Веселое чириканье протуберанца
Поиски моего избранника – главное дело всей жизни – зашли в тупик. Принц не желал просто так, за здорово живешь даваться мне в руки. Но счастье надо отстаивать с кулаками, ничто в этом мире не достается легко. Эту истину я хорошо усвоила еще со школьной скамьи, где учителя и комсомольские вожаки поднимали наш боевой дух рассказами о героических подвигах покорителей целины и первопроходцев БАМа. Поэтому, чуть-чуть подкорректировав свои жизненные ориентиры, я решила не предаваться отчаянию и отдала документы в Ярославское театральное училище имени Волкова для того, чтобы, закончив его, переехать в Москву, устроиться на работу во МХАТ или в Ленком, стать актрисой, прославиться на весь мир и на самом пике популярности как приз, как награду за неослабевающую веру в достижимость нереальной мечты заполучить себе какого-нибудь приличествующего моему высокому положению долгожданного порфироносца.
Как только новый светлый путь соединился в моем воображении с прежней целью, образовав в сознании некую кривую поступательного движения и роста, судьба нанесла по моим планам на будущее первый удар – провал на вступительных экзаменах в училище. Слетев со второго тура, я поняла, что отыскать принца будет крайне тяжело. Однако, стряхнув с себя все сомнения, я решила зайти к исполнению своих желаний со служебного входа и, чтобы год не пропал даром, пошла работать в Русский драматический театр одевальщицей. Злодейка-судьба явно не ожидала от меня такого коварства, поэтому в первые минуты моего появления за кулисами театра растерянно отползла в сторонку и стала соображать, что же со мной делать дальше. А я тем временем уже знакомилась с человеком, который по ее навету «зарубил» меня на вступительных экзаменах, набрав себе на курс блатных бездарей и выскочек. Этим злодеем был один из ведущих актеров театра, невысокий, полноватый, лысый и медлительный мужичишка в возрасте, считающий себя чуть ли не Станиславским, Василий Громов, которого все за глаза называли Васей. Встретив меня в коридоре театра как родную и по-отечески разговорившись со мной, Вася главной причиной моего провала на экзаменах назвал «дефицит женственности». Я была оскорблена, изумлена, потрясена его весьма уместным признанием, его представлениями о том, какой должна быть настоящая женщина, и длинным перечнем тех черт, которых мне, на его взгляд, не хватает, но вскоре вердикт умудренного опытом знатока, ценителя женской красоты и изящества, к моему ужасу, подтвердился – на мои хрупкие девичьи плечи обрушилась вся мужская половина труппы. Маститые актеры вместе с выпускниками училища, игравшими дипломные спектакли, выстроились в очередь на получение звания моего любовника. Каждый день по возвращении домой я брала себе в провожатые нового попутчика. В такой ситуации я оказалась впервые, от беспрестанных комплиментов, цветов и признаний у меня пошла кругом голова. Кое-кто из моих воздыхателей, получившие от ворот поворот, в том числе и Вася, от досады, со злости стали опутывать меня сплетнями.
Но мне дела не было до взрослых мужчин-артистов и до их мелкой возни, меня занимала молодежь. Восторженные, экстравагантные студенты, игравшие свой диплом, вихрем носились по театру, создавая невообразимый шум и трескотню в коридорах. Они еще мало представляли себе, в каких монстров они превратятся, когда станут народными и заслуженными. Они были чисты и наивны, беззаботны и неосмотрительны, и этим привлекали к себе всеобщее внимание и любовь. Вести их спектакль в качестве одевальщицы я сочла за счастье. Я рассыпалась перед судьбой в благодарностях за предоставленную мне возможность просто постоять на подмостках, полюбоваться игрой молодых, блещущих талантом актеров, посидеть на их репетициях и прогонах, послушать заумные речи режиссера и приоткрыть для себя кое-какие секреты театральной кухни.
Первым моим открытием стало важное умозаключение по поводу исполнителя главной роли в мольеровском «Скупом». На третий день работы в театре я поняла, что рядом с нами бок о бок подрастает, учится и делает первые шаги в искусстве настоящий гений. Как ему удавалось так перевоплощаться, что в жизни он был одним человеком, а на сцене – совершенно другим, я долго не могла взять в толк. Менялось его лицо, походка, внешность, тембр голоса, смех, манера одеваться – менялось абсолютно все. Потом, правда, загадка перевоплощения главного героя неожиданным образом разрешилась, когда мне объяснили, что спектакль игрался в два состава с двумя разными исполнителями роли Журдена, но даже от этого объяснения игра обоих актеров не стала хуже. Открытие наличия в театре двух составов на один спектакль стало моим вторым важным умозаключением. Третьим моим важным умозаключением явилось то, что я в кого-то из этих Журденов втрескалась по самое «ой-ой-ой».
В жизни они были полной противоположностью друг другу. Первый – Женя Милорадов – тихонько ходил по театру, изящный, тонкий, весь как тень, заглаженный, завуалированный. Второй – Ведерников Мишка – наоборот никогда не признавал костюмчиков, пулловерчиков и рубашечек с галстучком первого. Он носил кожаную куртку на заклепках, застежках и молниях, черные кожаные штаны в обтяжку, летал, как ураган, брейковал на ходу. Наделенный от природы невероятной пластичностью, он ни минуты не мог оставаться спокойным. На его некрасивом лице, черты которого ускользали от наблюдения и запоминания, то и дело вспыхивала потрясающая обаятельная улыбка. Это был настоящий протуберанец, словно на заказ созданный специально для сцены. К чести Жени надо сказать, что оба актера на площадке были в равной степени искрометны и обаятельны.
Разумеется, я полюбила второго, ненормального, мне такой и был нужен – дурной, взбалмошный и светящийся, как крокодил, который проглотил солнце, но, как назло, этот крокодил не обращал на меня внимания. Все мужики увивались за мной, кто во что горазд, а Мишка держался особнячком. Я, памятуя о дефиците женственности, открыла сезон охоты на это непонятное, но привлекательное существо, обложив его со всех сторон капканами и ловушками кокетства, оплетя сетями внимания и ласки, и вскоре моя охотничья изобретательность принесла свои плоды.
Как-то раз по окончании спектакля, болтая в мужской компании своих однокурсников, он громогласно заявил в мой адрес:
— Такой женщине мужчина должен купить «Мерседес», и только в нем она будет смотреться.
Прощаясь, он подошел ко мне, наряженной в стильный бордовый костюм, и сказал то ли в шутку, то ли всерьез:
— Когда-нибудь я приеду за тобой на бордовом «Мерседесе».
Ляпнул просто так, не задумываясь о последствиях, а я такую губищу раскатала! Это вам не на белом коне, это намного круче. После этого я долгое время себя без бордового «Мерседеса» и не представляла.
В феврале завязался наш роман. Начался он совершенно в духе Ведерникова.
Отыграв очередной спектакль, студенты разошлись по домам. Мишка последним вышел из гримерки, а я все сотрясала стены здания риторическим вопросом:
— Кто же меня будет сегодня провожать? Ну, кто же меня сегодня будет провожать?
Пустой театр отозвался недружелюбным эхом. Расстроенная, я оделась и спустилась вниз, готовая уже против обыкновения идти домой одна, как вдруг – хвала богу Ра, победителю крокодилов! – возле вахты неожиданно для себя я обнаружила его, стоящего перед дверями и читающего расписание на завтра. Ага, все-таки попался на крючок! Или продолжает играть? Я прошла мимо, задержалась на мгновенье, пытаясь понять, насколько прочно добыча заглотила наживку, набросится или не набросится, когда я повернусь к нему спиной, услышала, что крокодил топчется на месте, осознала всю глупость и прозрачность собственных намерений и решительно вышла на улицу, хлопнув дверью.
Вечерняя свежесть улицы с готовностью приняла меня вместе с моей неразделенной нежностью в свои шумящие объятья. Я неторопливо спустилась по заснеженным ступенькам, радуясь созвучию зимних заморозков с холодом одиночества в груди, как вдруг дверь позади меня со звоном распахнулась, что-то черное перемахнуло через голову, пролетело перед носом и с хрустом приземлилось на колени в снег. На какое небо я, словно подброшенная на качелях, взлетела от счастья, трудно было сосчитать, но даже там, в облаках, оставаясь человеком, хорошо изучившим повадки крокодила Миши Ведерникова, я с чрезвычайной осторожностью отнеслась к своей эйфории, прекрасно сознавая, что подобные пируэты в исполнении обаятельного Журдена могут означать все или ничего. Хотелось конкретики.
— Мадемуазель, если вас не утомит мое присутствие, я пойду рядышком, – уточнило все-таки чудесное пресмыкающееся цель своего приземления. – Если угодно, я буду вашим барбосом, – и, заскулив, оно завиляло хвостом.
Ого-го! Монстр не просто попался. Он еще и высказал пожелание безотлагательно приступить к приручению с последующей дрессировкой. Не веря в действительность происходящего, я неторопливо шла домой, а он семенил рядом, прыгал, прижимаясь своей хрустящей курткой ко мне. Снег валил хлопьями, сыпался нам на воротники, и мы, как две снежные бабы, шли по ночному городу, забыв обо всем на свете.
Наши встречи носили обалдуйский характер. Однажды, проходя мимо базара, Мишка остановился и начал прикалываться над воробьем, который очень смешно прыгал, подворачивая под себя лапки.
— Смотри, во дает! – крикнул он и стал точно так же прыгать вслед за птахой, не обращая внимания на окружающих. Воробей обернулся и посмотрел на него, как на придурка. Мишка тоже обернулся и посмотрел на меня, как на придурочную.
В другой раз он решил совершить для меня подвиг.
— Ну, что мне для тебя сделать?
— Я не знаю.
— Хочешь, я залезу на этот фонарный столб?
И он, правда, залез, со столба перебрался на киоск и спросил:
— Нырнуть рыбкой в этот сугроб?
Я представила, как буду потом за ботинки его вытаскивать оттуда и ответила:
— Не надо, а то я тоже в долгу не останусь.
Но он меня не послушал, сиганул с крыши, совершив в воздухе кульбит, приземлился в огромный сугроб на парковой клумбе, да так и остался лежать.
— Давай выходи оттуда, – сказала я. Идти его вытаскивать было бессмысленно. Если я сделала хотя бы шаг в клумбу, то набрала бы полные сапоги снега. – Давай выходи, подвиг засчитывается.
— Нет, – кричит, – для фиксации подвига необходимо умереть.
— Хорошо, тогда мы умрем вместе.
Я разбежалась и прыгнула к нему. Открыв глаза, мы посмотрели на небо и решили, что прямо перед нами находится созвездие Ориона.
— Это такой великан-охотник, – объяснил мне Мишка. – Он всю жизнь гонялся за Плеядами.
— Зачем?
— Он их любил.
— Ну, и как успехи?
— Сама видишь.
— А ты меня любишь? – спросила я Мишку, почему-то решив, что нежданно-негаданно наступило то, что называется «подходящее время».
— Ты… я… – замялся он с ответом.
— Ну, я, ну, ты, – приободрила я его, – есть такие слова, дальше что?
— Ты настолько чиста, что я боюсь… Я считаю себя не вправе… Ты встретишь своего принца… обязательно… когда-нибудь…
— А разве ты не мой? МОЙ от и до, только сам этого не понимаешь.
Странный вещий сон не давал мне покоя несколько ночей подряд. Будто я бегу по пустыне, а меня догоняет огнедышащий дракон. Вот-вот он должен меня настичь. Внезапно, откуда ни возьмись, появляется юноша, хватает меня за руку и тащит в непонятно как возникший маленький, невзрачный дом посреди пустыни. Вдвоем мы успеваем забежать внутрь и спрятаться там от чудовища. Дракон начинает бомбить в нашу дверь, отблески пламени из его рта врываются к нам через окна и обжигают руки. В какой-то момент я поворачиваюсь к юноше и вижу, что это Мишка. Он обнимает меня, целует, и одновременно с этим дом разваливается под ударами монстра, погребая нас под своими обломками.
Бабушке я рассказала часть этого сна, как раз до разрушения дома.
— Это твой будущий супруг, – сказала она.
О, как здорово, подумала я, и не стала ей рассказывать про то, что дом рухнул.
В театре репетировали сразу два спектакля, главный режиссер ставил «Смерть Иоанна Грозного» в репетиционном зале, а на сцене у студентов шли прогоны «Скупого». Репетиции начинались и заканчивались в одно и то же время. Мне повезло, что я обслуживала оба спектакля, стала еще и ключницей репетиционной комнаты.
В один из вечеров, когда Мольера мурыжили на 20 минут дольше, чем Толстого, я решила извлечь выгоду из создавшегося положения. Студенты стали расходиться по домам, и Мишка зашел попрощаться со мной.
— Слушай, там, на вахте требуют ключ. Ты чего тянешь?
— Ну, я потом сдам со всеми ключами вместе.
— С каких это пор ты заделалась лентяйкой? На тебя не похоже.
— Миш, я подготовила отрывок для поступления. Мне нужно, чтобы мне кто-нибудь помог, ты не откажешь?
— С удовольствием. А нас не застукают?
— Не бойся.
— Ну, пошли.
Весь зал репетиционной комнаты был увешан кусками черного бархата. Пугающая обстановка комнаты мало соответствовала предмету моих интересов. Вспомнился вещий сон с его таинственной и грозной символикой.
— Ну, так, – оглядевшись, сказал Мишка, – что будем читать?
Я без предисловий повалила его на пол, и он, хохоча, принялся кататься по площадке. Все мои попытки заключить его в объятья и поцеловать оборачивались крахом, он ужом выскальзывал из рук. От досады я, чуть не плача, вытянулась на полу солдатиком и начала безучастно читать отрывок из «Демона»:
— Тоской и трепетом полна,
Тамара часто у окна…
Мишка сел рядом со мной, серьезно дослушал строфу до конца и подвел итог выступлению:
— Ты очень красивая.
Я видела, как он залюбовался мной. Такой удобный момент в процессе одомашнивания крокодилов нельзя было упускать. Медленно, чтобы не спугнуть, я поднялась и поцеловала его в губы. Он не стал сопротивляться.
— Ты меня любишь? – спросила я.
— Нет.
… В непонятно чьей шубе я выбежала из театра. Ветер, темнота и пустынность улиц абсолютно не испугали меня. Пробежав сквер и какой-то проулок, то и дело поскальзываясь на голом льду и хлопаясь в снег, я в очередной раз угодила в сугроб, прислонилась к дереву да так и осталась возле него навеки сидеть. Мишка подбежал ко мне, сел рядом.
— Вставай немедленно. Ты женщина, тебе нужно себя беречь.
— Мне не для кого себя беречь, ты меня не любишь.
— Я не могу тебя любить. Ты пойми, я должен сам, САМ любить кого-то, а ты любишь за двоих, понимаешь? За себя и за того парня. У тебя настолько большое и непонятное чувство, что мне страшно.
Так я впервые узнала, что у меня в груди скрывается какое-то необъятное чувство, не такое маленькое, как у всех, от чего, правда, легче не стало. Зверя мало заарканить, его надо еще удержать в руках. Я чувствовала, что дракон ломится в дверь, и дом вот-вот развалится.
* * *
Мимо меня, одиноко стоявшей в тамбуре поезда Москва – Брянск, неторопливо сменяя друг друга, проплывали за окном незнакомые городские пейзажи. Яркое солнышко, восходя над горизонтом, играло со мной в прятки, то исчезая, то снова выглядывая из-за частокола приземистых домишек. Своей безобидной игрой, своим частым подмигиванием оно как будто хотело сообщить мне, что все у меня будет хорошо и для волненья нет никаких причин. Я щурилась солнцу в ответ, радуясь сама не зная чему, как вдруг взгляд мой упал на небольшое, изгвазданное временем здание вокзала с табличкой «Вороничи», проплывшее перед глазами и ненавязчиво скрывшееся из виду за стеклом.
— Почему мы здесь не остановились? – предъявила я претензию проводнику.
— Остановка будет в Вороничах-2, – вяло отмахнулся тот.
Не медля ни секунды, я дернула стоп-кран. Поезд заскрипел тормозами и встал посреди дороги.
— Что ты делаешь? – заорал на меня проводник.
— Мне выходить, – невозмутимо ответила я.
— Где выходить? Ты что, спятила?
— Здесь, в Вороничах.
— Дура, мы здесь никогда не останавливаемся. Эта станция – для товарных составов.
— Отойдите, вы загораживаете мне дорогу.
Прибежавший на шум начальник поезда вместо того, чтоб ругать меня, обрушился на проводника. Тот, ошарашенный происходящим, предельно вежливо выставил меня из вагона. Поезд, дернувшись, сдвинулся с места и ушел.
А проводник оказался провидцем. Полустанок «Вороничи» находился на окраине райцентра, сам же городок начинался дальше, так что примерно пять с лишним километров мне пришлось пехать до станции «Вороничи-2» по проселочной дороге вдоль железнодорожного полотна с неподъемным чемоданом в руках. Солнце, встав над горизонтом, из игривого предвестника хороших новостей превратилось во врага, заливающего меня потом в три ручья. Какая-то хищная птица кружила над головой высоко в небе, может, орел, а может, стервятник – в надежде, что я скоро рухну под тяжестью поклажи и отдам концы. Пятьдесят метров – передых, чемодан в другую руку, еще пятьдесят – снова передых и смена руки. Ноги, продвигающиеся вперед маленькими шажками, сами собой отстукивали ритм детской считалочки: «Полем, полем, лесом, лесом, за каким-то интересом…» И действительно, если задуматься, за каким таким интересом, по какой особой нужде меня, молодую и красивую, нищую и глупую, забросило в эту непролазную глушь? Куда меня к чертям собачьим понесло?
К полудню добравшись до автовокзала, я узнала, что последний автобус на Бельск уже ушел. Добрые люди предложили поймать попутку или прогуляться – здесь, мол, всего каких-то двадцать километров. К пяти уже пройденным эти двадцать грозили обернуться дорогой на тот свет. Однако я снова пошла пешком – денег в кармане было шиш да маленько. Километра через два меня пригласил сесть в машину молодой человек. Окинув взором его уркаганскую физиономию, я отказалась, но он еще какое-то время ехал за мной, пожирая меня глазами и схлебывая слюну. Затем ко мне подплыл на «Волге» солидный мужчина лет 45. Я пококетничала для приличия, но ввиду того, что силы уже стали меня покидать, все-таки упала в его машину, и он быстро домчал меня до Бельска, высадив у дверей военной комендатуры. Уставшая, но счастливая, вошла я в комнату начальника комендатуры, где узнала, что Михаил Ведерников в указанной части не числится. Вернее, он там был, но вот уже две недели, как отправлен в психушку, какую – неизвестно, в Брянске их две, и две в Брянской области. Где мне теперь его искать, искать ли вообще и, если искать, то с какой целью, не ясно.
Военный грузовик доставил меня обратно, к автовокзалу в Вороничах. Надвигался теплый июльский вечер, сгущающиеся сумерки навевали забавные мысли об отсутствии ночлега. Я поплелась в единственную в городе гостиницу. Дорога шла в гору. То пиная ногами, то волоча по земле неподъемный чемодан, я, окончательно разбитая, обессилевшая, голодная, еле добрела до дверей гостиницы, администратор которой добил меня известием, что в их убогой клоподавильне свободных мест, кроме стула в вестибюле, нет. Вот где пригодились рассказы о первых строителях Комсомольска-на-Амуре и фильмы о Павке Корчагине. Вооруженной героическими примерами из прошлого мне было не так тяжело принять новый удар судьбы и поплестись обратно к автовокзалу, благо, что дорога теперь шла под горку. На мое счастье, брянский таксист только-только высадил пассажиров и делал разворот, чтобы ехать домой. Заметив меня, он крикнул:
— Оплата в два конца, и отвезу, куда хочешь.
Я не знала, куда я хочу, но в машину села – лишь потому, что физиономия шофера показалась мне до боли знакомой.
— В Ярославль, – сказала я. – Расплачусь возле дома, с собой у меня один червонец.
От усталости мои веки открывались только при помощи рук, а язык совсем не ворочался, но таксист оказался находкой для шпиона. Ловко выудив из меня все, что нужно, он сказал:
— Если жених твой «косит», я знаю, где его искать.
Город расступился, и мы помчались по полям мимо укрытых ночью деревень и сел. Борясь с накопившейся усталостью, я все силилась не потерять контроль над ситуацией, но в какой-то момент все же впала в забытье, ощутив, как реальность вливается в сон. Точнее, сон – из числа тех снов, которые смотришь не одну ночь, на протяжении всей жизни, с пугающей периодичностью – внезапно открыл тайну своего постоянства, перейдя из разряда сновидений в разряд предвидений. Сразу стало понятно, откуда я знаю этого лысого болтуна-водителя, азартно рассказывающего мне историю своей женитьбы, эту тускло освещенную машину с голой девицей на приборной доске, эти ворота, которые внезапно выросли перед нами в свете фар, этих трех психов, сидящих в полумраке на деревенской лавочке и важно глядящих на звезды. И еще стало ясно, что все это со мной уже было, происходило, и судьба моя уже сотни раз проносилась в бесконечном и безостановочном круговороте жизни, и всякий раз все заканчивалось благополучно, я умирала и снова рождалась, и снова любила и искала своего принца, и принц искал меня, и мы, наконец, находили друг друга, и жили долго и счастливо, пока смерть не разлучала нас, чтобы потом опять, родившись в новом теле, в новой стране, испытывать муки одиночества, искать, надеяться и ждать… Господи, какая только чушь ни пригрезится при въезде на территорию психушки?
— Здесь 13-я больница? – спросил таксист, выйдя из машины.
— Да, да, здесь, а где ж еще? Здесь, конечно, здесь, – загалдели психи, вскочив со скамейки. – А вы к кому, к кому приехали?
Я задалась было немым вопросом, с чего это вдруг помешанных по вечерам так легко отпускают за ворота психиатрической лечебницы и почему, оказавшись на свободе, они никуда не бегут? Но тут же сама себя успокоила мыслью о том, что созерцание звезд на лавочке под открытым небом – это, наверное, род какой-то умиротворяющей терапии, ультрамодный и современный метод лечения отдельных психических завихрений. Поэтому, не заморачивая себе голову побочной тематикой, я выползла из машины со своим огромным чемоданом и бесстрашно шагнула навстречу душевнобольным в опознавательных желтых рубашках.
— Кто из вас может мне ответить?
— Мы можем ответить, мы, спросите у нас.
Психи облепили меня со всех сторон.
— Я не знаю, здесь ли этот человек.
— Мы здесь знаем всех.
— Его зовут… его зовут… – От усталость моя память начала сбоить, имя любимого никак не желало всплывать в мозгу. – Короче, в черной куртке с клепками.
— Мишка! Мишка! – закричали они. – Есть, есть у нас такой. Она к Мишке приехала, к Мишке приехала! – стали удивлять они друг друга этой сногсшибательной новостью. – Мы знаем его, Мишку, это ж друг наш закадычный. Пойдемте, пойдемте, мы вас проводим.
Никогда не встречала ничего страшнее в жизни, чем сумасшедшие, которые пытаются казаться нормальными людьми. Три олигофрена или шизофреника или кто они там есть, черт их разберет, смотрели на меня так, словно ненормальной была я, а не они, и если бы я только попробовала доказать им обратное – они, скорее всего, порвали б меня на части. Как будто так и надо, умалишенные схватили мой чемодан и потащили за собой через весь двор к белому одноэтажному домику барачного типа с решетками на окнах, куда мне, собственно, и была дорога. Таксист с сожалением посмотрел мне вслед и махнул рукой. Все логично: не зря я сюда так рвалась – не на свидание с любимым, а просто по состоянию здоровья, не зря меня тянуло сюда, как магнитом. Вот и придурки признали во мне родную душу…
— Мы как раз вместе с Мишкой в одной палате, – кричали они мне на ходу. – Мишка – хороший парень, хороший, правда, буйный. Сегодня вот он на врача кричал, и ему успокоительный вкололи, а так он добрый. Вот он обрадуется-то, а?!
Не знаю, как он, а психи просто сияли от счастья. Обогнув больничный корпус, взойдя на симпатичное крылечко, мы оказались перед могучей металлической дверью с глазком. Дауны забарабанили кулаками по железу, зазвонили.
— Вы к кому? – спросила вышедшая на шум нянечка.
Даже не дав мне рта раскрыть, психи наперебой загалдели:
— Это к Мишке, это к Ведерникову.
В этот момент я поняла, почему этих троих умалишенных совсем не боятся отпускать за стены больницы: потому что, во-первых, только обслуживающий персонал психушки может спокойно выносить их игру в «нормальных»; во-вторых, врачам тоже нужен отдых от психов и от всех видов их развлечений, причем, скорее всего, в глубине души психиатры мечтают, чтобы кто-нибудь из их пациентов хотя бы раз в жизни совершил что-то оздоровительно-естественно-полезное, например, побег; а в-третьих, да если придурки и сбегут, все равно наши доблестные правоохранительные органы отловят их где-нибудь в Олупке или Урюпинске, наденут кандалы, аккуратно запакуют и пришлют назад бандеролью, а заодно еще и вломят по дороге как следует, чтобы в следующий раз соображали своей безмозглой башкой, что делают.
— Вы кто? – хмуро спросила меня сухонькая старушенция.
— Да, кто? Кто? – забеспокоились мои провожатые.
Психи стали играть в новую игру: кто примет более озабоченное выражение лица. Соревнуясь, они крайне придирчиво осмотрели меня, нянечку, чемодан и друг друга, словно видели все это впервые. Я не менее озабоченно обвела психов своим отупевшим взором и поняла, что в этом виде спорта я – аутсайдер.
— Жена, – выдавила я из себя какое-то странное слово, далекое и чужое, как журавлиный клич по осени.
— Жена! – воскликнули сумасшедшие хором, по очереди возвещая радостную новость друг другу. – Жена к Мишке приехала, жена!
Женщина недоверчиво оглядела меня с ног до головы и неохотно буркнула.
— Ну, пойду спрошу.
Дауны метнулись за дверь мимо меня и нянечки, и через мгновение где-то в глубине корпуса раздался их победный клич. Прошла еще минута, и ко мне вышло грустное-грустное, обколотое после буйства, совершенно отрешенное существо, подняло на меня свои потухшие равнодушные глазки-плошки, и вдруг, встретившись со мной взглядом, медленно просветлело, знакомый живчик запрыгал по щекам, в полусонном чужом пришельце начали проступать родные близкие черты. Мишка неуклюже подскочил ко мне, схватил за руки, обнял мой чемодан и увлек за собой, в комнату возле входа.
— Это наш Красный уголок. Располагайся, ты будешь здесь спать, сейчас я все устрою.
Посуетился возле меня и исчез. Я огляделась по сторонам – ну, естественно, кресла, на которых, предположим, можно выспаться, естественно, стенд с новостями о последних достижениях в психиатрии, естественно, портрет Ленина, вождя и учителя всех нормальных и умалишенных, – и по спине побежали мурашки. Честно говоря, затея – оставить пусть слегка уставшую, но вполне еще вменяемую девушку одну ночевать в коридоре психиатрической лечебницы, не вселила в меня оптимизм. Бог его знает, что здесь творится по ночам. Я испугалась было, что Мишка исчез из поля моего зрения раз и навсегда, но он уже через пару минут приволок комплект белья, смастерил из двух матрасов и четырех кресел здоровенное ложе, и мои страхи развеялись.
— Главный врач давно ушел, вот нянечка и дала мне чистую постель.
— А матрас откуда?
— Один ненормальный одолжил.
— Интересно, – сказала я, когда мы улеглись рядышком, – если мое первое брачное ложе оказалось в психушке, то что же дальше будет?
— Симочка, – поморщился Мишка, – ты знаешь, я совершенно никакой, мне так стыдно. Я ведь ничего не смогу, меня такой гадостью накачали, а мне так хочется.
— Ну, если хочется, то я тебе помогу. Ты только научи меня, что с чем нужно привести во взаимодействие. Я ж ведь ничего не знаю.
— Хорошо, – ответил он, и через минуту захрапел у меня на плече, не обращая внимания на всхлипыванья, крики во сне и беготню психов за стеной, а с первыми лучами солнца Мишка, даже и не вспомнив, что собирался ночью открыть мне секрет наслаждения, постучался к нянечке со свернутым матрасом под мышкой.
— Меня не должен застать здесь главврач, – сказал он, уходя, – а то обратно в часть направят.
Наступавший день ничего хорошего не сулил. Нелепая безумная поездка к любимому без ведома родителей, без четкого намерения, куда, почему и ради чего я еду, окончилась логической ночевкой в сумасшедшем доме. Вынужденная возвращаться домой в тот же день, иначе я рисковала опоздать на вступительные в театральное училище, я обязана была удалиться ни с чем. На что я надеялась, когда рвалась сюда, сама не знаю.
Днем после разговора с главврачом, которого я энергично убеждала в том, что мой муж – псих полный и окончательный, и ему нельзя служить в армии, Мишка предложил мне прогуляться по лесу. Пошли вторые сутки, как у меня во рту не было маковой росинки, деньги я берегла на обратную дорогу. Мишка принес мне из столовой кружку молока со сдобной булочкой. Я съела, но голода не утолила, поэтому он предложил:
— Пойдем в лес, нарвем ягоды.
Мы вышли за ограду. С ягодами нам не повезло, так как их совсем недавно скосили вместе с травами. В поисках съестного мы добрели до ручья, как вдруг в кустах мелькнула черная полоска.
— Змея! – закричала я.
— Чего ты? – успокоил Мишка. – Это же уж. Он добрый, он тебя не укусит. Он сам тебя боится.
От ужаса я расплакалась, а он обнял меня, повалил на траву, и тут вдруг ночь моих бесплодных мечтаний вылилась в утро сбывающихся надежд.
— Ты знаешь, скоро отходит твой автобус на Бельск, – сказал Мишка, закончив свои дела. – Если ты его пропустишь, то сможешь уехать только завтра, а тебе же нужно торопиться на экзамены.
— Да.
— Тогда пойдем, я тебя провожу.
— Я еще немножко хочу побыть с тобой.
— Нет. И вообще я должен тебе очень важное сказать. У меня есть другая женщина. Я ее люблю. Она скоро станет моей женой.
Дракон ворвался в дом.
Я не могла говорить. В горле застрял комок. Не помню, как я села в автобус, продолжая дослушивать Мишкино занудство.
— Давай расстанемся друзьями. У нас такие хорошие отношения.
Двери бельской маршрутки захлопнулись, и машина медленно тронулась в путь. Тяжелый взгляд любимого сверлил мой висок, но я хотела научиться извлекать уроки из неудач, не оглядываться назад, в прошлое, а жить настоящим и всегда смотреть только вперед, чтобы не повторять ошибку Орфея, опростоволосившегося с Эвридикой. Ведь где-то же сейчас на земле живет мой принц, мой белобрысый и голубоглазый суженый, смеется или плачет, гоняет мяч или пишет стихи, может быть, напевает себе под нос какую-нибудь грустную песенку, а может, просто лежит на песочке, греясь на солнышке, и радуется жизни. Но я уверена, что даже широко улыбающемуся ему одиноко без меня точно так же, как мне одиноко без него, поэтому я все сделаю для того, чтобы его разыскать, и я обязательно его найду. А умение смотреть прямо перед собой, когда сердце кричит: «Обернись!» – тоже пригодится. Если без этой горькой науки невозможно вывести на свет божий из подземелья несбыточности свою драгоценную мечту, значит, ее надо было пройти. И я ее прошла.
Ползком по перрону
Всеми правдами и неправдами я поступила в разнесчастный театральный институт. Мои сокурсники люто меня возненавидели после того, как я выпихнула на третьем туре одну блатную девочку. Партийный блат образца 1986 года оказался круче богемного блата. Вышибленная мной абитуриентка не больно-то и страдала, на следующий год она без труда поступила к другому педагогу, а мне на курсе пришлось несладко, ибо с начала обучения моя персона стала предметом всеобщего презрения.
Внутри меня царила пустота, безжизненная вытоптанная пустыня. Чтобы чем-то себя заполнить, я с головой кинулась в учебу, засела за книги, увлеклась этюдами, но Болотникова, наш мастер, в отместку за то, что я поступила к ней на курс против ее воли, принялась меня гнобить, внушать мне, что я бездарь, ставить «двойки» и морально готовить меня к отчислению. Наши мужчины, наблюдая такую неразделенную любовь педагога, шарахались от меня, как от прокаженной, и я задыхалась в атмосфере осуждения и недоброжелательства.
В начале октября наш курс по-коммунистически сослали в колхоз. Это время ссылки я решила потратить на создание обстановки добрососедства и сотрудничества вокруг себя. За две недели я добилась немногого, но все же в глазах двух сокурсниц, Остряковой и Полищук, сумела завоевать кое-какой авторитет. Полищук, правда, вела двойную игру, поддерживая отношения с теми, кто был против меня, и с Остряковой – единственной, кто категорично был за меня, поэтому Полищук можно было не считать. В колхозе к нашей компашке примкнул еще и Андреев, влюбившийся в Острякову. Наш тройственный союз держался на взаимной неприязни: Острякова не любила Андреева, считая его мягко говоря не идеалом, Андреев не любил меня за то, что я все время ошиваюсь возле Остряковой, не позволяя им побыть наедине, а я не любила себя за то, что меня никто не любит, даже неидеал Андреев, который, любя Острякову, ревнует ее ко мне, хотя как порядочный человек и как мужчина, который, может быть, вообразил себе, что он принц, пусть даже и не мой…
Короче, на нашем курсе с первых дней его возникновения появилось странное существо, в один незапамятный день какими-то необъяснимыми ветрами прибившееся к берегам нашей «ненавистной» компании. Существо было худенькое, щупленькое, жено-мужеское, с одной стороны, но открытое, наивное и дурашеское, с другой стороны, – этакий выпавший из гнезда птенец, каждый вечер отправлявшийся на главпочтамт для получения последних директив от своей мамули, которая по межгороду неустанно продолжала восполнять пробелы в воспитании сына. Как-то раз Полищук сказала:
— Слушайте, рядом с нами обитает какое-то чудо в перьях. Я всех людей делю на два пола, а это не знаю, куда отнести. Давайте сделаем из него кого-нибудь, например, мужчину.
— Ты сама, что ль, хочешь этим заняться? – спросила я.
— Могу, причем задаром, – ответила она.
По специальности и по характеру Света Полищук была обыкновенной проституткой, причем она не делала никакой тайны из своей основной профессии, честно рассказывая всем, кто интересуется, каким образом она оказалась в стенах училища, какую жизнь она вела до вступления в наши ряды и каких принципов собирается придерживаться и в дальнейшем.
— Такой птенец сначала должен попасть в хорошие руки, – высказала я свою точку зрения. – И очень важно, в чьи именно руки он попадет. Я предлагаю сначала его приручить. Берусь самостоятельно это сделать. Сперва прививаем ему любовь и женскую ласку, а потом уже предлагаем групповой секс.
Шумилин мне нравился. Мне вообще нравятся придурки. Конечно, я все еще надеялась на лучшее, мне хотелось более или менее солидного принца, но на горизонте подходящей кандидатуры не наблюдалось, несмотря на всю степень срочности появления в моей жизни отпрыска венценосных кровей. Женской шайкой-лейкой мы обсудили все детали приручения и приступили к внедрению нашего плана.
По правилам игры все ее участники должны были бить в одни ворота. Если кому-то из женщин удавалось пойти на сближение с Шумилиным, то их общение должно было ограничиваться строгими рамками сугубо материнской опеки, тогда как все женские функции – заигрывания, ухаживания – должна была осуществлять я. Дергаем ли на поле лучок или морковку, обедаем ли в столовой – сажаем Шумилина рядом со мной, прижимаем меня к нему, строим глазки, томно дышим, и при этом все делают вид, будто мы – достойная пара и загс по нам плачет. Мои подружки и я хорошо справлялись со своими обязанностями, Шумилин должен быть нам благодарен.
До определенного момента эта игра бодрила меня, а потом вдруг стала причинять боль. После возвращения из колхоза наши отношения вышли на новый виток. Я вдруг увидела, что за ребенка я взяла на поруки. Он боялся признаться мне в любви и поэтому стал по-школьному писать любовные записки, а передавал их, соблюдая все условия конспирации, тайком, из кулачка в кулачок, чтобы не дай бог, никто ничего не заподозрил. Я приняла новые старые правила и подстроилась под них. Эти хорошо знакомые шпионские страсти только раззадорили меня. Назначая ему свидание, я шептала, как матерая разведчица:
— Сегодня мы встречаемся возле ларька «Пончики». Я сижу с пакетом на лавочке, кушаю, ты подходишь ко мне, не привлекая внимание посторонних, говоришь пароль: «Граната», я отзываюсь: «Огонь». Мы встаем и идем прогуливаться прямо до моего дома.
Ни одной явки он не провалил. До определенного момента.
Из-за того, что мое положение на курсе было непрочным, никто из парней не хотел идти ко мне в этюды, ведь всем было очевидно, что Болотникова сводит со мной счеты. Однако в лице Шумилина я нашла благодарного партнера. Он откликался на все мои предложения, беспощадно отвергаемые мастером. Мы бродили по городу и обсуждали наш новый этюд, носивший, само собой разумеется, любовный характер: я исполняла роль девушки, которая была безумно в него влюблена. Не важно, что по уровню развития девушка годилась ему в бабушки, зато мы детально обсуждали все проблемы любви, говорили о том, как женщина должна поступать в отношении мужчины, что обязан делать мужчина в тех или иных ситуациях. Я терпеливо взращивала в этом существе семена мужественности, и вскоре первые всходы дали о себе знать.
— Ты знаешь, я сегодня не смогу придти к тебе на свидание. И вообще я нужен тебе только для этюда, – заявил он мне однажды с пробивающимися нотками металла в голосе.
Стало ясно, что наступила пора соблазнять.
Решено было его споить. Пил Шумилин мало, чтобы не сказать «капли в рот не брал», поэтому нам с Остряковой необходимо было сделать термоядерный напиток, позволяющий свалить кого угодно, хоть динозавра, с одного глотка. У хозяйки, которая сдавала Остряковой комнату в двухкомнатной квартире, мы нашли какую-то бурду в шкафу, я забрала ее с собой, дома отыскала и подлила в пузырек грамм 30 водки, добавила уксуса, попробовала и поняла, что мало.
— Дина, у тебя что-нибудь есть? – спросила я у своей соседки по лестничной клетке.
— Только коньяк маленький, подарочный. Больше ничего.
Мы влили и коньяк, а чтоб родители Дины не заметили убыль в ее бутылке, разбавили дорогой армянский коньяк чаем. Заварки подлили и в мою бутылку, но все равно получилось мало и некрепко.
— А что если одеколон? – предложила Дина.
— Замечательно.
— У меня есть тройной.
С одеколоном вышло вкусно и убойно. Все содержимое я перелила в красивую заграничную бутылку и закупорила.
В назначенный день и час мы пришли к Остряковой, выпроводили хозяйку с каким-то мужиком в ресторан, сели и принялись ждать Шумилина. Для храбрости решили пропустить по стопочке.
— Соблазнять как будем, вдвоем? – решила я уточнить, после того как веселая стопочка добежала до пункта назначения.
— Вдвоем, – уверенно, твердо и даже яростно ответила Острякова, глядя на меня игриво-блестящими глазами. – Главное – набраться храбрости и действовать согласованно.
С опозданием на 15 минут Шумилин постучал в окошечко.
— Мы тут уже сели, выпили, давай к нам присоединяйся, – сказала я ему, как только он переступил порог.
— Давай.
Сели, налили, выпили, закусили, налили, выпили, переглянулись, налили, выпили. И вдруг все поняли, что выпили что-то не то.
— Слушай, я… тут недалеко, – сказала Острякова. — Мне что-то как-то по-особенному хорошо. Пойду поздороваюсь с унитазом.
— Подожди, я с тобой.
Меня тоже затошнило, а храбрости ни в одном глазу. Мы с Остряковой вышли на кухню.
— Слушай, если честно, я и не знаю, с какой стороны к нему подступиться. Он ведь живьем не дастся.
— Выпей еще, а я пойду отвешивать поклоны.
И ушла. Я послушалась мудрого совета, вернулась в комнату и выпила еще одну рюмку, предложив и Шумилину, но он отказался.
— Эх, Виталик, – повела я наступательно-душещипательную беседу, – жизнь не удалась, нету у меня никогошеньки, а так хочется любить. Да что я тебе рассказываю, ты, наверное, и не знаешь, что это такое – женщина, тебе это неведомо.
— Почему не знаю? Знаю. Вот у меня в Тамбове была одна… Она жила со мной долгое время, даже хотела родить от меня ребенка. А когда я уезжал в Ярославль, она ползла за мной по перрону.
Пока он пел мне слезные песни о проводах по-пластунски, я, улучив удобный момент, подошла, села рядом с ним и нахально обняла его за плечи.
— Ой, мне страшно! – покраснел он.
Я поняла, что держу за горло цыпленка.
— Ты что, маленький? Не бойся, я ж тебя не обижу. Мне самой страшно, может.
И я его аккуратно-аккуратно положила на кровать, сама устроившись рядом. Что делать дальше – не ясно. Лежим оба, смотрим в потолок, словно высматривая в нем созвездие Ориона.
— Ты знаешь, я должен тебе признаться, только пока ничего не делай.
— Хорошо, не буду.
— Ты знаешь, я тебе наврал, у меня не было никогда никакой женщины.
— Ты мог бы и не говорить. Я давно это поняла.
— А что же делать?
— Ну, как что делать? Ну, для начала расстегни ремень.
— Как? Так сразу?
— Ну, ладно, с двух раз, как тебе нравится. Только давай все делать быстро. Острякова сейчас отблюет и вернется сюда.
А Острякова как раз постучала в дверь и спросила:
— Ребята, вы там что?
— Острякова, – ответила я, – действуем согласно инструкции, идем нужным фарватером…
— Поняла, поняла… Сейчас приготовлю кофе, – сказала она, нарочито громко прошагав на кухню.
— Если ты сейчас не решишься, то уже не решишься никогда! – напугала я его. – Это твой шанс.
— Ну, я просто не знаю…Совсем ничего про это не знаю…
Я, честно говоря, сама не знала и не понимала, чего, кого и зачем я хочу, поэтому, хлопнув Виталику ладонью по пузу, встала, собралась и ушла домой.
Прошло полмесяца. Все эти дни мы существовали автономно, даже не разговаривая друг с другом.
Как-то Острякова устроила у себя на квартире вечеринку, пригласив меня, Шумилина и своего очередного возлюбленного Димку Виноградова. Димка привел с собой друга Сашку, который стал ко мне клеиться, против чего я не возражала. Нас оглушали льющиеся из магнитофона ритмы современной эстрады, за которыми не было слышно собственных голосов, отчего детско-юношеская игра в гляделки, когда мальчики и девочки зорко присматриваются друг к другу, чтобы понять, кто, чего и насколько сильно желает, только обострилась. Вчетвером, игнорируя Шумилина, мы раздухарились, растанцевались, распелись, радуясь тому, что хозяйка Остряковой опять ушла с каким-то мужиком, изрядно накачались спиртным, пошли шуры-муры разводить. Виталий забегал туда-сюда по квартире, занервничал. Я пошла на кухню, а он разбойником подстерег меня в прихожей, и – прыг из темноты:
— Ты что, обнимаешься с другим?
— Кто обнимается, милый, ты что? Акстись, дорогой, все нормально.
— Я понимаю, что я тут никому не нужен. Ты меня не любишь, да? Ты уже с другим, ты мне изменяешь, да?
— Миленький, подожди, я еще вообще ничего не сделала. Где я тебе, собственно, изменила, когда и с кем? Что такого произошло? Ну, и что, что пару песен протанцевала с другим?
— Но он тебя обнимает, – хныкал он, – а ты вроде не сопротивляешься.
— Погоди, а ты хоть раз ко мне подошел за весь вечер, подморгнул или хоть какой-нибудь жест в мою сторону сделал?
И тут он схватил меня, порывисто обнял. О, подумала я, еще чуть-чуть, и из него полезет наружу Марлон Брандо.
— Сейчас все устроим. Я к Сашке просто не подхожу, а ты меня держи все время за что-нибудь, и все.
Так мой Марлон больше и не отпускал меня весь вечер, то за руку держался, то за талию, то за юбку. А Сашка посмотрел на этот паровозик с прицепом и скис. Виноградов попытался, правда, спасти положение, предприняв робкую попытку избавить меня от иллюзий по поводу ослепительной страсти, испытываемой к сопляку, но если мне что-то взбрело в голову, то эту чушь уже ничем не выбьешь. Выпроводив Сашку, Виноградов выключил свет, повалил Острякову на постель и объявил:
— Пять минут нам не мешать.
Мы – не дураки, особенно я, намек поняли, собрались уединиться на кухне, но тут хозяйка Остряковой не вовремя вернулась со свиданки, стала метаться туда-сюда по квартире, и – что нам оставалось делать? Идти мне с моим кавалером некуда.
— Вы куда? – спросил нас Виноградов после того, как мы возвратились в комнату Остряковой, разломав им весь кайф.
— Куда, куда. На пол.
Если в нашей стране по статистике количество извращенцев превышает допустимые нормы, то во всем виноват исключительно квартирный вопрос. Мы с Шумилиным легли на ковер и принялись ухудшать эту статистику. Хорошенькие, лежим себе на полу, кувыркаемся, прислушиваясь к чужим шорохам и стараясь не производить свои, как вдруг на меня ржа напала: сразу две парочки на двенадцати квадратных метрах – одни на кровати возле стеночки, другие на полу – копошатся, целуются, стонут, охают-ахают.
— Симка, вы там чего? – шикнула на меня Острякова.
— То же самое, что и вы, – давясь от хохота, ответила я.
Если что и может спасти эту страну от окончательного морального разложения, то только здоровое чувство юмора.
Наступили холода, и Шумилин уехал домой в Тамбов. У него банально кончились деньги. Он даже не расплатился с квартирной хозяйкой, которой задолжал за два месяца. Взяв билет на поезд, Виталий пришел попрощаться со мной, но я в этот момент была на репетиции. Когда меня отпустили, Острякова поймала меня в коридоре и сказала:
— Шумилин только что был здесь, просил не поминать лихом.
Я выскочила в вестибюль. Прямо передо мной сидели в ряд на креслицах трое незнакомых парней, лысые и в военной форме.
— Где он?
— А кто вам нужен?
Я кинулась его искать. Мела пурга, заметая следы моей самой невнятной и самой безболезненной любви. Я понимала, что зря мчусь по этому темному ночному городу, пиная ногами ни в чем не повинный снег, простужаясь под метелью. Вместе со мной в пинании снега принимали активное участие трое лысых военных, придавая моей тоске некую значимость и видимость глубокого горя. Я правдиво, как и подобает студентке первого курса, играла роль любящей, но отринутой женщины, зрители-солдатики с сочувствием и восхищением наблюдали за моими страданиями, а со дна моей души поднималось радостное чувство освобождения от искусственно рожденной привязанности к случайному и неподходящему для меня человеку, никак не годившемуся на роль принца.
На безрыбье
На следующий день Острякова оказала мне медвежью услугу. Со своими однокурсниками Андреевым и Белозерским я репетировала отрывок из «Двенадцати стульев». Через неделю нашу работу нужно было показывать мастеру, а господин Белозерский отказался принимать участие в нашем безобразии. Во-вторых, из-за того, что его пригласили в другие работы, а во-первых, конечно, из-за того, что со мной как с опальным человеком никто не хотел иметь дело. Я готова была махнуть рукой на свою карьеру актрисы, как вдруг Острякова приводит к нам одного лысого из той троицы, что обрамляли мое отчаяние накануне, помогая мне не найти моего любимого.
— Вот. Это Гоша. Молодой человек будет у нас учиться. Болотникова уже дала свое согласие, велела привлекать ребят в наши работы. Так что флажок тебе в руки, Симка.
И убежала, оставив нас объяснять Гоше его задачу.
— Бендер – это моя любимая роль, – воодушевился он, когда услышал про Ильфа и Петрова. – Я всегда мечтал сыграть Остапа и сделаю это на раз.
Его заверения произвели на меня должное впечатление. Я сразу поняла, что с этим хвастуном провала не миновать. Лично мне не на что было рассчитывать, кроме куска, где я играла Эммочку, а Андреев – профессора Щукина. Получится Остап – пристегнем, не получится – выкинем. Мы с Андреевым показали Гоше мизансцены, поводили по площадке и с глубокой убежденностью в крахе всего предприятия разошлись по домам.
На следующее утро Гоша явился на репетицию раньше всех. Зайдя в аудиторию, я встретила его горящий, всепожирающий взгляд. Оно и понятно, голодный до баб мужик, только что вернувшийся из армии, рвался из стойла на волю. Я тоже к тому времени изрядно изголодалась, а сцена сулила нам двоим немало приятных минут. Мизансцены были построены мной так, что Остап предлагает Эммочке не столько ситечко, сколько себя, и Эммочка не столько на ситечко зарится, сколько на мужеские достоинства Бендера и на его хватку. Когда в отсутствие Андреева мы проходили наш рисунок, Гоша пару раз порывисто и жадно прижал меня к себе, между нами пробежал ток такого высокого напряжения, что стало очевидно: раз искра есть, значит, и до взрыва недалеко. Новая игра увлекла меня пуще прежней. Прижимаясь к Гоше по роли, я незаметно прощупывала его скрытые возможности, изучая исследуемый материал на предмет использования в практике.
Мы репетировали, репетировали и дорепетировались до Нового года. На факультете принято было отмечать это событие традиционной дискотекой с шуры-мурами по углам. Наша троица – Андреев, Острякова и я – решила разделить со всеми праздничную горечь одиночества, тем более что одиноких и к тому же лысых сердец на нашем курсе стало на три штуки больше. Неприкаянность новоприбывших дембелей требовала женской ласки, и я, давно наметив себе жертву, перешла в решительное наступление.
Дискотека в танц-классе была в полном разгаре. Мой Остап скромно стоял в сторонке, отрешенно наблюдая за Аллочкой Воробьевой, которая, извиваясь перед ним змеей, с шипением подползала к нему то с одной, то с другой стороны, не иначе как желая ужалить его и задушить. Ситуация выходила из-под контроля, медлить было нельзя ни секунды. Как говорил Ленин, революция должна произойти сегодня или никогда. Я смело подошла к Гоше и предложила ему по некоему делу подняться наверх.
— Ой, куда вы? – изогнулась вопросительным знаком Аллочка, раздув капюшоном шею.
— Нам надо, мы по делу.
В нашей аудитории, на третьем этаже, слава богу, никого не оказалось. Я закрыла за собой дверь, усадила его в кресло, в котором мы до этого репетировали, сама села на подлокотники и, дыша ему прямо в лицо, сказала:
— Чего греха таить, я тебя люблю и готова иметь от тебя детей прямо хоть сейчас.
Такого фурора, какой производили на человека мои слова, я больше не припоминаю в своей жизни.
— Я тоже… это самое!.. – зарыдал он, покрыл мое тело поцелуями, разорвал на мне платье, и начались страсти-мордасти.
Когда все кончилось, и я наскоро залатала подол, мы, спустившись вниз, влились в танцующую массу. После всего, что было пережито за вечер, Гоша летал по танц-классу, как самолет. Он стоял на месте, как будто приклеенный к полу, а заведенные за спину руки с пальцами-пропеллерами плыли по воздуху. Весь фюзеляж лайнера вместе с хвостом и крыльями то взмывал вверх, то опускался вниз, лавируя между облаками, и так, отягощенный неподъемным грузом впечатлений, трепыхался, взвиваясь и падая, взвиваясь и падая. Зрелище было потрясающее. На фоне современных телодвижений этот мезозойский ритуал поразил мое воображение. Я поняла, что имею дело мало того, что с принцем, но еще и с субъектом в высшей степени неординарным.
Подпольная свадьба
Вопреки всем расчетам и прогнозам, Болотникова не выдворила меня из училища ни после первой, ни после второй сессии, великодушно предоставив мне шанс опарфуниться на третьей, четвертой, пятой, шестой, седьмой или даже на восьмой, то есть прямо на дипломных спектаклях. После первого курса отчислили только Полищук, когда страшная правда о ее распутном образе жизни всплыла на поверхность, став предметом всеобщего обсуждения и поругания. Шумилин вместе с еще одной тихоней и двумя бездарями ушли из училища по собственной инициативе, не дожидаясь летних экзаменов, а меня, возможно, в связи с разгоревшимся из-за нашей путаны скандалом, выгнать попросту забыли. Поблагодарив в душе педагога за беспамятность и непоследовательность в действиях, я решила, что судьба сменила гнев на милость, и смело начала строить планы на будущее.
До реализации мечты всей жизни было рукой подать. Предстояло только зализать раны от первого аборта – на что я потратила июль и август, и каким-то образом обмануть Болотникову, которая, провожая нас на каникулы, на последнем собрании наложила жесточайший запрет на заключение как кратковременных, так и долгосрочных союзов между представителями разных полов нашего курса. Дескать, если еще хоть раз услышу, паче увижу, что кто-то с кем-то спит, гуляет, целуется, выгоню обоих с треском, а если кому-нибудь взбредет в голову спросить дорогу к загсу, просто пристрелю на месте без суда и следствия. Но, как известно, от запретов желание только возрастает, да и к тому же играть в партизан, в шпионов, в казаков-разбойников – нам не привыкать, нас же воспитали на этом. Короче говоря, единственным нерешенным вопросом после объявления войны с половой невоздержанностью в стенах учебного заведения оставалась проблема, на какое число назначить свадьбу.
Дело в том, что наступала осенняя пора коммунистических ссылок на картошку. Поля звенят от неслыханного урожая, колорадские жуки и полевки, побив все рекорды рождаемости, запускают свои лапы в закрома нашей великой родины и хозяйничают на ее бескрайних просторах, а колхозников в этот тяжелый момент, как всегда, не добудишься после непрекращающегося похмелья. Кто придет на выручку рабоче-крестьянскому классу? Кто спасет державу от голода и разрухи? Конечно же, мы, студенчество, цвет нации, ее сок. Закроем своими телами брешь в сельскохозяйственной промышленности!
Наш курс решено было отправлять на поля не гуртом, а двумя партиями по 10 человек, и не на всю неделю, а только на уикенд – все-таки как-никак старослужащие, на второй круг пошли, опять же по программе серьезные произведения – Чехов, Толстой, Тургенев. Кого из нас и когда пошлют набивать авоськи картошкой, а кого оставят заниматься актерским мастерством, предсказать было невозможно. Из-за этого и дата свадьбы до определенного момента витала в воздухе, пока вдруг звезды, планеты и роза ветров после долгих прений и разногласий не указали на 3 октября. Почему-то все сошлись на том, что именно в этот день, а точнее, в выходные с 3 по 5 нас, основных участников тайного действа – жениха, невесту, свидетелей с обеих сторон да двух приятелей на машинах, – руководительница отправит на помощь загибающемуся крестьянству. Ну и в связи с этим мы, как матерые рецидивисты, не сочли за труд заблаговременно позаботиться об алиби: обзавелись пустыми медицинскими бланками с печатями и нетерпеливо стали ждать часа «икс».
Сперва все шло так, как и задумано. В начале недели Болотникова объявила, что наша группа, в которую входили все заговорщики, отправляется в поля 3 октября, и мы, радостно потирая руки, засели за сочинение диагнозов. В конце дня 1 октября жених, как и полагается по обычаю, отлучился на мальчишник, весь вечер 2-го я провела дома, прощаясь со своим девичеством и готовясь к торжеству, как вдруг прибежавшая на ночь глядя Острякова, сообщила мне, что в самый последний момент Болотниковой вожжа попала под хвост и она изменила расписание репетиций, поставив на вечер 3-го тот отрывок, в котором были задействованы – господи, помилуй! – жених (то есть мой Гошенька) с обоими свидетелями и приятелями впридачу. Из всей нашей свадебной подпольщины, одну только меня – невесту! – неуемная и непоследовательная женщина решила отправить в колхоз, всех же прочих она пожелала лицезреть на репетиции. Таким образом, сгодился только мой больничный, все остальные бумазейки накрылись медным тазом. Пропустить мастерство актера было невозможно, пять человек не могли одновременно простудиться, отравиться и вывернуть ноги, здесь уже не действовали никакие уважительные или неуважительные причины. Под ударом оказалась не то, чтобы вся моя судьба, но уж первый день совместной жизни – точно. Все-таки не хотелось, едва расписавшись и пригубив первую рюмку шампанского, сразу очертя голову нестись на занятия в училище, вместо того, чтобы тихо, мирно посидеть за столом в кругу родных и близких, покружиться в медленном танце с женихом и послушать тосты в свою честь.
Утро 3-го октября задалось на славу. Так ослепительно желто и ярко солнце сияло в последний раз только в глубоком детстве, когда я шестилетней девочкой под веселый трезвон трамваев мечтала в рассветных лучах о том, что когда-нибудь за мной приедет прекрасный принц и заберет меня с собой в свою далекую, волшебную страну. Приняв редкостное для осени аномальное потепление за доброе предзнаменование, я с волнением и надеждой отдалась в руки родителей и подружек, которые с рвением взялись за дело, нарядили меня в умопомрачительное по красоте платье, завертели на голове немыслимую прическу, сделали неотразимый макияж и педикюр, в общем, сотворили из меня настоящую принцессу.
Пожалуй, из всех обрядов и обычаев, существующих на свете, свадебный ритуал за долгие века употребления в быту оброс наибольшим количеством традиций и примет. Мои родные и близкие на пять с плюсом подготовились к этому празднику, как будто всю жизнь только этим и занимались. Пока мы ждали приезда жениха со свидетелями, Ленка Острякова с Диной проверяли наличие всевозможных предметов, необходимых для испытания жениха, и оттачивали слаженность взаимодействий. Какие-то подносы, заставленные питьем, которое жених должен выпить и что-то из рюмок достать, какие-то листы бумаги с отпечатками губ, из которых жених должен выбрать мой отпечаток, шарады, загадки, гадания – как у них все это только держалось в голове, уму непостижимо! Заразившись общим настроем, я стала искать в совершающихся событиях добрые и плохие предвестия – интересно же, какая меня ждет в дальнейшем супружеская жизнь. Вот, например, Болотникова, блин, испортила нам торжество, поставив репетицию на день регистрации, – дурной знак, но зато с утра солнышко вдарило так, что «мама, не балуйся» – знак хороший. Что жених со свадебным эскортом опоздал на полтора часа, заставив всех изрядно поволноваться и скомкав тем самым веселейшую традицию выкупать невесту у родителей и подружек – не фонтан, а что все-таки какое-то сопротивление рвущимся напролом и откупающимся деньгами и бутылками жениховским бугаям оказать удалось – ничего, нормально, и так сойдет. Мне бы вовремя остановиться и махнуть рукой на эту глупую затею с поиском скрытых намеков и тайных символов, но как же тут остановишься, когда на глаза попадается огромная трещина на лобовом стекле «Волги», в которой надо с женихом ехать в загс? Эта трещина, напоминающая паутину, враз заслонила от меня все остальное. Помню, меня куда-то вели, совали в руки полотенца, нас с Гошей осыпали монетами, цветами, папа с мамой рыдали на лестнице, шампанское лилось рекой, дети орали «горько», фотограф ослеплял меня своими вспышками, царил полный хаос и неразбериха, а я все не могла оторвать взгляда от елочной игрушки, которую вставили в дырку на стекле, дабы как-то скрасить неприглядный вид свадебной машины, ибо не случайно эта ужасная трещина всем кидалась в глаза. Ведь и дураку ясно, что этот знак не сулил нам ничего хорошего.
Конечно, можно было смело махнуть рукой и не обращать внимания на все эти дурные предзнаменования, считая их предрассудками и пережитками прошлого, но их почему-то за весь день постепенно набралась целая коллекция. Если к 35-пятиградусной – октябрьской! – жаре, от которой все сходили с ума, можно было относиться двояко, то как было относиться к тому, что во время торжественного возложения венков к памятнику Ленина с меня порывом ветра сорвало фату? Сглазили вы меня, Владимир Ильич. А как было относиться к тому, что проезжающая мимо нас на чудовищной скорости машина ненароком, конечно, окатила меня грязью с головы до ног, приведя невесту с женихом в бешенство? Как тут было не вспомнить, что перед тем, как расписаться, мы с Гошей трижды ходили в загс, и каждый раз по пути в это милое заведение ругались так, что у святых, наверное, нимбы отваливались.
Первый раз мы подавали документы в центральный загс Ярославля, намереваясь сыграть свадьбу с помпой, чтоб было покрасивше да побогаче, ну, то есть как у всех, но отпугнула длиннющая очередь. Мы разругались вдрызг на подходе к загсу, припомнили прошлые обиды на его ступенях, потоптались, скрежеща зубами, в набитом людьми коридоре, плюнули и разошлись в разные стороны. Второй раз мы искали районный загс, но так его и не нашли, да и к тому же я забыла дома паспорт. В третий раз мы, памятуя о прошлых ошибках, всласть наругались загодя, за два дня до похода, без стыда и зазрения совести высказали друг другу все, что наболело, взяли сутки передышки и только через день, чуть поостыв, со второй попытки этот чертов районный загс нашли, дошли и вошли в него, но там заведующая долго не могла найти ключ от шкафа, в котором хранятся книги учета, и все извинялась за то, что не хватает лент и не предвидится оркестра, так что мы чуть не сбежали и оттуда, если бы она в последний момент не отыскала этот не случайно исчезающий, мудрый ключ. Спасибо тебе, знающий свое дело, пророческий ключик, и прости, что я не прислушалась к твоей пропаже! Прибереги свои трюки с исчезновением для кого-нибудь поумнее да почутче меня.
Непредвиденные обстоятельства в день моей свадьбы сыпались на меня, как из рога изобилия. Вернувшись из поездки по местам боевой славы и едва усевшись за стол, мы и не заметили, как время подошло к 3 часам. Все выходило, почти как в сказке про Руслана и Людмилу, только в нашем случае не злой волшебник Черномор, а лютая ведьма Болотникова, околдовавшая всех страшным заклятием «Репетиция в 4», похищала со свадьбы не невесту, а жениха со свидетелями и друзьями! Заметив, что мой суженый, подпав под чары колдуньи, засобирался, я тоже пошла переодеваться.
— Ну, куда ты поедешь? – попыталась остановить меня мама. – Гоша уезжает, хоть ты останься. Что ж это за свадьба без жениха и невесты?
— Да ладно, у нас ведь все не как у людей, – отмахнулась я. – Одно слово – артисты.
Я почему-то твердо втемяшила себе в башку, что если не буду расставаться с женихом в первый день замужества, то вопреки всем дурным сигналам из будущего жизнь у нас будет замечательная, на зависть друзьям и недругам. Чтобы гости без нас не скучали, мы посадили на наши места куклу Гошу и куклу Симу, сняв их со свадебной машины (артисты – находчивый народ), пожелали всем приятно провести время и, довольные, уехали в училище. Однако даже такой малости, как быть подле жениха в день свадьбы, я была начисто лишена, потому что не могла показаться Болотниковой на глаза, ведь она думала, что я уехала на картошку. Прячась от мастера, я сидела в соседней комнате, за стеной, и ждала, когда закончится репетиция, чтобы всем вместе вернуться к столу, а репетиция все никак не заканчивалась. Болотникова в тот день, как будто интуитивно ощущая, что калечит чей-то светлый праздник, в пароксизме педагогики вдохновенно костерила студентов за лень и профанацию искусства, заставляя их работать на пределе возможностей, вытягивая из них последние жилы, и распустила всех по домам аж в одиннадцатом часу. Одуревшие от пытки актерским ремеслом, выжатые, как лимоны, грустной шестеркой бременских музыкантов поплелись мы домой пешком, потому что запарившийся нас ждать водитель уже давно смылся домой, а троллейбусы уехали в парк.
Подойдя к нашей пятиэтажке, я обнаружила, что меня что-то смущает в ее внешнем виде. Сравнив ее с видом стоящих поблизости домов, я с удивлением обнаружила, что в нашем доме нет ни одного горящего окна. Оказалось, что незадолго до нашего возвращения во всем доме вырубилось электричество. Мы смело вступили в кромешный мрак подъезда, поднялись на пятый этаж, вошли в квартиру, а там ничуть не обескураженные темнотой гости догуливают свадьбу при свечах, не прекращая отпускать шутки по поводу того, что, мол, все нажрались до слепоты. Я зашла на кухню и застала там маму, словно при бомбежке, моющую посуду с фонариком. «Опять-таки неплохо, – сказала я себе, – не унывать! Свечи – это ж как романтично!» Тем более, что детское время уже давно закончилось, луна вышла на небосвод, а ложиться в свадебную постель при свечах да при луне с фонариками – до этого не додумались даже Острякова с Диной. Вот только жених, расстроенный неудачной репетицией, уставший от всего, что навалилось на нас за весь день, просто не чаял, как добраться до постели. «Ну и ладно, – продолжила я внутренний монолог, – лечь в постель вдвоем в отдельной комнате на вполне законных основаниях, как муж и жена, а не какие-нибудь там любовники, и ничем больше не заниматься в этой постели, кроме как сном – это ли не счастье? Подумаешь – без секса! Сколько еще этих ночей, наполненных теплом и любовью, будет в моей жизни? Одну ночь можно потерпеть и без любви. Главное – что наш покой теперь никто не потревожит». Однако в половине первого ночи в дверь раздался звонок. Вернулся наш друг фотограф, гашеный, как известь, попросил опохмелиться и лечь поспать. А поскольку гостиная, коридор и кухня были до отказа забиты сонными гостями, возлежащими там, где сразил их могучий зеленый змий, то положить друга-фотографа можно было на балкон, в туалет, в ванную или к нам в спальню. Причем, три первых варианта самым естественным образом отпадали сразу. Оставалась только наша комната.
— А что такого особенного? – удивился Гоша. – Давай его положим рядом, пусть лежит.
И я, как дура, согласилась в первую брачную ночь бросить у подножия брачной постели пьяного друга, который, кстати, не просто так валялся штабелем, а всю ночь напролет пел нам арии, играл на гитаре, ходил за новой порцией водки, приносил какую-то закуску и разговаривал с нами по душам.
В общем, чем угодно можно было назвать эту свадьбу, только не осуществлением детской мечты о принце.
Любовь с тараканами
Незаметно пролетели годы обучения актерскому мастерству в стенах Ярославского театрального училища. Много воды утекло с той поры, когда я впервые перешагнула порог этого прекрасного учебного заведения, немало слез было пролито и за три года супружества. Временами я ощущала, что Гоша по-настоящему сильно любит меня, и жизнь моя наполнялась смыслом в эти короткие мгновенья. Я расцветала и начинала благоухать, у меня вырастали крылья за спиной, в душе распускались незабудки, заливались трелями соловьи, и Гоша, открываясь навстречу моим светлым чувствам, преображался духовно и телесно. В эти минуты я готова была простить ему все, что угодно, оправдать любую странность его поведения, закрыть глаза на его солдафонские выходки, отрешиться от его мужицкого юмора, извинить его за отсутствие заботливости и пунктуальности, за растерянность, за невозможность перебороть некоторые из своих дурных привычек. Но иногда, когда от всего вышеперечисленного чаша моего терпения переполнялась, у меня возникало чувство, что ему на меня просто начхать, и тогда я начинала беситься, ревновать его к каждому столбу, унижать его идиотскими подозрениями, язвить по поводу и без. Если между нами вспыхивал скандал, то меня невозможно было остановить. Я сама себя ненавидела в эти минуты, тщетно пытаясь совладать со своими эмоциями, а в те часы, когда я постепенно приходила в себя после бурного выяснения отношений, я все искала и никак не могла найти ответ на вопрос – мой это принц или не мой, сделаю я из него когда-нибудь мужчину своей мечты или все-таки в один прекрасный момент, плюнув на все усилия, затраченные на перековку его характера, выкину его из своего сердца на фиг и найду себе другого? Решением этого вопроса, конечно, занималась не я, а сама жизнь, я же лишь с благоразумием, на которое только была способна, терпеливо ждала, в какую сторону склонится чаша весов.
Перед получением диплома в жизни нашей супружеской пары произошли несущественные перемены. Гошина карьера резко пошла в гору – он устроился работать в театр актером массовых сцен. И вскоре с театром уехал на гастроли в Челябинск, куда и весь наш курс вскорости должен был вылететь для показа дипломного спектакля. Полтора месяца длилась наша вынужденная с Гошей разлука. Мы оба смертельно соскучились друг по другу. И вот наконец по истечении срока этой пытки Болотникова скомандовала: «Все, вы меня доконали!.. Черти! Бездари! Лентяи! Профаны! В аэропорт!», и мы отправились на Урал.
Всю дорогу как-то по-особенному медленно, пешком двигался самолет, пешком взлетал, пешком летел, пешком приземлялся – мое сердце его обгоняло. Казалось бесконечным расстояние от трапа самолета до здания аэропорта, за дверями которого меня ожидал Гоша. Получив свои вещи, я вышла к нему, подстригшемуся, посвежевшему, и какие меня встретили глаза – тоскливые, лучезарные, очаровательные! Что это была за минута! Не требовалось ни коня, ни короны. Вытянув шеи и положив друг другу на плечи свои головы, не обнимаясь, не целуясь, стояли мы, как две лошади, в закатном солнце, воспринимая то неуловимое, что пробегало между нами и чему нельзя было подобрать названье.
— Сейчас увидишь, как я подготовился к встрече с тобой, – таинственно зашептал Гоша в машине по пути в гостиницу, где разместилась труппа театра. – Тебя ждет нечто такое… в общем, необыкновенное. Я уверен, тебе понравится.
Сюрприз вслед за таким приемом, вслед за любящим слезящимся взором – да это просто блаженство! Это то, о чем я мечтала, большего мне и не надо.
Мы зашли в гостиницу, поднялись на второй этаж, подошли к двери, тихонько открыли ее. Гоша в последний раз загадочно подмигнул мне через плечо, включил свет, я перешагнула через порог, и тут же почувствовала, как на меня сверху, с потолка посыпались мелкие черные тараканы. Ужасно закричав, я выскочила в коридор, стала стряхивать с головы мерзких насекомых и только после того, как освободилась от последнего, снова бросила брезгливый взгляд в номер, заметив в глубине комнаты стоящий у окна полированный столик, на котором красовалась ваза с моими любимыми чайными розами, а также обожаемые мной персики на блюде, сплошь усеянные отвратительными паразитами.
Гоша сдержал свое слово. Такого приема мне никто никогда не оказывал в жизни, как, впрочем, и такого количества тараканов на сантиметр пространства прежде встречать не доводилось. И все же мы были счастливы, несмотря на безуспешные попытки заняться любовью в присутствии несметного полчища насекомых. Мне было достаточно и попыток, ибо это и была любовь, которую невозможно было заглушить никакими навязчивыми идеями о дихлофосе.
На следующий день, купив чудодейственный, спасительный, долгожданный яд в хозяйственном магазине, я самодовольно залила им весь номер, наглухо закрыла двери и окна, чтобы ничто не мешало ловить кайф усатому тараканьему отродью, и ушла с Гошей в театр. Правда, вечером, возвратившись в номер, я поняла, что совершила глупость. Минуту простояв в прихожей с обескураженной миной, Гоша выскочил в коридор и воздел руки к потолку:
— Господи, я не смогу заснуть сегодня в этом чаду! Почему ты не открыла окна? – накинулся он на меня чуть ли не с кулаками.
Проветривание помещения грозило обернуться другой бедой – взамен ползучих гадов мы рисковали получить летучих. Я долго не решалась пойти на сей безрассудный шаг, до той поры, пока мой благоверный не принялся орать на всю гостиницу:
— Я задохнусь! Дайте мне кислорода! Я сойду с ума!
В распахнутые настежь окна подул свежий ветерок, вместе с которым в атаку на нас ринулась голодная уральская камарилья. Но нам уже было не до того. Поскольку предыдущая ночь не принесла особых восторгов любви, наступившая с лихвой заполнила зияющий пробел. Под камаринскую плясовую мы, словно былинные ратоборцы, геройски накинулись друг на друга, отбиваясь всем, чем только можно и чем нельзя, от полчищ жужжащих над ухом кровопийц. Схватка была продолжительной. На рассвете номер нашей гостиницы больше напоминал поле сражения под Куликовом: два опухших, окровавленных тела, спящие богатырским сном, и разбросанные повсюду орды перебитых комариных полчищ.
Таинственные запахи из раковины
В Челябинском театре нам не суждено было начать свою профессиональную деятельность по причине того, что меня готовы были взять в штат, а Гошу – нет. Причем, брали в штат меня не только в Челябинске, а еще и в Брянске, и в Саратове, а Гоше почему-то везде, даже в Ярославле отвечали отказом. Но нам-то хотелось жить и работать вместе, причем, так, чтобы не ущемлять ничье самолюбие, поэтому мы устроились на работу туда, где брали только Гошу...
В тот год Русский драматический театр города Сыктывкар что в Коми АССР пополнился сразу двумя супружескими парами: «парой белой» и «парой черной». Пара белая – это удмуртка Леночка и ее муж Коля, белорус, оба – рыженькие, со светлыми бровями и ресницами, ведущие здоровый образ жизни, бегающие босиком по траве и впитывающие в себя солнышко по теории Порфирия Иванова. Сии жизнерадостные ангелоподобные личности, будучи приятными людьми, были при этом начисто лишены каких-либо актерских талантов, подтверждая тезис о том, что хороший человек – это не профессия. У них не было желания играть много, играть главные роли, забраться на самый верх карьерной лестницы и не слезать оттуда ни при каких обстоятельствах, даже если тебя об этом сильно попросят. Им было вообще все равно, что и где играть, лишь бы нести своим творчеством радость людям, делиться с публикой ощущением полноты жизни. Когда количество играемых ими спектаклей достигало критической массы, и в их чистых сердцах накапливалось утомление, они покидали театр. Так они переменили уже пятое или шестое место работы.
Пара черная – это мы с Гошей. Оба – черноволосые, смотрящие на жизнь цепко, вгрызающиеся в материал, копающие глубоко, желающие все захватить в свои руки, две целеустремленные натуры, не порхающие, а движущиеся стремглав, жестикулирующие при разговоре, кричащие на режиссеров.
Леночка сразу всем понравилась, особенно мужчинам, с ней все захотели дружить, она всех очаровала своей милой улыбкой – мотылек, ангел в кудряшках. А на меня стали смотреть косо, особенно женщины, почуявшие во мне соперницу. Режиссер театра, в первые дни еще не успев разобраться, что к чему, назначил нас, двух абсолютно противоположных по своему характеру и темпераменту актрис, на одну и ту же роль в детском спектакле. Когда мы приступили к репетициям, не все актеры еще вернулись из отпуска, но и тех, что уже отдохнули, мне хватило с лихвой. В очередь с Леной репетируя день ото дня сцену за сценой, я стала ловить на себе завистливые взгляды актрис.
Неприятности начались с того, что кто-то свистнул мой белый грим. Признаваться никто не спешил, да я и не стала докапываться, не такая уж и пропажа, хотя белый грим вообще-то дефицит. Но вскоре имя похитителя, точнее, похитительницы, раскрылось само собой.
Перед открытием сезона вся труппа в полном составе собралась отметить это событие на третьем этаже в репетиционном зале. Мы с Гошей, пригубив чисто символически по бокалу вина, поздравили присутствующих с праздником, затем, не дожидаясь, пока веселье превратится в свинарник, попрощались и спустились вниз. На втором этаже нас остановили две актрисы театра Птицына и Ибрагимова, обе под градусом. Птицына стала болтать со мной, а Ибрагимова подошла к Гоше, закинула ему на талию свою правую ногу, демонстрируя какой-то латиноамериканский метод обольщения, и, ничуть не стесняясь моим присутствием, принялась тереться колбасной ляжкой по мужниному причинному месту. И я, и Гоша, и Птицына просто остолбенели. Суженый стоял спиной ко мне, и я хорошо видела белую обшарпанную туфлю Ильсии, ерзающую по заду Гоши и оставляющую странные белые следы на его новых брюках, сшитых в ателье по заказу моего папы. Мало того, что женщина сошла с ума, она еще и испортила дорогую вещь непонятно какой гадостью.
Ну, конечно, это был мой грим. Дома, отстирывая жир с брюк, я все пыталась понять, дура Ильсия или не дура? Отдавала она себе отчет в том, что делает, когда крала у меня грим с целью измазать им свои туфли и втереть его в пах моего мужа, или не отдавала? Был ли в этом какой-то злой умысел, может, даже колдовство, или это у нее получилось просто так по недомыслию, что называется, от чувств-с? Чем я только эту грязь не выводила, но жир так и въелся в Гошины штаны, оставшись на всю жизнь своеобразной меткой ее пьяного объятья.
Враждебность Ильсии ко мне проглядывала во всем. Когда я в паре с Леночкой, ближе к зиме, получила главную роль в спектакле «Мурлин-Мурло», она на одной из репетиций сказала мне:
— Ой, нет, Леночка подходит для этой роли, а ты нет. Ну, какая из тебя Мурлин-Мурло? У тебя нет той восторженности, наивности, которая есть у Леночки. Нет, эта роль не для тебя.
С тех пор она стала цепляться ко мне по любому поводу.
Женская гримерка находилась на третьем этаже прямо под монтировочным цехом. Днем в этой комнате стоял ужасный запах мочи, исходящий из стояковой трубы. Кто мочился в раковину, я не ведала, но допускаю, что мужчины из соседней гримерки или, что вероятнее всего, монтировщики этажом выше, стояк-то один на все четыре этажа. Ясно только одно – женщина этого сделать не могла, ей даже в голову такое не придет, не говоря уже о чисто физиологических трудностях. Я, страшная нюхачка, приходя днем на репетицию, всегда распахивала настежь дверь и окно, выветривая эту ужасную вонь, но, несмотря на все мои, да и не только мои усилия, дух мочи в нашей комнате был неискореним.
Однажды по окончании дневной репетиции я первой заскочила в гримерку, закрылась и начала переодеваться, как вдруг дверь за моей спиной величаво распахнулась и на пороге показалась ненаглядная Ильсия, за которой следом шли еще две актрисы и один актер.
— Фу, что это у нас такая вонища, как будто кто-то в раковину напрудил? – важно встала татарка посреди коридора, скроив брезгливую мину Бабы Яги из спектакля про Иванушку-дурачка, за который ей дали звание заслуженной артистки.
— Да, – отозвалась я, всем своим видом намекая, что дверь бы неплохо закрыть, пока я стою в неглиже у всех на виду, – действительно пахнет.
— Так кто же?
— Что?
— Кто же у нас тут сс… в раковину?
Невольно оказавшись в центре внимания неродных мне мужчин и женщин, я быстрее обычного натянула на себя юбку, юркнула в кофту и решила в корне пресечь разгорающуюся полемику на столь неожиданную и интригующую тему.
— Не знаю. Скорее всего, это мужчина, а не женщина.
— Откуда же у нас тут в гримерке мужчина?
— Мало ли? Причем тут я? Не задавайте, пожалуйста, нетактичных вопросов.
Я еще в театре не успела толком выяснить, кто есть кто, кто с кем спит, кто против кого дружит и каким запрещенным приемам здесь отдается предпочтение, а тут вот они, эти самые приемчики, только успевай поворачиваться. Мне стало противно, а Ильсия, как опытный полководец, обнаруживший слабость в рядах неприятеля, принялась методично расшатывать оборону.
— Ой, надо понюхать. Может быть, от чьего-нибудь гримерного столика так воняет?
Пошла нюхать раковину, потом все гримерные столики. Дошла до моего, принюхалась и победно воскликнула.
— О, воняет! Отсюда, от тебя, от твоего стула, от твоей одежды.
Народ прибывал, актеры и актрисы возвращались с дневной репетиции, а дверь при этом оставалась открытой, чтобы всем было видно, как умеют матерые старослужащие ловко прогибать зеленых, необстрелянных новобранцев. Демонстрация тонкого чутья и детективной смекалки не осталась никем незамеченной.
— Ты что, Илька? – заступилась за меня Птицына. – С ума сошла? Хватит тебе ерундой заниматься. Чего пристала к девчонке?
Бесполезно, она не унималась.
— Вы же знаете, у нас никогда не пахло сс..ем. А что теперь?..
Моему расстройству не было конца и края. Я повела себя мудрее некуда – стала виновато оправдываться:
— Я же пользуюсь дезодорантами, духами. Нельзя же так! Что вы, в самом деле?
Чувствую, прямо сейчас разрыдаюсь.
— Вот же от Леночки не воняет, а от тебя воняет.
—Отстаньте, пожалуйста, от меня. Как вам не стыдно?
Заглянувшая на хай пожилая костюмерша усовестила татарку:
— Да ладно, Илька, прекрати, до чего ты девчонку доводишь?
-- Я не потерплю, чтобы в нашей гримерке сидел человек, который воняет.
— Я не буду больше тут сидеть. Идите вы все!.. – вырвалось из меня.
Со слезами на глазах я выбежала в коридор, постучала в мужскую гримерку и позвала Гошу. Мои слезы всегда вызывали у него кипучее негодование, поэтому их присутствие на моих щеках, – подумала я, когда он вышел, – это гарантия того, что месть будет жестокой и незамедлительной.
— Кто тебя обидел, кто? Я ему сейчас морду набью. Кто, говори?
Он потряс меня за плечи, словно собираясь вытряхнуть из меня признания.
— Она меня… она… – всхлипывала я.
Местоимение «она» его еще более разъярило.
— Кто – она, кто? – пыхтел он, размышляя, наверное, какую расправу прилично учинить над женщиной. С мужиком он не стал бы церемониться.
— Она, Ильсия.
— Ильсия? – спросил он и изменился в лице. – Ибрагимова?
Весь его жар-пыл куда-то исчез. Он слегка отстранился от меня, переваривая новую информацию. Невразумительность его реакции заставила меня насторожиться.
— Тебе даже неинтересно, что между нами произошло? – спросила я.
— А что между вами произошло?
— А с тобой что происходит?
— Ничего.
— Ты меня совсем не любишь?
— Люблю.
— А почему же ты за меня не заступаешься? Почему ты так холодно относишься к моим жалобам?
Ответы на эти вопросы я получила позднее.
Кровавый Венедикт
Что-то сломалось в наших отношениях по приезду в Сыктывкар, какая-то струна лопнула. Выделенная нам от театра однокомнатная квартира с маленькой кухонькой и совмещенным санузлом, поначалу казавшаяся раем, в самые короткие сроки превратилась обители любви в пыточную камеру, где мы изводили друг друга, кто во что горазд. Моя мечта о сказочном принце разрушалась на глазах. Я ломала себе голову, мозгуя, почему это происходит, как возродить в сердце мужа прежнее чувство симпатии и нежности, которые он иногда все-таки проявлял по отношению ко мне, но ничего толкового выдумать не могла.
Как-то раз, тихонечко моясь в душе и сопоставляя в уме ряд обстоятельств – я голенькая, Гоша, наверное, валяется на диване в комнате, надвигается ночь, – я вдруг ощутила в себе вполне естественное желание и готовность к законному исполнению супружеских обязанностей. Повинуясь священному долгу, я радостно выпрыгнула из ванной, вытерлась, выглянула в дверной проем, а муженек, как я и подозревала, лежал себе и почитывал журнальчик, совсем не догадываясь о моем позитивном настрое, логично вытекающем из ряда прекрасных и правильных сопоставлений. Ну, думаю, сейчас как выпрыгну, как выскочу, как полетят клочки по закоулочкам, и получится экзотика. Причем, даже если что-то не заладится, не сразу допетрит или не так поймет – все-таки человек просвещается, взрыхляет чтением мозги – не страшно, есть средство номер 1, средство номер 2 и средство номер 3.
Задуманное претворяется в жизнь и выполняется безукоризненно. Прыжок через голову (занятия художественной гимнастикой не пропали даром), удачное приземление на постель, даже журнал куда-то отлетел – элемент выполнен на 6 баллов. А как мило встопорщились его чертики на затылке, кто бы видел! Сейчас как обернется, как набросится на меня… Мама дорогая! – обернулся, но лучше бы он этого не делал, – такие черти в глазах, что впору запрыгнуть обратно, в санузел, забаррикадироваться и просидеть там до утра. Вот, кстати, и помятый журнал обнаружился под коленкой, зашевелился, захрустел глянцевой обложкой. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать дальнейшее развитие событий. Как и запланировала, пускаю в ход средство номер 1: громко хохочу, попутно разглаживая скомканную брошюру.
— Ничего страшного, утюжком разгладим, плюнем-дунем, будет, как новенькая.
— Это Венедикт Ерофеев! – прогремело у меня в ушах, и журнал снова оказался в его руках. – Ты ничего не понимаешь, темнота!
Средство номер 1 не помогло. Не беда, есть средство номер 2 – щекотка. В любых ситуациях действует безотказно.
— Ладно тебе, разберемся с Ерофеевым завтра, – насела я на него. – Давай сегодня заниматься своими делами.
— Когда тебе приспичит, бл… Я тебе сейчас руки оторву, бл!
Короткая вспышка борьбы, в которой я позволяю ему одержать над собой легкую победу. Однако мое великодушное поражение не вызывает у победителя жажды обладания добычей. Его желваки трясутся, на голове поднимается пламя восстания, внутри назревает революция.
— Да черт с ним, с Ерофеевым! – протянула я к нему свои любящие руки. – Посмотри на меня, ведь я же лучше, чем Ерофеев.
— Раз ты не даешь мне почитать, не буду с тобой спать! – проскрипел он и отвернулся носом к стене.
Я, наверное, действительно, чего-то в этой жизни не понимаю, действительно эта самая «бл, бл» или что похуже.
— Читай.
Я обиженно сунула ему между носом и стенкой разглаженный журнальчик. Конечно, мой жест самопожертвования нашел самую высокую оценку. Издание просвистело мимо моих ушей, как Боинг-747, и потерпело катастрофу в противоположном углу комнаты. Начались полеты, подумала я, значит, пора тушить свет. В темноте будет легче справиться.
— Ну, что, спать? – погасив ночник, спрашиваю. – Если не хочешь читать, значит, спать?
Погасить-то я погасила, а сама пристроилась сзади, поближе к попке. Ее нужно в первую очередь отогреть, может, за ней и все остальное всполохнет. Десять минут настойчивого обогрева не приносят никакого результата – так ведь можно отморозить себе все на свете, прислоняясь различными частями тела к этому бревну. Разве у бревна есть попа? Провалявшись еще минут пять и ощутив себя точно такой же, только теплой, дубиной, я спросила:
— Спишь?
Молчание.
— Я ж знаю, что не спишь.
Молчание.
— Что ж ты меня изводишь-то?
Молчание.
Мне ничего другого не остается, как применять средство номер 3: звездануть по уху как следует, чтобы хоть какая-нибудь реакция возникла. Методика прошла испытания в экстремальных условиях. Три дня назад в аналогичной ситуации, двинув его ногой по башке, я убедилась, что он еще живой. Он тогда сразу зашевелился, застонал, даже сдачи отвесил.
Я села на кровати, прикидывая, куда бы ему вмазать. По уху еще рано, не та степень накала. Вот промеж глаз – это в самый раз, но он, к сожалению, лежал ко мне спиной, и поэтому я зарядила ему со всей дури ладонью по хребтине. Ух, как он взвился, захлебываясь слюной, как схватил меня за плечи, как начал трясти, чуть последние мозги на постель не рассыпал.
— Ты что? Я ж хотела только… – затараторила я. – Ты ж молчишь, ты мое терпение испытываешь.
С перепугу он почему-то заговорил по-грузински, чего вообще никогда не бывало – что-то про мать, про отца, про эпоху. Я уж подумала, не сделала ли я своего принца калекой?
— Ты ругаешься-то не по-русски, – запричитала я. – Это такое неуважение к женщине.
Сама при этом подумала: а если б материл по-русски, было бы уважительней?
— Бл, бл, – прислушавшись к моим замечаниям, исправился он.
— Ну, вот, еще и слова такие. Ну, и лежи тут себе бревном. А я спать с бревном не хочу. Я лучше сдохну тут на сквозняке, как последняя собака, чем буду со всякой говядиной валяться.
Схватив подушку, я пошла к окну, тоскливо посмотрела на открытую форточку и легла на пол рядом с Ерофеевым, не так давно потерпевшим здесь крушение. Прошла минута, другая, третья. Не знаю, как Ерофееву, а моя задница начала примерзать к полу. Благо, на стоящем возле меня стуле, только руку протяни, халат мой висит. Я им прикрылась, а сама подумала, еще минуты две полежу для очистки совести и пойду обратно на диван. Но неожиданно неподвижное бревно – о, чудо! – ожило, соскочило с кровати, подбежало, вознесло меня на воздух, кинуло обратно на постель, а само устроилось рядом с Венедиктом. Вот это наглость! Просто свинство! Ни слова не говоря!!! У меня не осталось другого выбора, кроме как взять вторую подушку, спуститься с дивана и снова лечь на пол рядом с чудесным бревном. По очереди, сначала я, потом подушки, потом опять я, потом опять подушки шлепнулись на диван. И вдруг возговорило бревно человеческим голосом:
— Ты мне специально демонстрируешь свои жесты. Потом меня будешь упрекать, что я заставил тебя на полу спать. У тебя все и так в животе болит, а ты еще хуже себе делаешь.
Его заботливость могла сравниться только с его хамством. Ради кого, спрашивается, я делала аборты, пока мы учились в училище? Кто меня умолял не заводить преждевременно детей?
— Никогда никого не упрекала за то, что у меня что-то где-то болит. Хотя, конечно, если из меня, по твоей милости, выскребли все, что только можно и нельзя, как тут не заболеть?
— Ты, сволочь, быстро ложись спать!
Отвесив оплеуху, он гордо скрылся в душе и включил воду.
Я попыталась забыться сном. Первый час мне мешало заснуть расходившееся ходуном сердце, второй час – разлаявшиеся под окном собаки, третий час – нарастающее беспокойство по поводу того, что человек так долго может делать в душе. Обряд омовения, что ли, совершает? Каждый изводил другого настолько, насколько у самого хватало изобретательности и терпенья. Гошиным излюбленным приемом было морить меня молчанием, а моим – суицидное запугивание.
В четвертом часу ночи я побежала на кухню. Он недавно купил огромные дикие ножи для мяса, я схватила самый большой, и – под дверь.
— Если ты, собака такая, не выйдешь сейчас же из ванной, я себе вены перережу.
О, показалось, что напор воды стихает, значит, сейчас выйдет, среагирует, спасет. Но это только показалось. Вода как хлобыстала, так и хлыщет вовсю, в ответ ни слова, ни полслова.
— Ах, ты молчишь, зараза?
Убить себя, к чертям! Главное, надо решиться. Вены хорошо видны, слепой, и то не промахнется. А у самой, как представлю металл, входящий в тело, кровищу, брызги во все стороны, ноги подкашиваются. Нет, не думать об этом – чик, и все!.. А если не успеет спасти? Я же жить хочу. С другой стороны, жить вот так, как теперь, всю жизнь мучаться, кому это надо? Надо обязательно. Почему обязательно? Может, все-таки любит? Ведь вроде бы от любви кидал на диван, не позволяя спать на полу.
— Я последний раз предупреждаю. Я сейчас прямо чик – и все. У меня нож в руках.
Ноль внимания, фунт презрения. Все, дальше не могу, надо что-то делать, иначе просто смысла не имеет. Отступать нельзя. Чтобы я и смалодушничала? Никогда! Замахнулась, думаю только одно: «А-а-а!» И в этот момент дверь распахнулась. Звон ножа, удар, крики оглушили меня. Нож вылетел из рук, локоть отнялся, синяк будет. Гоша выскочил из ванной, нашлепал меня мокрющей лапищей по щекам, покрыл матом, на чем свет стоит. С одной стороны, больно и обидно, с другой, спас все-таки, спасибо огромное. Ведь секундой позже и – гуд бай, май лав, гуд бай. Скорей бы в постель, прижаться друг к дружке и заснуть. Я так устала, так намучалась, я уже больше ничего не хочу, ни убивать, ни любить. Спать, только спать.
Самоубийство с запором
Я взяла себе отпуск в театре по состоянию здоровья и наблюдалась у врачей в Ярославле, живя у родителей, а мой благоверный остался в Сыктывкаре, разъезжая с гастролями по республике Марий Эл. Тревога охватывала меня всякий раз, когда я думала, что он там один. Мне все время снились кошки. Я звонила ему и говорила:
— Слушай, у тебя есть какая-то женщина, я чувствую это.
— Да нет, – отвечал он голосом, не оставляющим никаких сомнений в моей правоте, – все нормально. Что за глупости?
— Нет, у тебя есть женщина, – плакала я.
— Нет, нет, не волнуйся, выкинь из головы.
Однажды мне приснился сон. Я поднимаюсь на крышу здоровенного небоскреба, подхожу к самому его краю, присаживаюсь, заглядываю вниз, и вдруг дом уходит из-под ног. Словно поролоновый, он сплющивается и расправляется вновь. От этого скачка вниз-вверх меня охватывает ужас, мне тяжело дышать. Я опрокидываюсь на спину, чтоб меня не стошнило. Необыкновенно сказочно-синее глубокое небо предстает моему взору. Страх исчезает. Райская мелодия долетает до моего слуха. Так поют только ангелы, хором, но без слов. Я оглянулась и увидела, что небоскреб остался далеко-далеко подо мной. Безликое сияние, а точнее Сам Бог, испускающий необыкновенно яркие, белые, теплые лучи, задал мне вопрос, прозвучавший не извне, а как-то изнутри меня самой:
— Ты хочешь умереть, хочешь остаться здесь, на небе?
Я закричала сильно, страшно, изо всей силы:
— Нет, нет, как же так? А как же Гоша без меня?
Будто в ватную подушку я приземлилась вновь на этот небоскреб, и сон мгновенно захлопнулся, как складная книжка. В темноте обозначился силуэт мамы. Родители проснулись от моего хрипа и истошного крика, разбудили меня, перевернули на другой бок. Этот неожиданный для меня самой отказ от смерти что-то изменил во мне, ведь я действительно могла умереть. Даже предчувствуя, что Гоша мне изменяет, я в первую очередь подумала о нем, а еще о ребенке, который вскоре должен был у нас появиться. Не будь у меня тогда этой зацепки за жизнь, я с легким сердцем оставила бы надежду отыскать своего принца и согласилась бы на предложение Бога.
Через некоторое время Гоша приехал в Ярославль. Он вел себя, как ни в чем не бывало, но скрыть от меня свое предательство не мог. За его бестолковой суетой, за стремлением якобы подхалтурить на частных концертах скрывалось совсем другое, иначе зачем ему было прятать от меня глаза и выискивать предлоги для отлучки?
С моим невынашиванием, которое напророчили мне врачи, без знакомых докторов и хорошего домашнего ухода невозможно было обойтись. Нигде, кроме Ярославля, я не могла этого найти. Но я чувствовала, что теряю отца своего ребенка, почва уходила у меня из-под ног, поэтому, когда Гоша надумал возвращаться в Сыктывкар, я настояла на том, чтобы он взял меня с собой. Где и как я буду рожать, без прописки, без родительской опеки, я старалась не думать. На мои расспросы, к кому Гоша так спешит, он продолжал отвечать:
— Никуда я не спешу. Никого у меня нет, кроме тебя. Ты же видишь, я беру тебя с собой. Если бы я изменил, разве я повез бы тебя? Все хорошо.
Я и не предполагала, что меня беременность красит. То время, пока я набирала в весе, мне часто приходилось слышать комплименты от мужчин: вот, мол, похорошела, пополнела, личико округлилось, ручки, ножки поприпухли слегка. Когда я выходила прогуляться на улицу, ко мне со спины клеились кавалеры. Правда, стоило им обогнать меня и разглядеть мой прелестный живот, как они быстро таяли в тумане. Я считала эти комплименты и приставания лестью, правда, лестью приятной. Я-то видела, что некогда точеные ноги с каждым днем все больше вытягивались в бутылки, на лице высыпали странные темные пятна, на солнышке меня тошнило, в тени знобило. Сидела я себе в парке этаким червячком и безучастно смотрела по сторонам, не испытывая никаких особых желаний и думая лишь о том, как бы родить поскорее.
Безусловно, по сравнению со своей соперницей я выглядела бледной поганкой. После месячной разлуки она явилась в театр на сбор труппы в таком наряде, что Гоша чуть не вывернул себе шею, глазея на нее. Ильсия была женщина на редкость крутых и извилистых форм, и в тот день они выпирали из ее одежды с точно рассчитанной небрежностью. Обтягивающая ее круглые груди маечка не закрывала ничего, кроме сосков. Коротенькая под самую попку юбочка давала возможность любоваться лошадиной постановкой ног. Посмотришь на такое – как будто в Анатомический музей сходила. Весь ее вид, ее заливистый хохот, грузное покачивание крупа недвусмысленно говорили о том, что она так и рвется в бой. Ее не надо было учить ни тому, как привязать к себе мужика покрепче, чтобы выжать из него все соки, ни тому, как отвязать его от себя, если он перестал ее интересовать, будто сломанная игрушка.
Вечером того дня, после встречи в театре Гоша исчез куда-то за вещами, солгав, что оставил их у друга.
— Угости приятеля и поблагодари его от меня за сохранность вещей, – протянув апельсин, напутствовала я.
Накануне по возвращении в гостиницу я заметила отсутствие некоторого тряпья, которое он не смог толком объяснить. Понимая, что раз есть какая-то тайна, значит, вещи у женщины, я начала тут же возражать самой себе: «Почему ты так думаешь, Сима? Почему обязательно у женщины? Почему не у друга? Да даже если у женщины, почему непременно у любовницы? Просто подруга. Ведь есть же у меня друзья-мужчины, которым я могла бы спокойно отдать на сохранение свои тряпки. Кому бы взбрело в голову ревновать меня к моим друзьям?» Но чем больше я себе противоречила, тем больше убеждалась в обратном.
Расставаясь, я просила Гошу не задерживаться, так как боялась одиночества, служившего мне прекрасной почвой для нервного срыва. Он вернулся на полтора часа позже, чем обещал, с кое-какими вещами под мышкой, но не со всеми, что еще больше меня насторожило. Он же ведь мог принести все, у него были свободны руки. Я поняла, зачем он их там оставил. Он хочет вернуться туда.
— Пойди сию минуту и забери все остальное, чтоб больше не тревожить людей, – попросила я.
— Зачем? Это можно сделать и завтра, и послезавтра, не к спеху, – отказался он.
Сгустились сумерки. Я начала приставать к нему с ласками, а он – ни в какую. Еще одно доказательство того, что там между ними что-то было. Я, словно следователь-дознаватель, насела на него со своими расспросами, обнажая нелепость и нелогичность его оправданий, но Гоша под градом моих подозрений держался молодцом. Пока мы так мирно болтали целый час, у меня возникло желание сходить в туалет по-маленькому, но я до поры до времени сдерживала себя, понимая, что если сию минуту не добьюсь от него правды, то, наверное, не добьюсь ее никогда, а скорее всего, смирюсь с новым положением, и после того, как он научится быть более изворотливым, мы начнем жить втроем – я, он и его любовница, что меня никак не устраивало. Когда же до конца следственно-оперативных мероприятий оставалось всего какая-то пара-тройка каверзных вопросиков, и муженек мой вот-вот уже готов был расколоться, тут вдруг меня с такой страшной силой потянуло в туалет, причем уже по-большому, что оставаться больше в комнате рядом с любимым не представлялось никакой возможности. Подсев к супругу, я заговорила открытым текстом.
— Я же чувствую, ты меня не обманешь. Мне кошки снились. Я знаю, ну, ты мне изменяешь? Ты изменил. У тебя есть другая женщина. Ты ее любишь.
Гоша мужественно молчал.
— Скажи только: да или нет. Скажи: да или нет. Я только прошу сказать: да или нет.
И неожиданно он произнес это слово:
— Да.
Я чуть не наваляла от испуга. Признаться честно, я никак не ожидала и была не готова к подобному ответу.
— Что – да? У тебя есть другая женщина?
— Да.
— Сулейманова?
— Да.
Тут я задала себе вопрос: ну, умница, ну, добилась своего, а теперь что? С одной стороны, вроде бы не сладко ощущать себя героиней тривиального анекдота, обманутой женой, над которой втайне потешаются муж с любовницей вкупе со всеми окружающими, кто посвящен в эти отношения, с другой стороны, любая, даже скверная ясность лучше, нежели хорошая неопределенность. Да и кто знает, может, точно так же, как быстро поднятая вещь не считается упавшей, еще существует какая-нибудь возможность возродить в сердце Гоши утраченные чувства любви и привязанности ко мне, может быть, можно как-то склеить, скрепить, забинтовать треснувшую ячейку общества, особенно ввиду того, что эта ячейка вот-вот уже готова к размножению. В любом случае, мое новое положение необходимо было как следует, с разных сторон, обмозговать, и лучшего места, чем кабинет для раздумий, в моей ситуации придумать было невозможно. Но, господи, как же неудобно ретироваться с поля сражения, которое фактически выиграно тобой! Ведь я же выбила из Гоши признание, заставив его ощутить чувство вины за содеянное, и на волне своего успеха я могла бы потребовать от него разорвать с ней отношения, устроить сцену, заставить валяться у себя в ногах, молить о прощении. Такая многогранная, трагическая сцена вырастала из банальной житейской ситуации, какую и в театре-то не каждый день сыграешь, а у меня один туалет на уме, да еще по-большому. Сказать по секрету, по-маленькому я уже успела сходить в перерыве между моими вопросами и Гошиным молчанием, но для истории это незаметно, а по-большому пойти – ведь это надолго. Ведь потом, когда я стану известной актрисой и про меня будут фильм снимать, – серьезно обдумывала я в ту минуту, – как с этим моментом быть? Удаляется в туалет и, простите, садится на унитаз. Никто не поверит, что так бывает в жизни, да и несолидно это, глупо, смешно, но терпеть больше нет никакой возможности. И я, собравшись с духом, пошла в санузел. Села на унитаз и с большим облегчением освободила свой желудок от тяжести. Вдруг стук в дверь.
— Я знаю, что ты там делаешь.
Неужели пронюхал? Я сразу же поняла, на что он намекает. Гоша, наверное, посчитал, что я, как и положено в такой ситуации, заперлась одна, переживаю, колочусь в истерике и готовлю ему какую-нибудь пакость, а я вместо этого преспокойненько сижу себе на горшке, с удовольствием опорожняюсь и никаких страстей при этом не испытываю. И кряхтеть становится неудобно, подумает что-нибудь не то, скажет, строит из себя самоубийцу. О, кстати, а это мысль! – мелькнуло у меня в голове. – Сейчас я быстренько тут все смою, чтоб мой дорогой ничего не заподозрил, и приступлю к исполнению. Обычно же как? Раз муж жене изменил, жена предпринимает попытку самоубийства. Логично? Вполне.
— Ты что там, делаешь вид, что смываешь? – раздался голос из-за двери. – Я знаю, что ты там делаешь.
Догадливый какой! Не в нужный час фекалии прилипли ко дну и стенкам унитаза. Надо торопливо замести следы, ведь этот псих способен и дверь сломать. Не успела я об этом подумать, как квартира заходила ходуном. В ужасе, не осознавая, что делаю, я схватила Гошин бритвенный станок с полочки, висящей над раковиной. Во, дожили, и зарезаться-то нечем! Бритва в станке ржавая, тупая, и как таким прибором половчее полоснуть себя – непонятно. Посмотрела я на себя в зеркало в последний раз – господи, жить-то как хочется, но… куда деваться? Обстоятельства обязывают совершить красивый, но безрассудный поступок. Не дай бог, Гоша сейчас взломает дверь, поймет, чем я тут занималась, вообще перестанет принимать меня всерьез, хуже того – начнет презирать. И в это мгновение дом, как в давнем сне, раскололся, дверь слетела с петель, Гоша драконом ворвался в санузел, заорал мне в ухо. В растерянности и от страха я чиркнула бритвой по пальцам левой руки. Кровь брызнула на пол, на одежду. Гоша с крика перешел на визг. Оттого, что ситуация разрешилась так нелепо и плоско, мне стало досадно, ни жить нормально, ни умереть по-человечески не получается. Я посмотрела на моего принца и обнаружила, что он тоже расстроился, правда, по другой причине – ну, не переносит человек вида крови. Желая поскорее остановить вьюшку, он с перепугу схватил мою руку и сунул под кран. Интересный способ прекратить кровотечение, отметила я про себя, – таким макаром, кажется, отдал концы небезызвестный философ Сократ. Эх, милый, эдак я точно умру, хотела я сказать супругу, но тактично промолчала. Оттолкнув ненаглядного, я выбежала из санузла в комнату, пачкая все вокруг, долго искала, да так и не нашла бинт, начала выкраивать ленточки из пластыря, залепляя каждый палец, не замечая при этом, как слезы льются из меня в три ручья. Гоша, наверное, думал, что я реву от осознания трагического положения, в котором я теперь оказалась, а я на самом деле ничего внутри себя не ощущала, кроме пустоты. Какое-нибудь трагедийное переживание с дикими воплями и заламыванием рук в ту минуту, вполне возможно, как-то скрасило бы мне горечь существования, но ничего такого я в себе не обнаруживала, не случалось со мной никакой трагедии, хоть ты тресни, недоделанная я какая-то.
Окончание следует