Из давно необитаемой квартиры, что находилась в старинном, с
высокими потолками, толстыми стенами, мраморной лестницей и
чугунными балконами доме, доносились звуки рояля.
Будь вы специалистом и доведись вам оказаться у двери этой
странной квартиры, то вам сразу бы стало ясно, что вы имеете дело с
выдающимся явлением, мастером с резко очерченной индивидуальностью,
которая выражалась и в репертуаре, и в технических приемах, и в
трактовке произведений – звучали Бах и Бетховен, Шуман и
Рахманинов, а также сочинения виртуозного и салонного характера.
Особенно изумительно звучал в исполнении невидимого пианиста
ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3) Фредерика Шопена.
Прежде в этой квартире жила преподаватель музыки и
аккомпаниатор Елена Александровна Львова.
Но она уж лет пять как умерла, или, лучше сказать,
переместилась в мир звуков, созвучий, гармоний и т. д. и т.п.,
которые она страх как обожала и о которых любила побеседовать со
знакомыми и малознакомыми людьми.
– Музыка, – говорила она, хватая собеседника за пуговицу, и
говорила так горячо и проникновенно, что к концу разговора
маленький предмет гардероба оставался в ее цепких музыкальных
пальцах, – это, может быть, самое верное доказательство
существования Бога...
Рай – это не что иное, как музыкальный салон. Ад же
представляет собой какофонию антипатичных звучаний…
Все это, то есть о Боге, рае, аде и прочих философско-
религиозных категориях, Елена Александровна говорила, когда уже
вышла на пенсию и в основном сидела дома или, если случалась
хорошая погода, на лавочке в скверике, а до этого, как и все, была
атеисткой и, как все, боролась с формализмом в искусстве.
Не подумайте, что я осуждаю Елену Александровну. Упаси Бог! У
меня, право, не откроется рот, чтобы произнести в адрес этой
изумительной дамы не только осуждение, но даже и недоумение, а
пальцы мои, вне зависимости от моих убеждений, откажутся выбить на
клавиатуре слово – Анафема.
Без сомнения, разумно поступала Елена Александровна. Кому охота
лишаться квартиры, да какой квартиры (час, не менее понадобился бы
вам, чтобы ее всю обойти, а уж на уборку, так и дня не хватило бы,
оттого квартиру убирали аж две домработницы) в центре города и
сытного места в консерватории. Да и муж Елены Александровны – Иван
Алексеевич Львов, крупный осанистый человек и важный чин в
городском департаменте, да в таком, что даже страшно написать в
каком – пресек бы подобные высказывания на корню.
После смерти Елены Александровны (Иван Александрович – мужа
Е.А. называла на ВЫ – к тому времени тоже уже умерли, лучше
сказать, сгорели на работе) квартира перешла в собственность их
сына, какой-то большой (весь в отца!) шишки из городского
ведомства, но из какого точно – неизвестно.
«Ведомственная шишка» в родительской квартире практически не
появлялась, по крайней мере, последние несколько лет никто из
жителей его в доме не встречал.
– Я так думаю, – сказал как-то таинственным голосом житель
дома, доктор наук, лауреат и прочая Анатолий Иванович Билько, – что
это призрак Елены Александровны играет на рояле!
– Вы мракобес! – возмутилась кандидат медицинских наук Любовь
Васильевна Запольская. – Не понимаю, за что вам присвоено так много
званий и оказано столько почестей?!
– Почести и звания мне присваиваются согласно штатному
расписанию, а призраки, уважаемая Любовь Васильевна, – научно
доказанный факт. У нас в институте этим вопросом занимается
специальный отдел и, нужно вам заметить, не без успеха.
– Да ерунда все это, – отмахнулась от соседа (как от мухи)
Любовь Васильевна, – по крайней мере, у нас в доме играет не
призрак.
– Почему вы так думаете?
– А вы посудите сами! Музыка из квартиры доносится в одни и те
же дни по одним и тем же часам. Значит, играет живой, связанный
определенным расписанием, человек.
– Да, в ваших умозаключениях есть рациональное зерно, –
почесывая затылок, соглашался А.И. Билько. – Но вопрос в том, как
он туда проникает? Я имею в виду квартиру.
– Я думаю, что если поставить цель, пожелать, так сказать,
вычислить пианиста, то это не составило бы особого труда.
Любовь Васильевна была стопроцентно права! Ведь у нас спокон
веку вычисляли кого угодно и где угодно, а уж выщелкнуть какого-то
пианистишку из пустой квартиры было бы таким пустяшным делом, что
об этом даже смешно и говорить.
Помнится, в этом же самом городе вычислили одну преступную
группировку. Я бы даже сказал, не группировку, а банду, да что там
банду – бандищу! Злодеяния, совершенные членами этой группировки
были описаны следователем в десяти томах и спецкурьером отправлены
в столичное министерство.
Пухлые эти, отдающие пылью и мышами, тома, говорят, навели в
кабинетах и коридорах министерства такого страху! Такой страхотищи,
что одна важная министерская шишка, но это строго между нами, даже
бросилась писать явку с повинной.
И написала бы, уверяю вас, чем, несомненно, подвела бы под
статью не одного, а многих своих товарищей по службе, но миловал
Бог.
Нашлась в министерстве умная голова, которая предложила, прежде
чем писать на себя доносы, съездить, да и разобраться на месте, что
там к чему и откуда, как говорится, у собаки ноги растут.
– Но послать нужно не черт знает кого, а кого-то толкового, –
предложила голова.
А так как в министерстве умная голова была решительно в
единственном числе, то ее и решили направить.
– Уж вы поезжайте, – сказали умной голове товарищи по
министерству, – и уж вы там разберитесь, а мы тут за вас (для
удачи) по дереву-то постучим. Побарабаним!
Умная голова села в черное министерское авто и выехала из
«златоглавой» в город.
Голова хоть и была умной, но не бесстрашной.
Городские жители утверждали, что когда она (голова) стала
подниматься по ступеням следственной тюрьмы, то вся задрожала, а ее
лысая макушка покрылась здоровенными каплями пота. Однако те же
жители уверяют, что, осмотрев подследственных и поговорив со
свидетелями, голова вытерла кружевным платком влажную макушку и
немедленно вызвала к себе начальника следственного отдела.
– Вы что тут, совсем ох…ли?!
Сказав это непечатное словцо, голова так ударила по столу
кулаком, что у антикварной, изготовленной из мореного дуба вещи
надломились ножки.
Закончив дело, голова, опираясь об руку водителя, спустилась с
лестницы, села в свое черное авто и укатила назад в столицу.
Уже сидя в машине и потягивая из серебряной фляжки коньяк, и
затягиваясь дымом импортной сигареты, голова, усмехаясь, говорила
себе под нос:
– Вот уж правду говорят, заставь дурака молиться, так он и лоб
расшибет.
Город, о котором мы упомянули в первой части, был небольшим,
таким небольшим, что даже и названия, кажется, не имел, а если и
имел, то такое неказистое, что и приводить его в этом рассказе –
только рассказ испортить.
В столичных городах, не мне вам рассказывать, любят у нас
устроить множество всяких карательных департаментов.
Департамент уголовных дел. Департамент хозяйственных махинаций.
Департамент антигосударственных деяний.
В нашем же маленьком «городе без названия» все они (карательные
органы), напротив, были объединены в одно и располагались в
мрачном, низком, вызывающем ужас здании – так, очевидно, подумал
читатель? Я угадал? Точно, угадал! Угадал, потому что надзорные
департаменты у нас непременно устраиваются в таких зданиях, при
взгляде на которые человека охватывает такой страх, такой ужас и
жуть, что некоторые, уж вы простите за натурализм, делают, что
называется, в штаны.
Хочу разочаровать, а может быть, наоборот, порадовать читателя,
хотя скорей всего делаю это оттого, что автор, а иначе зачем он
нужен, должен ломать стереотипы, одним словом здание надзорного
департамента располагалось в симпатичном, времен Очакова и
покорения Крыма, особняке.
Уж вы мне поверьте, читатель, здание это наводило
«присутственное лицо» не на страх и ужас, а на покойный лад.
Ну, какой ужас могут вызвать атланты, поддерживающие козырек
подъезда, из мраморных причинных мест которых бьют небольшие
фонтанчики? Да ничего, кроме умиления!
Чувство мира и покоя усиливал (особенно замечательный весной)
небольшой фруктовый садик, расположившийся во дворе здания.
Ничего, кроме чувства эстетического удовольствия, не вызывали
причудливых форм, усаженные диковинными цветами, клумбы.
Все, положительно все дышало здесь миром и покоем. Обычно так
бывает перед бурей. И этой бурей, очевидно, должны будут стать
работники ведомства, так подумал читатель, съесть мне эту рукопись,
если я ошибся. Подумал, читатель? Подумал, подумал – и ошибся!
Работники ведомства (может быть, виноват мирный дизайн здания)
были людьми если и не радушными и приветливыми, то не злодеями-
костоломами – точно.
Возможно, на них повлиял разнос, учиненный в свое время «умной
головой», о которой все еще напоминает стол с поломанными ножками,
стоящий теперь в дежурной части.
Никто из них на подследственных руку не поднимал и с целью
выбивания информации на них не мочился. Иголки под ногти не
загонял. Пытки не практиковал.
Может быть, и практиковали бы, заведи они у себя для этих целей
специально оборудованный каземат, но в здании ведомства отродясь
никаких казематов не существовало. Имелся, правда, небольшой
подвальчик, но работники давным-давно устроили там вроде
продовольственно-вещевого (из продуктов и вещей конфискованных
вначале у цеховиков, а потом у народившихся капиталистов) склада.
Кроме того, между нами говоря, городские подследственные – люди
тихие, незлобивые, если и попадали по какому-то делу в здание
ведомства, то без всяких пыток и насилий охотно давали нужные
следователю показания. Иногда даже, что правду скрывать, и
наговаривали на себя лишку. А как не наговорить, да не помочь, так
сказать, наговором родному человечку (следователю). Ведь почти все
в этом «городе без названия» были друг другу родственниками или
свояками. По этой же причине городской суд, как правило, выносил
мягкие, а то и вовсе оправдательные приговоры.
Однако бросим мы, уж ты прости, читатель, ложку дегтя на
пасторальную картину работы карательного департамента «города без
названия».
Ибо в особо деликатных случаях, когда подследственный не желал,
что называется, колоться и брать на себя лишку, его передавали
следователю по кличке «Душитель».
Душитель был человеком приятной, но не впечатляющей для
подследственных наружности. Можно даже сказать, интеллигентского
вида человек, а разве интеллигентского вида человек, «Иван
Иванович», как называют интеллигентов воры, может навести ужас на
матерого преступника? Да ни в жисть! Для того, чтобы его не то что
напугать, а просто спугнуть, нужно иметь, как минимум, габариты
Терминатора и внешность Франкенштейна.
Не имея таких данных, он, тем не менее, наводил не то что
страх, а настоящий ужас на лиц, опаленных адским огнем уличного
беспредела, омытых водами следственного произвола и крещенных
медными трубами криминальных войн.
Ужас Душителя жил не во внешности, а в цепких пальцах.
О его пальцах (длинных, тонких, изящных) можно и должно
написать поэму! Но мы (автор) за неумением внятно рифмовать не
станем этого делать, а лучше заглянем в кабинет «душителя» в тот
самый момент, когда в него вводят несговорчивого подследственного.
– Гражданин следователь, подследственный Молчанов В.К. по
вашему приказанию доставлен.
– Спасибо, дорогой, – благодарит следователь надзирателя и
указывает на стул подследственному. – Прошу вас, любезный.
«Любезный?! Ха-ха-ха. Да этакого лоха, – радуется
подследственный, – развести – как два пальца»...
Душитель берет изумительными пальцами левой руки лист чистой
бумаги, а изящными пальцами правой ручку и, обращаясь к
подследственному на «ВЫ», спрашивает:
– Где и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный
сговор с гражданином таким-то?
– Не понимаю, о чем базар, начальник, – отвечает, нагло при
этом щуря глаз, несговорчивый подследственный.
– Я повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вступили
вы в преступный сговор с гражданином таким-то?
– А я тебе повторяю, начальник, что я…
Но договорить фразу подследственный уже не может, потому что
Душитель, не поднимаясь из-за стола, хватает его своими крепкими
цепкими сильными пальцами за кадык, да так, что тот не то что
говорить, а и дышать уже не может.
Подследственный бледнеет, коченеет и, кажется, вот-вот отдаст
Богу душу. Но следователь, однако, знает меру, чувствует, когда
нужно отпустить свою мертвую хватку.
Знает и отпускает. Минут пять подследственный надрывно кашляет,
тяжело дышит и моргает обезумевшими глазами.
Видя, что подследственный окончательно очухался, Душитель
разминает, как будто готовясь к новому броску, свои изящные пальцы
и повторяет вопрос:
– Где и при каких обстоятельствах вступили вы в преступный
сговор с гражданином таким-то?
Душитель проработал в департаменте много лет и, уверяю вас, ни
разу не было такого случая, чтобы подследственный не ответил на
поставленный вопрос. Мало того, что отвечал, он еще при этом брал
на себя все нераскрытые департаментом дела.
Некоторые читатели, очевидно, думают, что следователь был, тем
не менее (по законам жанра), обделен вниманием начальства и влачил
жалкое существование.
Ошибаетесь, читатель! Душителя уважали, почитали, награждали и
даже выделили ему лучшую квартиру в ведомственном доме. Однако,
отслужив в ведомстве десять лет и получив очередную звезду
подполковника, Душитель из ведомства уволился и пропал, то есть
натурально растворился. Как ни искали его лучшие следователи
ведомства, но так и не нашли. Конечно, если бы они сжали кое-кому
горло, то этот кое-кто непременно рассказал бы, куда подевался
следователь, но таких пальцев в ведомстве было раз, два и обчелся,
разве только у исчезнувшего следователя.
«Для новой театральной постановки на роль тапера требуется
актер, актриса – пианист»
Вот такое объявление дал я в эмигрантскую газету и стал ждать.
Первой позвонила дама.
– Сколько я буду иметь в час, – спросила она и, чуть помявшись,
поинтересовалась, – а интересные мужчины в вашей труппе есть?
– Нет, – ответил я, в основном дамы преклонного возраста.
Дама, не дождавшись ответа на вопрос о почасовой оплате,
бросила трубку.
Вторым позвонил мужчина. Манера его речи навела меня на мысль
предложить ему роль бандитского авторитета, но поскольку таковой в
пьесе не было, я прервал разговор.
Время шло. Нужный тапер не находился. Я уж было решил заменить
тапера фонограммой и закадровым голосом, но в этот момент, по
законам литературного жанра, у меня в квартире зазвонил телефон.
– Меня зовут Алекс, я хотел бы поговорить о вашем объявлении.
У невидимого Алекса был такой приятный, располагающий к себе
голос, что я тут же сказал ему:
– Дорогой Алекс, вы не можете принять, а вы уже принимаете
участие в проекте.
– Но вы даже меня не видели и не слышали моей игры.
– Мне не нужно вас видеть. Первое – у вас изумительный голос,
второе – у вас даже одно с героем пьесы имя – Алекс, и третье, я
уверен, что и ваша фортепьянная игра меня вполне удовлетворит. Не
может, ну убей меня гром, не может человек с таким голосом плохо
играть на фортепьяно!
– Благодарю вас за добрые слова. Когда мы сможем увидеться?
– Да когда вам будет угодно. Хоть сию минуту!
Через час на театральной сцене я лицезрел приятного во всех
смыслах человека.
Прекрасным в нем было все – и лицо, и одежда, но самым
удивительным у него были красивые длинные тонкие аристократские
пальцы. Прямо не пальцы, а музейный экспонат!
А уж когда он тронул ими клавиши, то мне тут же стало ясно, что
я имею дело с выдающимся явлением, мастером с резко очерченной
индивидуальностью. От его меццо форте старенькое пианино
подпрыгивало и пританцовывало, точно это и не пианино, а молодой
пижон на танцевальном вечере. От его прочувствованного пьяниссимо
замирали даже театральные мухи…
Не буду описывать вам репетиционный процесс.
Поверьте, в нем нет ничего интересного. Шум, сквернословие и –
что греха таить – рукоприкладство. И потом важен не процесс, а
цель.
Цель, в общем и целом, была достигнута. Спектакль прошел
неплохо, его несомненным украшением, я бы даже сказал, звездой,
стал тапер Алекс.
После спектакля мы сидели с Алексом у меня на кухне. Я строил
планы.
– Вообще меня зовут не Алекс, а Алексей Петрович, и потом, увы
и ах, – сказал по окончанию моей программной речи тапер, – принять
участие в ваших проектах я не смогу. Переезжаю в другой город.
Я выпил рюмку и закусил ее тяжким вздохом и репликой:
– Жаль! Очень жаль!
Сейчас читатель подумает, что я притягиваю за уши следующую
реплику. Я бы тоже так подумал, но, уверяю вас, я и раньше это
спрашивал у Алекса, но не в лоб, а вскользь, так сказать. Вот мой
вопрос:
– Скажите, Алекс, то есть, простите, Алексей Петрович, я все
хотел у вас спросить, где вы учились музыке? Заканчивали какую-то
консерваторию? Ведь вы, не побоюсь этого слова, блестящий пианист.
– Нет, я ничего не заканчивал, – тяжко вздохнув, ответил
Алексей Петрович, – но ужасно хотел! Мало того, что хотел – меня
даже брали в школу для одаренных детей при столичной консерватории,
но это было невозможно, поскольку мой отец считал это несерьезным
занятием.
Вы знаете, я боготворил бабушку, чудную пианистку, которая и
была моей учительницей музыки, любил маму, тепло относился к
дедушке и страшно боялся отца. Представляете, отца уже давно нет на
этом свете, но если он мне снится, то я целый день хожу сам не
своей и весь дрожу от страха. Хотя ничего особенного во внешности и
манере поведения отца не было. Интеллигентный, воспитанный человек,
но у него был такой голос... Такой голос, что мне даже страшно о
нем вспоминать, а уж представьте, каково было его слушать!
А ведь в детстве у моего отца был голос Робертино Лоррети, и
ему пророчили мировую славу, но в переходном возрасте он, увы,
пропал и стал низким, сиплым. Может быть, – я не утверждаю, что это
так, только предполагаю, – может быть, от обиды, что он не стал
знаменитым певцом, из ревности – отец не хотел, чтобы я стал
известным пианистом?
Алексей Петрович закурил и задумался. Как будто пытаясь
ответить на поставленный самим собой вопрос. Наконец, он потушил
сигарету и продолжил:
– Но вернемся к его голосу. Даже в обычном разговоре его голос
пугал собеседника, а уж если он злился, то того сковывал просто-
таки животный страх!
– Я хочу поехать в эту школу, папа, – сказал я отцу.
– Нет, – ответил он, и если у меня даже было какое-то желание
поспорить с отцом, то после этого холодного, как могила, «НЕТ» оно
исчезло.
Музыкантом я не стал, а по настоянию отца и рекомендации
ведомства, в котором служил мой дедушка, я отправился в академию
департамента внутренних дел. После окончания работал следователем,
а в свободное от работы время тайком, используя черный ход,
поднимался в квартиру к бабушке (отцу я сказал, что использую
ее как конспиративную для встречи со своими стукачами) и играл там
на рояле.
– Почему тайком?
– Но согласитесь, ведь это смешно: следователь, да еще с таким
прозвищем, как у меня – «Душитель», и вдруг играет на рояле?! Дойди
эти разговоры и смешки до моего отца – это было бы нечто!!!
Больше десяти лет я проработал следователем. Боже, как я
ненавидел эту профессию! О, как я ее ненавидел! Тут нужен Шекспир,
чтобы описать мою страстную, жаркую, лютую ненависть к этому
жуткому ремеслу!
И вот эту самую ненависть я вкладывал в пальцы, которыми сжимал
горло несговорчивым подследственным!
Алексей Петрович выпил рюмку. Закурил и стал молча пропускать
тонкую струйку сквозь дымные кольца. Делал он это также блестяще,
как играл на рояле.
– Уйти из ведомства? – вопросом, раздавив сигарету в
пепельнице, продолжил он свой рассказ. – Бросить все к свиньям
собачьим?! Но что бы я стал делать? Играть в ресторане? И потом,
голос отца! О, этот голос не давал мне не то что уйти, но даже
подумать об этом! Но жизнь не вечна, к счастью? В моем случае, я
полагаю, к счастью! Отец мой, упокой Господи душу его, ушел в мир
иной, а ко мне явилась мысль уйти из ненавистного ведомства.
Перейти из мрачного мира «дел» в сферу «гармоний». Мысль об уходе
стала расти во мне как… Как эпидемия гриппа! Через год после смерти
отца она, наконец, сформировалась в окончательное решение и, бросив
все, я оказался здесь. Теперь даю здесь концерты, участвую в
вечерах и спектаклях, а заработанные не Бог весть какие деньги
перевожу в фонды для детей, пострадавших от родительского насилия,
и лицам, потерпевшим от следственного произвола.
Алексей Петрович закурил новую сигарету. Наступила долгая
пауза.
– Все это безумно интересно, Алекс, – нарушил я паузу, меняя,
таким образом, мизансцену, – пардон, Алексей Петрович, но сжать
пальцами горло так, чтобы человек раскололся – в это мне как-то не
верится.
Дурацкий, надуманный вопрос, решит читатель, и автор согласится
с ним, но только с той оговоркой, что сочинители – люди
экстремального склада характера, и им не просто расскажи, но и
продемонстрируй, а еще лучше дай самому попробовать. Вкусить, так
сказать, живых эмоций. Поэтому они (сочинители) способны и на
насилие, и на разврат, и даже, упаси Господи, на убийство.
Алексей Петрович ничего не ответил, а сделал резкое движение
рукой, и пальцы, изумительные, достойные поэмы пальцы его
сомкнулись на моем горле. Все поплыло перед глазами, и я вступил в
черную (с яркой светящейся точкой в ее конце) трубу.
Интенсивно пульсирующая точка стремительно приближалась. В тот
самый момент, когда я вот-вот должен был шагнуть из темной трубы в
ослепительный свет, Алексей Петрович ослабил свою хватку. Минут
пять я кашлял. Тяжело дышал и безумно вращал зрачками.
Когда же окончательно пришел в себя, то никакого Алексея
Петровича в квартире уже не было. Кроме того, исчезли его рюмка,
тарелка, папка с нотами и пепельница с его окурками.
Только за стенкой, в давно уже необитаемой квартире невидимый
пианист играл ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3) Фредерика Шопена.
высокими потолками, толстыми стенами, мраморной лестницей и
чугунными балконами доме, доносились звуки рояля.
Будь вы специалистом и доведись вам оказаться у двери этой
странной квартиры, то вам сразу бы стало ясно, что вы имеете дело с
выдающимся явлением, мастером с резко очерченной индивидуальностью,
которая выражалась и в репертуаре, и в технических приемах, и в
трактовке произведений – звучали Бах и Бетховен, Шуман и
Рахманинов, а также сочинения виртуозного и салонного характера.
Особенно изумительно звучал в исполнении невидимого пианиста
ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3) Фредерика Шопена.
Прежде в этой квартире жила преподаватель музыки и
аккомпаниатор Елена Александровна Львова.
Но она уж лет пять как умерла, или, лучше сказать,
переместилась в мир звуков, созвучий, гармоний и т. д. и т.п.,
которые она страх как обожала и о которых любила побеседовать со
знакомыми и малознакомыми людьми.
– Музыка, – говорила она, хватая собеседника за пуговицу, и
говорила так горячо и проникновенно, что к концу разговора
маленький предмет гардероба оставался в ее цепких музыкальных
пальцах, – это, может быть, самое верное доказательство
существования Бога...
Рай – это не что иное, как музыкальный салон. Ад же
представляет собой какофонию антипатичных звучаний…
Все это, то есть о Боге, рае, аде и прочих философско-
религиозных категориях, Елена Александровна говорила, когда уже
вышла на пенсию и в основном сидела дома или, если случалась
хорошая погода, на лавочке в скверике, а до этого, как и все, была
атеисткой и, как все, боролась с формализмом в искусстве.
Не подумайте, что я осуждаю Елену Александровну. Упаси Бог! У
меня, право, не откроется рот, чтобы произнести в адрес этой
изумительной дамы не только осуждение, но даже и недоумение, а
пальцы мои, вне зависимости от моих убеждений, откажутся выбить на
клавиатуре слово – Анафема.
Без сомнения, разумно поступала Елена Александровна. Кому охота
лишаться квартиры, да какой квартиры (час, не менее понадобился бы
вам, чтобы ее всю обойти, а уж на уборку, так и дня не хватило бы,
оттого квартиру убирали аж две домработницы) в центре города и
сытного места в консерватории. Да и муж Елены Александровны – Иван
Алексеевич Львов, крупный осанистый человек и важный чин в
городском департаменте, да в таком, что даже страшно написать в
каком – пресек бы подобные высказывания на корню.
После смерти Елены Александровны (Иван Александрович – мужа
Е.А. называла на ВЫ – к тому времени тоже уже умерли, лучше
сказать, сгорели на работе) квартира перешла в собственность их
сына, какой-то большой (весь в отца!) шишки из городского
ведомства, но из какого точно – неизвестно.
«Ведомственная шишка» в родительской квартире практически не
появлялась, по крайней мере, последние несколько лет никто из
жителей его в доме не встречал.
– Я так думаю, – сказал как-то таинственным голосом житель
дома, доктор наук, лауреат и прочая Анатолий Иванович Билько, – что
это призрак Елены Александровны играет на рояле!
– Вы мракобес! – возмутилась кандидат медицинских наук Любовь
Васильевна Запольская. – Не понимаю, за что вам присвоено так много
званий и оказано столько почестей?!
– Почести и звания мне присваиваются согласно штатному
расписанию, а призраки, уважаемая Любовь Васильевна, – научно
доказанный факт. У нас в институте этим вопросом занимается
специальный отдел и, нужно вам заметить, не без успеха.
– Да ерунда все это, – отмахнулась от соседа (как от мухи)
Любовь Васильевна, – по крайней мере, у нас в доме играет не
призрак.
– Почему вы так думаете?
– А вы посудите сами! Музыка из квартиры доносится в одни и те
же дни по одним и тем же часам. Значит, играет живой, связанный
определенным расписанием, человек.
– Да, в ваших умозаключениях есть рациональное зерно, –
почесывая затылок, соглашался А.И. Билько. – Но вопрос в том, как
он туда проникает? Я имею в виду квартиру.
– Я думаю, что если поставить цель, пожелать, так сказать,
вычислить пианиста, то это не составило бы особого труда.
Любовь Васильевна была стопроцентно права! Ведь у нас спокон
веку вычисляли кого угодно и где угодно, а уж выщелкнуть какого-то
пианистишку из пустой квартиры было бы таким пустяшным делом, что
об этом даже смешно и говорить.
Помнится, в этом же самом городе вычислили одну преступную
группировку. Я бы даже сказал, не группировку, а банду, да что там
банду – бандищу! Злодеяния, совершенные членами этой группировки
были описаны следователем в десяти томах и спецкурьером отправлены
в столичное министерство.
Пухлые эти, отдающие пылью и мышами, тома, говорят, навели в
кабинетах и коридорах министерства такого страху! Такой страхотищи,
что одна важная министерская шишка, но это строго между нами, даже
бросилась писать явку с повинной.
И написала бы, уверяю вас, чем, несомненно, подвела бы под
статью не одного, а многих своих товарищей по службе, но миловал
Бог.
Нашлась в министерстве умная голова, которая предложила, прежде
чем писать на себя доносы, съездить, да и разобраться на месте, что
там к чему и откуда, как говорится, у собаки ноги растут.
– Но послать нужно не черт знает кого, а кого-то толкового, –
предложила голова.
А так как в министерстве умная голова была решительно в
единственном числе, то ее и решили направить.
– Уж вы поезжайте, – сказали умной голове товарищи по
министерству, – и уж вы там разберитесь, а мы тут за вас (для
удачи) по дереву-то постучим. Побарабаним!
Умная голова села в черное министерское авто и выехала из
«златоглавой» в город.
Голова хоть и была умной, но не бесстрашной.
Городские жители утверждали, что когда она (голова) стала
подниматься по ступеням следственной тюрьмы, то вся задрожала, а ее
лысая макушка покрылась здоровенными каплями пота. Однако те же
жители уверяют, что, осмотрев подследственных и поговорив со
свидетелями, голова вытерла кружевным платком влажную макушку и
немедленно вызвала к себе начальника следственного отдела.
– Вы что тут, совсем ох…ли?!
Сказав это непечатное словцо, голова так ударила по столу
кулаком, что у антикварной, изготовленной из мореного дуба вещи
надломились ножки.
Закончив дело, голова, опираясь об руку водителя, спустилась с
лестницы, села в свое черное авто и укатила назад в столицу.
Уже сидя в машине и потягивая из серебряной фляжки коньяк, и
затягиваясь дымом импортной сигареты, голова, усмехаясь, говорила
себе под нос:
– Вот уж правду говорят, заставь дурака молиться, так он и лоб
расшибет.
Город, о котором мы упомянули в первой части, был небольшим,
таким небольшим, что даже и названия, кажется, не имел, а если и
имел, то такое неказистое, что и приводить его в этом рассказе –
только рассказ испортить.
В столичных городах, не мне вам рассказывать, любят у нас
устроить множество всяких карательных департаментов.
Департамент уголовных дел. Департамент хозяйственных махинаций.
Департамент антигосударственных деяний.
В нашем же маленьком «городе без названия» все они (карательные
органы), напротив, были объединены в одно и располагались в
мрачном, низком, вызывающем ужас здании – так, очевидно, подумал
читатель? Я угадал? Точно, угадал! Угадал, потому что надзорные
департаменты у нас непременно устраиваются в таких зданиях, при
взгляде на которые человека охватывает такой страх, такой ужас и
жуть, что некоторые, уж вы простите за натурализм, делают, что
называется, в штаны.
Хочу разочаровать, а может быть, наоборот, порадовать читателя,
хотя скорей всего делаю это оттого, что автор, а иначе зачем он
нужен, должен ломать стереотипы, одним словом здание надзорного
департамента располагалось в симпатичном, времен Очакова и
покорения Крыма, особняке.
Уж вы мне поверьте, читатель, здание это наводило
«присутственное лицо» не на страх и ужас, а на покойный лад.
Ну, какой ужас могут вызвать атланты, поддерживающие козырек
подъезда, из мраморных причинных мест которых бьют небольшие
фонтанчики? Да ничего, кроме умиления!
Чувство мира и покоя усиливал (особенно замечательный весной)
небольшой фруктовый садик, расположившийся во дворе здания.
Ничего, кроме чувства эстетического удовольствия, не вызывали
причудливых форм, усаженные диковинными цветами, клумбы.
Все, положительно все дышало здесь миром и покоем. Обычно так
бывает перед бурей. И этой бурей, очевидно, должны будут стать
работники ведомства, так подумал читатель, съесть мне эту рукопись,
если я ошибся. Подумал, читатель? Подумал, подумал – и ошибся!
Работники ведомства (может быть, виноват мирный дизайн здания)
были людьми если и не радушными и приветливыми, то не злодеями-
костоломами – точно.
Возможно, на них повлиял разнос, учиненный в свое время «умной
головой», о которой все еще напоминает стол с поломанными ножками,
стоящий теперь в дежурной части.
Никто из них на подследственных руку не поднимал и с целью
выбивания информации на них не мочился. Иголки под ногти не
загонял. Пытки не практиковал.
Может быть, и практиковали бы, заведи они у себя для этих целей
специально оборудованный каземат, но в здании ведомства отродясь
никаких казематов не существовало. Имелся, правда, небольшой
подвальчик, но работники давным-давно устроили там вроде
продовольственно-вещевого (из продуктов и вещей конфискованных
вначале у цеховиков, а потом у народившихся капиталистов) склада.
Кроме того, между нами говоря, городские подследственные – люди
тихие, незлобивые, если и попадали по какому-то делу в здание
ведомства, то без всяких пыток и насилий охотно давали нужные
следователю показания. Иногда даже, что правду скрывать, и
наговаривали на себя лишку. А как не наговорить, да не помочь, так
сказать, наговором родному человечку (следователю). Ведь почти все
в этом «городе без названия» были друг другу родственниками или
свояками. По этой же причине городской суд, как правило, выносил
мягкие, а то и вовсе оправдательные приговоры.
Однако бросим мы, уж ты прости, читатель, ложку дегтя на
пасторальную картину работы карательного департамента «города без
названия».
Ибо в особо деликатных случаях, когда подследственный не желал,
что называется, колоться и брать на себя лишку, его передавали
следователю по кличке «Душитель».
Душитель был человеком приятной, но не впечатляющей для
подследственных наружности. Можно даже сказать, интеллигентского
вида человек, а разве интеллигентского вида человек, «Иван
Иванович», как называют интеллигентов воры, может навести ужас на
матерого преступника? Да ни в жисть! Для того, чтобы его не то что
напугать, а просто спугнуть, нужно иметь, как минимум, габариты
Терминатора и внешность Франкенштейна.
Не имея таких данных, он, тем не менее, наводил не то что
страх, а настоящий ужас на лиц, опаленных адским огнем уличного
беспредела, омытых водами следственного произвола и крещенных
медными трубами криминальных войн.
Ужас Душителя жил не во внешности, а в цепких пальцах.
О его пальцах (длинных, тонких, изящных) можно и должно
написать поэму! Но мы (автор) за неумением внятно рифмовать не
станем этого делать, а лучше заглянем в кабинет «душителя» в тот
самый момент, когда в него вводят несговорчивого подследственного.
– Гражданин следователь, подследственный Молчанов В.К. по
вашему приказанию доставлен.
– Спасибо, дорогой, – благодарит следователь надзирателя и
указывает на стул подследственному. – Прошу вас, любезный.
«Любезный?! Ха-ха-ха. Да этакого лоха, – радуется
подследственный, – развести – как два пальца»...
Душитель берет изумительными пальцами левой руки лист чистой
бумаги, а изящными пальцами правой ручку и, обращаясь к
подследственному на «ВЫ», спрашивает:
– Где и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный
сговор с гражданином таким-то?
– Не понимаю, о чем базар, начальник, – отвечает, нагло при
этом щуря глаз, несговорчивый подследственный.
– Я повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вступили
вы в преступный сговор с гражданином таким-то?
– А я тебе повторяю, начальник, что я…
Но договорить фразу подследственный уже не может, потому что
Душитель, не поднимаясь из-за стола, хватает его своими крепкими
цепкими сильными пальцами за кадык, да так, что тот не то что
говорить, а и дышать уже не может.
Подследственный бледнеет, коченеет и, кажется, вот-вот отдаст
Богу душу. Но следователь, однако, знает меру, чувствует, когда
нужно отпустить свою мертвую хватку.
Знает и отпускает. Минут пять подследственный надрывно кашляет,
тяжело дышит и моргает обезумевшими глазами.
Видя, что подследственный окончательно очухался, Душитель
разминает, как будто готовясь к новому броску, свои изящные пальцы
и повторяет вопрос:
– Где и при каких обстоятельствах вступили вы в преступный
сговор с гражданином таким-то?
Душитель проработал в департаменте много лет и, уверяю вас, ни
разу не было такого случая, чтобы подследственный не ответил на
поставленный вопрос. Мало того, что отвечал, он еще при этом брал
на себя все нераскрытые департаментом дела.
Некоторые читатели, очевидно, думают, что следователь был, тем
не менее (по законам жанра), обделен вниманием начальства и влачил
жалкое существование.
Ошибаетесь, читатель! Душителя уважали, почитали, награждали и
даже выделили ему лучшую квартиру в ведомственном доме. Однако,
отслужив в ведомстве десять лет и получив очередную звезду
подполковника, Душитель из ведомства уволился и пропал, то есть
натурально растворился. Как ни искали его лучшие следователи
ведомства, но так и не нашли. Конечно, если бы они сжали кое-кому
горло, то этот кое-кто непременно рассказал бы, куда подевался
следователь, но таких пальцев в ведомстве было раз, два и обчелся,
разве только у исчезнувшего следователя.
«Для новой театральной постановки на роль тапера требуется
актер, актриса – пианист»
Вот такое объявление дал я в эмигрантскую газету и стал ждать.
Первой позвонила дама.
– Сколько я буду иметь в час, – спросила она и, чуть помявшись,
поинтересовалась, – а интересные мужчины в вашей труппе есть?
– Нет, – ответил я, в основном дамы преклонного возраста.
Дама, не дождавшись ответа на вопрос о почасовой оплате,
бросила трубку.
Вторым позвонил мужчина. Манера его речи навела меня на мысль
предложить ему роль бандитского авторитета, но поскольку таковой в
пьесе не было, я прервал разговор.
Время шло. Нужный тапер не находился. Я уж было решил заменить
тапера фонограммой и закадровым голосом, но в этот момент, по
законам литературного жанра, у меня в квартире зазвонил телефон.
– Меня зовут Алекс, я хотел бы поговорить о вашем объявлении.
У невидимого Алекса был такой приятный, располагающий к себе
голос, что я тут же сказал ему:
– Дорогой Алекс, вы не можете принять, а вы уже принимаете
участие в проекте.
– Но вы даже меня не видели и не слышали моей игры.
– Мне не нужно вас видеть. Первое – у вас изумительный голос,
второе – у вас даже одно с героем пьесы имя – Алекс, и третье, я
уверен, что и ваша фортепьянная игра меня вполне удовлетворит. Не
может, ну убей меня гром, не может человек с таким голосом плохо
играть на фортепьяно!
– Благодарю вас за добрые слова. Когда мы сможем увидеться?
– Да когда вам будет угодно. Хоть сию минуту!
Через час на театральной сцене я лицезрел приятного во всех
смыслах человека.
Прекрасным в нем было все – и лицо, и одежда, но самым
удивительным у него были красивые длинные тонкие аристократские
пальцы. Прямо не пальцы, а музейный экспонат!
А уж когда он тронул ими клавиши, то мне тут же стало ясно, что
я имею дело с выдающимся явлением, мастером с резко очерченной
индивидуальностью. От его меццо форте старенькое пианино
подпрыгивало и пританцовывало, точно это и не пианино, а молодой
пижон на танцевальном вечере. От его прочувствованного пьяниссимо
замирали даже театральные мухи…
Не буду описывать вам репетиционный процесс.
Поверьте, в нем нет ничего интересного. Шум, сквернословие и –
что греха таить – рукоприкладство. И потом важен не процесс, а
цель.
Цель, в общем и целом, была достигнута. Спектакль прошел
неплохо, его несомненным украшением, я бы даже сказал, звездой,
стал тапер Алекс.
После спектакля мы сидели с Алексом у меня на кухне. Я строил
планы.
– Вообще меня зовут не Алекс, а Алексей Петрович, и потом, увы
и ах, – сказал по окончанию моей программной речи тапер, – принять
участие в ваших проектах я не смогу. Переезжаю в другой город.
Я выпил рюмку и закусил ее тяжким вздохом и репликой:
– Жаль! Очень жаль!
Сейчас читатель подумает, что я притягиваю за уши следующую
реплику. Я бы тоже так подумал, но, уверяю вас, я и раньше это
спрашивал у Алекса, но не в лоб, а вскользь, так сказать. Вот мой
вопрос:
– Скажите, Алекс, то есть, простите, Алексей Петрович, я все
хотел у вас спросить, где вы учились музыке? Заканчивали какую-то
консерваторию? Ведь вы, не побоюсь этого слова, блестящий пианист.
– Нет, я ничего не заканчивал, – тяжко вздохнув, ответил
Алексей Петрович, – но ужасно хотел! Мало того, что хотел – меня
даже брали в школу для одаренных детей при столичной консерватории,
но это было невозможно, поскольку мой отец считал это несерьезным
занятием.
Вы знаете, я боготворил бабушку, чудную пианистку, которая и
была моей учительницей музыки, любил маму, тепло относился к
дедушке и страшно боялся отца. Представляете, отца уже давно нет на
этом свете, но если он мне снится, то я целый день хожу сам не
своей и весь дрожу от страха. Хотя ничего особенного во внешности и
манере поведения отца не было. Интеллигентный, воспитанный человек,
но у него был такой голос... Такой голос, что мне даже страшно о
нем вспоминать, а уж представьте, каково было его слушать!
А ведь в детстве у моего отца был голос Робертино Лоррети, и
ему пророчили мировую славу, но в переходном возрасте он, увы,
пропал и стал низким, сиплым. Может быть, – я не утверждаю, что это
так, только предполагаю, – может быть, от обиды, что он не стал
знаменитым певцом, из ревности – отец не хотел, чтобы я стал
известным пианистом?
Алексей Петрович закурил и задумался. Как будто пытаясь
ответить на поставленный самим собой вопрос. Наконец, он потушил
сигарету и продолжил:
– Но вернемся к его голосу. Даже в обычном разговоре его голос
пугал собеседника, а уж если он злился, то того сковывал просто-
таки животный страх!
– Я хочу поехать в эту школу, папа, – сказал я отцу.
– Нет, – ответил он, и если у меня даже было какое-то желание
поспорить с отцом, то после этого холодного, как могила, «НЕТ» оно
исчезло.
Музыкантом я не стал, а по настоянию отца и рекомендации
ведомства, в котором служил мой дедушка, я отправился в академию
департамента внутренних дел. После окончания работал следователем,
а в свободное от работы время тайком, используя черный ход,
поднимался в квартиру к бабушке (отцу я сказал, что использую
ее как конспиративную для встречи со своими стукачами) и играл там
на рояле.
– Почему тайком?
– Но согласитесь, ведь это смешно: следователь, да еще с таким
прозвищем, как у меня – «Душитель», и вдруг играет на рояле?! Дойди
эти разговоры и смешки до моего отца – это было бы нечто!!!
Больше десяти лет я проработал следователем. Боже, как я
ненавидел эту профессию! О, как я ее ненавидел! Тут нужен Шекспир,
чтобы описать мою страстную, жаркую, лютую ненависть к этому
жуткому ремеслу!
И вот эту самую ненависть я вкладывал в пальцы, которыми сжимал
горло несговорчивым подследственным!
Алексей Петрович выпил рюмку. Закурил и стал молча пропускать
тонкую струйку сквозь дымные кольца. Делал он это также блестяще,
как играл на рояле.
– Уйти из ведомства? – вопросом, раздавив сигарету в
пепельнице, продолжил он свой рассказ. – Бросить все к свиньям
собачьим?! Но что бы я стал делать? Играть в ресторане? И потом,
голос отца! О, этот голос не давал мне не то что уйти, но даже
подумать об этом! Но жизнь не вечна, к счастью? В моем случае, я
полагаю, к счастью! Отец мой, упокой Господи душу его, ушел в мир
иной, а ко мне явилась мысль уйти из ненавистного ведомства.
Перейти из мрачного мира «дел» в сферу «гармоний». Мысль об уходе
стала расти во мне как… Как эпидемия гриппа! Через год после смерти
отца она, наконец, сформировалась в окончательное решение и, бросив
все, я оказался здесь. Теперь даю здесь концерты, участвую в
вечерах и спектаклях, а заработанные не Бог весть какие деньги
перевожу в фонды для детей, пострадавших от родительского насилия,
и лицам, потерпевшим от следственного произвола.
Алексей Петрович закурил новую сигарету. Наступила долгая
пауза.
– Все это безумно интересно, Алекс, – нарушил я паузу, меняя,
таким образом, мизансцену, – пардон, Алексей Петрович, но сжать
пальцами горло так, чтобы человек раскололся – в это мне как-то не
верится.
Дурацкий, надуманный вопрос, решит читатель, и автор согласится
с ним, но только с той оговоркой, что сочинители – люди
экстремального склада характера, и им не просто расскажи, но и
продемонстрируй, а еще лучше дай самому попробовать. Вкусить, так
сказать, живых эмоций. Поэтому они (сочинители) способны и на
насилие, и на разврат, и даже, упаси Господи, на убийство.
Алексей Петрович ничего не ответил, а сделал резкое движение
рукой, и пальцы, изумительные, достойные поэмы пальцы его
сомкнулись на моем горле. Все поплыло перед глазами, и я вступил в
черную (с яркой светящейся точкой в ее конце) трубу.
Интенсивно пульсирующая точка стремительно приближалась. В тот
самый момент, когда я вот-вот должен был шагнуть из темной трубы в
ослепительный свет, Алексей Петрович ослабил свою хватку. Минут
пять я кашлял. Тяжело дышал и безумно вращал зрачками.
Когда же окончательно пришел в себя, то никакого Алексея
Петровича в квартире уже не было. Кроме того, исчезли его рюмка,
тарелка, папка с нотами и пепельница с его окурками.
Только за стенкой, в давно уже необитаемой квартире невидимый
пианист играл ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3) Фредерика Шопена.