Этот очерк написан мною в начале 1990-х годов, сразу после моей поездки в Хельсинки, где я принимал участие в работе II Конвента за Европейское ядерное разоружение. Долгое время пролежал в столе).
Прекрасной девушке из Хельсинки Аните, с ней я провел несколько часов в городе Хельсинке в июле 1990 года.
Основное разрушение, производимое перестройкой – не развал экономики и государства, а разрушение человеческой психики.
Люди определённо сходят с ума. В вагоне разговоры о летающих тарелках и Кашпировском. Очереди за всем никогда не задумывался, сколько отрицательных эмоций мы получаем за день. В набитом до отказа троллейбусе, в очереди в столовую. Боже мой, что это за страна, в которой дефицитом является самое необходимое! Три дня не мог уехать из Ленинграда. Нет билетов. На три дня вперёд, ни в Рыбинск, ни в Москву. Кто-то продавал билет до Петрозаводска: «Бери, пока дают». Чуть не взял, потом сообразил: зачем мне в Петрозаводск?..
Поездка в Финляндию. Началась со странной очереди в ленинградском МИДе. Странной – потому, что очереди было две: одна за получением, другая – за сдачей документов. Мне пока ничего не надо было ни получать, ни сдавать: только взять бланки для заполнения.
– Мне только на минутку!
– Вставайте в очередь!
Встал. Через двадцать минут клерк:
– У нас нет финских анкет. Вам надо сходить в финское консульство.
Звучит примерно так, как: «У нас закончились типографские бланки, вам нужно сходить в типографию».
Постоял, пошалел, под конец озарило обратиться к другому сотруднику. Тот, как ни в чём не бывало, вытаскивает анкету.
Поездка в Финляндию. Не куда-нибудь, а именно в Финляндию.
В ноябре позвонили из Москвы:
– Старик, едешь в Финляндию?
За неделю до поездки узнал, что в Хельсинки – Таллинне состоится Конвент по европейскому разоружению. Лихорадочно начал готовить доклад и думал: что же это мы за люди такие, что ездим не на Конвенты и Форумы, а «на Запад» как бы вообще.
Поездка в Финляндию. Поезд Москва-Хельсинки с Ленинградского вокзала. Собираемся у бюста Ленина.
– Бутылку шампанского с собой можно взять?
Никто не отвечает, но у всех что-то позвякивает.
– Делегация отказалась от ужина. Возьми с собой консервы.
Делегация из числа сторонников мира, социал-демократов и просто демократов с рюкзаками, провизией, чуть ли не спальными мешками.
О’кей, ребята, мы едем на Запад!
Поездка в Финляндию. Внимательно-предупредительные проводники международного экспресса. Купейный вагон, в котором ездили в прошлой реинкарнации. Осторожный Митя Эйснер григорьянцовским тенорком:
– Вы тут рукописями не очень шебуршите.
Оказывается, рукописи вывозить за границу не разрешается.
Но я всё-таки решаюсь. Рукопись моя.
Вагон хороший, купейный. Едем с ветерком. Напротив меня сидит член Кадетской партии Михаил Глобачёв.
Поездка в Финляндию.
В половине восьмого:
– Здравствуйте. Пограничный контроль.
Вечером вчера шутили:
– Эти ребята за минуту разберут и тут же соберут вагон.
Очень вежливый офицер залез на вторую полку, открыл люк на потолке, зажёг фонарик. Мы стояли, открыв рот в ожидании, что он сейчас вытащит килограмм героина. Но он, ничего не вытащив, соскочил с полки, улыбнулся:
– Не советую ездить в последнем купе.
Почти Финляндия. Выборг. Мнёмся на перроне. Навстречу – два пограничника с лицами из бронетанковой стали. С кортиками, с автоматами. Прошли, не замечая.
Граница.
– Таможенный контроль, здравствуйте, заполните декларации.
Таможенный контроль возник в дверях в женском и очень недурном виде.
Беру бланк декларации. «Везёте ли вы с собой?:
– Наркотики… валюту… оружие…»
Мы, вчетвером, не стесняясь, ставим прочерки.
– Прочерки не принимаются. Пишите словами.
Митя Эйснер:
– Писать: «Гаубица»?
– Она у вас есть?
У нас гаубицы нет, и мы пишем: «Гаубицы нет».
Сотрудница ставит на декларацию печать.
Вместе с таможней проезжаем границу. С нашей стороны – полосья колючей проволоки между деревьев. С финской – всё чисто. Глядя в окно, не сразу понял, в чём непривычность финской территории. Оказывается, газоны подстрижены!
Финляндия. Первая остановка – в дверях появляется финская полиция. Если попытаться определить основное её отличие от нашей милиции одним словом, то слово это – ФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ. Накаченные, с чёткими движениями, точной реакцией, но при этом – максимум корректности. Отсутствие жлобства в глазах.
– Ду ю спик инглиш?.. Водка?.. Хау мач?.. Ту баттел?.. О’кей!
И всё. Ни оружия, ни наркотиков, ни гаубицы. Вашу мать.
Финляндия! Опаздывая, поезд летит. Рядом – летит по дороге машина. Летят финские домики меж сосен. Летит скандинавское солнце в окне.
Хельсинки. Европа. Первое, что бросается в глаза, – невероятно интеллигентное лицо носильщика. И чемоданы он берёт, словно диссертацию, – бережно и неторопливо.
Хельсинки! Палитра красок, форм, пространства, солнечного света. И – небо, небо! Северное скандинавское небо, которое видел лишь на гравюрах.
Кстати, о небе. Первое, что я делаю, сходя с поезда в каждом новом городе, – это смотрю на небо. В данном случае мне представилась следующая картина: по синему полотну на огромной скорости летят облака, словно баранжирующие истребители. Такого неба я не видел ещё нигде.
Пешком идём во Дворец «Финляндия». Оказывается, здесь и будет происходить Конвент. Улица Манергейма. Того самого Манергейма, который в 1940 году создал «неодолимую оборону Манергейма» на пути российского вторжения. На высоких финских елях сидели стрелки и в упор расстреливали Красную Армию.
Не будь этого, не было бы сейчас нашего путешествия в Финляндию, а была бы 16-ая республика СССР.
Выстраиваемся в очередь, получаем карточки на гостиницу, столовую, сто финских марок.
В разноязыкой толпе наши, советские, мгновенно угадываются по способности собираться в кучки, в микро-очереди, совещаться по малейшим мелочам. Куда идти? Что делать? Все остальные чувствуют себя свободно. Единственного вопроса, который здесь не возникает: «Кто виноват?»
Обедаем в школе. Там столовая для делегатов. Школа в десяти минутах от «Финляндии». Хватаем возле дворца финна – тоже участника Конвента. Стараюсь запомнить дорогу. Слева высится монументальное чёрное здание, бесформенное и абсурдное, как айсберг в океане. Но, как айсберг в океане, и весьма хаотичное. С чем-то подобным постоянно встречаюсь в Москве. Оказывается, здание времён германской оккупации. Гигантомания точь-в-точь со сталинскими шедеврами.
Я иду по улицам Хельсинки! Непередаваемое ощущение дикаря, неизвестно с какой стати оказавшегося на европейском симпозиуме. Мою грудь украшает жёлтая табличка, на которой латинскими буквами написано, что «май нейм» – «Андрей Новиков», а «май кантри» – «Совьет Юнион». С этой табличкой чувствуешь себя немного в концлагере. Без номерка ты не человек. Тебя не поселят в гостиницу, не пропустят в столовую.
Поэтому я горжусь. Горжусь, что меня зовут Андрей Новиков, и что приехал я из Советского Союза.
Я иду по улицам Хельсинки! Непередаваемое ощущение цивилизованного человека! Тебя не обрызгает грязью промчавшийся мимо грузовик (кстати, грузовиков здесь я вообще не заметил), не обругают матом (а если обругают, то только свои, которых здесь мало). Ты даже не попадёшь в лужу, потому что тротуары здесь сделаны так, что лужи невозможны. Вообще лужи – национальное изобретение русских. Лужи нужны для того, чтобы в них проваливаться и ощущать каждую минуту, что ты не где-нибудь, а в России. В России! Запад безлик в своей цивилизованной однородности. Россия – уникальна. В России можно размышлять. Над лужами, ухабами, очередями, хамством. Философствование возникает как реактивный психоз на неудобства.
В России жить нельзя. Бытие там сведено к быту, к перманентной неустроенности. В России можно только философствовать и ставить эксперименты.
В на Западе… Здесь ты слишком устроен. Всё воспринимаешь как данное, естественное: витрины, бесшумные трамваи, вежливость людей, уровень жизни. Пропадает всякая неудовлетворённость, а вместе с удовлетворённостью – всякий протест, желание что-либо изменить. Здесь всё меняется само собой. НТП, социальный прогресс происходят незаметно, как течение реки. Достаточно лишь отдаться этому течению. Революции здесь не нужны, а вместе с отсутствием необходимости в революциях пропадает интерес и ко мне, Андрею Новикову, моей значительности и уникальности. Здесь хоть есть ты, хоть нет, – мир – объективная реальность, он самодостаточен в своём существовании независимо от меня.
Подумайте сами: люди, которые в России делали фильмы, писали книги, попадая на Запад, начинали работать дворниками, таксистами! И самое страшное – ОНИ ДОВОЛЬНЫ! Нет, не счастливы: до-воль-ны! Стремление к счастью, к абсолюту, к утопии возникают на краю цунами краха и трагедии. Запад запрограммирован так, что трагедии здесь невозможны. Оптимум.
Итак, в городе Хельсинки, на улице Маннергейма я узнал, что меня зовут Андрей Новиков, и приехал я из Советского Союза.
Ура! Я иду по улицам и пристаю к прохожим:
– Сорри! Вот тайм из ит нау?.. Вер из Маннергейм-стрит?..
Это на улице-то Маннергейма и когда из-за рукава моей серой поношенной куртки Ростовского комбината проглядывают часы!
И мне объясняют. Мне объясняют, что я нахожусь как раз на Маннергейм-стрит, и что сейчас фри оклок. И мне радостно. Мне радостно, что зовут меня Андрей Новиков, и что я из Советского Союза, и что на груди моя жёлтая табличка. И что три часа, мне тоже радостно.
Мне радостно, что я в свободной стране. Я иду по городу Хельсинки и напеваю про себя мотив «Интернационала»: «Это есть наш последний и решительный бой!..».
– О! Рашен! – говорят мне вежливые прохожие.
– Ес! – отвечаю я. – Рашен. Советик.
И мы пожимаем друг другу руки. Мы счастливы. Он счастлив, что финн, а я потому, что я – «советик». Только на Западе можно окончательно почувствовать себя советским.
Возле школы, где нас должны кормить, – очередь человек на двести.
– Маленький Совок! – вздыхает печально Митя Эйснер. Но я-то знаю! Я знаю, что никакого Совка здесь нет и быть не может. Что это – недоразумение, иллюзия, галлюцинация! И я бодро встаю в самый конец гигантской очереди. И – оказываюсь правым: очередь растаивает буквально через восемь минут. В жизни я таких очередей ещё не видел! Это у нас в России очереди – способ существования, образ жизни, где можно поговорить, помолчать, потом опять поговорить, потом опять помолчать. А здесь – не очереди, одна видимость их.
Ну как же я жалел, что не разбираюсь в спиртном! Скажите, что можно купить на сто марок в Хельсинки? Двадцать стаканов чая, десять бутербродов, при желании можно два раза пообедать в ресторане (обычных столовых здесь нет).
Но одна (одна!) бутылка водки стоит пятьдесят марок!
Скажите, что можно купить на пятьдесят марок в Хельсинки? Совершенно новый костюм, пять брюк, столько же пар кроссовок, два стареньких плеера. Разумеется, если знать, где.
В Москве Толик Папп подробно нарисовал мне карту расположения винных магазинов в районе Таганской площади.
– Ехать в Финляндию без водки всё равно, что в пустыню без воды.
Папп не был ни в Финляндии, ни в пустыне, зато бывал во всех винных магазинах возле метро «Таганская». Потому, что он знал, как едут в Финляндию.
На диком Западе я оказался с одной бутылкой шампанского. Представить себе примитивную торговлю на улице здесь было немыслимо. Для того, чтобы «толкнуть» бутылку, нужно было идти куда-то на вокзал, но вокзал был далеко.
Но, благо, всё в мире делается просто. Зайдя в первый попавшийся магазин, я вынул из сумки громадную бутыль и спросил:
– Хау мач?
Стоящий у кассы парень задумчиво посмотрел на этикетку, затем на размер бутылки, затем опять на этикетку и сказал:
– Фоти.
Фоти финских марок было совсем не плохо за бутылку, которая в московском гастрономе стоит шесть пятьдесят, но, войдя во вкус, я решил приподнять планку:
– Фифти.
Парень ещё раз задумчиво посмотрел на бутыль и достал из кассы пятидесятимарковую купюру:
– О’кей!
Фифти – фифти!
Знал бы он, что я сейчас куплю на эти пятьдесят марок!
В центре Хельсинки, недалеко от президентского дворца, раскинулся мини-рынок. Продают в основном всякое старьё, порой по смешной цене. Например, стакан чая стоит пять марок, а я тут же за пятнадцать марок покупаю вполне приличные кроссовки, которые после этого носил ещё года три. За двадцать марок покупаю изящную капроновую курточку, голубую, как само финское небо, под которым это происходит (её ношу до сих пор).
Так за одну бутылку шампанского одеваю себя с ног до головы. А ведь у меня есть ещё сто марок, выданных Конвентом! Самое грустное, что целых сорок марок я трачу на жёлтую кожаную куртку, которую потом у меня – как у лоха – отнимет кавказец на Рижском рынке в Москве: подойдёт, попросит померить и… уйдёт в ней. Обидно вдвойне потому, что не могу позволить себе даже глоток газированной воды или платный финский туалет.
Самое интересное, что этот стихийный челночный бизнес разворачивается в служебное время: во дворце «Финляндия» в это время идёт заседание Конвента.
Но слушать эти речи за мир и дружбу невыносимо. Конвент работает по нескольким секциям, и везде одно и то же. От Советского комитета защиты мира выступает угрюмый дядька – Таир Таиров. В других секциях выступают британские экологисты и разоруженцы. Среди них запоминается особенно человек с белой бородой, который впоследствии будет подвозить меня на такси в Таллинне. Всем присутствующим выдают радиоприёмники с синхронным переводом на нужном языке. Я верчу ручки приёмника и натыкаюсь то на французскую, то на английскую, то на немецкую или русскую речь.
Просидев на Конвенте таким образом часа полтора, я понимаю, что не для этого приехал в Финляндию.
Иду гулять по Хельсинки. Глаз поражает всё, что встречается ему на пути: и мощёные мостовые со специальными приспособлениями для стока воды (как в душевых), и величественные здания, разделённые широкими проспектами.
Но больше всего изумляют финны. Внешне они очень напоминают моих земляков-рыбинцев. Я был изумлён, встретив на улицах Хельсинки точную копию Надежды Владимировны Бородулиной, рыбинского журналиста. Рыбинск когда-то был заселён фино-уграми, и это сходство бросается до сих пор. Одна женщина, торговавшая персиками, удивительно напоминала начальника рыбинского главпочтамта. Лица невзрачные и очень невыразительные, – такое ощущение, что на вас смотрит рыба. Правда, сходство рассеивается после того, как начинаешь говорить с ними: речь финнов и их чувства, которые они при этом изливают, ничего общего не имеют с рыбинской манерой вести беседу. Финская речь очень напоминает эстонскую. Она протяжна и плавна, как переливы какой-то загадочной рыбы, в то время как в Рыбинске речь построена на беспрерывном хамстве и окриках и сопровождается хриплыми отрывистыми интонациями.
Единственный случай, когда я встретил недоброжелательство финнов, произошёл со мной возле какого-то памятника, где собрались хельсинкские бритоголовые. Подобное я видел только в телепередачах и потому принялся разглядывать их с неприкрытым любопытством.
– А ю фашист? – видимо, совсем обнаглев, спросил я их.
Вместо ответа кто-то из них взял камень и со всей силой запустил в меня. Я понял, что нужно поскорей убираться из этого места. Тем более, что на поясах у этих молодчиков моему взору предстали ножны со знаменитыми «финками». Но, отойдя десять метров, я вновь обернулся и опять, как идиот, начал разглядывать их. Тогда кто-то из них взял второй камень, на этот раз поувесистей, и вторично запустил в мою сторону.
В тот же день в честь делегатов Конвента давали приём в старинном особняке.
Я долго плутал по Хельсинки, пытаясь найти этот Морской клуб, или как он ещё назывался. Никакого организованного подвоза к нему не было: иди на все четыре стороны и ищи сам. На ломаном английском я опросил двадцать прохожих и проделал немыслимый путь в десять километров (в действительности, Морской клуб находился в километре от дворца «Финляндия») прежде, чем добрался до нужного места.
Когда я пришёл туда, там вовсю уже шло веселье. Бесплатно давали пиво, и я, большой любитель этого напитка, надрался им течение получаса. Тут меня и подцепила девушка по имени Анита.
Я говорю «подцепила» потому, что я ни к кому, насколько мне помнится, не приставал. Но что я там делал, я даже не могу вспомнить. Скорей всего, танцевал с кем попало и ввёртывал в себя один фужер за другим. В какой-то момент всё передо мной поплыло, и я, к своему удивлению, плохо изучавший иностранные языки в школе, заговорил на чистейшем английском.
В один прекрасный момент я обнаружил себя довольно свободно болтающим на английском с этой самой Анитой, которая наполовину была эстонка и знала несколько русских слов. Это была двадцатилетняя рыжая девушка, смотревшая на меня насмешливо и покачивавшая своей головой. Рядом с бокалом пива стояла Яна Краснорутская, жена главы русской делегации, и явно удивлялась моей прыти. Сойти вчера с поезда, приехать в первый раз в жизни в Хельсинки и уже завести роман с финкой, – в этом было что-то фантастическое и для меня самого.
Трудно поверить, что ещё 48 часов назад я стоял в очереди за бутылкой шампанского в Таганском гастрономе, и было не ясно, поеду ли я вообще в Финляндию. Сейчас оглядываюсь по сторонам и вижу какую-то Аниту, танцующую со мной медленный танец, и вокруг полыхающий огнями Хельсинки. Эти 48 часов вместили несколько недель, а, может, даже лет. Я вдруг почувствовал невыносимое желание спать: я не спал в поезде, пока ехал из Москвы в Хельсинки, и очень плохо выспался на стадионе, на котором нас разместили.
В момент размещения случилось ещё одно недоразумение. Мне не нашлось места. Как выяснилось, в делегации я оказался лишним. В итоге меня чуть не лишили талонов на обед, а в гостинице не нашлось места. В итоге мне дали огромный бумажный мешок-спальник и задвинули на какую-то багажную полку, где я провёл ночь. Впрочем, завтра уже нужно было уезжать, поэтому не имело никакого смысла обращать на ещё одну ночь.
Между тем, приём подходил к концу, и в какой-то момент я обратил внимание на то, что музыка прекратилась. В числе других гостей я оказался на улице, пьяный в доску и не знающий, в какую сторону идти. Анита тоже собралась уходить и, расставаясь, начала подталкивать к трамвайной остановке.
Тоскливо я смотрел по сторонам, уже простившись с романтическим приключением. Ночной хельсинкский воздух постепенно отрезвлял меня. Кто-то тронул меня за руку. Анита! Она потянула меня к себе и повела в ночную темноту.
Через двадцать шагов я обнаружил себя стоящим на перроне. Подошла необычная финская поезд-электричка, и Анита также рывком запихнула меня внутрь.
Я плюхнулся на сиденье, и моему взору предстало табло, установленное прямо в салоне. Несколько финнов сидели вокруг с не выражающими ничего лицами. Не было слышно привычного гама, который бывает обычно в московских электричках. Такое ощущение, что эти люди пришли в кинотеатр: все они сидели, никто из них не стоял, и сосредоточенно молчали.
Через две остановки Анита взяла меня за рукав и вытолкала на улицу. Вдохнув свежую порцию ночного воздуха, я понял, что протрезвел окончательно. Через две минуты она, проведя сквозь немыслимые проходы со ступеньками, втолкнула меня в свой подъезд.
Передо мной предстала квартира из трудно сказать скольких комнат, в которой мы оказались вдвоём. Она объяснила мне, что живёт с подругой и не общается с мужчинами. Весь разговор продолжался на ломаном английском, а с отрезвлением я стал забывать его.
Анита набрала номер по светящемуся телефону, но я, смутившись, не захотел разговаривать с её мамой. Время было позднее, и она уложила меня спать на кухне, подсунув под кухонный стол матрац. Я плюхнулся на него и моментально заснул: сказалось переутомление от трёх бессонных ночей.
В сне громыхал какой-то поезд, в вагоне проходила белокурая девушка из таможенного контроля, и пограничная сука на привязи у огромного пограничника. Потом вдруг появилось лицо алкаша из Таганского гастронома, а в руке у него – ещё непроданная бутылка шампанского. Алкаш смотрел лукаво и спрашивал:
– В Финляндию едешь?
– В Финляндию, – отвечал я.
– Молодец, – отвечал алкаш. – Правильно, что едешь в Финляндию. Я там, в Финляндии, давно не был.
Внезапно я проснулся. Ноги мои со снятыми штанами вылезали вместе с матрацем из-под стола, сам я лежал под какой-то бандурой, а рядом со мной стояли ещё одни ноги. В джинсах.
Я выглянул и обнаружил, что это стоит другая девушка, не Анита, жарящая на необычной электрической печи какие-то макароны с соусом.
«М-м-яу», – передразнила меня эта девушка.
Я вылез из-под стола. Было уже одиннадцать. Не исключено, меня искали на Конвенте.
Между тем, девушка загнала меня в ванную умываться, а когда я вышел, передо мной предстала заспанная Анита.
Мне была налита огромная кружка кофе, но без сливок. Макарон я тоже не получил. Анита торопила меня, переходя с финского на английский, разговаривая одновременно со мной и что-то рассказывая своей подруге. Та понимающе кивала головой. Не успел я допить свой кофе без сливок, как она буквально схватила меня за шкирку и выставила из квартиры.
Я испуганно озирался по сторонам, думая о том, куда мне идти дальше, как вдруг появилась смеющаяся Анита в белом плаще и повела меня за собой.
Немыслимыми переулками, поднимаясь вверх по каким-то горам, она вывела меня на железнодорожную станцию и сунула пятнадцать марок.
Мы стояли и ждали поезда. Мне стало грустно. Я понял, что сейчас мы расстанемся, и я её никогда больше не увижу. С какой стати я должен её увидеть, если через три дня я буду опять в Москве, и все эти внезапно свалившиеся приключения забудутся, как и не бывало? Собственно говоря, и она случайно зашла на этот Конвент, случайно меня увидела, – всего этого могло бы и не быть. Всё это похоже на какой-то фантастический сон, – начиная с пограничной суки в поезде, алкаша в Таганском гастрономе и жены главы делегации Яны Краснорутской с накрашенными губами. И потом возьмите тех бритоголовых парней у памятника Маннергейму, которых я фашистами назвал: как только они меня не догнали и не вломили? А ведь могли догнать и вломить. И пограничная овчарка в поезде могла укусить.
Анита взглянула на меня: похоже, что ей тоже было грустно. Послышался свист, и к перрону подошла необычная электричка. Мы расстались: она втолкнула меня в вагон, и с тех пор мы больше не виделись.
В первый раз за все эти дни я выспался! За окном проносились пригороды Хельсинки, я хмуро смотрел на них.
Не успел я прибыть на вокзал, как лоб в лоб столкнулся с Краснорутским, который спросил, где я был. Дело в том, что делегация уже грузила вещи в паром «Эстония» (точнее, он назывался так – Estonia ), который должен был переправить весь Конвент через Финский залив в Таллинн.
Перед отплытием я, к своему удивлению, столкнулся лоб в лоб с Политковским, ведущим «Взгляда». Ещё больше меня удивило, когда Краснорутский подошёл к нему, и они начали что-то обсуждать. Я попросил его познакомить нас. Знакомство состоялось, но совершенно идиотским образом. Политковский протянул мне руку, сказав:
– Меня зовут Саша.
Я, в свою очередь, сказал, что меня зовут Андрей, после чего разошлись. Больше с ним я никогда не встречался.
Паром, между тем, отчалил. Собственно, никакого парома и не было: было такое ощущение, что отчалила часть пристани, на которой мы стояли. Полоска воды увеличивалась, и до меня постепенно дошло, что мы плывём.
Хельсинки уменьшался, пока не превратился в берег, заставленный игрушечными домиками. Минут через сорок он и вовсе пропал из виду.
Я принялся гулять по парому, перед этим зачем-то положив вещи в камеру хранения и сунув в щель пять марок. К моему удивлению, камера не захлопнулась, а пять марок пропали. Оставив всё в таком виде, я принялся бродить по палубе и игральным залам. Внезапно я обнаружил стеклянную стену, а за ней ресторан. Изящные эстонки приносили еду. За столом сидели иностранцы и пировали.
К своему удивлению, среди этих иностранцев я обнаружил Краснорутского, его накрашенную, как дура, жену Яну и ещё несколько человек из советской делегации. Я полез в нижний карман брюк и нащупал в нём максимум тридцать или сорок марок. Тратить их на еду мне не хотелось.
На палубе я заметил двух девиц бальзаковского возраста. Точнее, они меня заметили. Одна из них оказалась феминистка Мария Арбатова, впоследствии известная писательница и участница ток-шоу.
– Смотри-ка, – сказала Мария Арбатова, – приёмник спёр у финнов.
Я его не спирал, а забыл отдать при выходе с Конвента. В Рыбинске я намеревался его сдать будущему генеральному директору «Рыбинских моторов» Юрию Ласточкину .
Плыть оставалось ещё часа три и, чтобы убить время, я затеял разговор с одним англичанином. Никто из нас не понимал, о чём говорит другой. Внезапно из толпы вынырнул парень с косым лицом, который, как я знал, был из Новосибирска. Парень, к моему удивлению, быстро стал чесать на английском, выступив в роли переводчика. Я пытался объяснить обалдевшему англичанину о том, что нельзя просто сокращать наступательные ядерные вооружения, не заменив их на оборонительные или на обычные, потому что мир рухнет. Он никак со мной не соглашался.
Из ресторана, между тем, вышла Яна Краснорутковская.
Через пятнадцать минут познакомился с финкой и начал танцевать с ней в ресторане, ничего не заказывая.
Между тем, паром «Эстония» под звуки чаек приближался к Таллинну.
Я было решил, что спрыгну и пойду гулять по Таллинну, который не видел почти год. Но не тут-то было: не успел я с двумя сумками пробраться к выходу, как обнаружил, что прямо на меня идёт, махая хвостом, пограничная овчарка, а рядом с нею здоровенный малый в зелёной униформе. Предстоял ещё час досмотра.
Наконец, овчарка ушла, и я сошёл на пристань. На ней стояла злая Краснорутская, спрашивая, куда я делся. Делегация вся погрузилась уже в автобусы и готова была отбыть в гостиницу.
Почему-то я решил никуда не ехать, а отправиться в свободное гуляние. Скорее всего, эта тягомотина с гостиницей протянется ещё часа три и кончится тем, что места в гостинице мне всё равно не достанется. Моя задача заключалась в том, чтобы перевезти две набитые барахлом сумки на железнодорожный вокзал и побыстрей смотаться из Таллинна.
Прошёл слух о том, будто советскую делегацию будут отвозить обратно в Москву в автобусах, а это восемнадцать часов непрерывной парки в летнюю жару. Нет уж, лучше оставшиеся пятьдесят марок я обменяю на рубли, а на них куплю нормальный плацкарт, а, может, даже купе, и высплюсь. С другой стороны, оставались талоны на обеды на два дня работы Конвента, вопрос в том, спать где. Вещи в камере хранения могут храниться три дня, а я за это время могу обегать весь Таллинн.
Недолго думая, я направился во Дворец, в котором должна была состояться заключительная часть: там как раз шли на обед. Подойдя к какому-то координатору, я объяснил, что так, мол, и так, являюсь участником Конвента, в Хельсинки ночевал в каком-то бумажном мешке, а здесь – не известно где.
Результатом было то, что меня тут же вписали в какую-то не до конца укомплектованную группу и отправили по сложному адресу в какой-то кемпинг за городом Таллинн. Перед тем, как туда отправиться, я зашёл в пресс-центр, чтобы отхерачить на бесплатном ксероксе несколько статей. Едва я взялся за ксерокс, как возник эстонский малый в пиджаке и сказал мне с эстонским акцентом:
– Тут вам не Россия.
В Финляндии я такого не слышал, хотя там тоже была не Россия. Я забрал свои бумаги и ушёл.
Смеркалось, и нужно было поспешить на ночлег. Для этого нужно было ещё найти кемпинг на краю города. В бумажке, взятой в секретариате, были указаны автобусы, на которых можно было доехать, но вот только где эти автобусы останавливаются?
Внезапно я оглянулся и заметил англичанина с белой бородой, ловившего такси.
– Ком, ком!
Я понял, что он зовёт меня сесть в такси.
В машине он развернул мою бумажку и отдал таксисту. Тот начал соображать, как ехать. Через тридцать минут мы остановились у мини-отеля, находившегося действительно на краю города. Я поблагодарил любезного англичанина, сделавшего ради меня немыслимый крюк, и вошёл в кемпинг.
За столом сидел сумрачный эстонец.
– Терре, – сказал я ему.
– Терре, – ответил он.
Наверху послышались девичьи голоса.
Вскоре меня чаем несколько юных полячек. Две из них запомнились чрезвычайно: они учились в Варшавском университете, и позже мы переписывались. Одну из них я пригласил к себе в номер, и мы пили чай.
Вдали от своей делегации, один в четырёхместном номере, я спал до одиннадцати. Пропустив, естественно, конвентовский завтрак. Что я, дурак, вставать в восемь утра, чтобы ехать в центр города на какой-то завтрак? Вот на обед можно было и съездить. С собой вообще лучше привозить кусок колбасы, деля его на ужин и завтрак, а на Конвент ездить только обедать.
К тому же, нужно было зайти в редакцию эстонского журнала «Vekerkaar», в русской версии – журнал «Радуга»: год тому назад, когда я впервые приехал в Таллинн, я оставил там две свои статьи. Одна из них уже вышла в майском номере, а вторая готовилась в десятом или одиннадцатом номерах.
Таллинн – городок маленький, типа нашего Ярославля. Улочки, средневековые стены, какие-то холмики в нём могли создать иллюзию, что находишься где-то в центре Ярославля. Особенно редакция вот этой «Радуги», – ощущение такое, будто идёшь в дом 5«А» по ярославской улице Терешковой, где располагался Союз писателей, а потом – газета «Золотое кольцо». И лица здесь очень похожие на ярославские: белесоватые, задумчивые, невыразительные. Почти тупые, – если в них не всматриваться, конечно. Персонально с моими статьями работает Инна Мартоя, редактор отдела публицистики. Вот ей-то я и пытаюсь дозвониться.
– Инна Мартоя в отпуске, – отвечают мне, – попробуйте выслать рукопись почтой.
– Зачем же почтой, я у вас тут рядом, стою в двух шагах от редакции?!
В любой московской или ярославской редакции я просто оставил бы свою статью первому попавшемуся сотруднику или сунул бы её на вахту, а тут приходится посылать почтой персонально Инне Мартоя!
Ну, всё! Больше мне в Таллинне делать нечего! На бульваре знакомлюсь ещё с одной девушкой и сажаю её себе на колени. Изумлённая Краснорутская смотрит на меня как на привидение.
Кстати, несмотря на все эти головокружительные знакомства, ни одно из них не остаётся для меня безликим. Каждую девушку я помню до сих пор. И особенно эту. По имени Anna – так она записала мне в тетрадку, куда добавила – для переписки – и свой адрес. У неё рыжие волосы, и сама она напоминает скорее куклу. Я ей понравился, очень понравился, – это видно по тому, как она сидит у меня на коленях, дёргает своими игрушечными ножками и смотрит на меня. Это чистая эстонка – по речи, манерам, культуре. Она даже не знает, откуда я приехал в Таллинн.
Рядом проходит группа молодёжи, и вдруг до меня доносится:
– Не ссы, Саня.
Вот откуда я приехал, Анна. Из города, в котором все так говорят. Но пусть я для тебя буду просто москвичом.
Она прочерчивает ножкой линию на тротуаре и смотрит, немного склоняясь, как Эдита Пьеха, на меня. Конечно, я врал, когда говорил, что у эстонцев невыразительные лица. У них очень, очень выразительные черты лица, – просто нужно в них вглядеться. И язык необычайно певучий. Эстонцы – это первобытные племена, заколдованные Европой. В них две души – одна европейская, как вот эти замки в Таллинне, а другая языческая, похожая на песнь.
Когда у народа столько падежей в грамматике, он не может быть примитивным. Он – звук.
Ах, Эстония! Отчего и мы, русские, не такие, – ведь и у нас много падежей в языке, но ещё меньше глаголов. Мы, славяне, тоже были когда-то звуком и песней, но потом превратили эту песнь в империю и свели все падежи до одного удара татарского хлыста. Почему мы не стали маленьким королевством, как Эстония? Зачем стали империей, потеряв себя?
Нужно уезжать, а уезжать не хочется.
Последние три часа перед поездом, – уже купив билет, – брожу по Таллинну в ожидании неизвестности. Что там ждёт в этой России? Децентрализация империи привела к национализму здесь, в Прибалтике. Но каким будет наш собственный национализм в России?
Чья-то рука взяла за плечо в поезде:
– Слышь, братан, тут твоё место? Подвинься, а? Мы с компанией едем.