От главного редактора.
Александр Павлович Филиппов, наиболее известный и популярный русский поэт республики, председатель объединения русских писателей СП РБ, главный редактор газеты «Истоки» в представлении не нуждается. Но я с большим удовольствием хотел бы представить вам, дорогие любители литературы, новую, доселе не известную широкому кругу читателей грань его творчества – так называемую куртуазную лирику, которую мне удалось обнаружить совершенно случайно, когда я был у Александра Павловича в гостях. В тот раз он направился в магазин, а я, заскучав в одиночестве, начал перебирать груду бумаг на его письменном столе. Там-то стопка этих стихов и обнаружилась.
Когда мы разлили по бокалам вино и завели неспешный разговор «за жизнь», я задал вопрос о его фривольном творчестве. И он объяснил, что эти изыскания в новой для него тематике начались в перестроечные годы, на ниве, так сказать, коммерциализации литературы..
Как бы то ни было, я с радостью хочу отметить, что и в куртуазных своих произведениях Александр Павлович Филиппов не изменил принципам настоящей литературы – его стихи всегда содержат высокую идею и всегда способствуют духовному очищению и возвышению читателя, то есть катарсису – главному, ради чего писатель вообще, в принципе, берётся за перо.
Князь Расуль Ягудин,
главный редактор.
Труд души
Среди толпы бездельников и шлюх
Я проходил по залу ресторана;
Я там стихи читал, но как ни странно,
Был этот мир ко мне и слеп, и глух.
Они тянули импортный коньяк,
Сверх меры разнаряжены и ярки,
Их царские кареты – иномарки
Стояли в обозрении зевак.
Тупой толпе я воспевал звезду,
Вёл речь о вечной красоте России.
Меня сюда на вечер пригласили
Читать стихи за мизерную мзду.
И я читал… среди невзрачных лиц
Была одна, легка и худотела,
Она куда-то в сторону глядела
И голову слегка клонила ниц.
Сквозь полумрак заметно за версту,
Что женщина неистово красива;
Была она, как яблонька, как слива,
Как молодая вишенка в цвету.
Сестра моя! Простишь ли за грехи?
Не каждому даётся в жизни счастье:
Удел твой – душу разрывать на части,
Им – пить коньяк, а мне – писать стихи.
Взметнулась вверх изогнутая бровь,
Блеснули серьги – золотые рыбки,
Мне видится упрёк в её улыбке:
«Ты продаёшь стихи, а я – любовь…»
Что есть стихи? Они душевный жар.
Что есть любовь? Она – подарок неба.
Но чтобы не остаться нам без хлеба,
Мы продаём их. Это наш товар!
Дворцы ли, рестораны… - их покой
Потоком слов разворошу, нарушу.
Нет, не себя я продаю, не душу,
А только то, что сделано душой.
Сестра моя! Не надо горевать,
Настанет день и мы залечим раны.
Пусть оккупанты злачных ресторанов
Пируют здесь… А нам на них – плевать!
Здесь мы с тобой – случайная роса,
Две птицы, залетевших ненароком:
Зарёй, согласно наступившим срокам,
Расправим крылья, вздыбим паруса.
Нам Бог отпустит тяжкие грехи,
Благословит на зорьнюю удачу…
Сестра моя, красавица, я плачу
И трачу душу на свои стихи.
Они тебя ни в чём не укорят,
А выведут из погани на сушу.
Мы одинаковы, ведь наши души,
Как две звезды, немеркнуще горят.
Рассказ зека
(маленькая поэма о большой трагедии)
Не ныне – завтра стану стариком,
Довольствоваться буду молоком
Да творожком с добавкою кефира.
Меня – коня, прошедшего пол-мира,
Придавит старость жёстким коготком.
Начну давать напутственно советы:
Мол, не воруй, не пьянствуй, не греши,
Не увлекайся тем, не делай это,
Займись-ка очищением души
И жди спокойно окончанья света.
Теперь, конечно, я не согрешу,
Живу предусмотрительно, как все мы;
Доверю душу я карандашу
И буду сочинять свои поэмы
На общечеловеческие темы,
Но о любви уже не напишу…
Увы, старею… Бороды не брею,
Мой век сгорел разменным золотым,
Но, как сказал поэт, надравшись в дым:
«Трагедия не в том, что ты стареешь,
а в том, что остаёшься молодым!»
К примеру, нынче я пошёл в подвал,
Где принимают винную посуду,
Описывать все мелочи не буду,
Я там давненько, право, не бывал:
Не пил и, значит, тары не сдавал.
Остановлюсь на главном…
В кой-то век
Там было мало пьющего народа.
Стояла благодатная погода.
В подвале том,
Не брившийся с полгода,
Ко мне прибился с исповедью зек.
- Как угодил, ты спросишь, за решётку?
Скажу как есть, таится нету сил.
Любил я ненаглядную красотку,
Из-за неё и в замок угодил.
Вся при себе: дебела, молодая,
И, обладая телом – брызни сок, –
Всегда имела что-то на кусок:
Мужской народ от Волги до Валдая
Её проехал вдоль и поперёк.
Дружок однажды – старый собутыльник –
В апартаменты к ней меня завлёк.
Заколотилось сердце, как будильник,
Я вспыхнул весь, ну будто уголёк.
Дружок напился и под стол упал.
Я – на кровать… Тяну к себе подружку,
Валю её, родную, на подушку…
Одну лишь ночку с ней повоевал,
И вляпался, как перепел, в ловушку.
Все способы проверил, всю таблицу
Повадок женских… Чуешь, ёшь твой мать! –
Я оседлал такую кобылицу,
С какой всю ночь не хочется слезать.
Всю пропахал и вдоль, и поперёк,
Была она слаба на передок,
Ну а когда раздетая лежала,
Визжала, будто первенца рожала
И зажимала ту, что между ног.
С тех пор собакой полз к её порогу.
Кровь с молоком была, напополам;
Всё силилась сойти за недотрогу
До первых, вишь, стопиздесяти грамм.
А выпьет, позабудет всё на свете,
Милуется, визжит – сойти с ума! –
Не хочешь – силой заарканит в сети,
Уставшая в излишестве сама.
И я не ангел, на красивых баб
До этих пор был падок, тоже слаб.
Но всех забросил… С этой самой ночи
Одна она, желанная, влекла.
Моя душа, сгоревшая дотла,
Вновь ожила… Влюбился – нету мочи.
Я снова ожил, не гулял, не шлялся.
Казалось мне, она чистым-чиста.
Слышь, у неё промеж грудей болтался
Железный крестик с обликом Христа.
Всё шло, как говорится, чин по чину:
Похожий на приличного мужчину,
Зарплату ей исправно приносил,
Дружков забыл, забросил «керосин»,
Короче, в корне поменял личину.
Сколь долго бы верёвочке ни виться –
Всему предел есть, то есть край… Уже
На рождество, в сочельник, пожениться,
Короче, загс – имел я план в душе.
Разнюнился и раскатал губу:
Вот, думаю, все дыры залатаю,
К сочельнику деньжонок наскребу,
Прибарахлюсь и свадьбу закатаю,
Такую благородную гульбу.
Всё выходило по-людски, по-плану.
Купили кольца, водки припасли,
Припрятали до срока под диваном –
От взора постороннего вдали,
Ну, чтоб, короче, не было соблазна,
Подальше от бесцельного питья,
До свадьбы чтобы ни глотка, согласно,
Проверенным законам бытия.
И надо же такой беде случиться,
Как приключилось – сам я не пойму,
Хотел по-благородному жениться,
Да угодил негаданно в тюрьму.
…Деньков за пять до свадьбы предстоящей,
Гляжу, идёт дружок тот, настоящий
Мой собутыльник. Я ему в окно
Кричу. Из-под дивана ящик
Тащу к столу, закуску заодно.
Возлюбленная в сей момент спала,
Она украдкой от меня пила
Припрятанную под диваном водку.
Назло всему смочил я тоже глотку,
Подумалось: была иль ни была ,
Попробуем чуть-чуть…
И вышло вот как…
Ну, выпили по первому стакану
И по второму, и в четвёртый раз.
Рассказывать о мелочах не стану,
Скажу о главном…
Помню, как сейчас,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Набрался вдрызг…
Позор, один позор!
Гляжу, снимает по-хозяйски брюки
И падает, падлюка, на ковёр.
Я тоже окосел, уже не в силах
Был одолеть шестой, поди, стакан.
Косой меня, стервозу, подкосило,
Свалился замертво, как истукан.
Уж сколько спал – лишь сатане известно.
Под утро, чую, захотелось ссать.
Продрал глаза, в прихожую полез я
И вижу – сущий цирк, ни дать, ни взять:
Валяется шмотьё: трусы и брюки,
Её бюстгальтер… Вижу: пьяный змей,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Весь нагишом корячится на ней.
Вот я балбес: покуда сплю да пью –
Он жучит ненаглядную мою…
Она стоит не как-нибудь, а раком
И сексуальным задом шевелит;
Его срамное место, то есть срака,
Имело тоже непристойный вид.
Что было делать? Шмякнуть по затылку?
Или убить?.. Беда, браток, беда…
Я выхватил из ящика бутылку,
Кидаюсь к ним и молотить айда!
Всклень раскроил его поганый череп,
С кровати на пол сволоча сволок,
И дёрнули на грех кровавый черти:
В последний раз всадил ей между ног.
Не ставлю окончательную точку,
Тянусь руками ближе, ближе к ней,
И тут рванул железную цепочку,
Ну, ту, с Христом, висящим меж грудей.
Кровь брызнула. И свреху кровь, и снизу.
Совсем от злости, видно, ошалел.
Как выяснила позже экспертиза,
Что сонную артерию задел.
Потом был суд. За всё один ответ:
Мне приварили восемнадцать лет…
Срок отмотал. Живу один покуда.
Ну, есть одна, да тоже пьёт, паскуда,
А сам-то с перепугу – ни глотка.
Я, как мудак, сдаю её посуду…
Вот так перебиваемся пока.
Когда отмеришь срок на всю катушку,
Чернее ночи станет белый свет.
Едрёна мать! Нашёл одну подружку,
Ну, как ты думаешь – жениться или нет?..
…Смахнув слезу нечаянную с век,
Направился к прилавку бывший зек.
И я подумал, что на белом свете,
Где есть любовь, в лапту играют дети,
Глаза девчат заворожённо светят,
Где ревность глубже и бурливей рек,
Здесь, на земле святой, из века в век,
Ломая нравов и обычьев клети,
Творит безумства глупый человек.
Возвышенны; как лезвие, остры
Любовь и верность – две моих сестры.
Двум кровным сёстрам нет в груди предела,
Торопимся любить, живём спеша,
С годами тихо угасает тело,
Но не гасима вольная душа.
Ах, как бы маслом не испортить каши,
Хоть старый конь не портит борозды,
Но, к сожаленью, глубоко не пашет.
И потому – не долго до беды.
Я – вольная по воле рока птица,
Один остался, не с кем поделиться
Бедой и горем, разделить успех.
Не дай мне Бог под старость лет влюбиться
В молоденькую… Может повториться
По ревности такой же грех.
Александр Филиппов. Стихи
От главного редактора.
Александр Павлович Филиппов, наиболее известный и популярный русский поэт республики, председатель объединения русских писателей СП РБ, главный редактор газеты «Истоки» в представлении не нуждается. Но я с большим удовольствием хотел бы представить вам, дорогие любители литературы, новую, доселе не известную широкому кругу читателей грань его творчества – так называемую куртуазную лирику, которую мне удалось обнаружить совершенно случайно, когда я был у Александра Павловича в гостях. В тот раз он направился в магазин, а я, заскучав в одиночестве, начал перебирать груду бумаг на его письменном столе. Там-то стопка этих стихов и обнаружилась.
Когда мы разлили по бокалам вино и завели неспешный разговор «за жизнь», я задал вопрос о его фривольном творчестве. И он объяснил, что эти изыскания в новой для него тематике начались в перестроечные годы, на ниве, так сказать, коммерциализации литературы..
Как бы то ни было, я с радостью хочу отметить, что и в куртуазных своих произведениях Александр Павлович Филиппов не изменил принципам настоящей литературы – его стихи всегда содержат высокую идею и всегда способствуют духовному очищению и возвышению читателя, то есть катарсису – главному, ради чего писатель вообще, в принципе, берётся за перо.
Расуль Ягудин,
главный редактор.
Труд души
Среди толпы бездельников и шлюх
Я проходил по залу ресторана;
Я там стихи читал, но как ни странно,
Был этот мир ко мне и слеп, и глух.
Они тянули импортный коньяк,
Сверх меры разнаряжены и ярки,
Их царские кареты – иномарки
Стояли в обозрении зевак.
Тупой толпе я воспевал звезду,
Вёл речь о вечной красоте России.
Меня сюда на вечер пригласили
Читать стихи за мизерную мзду.
И я читал… среди невзрачных лиц
Была одна, легка и худотела,
Она куда-то в сторону глядела
И голову слегка клонила ниц.
Сквозь полумрак заметно за версту,
Что женщина неистово красива;
Была она, как яблонька, как слива,
Как молодая вишенка в цвету.
Сестра моя! Простишь ли за грехи?
Не каждому даётся в жизни счастье:
Удел твой – душу разрывать на части,
Им – пить коньяк, а мне – писать стихи.
Взметнулась вверх изогнутая бровь,
Блеснули серьги – золотые рыбки,
Мне видится упрёк в её улыбке:
«Ты продаёшь стихи, а я – любовь…»
Что есть стихи? Они душевный жар.
Что есть любовь? Она – подарок неба.
Но чтобы не остаться нам без хлеба,
Мы продаём их. Это наш товар!
Дворцы ли, рестораны… - их покой
Потоком слов разворошу, нарушу.
Нет, не себя я продаю, не душу,
А только то, что сделано душой.
Сестра моя! Не надо горевать,
Настанет день и мы залечим раны.
Пусть оккупанты злачных ресторанов
Пируют здесь… А нам на них – плевать!
Здесь мы с тобой – случайная роса,
Две птицы, залетевших ненароком:
Зарёй, согласно наступившим срокам,
Расправим крылья, вздыбим паруса.
Нам Бог отпустит тяжкие грехи,
Благословит на зорьнюю удачу…
Сестра моя, красавица, я плачу
И трачу душу на свои стихи.
Они тебя ни в чём не укорят,
А выведут из погани на сушу.
Мы одинаковы, ведь наши души,
Как две звезды, немеркнуще горят.
Рассказ зека
(маленькая поэма о большой трагедии)
Не ныне – завтра стану стариком,
Довольствоваться буду молоком
Да творожком с добавкою кефира.
Меня – коня, прошедшего пол-мира,
Придавит старость жёстким коготком.
Начну давать напутственно советы:
Мол, не воруй, не пьянствуй, не греши,
Не увлекайся тем, не делай это,
Займись-ка очищением души
И жди спокойно окончанья света.
Теперь, конечно, я не согрешу,
Живу предусмотрительно, как все мы;
Доверю душу я карандашу
И буду сочинять свои поэмы
На общечеловеческие темы,
Но о любви уже не напишу…
Увы, старею… Бороды не брею,
Мой век сгорел разменным золотым,
Но, как сказал поэт, надравшись в дым:
«Трагедия не в том, что ты стареешь,
а в том, что остаёшься молодым!»
К примеру, нынче я пошёл в подвал,
Где принимают винную посуду,
Описывать все мелочи не буду,
Я там давненько, право, не бывал:
Не пил и, значит, тары не сдавал.
Остановлюсь на главном…
В кой-то век
Там было мало пьющего народа.
Стояла благодатная погода.
В подвале том,
Не брившийся с полгода,
Ко мне прибился с исповедью зек.
- Как угодил, ты спросишь, за решётку?
Скажу как есть, таится нету сил.
Любил я ненаглядную красотку,
Из-за неё и в замок угодил.
Вся при себе: дебела, молодая,
И, обладая телом – брызни сок, –
Всегда имела что-то на кусок:
Мужской народ от Волги до Валдая
Её проехал вдоль и поперёк.
Дружок однажды – старый собутыльник –
В апартаменты к ней меня завлёк.
Заколотилось сердце, как будильник,
Я вспыхнул весь, ну будто уголёк.
Дружок напился и под стол упал.
Я – на кровать… Тяну к себе подружку,
Валю её, родную, на подушку…
Одну лишь ночку с ней повоевал,
И вляпался, как перепел, в ловушку.
Все способы проверил, всю таблицу
Повадок женских… Чуешь, ёшь твой мать! –
Я оседлал такую кобылицу,
С какой всю ночь не хочется слезать.
Всю пропахал и вдоль, и поперёк,
Была она слаба на передок,
Ну а когда раздетая лежала,
Визжала, будто первенца рожала
И зажимала ту, что между ног.
С тех пор собакой полз к её порогу.
Кровь с молоком была, напополам;
Всё силилась сойти за недотрогу
До первых, вишь, стопиздесяти грамм.
А выпьет, позабудет всё на свете,
Милуется, визжит – сойти с ума! –
Не хочешь – силой заарканит в сети,
Уставшая в излишестве сама.
И я не ангел, на красивых баб
До этих пор был падок, тоже слаб.
Но всех забросил… С этой самой ночи
Одна она, желанная, влекла.
Моя душа, сгоревшая дотла,
Вновь ожила… Влюбился – нету мочи.
Я снова ожил, не гулял, не шлялся.
Казалось мне, она чистым-чиста.
Слышь, у неё промеж грудей болтался
Железный крестик с обликом Христа.
Всё шло, как говорится, чин по чину:
Похожий на приличного мужчину,
Зарплату ей исправно приносил,
Дружков забыл, забросил «керосин»,
Короче, в корне поменял личину.
Сколь долго бы верёвочке ни виться –
Всему предел есть, то есть край… Уже
На рождество, в сочельник, пожениться,
Короче, загс – имел я план в душе.
Разнюнился и раскатал губу:
Вот, думаю, все дыры залатаю,
К сочельнику деньжонок наскребу,
Прибарахлюсь и свадьбу закатаю,
Такую благородную гульбу.
Всё выходило по-людски, по-плану.
Купили кольца, водки припасли,
Припрятали до срока под диваном –
От взора постороннего вдали,
Ну, чтоб, короче, не было соблазна,
Подальше от бесцельного питья,
До свадьбы чтобы ни глотка, согласно,
Проверенным законам бытия.
И надо же такой беде случиться,
Как приключилось – сам я не пойму,
Хотел по-благородному жениться,
Да угодил негаданно в тюрьму.
…Деньков за пять до свадьбы предстоящей,
Гляжу, идёт дружок тот, настоящий
Мой собутыльник. Я ему в окно
Кричу. Из-под дивана ящик
Тащу к столу, закуску заодно.
Возлюбленная в сей момент спала,
Она украдкой от меня пила
Припрятанную под диваном водку.
Назло всему смочил я тоже глотку,
Подумалось: была иль ни была ,
Попробуем чуть-чуть…
И вышло вот как…
Ну, выпили по первому стакану
И по второму, и в четвёртый раз.
Рассказывать о мелочах не стану,
Скажу о главном…
Помню, как сейчас,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Набрался вдрызг…
Позор, один позор!
Гляжу, снимает по-хозяйски брюки
И падает, падлюка, на ковёр.
Я тоже окосел, уже не в силах
Был одолеть шестой, поди, стакан.
Косой меня, стервозу, подкосило,
Свалился замертво, как истукан.
Уж сколько спал – лишь сатане известно.
Под утро, чую, захотелось ссать.
Продрал глаза, в прихожую полез я
И вижу – сущий цирк, ни дать, ни взять:
Валяется шмотьё: трусы и брюки,
Её бюстгальтер… Вижу: пьяный змей,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Весь нагишом корячится на ней.
Вот я балбес: покуда сплю да пью –
Он жучит ненаглядную мою…
Она стоит не как-нибудь, а раком
И сексуальным задом шевелит;
Его срамное место, то есть срака,
Имело тоже непристойный вид.
Что было делать? Шмякнуть по затылку?
Или убить?.. Беда, браток, беда…
Я выхватил из ящика бутылку,
Кидаюсь к ним и молотить айда!
Всклень раскроил его поганый череп,
С кровати на пол сволоча сволок,
И дёрнули на грех кровавый черти:
В последний раз всадил ей между ног.
Не ставлю окончательную точку,
Тянусь руками ближе, ближе к ней,
И тут рванул железную цепочку,
Ну, ту, с Христом, висящим меж грудей.
Кровь брызнула. И свреху кровь, и снизу.
Совсем от злости, видно, ошалел.
Как выяснила позже экспертиза,
Что сонную артерию задел.
Потом был суд. За всё один ответ:
Мне приварили восемнадцать лет…
Срок отмотал. Живу один покуда.
Ну, есть одна, да тоже пьёт, паскуда,
А сам-то с перепугу – ни глотка.
Я, как мудак, сдаю её посуду…
Вот так перебиваемся пока.
Когда отмеришь срок на всю катушку,
Чернее ночи станет белый свет.
Едрёна мать! Нашёл одну подружку,
Ну, как ты думаешь – жениться или нет?..
…Смахнув слезу нечаянную с век,
Направился к прилавку бывший зек.
И я подумал, что на белом свете,
Где есть любовь, в лапту играют дети,
Глаза девчат заворожённо светят,
Где ревность глубже и бурливей рек,
Здесь, на земле святой, из века в век,
Ломая нравов и обычьев клети,
Творит безумства глупый человек.
Возвышенны; как лезвие, остры
Любовь и верность – две моих сестры.
Двум кровным сёстрам нет в груди предела,
Торопимся любить, живём спеша,
С годами тихо угасает тело,
Но не гасима вольная душа.
Ах, как бы маслом не испортить каши,
Хоть старый конь не портит борозды,
Но, к сожаленью, глубоко не пашет.
И потому – не долго до беды.
Я – вольная по воле рока птица,
Один остался, не с кем поделиться
Бедой и горем, разделить успех.
Не дай мне Бог под старость лет влюбиться
В молоденькую… Может повториться
По ревности такой же грех.
Александр Павлович Филиппов, наиболее известный и популярный русский поэт республики, председатель объединения русских писателей СП РБ, главный редактор газеты «Истоки» в представлении не нуждается. Но я с большим удовольствием хотел бы представить вам, дорогие любители литературы, новую, доселе не известную широкому кругу читателей грань его творчества – так называемую куртуазную лирику, которую мне удалось обнаружить совершенно случайно, когда я был у Александра Павловича в гостях. В тот раз он направился в магазин, а я, заскучав в одиночестве, начал перебирать груду бумаг на его письменном столе. Там-то стопка этих стихов и обнаружилась.
Когда мы разлили по бокалам вино и завели неспешный разговор «за жизнь», я задал вопрос о его фривольном творчестве. И он объяснил, что эти изыскания в новой для него тематике начались в перестроечные годы, на ниве, так сказать, коммерциализации литературы..
Как бы то ни было, я с радостью хочу отметить, что и в куртуазных своих произведениях Александр Павлович Филиппов не изменил принципам настоящей литературы – его стихи всегда содержат высокую идею и всегда способствуют духовному очищению и возвышению читателя, то есть катарсису – главному, ради чего писатель вообще, в принципе, берётся за перо.
Князь Расуль Ягудин,
главный редактор.
Труд души
Среди толпы бездельников и шлюх
Я проходил по залу ресторана;
Я там стихи читал, но как ни странно,
Был этот мир ко мне и слеп, и глух.
Они тянули импортный коньяк,
Сверх меры разнаряжены и ярки,
Их царские кареты – иномарки
Стояли в обозрении зевак.
Тупой толпе я воспевал звезду,
Вёл речь о вечной красоте России.
Меня сюда на вечер пригласили
Читать стихи за мизерную мзду.
И я читал… среди невзрачных лиц
Была одна, легка и худотела,
Она куда-то в сторону глядела
И голову слегка клонила ниц.
Сквозь полумрак заметно за версту,
Что женщина неистово красива;
Была она, как яблонька, как слива,
Как молодая вишенка в цвету.
Сестра моя! Простишь ли за грехи?
Не каждому даётся в жизни счастье:
Удел твой – душу разрывать на части,
Им – пить коньяк, а мне – писать стихи.
Взметнулась вверх изогнутая бровь,
Блеснули серьги – золотые рыбки,
Мне видится упрёк в её улыбке:
«Ты продаёшь стихи, а я – любовь…»
Что есть стихи? Они душевный жар.
Что есть любовь? Она – подарок неба.
Но чтобы не остаться нам без хлеба,
Мы продаём их. Это наш товар!
Дворцы ли, рестораны… - их покой
Потоком слов разворошу, нарушу.
Нет, не себя я продаю, не душу,
А только то, что сделано душой.
Сестра моя! Не надо горевать,
Настанет день и мы залечим раны.
Пусть оккупанты злачных ресторанов
Пируют здесь… А нам на них – плевать!
Здесь мы с тобой – случайная роса,
Две птицы, залетевших ненароком:
Зарёй, согласно наступившим срокам,
Расправим крылья, вздыбим паруса.
Нам Бог отпустит тяжкие грехи,
Благословит на зорьнюю удачу…
Сестра моя, красавица, я плачу
И трачу душу на свои стихи.
Они тебя ни в чём не укорят,
А выведут из погани на сушу.
Мы одинаковы, ведь наши души,
Как две звезды, немеркнуще горят.
Рассказ зека
(маленькая поэма о большой трагедии)
Не ныне – завтра стану стариком,
Довольствоваться буду молоком
Да творожком с добавкою кефира.
Меня – коня, прошедшего пол-мира,
Придавит старость жёстким коготком.
Начну давать напутственно советы:
Мол, не воруй, не пьянствуй, не греши,
Не увлекайся тем, не делай это,
Займись-ка очищением души
И жди спокойно окончанья света.
Теперь, конечно, я не согрешу,
Живу предусмотрительно, как все мы;
Доверю душу я карандашу
И буду сочинять свои поэмы
На общечеловеческие темы,
Но о любви уже не напишу…
Увы, старею… Бороды не брею,
Мой век сгорел разменным золотым,
Но, как сказал поэт, надравшись в дым:
«Трагедия не в том, что ты стареешь,
а в том, что остаёшься молодым!»
К примеру, нынче я пошёл в подвал,
Где принимают винную посуду,
Описывать все мелочи не буду,
Я там давненько, право, не бывал:
Не пил и, значит, тары не сдавал.
Остановлюсь на главном…
В кой-то век
Там было мало пьющего народа.
Стояла благодатная погода.
В подвале том,
Не брившийся с полгода,
Ко мне прибился с исповедью зек.
- Как угодил, ты спросишь, за решётку?
Скажу как есть, таится нету сил.
Любил я ненаглядную красотку,
Из-за неё и в замок угодил.
Вся при себе: дебела, молодая,
И, обладая телом – брызни сок, –
Всегда имела что-то на кусок:
Мужской народ от Волги до Валдая
Её проехал вдоль и поперёк.
Дружок однажды – старый собутыльник –
В апартаменты к ней меня завлёк.
Заколотилось сердце, как будильник,
Я вспыхнул весь, ну будто уголёк.
Дружок напился и под стол упал.
Я – на кровать… Тяну к себе подружку,
Валю её, родную, на подушку…
Одну лишь ночку с ней повоевал,
И вляпался, как перепел, в ловушку.
Все способы проверил, всю таблицу
Повадок женских… Чуешь, ёшь твой мать! –
Я оседлал такую кобылицу,
С какой всю ночь не хочется слезать.
Всю пропахал и вдоль, и поперёк,
Была она слаба на передок,
Ну а когда раздетая лежала,
Визжала, будто первенца рожала
И зажимала ту, что между ног.
С тех пор собакой полз к её порогу.
Кровь с молоком была, напополам;
Всё силилась сойти за недотрогу
До первых, вишь, стопиздесяти грамм.
А выпьет, позабудет всё на свете,
Милуется, визжит – сойти с ума! –
Не хочешь – силой заарканит в сети,
Уставшая в излишестве сама.
И я не ангел, на красивых баб
До этих пор был падок, тоже слаб.
Но всех забросил… С этой самой ночи
Одна она, желанная, влекла.
Моя душа, сгоревшая дотла,
Вновь ожила… Влюбился – нету мочи.
Я снова ожил, не гулял, не шлялся.
Казалось мне, она чистым-чиста.
Слышь, у неё промеж грудей болтался
Железный крестик с обликом Христа.
Всё шло, как говорится, чин по чину:
Похожий на приличного мужчину,
Зарплату ей исправно приносил,
Дружков забыл, забросил «керосин»,
Короче, в корне поменял личину.
Сколь долго бы верёвочке ни виться –
Всему предел есть, то есть край… Уже
На рождество, в сочельник, пожениться,
Короче, загс – имел я план в душе.
Разнюнился и раскатал губу:
Вот, думаю, все дыры залатаю,
К сочельнику деньжонок наскребу,
Прибарахлюсь и свадьбу закатаю,
Такую благородную гульбу.
Всё выходило по-людски, по-плану.
Купили кольца, водки припасли,
Припрятали до срока под диваном –
От взора постороннего вдали,
Ну, чтоб, короче, не было соблазна,
Подальше от бесцельного питья,
До свадьбы чтобы ни глотка, согласно,
Проверенным законам бытия.
И надо же такой беде случиться,
Как приключилось – сам я не пойму,
Хотел по-благородному жениться,
Да угодил негаданно в тюрьму.
…Деньков за пять до свадьбы предстоящей,
Гляжу, идёт дружок тот, настоящий
Мой собутыльник. Я ему в окно
Кричу. Из-под дивана ящик
Тащу к столу, закуску заодно.
Возлюбленная в сей момент спала,
Она украдкой от меня пила
Припрятанную под диваном водку.
Назло всему смочил я тоже глотку,
Подумалось: была иль ни была ,
Попробуем чуть-чуть…
И вышло вот как…
Ну, выпили по первому стакану
И по второму, и в четвёртый раз.
Рассказывать о мелочах не стану,
Скажу о главном…
Помню, как сейчас,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Набрался вдрызг…
Позор, один позор!
Гляжу, снимает по-хозяйски брюки
И падает, падлюка, на ковёр.
Я тоже окосел, уже не в силах
Был одолеть шестой, поди, стакан.
Косой меня, стервозу, подкосило,
Свалился замертво, как истукан.
Уж сколько спал – лишь сатане известно.
Под утро, чую, захотелось ссать.
Продрал глаза, в прихожую полез я
И вижу – сущий цирк, ни дать, ни взять:
Валяется шмотьё: трусы и брюки,
Её бюстгальтер… Вижу: пьяный змей,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Весь нагишом корячится на ней.
Вот я балбес: покуда сплю да пью –
Он жучит ненаглядную мою…
Она стоит не как-нибудь, а раком
И сексуальным задом шевелит;
Его срамное место, то есть срака,
Имело тоже непристойный вид.
Что было делать? Шмякнуть по затылку?
Или убить?.. Беда, браток, беда…
Я выхватил из ящика бутылку,
Кидаюсь к ним и молотить айда!
Всклень раскроил его поганый череп,
С кровати на пол сволоча сволок,
И дёрнули на грех кровавый черти:
В последний раз всадил ей между ног.
Не ставлю окончательную точку,
Тянусь руками ближе, ближе к ней,
И тут рванул железную цепочку,
Ну, ту, с Христом, висящим меж грудей.
Кровь брызнула. И свреху кровь, и снизу.
Совсем от злости, видно, ошалел.
Как выяснила позже экспертиза,
Что сонную артерию задел.
Потом был суд. За всё один ответ:
Мне приварили восемнадцать лет…
Срок отмотал. Живу один покуда.
Ну, есть одна, да тоже пьёт, паскуда,
А сам-то с перепугу – ни глотка.
Я, как мудак, сдаю её посуду…
Вот так перебиваемся пока.
Когда отмеришь срок на всю катушку,
Чернее ночи станет белый свет.
Едрёна мать! Нашёл одну подружку,
Ну, как ты думаешь – жениться или нет?..
…Смахнув слезу нечаянную с век,
Направился к прилавку бывший зек.
И я подумал, что на белом свете,
Где есть любовь, в лапту играют дети,
Глаза девчат заворожённо светят,
Где ревность глубже и бурливей рек,
Здесь, на земле святой, из века в век,
Ломая нравов и обычьев клети,
Творит безумства глупый человек.
Возвышенны; как лезвие, остры
Любовь и верность – две моих сестры.
Двум кровным сёстрам нет в груди предела,
Торопимся любить, живём спеша,
С годами тихо угасает тело,
Но не гасима вольная душа.
Ах, как бы маслом не испортить каши,
Хоть старый конь не портит борозды,
Но, к сожаленью, глубоко не пашет.
И потому – не долго до беды.
Я – вольная по воле рока птица,
Один остался, не с кем поделиться
Бедой и горем, разделить успех.
Не дай мне Бог под старость лет влюбиться
В молоденькую… Может повториться
По ревности такой же грех.
Александр Филиппов. Стихи
От главного редактора.
Александр Павлович Филиппов, наиболее известный и популярный русский поэт республики, председатель объединения русских писателей СП РБ, главный редактор газеты «Истоки» в представлении не нуждается. Но я с большим удовольствием хотел бы представить вам, дорогие любители литературы, новую, доселе не известную широкому кругу читателей грань его творчества – так называемую куртуазную лирику, которую мне удалось обнаружить совершенно случайно, когда я был у Александра Павловича в гостях. В тот раз он направился в магазин, а я, заскучав в одиночестве, начал перебирать груду бумаг на его письменном столе. Там-то стопка этих стихов и обнаружилась.
Когда мы разлили по бокалам вино и завели неспешный разговор «за жизнь», я задал вопрос о его фривольном творчестве. И он объяснил, что эти изыскания в новой для него тематике начались в перестроечные годы, на ниве, так сказать, коммерциализации литературы..
Как бы то ни было, я с радостью хочу отметить, что и в куртуазных своих произведениях Александр Павлович Филиппов не изменил принципам настоящей литературы – его стихи всегда содержат высокую идею и всегда способствуют духовному очищению и возвышению читателя, то есть катарсису – главному, ради чего писатель вообще, в принципе, берётся за перо.
Расуль Ягудин,
главный редактор.
Труд души
Среди толпы бездельников и шлюх
Я проходил по залу ресторана;
Я там стихи читал, но как ни странно,
Был этот мир ко мне и слеп, и глух.
Они тянули импортный коньяк,
Сверх меры разнаряжены и ярки,
Их царские кареты – иномарки
Стояли в обозрении зевак.
Тупой толпе я воспевал звезду,
Вёл речь о вечной красоте России.
Меня сюда на вечер пригласили
Читать стихи за мизерную мзду.
И я читал… среди невзрачных лиц
Была одна, легка и худотела,
Она куда-то в сторону глядела
И голову слегка клонила ниц.
Сквозь полумрак заметно за версту,
Что женщина неистово красива;
Была она, как яблонька, как слива,
Как молодая вишенка в цвету.
Сестра моя! Простишь ли за грехи?
Не каждому даётся в жизни счастье:
Удел твой – душу разрывать на части,
Им – пить коньяк, а мне – писать стихи.
Взметнулась вверх изогнутая бровь,
Блеснули серьги – золотые рыбки,
Мне видится упрёк в её улыбке:
«Ты продаёшь стихи, а я – любовь…»
Что есть стихи? Они душевный жар.
Что есть любовь? Она – подарок неба.
Но чтобы не остаться нам без хлеба,
Мы продаём их. Это наш товар!
Дворцы ли, рестораны… - их покой
Потоком слов разворошу, нарушу.
Нет, не себя я продаю, не душу,
А только то, что сделано душой.
Сестра моя! Не надо горевать,
Настанет день и мы залечим раны.
Пусть оккупанты злачных ресторанов
Пируют здесь… А нам на них – плевать!
Здесь мы с тобой – случайная роса,
Две птицы, залетевших ненароком:
Зарёй, согласно наступившим срокам,
Расправим крылья, вздыбим паруса.
Нам Бог отпустит тяжкие грехи,
Благословит на зорьнюю удачу…
Сестра моя, красавица, я плачу
И трачу душу на свои стихи.
Они тебя ни в чём не укорят,
А выведут из погани на сушу.
Мы одинаковы, ведь наши души,
Как две звезды, немеркнуще горят.
Рассказ зека
(маленькая поэма о большой трагедии)
Не ныне – завтра стану стариком,
Довольствоваться буду молоком
Да творожком с добавкою кефира.
Меня – коня, прошедшего пол-мира,
Придавит старость жёстким коготком.
Начну давать напутственно советы:
Мол, не воруй, не пьянствуй, не греши,
Не увлекайся тем, не делай это,
Займись-ка очищением души
И жди спокойно окончанья света.
Теперь, конечно, я не согрешу,
Живу предусмотрительно, как все мы;
Доверю душу я карандашу
И буду сочинять свои поэмы
На общечеловеческие темы,
Но о любви уже не напишу…
Увы, старею… Бороды не брею,
Мой век сгорел разменным золотым,
Но, как сказал поэт, надравшись в дым:
«Трагедия не в том, что ты стареешь,
а в том, что остаёшься молодым!»
К примеру, нынче я пошёл в подвал,
Где принимают винную посуду,
Описывать все мелочи не буду,
Я там давненько, право, не бывал:
Не пил и, значит, тары не сдавал.
Остановлюсь на главном…
В кой-то век
Там было мало пьющего народа.
Стояла благодатная погода.
В подвале том,
Не брившийся с полгода,
Ко мне прибился с исповедью зек.
- Как угодил, ты спросишь, за решётку?
Скажу как есть, таится нету сил.
Любил я ненаглядную красотку,
Из-за неё и в замок угодил.
Вся при себе: дебела, молодая,
И, обладая телом – брызни сок, –
Всегда имела что-то на кусок:
Мужской народ от Волги до Валдая
Её проехал вдоль и поперёк.
Дружок однажды – старый собутыльник –
В апартаменты к ней меня завлёк.
Заколотилось сердце, как будильник,
Я вспыхнул весь, ну будто уголёк.
Дружок напился и под стол упал.
Я – на кровать… Тяну к себе подружку,
Валю её, родную, на подушку…
Одну лишь ночку с ней повоевал,
И вляпался, как перепел, в ловушку.
Все способы проверил, всю таблицу
Повадок женских… Чуешь, ёшь твой мать! –
Я оседлал такую кобылицу,
С какой всю ночь не хочется слезать.
Всю пропахал и вдоль, и поперёк,
Была она слаба на передок,
Ну а когда раздетая лежала,
Визжала, будто первенца рожала
И зажимала ту, что между ног.
С тех пор собакой полз к её порогу.
Кровь с молоком была, напополам;
Всё силилась сойти за недотрогу
До первых, вишь, стопиздесяти грамм.
А выпьет, позабудет всё на свете,
Милуется, визжит – сойти с ума! –
Не хочешь – силой заарканит в сети,
Уставшая в излишестве сама.
И я не ангел, на красивых баб
До этих пор был падок, тоже слаб.
Но всех забросил… С этой самой ночи
Одна она, желанная, влекла.
Моя душа, сгоревшая дотла,
Вновь ожила… Влюбился – нету мочи.
Я снова ожил, не гулял, не шлялся.
Казалось мне, она чистым-чиста.
Слышь, у неё промеж грудей болтался
Железный крестик с обликом Христа.
Всё шло, как говорится, чин по чину:
Похожий на приличного мужчину,
Зарплату ей исправно приносил,
Дружков забыл, забросил «керосин»,
Короче, в корне поменял личину.
Сколь долго бы верёвочке ни виться –
Всему предел есть, то есть край… Уже
На рождество, в сочельник, пожениться,
Короче, загс – имел я план в душе.
Разнюнился и раскатал губу:
Вот, думаю, все дыры залатаю,
К сочельнику деньжонок наскребу,
Прибарахлюсь и свадьбу закатаю,
Такую благородную гульбу.
Всё выходило по-людски, по-плану.
Купили кольца, водки припасли,
Припрятали до срока под диваном –
От взора постороннего вдали,
Ну, чтоб, короче, не было соблазна,
Подальше от бесцельного питья,
До свадьбы чтобы ни глотка, согласно,
Проверенным законам бытия.
И надо же такой беде случиться,
Как приключилось – сам я не пойму,
Хотел по-благородному жениться,
Да угодил негаданно в тюрьму.
…Деньков за пять до свадьбы предстоящей,
Гляжу, идёт дружок тот, настоящий
Мой собутыльник. Я ему в окно
Кричу. Из-под дивана ящик
Тащу к столу, закуску заодно.
Возлюбленная в сей момент спала,
Она украдкой от меня пила
Припрятанную под диваном водку.
Назло всему смочил я тоже глотку,
Подумалось: была иль ни была ,
Попробуем чуть-чуть…
И вышло вот как…
Ну, выпили по первому стакану
И по второму, и в четвёртый раз.
Рассказывать о мелочах не стану,
Скажу о главном…
Помню, как сейчас,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Набрался вдрызг…
Позор, один позор!
Гляжу, снимает по-хозяйски брюки
И падает, падлюка, на ковёр.
Я тоже окосел, уже не в силах
Был одолеть шестой, поди, стакан.
Косой меня, стервозу, подкосило,
Свалился замертво, как истукан.
Уж сколько спал – лишь сатане известно.
Под утро, чую, захотелось ссать.
Продрал глаза, в прихожую полез я
И вижу – сущий цирк, ни дать, ни взять:
Валяется шмотьё: трусы и брюки,
Её бюстгальтер… Вижу: пьяный змей,
Тот сукин сын, мой побратим по рюмке,
Весь нагишом корячится на ней.
Вот я балбес: покуда сплю да пью –
Он жучит ненаглядную мою…
Она стоит не как-нибудь, а раком
И сексуальным задом шевелит;
Его срамное место, то есть срака,
Имело тоже непристойный вид.
Что было делать? Шмякнуть по затылку?
Или убить?.. Беда, браток, беда…
Я выхватил из ящика бутылку,
Кидаюсь к ним и молотить айда!
Всклень раскроил его поганый череп,
С кровати на пол сволоча сволок,
И дёрнули на грех кровавый черти:
В последний раз всадил ей между ног.
Не ставлю окончательную точку,
Тянусь руками ближе, ближе к ней,
И тут рванул железную цепочку,
Ну, ту, с Христом, висящим меж грудей.
Кровь брызнула. И свреху кровь, и снизу.
Совсем от злости, видно, ошалел.
Как выяснила позже экспертиза,
Что сонную артерию задел.
Потом был суд. За всё один ответ:
Мне приварили восемнадцать лет…
Срок отмотал. Живу один покуда.
Ну, есть одна, да тоже пьёт, паскуда,
А сам-то с перепугу – ни глотка.
Я, как мудак, сдаю её посуду…
Вот так перебиваемся пока.
Когда отмеришь срок на всю катушку,
Чернее ночи станет белый свет.
Едрёна мать! Нашёл одну подружку,
Ну, как ты думаешь – жениться или нет?..
…Смахнув слезу нечаянную с век,
Направился к прилавку бывший зек.
И я подумал, что на белом свете,
Где есть любовь, в лапту играют дети,
Глаза девчат заворожённо светят,
Где ревность глубже и бурливей рек,
Здесь, на земле святой, из века в век,
Ломая нравов и обычьев клети,
Творит безумства глупый человек.
Возвышенны; как лезвие, остры
Любовь и верность – две моих сестры.
Двум кровным сёстрам нет в груди предела,
Торопимся любить, живём спеша,
С годами тихо угасает тело,
Но не гасима вольная душа.
Ах, как бы маслом не испортить каши,
Хоть старый конь не портит борозды,
Но, к сожаленью, глубоко не пашет.
И потому – не долго до беды.
Я – вольная по воле рока птица,
Один остался, не с кем поделиться
Бедой и горем, разделить успех.
Не дай мне Бог под старость лет влюбиться
В молоденькую… Может повториться
По ревности такой же грех.