Ода мышиной возне
Супружеская измена – это такая вещь, о которой сразу всем все становится известно. Трудно сказать, чего тут больше: облегчения – что подобное произошло с кем-то другим, а не с тобой, или, наоборот, зависти – дескать, кому-то другому удалось перешагнуть через моральные принципы и соблазниться запретной любовью, а мне этого не дано. Во всяком случае, в большом коллективе весть об измене моментально становится достоянием всех и каждого, и это сильно меняет людей, запутывая и без того сложные отношения. Вот, например, я, оказавшись в такой ситуации, не знала, кого теперь можно приглашать к себе в гости на день рождения, а кого лучше и близко к порогу не подпускать. Мне не хотелось становиться объектом насмешек или презрения, но в то же время специально преувеличенной жалости к себе я бы не потерпела. Как пройти по лезвию ножа, чтоб не упасть с него и не провалиться в пустоту и вместе с тем чтобы не порезаться?
После основательных раздумий я решила позвать на Гошины именины двух актрис из театра, ибо, кроме богемы, у нас не было никого знакомых в городе – мою подругу Юльку да подругу его любовницы Птицыну. В этих я хотя бы была уверена, что они женщины относительно порядочные, и ничего лишнего про нас ни в глаза, ни за спиной болтать не будут. Двадцатипятилетие мужа прошло скромно, без песен и танцев, только салат оливье, чай с тортом да разговоры на дежурные темы, однако после того, как гости ушли, на книжной полке, висящей прямо над нашей кроватью, появилось импортное мыло в блестящей упаковке поганого фиолетового цвета.
— Оттуда кусок мыла? – спросила я его.
— Подарок.
— От кого?
— От нее.
Понятно, от кого же еще!
На следующее утро я открыла глаза и снова увидела у себя над головой это мыло. Весь день я убиралась, готовила, стирала, гладила, а оно так и лезло мне в глаза. А уж как представлю, что Гоша будет этим мылом натирать себе все части тела, включая самую распрекрасную, так мне гадко становится. Вот сволочь, татарка, нашла, что подарить!
— Слушай, Гоша, – сказала я ему, когда он вернулся вечером с работы, – этот твой подарок, он мерзкий, я его выброшу к чертовой матери.
— Не трожь! Чем он тебе мешает? Безобидный кусок мыла.
— Ну, если он безобидный, то почему ж ты его на книжную полку положил? Почему не в рамочку и не под стекло? Ты еще молиться на него не пробовал? Подумать только, какая святыня!
— Дура! Ничего ты не понимаешь. Это мыло мне дорого как память. Я и так уже целый месяц с ней не встречаюсь. Может, я никогда и не буду с ней больше.
— Э-эх, глаза твои бесстыжие! Так я тебе и поверила.
— Ты ненормальная!
Конечно, на такой шаг нужно было решиться – и я не нашла в себе силы это сделать. Выбросить такую драгоценность – это ж как с Ерофеевым: окажется потом, что оно и есть самое главное на свете, в чем смысл жизни-то и заключен.
Вечером мы пошли на сдачу премьерного спектакля, где Ильсия Сулейманова играла одну из главных ролей. В зале сидело много народу, поэтому Гоша посадил меня на заднем ряду, а сам спрятался в занавесе, отделяющем зрительный зал от фойе театра, и оттуда весь спектакль наблюдал за своей коровой, посылая ей какие-то знаки. При виде этой низменной жалкой картины меня, и без того чувствующую себя неважно на 7-м месяце беременности, чуть не стошнило прямо на соседа впереди.
На обратном пути домой я крыла их обоих на чем свет стоит.
— Вы встречаетесь где-то там, случаетесь, как собаки, это ладно, но такую комедию из этой сопливой страстишки разыгрывать, анекдот какой-то, вот так в щелочку друг за дружкой подглядывать – это такое противное, мелкое, ничтожное лицемерие, тьфу! Если уж делаешь, так делай широкие жесты, шагай, чтобы штаны порвать, чего мельтешить-то? Как школьник, в прятки-жмурки играешь.
— Дура, как ты можешь так говорить о человеке, которого не знаешь? Да будет тебе известно, что она меня даже на порог не пускает.
— Да что ты говоришь, дорогой! Ай-яй-яй, я тебе сочувствую.
— Да! Я вот, между прочим, и хочу прийти к ней, хочу ее, подойду к ее двери, стучу, звоню, а она мне не открывает. Я изнемогаю весь, а она мне отказывает. Я говорю: ну, разреши мне хотя бы побеседовать с тобой. Она говорит: отправляйся к своей жене. Представляешь, какое благородство душевное? Она хочет, чтобы мы сохранили семью.
— То-то я и смотрю, как она расстаралась! Дурачок, она же с тобой в кошки-мышки играет, шпыняет, как мальчишку, а ты и язык высунул. Она же прекрасно знает: чем больше женщина отталкивает, тем больше мужик хочет. И ты мне еще о каком-то благородстве этой проститутки заливаешь?
— Замолчи сейчас же! Скромнее и чище нее нет женщины! Она такая тонкая душа…
— Зная образ жизни, который эта тонкая душа ведет, по пьяной лавочке сношаясь с кем попало, не удивительно, что и ты оказался в ее лапах. Тебе всегда нравились развратные женщины. Понятно, что она этим воспользовалась.
— Ты так говоришь, потому что сама таким благородством не обладаешь. Все, что о ней судачат – это сплетни. А если уж на то пошло, то ты – самая последняя сучка и есть, и хуже нее в сотню раз. Мне о тебе то же самое говорили перед тем, как я на тебе женился, но я никому не верил.
— Спасибо тебе, милый, приятно слышать, – сказала я, а сама подумала, чего я, собственно, распинаюсь перед ним, пойду и узнаю, правда, что ль, на порог не пускает.
Через несколько дней выдался подходящий момент. Гоша уехал с гастролями по Марий Эл, оставив меня дома одну. Я узнала расписание репетиций в театре и пошла на утренний прогон спектакля с участием Сулеймановой. Злополучный кусок осточертевшего мыла я захватила с собой, предполагая с возвращения этой вещи начать объяснения. Раздавить разлучницу своим нравственным превосходством я считала плевым делом, тем более что в моем распоряжении имелся целый арсенал артистической техники плюс недюжинный драматический талант. Как актрисе, мне не представляло большого труда надеть на себя маску недоступной богини, взирающей с Олимпа на мышиную возню презренных человечков.
Я пришла за 20 минут до начала репетиции и, как и ожидала, нашла Сулейманову одиноко сидящую в женской гримерке. За руку поймав в коридоре Юльку, я попросила ее постоять на шухере:
— Ты что?! Твой узнает – убьет!
— Разберемся.
Я зашла в гримерку, прошлась туда-сюда по комнате, заняла очень выгодную позицию у окна с таким расчетом, чтобы Илька разговаривала со мной против света. Я смотрела на ее хорошо освещенное плоское, все в порах-дуплах, лицо, неудачно замазанное шпаклевкой, на растянутый по скулам, совершенно прямой рот, необыкновенно длинный, с неподвижными уголками губ, на ее хитрые надменные татарские глаза, смотрела и пропитывалась ненавистью к этой женщине, как вдруг откуда ни возьмись у меня появился страх. Боже, как я испугалась, когда она повернулась ко мне! Все-таки же она женщина, как и я, мелькнуло у меня в голове, а что если по башке даст?
— Как ты смеешь переманивать чужих мужчин? – начала я срывающимся голосом, забыв о том, что хотела начать с мыла. – Как у тебя совести хватает появляться в театре после этого? И что за комедию ты там разыгрываешь? Почему моего мужа на порог не пускаешь? Что это за кошки-мышки такие? Прекрати над ним издеваться, объясни, что ты наигралась с ним, и выкинь его из головы, поняла?
— А чего это ты, собственно, со мной в таком тоне разговариваешь? – возмутилась Ильсия. – Я понимаю, что ты обижена, я чувствую себя виноватой перед тобой, но причем тут я? Никто твоего мужа не уводил, он сам за мной бегает, так что ты с ним, пожалуйста, сама разбирайся.
Я ощутила себя цыпленком в когтях у стервятника.
— Знаешь что, – перебила я ее, – ты мне сказки не рассказывай про то, как ты его не уводила. Приглашаешь его, значит, поболтать, разжигаешь в нем огонь, а после гонишь. А ноги кто на него закидывал, я, что ли?
Ильсия не нашлась, что ответить, и я решила развить успех.
— И не обольщайся, что тебе достался лакомый кусочек. Мой муж не такая уж прелесть, как тебе кажется. Ты думаешь, что ему нужен в постели бой на шпагах? Он первые две недели такой, а потом увидишь, какой это айсберг, просто кусок льда.
— А с какой стати ты меня, собственно, учишь? Кто ты такая, чтобы меня учить? Почему ты считаешь себя вправе давать мне какие-либо советы и нравоученья? Я понимаю, что ты обижена, но я вовсе не желаю тебя выслушивать. Забирай его, если можешь увести, он мне не нужен.
— Как это так не нужен?
В этот момент кто-то открыл дверь в гримерку.
— Закройте, закройте! – закричала я. От волнения у меня опять задрожал голос. Дверь закрылась, и я продолжила. – А как же назвать твои финты ушами, которые ты с ним проделываешь? Этого мужчину ничто не разжигает, кроме как интеллектуальные беседы. Я сама его на это купила и вижу, что и ты сейчас тоже этим пользуешься.
— Ну, если ты такая сильная в интеллектуальных беседах, то, пожалуйста, тем же способом и верни его.
Мои позиции с каждым мгновением становились все слабее.
— Так отдай. Хлопни дверью и скажи: до свидания, и я заберу его. Если уж ты так печешься о сохранении моей семьи, если уж ты и впрямь такая благородная, какой он мне тебя расписывает, тогда собирай свои манатки и уезжай отсюда подальше.
— Че это ты гонишь меня из моего родного города? Ишь ты, приехала здесь порядки свои устанавливать. Мне некуда ехать. Если можешь, бери его, и отправляйтесь, куда хотите.
— Да я беременная женщина, у меня должен родиться ребенок. Куда я попрусь-то? Я уехала бы, да ты привязала его к своей юбке и держишь. Ты должна ему сказать, что не любишь его так, чтобы он отстал.
— Ну, знаешь, – замялась Ильсия.
— Что?
— Я не могу сказать этих слов.
— Почему?
— Потому что они не соответствуют истине.
— Ах, вот оно что, дрянь ты эдакая! – взорвалась я. – Я всегда говорила, что сучка не захочет, кобель не вскочит. Да ты на каждого встречного-поперечного вешаешься, ты, старуха, обвила юнца-мальца вокруг пальца. Думаешь, что тебе все позволено?
— Да ты на себя посмотри. Во что ты превратилась-то, а? Мегера несчастная!
Ильсия держала себя с достоинством, а я уже не владела собой, несла околесицу, и этот перевертыш только подлил масла в огонь моего гнева. Никак мне не удавалось заставить ее почувствовать себя униженной. Выкрикивая различные ругательства и оскорбления в ее адрес, я смотрела на ее окрысившуюся морду и представляла, как я сейчас возьму и чем-нибудь зафиндидюлю ей по балде, вцеплюсь ей в волосы и шваркну головой об стол, но один вид ее сильнющих ручищ с крепкой шеей отпугивал меня. И тут очень кстати подвернулась мысль о мыле. Продолжая пороть несусветную чушь, я достала из сумочки кусок мыла, потрясла им перед ее лицом и со словами: «Да тебя убить мало!» коротко, без замаха метнула чистящее средство в Ильсию, попав ей точно промеж глаз. Бросок получился сильным и неожиданным. Мыло, отлетев от ее лба по высокой траектории, шлепнулось на подоконник за моей спиной. Ильсия опешила, и на мгновенье в комнате воцарилась мертвая тишина, в которой отчетливо прозвучал смех в соседней мужской гримерке, как будто находящиеся там актеры наблюдали за нашей сценой и видели все сквозь стену. Внимательно изучая пульсирующую на голове шишку и остановившийся взгляд побитой женщины, я подумала, что Сулейманова решает сейчас важный для себя вопрос: убила я ее насмерть или не убила?
— Ни … себе! – тихонько матюкнулась Илька, наверное, склонившись к тому мнению, что она все еще жива.
— Получила! – радостно воскликнула я и победно прошествовала мимо нее к двери. Во мне все тряслось от страха и ненависти. – Вот так-то!
— Да я тебе!.. – завопила татарка, схватив первое, что попалось под руку, им оказались щипцы для завивки.
Пулей сначала я, а вслед за мной Сулейманова вылетели из гримерки, чуть не размазав по стенке стоящую на стреме Юльку. Сдуру я почему-то побежала не к служебному выходу, а на сцену, где монтировщики заканчивали собирать декорации. Зрелище двух гоняющихся друг за другом актрис повергло их в немой восторг. Такого натурального фарса никому из них никогда не доводилось видеть ни в театре, ни в жизни. Случайно встретившись взглядом с завпостом, я прочла на его лице такое умиление, как будто я ему в подарок преподнесла виллу на Ривьере.
Несмотря на беременность, я оказалась шустрее и проворнее татарки, хотя, конечно, своим спасением я обязана торчавшему на подмостках гвоздю, через который Ильсия споткнулась, после чего, не справившись со скоростью на повороте, полетела в оркестровую яму и со священным грохотом приземлилась на литавры, добавив к шишке на лбу еще и синяк под глазом.
Во славу медицины
Мой организм всегда оставался загадкой для врачей и для меня самой, потому что мои объяснения происходящих внутри меня процессов очень отдаленно напоминали типовые симптомы медиков, приводя последних в раздражение. Всю жизнь врачи общались со мной больше при помощи языка мимики и жестов, чем слов.
— Ребенок вас толкает? – спрашивает меня гинеколог.
А я не могу объяснить, толкает или не толкает.
— У меня там как будто колышется, – отвечаю я, – как будто волны, море. Вдруг неожиданные всплески, или вдруг как-то особенно гудит, а то замолчит и словно дышит кто-то.
— Вы что, с ума сошли? – не выдерживает врач. – Какие всплески, какие волны? Боль резкая или ноющая?
Мужчине не дано этого понять, да и каждая женщина ощущает это чудо по-своему, каждые следующие роды – по-новому. Внутри утробы развивается не яйцеклетка, оплодотворенная сперматозоидом, а иной разум. В один по-настоящему прекрасный день женщина начинает ощущать присутствие в себе постороннего, этот момент никогда не остается ею незамеченным – вот, и ОНО поселилось, а, поселившись, взрывает весь состав женского существа. Женщина становится не «я», а «мы». У нее изменяется походка, движения, речь, психика, она та и не та одновременно, она – «она и еще кто-то», но пока непонятно кто. Я, например, ощущала, что мой ребенок вовсе не маленький, а просто другой, взрослый, самостоятельный, с уже сложившимся характером, очень родной и вместе – другой. Ощущаешь себя частицей мироздания, в которую угодила еще одна подобная частица и как-то там внутри уместилась, укоренилась, разрастается. Ему можно задать любой вопрос. В ухо тебе, понятно, никто не крикнет – это как разговор с Богом или с самой собой – но ты поймешь ответ и сама удивишься как. Например, ты нежишься с утра в постели, смотришь в потолок и чувствуешь, что он еще спит. Умываясь в ванной, ощущаешь, как он встает и просит есть.
Коля Белозеров, актер нашего театра, последователь учения Порфирия Иванова, снабдил меня разнообразной литературой, из которой я твердо усвоила, что для успешных родов необходимо стоять на росе по утрам, ходить босиком по земле, вбирать в себя солнечную энергетику, вообще быть ближе к природе. Я узнала из этих книг, как важно разговаривать с ребенком, читать ему сказки, давать послушать классическую музыку, показывать шедевры изобразительного искусства. А вот на пламя смотреть не рекомендовалось, иначе ребенок родится с красным лицом. Я же этим советом самонадеянно пренебрегла. Вид горящей конфорки на плите или пылающего костра в саду почему-то успокаивал меня, приковывал к себе внимание, как будто это специально требовалось не мне, а моему ребенку.
Гоша ужасно хотел мальчишку, и мне страшно было не оправдать его ожиданий. Результаты рентгеновского снимка не внесли ясность в этот вопрос. Однажды, прочитав у Тамары Глобы о правилах хорошего тона в беседе с плодом, я погладила свой живот, постучалась туда, как требовалось по этикету, и спросила:
— Ты мальчик или девочка?
В ответ – молчание.
— Девочка?
Молчание.
Значит, я этому сорванцу рассказывала сказки, пела песенки, качала, читала о художниках и поэтах, а в ответ мне ни звука? Ну, спасибо. Мне стало обидно. Я во второй раз спросила:
— Кто ты? Мальчик? Девочка? Кто?
Молчание. Дай, думаю, обхитрю.
— Ладно, давай так, на кого ты будешь похож? На маму?
Молчание.
— На папу?
Молчание.
— На бабушку?
Молчание.
— На дедушку?
И вдруг – тук-тук-тук! Нет, не тук – бульк! Какое-то колыхание. Тот, кто хоть раз принимал морзянку под водой, тот меня поймет. Не было ощущения, что я получила под дых. Просто внутри аквариума, в который превратился мой живот, нечто взбурлило и запузырилось. У меня сразу отлегло на душе: раз на дедушку похож, значит, родится мальчик. Будет, чем порадовать супруга.
Можно было, конечно, не обращать внимания на этот всплеск, считая его делом случая или кишечными коликами, а можно было отнестись всерьез. Во всяком случае, мое любопытство от возможности налаживания контактов с будущим ребенком только возросло, и я попыталась выведать у своего живота чего-нибудь еще.
— На какого все-таки дедушку будешь похож? На Гену?
Молчание.
— На Володю?
Бульк-бульк-бульк. Это нужно было обязательно скрыть. Единственный человек, которого Гоша ненавидел всеми фибрами своей души – это его собственный отец. Признаться, что ребенок будет похож на деда Володю, хронического алкоголика, все равно, что попросить: милый, будь добр, оторви мне башку без лишних объяснений.
Развивая успехи дипломатии, я повторила главный вопрос:
— Так, кто же ты, собственно? Мальчик?
Молчание.
— Девочка?
Виноватое «бульк» просто не лезло ни в какие ворота.
— Ну, все, я тебя не спрашивала, ты меня и знать не знаешь. Вот обрадуется твой папочка, когда я тебя рожу.
Перед самыми родами у меня разболелось сердце. На приеме у врача после обследования мне сказали:
— По вашим рассказам у вас налицо все симптомы порока сердца. А я вот слушаю, никакого порока у вас не наблюдаю.
Порекомендовали мне спать на подушке, так что я несколько ночей подряд мостилась на кровати то боком, то полулежа, то полусидя. Как только начинался приступ, я думала, что пора рожать, но «скорую» не вызывала. По причине своей особой любви к врачам, я этот момент оттягивала, а Гоша – из особой любви ко мне – приближал. Разбуженный моими стонами, он всякий раз вскакивал с постели и кипятился.
— Ну, что, я бегу за «скорой»? Да? Все?
— Ну, давай еще подождем, еще вроде должны какие-то воды отойти, и кровотечение пока что не открылось… – уговаривала я сама себя, вместе с тем демонстрируя супругу свою осведомленность о ходе процесса. – Я не знаю, но чувствую, еще не пора.
— Я же вижу, тебе плохо, – кружил он по комнате зверем, загнанным в клетку.
— Мне очень плохо, да, – скрипела я, стараясь пробудить в нем хотя бы жалость к себе, если любовь уже умерла.
— Вот сдохнешь здесь в квартире, так и не доедешь до больницы – что я буду потом с тобой делать?
Для меня осталось загадкой, почему ему страстно хотелось, чтобы день рождения ребенка совпал с его днем рождения. Возможно, он мечтал как можно скорее от меня отделаться, а совпадение чисел – просто сиюминутная блажь, пришедшая ему в голову. Слава богу, что никакого совпадения не произошло. Дитя не явилось на свет ни 10 сентября, как он ожидал, ни 15, ни 20. В больнице прогнозировали рождение на начало октября, а мне казалось, что это случится в последнюю декаду месяца. Действительно, предчувствие меня не обмануло. В ночь на 25 сентября мне стало особенно нехорошо, к тому же обстановка в доме накалилась добела, супруг уже не чаял, бедняга, побыстрее спровадить меня в больницу – так я ему надоела. О, господи, с каким облегчением и нетерпением усадил он меня в машину «скорой помощи»! С какой радостью, могу себе представить, побежал после этого к своей любовнице отмечать мой отъезд!
В дороге мои любимые врачи принялись меня обо всем подробно расспрашивать, что, и как, и где у меня болит, а у меня со страху все уже, кроме порока сердца, прошло. Еще более исцеляюще подействовала больница – пятиэтажное комфортабельное здание с большим стеклянным парадным подъездом и малюсенькой чахлой дверкой приемного отделения – и сердце отпустило, хоть в космос отправляй.
Меня завели в кафельный ледник, где я разве что не хрустела от мороза, раздели донага и сказали:
— Купайся.
Какое там купание! Кроме туалета, мне ничего не хотелось. Сесть бы на унитаз и сидеть, думала я, лишь бы никуда не идти. Медсестра орала на меня, чтоб я скорее выходила, а я от волнения раз десять бегала на горшок и мыться, испытывая ее терпение.
— Эй, у вас тут все заросло, – сказала мне дорогая моему сердцу, отзывчивая сестра, когда я наконец вышла из душа. – Чего вы не побрили перед отъездом?
Последний раз я сбрила растительность между ног 10 числа, на Гошин день рожденья. Конечно, за пятнадцать дней лобок заметно почернел.
— Боюсь, – призналась я, – порезаться… и вообще, что там нужно делать, не понимаю.
Наверное, посчитав меня за высокообразованную дуру, она достала ржавое лезвие и пошла шкрябать. Почему-то вспомнился Маяковский, вернее, его отец, который скончался от укола ржавой булавкой. Как все-таки иногда к месту и ко времени всплывают у нас в мозгу ассоциации!
На меня надели стираную-перестираную вонючую рубашку, дали в руки пеленки, обули в казенные тапочки 45 размера и отправили куда-то на лифте. Кругом темно, все уже спят, 2 часа ночи, мы куда-то едем, все это похоже на сон. Из лифта я попала в длинный полутемный коридор. Весь пятый этаж освещала одна-единственная лампа на столе у дежурного врача. Слезы наворачивались на глаза, тянуло домой.
Меня усадили, медсестра взяла из рук медицинскую карточку, принялась что-то из нее переписывать в свой журнал. Из глубины коридора появилась полная женщина с колышущимся телом и мощными ручищами. Они вдвоем стали задавать мне вопросы, от волнения я не могла понять смысла простых слов, женщины переспрашивали, сердились, качали головами, потом почему-то засмеялись. Оказалось, толстая прекрасная врачиха с руками мясника в колонке «профессия» обнаружила, что я артистка.
— А, артистка! О, у нас тут была одна артистка. Вы из какого театра? Из Русского? Да, с вами не соскучишься.
Не зная, радоваться вместе с ними тому, что я артистка (может, ко мне начнут лучше относиться) или огорчаться, я вспомнила, как при аборте в Ярославле, вышкрябывая из меня плод, врачи кричали: «Ну, чего ты молчишь-то? Ты ж у нас артистка, давай пой что-нибудь веселенькое!»
Отведя меня в какой-то убогий кабинет, добрые, милые, прекрасные врачи сказали мне после первого осмотра:
— Зря ты приехала, милочка, тут у тебя еще родами и не пахнет.
— Да? Что же мне делать? Домой?..
На меня грозно посмотрели.
— Совсем, что ль?.. Иди ложись в палату.
Великолепные, чудесные, трогательные доктора вкололи мне успокоительное и отвели спать. Проснулась я оттого, что рядом со мной кто-то стонет. За окнами ночь. Девочка на койке возле стены тихо скулит. В соседней палате женщины причитают во сне. Вся больница наполнена неровным гулом постанывающих рожениц. Поняв, что я нахожусь в аду, я ощутила, как у меня заболевает живот и появляется чувство приближения родов. Ко мне подошли прелестные, замечательные душки в белых халатах, еще раз всю осмотрели и сказали:
— Так, поднялся тонус, дайте ей касторку, сделайте клизму, пусть она сходит в туалет и пусть рожает. Готовьте ее.
Возникла медсестра с касторкой. Сначала меня заинтересовало, что это такое – касторка – и почему Буратино в сказке А.Толстого так упорно отказывался ее принимать. Я собралась ее выпить, спросила:
— Водички нет?
— Водички! – хрюкнула наидобрейшая сестра. – Вот закуси, и все.
И дала мне маленький кусочек черного хлеба, густо усыпанный солью.
— А водички как, не полагается, что ли?
— Давай ешь, артистка.
Я глотнула эту штуку и поняла, что Буратино был не дурак. Такое в принципе нельзя глотать. Нечто тягучее повисло в моем горле и оттуда полезло куда-то в уши, в нос, в глаза, куда угодно, только не в желудок. Оно заполонило всю носоглотку, застряло где-то в гортани, расползлось во все стороны, и из головы никуда дальше уползать не собирается. Медсестра, хоть и ничего словами не объяснила, но по сути оказалась права – запить касторку невозможно, а когда она стала совать в меня приготовленный кусок хлеба, я поняла, что и заесть ее тоже нельзя, потому зубы гадко увязли в терпкой каше. С усилием сжимая и разжимая челюсти, я попыталась проглотить хлеб, а он в меня не идет и лишь упруго скачет в касторке вверх-вниз, как на батуте. Сия неудобоваримая масса колом встала между желудком и гортанью и так осталась торчать.
— Нет ли еще кусочка хлеба? – прошептала я, еле дыша.
— Достаточно. Иди на клизму.
Я пошла. Меня промыли, я отсидела свое на горшке, вернулась, легла, и вдруг мне стало хорошо, свободно, легко, усталость смежила веки, улетучилось всякое желание рожать. За время моего отсутствия девочке, которая разбудила меня своими стенаниями, поставили систему. Она лежит себе под капельницей тихо-тихо, не орет. И мне спокойно, вот-вот засну.
— Ну, ты чего? – разбудила меня милая, душевная сестра.
— В общем, все.
— Что – все? Рожать-то будешь?
Потрогала мой тонус.
— О, никакого тонуса нет. Лежи. Если так дальше будет, мы тебя переведем в нижнюю палату, в патологическое отделение, где всякие отклонения от нормы, будешь там лежать, долеживать свое.
В памяти живо всплыли рассказы о муках, испытанных моей одноклассницей Леной Переверзевой в роддоме для бомжей, куда ее привезли по ошибке, перепутав больницы. Вспомнились все подробности ее рассказа, как будто я сама пережила весь этот кошмар: как ее там передержали, как плод развернулся в животе и пошел не головой, а ногами вперед, как ее кесарили, как ребенок родился черным, и его три дня откачивали в кислородной камере, и как в довершение всех бед Лена целую неделю выковыривала, вымывала из себя тампон, забытый и зашитый в животе добросердечными врачами на скорую руку во время операции. Сразу захотелось сбежать отсюда куда-нибудь на ближайший край света. Прикинула, где находится лифт и выход на улицу. «Только как же я побегу в этой замызганной ночной рубашке и в тапочках 45 размера? – спросила я себя. – Вот, значит, для чего их выдают – чтобы отсюда нельзя было улепетнуть».
В грустных раздумьях я встретила рассвет и провалялась до обеда, пока в больнице не приступили к кормежке. В палаты для рожениц не поднимают еду, им есть не положено, а то еще обваляют врачей во время родов, но пойди объясни это организму моего ребенка, желающему подкрепиться чем-нибудь вкусненьким в последний раз перед тем, как появиться на свет в точно определенный срок, и моему собственному организму, истощенному за ночь нервными потрясениями и к тому же обладающему обостренным чувством обоняния. Когда обслуживающий персонал на нижних этажах принялся наворачивать супчик, пловчик и компотик, соблазнительные запахи расползлись по коридорам, и у меня ручьями потекли слюнки. Девочка, моя соседка, пролежала с капельницей до полудня, потом на ее сильный крик сбежались санитары и быстренько увезли ее от меня. Нет сил передать, как мне стало грустно одной в пустой палате. Выйдя в коридор, я горько заплакала.
— Ты чего хнычешь? – спросила шедшая мимо сестра.
— Домой хочу.
— А что не рожаешь?
— Да что-то не хочется. Я уже пробовала один раз, не получается. И вообще, я есть хочу.
— Твоя как фамилия?
— Стародубцева.
— А, артистка. Ну, иди, ложись, я тебе сейчас супчик принесу.
Благодетельница принесла мне суп.
— Только я пустой бульончик тебе принесла, а то меня поругают. По-тихому съешь, в палате.
Чуть попозже она принесла мне и компот.
— На, жиденького похлебай, поешь, сил немножко появится. Не знаю, повезут тебя вечером вниз или нет, там у них переполненные отделения, может, еще до завтра здесь побудешь. Не голодной же тебе сидеть, правда?
Я поблагодарила и опять осталась одна, не голодная и не сытая. В желудке пусто, на сердце тоскливо. Вдруг внутрь меня что-то провалилось, мой ребеночек зашевелился, видать, тоже перекусил, а, подкрепившись, стал проситься наружу, вниз осел, мне стало тяжело, одним словом, чувствую, что вполне смогу. На всякий случай, легла, а тут и вечерний обход.
В палату зашли какие-то новые прекрасные, очаровательные люди, совсем не те, что принимали меня ночью, и не те, что кормили касторкой днем. Но мне на это было начхать. Я уже решала в уме, как отсюда вырваться домой, чтобы рожать там в ванной по совету Порфирия Иванова. В моей голове созревал план побега, и медицинские работники только мешали мне своей болтовней сосредоточиться на главном.
— Может, мы ее вниз переведем? – предложила медсестра врачу. – Там где-нибудь раскладушку поставим, положим ее в коридоре.
Господи, хоть бы коридор был набит до отказа роженицами на раскладушках! Врач потрогала мой живот и сказала:
— А зачем ее переводить? Она рожать будет.
— Как? Когда?
— Да вот сейчас и будет. Вы как насчет того, чтобы сейчас рожать?
— Да я вообще-то «за», – ответила я в задумчивости, – но у меня не получается.
— Вы что-нибудь кушали? – спросил врач.
— Кушала. Жиденькое попила, компотик, там еще яблочки.
— Ладно, касторку, клизму, и пусть рожает на здоровье.
— Опять касторку? А больше ничего у вас нет?
— Извините, госпожа артистка, ничего другого у нас не имеется.
Опять эта касторка! Я было попробовала прикинуться шлангом, пошла к сестрам и попросила у них только клизму, но они оказались начеку.
— А вы еще касторку не принимали.
— Да? Я утром принимала.
— Да? Но после этого кушали.
Облапошить их не удалось. Второй раз в меня запихнули эту гадость, правда, я не преминула тут же закусить ее хлебом. Оказалось, друг Буратино, так намного проще ее глотать. Эта взвесь как-то там внутри спаялась, заволоклась и одним деревянным куском шлепнулась на дно желудка. Я сходила на горшок, вернулась – не хочу рожать. На дворе стало смеркаться, в палате тишина. Я легла отдохнуть и задумалась: «Бежать? А куда бежать? К закрытой двери? Муженек, я уверена, ушел ночевать к любовнице. Никто меня дома не ждет и не любит. Пусть меня переводят в патологическое или домой отправляют, пусть что хотят, то и делают, мне уже все равно». Как только я прониклась абсолютным безразличием ко всему на свете, зашел санитар.
— Вас рожать везти?
— Не надо меня везти.
— Как?
— Я уже ничего не хочу.
— Ну, тогда идите к врачу.
Санитар – тоже, наверное, по-своему прекрасный человек, даже несмотря на то, что не гинеколог. Раз он сказал, что надо делать так, значит, надо его слушаться.
— Не хочу рожать, – индифферентно сообщила я гинекологу, зайдя в смотровой кабинет.
— Ну, я всяких придурков видела, – воскликнула та сердито, – но такое чудо еще не встречала! Ложись.
Я забралась на кресло, она посмотрела, куда-то ткнула пальцем и скомандовала:
— Иди спи, сейчас велю, чтоб тебе сделали успокаивающий укол. Если мне завтра не родишь, переведу в патологическое.
После укола я легла на койку у себя в палате и моментально отрубилась. Проснулась оттого, что лежу в луже крови. Поднялась со своей кровавой пеленкой, меня из стороны в сторону ведет, в глазах туман. На предательски подкашивающихся ногах вышла из палаты. 2 часа ночи. В коридоре пусто, за столом дежурного, где вечно горела одна лишь настольная лампа, никого не оказалось. От сильной боли внизу живота и в пояснице ноги отказывались идти. Потоптавшись возле двери врача, из-за которой ничего, кроме мерного храпа, не доносилось в ответ на мое кряхтенье, я решила, что хочу в туалет. В освещенной уборной выяснила, что кровь из меня не сказать, чтобы льется, а странно как-то выделяется, не прекращая течь. Мертворожденные младенцы, зашитые в животы бинты, кислородные аппараты вновь заполнили мое воображение. Страх заставил меня подойти к двери дежурного врача и постучаться.
— Кто там? – донеслось бормотание сквозь храп.
— Рожать.
— Из какой палаты?
— Из 3-ей.
— Иди, спи, тебе специально сделали успокаивающий.
Я пошла, легла, потом опять встала. Ничего у меня не успокаивается. Еще немного, и я совсем скопычусь. По стенке добралась к злополучным закрытым дверям, постучалась.
— Чего?
— Рожать.
— Иди спи.
— У меня тут кровь.
— Где?
— На пеленке. Я проснулась, а у меня кровь.
— Сейчас выйду, посмотрю, – недовольно буркнула женщина.
Открылась дверь.
— Чего?
Чуткая, милосердная, участливая сестра поглядела на свет мою пеленку.
— Ну и что?
— Как – что? – чуть не заплакала я. – У меня же не было крови. Я в туалет пошла –кровь. Давайте что-нибудь делать, я ж никогда не рожала.
— Иди спи.
— Я не могу спать, у меня поясница болит.
— Иди спи. Врача сейчас нет. Кто тебя будет смотреть?
Сестричка вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.
Ни лежать, ни идти, ни сидеть я больше не могу. Я стою и хочу рожать. И вдруг слышу:
— А-а-а! – закричал мой ребенок не своим голосом. Потом заставил меня вернуться к дверям и еще раз просипеть туда. – А-а-а!
Чувствую, голова кружится, сползаю по стене на пол, слышу: дверь щелкнула. Вышла припухшая сестра, раздвоилась у меня в глазах.
— Ты чего? – спросили обе отзывчивые женщины.
— Рожать хочу.
— Ну, ладно, иди ляг, я тебя вызову.
С трудом доползла я до койки, легла. Через какое-то время действительно меня вызвали из коридора.
— Эй, с 3-ей, к врачу.
Я опять пришла на своих ногах в смотровой кабинет.
— Давай ложись, – начала меня по новой пытать внимательная, заботливая врачиха.
Я легла.
— Ну и чего?
— Кровь.
— Сейчас посмотрим.
Как мне ткнула пальцем! Из меня что-то как брызнуло с шумом! Я как испугалась! Если это околоплодные воды, то почему с кровью?
— Ой, мамочки! Ой, мамочки! Ой!
— Чего ты причитаешь? Вставай и иди ложись.
— Я не могу.
— Все могут, а ты не можешь? Посмотри, там одна стоя рожает, – привела она кого-то в пример.
Я встала, пошла посмотреть, кто где как рожает. Внутри меня, там, куда она мне ткнула, стало необычайно больно – ходить неудобно, в попке режет, в пояснице ломит. Не обнаружив по дороге стоящих рожениц, я снова улеглась на кровать – и тут такое началось! Крича, я перевалилась на бок, ощутив, что так легче переносить боль. На крик прибежала медсестра, прошипела:
— Заткнись!
И смылась. Заткнуться-то я заткнулась, но боли от этого меньше не стали.
— Ой, рожаю! Рожаю! – пищала я, вероятно, поднимая на уши своими стонами всю соседнюю палату.
— Чего орешь? Чего орешь? – набросилась на меня сестра, возникнув, словно из-под земли.
— Я не ору, я рожаю. Сделайте же что-нибудь.
Добродетельная, обаятельная сестричка опять исчезла куда-то. Я смутно осознавала, что во всем, конечно, виновата только я одна, и я должна быть за все в ответе. Готовая к самому худшему, я терпеливо ждала, когда же добросовестные, всегда услужливые врачи придут мне на помощь, я оправдывала их отсутствие разными уважительными причинами и надеялась, что мои страдания не останутся незамеченными, все скоро закончится, и закончится благополучно – надо только найти положение, в котором должно наступить временное облегчение. Однако чем дольше я ворочалась, с бока – на спину, со спины – на четвереньки, тем хуже становилось. Позы, в которой стало бы хоть чуть-чуть полегче, не находилось, да и на выручку мне, такое впечатление, никто не торопился. Опять возникшая из небытия медсестра сказала:
— Ну, чего ты? Заткнись, и чтоб я тебя больше не слышала. Сопи в свои две дырочки.
Ну, это уже хоть что-то! Приняв команду «сопеть» за руководство к действию, за спасительный совет, облегчающий боль, я закусила губу, вросла в кровать, слившись с ней в единое целое, и принялась мелко-мелко дышать. Около получаса я работала как насос и сопением перебудила всех тех за стеной, кого не добудила криками. Временами я чувствовала, что задыхаюсь, глотала воздух ртом, а потом с новой силой сопела в две дырочки. Все это происходило уже на рассвете следующего дня, но от боли у меня в глазах было темно, я ничего не видела и не понимала.
Факт остается фактом – не знаю, как это звучит на медицинском языке, а попросту говоря, меня передержали. Когда забежали посмотреть, как я готовлюсь к родам, то обнаружили, что я чуть ли уже не родила. Прикатили каталку, а я тужусь изо всех сил.
— Ты чего, с ума сошла? Давай ложись на каталку.
Четырехколесная фигня с ручками оказалась настолько выше кровати, что и здоровая на нее не больно-то и залезешь, не то что при родах. И потом как же туда забраться, если ребенок уже почти показался наружу? Стоило мне закинуть на каталку одну ногу, как дичайшая боль пронизала весь позвоночник. Как закинула на нее вторую ногу, как проплыла расстояние до операционной, не помню. Помню, что каталку приставили к столу, а стол оказался еще выше.
— Давай залезай, – сказала жирная мордастая врачиха с руками мясника.
Восхождение продолжилось. Хорошо, сестричка молоденькая попалась, без всякой издевки добрая душа, светловолосая конопатая девчушечка с косичкой, подскочила, ласково рученьками своими переложила меня на стол. Я карабкалась осторожно, опасаясь, как бы опять не начались схватки. Но они начались. Точнее, продолжились.
— Чего тужишься? – кричали мне. – Схватись сначала за рычаги.
— Какие рычаги? – вопила я в ответ. – Мне не нужны рычаги. Мне нужны руки, руки, дайте руки!
— Ты спятила, артистка, – возмущалась необъятная, как наша родина, акушерка, и ее огромные туркменские дыни в лифчике ходили ходуном от гнева. – Вот это концерт! Мы такого еще ни разу не видели.
— Ой, мамочки, больно! – скулила я.
— Да ладно тебе, больно, будешь ты тут расписывать, сейчас она нам спектакль устроит. Это не театр, а цирк какой-то.
— Что вы надо мной издеваетесь? – плакала я.
Когда меня просили тужиться, я теряла силы, когда говорили: «Не тужься!», – я делала усилие, чтобы не напрячься, и получался обратный эффект. Страшно!
— Как тужиться? – хрипела я.
— Так, как покакать, – отвечали.
Говорят, что если мужчину накачать пургеном и заткнуть ему задний проход, то и он может ощутить нечто подобное. Сказано слишком примитивно и гадко, но вполне отражает суть дела. Я знала, что будет больно, но чтобы так больно! Этот ужас ни с чем иным, кроме смерти, не сравним. Когда поясница раздвигается, все кости начинают расползаться в разные стороны, ты слышишь их шорох, скрип, ты чувствуешь, что умираешь. Мне так и казалось тогда, что я умерла. В глазах у меня помрачнело, я ничего не могла разглядеть, сколько ни пыжилась. В своих руках я держала чью-то руку, и в этот момент я подумала о Боге. В ту же секунду Он встал рядом со мной на фоне темного звездного неба, сжимая мою ладонь, ласково посмотрел на меня.
Я умерла и заново родилась на свет вместе с моим ребенком, и про это чудо больше нечего сказать, потому что слова здесь бессильны.
— Ну, теперь отдохни, – сказали мне.
Светловолосая девушка принялась гладить меня по руке. Мне стало легче, но отдышаться как следует мне не дали.
— Хватит прохлаждаться! Давай рожай послед.
Я напряглась в последний раз, вытолкнув из себя то, что они просили. Милые, дорогие, почти человечные врачи осмотрели меня и сказали:
— Ее еще и зашивать придется.
Им взбрело в голову ввести мне новокаин. Не заглянув в карту, где черным по белому стояло противопоказание, и, не вняв моим слабым попыткам остановить их отяжелевшими губами, они всандалили мне в мышцу смертельное для меня лекарство. Вдруг моя светловолосая спасительница всполошилась.
— Ой, что вы делаете, ей новокаин нельзя.
— Что ж ты делаешь, родная? – слегка пожурили сестричку. – Не за руку нужно было ее держать, она бы никуда не убежала, а в карту смотреть.
— Простите.
Я отрубилась, ушла в полет и думала, что уже навсегда, но, по-видимому, славные, сказочно изумительные чудотворцы-акушеры не успели вколоть мне весь кубик. Увесистая лапенция мясничихи загуляла по моим щекам, приводя меня в чувство, я быстро вернулась из небытия, и мне тут же показали ребенка.
— Девочка, – сказали.
Она сразу мне понравилась. Мокренькая, словно лягушонок, в какой-то желтой шелухе, голова дулькой, смешные ручушки, ножульки висят, похожие на ниточки. На лбу большое красное родовое пятно – вот когда я пожалела, что смотрела на огонь.
— Раз новокаин не переносишь, так зашьем, – сказали мне.
— Шейте, как хотите, – отмахнулась я.
Было больно, но на это было уже наплевать. Когда меня зашили, то под попу подложили ванночку, чтоб в нее стекала кровь. Через некоторое время емкость поменяли, а кровь все не останавливалась. Мне положили лед на живот, но ничего не помогало. И стоило им только принести и пристроить мне под бок ребенка, как у меня сразу все прошло. Кровавую до краев ванну из-под меня убрали, наступило неизъяснимое блаженство, захотелось спать. Нас обеих, меня и мою девочку, сию минуту рожденных, повезли в палату. Детеныш сопел под боком, мы вдвоем плыли на каталке по коридору прямо в вечность, а из открытых палат, где лежали уже отмучившиеся матери, до нас доносился многоголосый женский хор:
— Чтоб я еще хоть раз ему дала? Да ни в жисть!
Рубашка с яблоками против менструального зелья
Естественно, рождение дочери еще больше разъединило меня с Гошей. Мало того, что я не оправдала его ожиданий, так теперь еще и заботиться приходилось не только обо мне, но и еще о ком-то. Причем, в скором времени выяснилось, что у дочки поврежден шейный позвонок, и в связи с этим ребенок неправильно развивается, со значительными отклонениями от нормы. Два эпизода из нашей семейной жизни могли послужить толчком к этому несчастью. На какой из них грешить больше, я не знала.
Однажды при очередном выяснении отношений Гоша толкнул меня беременную так, что я упала навзничь между кроватями, сильно ударившись задом об пол. В другой раз случилось Гоше перепеленать обдувшуюся Веру. Едва я успела развернуть девочку, как на кухне засвистел чайник. Оставив мужа на секунду присмотреть за ребенком, я побежала к плите, но от дикого крика мгновенно вернулась назад. Крик был ужасный. Брезгливо растопырив локти, Гоша держал на руках напуганную его криком Веру, выложившую три аккуратных какашки прямо на его любимые спортивные штаны. Еще ничего не успев сообразить, я с ужасом увидела, как он откинул взятого с дивана грудного ребенка обратно на диван.
— Твой ребенок меня изгадил! – закричал он, бешено сверкая глазищами.
Поняв, что жить дальше с этим человеком становится опасно, я уехала в Ярославль.
Несмотря на заключение врачей, Гоша не поверил в то, что Вера больна. Все старания моего отца, обеспечившего внучке комплексное обследование в неврологическом центре у лучшего профессора по детским заболеваниям, все назначенные нам ультразвуки, электро- и магнитные излучения, компрессы, массаж, денные и нощные просиживания в поликлиниках, блуждания от одних ворожей к другим воспринимались Гошей совершенно в ином свете. Ему казалось, будто подобными методами я пытаюсь удержать его возле себя, и ничто не могло разубедить его в этом. Разговаривая со мной по телефону, супруг только изобличал меня во лжи и коварстве, а еще ругал за то, что я с родителями затаскала ребенка по врачам, закормила таблетками. Отчасти он был прав, но лишь отчасти. Вере действительно выписывали сильнодействующие лекарства, надеясь затормозить прогрессирующую болезнь, на которую в первые недели после родов никто не обратил внимания, хотя вполне вероятно, что увечье было нанесено ей позже. Даже если причиной болезни дочки была скрытая моими акушерами-мучителями родовая травма, без добавки от моего разлюбезного супруга в этом деле не обошлось. Не заболевание девочки отрицал Гоша, а вину свою.
От страха остаться одной с ребенком, без близкого человека под боком я сходила с ума. Потеря крови после родов, обмороки во время кормления и, главное, болезнь Веры подтачивали мои силы. Понятно, что чем больше росла моя боязнь потерять мужа, тем активнее он отбрыкивался от меня, от якобы сочиненной мною придури про больную дочь. Не зная, как вернуть Гошу в семью, я обратилась к одной ясновидящей и услышала от нее в ответ нечто неожиданное:
— Тебе это совсем незачем делать, у тебя и так прекрасное будущее. Не твой это человек. Какая ошибка, что ты с ним столько лет прожила вместе! Самое лучшее для тебя сейчас – уйти от него, потому что через год ты встретишь другого, которого всю жизнь ждала, так ждала, что даже и ждать уже перестала. Этот человек близко. Потерпи, совсем немного времени осталось до того, как вы встретитесь. Через год вы познакомитесь, а еще через год станете жить вместе, и все у вас будет замечательно.
Я не поверила. Такого просто не могло быть, чтобы где-то рядом со мной находился какой-то принц-незнакомец, долженствующий вскорости стать моим мужем. Это звучало как издевка.
— Может быть, можно все-таки что-то сделать? – попросила я. – Я не хочу другого, я хочу этого. Помогите как-нибудь.
— Хорошо, – согласилась колдунья, – я попробую кое-что предпринять, но вообще на твоем супруге уже лежит страшное заклятие, которое может снять только татарка. Скажи мне честно, он сейчас рядом с татаркой находится?
— Да.
— Ну, вот, мое колдовство почти бессильно. Она напоила его красным вином, перемешанным с менструальной кровью. Сильнее этого заговора трудно что-либо придумать.
¬— Давайте все-таки что-нибудь предпримем, давайте, давайте… – настаивала я.
— Ну, если хочешь, принеси его рубашку и яблоко. Я попробую их заговорить.
Я принесла ей то, что она просила. Заклинания, произнесенные над Гошиными вещами, могли бы перебороть ворожбу моей соперницы только при условии, что Гоша в течение двух-трех дней наденет заговоренную рубашку и съест яблоко. В противном случае ворожба колдуньи была бесполезна. На всякий случай, в одной из книг о магии я вычитала еще один рецепт по возвращению мужа, для усиления эффекта в полночь при свече прочла над заговоренными вещами привораживающего действия молитву, и на следующий день, никому, кроме бабушки, ничего не сказав, прилетела с Верой в Сыктывкар.
Гоша уже в аэропорту дал мне понять, что я здесь лишняя.
— Чего ты приехала? – фырчал он всю дорогу, пока мы ехали в такси. – Что тебя вообще сюда притащило?
— Ты знаешь, ты забыл свою рубашку, – с места в карьер приступила я. – Свою любимую, шелковую, я тебе ее привезла.
Камни – и то громче молчат.
— Еще у меня есть для тебя подарок. Сделай, пожалуйста, одолжение, съешь вот это яблоко прямо сейчас.
— Я не хочу сейчас ничего, – отмахнулся он.
— Хорошо, съешь его завтра утром.
Я старалась не быть назойливой, чтобы не обнаружить истинности своих намерений, и вряд ли Гоша что-либо заподозрил в моем поведении. На следующее утро после моих шутливых просьб он все-таки взял с собой яблоко на работу, однако мне так и не дано было узнать, съел он его или нет. С рубашкой тоже ничего не вышло. Я ему все дни с предельной лаской навязывала поносить ее, но никакие слова и убеждения не могли сломить его упрямство.
Я привезла с собой в Сыктывкар еще одно яблоко, внутри которого вместо выскобленной сердцевины было запрятано другое заклинание. Магическая инструкция по эксплуатации гласила: буде яблоко высохнет, то все образуется, а буде сопреет, то дело на лад не пойдет. На этот заговор я надеялась больше всего, не особенно доверяя хитрой ясновидящей, которая, возможно, и не заговаривала вовсе рубашку с яблоком, дабы не испортить мое будто бы счастливое будущее, но, к сожалению, и мое суперквазиэкстрамагическое яблоко не принесло ощутимых результатов, сопрев на третьи сутки после моего приезда.
Дурные эти знаки в сочетании с холодностью и отчуждением, которые воцарились в наших отношениях с Гошей, показали мне всю бесполезность моих стараний. Супруг не обращал на меня никакого внимания, используя меня по ночам как резиновую куклу. Насколько же нужно было бояться и ненавидеть меня, чтобы не сметь ко мне прикоснуться за весь день, а ночью, в 2 или 3 часа, как ему взбредет в башку, меня, доведенную стиркой, готовкой, выхаживанием и ухаживанием за Верой до состояния невменяемости, в полубреду, практически спящую, не открывающую глаз, заставлять заниматься с ним любовью!
У меня нет сомнений в том, что Гоша был принцем, но вот только чьим – для меня это так и осталось загадкой. Во всяком случае, не моим. Четыре года нашей совместной жизни я изо всех сил пыталась вырастить из него хотя бы рыцаря, и мои родители старательно мне в этом помогали, одевая и обувая его во все самое лучшее, любя как родного сына, исполняя любые его прихоти, однако всякий раз, когда из моего недоделанного рыцаря вылезал наружу мужлан, против которого восставало все мое существо, я понимала, как далека от воплощения моя детская мечта. И только обычная человеческая привычка, помноженная на безграничную любовь и веру в добро, заставляла меня думать, что счастье еще возможно, что тучи пройдут стороной, и свет еще засияет над нашими окнами.
Ничего у меня не получилось с рубашкой и яблоками, татарское менструальное зелье оказалось помощнее. Я собрала вещи и уехала. Мне хотелось верить, что я действительно когда-нибудь встречу человека, который, как сказала гадалка, находится где-то неподалеку. Эх, знать бы только где? Решив, что в Ярославле такого человека не может быть по определению, я решила действовать по заранее намеченному и давно уже забытому плану – рвануть в Москву, обменять свою ярославскую квартиру на столичную, устроиться в театр и зажить новой жизнью.
Свинью подложили
Никогда в жизни я не чувствовала себя так скверно, как в тот месяц, когда шаталась по Москве из театра в театр и никуда не могла пристроиться. Жить мне было негде, средств к существованию не было. Приютил меня мой бывший однокурсник Вовка, устроившийся тогда работать в «Современник». Нельзя сказать, что мы были друзьями. Вовка, сколько я себя помню, был большим охотником до «клубнички», пошлость вместе с неизлечимым донжуанством так и выпирали из него во все стороны и, конечно, мне не раз приходилось отклонять его домогательства. Но другого пристанища в столице у меня не было, приходилось довольствоваться этим.
Целыми днями я гуляла по чужой бесприютной Москве. Во-первых, так легче было бороться с голодом; пока идешь, вроде бы и не ощущаешь, что хочется есть. Во-вторых, неудобно же все-таки злоупотреблять гостеприимством людей, надоедая им своим ежеминутным присутствием, пусть даже эти люди и не совсем тебе чужие. В то страшное время моя дочь, оставленная мной в Ярославле, лежала при смерти с температурой 40 градусов, а я, ничего об этом не зная, (родители скрывали от меня правду, иначе я бы все бросила и вернулась домой), блуждала по престольному граду, занимаясь поисками вариантов обмена и ища вакансию в театрах.
Среди друзей Вовки быль сплошь наркоманы. Виталий, частенько тусовавшийся у Вовки на дому, был заводилой в этом деле. С первых же минут нашего общения он стал мне резко неприятен. Мерзкий тип, вечно грязный, с засаленной шевелюрой и ехидной улыбочкой, от которого лучше держаться подальше. Но ночевать у Вовки на кухне и не общаться с людьми, которых он приводил к себе домой, было невозможно.
В тот день мы шампанское запивали сперва ликером, а потом водкой. Голод, нищета и одиночество были предметом наших душещипательных бесед. Весь вечер мужчины беспрестанно курили анашу. Предлагали и мне попробовать, но с меня хватало уже и того дыма, который стоял в квартире коромыслом. До полночи я просидела в кресле, и ничего. В 12 ночи я поднялась на ноги с твердым намерением уйти в кухню и отправиться на боковую, ибо назавтра мне предстоял показ в один зачуханный театрик «Реприза», однако «поднялась» – это сильно сказано, потому что я была уже не в состоянии самостоятельно передвигаться. Видимо, испарения травы проникли внутрь меня вопреки моему желанию, там перемешались с алкоголем и «червячком», которого целую неделю никак не удавалось заморить. Мне помогли распрямиться, сделал это гадкий Виталик, причем, сделал на свою беду. Последнее усилие переполнило чашу моих страданий, я встала во весь рост и, не в состоянии больше сдерживать свои чувства, облевала Виталия с головы до ног. Мою голову потянуло вниз, меня поволокли в туалет. Я ровной блевотиной выстелила всю дорожку до туалета и весь унитаз. Потом меня потащили в ванную мыться. Я извазюкала еще и ванную с раковиной. После водной процедуры меня засунули в постель, и это последнее, что я помню. Вернее, потом я очутилась в совсем другом измерении – в мире мучительных кошмаров и грез. Все то, о чем я когда-либо мечтала и с чем сталкивалась в своей жизни, что снилось и рисовалось мне в радужных мечтах – все это предстало передо мной во всем своем блеске и ужасе. Драконы и принцы, пьяные монтировщики и режиссеры, психи и администраторы гостиниц, врачи-убийцы и кровавые младенцы окружили меня со всех сторон, загалдели, заиграли на бубнах, пустились в пляс, я бросилась от них наутек, меня понесло по каким-то подвалам и чердакам, я кого-то спасала, от кого-то пряталась, что-то искала и пыталась вспомнить, как меня зовут. Одним словом, это был ад кромешный, и страшнее этого погружения в бездну наркоты я ничего не знаю в жизни.
Утром я проснулась от мысли, что мне надо идти в театр. Приведя себя в порядок, благо, что времени у меня было предостаточно, я созвонилась со знакомой, устроившей мне эту встречу, и пошла к назначенному часу.
Выдался чудесный солнечный день. Почему-то после пережитого накануне кошмара я ощутила странную разреженность в организме, какую испытываешь находясь высоко в горах, – какая-то божественная просветленность, требующая полноты. Я выхожу на освещенную ярким солнцем аллею, ведущую к задрипанному театрику, захожу внутрь и поднимаюсь по лестнице. На втором этаже навстречу мне встает молодой человек. У него такое знакомое лицо, как будто я его давно знаю, но никак не могу вспомнить, где я его видела. По его щедрой, во все 32 зуба, улыбке я понимаю, что и он меня хорошо знает. Может быть, думаю, когда он заговорит, я вспомню, кто он такой.
— Здравствуйте, – говорит он, и я действительно начинаю припоминать.
Учился такой мальчик у нас в театральном училище на параллельном курсе, вечно ходил с безобразно вытянутыми трико на коленках. Ужасно идиотское лицо. Ни имени, ни фамилии я не запомнила. Однако какая же в нем произошла перемена! Тот раздрызганный мальчишка, этакая шмакодявка, никак не сочетался с цельным глубоким мужчиной, приветливо встречающим меня под крышей «Репризы». Мне стало не по себе. Что-то ночное снова зашевелилось во мне, и я напустила на себя неприступность. Ко мне подошел режиссер, позвал за собой к роялю, назвав знакомого незнакомца Андреем.
Показ мой ничем не закончился. Я вышла из театра, не попрощавшись с режиссером, и пошла себе по аллейке. Боже мой, как мне было ужасно обидно, что я покидаю это место! Как мне хотелось вернуться в театр, чтобы снова увидеть того аленделона! И вдруг я услышала за спиной шаги бегущего человека. Неужели чудо?! Я не удержалась и обернулась. Меня никто никогда в жизни так радостно не догонял.
— Вы свободны? Что вы собираетесь делать? – спросил Андрей.
Я поняла, что я совершенно свободна.
— Конечно, у меня есть кое-какие дела, – ответила я, – а что?
— Поедемте в центр и погуляем по Москве, – предложил он.
И я ощутила дичайшую потребность – гулять по Моске и немедленно. Молодой человек всю дорогу болтал, как он увезет меня на какие-то Гавайи, в Рио-де-Жанейро, как мы будем ходить там в белых брюках и валяться на пляжу. После этих экзотических мест мне предлагалось также отправиться в какую-то неведомую страну, которую мы построим сами и поселимся там навеки. Теплым сентябрьским вечером мы спускались вниз по Тверской, Андрей скакал вокруг меня, забегая то справа, то слева, как будто под ним гарцевала неугомонная лошадь, а на голове у принца светился и развевался похожий на корону золотой вихор. Я была счастлива и не верила в то, что моя мечта сбывается. Эта встреча произошла так быстро после расставания с Гошей, да и принц оказался моложе меня на несколько лет, предстояло еще уточнить, на сколько.
Мы отправились в неизвестность. Москвы мы не знали, шли наобум, зашли в никуда, потом спустились в никуда, потом углубились в никуда, оказались в безымянном сквере, как на необитаемом острове. Вокруг нас никого не существовало, кроме машин, шныряющих туда-сюда, словно огромные рыбины в безлюдном океане. Мы сели на самую крайнюю лавочку сквера, как Робинзон и Пятница, посидели молча. Вдруг Андрей повернулся, посмотрел на меня, я посмотрела на него, он наклонился и поцеловал меня в губы. Это была наглость с его стороны, но лучшей наглости представить себе было невозможно. Со мной раньше такого никогда не было. Всегда я только мечтала, чтобы симпатичный мне мужчина поцеловал бы меня без лишних слов, без моих объяснений и заигрываний. Мне всю жизнь приходилось что-то произносить, предпринимать для этого, а тут я только подумала, и он уже сделал то, о чем я подумала. Я спросила себя: может, я это зря? Может, следует залепить ему оплеуху, чтобы он знал, как себя надо со мной вести и больше так не делал, но залепить почему-то не получилось. Вместо этого мне захотелось, чтобы он повторил свой поцелуй, и – надо же! – Андрей повторил. Второй раз вышел приятнее первого, еще приятнее и необыкновеннее. Я поняла, что это он, НА БЕЛОМ КОНЕ, и не важно, что мы сидели на разбитой лавочке в темном сквере и что он оказался неподходящей мне по гороскопу свиньей. Это был он, в сияющей короне и старенькой детской курточке. Экзотика!
Дальше – хуже. Оказалось, что нам обоим идти некуда, и мы решили ночевать в этом сквере. Пока не наступила ночь, мы отправились бродить по городу, чтобы потом вернуться в сквер и выспаться на скамейках. Это был вечер чудес. Мы шли, нам хотелось держаться за руки – и мы держались. Мы чувствовали, что нам необходимо повернуться друг к другу и обняться – и мы одновременно поворачивались и заключали друг друга в объятья. Одновременно вдруг сворачивали куда-то и целовались.
Но принц почему-то испугался. Чем неотвратимее надвигалось утро, тем беспощаднее принц растворялся в утреннем тумане. С грустью он признался мне, что он не принц, а самая настоящая свинья, и не только по гороскопу. Естественно, ни о каком коне и дворце уже речи быть не могло. Еще он мне сказал, что у него есть другая хавронья, к которой он, вероятнее всего, направится после нашей короткой встречи. Мне стало тоскливо, опять все повторяется. Ничего лучше, чем тихо смыться, оставив его, провожавшего меня и заснувшего в вагоне метро, ехать дальше, я не придумала.
К счастью, еще когда знакомились, мы успели обменяться телефонами. Вечером в квартире у Вовки раздался звонок.
— Почему ты бросила меня? – так сформулировал этот поросенок свои претензии ко мне.
— Значит, это я бросила, а не ты? – изумилась я.
Тогда общение на слух было не для нас. Я чувствовала, что нам не следует разговаривать по телефону. Нам нужно держаться за руки и смотреть друг другу в глаза, чтобы понимать, о чем каждый из нас молчит.
Через неделю мы встретились, но уже не в Москве, а в Ярославле. Принц, как только увидел меня, сразу сказал, что расстается со мной навеки. Я попросила его проводить меня до дома. В конце нашего путешествия он вновь заговорил о каких-то неведомых странах, чудесах и стал постепенно превращаться в человека.
Мой розовый принц с пятачком долго мучил меня своими исчезновениями и появлениями, приближениями и отдалениями. Однажды мне надоела эта чехарда. Я созрела для того, чтобы сказать ему:
— Все, финита ля комедия, отчаливай в свой прекрасный хлев, оставь меня в покое.
С тех пор мы никогда уже не расстаемся.