяжестью,
и мне хотелось выть по-волчьи. Жизнь казалась
мне пыткой. Вокруг меня были люди – в напу-
дренных париках, с перстнями на длинных и гиб-
ких пальцах, с глазами – лживыми и скользки-
ми. Если верна чья-то мысль, будто в уродливом
теле всегда таится не менее уродливая душонка,
то прямые ширококостные спины этих людей в
бархатных камзолах должны были быть уродли-
вее и страшнее самого омерзительного горба. Но
вот беда: какое-то злое кривое зеркало изменило
«лицо» этого мира, перепутав и перевернув всё в
нём с ног на голову.
Да, я ненавидел всех, я презирал себя! Книги,
к которым я имел свободный доступ, погружали
меня в пропасть неразрешимых вопросов. Я «сго-
рал» незаметно, но неуклонно. И вдруг всё пере-
менилось...
Десять лет назад в руки ко мне случайно попал
документ из папки канцлера фон-Вольфа. За год
перед тем в герцогстве была проведена опись на-
селения, понадобившаяся для упорядочения сбо-
ра податей. Документ, который я рассматривал,
содержал под отдельным пунктом «факт нали-
чия» в столице и её окрестностях несколько сот
подданных его светлости с «ярко выраженными
телесными изъянами». За этой сухой формули-
ровкой какого-то чиновника скрывались люди, а
именно: карлики и уродцы всех мастей, слепые и
глухие, хромые и рождённые без ног или без рук,
увеченные, обожжённые, парализованные, без-
надёжно больные, от которых отвернулись все и
даже Бог.
Этот официальный документ буквально пора-
зил меня. Я почувствовал, как в груди моей что-
то защемило. И я захотел увидеть и узнать этих
людей, как можно скорее.
Казалось, прошло немного времени, как я робко
и застенчиво «поскрёб» в ту «золочёную дверь»;
в моей памяти ещё живы были воспоминания о
мясницкой лавке и огневой плети. Словно Бог,
спускающийся с Олимпа, вступил я на грешную
землю, вступил и... содрогнулся. И вновь будто
лизнуло меня пламенем пекарни, и голодные гла-
за в чёрных ободках, как дула пистолетов уста-
вились на меня. Вот они – обитатели подвалов и
чердаков, ночлежек и притонов. Они, внушающие
ужас, липкие от грязи и сального пота; они – это
гниющие от старости и порока проститутки, убо-
гие калеки, не просыхающие от пьянства; омер-
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
зительные уроды и уродицы с горбами спереди и
сзади, маленькие и тщедушные, как дети, и злые и
измученные, как старики. Они – грязь, противно
хлюпающая под ногами, они – испражнения жиз-
ни, зловонная отрыжка, от которой перехватыва-
ет дыхание; они – отбросы, шлак, отработанный
материал, ошибка в расчётах, выжимка, отсевки...
И всё же они – люди...
Маленький Якоб до четырнадцати лет работал
в цирке Иосифа Штейна канатоходцем и акро-
батом, покуда не сорвался с трапеции и не на-
бил себе горб о манеж. Несчастный ребёнок, он
был выброшен на улицу без гроша за душой, т.к.
его хозяину больше не было до него дела. Жизнь
Якоба пошла наперекосяк. От случая к случаю он
зарабатывал на хлеб подённой работой, хотя кто
предложит хорошо оплачиваемый труд калеке?
Чаще всего Якоб получал отказ. Голод и беспро-
светность толкали его на путь преступления; он
воровал, попадался, был бит фухтелями так, что
едва выжил, сидел в тюрьме и вновь воровал. Он
напоминал мотылька, угодившего в паутину, ко-
торый не хочет сдаваться и бьётся из последних
сил. Но участь его всё равно предопределена.
Таких, как Якоб, я знал многих. И в мозг мой,
словно ножом, врезался вопрос: зачем существу-
ет такая несправедливость? Ведь и там, в горнем
мире, этих несчастных не ждёт рай небесный
– слишком тяжелы их земные прегрешения. И
всё-таки – слава им! – они, как «мотыльки», не
хотят сдаваться! Они живут вопреки всему!
Теперь я знал, что должен был делать. Эти люди,
эти изгои нуждались в помощи, а я, в силу сво-
его положения при дворе, мог её им предоста-
вить. Используя знакомства и связи, где намёком,
где лестью, а где хитростью и обманом, я отво-
рял ворота тюрьмы и освобождал того или ино-
го заключённого; «выдёргивал» беспаспортного
бродягу из кордегардии; спасал приговорённых
от плахи, а истощённых – от голодной смерти;
я умел раздобыть деньги (у того же Гарцмана) и,
опять-таки для всех инкогнито, вызволить парию
из долговой ямы, подкупить караульного, отве-
сти судебное обвинение, предупредить обитате-
лей дна о грозящей облаве.
У меня появились помощники, мои верные
«драбанты», которые вышли из той же среды, что
и бедный Якоб.
И случилось невероятное. Люди воспрянули
духом, они поняли, что они не одиноки. Невиди-
мые, но очень прочные нити связали их, и слепой
– вдруг! – обрёл зрение, глухой – слух, а немощ-
ный – уверенность и силу. Люди поверили в меня,
а главное, в себя самих. Их не мучил страх бес-
силия, они, «мотыльки», теперь могли разорвать
любую паутину. И я понял: не надо бояться го-
ворить правду, даже если она вызывает смех, но
ещё важнее – добиваться правды, строить её, как
каменщик, возводить её «здание» своими руками
– упорно и вдохновенно!
Я знал, что я – это они, а они – это я. Мы все
вылеплены из одного куска глины. Вокруг нас
жизнь, полная дерьма, полная лжи, несправед-
ливости, зла, жестокости и бесправия. И надо
было сопротивляться этой жизни, вытравливать
из себя сам дух пассивного смирения. Надо было
подняться над судьбой, разрушить цепь трагиче-
ских обстоятельств, которые априори вынесли
нам всем приговор. Но даже если это было безум-
ство обречённых, судорожные потуги «мотыль-
ков», даже если так – то всё равно. Ведь в этих
конвульсиях и есть ощущение жизни, злости на
жизнь, есть вызов, протест, несогласие. Что мы,
обречённые, можем, в конце концов, противопо-
ставить судьбе? Только чувство собственного до-
стоинства, своё мужество и бескомпромиссность.
И тогда эти люди объявили меня своим королем
(меня – шута!), я принял это с благоговением и
великой ответственностью. Вот уже десять лет,
как я правлю своим «невидимым» народом. Не-
видимым не потому, что его не существует в при-
роде, а потому, что он скрыт от глаз большинства
людей, которые бы хотели воспринимать жизнь
лишь с красивого «фасада» и реже наблюдать её
изнанку. Мой народ – это язва города, его пора-
жённые жутким недругом внутренности, его за-
шоренная действительность... Мой народ – это я
сам...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАВТРА! ВСЁ РЕШИТСЯ ЗАВТРА
Вечерело. Над крышами розовел закат...
Я шёл сквозь голизну большого города – не-
живого, обескровленного, казалось, оттого, что
из его каменных жил капля по капле вытекает
наполняющий его людской поток. Безглазо смо-
трели окна с выбитыми стёклами, гулко стучали
шаги...
На Кандальной улице меня ждали: из-под арки
выгромыхнула тяжёлая карета с пухлыми герба-
ми какого-то фона, реквизированная по случаю
всеобщего «драпа». С передка спрыгнул одногла-
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
зый горбун (в обычное время – разносчик почты
Клаус, а в остальное – мой верный драбант, в ру-
ках которого сосредотачивалась связь со всем
вазбургским дном).
Приблизившись ко мне, Клаус склонился в глу-
боком почтительном поклоне.
– Ваше величество...
– Здравствуй Клаус, я рад тебя видеть. И я рад
вдвойне, ибо мы, всё-таки, дождались своего
часа. Он пробил!.. Передай мою волю народу:
пора выходить из подвалов.
Единственный глаз Клауса широко раскрылся,
на тёмном лице расплылась улыбка.
– Торопись же! У нас мало времени. Скажи, что
я буду ждать их всех на Дворцовой площади. Сту-
пай.
Клаус исчез. А через минуту четвёрка цугом
несла меня в карете по гудящей мостовой. Мед-
ленно сходила ночь. Непривычная тишина горо-
да удивляла и настораживала...
Дворец показался чужим, будто выпотрошен-
ным варварским набегом. Ещё недавно в его ши-
роких залах шуршали кринолины, позванивали
шпоры, бесшумно и стремительно носились ла-
кеи... Теперь лестничные марши были пусты...
В простенках между окон горбилась покорё-
женная в спешке и брошенная мебель. По углам
сиротливо торчали пустые рамы из-под картин...
Я переходил из комнаты в комнату, из зала в
зал. Поднявшись на второй этаж (это был Трон-
ный зал), я подошёл к окну. Небо было чистым,
высоким, густо-чёрным, усыпанным множеством
больших и маленьких звёзд. Похожие звезды
вспыхивали в эту минуту на дворцовой эспла-
наде – это костры, которые разводили люди. По-
следних становилось всё больше и больше. По
одному, по двое и группам они стекались со всего
города. Завтра утром, быть может, многих из них
уже не будет в живых...
За всю свою недолгую жизнь я не утратил фа-
талистической веры в судьбу. Из прихоти «награ-
див» меня уродливым телом, природа умудрилась
вложить в меня живучую упрямую душу. Каза-
лось, какие только невзгоды и лютые напасти не
били её, не топтали, не гнули в бараний рог, не
шпыняли, но она перетерпела всё, не сгинула и
не переродилась во что-то одиозное. Некий вну-
тренний упорный голос поддерживал и укреплял
в ней мысль, что всё не зря! Что будет иной день
и иное утро! Что рано или поздно пробьёт час –
звёздный и торжественный час, час великого ис-
пытания духа, – будто красивый и высокий, но
краткосрочный полёт, как подарок за терпение,
за «слёзные» годы позора и унижения. Теперь я
точно вижу, что всё было не зря. И в моём пути –
жалкого, никчёмного человечка – появился свой
смысл.
Завтра, всё решится завтра!..
Я будто слышу какого-нибудь занудного
«беспросветного» скептика, жмущего плечами и
ригористично вопрошающего: «Что же вы хоти-
те доказать и, главное, кому, встав горсткой ка-
лек на пути всесокрушающей военной армады,
ощетиненной штыками, пушками, знамёнами,
трубами? Армады, которая своими сапожищами
раздавит вас (и не заметит) как рыхлый дождевой
гриб?»
Нет, боже упаси уличать меня в безрассудстве,
ибо мой рассудок ясен теперь как никогда. Что я,
то есть мы, то есть такие как я, хотим доказать?
Только то, что мы есть, что мы дышим, мыслим,
едим, ползаем по этой земле, что мы имеем рав-
ное право говорить не только «да», но и «нет».
Мы хотим это доказать и себе, и всему этому
безумствующему и ликующему миру. Нет, ко-
нечно, не физическая победа над сильнейшим
противником, над французами, увлекает нас. Не
настолько мы слепы, чтобы верить в такую пер-
спективу. Нет, наш враг куда серьёзнее. Острие
своего оружия мы направляем против тупости и
трусости немецких князей и против бездарности
их генералов, против позора нации, доведённой
до отчаянного положения, и против Гарцмана с
его «свободолюбивыми» теориями, против лжи,
пускающей корни повсюду, и против предатель-
ства. Но, главное, мы восстаём против своей
обречённости, навязанной судьбою, против её
приговора, не подлежащего апелляции, и против
того порядка вещей, при которых возможно и не-
зыблемо всё это и многое другое...
Да, я вспомнил о Гарцмане не случайно. Он го-
ворил о свободе, но как разнополярны наши с
ним представления о ней. От молодых ногтей во
мне несокрушимо внедрилась мысль, что свобода
от рабства не предполагает свободу от нравствен-
ного долга. Ведь есть вещи, от которых нельзя
освободиться, ибо они вечны, как вечны небо и
звёзды. Это – любовь... Любовь к женщине, к ма-
тери, к детям, любовь к Родине. В общем-то са-
мые обычные и простые истины, не требующие
какого-то особого мудрствования, но без них как
бы оскопел весь мир, да и смог ли бы он устоять
под этим тяжёлым низким небом?..
Да, завтра... всё решится завтра!
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
... Тяжело и зазывно ударил часовой маятник –
пора! За окнами уже вовсю властвовала ночь, и
лишь высокие площадные костры в брызгах искр
разгоняли её мутную тень...
Я поспешил в Фельдмаршальский зал – там был
назначен военный совет.
С улицы доносился слабый гомон толпы. На
консолях потрескивали свечи...
Михель Раунбах, одноглазый фельдфебель,
проживший, кажется, целый мафусаилов век (он
сражался ещё в армии Фридриха Второго), был
назначен главнокомандующим. Старик имел бой-
цовый вид и горел желанием «пощипать францу-
зам перья».
Три года назад я вытащил его из одной «ямы»,
в которой он, провалившись, хотел упиться и
больше не встать. Всего три года, а теперь – как
лихо закручены его усы, с каким молодцеватым
задором поблёскивают из-под щёток бровей его
слезящиеся глаза, когда он, чеканя шаг, летит ра-
портовать! Бравый рубака и честный старик!..
Их было четверо, – самых близких и самых пре-
данных, – тех, которые шли со мной незримо бок
о бок. Они были мой язык, мои глаза, мои уши,
они помогали мне понять и увидеть с дворцовой
балюстрады, чем дышит и живёт «глубокое» дно
города. Это Раунбах, Клаус, Генрих и бродяга Ро-
берт. Каждый их них уже давно стал неотъемле-
мой частью моего существования, частью, без ко-
торой я, наверное, уже не смогу жить.
Вот Генрих. Маленький, как трёхлетний ма-
лыш (он лилипут) и сморщенный, как старец.
Его лицо, с вечной улыбкой, напоминает печёное
яблоко. Он был шутом у одного местного барона,
который, с известной немецкой педантичностью,
лупцевал его палкой каждую неделю – а просто
так, «для потехи». Генрих «отвечал» ему тем, что
языкасто и смело «охаживал» «заплесневелую»
баронскую спесь ядовитым сарказмом. Когда эта
дуэль окончательно приелась, тренькнув на про-
щание бубенцами колпака, Генрих забросил свой
шутовской наряд в дальний угол и примкнул ко
мне. Я назначил его шефом тайной полиции. Не
удивляйтесь, «в моём дурацком королевстве» всё
взаправду и всерьёз...
А вот бродяга Роберт, всю жизнь лазающий по
помойкам. Наверное, поэтому ему был ближе и
понятнее язык кошек и собак (которые души в
нём не чаяли), чем язык человеческий. Когда я
сделал Роберта своим министром, он очень уди-
вился, а потом, отыскав где-то на свалке старый
подбитый кивер, водрузил его с достоинством! –
на свою грязную нечёсанную голову...
Но не спектакль ли всё это? Не глупость? Не
шутовство? Не юродство?.. Нет, не то и не другое,
если учесть, что декорации в этом спектакле не
из фанеры, а подлинные, и кровь, которая про-
льётся, не клюквенная. Но даже если и так, если
всё это актёрство и вздор, то это не помешает нам
выполнить то главное, ради чего мы повыполза-
ли из своих подвалов, нор и щелей...
Завтра! Всё решится завтра!..
На площади было безветренно, но зябко. В ры-
жих отблесках костров блуждали люди, шелесте-
ла речь... Сколько их, триста, четыреста, пятьсот?
Не больше. А на рассвете на них пойдут тысячи...
Только что кончился совет. Было решено возво-
дить заградительные полосы-баррикады. Одна,
меньшая, выдвигалась в направлении городских
ворот, откуда предполагалось движение францу-
зов (их бивачные огни уже полыхали на горизон-
те). «Знамя» этой баррикады я доверил Раунба-
ху. Другая баррикада, большая, перегораживала
дворцовую эспланаду, и над ней командовал уже
я. Кроме того, между двумя укреплениями, по
моему замыслу, должен был курсировать манев-
ренный отряд, возглавляемый Клаусом, для обе-
спечения связи и нанесения противнику точеч-
ных ударов.
Таков был план. Для его выполнения одних
рук было мало, но с оружием ломать головы не
пришлось: цейхгаузы оказались наполовину не
вывезенными. За сбитыми покорёженными зам-
ками царил полнейший хаос: всё было свалено,
просыпано, выпотрошено и лежало бесформен-
ной грудой. Но это было оружие, в паническом
бегстве оставленное врагу. Ружья, пики, порох,
ядра, пистолеты, пули – ничего этого не уви-
дят французы, кроме чёрного гриба ядовитого
дыма над объятым пламенем сыпучим каменным
островом, – взрыв (а об этом позаботится Клаус)
сметёт всё. Но это будет потом, за чертой послед-
него вздоха, когда уже всё отдано, и последняя
«ступенька» позади. А пока можно быть уверен-
ным – баррикады не будут молчать. Они будут
изрыгать огонь, они будут «плеваться» железом
и лязгать, точно зубами, оружием. На их фасах
тяжело и муторно будут глядеть на распахнутые
пролёты улиц тёмные жерла пушек. И пусть их
только две, и канониры, не нюхавшие пороха,
никогда прежде не управлялись с увесистым бан-
ником, но пушки будут бить, бить, бить... И, над
расплавленным от пожара городом, запоёт их ла-
ющая канонада...
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Я вглядывался в лица людей. Вот она – моя ар-
мия!.. В немом напряжении застыла масса, ещё
недавно – толпа, а теперь – выровненная, притёр-
тая, подогнанная строем, – сила. Над её верхом –
в рыжем сиянии огня – частокол штыков и пик...
Горят глаза... Я иду вдоль шеренги и в наступив-
шей какой-то «кромешной» тишине слышу стук
собственного сердца...
Секунды летят, летят... Но, чёрт возьми, это
было даже прекрасно! Хотя, казалось, весь ужас
и вся боль, собранные воедино, предстали предо
мной, обнажая язвы. Кого здесь только не было!
Хромые и косые, квадратные и круглые, при-
плюснутые и вывернутые наизнанку... Этот едва
держит в руках тяжёлый кавалерийский палаш,
этого так просто шатает от сквозняка, а этот на-
столько хил и мал, что ему впору махать игру-
шечной сабелькой...
Рядом с мужчинами немало женщин, готовых с
ними на общую долю.
– Почему здесь дети? – спросил я у Клауса.
– Ваше величество, их не с кем оставить. Мате-
ри сами определили их судьбу. Добровольно. Уго-
ворить их просто невозможно...
Я ещё раз окинул взглядом настороженную, как
перед прыжком, площадь, сомкнутый строй лю-
дей, над которым выгнулся аспидно-чёрный не-
босклон. Кто они и зачем собрались здесь вместе?
Что привело их сюда – голос сердца или много-
летняя привычка подчиняться моим приказам? В
полной ли мере они отдают себе отчёт в том, что
ожидает их утром? А, может быть, уже сейчас, в
эту ночь, в это мгновение? Не уступит ли однаж-
ды их решимость место горькому раскаянию, и
не покажутся ли им их жизни слишком высокой
ценой за идеи, которые им, быть может, непонят-
ны и даже чужды?..
Я не собирался ничего ни от кого скрывать.
Я спрашивал их прямо, без обиняков, как если
бы каждому из них смотрел в лицо. Я сказал им
правду, одну только голую правду – и они не сме-
ялись, они остались! Все, как один!..
И это был первый мой бой и первая победа!
Ночь прошла в жутком натяжении нервов и
жил, но фортификационные работы были вы-
полнены в срок. Словно циклопические гробы,
повырастали на булыжниках мостовых, баррика-
ды. Теперь надо было восстановить силы и отдох-
нуть, хотя бы час, хотя бы полчаса...
Издёрганный и вымотанный, я уснул прямо на
парадной лестнице, словно подкошенный. Мне
снился сон...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПРОДОЛЖЕНИЕ
...Кричали какие-то люди. Исковерканные зло-
бой лица – оскаленные и острые, словно выплы-
вали из тумана. Кто они? Что им надо? Из-за
расстояния слова «тонули», сливались в общий
непристойный гул, а люди стервенели, скрючен-
ными пальцами к камням и палками грозили!
Потом какая-то сила закружила меня, понесла,
всё смешалось и сбилось...
Я проснулся, ощущая неприятный холодок в
груди. Утро блёкло и хмуро сочилось в дворцо-
вые окна. Где перед самым носом чёрным уголь-
ником пучился единственный глаз верного Клау-
са – что-то случилось!..
Уже дорогой, размашисто меря площадь твёр-
дым шагом, я мысленно достраивал картину про-
исшедшего.
Да, огромный город с его погребами, магази-
нами, лавками, складами под боком у францу-
зов был слишком лакомым кусочком. Уже ночью
шайки мародеров стали проникать за городскую
черту и расползаться тараканами во все стороны.
Они искали добычу. Они ничего не боялись и ни
перед чем не останавливались.
Стычка произошла случайно: на одной из улиц,
прилегающих к дворцовой площади, боевое ох-
ранение, выставленное Раунбахом, нос к носу
столкнулось с французами. Бой был коротким, но
каким-то безжалостно-кровавым (во всяком слу-
чае мне тогда так показалось). Противник бежал,
оставив после себя три трупа, забрызганную кро-
вью и развороченную взрывом гранаты брусчат-
ку. Этой-то гранатой одному из наших оторвало
ногу и снесло, будто срезало пилой, полголовы...
Я пришёл к месту, на тот «пороховой» пятачок
улицы, когда в подъехавшую телегу сваливали
убитых, – какие-то обмякшие, словно тряпочные,
ещё не окоченевшие тела.
У самых моих ног лежала медвежья шапка фран-
цузского конскрипта, а в двух шагах – остеклене-
ло! – взирало запрокинутое землянисто-пепель-
ное лицо человека: на его синем мундире бурело
пятно.
Вот она – смерть, подумал я, как легко узнаваем
её почерк: заострённые скулы, нос, чёрные ямы
глазниц... Я погрузился в неясные мысли свои, но
не надолго. Был ещё пленный. По распоряжению
Клауса его заперли в подвале старинной ратуши.
Именно туда я не преминул отправиться...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
Уже на ступеньках щербатой лестницы, уво-
дящей в глубь «провала», моего слуха коснулась
лютая «раскидистая» брань. Немецкая!.. Я уди-
вился: так он не француз?
Клаус лязгнул ключом о замочную скважину,
вращая белком, скосил глаз, предупреждая об
осторожности, – уж больно он резвый, этот плен-
ный!
Я нетерпеливо кивнул. Повинуясь какому-то
негласному приказу, сомкнулась за мной охрана.
Железная дверь дрогнула, застонала на петлях,
отвалила...
В узкое решетчатое окно падал свет.
Я узнал... Штольца.
Да, это был он. Расхристанный, взбудоражен-
ный, в разодранном французском мундире, с гла-
зами бешеными и желчными.
– Что здесь, чёрт возьми, происходит?! Кто вы
такие и по какому праву... – с пеной у рта зао-
рал он. Но тут же осёкся, встретившись с моим
взглядом, попятился, словно обжигаясь об него.
Узнал...
– Это... ты?..
Наступила пауза. Я сознательно растягивал её,
с удивлением наблюдая смятение в чертах нагло-
ватого лица Штольца. Но не меньшая сумятица
была и у меня на душе: я рассчитывал встретить
кого угодно, но не его, не этого человека, подняв-
шего в моей памяти воспоминания, теперь лиш-
ние, не ко времени, которые я пытался – с болью!
– заглушить.
Молчание прервал Клаус:
– Перед тобой, негодяй, – Его величество ко-
роль и единственный правитель Вазбурга. Ты не
смеешь говорить ему «ты»!
– Король?! Что за вздор!..
Штольц уставился на меня, как бы ища объяс-
нений. В его мозгу заторможено пробивалась до-
гадка, она пугала его.
– Разумеется, всё это похоже на дурной сон, –
сказал я. На какую-то злую шутку... Я не завидую
вам, Штольц. Честно. Но, прежде чем внести яс-
ность, позвольте спросить: отчего это на офицере
герцогской армии французский мундир?..
И вновь пауза. Но теперь в ней чувствовалось
напряжение.
Нервная улыбка, точно судорога, передёрнула
рот Штольца, и с кипящей злобой он процедил
сквозь зубы:
– Шут, я не намерен тебе отвечать.
Всё замерло вмиг. Потом громыхнуло что-то,
опрокинулось со звоном и вперёд из-за моей спи-
ны рванулся Клаус. Я удержал его. Стоять!.. Всем
стоять на местах!
– Вы, Штольц, конечно, можете ничего не гово-
рить. Это ваше дело. Но только сейчас в ваших
личных интересах лучше поступиться своими
амбициями и не играть в молчанку, ибо я, Карл
Шенберг, король отверженного народа, выдвигаю
против вас обвинение страшное, обвинение тяж-
кое: обвинение в предательстве. Подумайте. И
если можете снять с себя пятно этого подозрения,
– сделайте это смело и честно. И я извинюсь пе-
ред вами. Если же будете упрямиться, то подтвер-
дите лишь свою вину. Мне ничего не останется,
как расстрелять вас.
Штольц вспыхнул и ответил презрительной ус-
мешкой. Но в нём уже что-то произошло, что-то
сдвинулось, кажется, он понял, что положение
его, действительно, скверное.
– Неужели у герцога не осталось достойных ис-
полнителей его воли, кроме шута? – бросил он с
вызовом.
Но и на сей раз я определил Клауса запрещаю-
щим жестом, и мой «драбант» лишь клацнул зу-
бами, точно пёс в бессильной ярости.
– Напрасно, Штольц, вы не придаёте значения
тому, что здесь было уже сказано, – заметил я с
иронией. – А между тем, всё это сущая правда.
Герцога нет. Он растворился как дым, как мираж.
Отныне «корона» правителя Вазбурга принадле-
жит мне. И только я буду решать вашу судьбу.
– Чёрт подери! Да ты сумасшедший!
– Это ваше последнее слово?
– Вы все будете уничтожены! Все до единого!
Завтра французы будут здесь!..
– Это наверняка! – отрезал я. – Но и мы будем
здесь!
Штольц не выдержал, сдали нервы, кинулся,
сломя голову с кулаками, но ему не позволили –
облепили руки и ноги, повисли камнями. Он за-
кричал, забился, пытаясь высвободиться от пут.
Кто-то вовремя вскинул алебарду: тяжёлое
древко глухо садануло в затылок. Пленный пова-
лился кулем – без стона и движения. Затих...
* * *
Вот и всё... Сквозной зябкий ветер со свистом
прошивал тесный дворик ратуши. Над головой, в
квадрате нависших стен, серым колпаком тускне-
ло утреннее небо.
Острый, пронзающий взгляд одноглазого Клау-
са упирался мне в затылок, но я не мог обернуть-
ся назад, не мог стать прежним Шенбергом. Я
раздваивался.
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
«Что с вами, Ваше величество? – словно вопро-
шал этот убийственный взгляд. – Почему вы мед-
лите?.. Неужели вы забыли о нас?..»
Нет, нет, я ничего не забыл, но...
Дворец опахнул холодом пустоты и навязчи-
вого одиночества. Клаус неслышно затворил за
мной дверь. И вот я один...
«А может, всё зря?» – думал я. И эта странная
мысль, похожая на снег среди палящего зноя, буд-
то на цыпочках вкрадывалась в сознание, туманя
его. «А может, истина в другом?.. Но в чём же? –
рассуждал я. – Да в простом житейском счастье
без призывов и метаний из стороны в сторону. Да
в том же уюте и в той же бесконфликтной, вкрад-
чивой сытости, и в ровной, и в бесконечной,
словно зыбь, череде дней. Быть просто быть на
этой земле, стараясь, по возможности, скрасить
хоть чем-то своё существование. Сажать деревья,
читать книги и не быть простофилей, когда речь
заходит о более выгодном «месте под солнцем».
Не переходить никому дорогу, но и не позво-
лять командовать собою. Быть в меру честным
и законопослушным членом общества, когда это
не вредит собственному благополучию. Рожать
детей, учить их добродетели, а по вечерам пить
пиво в кругу приятелей или, для забавы, воло-
читься за какой-нибудь «юбкой» в тайне от жены.
Чёрт возьми! Не так уж мало, чтобы составить
счастье маленького серенького человечка. Поду-
маешь так, прикинешь, и на самом деле «умоешь-
ся» точно слезами, тоскою. Что тебе надо? Куда
тебя несёт? Ведь всё так просто! И всё уже рас-
писано, расчерчено, рассчитано заранее. Огля-
нись вокруг! Быть может, это просто «житейское
счастье», вернее благополучие, и есть тот балласт,
который удерживает в равновесии весь многове-
ковой людской мир? А что хочешь ты? Раскачать
его? И, наверное, опрокинуть?.. Зачем?.. Поче-
му?.. Только лишь потому, что сердце твоё стучит
иначе, и душа накалена до самовоспламенения?
Только лишь потому, что ты не хочешь следовать
общему «правилу» и «пишешь» и «спрягаешь»
по-своему?.. Вот человек, который следовал это-
му «правилу», сидит сейчас в подвале ратуши, и
ты выносишь ему приговор. А в чём, собственно,
его вина? Да только в том, что по неосмотритель-
ности или ещё почему он сделал один неверный
ход. Только один! Он чересчур рьяно последовал
общему «правилу», не вчитавшись и не вникнув
в его «оговорки». Он набрал слишком большую
«скорость» и «забежал» непозволительно далеко,
а общее «правило», зная меру, этому не учит. Нет,
он такой же, как все, и все они такие же, как он.
Так кому же я выношу приговор? Им всем или,
быть может, себе самому?..»
Я понял, что лечу – неотвратимо – в пропасть.
И самое страшное было то, что я не знал, где и
в чём искать спасения. Словно мёртвый, я пова-
лился на стул, закрыв глаза, и так сидел долго, не
шелохнувшись и будто уже и не дыша. Моя воля
была парализована. Но это был ещё не конец.
Провидение готовило мне последнюю, быть мо-
жет, самую главную встречу, которая в итоге ре-
шила всё. Я не ведаю, что бы стало со всеми нами
и со мною, но тогда, разомкнув веки, на пороге
комнаты я увидел... Каролину!..
Прочь, прочь, видение! Я ещё не сошёл с ума!...
Но видение – о, чудо! – не исчезало!.. И будто яр-
кими всполохами озарилась память: утро, птицей
бьющееся в окно, чуть приоткрытый балдахин
кровати, девочка, спящая с улыбкой на лице, и
целая охапка луговых цветов, которыми я ласко-
во усыпаю её размётанные по подушке волосы...
– Каролина?.. Это ты?..
И в тот же миг какая-то неживая тишина этой
минуты взорвалась, и всё завертелось колесом...
Помню, как порывисто и жарко схватил за руки
Каролину. И она дрогнула, заметалась. Помню,
как подкосились её ноги, и слёзы побежали по
щекам. И долго-долго она не могла справиться с
собой, её глаза смотрели сквозь меня, сквозь сте-
ны, не видя, словно носили в самих себе какое-то
одно ужасное видение. И теперь уже всё окон-
чательно смешалось и сбилось, и ничего нельзя
было понять...
Только несколько позже я узнал от Клауса под-
робности этой истории, выведенные в допросе
камеристки, которая сопровождала Каролину
и явилась во дворец вместе с ней. Всему виной
была любовь, любовь с надрывом, с «заламыва-
нием рук», любовь, которая безумствует и испе-
пеляет. Бедная, бедная девочка.
– Разве я могла не думать о нём постоянно?
Пусть я грешна, но я не в силах переломить себя...
НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ
ТОМУ НАЗАД
(ВСЁ ТА ЖЕ ГЛАВА)
Вазбург, кажущийся мёртвым после того, как в
пыли предместий исчез герцогский поезд со всем
барахлом и челядью, на самом деле жил. Только
жизнь его затаилась за глухими ставнями окон,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
за каменной кладкой домов и подвалов. С галдя-
щих площадей и улиц эта жизнь переместилась
в затишье кухонек и кладовок, откуда чутким
ухом следила за всем, что творилось вокруг. От
этой «жизни» не утаились ни огни костров, осле-
пившие ночь на дворцовой площади, ни молодая
фрейлина двора, вместе с камеристкой, под вы-
мышленным именем остановившаяся в одной из
гостиниц города. Это была она, Каролина. Здесь
ей назначил встречу Штольц. И здесь он велел ей
ждать его.
Она не колебалась ни минуты! И ничего не бо-
ялась! И это не был порыв отчаяния. Но это был
порыв женщины, отдавшей себя любимому чело-
веку без остатка.
Тянулось время. В окна глядел на неё унылый
серый камень, тишина сдавливала виски, бездей-
ствие саднило душу. Но вот пришла ночь, вызвез-
див небо, и громыхнула внизу дверь, и заскрипе-
ла лестница под тяжестью знакомых – до боли
сердца! – шагов. Он!.. Он пришёл!..
Потом были объятья, признания, и чужой мун-
дир на его широких плечах, и губы, то жаркие, то
смеющиеся. И кругом шла голова, и хотелось за-
быться навсегда, и чтобы это мгновение длилось
вечность.
– Жди. Жди... Я снова приду, и уже заберу тебя
навсегда...
И он ушёл. И она осталась ждать. Ждать, когда
он заберет её навсегда. Но он не приходил. При-
шёл лишь только страх. И город, не мёртвый, а
живой, нашёптывал ей на ухо тревожные вести.
Там стреляли, там была смерть!..
Камеристка ворвалась, как безумная. Кинулась
в ноги: «Слышала, слышала! Говорят!..»
– Ну же, скорее! Что там!..
– Был бой... Трупы, трупы...
– А он? Он?..
– Не знаю, – камеристка уронила руки. – Кажет-
ся, он жив...
Каролина больше не спрашивала ничего. Она
бросилась в неизвестность. Напрасны были все
эти канючливые и слезливые увещевания остать-
ся, повременить. Нет, её уже ничего не остановит!
– Он жив! Я знаю – он жив!..
Потом был холодный рассвет, мокрые тучи,
ползущие над городом, высокий шпиль дворца и
силуэт баррикады...
– Каролина... Каролина... и это только ради него
одного?..
Мы долго молчали один подле другого. Потом
всё как бы прорвалось, и это всё было вырыдано
от самого сердца.
– Карл... Карл, ведь ты не сделаешь этого? Прав-
да? Ты не сможешь, ведь тогда тебе придётся рас-
стрелять и меня?.. О, если ты неумолим, если в
тебе нет ни грана снисхождения к нему, то убей и
меня... Убей вместе с ним! Освободи меня!..
Её глаза – о, эти ослеплённые страстью глаза! –
выворачивали душу. Я едва выдержал эту пытку.
– Вспомни, Карл, вспомни ту крохотную девоч-
ку, с опухшим от слёз лицом, вспомни те цветы,
что украшали твоими руками изголовье её крова-
ти... И теперь эта война... эта кровь, грязь... Карл,
я не вынесу этого!..
И вновь рыдания сотрясли Каролину до осно-
вания. Она сидела, сгорбившись на стуле, закрыв
лицо руками, её плечи поминутно вздрагивали.
Я молча, осторожно и нежно, отвёл её руку от
лица, притянул к себе и губами, коснувшись её
ладони, ощутил солоноватый привкус слёз. Про-
сти, прости за всё...
Приказ об освобождении Штольца Клаус встре-
тил молча и набычливо, «высверлив» красноре-
чиво своим глазом Каролину. Но исполнил – без-
ропотно...
Уже тревожные вести доходили с аванпостов, в
воздухе попахивало «гарью» грядущего боя.
Штольц, пошатываясь, выбирался из подвала,
непонимающе крутил головой. Его ждала свобо-
да...
А я мысленно пытался остановить эту послед-
нюю минуту. И не мог...
– Прощай, прощай, Каролина...
Она задерживала шаг, замирала, словно прислу-
шиваясь к собственному сердцу – о чём оно бо-
лит сейчас? Потом вдруг из-под ресниц останав-
ливала на мне долгий, долгий взгляд, уводящий в
какую-то тоскливую безбрежную глубь.
– А как же ты... Карл?.. Ты остаёшься?..
И вновь, и вновь этот вопрос, казалось, твер-
дили её немые губы, пока лабиринты улиц не по-
глотили её для меня навсегда. Прощай, Каролина!
Прощай навек!..
И я вновь вспомнил о тех своих сомнениях, о
том простом «житейском счастье», и мне стало
вдруг невыносимо больно. Но это было уже по-
следнее моё колебание, последняя остановка пе-
ред тем «рывком», о котором я так долго думал и
к которому готовился.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ПОСЛЕДНЯЯ
Теперь уже всё в прошлом. И есть только насто-
ящее: это утро – хмурое и промозглое, эти окна –
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
немые и слепые, этот город – исподволь блужда-
ющий и наполняющийся звуками, и эти люди, в
которых я верю безгранично!
Я чувствую, что чья-то невидимая воля подво-
дит меня к последней черте. И странная переме-
жающаяся душевная «смесь» какой-то – сначала
– скребущей тоски, потом – ожидания и, наконец
– полнейшего счастья – охватывает меня. Сча-
стья? Я не оговорился?.. Нет, нет... Ничем иным
и нельзя назвать это состояние лёгкости и свобо-
ды и какой-то внутренней силы, дающей уверен-
ность и согласие с самим собой. Никогда прежде
я не испытывал ничего подобного... А всё-таки
странная штука жизнь! Долгие годы я метался
как слепой щенок, терялся на перепутьях, «раз-
бивал в кровь лицо», пока не определил для себя
наивысшую ценность и смысл. И – о, парадокс!
– этим смыслом оказалась... смерть!.. Смешно.
Правда? Но, наверное, слишком гнусна и бездар-
на жизнь, если смерть в конце концов берёт над
ней верх. Впрочем, не стоит обижать этим саму
смерть. Может быть, смерть есть не что иное, как
перемена места? Ну что же, к этой перемене надо
подойти с чистой совестью и с «открытым забра-
лом».
Нет, я не лукавлю, господа. Да и можно ли это
делать перед самим собой, да ещё на пороге самой
«перемены»?
Итак, теперь уже всё в прошлом. И есть только
настоящее...
Длинный рукав улицы прямой стрелой соеди-
нял две баррикады, и там, впереди, уже валил,
клубясь, чёрный дым. Хлопали выстрелы. Одно-
временно нарастающий, какой-то непрерывный
и низкий до баса, гул стелился над землей, напол-
зая на близстоящие в оцепенении дома, на барри-
каду. Казалось, в этом гуле слух различал вопли
раненых, ржание коней, лязг оружия, скрежет зу-
бов... Было странно и немного жутковато от того,
что где-то там ЭТО уже началось, уже застилал
кому-то глаза пороховой дым и в опьянённом ис-
ступлении кто-то уже кидался на штык.
Но здесь, у нас, было тихо. Здесь не просвистела
ещё пуля и не прозвучал голос команды; не было
слышно даже человеческой речи – все молчали.
Было нелепое ощущение покинутости, словно
о нас позабыли и оставили не у дел. Мы только
ждали: молча и напряжённо. Когда же, наконец?
Когда?..
Визгливо пропело ядро, буравя воздух, с тре-
ском плюхнулось в брусчатку мостовой, – вот
и первый «визит». Словно стакан ядрёного ис-
кристого вина взбодрил застоявшуюся в жилах
кровь: все воспрянули духом, зашевелились. Что
там у Клауса? Почему нет ничего от Раунбаха? И
когда же всё-таки появится неприятель?..
Я обошёл баррикаду. Люди улыбались мне. Я
улыбался им. Я не увидел ни одного потерянного
лица, ни одного отведённого взгляда, лишь ощу-
щал исходящую ото всех какую-то стойкую вол-
ну зудящего нетерпения, решимости и воли. Мы
ждали... ждали...
Прошло ещё пять минут, потом ещё... Господи!
Как томительно тянется время!.. Но что же там у
Клауса? И почему всё-таки молчит Раунбах?..
И вдруг!.. Взметнулся огонь – чудовищный
взрыв на наших глазах разметал первый фланг
укреплений Раунбаха, вслед за чем, словно синяя
сыпь, появились мундиры французских конс-
криптов.
Дыхание перехватило. Никто не проронил ни
слова. Наверное, в подобном же шоке пребывали
жители деревни Помпеи, когда над сопкой Везу-
вия вырос гигантский столб огня и пепла. Тиши-
на этой страшной минуты была пронзительной.
Но когда с чутким надрывом ухнуло внезапно
орудие (там, у них!), в ответ ему с ещё большим
надрывом десятки глоток исторгли победное
«ура». Нет, они не погибли! Они сражаются! Мы
ликовали, точно дети, охваченные неистовым по-
рывом радости. Но у многих на глазах при этом
были слёзы...
Напряжение боя возрастало. Все это чувствова-
ли скорее интуитивно, ведь никто не сделал ещё и
выстрела. Мы ждали, ждали, ждали...
* * *
Клаус был жив. Он прислал адъютанта, который
пройдя через ад, буквально дополз до нашей бар-
рикады. Это был молоденький паренёк-карлик, с
забинтованной наспех кровоточащей головой. На
его бледном, как береста лице, алел свежий ожог.
– Ваше величество... Ваше величество, – твердил
он как заклинание, задыхаясь, – нужна помощь...
Там... Там... Они не пройдут... не пройдут...
Он упал. Я склонился над ним, приподнял его
голову.
– Что с Клаусом? Каковы потери?..
– Генрих мёртв. Его разорвало на части... Клаус
ждёт помощи... Он надеется... – едва прошелестел
губами паренёк и вновь потерял сознание.
Теперь почти всё было ясно. Я передал раненого
на руки подоспевшим фельдшерам, а сам, вместе
с Робертом, занялся отбором двадцати человек –
волонтёров, для того чтобы немедля бросить их
в бой.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 3 (92) 2016 год
– Я ничего не приказываю тебе, Роберт, – сказал
я напоследок, положа обе руки ему на плечи. – Я
знаю, ты сделаешь всё, что в твоих силах. Но про-
шу тебя – будь осмотрительней!..
– Ваше величество, – пролепетал он тряским
голосом и тут же осёкся, не в состоянии скрыть
нахлынувшего на него волнения. Мы обнялись,
точно братья – щека к щеке. Но надо спешить.
Пора, пора!.. Вперёд же, мой верный Роберт! И да
поможет тебе бог!..
И вновь потянулись долгие изнурительные ми-
нуты ожидания. Ожидания и неизвестности –
что же там? И когда же – наконец?..
Несколько раз в непосредственной близости от
баррикады появлялись неприятельские фланке-
ры. Они были малочисленны, а их беспорядочная
ружейная пальба не могла причинить нам ника-
кого урона. Ответным огнём мы дважды обра-
щали их в бегство, но из всего этого я понял, что
оборона Раунбаха прорвана, и если старик ещё и
держится, то конец его близок и неизбежен.
Теперь и нам ждать осталось недолго...
И вот через полчаса после ухода Роберта с во-
лонтёрами случилось это страшное. Два ядра,
одно за другим, словно «врылись» в бруствер бар-
рикады, увеча людей, разбивая в щепки укрепле-
ния. От мощного взрыва заложило уши. Точно
былинку меня подкинуло волной, а затем с раз-
маху шваркнуло о мостовую. Сознание заволокло
чёрной мглой. Когда очнулся, то первое что по-
чувствовал, был хруст собственных зубов, выби-
тых при ударе, голова разламывалась от боли и
мутило так, словно внутренности выворачивало
наизнанку... Кто-то помогал мне подняться. Пря-
мо у моих ног медленно растекалась вширь мас-
лянистая тёмно-бурая лужа-кровь! Не хотелось
смотреть в ту сторону, но краем глаз я всё-таки
различил в бесформенном нагромождении – ош-
мётки разодранного человеческого тела...
Сначала мне показалось, что взрыв уничтожил
абсолютно всё и всех. Левое крыло баррикады
отсутствовало напрочь, и эту брешь уже ничем
нельзя было прикрыть. Кроме того, разгорал-
ся сильный пожар, который в несколько минут
грозил объять пламенем оставшуюся часть укре-
плений. Потери среди людей были огромные. Но
оценивать сложившуюся ситуацию уже не было
времени.
– Французы! – этот возглас, похожий на вопль,
отодвинул все посторонние мысли. Задыхаясь от
едкого дыма, я кое-как взобрался по осыпающей-
ся баррикаде на фас. Рядом со мной несколько
человек в каком-то умоисступлении вели борьбу
с огнём, словно сейчас для них ничего важнее не
было. А в это время лавина французских драгун
в трескучем грохоте неслась на баррикаду. От тя-
жёлого топота копыт дрожала земля.
– Картечью! Картечью!.. – закричал я импуль-
сивно, и сразу всё, что ещё было живо вокруг
меня, задвигалось, замелькало...
– Заряды!.. Готовьсь!..
Движения канониров казались чертовски мед-
лительными и думалось, будто стена атаки вот-
вот «опрокинет» баррикаду. Скорее же!
Из жерла пушки брызнул огонь-залп!.. Когда
дым от выстрелов рассеялся, все увидели, как
на мостовой в каких-то неестественных уродли-
вых позах корчатся животные и люди. Странный
крик (это кричала раненная лошадь) на мгнове-
ние перекрыл все остальные звуки, и я почему-то
позабыв обо всём, начал высматривать эту под-
битую лошадь.
Между тем атака продолжалась с неменьшей
яростью. Словно и не было никакого залпа, и не
было убитых и раненых, оказавшихся под копы-
тами следов несущейся кавалерии.
Второй выстрел картечью «проредил» атакую-
щую массу с той же немилосердностью. Но наше
время – увы! – подходило к концу. Ближний бой
был неизбежен.
И вот неприятельская конница, галопируя, на-
чала врываться в ту брешь в баррикаде, которая
образовалась в результате взрыва. Я видел, как из
клубящейся завесы дыма выскакивают на полном
скаку французские драгуны. Казалось, будто они
возникают из самого огня. И это зрелище было,
пожалуй, самым сильным за всё время боя...
Над самым моими ухом взвизгнула пуля, минуя
меня. Я обнажил шпагу и, вращая ею над головой,
стремительно скатился вниз, туда, где расходи-
лась тупая, беспощадная резня... Взмах! Блеснула
сталь – французский клинок едва не рассёк меня
надвое. Я ловко увернулся и, ничего не видя пе-
ред собой, ткнул куда-то наугад острие шпаги...
Началась свалка. Всё запестрело вокруг: оска-
ленные, брызжущие пеной лошадиные морды,
перекошенные в крике лица дерущихся, длинные
драгунские конские хвосты... Казалось, всё спле-
лось в тугой клубок и нельзя уже было разобрать:
где неприятели, где свои, где земля, а где небо...
Кто-то из защитников сражался рядом со мной
(я ощущал плечом это соседство), прикрывая
меня в минуты серьёзной опасности. Я так и не
2016 год № 3 (92) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
успел узнать имя своего доблестного телохрани-
теля, ибо его скосил выстрел, произведённый в
упор.
«Бедняга», – только и успел подумать я, как
мою руку пронзила жгучая боль и одновременно
сильный удар обрушил меня на землю. Смерть
только взглянула мне в лицо. Спала каска, в кото-
рой увязла сабля драгунского офицера. Его взды-
бленная лошадь била в воздухе копытами и, каза-
лось, она вот-вот превратит меня в лепёшку. На
какое-то короткое время я утратил способность
двигаться – перед моими глазами расплывались
круги... Но затем правой (здоровой) рукой я от-
бросил в сторону обломанную шпагу и рывком
выдернул из-за пояса пистолет. Поздно!.. С хру-
стом ломая мои кривые кости, что-то тяжёлое и
неотвратимое обрушилось на мой горб, и, зады-
хаясь от бессилия и боли, я почувствовал, как
сознание уходит от меня – стремительно. Я ещё
сопротивлялся, пытался вырваться, но свет, ка-
кого-то зловеще-кровавого оттенка, в последний
раз блеснул в моих зрачках, блеснул и... погас. По-
том была только тьма...
* * *
Я очнулся. Надо мной плыли низкие рваные
тучи. В лицо секло мелким осенним дождём. Я
жив... Я всё-таки жив...
Набежала и сдавила горло удушьем нестерпи-
мая физическая боль. Господи! Что же со мной?..
Я приподнялся на локтях и вновь повалился на-
взничь. Левая рука была пробита пулей, а ноги
– мои несчастные ноги! – оказались придавлен-
ными крупом убитой лошади. Вокруг, в пепле и
смраде угасающего огня, бугрилось трупами поле
битвы. В двух шагах от меня раскинул руки, слов-
но обнимая землю жарким объятьем, тот самый
драгунский офицер. Было тихо...
Неужели я один? Неужели больше никто не
уцелел?..
С криком и кровью, точно под пыткой, я выры-
вал своё измочаленное тело из-под груза мёрт-
вой лошади. Я терял сознание и вновь, заливаясь
слезами от лютой озлобленности на собственное
бессилие, принимался за своё. Господи! Я ещё
жив?.. Наконец я высвободился. Мне показалось,
будто я выкарабкался из самой могилы, словно не
всё было мною досказано на этом свете и не всё
доведено до конца. Но что же ещё, Господи, что?..
Идти я не мог. Моим раздробленным ногам
была уже не под силу тяжесть моего горба. Но я
ещё мог ползти! Извиваясь, точно червь, подтя-
гиваясь на пальцах, я карабкался по обугленным
«останкам» баррикады туда, где над размётанны-
ми телами перебитой прислуги, точно монумент,
высилась громада единственной нашей пушки.
Наверх! Наверх!..
Не знаю, что двигало мной; наверное, это был
какой-то инстинкт боя, ещё не угасший во мне
окончательно. Видимо, его могла заглушить толь-
ко смерть. Но она – подлая! – не торопилась это
сделать...
И вот я у цели. Я лежал возле лафета орудия, и в
моём тускневшем и снова вспыхивающем созна-
нии проносились обрывки воспоминаний. Каза-
лось, я медленно засыпаю...
Словно в дымке я видел приближающиеся си-
луэты солдат – в красных шароварах и высоких
медвежьих шапках. Они выступали как-то вяло
и неспешно, точно фланируя. Французы!.. О, как
уверены они в том, что с нами покончено раз и
навсегда, что и не было этой маленькой непри-
ятности, этой глупой досады! Но – чёрт возьми!
– я ещё жив! И в моей руке зажжённый фитиль,
и жерло пушки (я чувствую) «взбухло» от заби-
того в него и готового к взрыву металла. Нет, я
ещё не всё довёл до конца!.. Господи!.. Господи!..
Я верую – да, верую! – в твою справедливость! И
эта справедливость в самую отчаянную и самую
высокую минуту моей жизни укрепляет мой дух.
Она убеждает меня во что бы то ни стало стоять
до конца. Биться! Вгрызаясь в эту землю, в эту
жизнь (будь она неладна!), в эту кровь. Пусть я
«мотылёк». Но я дышу, я живу, я люблю... Люблю
Каролину, это небо, этот осенний терпкий воздух,
эту жизнь, хоть будь она неладна!.. Но близок,
близок мой последний час. Смерть уже дышит
мне в затылок. Но что я вынес из этой жизни? Что
главного и ценного?.. Да, да! Не надо бояться вы-
глядеть смешным! Колпак дурака – это не самое
страшное клеймо в жизни. В конце концов есть
вещи куда постыднее... Ах, как горько умирать!
Ведь я ещё так молод, и так много во мне нера-
страченных сил и желаний! Как много я недогля-
дел, не долюбил, не дочитал... А так бы хотелось...
Но нет, нет, пусть не думает она, курносая, что я
трушу. Чёрта с два тебе! Своё я сделал. Я успел и
мне не страшно. А потому я смотрю смерти в гла-
за не бледнея. Вот он я – весь перед тобой! Я иду к
тебе – встречай!.. Но что-то ещё давит грудь. Да,
да, последнее воспоминание – оно уже со мной,
навсегда, и его не отнять.
Каролина, прощай, прощай...
И здравствуй, смерть...