«Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо».
Велимир Хлебников.
Утро не обещало ничего особенного, ну, совсем ничего. А началось оно для него после того, как прояснившийся ото сна взор настойчиво сфокусировался на циферблате. Медведь под бронзу бесконечно занимался малопонятным действом с таким же тускло отсвечивающим медью бочонком, предположительно содержащим мёд. А стрелки часов рядом продолжали напоминать о скоротечности жизни. Вчерашний вечер не оставил связных впечатлений, но на работу придётся тащиться, это точно – сегодняшний день не являлся выходным.
Превозмогая отвращение от насилия над собственным телом, Вячеслав героически дотащился до ванной, принял душ, выпил холодную чайную заварку. День начинался без малейшего намёка на жизнь иную. Мокрые ботинки и непросохшая одежда напоминали о буйстве вчерашнего дождя, проливного ливня, упавшего из тьмы ночной на тускло освещённые улицы, крыши домов и на его самого, Славика, спешащую домой дражайшую персону. Словно это стихийное явление, едва ли не бедствие, стремилось смыть что-то повсюду, а, может быть, именно с него, Славика, с его жизни, с его памяти? Вопрос чисто риторический, ответа не дождаться, усмехнулся он, облачаясь во всё сухое, и вышел на улицу. Хмурое утро, подумал он тут же, глядя на низко провисшее серое небо, граф Алексей Толстой, последняя часть трилогии.
У самого подъезда ему повстречалась соседка, несущая что-то на завтрак из ближайшего магазина. Почтенная, пожилая, всегда вежливая дама, в глазах которой он регулярно улавливал нескрываемое любопытство к его предположительно отличной от её жизни. Но сегодня он, к своему немалому удивлению, не смог различить выражения её глаз. Более того, он не смог увидеть на лице женщины самих глаз вообще, и ещё более того, он не смог разглядеть даже черт лица. Что-то с глазами, подумал он, выпитое вчера наверняка содержало немалую толику метилового спирта, не иначе. У неё вообще не оказалось лица, какая-то неопределённая смазанность и завихрённость там, где положено было бы находиться носу, щекам, подбородку, что-то вроде затёртого до неузнаваемости неудачного портрета работы Пабло Пикассо, скорее позднего периода. Вячеславу стало жутко, он поздоровался с приближающейся размытой маской, но виденное не изменилось, не прореагировало, не приобрело большей чёткости, хотя владелица подобия лица кивнула в ответ на его приветствие и даже произнесла размытыми губами невнятные, но вполне доброжелательные по тону слова.
Он поспешил миновать преображённую соседку, не имея сил сейчас ломать голову над столь необъяснимым, так хотелось бы выкинуть из памяти отвратное наваждение. Но уже через несколько шагов, к своему ужасу, он открыл, что увиденное не являлось исключением. Стоило всмотреться в любого идущего навстречу, как оказывалось, у всех отсутствовали чёткие человеческие лица. Размытые пятна, намёки, нечёткие штрихи, смазанность признаков, отсутствие малейшего выражения. Да и что могло сообщить бесформенным пятнам какую-либо смысловую значимость?
При других обстоятельствах поразительный феномен заслуживал долгих раздумий в ближайшей пивнушке, но его ждала работа, служба, наказание божье. Впрочем, приносящая какие-то средства на жизнь насущную, и он стойко проследовал через вереницы далёких от реализма пятен физиономий.
Ничто прочее не пострадало этим странным утром. Чёткие вертикали домов, прямоугольники окон, резко очерченная грань мокрых после ночного дождя тротуаров. Привычно неизменные корпуса машин и автобусов, ясные, как дважды два, цветовые колебания светофоров – от красного через жёлтый к зелёному и наоборот. Путь его пролегал по без труда узнаваемым улицам, по которым он мог пройти, закрыв глаза.
А дальше работа, служба, каторга, бич судьбы. Но и здесь у сослуживцев не оказалось положенных лиц. Фигуры, голоса, места ими занимаемые оставались прежними, да, может быть, ничего больше и не требуется для исполнителей столь нудных обязанностей? И если так, то стоит ли вообще задумываться над свершившимся наконец-то закономерным исходом бюрократической изначально безличной деятельности? Убедившись в поголовной трансформации лиц и у коллег, Вячеслав буркнул утреннее приветствие и, не дожидаясь ответов, выскользнул в уборную.
Зеркало на стене могло служить иллюстрацией к анекдоту: «Мужик, я не знаю, кто ты, но я тебя побрею…», если бы не вообще полное отсутствие физиономии в привычном смысле у отражения. Просто смазанное пятно, о каком-либо смысловом выражении его и говорить не приходилось. Как ни приглядывался Славик, ничего конкретного в этой смазанности не выявлялось. Нельзя было даже определить, нуждается ли видимая поверхность в бритье или нет, хотя на ощупь он обнаружил явно двухдневную щетину, точно помня при том, что никакое лезвие не касалось его щеки сегодня утром. Одежда в отражении была его, знакомая, и руки, пальцы были конкретно его, уши с едва прикрывавшими их короткими волосами также не вызывали сомнений в своей принадлежности. Но на месте лица, увы, присутствовала какая-то неуместная туманность, неопределённая, ни к кому не могущая относиться расплывчатость, противоречащая природе и здравому рассудку.
«Всё-таки что-то у меня с глазами!» – заключил про себя близкий к отчаянию Славик, в который раз безуспешно промывая их пригоршнями ледяной воды из-под крана. Но не мог же он скрываться в туалете весь рабочий день!
С обречённостью поражённого внезапным и страшным недугом, не поддающимся никакому лечению, он брёл по коридору в сторону своего помещения, когда перед ним материализовалась почти идеальная женская фигурка со стройными длинными ногами, точёность которых совершенно не могли скрыть бриджи с затейливыми тесёмками по бокам. Но и у этого прекрасного создания, явно впервые им здесь виденного, не оказалось лица, так, какой-то неясный размытый намёк в композиции косметики, вроде вовсе и не личность, манекен, лишённый индивидуальности живого человеческого выражения глаз, бровей, губ. Он отступил к стене, и видение прошествовало, точнее, проплыло мимо, не удостоив его даже поворотом головы. Такой сотрудницы определённо не числилось в штатах соседних отделов, это было столь же непостижимо, как и то, что даже привычные до зевоты коллеги внезапно до неузнаваемости обезличились этим утром. Несмотря на совершённое холодное омовение, Вячеслав моментально вспотел, кожа покрылась неприятными мурашками, он ничего не понимал в происходящем, и это ужасало больше всего. Приходившие на ум рациональные объяснения, вроде резкого заболевания неизвестным расстройством восприятия, отметались им, как надуманные и смехотворные. «Не расстраивайся, если тебе плохо – дальше станет ещё хуже» – вспомнился подходящий к месту совет, почему-то совершенно его не успокоивший.
«Надо всё-таки обратиться к врачу, зря, что ли на прошлой неделе всем оформили новенькие медицинские страховки?» – решил всё же про себя Славик и свернул к приёмной начальника. Секретарша как-то нерешительно ответила на его приветствие, у неё тоже отсутствовало лицо в привычном до того понимании, но даже эта обезличенность не могла скрыть её замешательства. Это приободрило Вячеслава, он явно оставался не одинок в сегодняшнем непонятном наваждении.
– ОН никого сегодня не принимает… – столь же неуверенно предупредила девушка, кивая на закрытую дверь кабинета, и нельзя было при всём желании выделить что-то конкретное в размытых чертах её лица. Но Славику, устремившемуся вглубь неприступного гнездования шефа, было уже не до того.
Сидящий за столом поднял навстречу вошедшему такое же, как и у всех прочих сегодня, невыразительное расплывчатое лицо, на котором просто невозможно оказалось сфокусировать взгляд. И Вячеслава поразило открытие, что именно нынешняя обезличенность начальника как нельзя больше соответствует неизменной стерильности и безжизненности его кабинета. Может, это общая бледная анемичность окружающей обстановки, всего их предыдущего бесцветного существования в конце концов одним махом привела облик обитателей в полное соответствие со своими закономерностями?
– Что вам? У меня совершенно нет времени… – прозвучало то настолько уныло и невыразительно, что и Славик ощутил себя на какой-то миг бесцветной серой мышкой. Словом, имевший место аморфный протест начальника на вторжение подчинённого совершенно не впечатлял.
– Я, собственно, на минутку, Пётр Тарасович, отпроситься. Что-то нездоровится мне, отпустите к врачу.
– Всем сегодня не по себе… – покорно согласился шеф, его размытое лицо маячило над столь же безликой полировкой стола, словно луна в облачной дымке. Славика заинтересовало, а каким тот видит его, в свою очередь? Таким же безликим и невыразительным, почти полностью лишённым индивидуальности, как и остальные встреченные сегодня?
– Ладно, уж иди, – большая пухлая ладонь вяло махнула над стопкой утомляющих глаз одинаково невыразительных документов. Одно мановение руки босса, и Славик обрёл свободу на сегодня, но могло ли это обрадовать при прочих подобных обстоятельствах? Ему начало казаться, что и его чувства нивелировались в соответствии с окружающей обстановкой, с его собственным обезличенным по чьей-то злой воле лицом, как и с лицами прочих, стали такими же, плоскими, лишёнными индивидуальности и ощущения жизни.
Разумеется, ни к какому врачу он не пошёл. Чем могли помочь медики в создавшемся положении, если он сам ничего не понимал? Когда в товарищах согласья нет… Естественно, до сих пор его восприятие и сознание являлись товарищами. Кружка пива в ближайшем баре, не утратившего в сегодняшней неразберихе своих прежних качеств, освежила его утомлённый мозг. Славик обратил внимание на царившую в заведении непривычную тишину. Несколько ранних любителей пива, столь же безличных, как и все прочие этим утром, молчали, видимо, боясь коснуться пугающей темы сегодняшних изменений. Это объединяло всех присутствующих, даже Славик ощутил солидарность с ними, но решил не задерживаться в здешней тягостной обстановке. Чтобы разобраться в происходящем, ему срочно нужно было увидеть близкого для него человека, сверить их ощущения, посмотреть на себя посторонним, но не безразличным взглядом.
Марину, к его удивлению, отсутствующую на работе, он застал дома, да и то, дверь отворилась перед ним только после третьего повтора условленного звонка. Как ни надеялся он по дороге сюда встретить привычно милое, всегда волнующее его лицо, здесь ожидала та же повсеместная сегодня размытость и стёртость черт. Хозяйка не зажгла настенное бра, но освещения в полумраке прихожей оказалось достаточно, чтобы подтвердились его наихудшие подозрения. Та же смещённость фокуса, нарушенность контрастности и чёткости воспроизведения, снова заставившие заподозрить у себя острое расстройство зрения. Наверное, всё же надо было сходить к врачу…
Ясным представлялось только одно: не имея четкого выражения, её лицо выглядело заплаканным, и грязные размывы туши на щеках усиливали его общую невыразительность. Это оказалось столь необычно для Марины, что не могло не тронуть сердце Славика, хотя он не обнаружил в этот момент и следа её постоянно потрясающей привлекательности.
– Не смотри на меня! – то ли приказала, то ли взмолилась его подруга, всхлипнув, и утыкаясь носом в мужское плечо. Он неловко приобнял её, почему-то с удивлением не находя в себе привычной нежности. Она явно нуждалась в поддержке, как, впрочем, и сам Вячеслав. – Я ничего не понимаю… Что случилось? Почему я стала такой? Ничего не смогла сделать… – снова всхлипнула девушка, наверняка имея в виду колдовские средства из своего арсенала косметики. Он продолжал ощущать через ткань куртки лицо Марины на своём плече, но сегодня близость и теплота её тела не вызывали в нём привычного желания.
Вячеслав бережно отстранил подругу от себя и отодвинулся, она вздохнула с какой-то несвойственной для неё обречённостью, отворачиваясь в сторону.
– Я не могла пойти на работу в таком виде… Чтобы все пялились на меня… на вот такую вот… – оправдывалась она плачущим голосом, это грозило затянуться до бесконечности.
– Перестань! Ну-ка, посмотри на меня! – приказал Слава, притягивая её к себе на софу.
Она обернулась, и они только теперь с момента его прихода смогли рассмотреть друг друга подробнее.
– Что с нами случилось? – подавленно прошептала Марина.
Если бы я знал! – подумал Славик, а вслух произнёс успокаивающе:
– Не только с нами!
Хотя бездушное вещественное окружение, и без того достаточно обезличенное всем современным образом жизни людей, не претерпело на этот раз видимых изменений, что-то приключилось с ними самими. И кто мог сказать, насколько необратимыми окажутся эти превращения? Закон перехода количественных изменений в качественные – вспомнил Славик, ученные когда-то основы диалектики. Стоило только включить телевизор, стало ясно, что происшедшее затронуло и всё остальное человечество – нечёткие, лишённые индивидуальной определённости лица смотрели на них с экрана в различных ракурсах. И если иногда неясность изображения исчезала на короткий миг – только для того, чтобы на смену размазанных неуловимых черт обрисовывались плоские карикатурные подобия фотороботов. Смотреть на это представлялось жутко, Славик отключил ящик дистанционкой и снова посмотрел на лишённое конкретики лицо подруги.
Они не проронили за последние десять минут ни слова, тишина в комнате после омертвения телеэкрана висела между ними, углубляя внезапно возникшее отчуждение. Он безуспешно пытался вызвать в себе прежнее чувство. Да любил ли он её вообще? – впервые усомнился Славик. Может, сегодняшние внешние перемены, затронули их взаимоотношения, разом стерев что-то невозвратно, обезличив и глубинные движения души? Чтобы не сойти с ума, надо срочно успокоиться, расслабиться, чтобы потом попытаться осмыслить случившееся с ясной головой. Ему был известен лишь один способ достичь этого вдвоем, и он незамедлительно приступил к действию. Может быть, у них только и оставался теперь единственный путь преодолеть происшедшее на личном уровне. Марина не возражала, испытывая, видимо, сходные чувства. Но вопреки обыкновению секс не принёс на этот раз желанной разрядки, легче не стало. Не появилось между ними ни прежней теплоты, ни взаимной благодарности за близость. Словно совершенно чужие, незнакомые люди, не испытывавшие друг к другу особой симпатии, совершили они свой акт, прибегнув к нему, как к средству от недуга. И это лекарство ничуть не помогло, вопреки ожиданиям обоих. Изменения действительно затронули не только внешнее восприятие, Славик внезапно понял, что здесь делать ему абсолютно нечего, и заторопился, собирая разбросанную одежду.
Марина молча лежала, отвернувшись к стене, и пристально рассматривала рисунок на обоях, пока он собирался, пока молча шёл к выходу, пока нерешительно возился с замком. Что ж, так оно, пожалуй, и лучше, вздохнул Вячеслав, притворяя за собой входную дверь.
Они совершенно ничем не смогли помочь друг другу. Если бы не сегодняшние перемены, сколько бы ещё времени понадобилось для осознания ненужности их отношений? Вероятно, при ином раскладе на это могла уйти вся оставшаяся жизнь. Марину волновал лишь ущерб, нанесённый её внешности, и больше ничего, Славу же беспокоило, насколько свершившееся затронуло их внутренний мир, как переменится теперь вся дальнейшее бытиё? Не приведёт ли видимое внешне обезличивание к столь же всеобщему и глубокому внутреннему равнодушию? Впрочем, одёрнул он себя, волноваться по этому поводу уже не имело смысла: всеобщее безразличие ко всему давно уже превратились в норму повседневности. И если у кого-то до сих пор хватало сил и желания гоняться за миражами материального достатка, власти, развлечений, закрывая глаза на возможность схлопотать пулю наёмного киллера или заработать банальный инфаркт миокарда, то с утверждением всеобщего нивелирования эти потуги теряли всякий смысл.
Ноги сами вынесли его к автобусной остановке. Вереницы маршрутных такси, отличавшихся лишь номерами, сменяли друг друга в бесконечном потоке. И если снующие в муравьиной суете пассажиры только сегодня окончательно утратили остатки имевшейся у них внешней индивидуальности, то эти неодушевлённые порождения конвейера изначально не имели признаков своеобразия.
Вячеслав доехал до нужной остановки, миновал многоэтажную застройку и остановился у знакомой с детства деревянной развалюхи. Плети винограда буйно свешивались с дощатого некрашеного забора, демонстрируя зелёные грозди мелких незрелых ягод. Славик по-хозяйски просунул руку в дыру и отодвинул лязгнувший засов, калитка протестующее скрипнула, впуская его на посыпанную песком дорожку. Здесь жила его престарелая мать, уже лет двадцать похоронившая отца и в одиночестве готовившаяся встретить скорое девяностолетие. Сухонькая, бодрая, несмотря на преклонный возраст, старушка, чей сварливый характер становился с годами, как представлялось Славику, всё хуже и хуже. Они давно не находили общего языка, он не без основания полагал, мать старается нарочно делать всё наоборот, назло ему. Бесконечные придирки и попрёки, вызывали с его стороны ответную грубость.
Он остался единственным сыном. Старшие братья давно последовали за отцом – один от запущенного рака горла, другого убили при неизвестных обстоятельствах в далёком Кисловодске, где он проживал в домике с садовым участком с женой и двумя детьми. И хотя бывшая сноха давно благополучно вышла замуж, и племянники звали нового мужа папой, совершенно не ставя ни в грош родного дядю, Вячеслав в меру возможностей старался помогать им материально в память о брате. Пусть он родился самым младшим в семье и в детстве получал гораздо больше внимания и ласки родителей, теперь мать бесконечно напоминала ему о том, что умершие были для неё гораздо более дороги и близки. Даже когда он приходил помогать ей по хозяйству, она зачастую вела себя так, будто видела в нём злейшего врага. Славику давно казалось, что подобное отношение вошло у неё в болезненную привычку. Если даже это и являлось своеобразным проявлением материнской любви, то нисколько не радовало сына, скорее, думал он, таким образом мать преодолевает скуку своего монотонного существования и обиду за жизненные передряги.
Последние месяцы у неё появился квартирант – крепкий парень уголовного вида, с руками, в синих малохудожественных татуировках. Примитивные неровные надписи, змеи, кинжалы и церковные купола говорили о характере его раннего жизненного опыта. И хотя, как узнал Славик, было ему не больше двадцати пяти, на вид можно было смело дать полный сороковник.
Мать обронила, как бы невзначай, что познакомилась с ним на углу улицы, где торговала по обыкновению жареными подсолнечными семечками и продукцией своего подсобного хозяйства. Хотя в деньгах она не очень-то и нуждалась, имея огород, с десяток плодовых деревьев, не хилую цветочную теплицу, оставшиеся от мужа, несколько поросят, вполне приличную пенсию и Славину подмогу. Но, несмотря на неоднократные просьбы сына прекратить унижающую достоинство их семьи коммерцию, она продолжала гнуть свою линию. Это её сидение на углу с алюминиевым тазиком, полным чёрных калёных семечек, превратилось в ритуал, едва ли ни в основное занятие и цель теперешней жизни. В конце концов, Славик махнул рукой, решив, что эти выходы «в свет», во-первых, полезны для неё сидением на свежем воздухе, во-вторых, жизненно необходимы для общения с подобными себе и иными разговорчивыми покупателями. Однако ему продолжало казаться, она поступает так, главным образом, чтобы досадить ему, единственному оставшемуся в живых нелюбимому сыну.
Несмотря на постоянное взаимное раздражение, он старался в свободную минуту навещать мать, помогал по хозяйству, приносил продукты, платил за коммунальные услуги. По негласному уговору часть урожая здешней флоры прихватывалась им с собой, что сохраняло время, которое он иначе бы тратил в хождениях на рынок. Кроме того, в сарае под навесом стоял древний жигулёнок, давно не на ходу, он возился с ним уже несколько лет, потихоньку перебирая двигатель, реставрируя корпус, то ли в целях психотерапии – для успокоения и личного удовольствия, то ли следуя генам автолюбителя, унаследованным от отца. Всё же, он не оставлял мечты вывести его на широкую дорогу, «покалымить», снять какую-нибудь симпатичную любительницу покататься. И хотя дальше пустых мечтаний дело так и не продвигалось, ощущать себя автовладельцем прибавляло значимости в собственных глазах.
С появлением квартиранта всё переменилось. Если и прежде мать никогда не выказывала особой радости при виде сына, то теперь Вячеслав физически ощущал повисшую в воздухе нежелательность своего присутствия здесь. Дощатый забор, до которого у Славика так и не дошли руки, внезапно оказался мастерски починен, деревья окучены и побелены, грядки прополоты от сорняков, кусты и кроны аккуратно подрезаны и опрыснуты. Он находил участок политым задолго до его прихода, всё оказывалось приведено в порядок твёрдой посторонней рукой. Даже урожай собирался теперь совершенно без его участия, приходилось уходить с пустыми руками. По привычке он пытался ковыряться в ржавеющем нутре своей машины, но уже не получал былого удовлетворения, тем более жилец с насмешкой наблюдал за его никому не нужной суетой, тщетными попытками показать себя здешним хозяином. Славик пытался поговорить с родительницей, но всякий раз получал резкую отповедь. На ответные грубости она злорадно заявляла, что есть теперь, слава богу, кому заступиться за неё, не дать в обиду нерадивому отпрыску. При каждой его попытке вразумить мать жилец оказывался неподалёку и держал себя крайне вызывающе при полном благоволении хозяйки.
Вячеслав так и не смог постичь характер их отношений. Наблюдая, как посторонний парень демонстративно поглаживает старческую сухую ладонь хозяйки дома и называет её «мамашей», он не ощущал ни сыновней ревности, ни огорчения. Просто ещё одна обида в довершение к прежним. Она же величала квартиранта «Василием», иногда просто ласково – «Васечка», и то подливала ему чай на глазах у Славы, то накладывала варенье в розетку, то подвигала пепельницу, хотя всем прежде, включая сына, строго-настрого запрещала курить в доме. Временами Славик ломал голову, не спятила ли окончательно его мать, и не ударилась ли во все тяжкие на старости лет бывшая моралистка, решив наверстать упущенное? Впрочем, он не исключал, что и в этом случае её показные действия имели единственную цель досадить ему как можно крепче. Поведение Васи вполне могло объясняться стремлением пришлого варяга получить крышу над головой, прописку, а то и наследовать хозяйство с домиком в обмен на заботу и уход за сбрендившей старухой. Всё-таки их непонятное показное любезничание не могло не выглядеть со стороны противоестественным. Вася свободно подходил ей в правнуки, и оказался в доме в результате случайного уличного знакомства. Кто его знает, думал Славик, может, ему в порядке вещей охмурять глупых бабушек с целью поживиться, да и жильё, видно, потребовалась позарез. Как бы то ни было, у Славика не оставалось никаких иллюзий насчёт квартиранта, он ждал от бывшего зека-геронтофила одних только неприятностей, и, как оказалось в дальнейшем, совершенно не напрасно.
С каждым его приходом, а Славик бессознательно уредил свои визиты сюда, Вася вёл себя всё наглее и вызывающе. Дошло до того, что после очередной пикировки с родительницей ему хватило хамства косноязычно и матерно выговорить Славику за сыновнюю непочтительность.
– Тебя-то кто спрашивает?! – буркнул Вячеслав, захлопывая с силой калитку.
Уже на улице до него донеслось громкое многозначительное обещание постояльца:
– А вот ужо придётся и спросить!
Появляясь теперь у матери, Славик почти не заходил в дом, а молча, не здороваясь, направлялся в сарай к своему обездвиженному средству передвижения. Как-то он обнаружил пропажу набора отвёрток и гаечных ключей из нержавеющей стали, обыскал всё вокруг и убедился, что ни о какой забывчивости с его стороны не могло быть и речи. Вячеслав, уставший после работы, отложил разборку с квартирантом на потом. А вскоре исчезло ни разу не использованное новое запасное колесо, уменьшив и без того малые надежды его на скорое восстановление автомобиля. Вместе с ним испарился массивный навесной замок на дверце сарая, ключ от которого Славик последнее время уносил с собой. Квартиранта не оказалось дома, как раз, когда так захотелось поговорить с ним. Кипя от возмущения, он высказал матери о пропаже, собственно, уже для него совсем не пропаже, а самом настоящем воровстве.
– Да как ты ещё до сих пор голову-то не потерял? Поди, сунул куда, и не помнишь, – нарочито равнодушно отозвалась та, всем видом показывая, что вообще не желает обсуждать подобное с сыном. И поскольку он продолжал упорствовать на своём, уже с раздражением махнула рукой:
– Так, может, мальчишки какие ночью в огород залезли – разве, услышишь? Говорила тебе сколько раз: собаку надоть завести, а то всё унесут – и не узнаем!
Славины обвинения в адрес постояльца она просто высмеяла:
– Да как же ты можешь человека обвинять в этаком? Тем более – он не тебе чета, и вежливый, и работящий. Зачем ему нужны твои ржавые железяки?
Насчёт того, что они ни чета, возражать не хотелось. Но Славик оказался полностью противоположного мнения насчёт вежливости и трудолюбия жильца, равно как и о ненужности инструментов и колеса, кстати, совершенно не ржавых. Говорить с ней, переливая из пустого в порожнее, представлялось совершенно бессмысленным, он пригрозил только напоследок:
– В милицию пока сообщать не буду. Но если не найдётся – разговор будет другой, так и передай своему приживале!
Придя через несколько дней, и снова не обнаружив постояльца ни во дворе, ни в доме, Славик повторил свои обвинения матери. Разумеется, и инструменты, и колесо приказали долго жить. Разговор происходил на летней кухоньке, маленьком пристрое с печкой, прилепленном сбоку к стене дома.
С равнодушным видом глядя в сторону, и деланно позёвывая, она процедила негромко, называя сына самым уничижительным для него с детства прозвищем:
– А шёл бы ты с богом, Вячек, и не трепал бы мне нервы понапрасну. А хочешь – скажи-ка это Васе сам, может, он ужо мозги тебе вправит, уж, он-то за себя постоит – не старая больная мать, которая всё стерпит, промолчит...
Слава не сдержался, назвал её юродивой, наговорил ещё каких-то грубостей и со словами: – Да где же найдёшь его теперь – защитничка твоего? – развернулся и шагнул к двери.
– Никак сынок не научится маманю почитать! Некому было бестолковку починить! – Прозвучал внезапно неприятный насмешливый голос. Навстречу ему угрожающе отделился от притолоки Вася собственной персоной – видимо, тот давно бесшумно подошёл и слышал весь разговор.
В тот же миг не успевший среагировать Славик получил резкий удар в переносицу чем-то тяжёлым, вспышка ослепила его, и с мгновенной болью он провалился в беспамятство.
Когда сознание вернулось, Васи не нашлось в поле зрения. Болело переносье, голова кружилась, на лице обнаружилось мокрое полотенце, скорее от испуга за последствия, чем из сочувствия, положенное туда матерью. Вячеслав поднялся с полу, ещё не твёрдо стоя на ногах, посмотрелся в маленькое зеркальце. Огромный синяк и ссадина с запекшейся кровью по центру соединяли оба глаза, полностью накрывая межбровье. Отнятое от раны полотенце наполовину пропиталось красной кровью.
– Оклемался? Ну, и ладно, не будешь в другой раз приставать к людям. Сам же виноват! – назидательно и спокойно, как ни в чём ни бывало, выговорила мать.
– Да ты видишь, что сделал этот урод? Ты думаешь, я так это оставлю?
Разумеется, Васи, сделавшего своё дело, и след простыл. Славик, не теряя времени, обратился в ближайшее отделение милиции, написал заявление, прошёл платную медицинскую экспертизу и на следующий день, чтоб не появляться на службе в столь нелицеприятном виде, съездил в травмпункт для освобождения от работы.
Справку ему не выдали, а почти принудительно госпитализировали с диагнозом «черепно-мозговая травма» в отделение нейрохирургии. Через неделю при почти полном исчезновении внешних следов переделки Славик под расписку покинул клинику и вернулся на работу.
В милиции ему сообщили, что оснований для возбуждения уголовного дела не найдено, тем более¸ мать, единственный свидетель происшедшего, показала – именно он и являлся зачинщиком драки. Но зато его успокоили, что нанёсший ему повреждения, судя по подробному описанию Славы, достоверно установлен. Ему показали Васин фоторобот и сообщили, что это никакой не Вася, а разыскиваемый рецидивист из Воронежа Фёдор Корякин по кличке Шпынь, успевший достаточно засветиться и в их городе. И хотя он явно ударился в бега после столкновения с потерпевшим, поимка его оставалась делом ближайшего времени, и в этом случае эпизод с нанесением телесных повреждений Вячеславу и недоказанной кражей из сарая обещали приобщить к делу.
Навестив мать впервые после выхода из больницы, Славик с удивлением обнаружил, что та ещё больше настроена против него и обвиняет именно сына в убытии столь любезного её душе квартиранта. Всё же он удержался от ненужного спора и накопившихся справедливых попрёков, выполнил, что требовалось по хозяйству, и навёл порядок в разорённом сарайчике.
В этот раз никаких следов исчезнувшего обидчика им не обнаружилось. Но вскоре, неожиданно нагрянув с утра, Славик увидел на бельевой верёвке чужие носки, майку и трусы, которые мать не успела спрятать. Стало ясно, что разыскиваемый Шпынь продолжает наведываться сюда и даже, возможно, ночует у своей благодетельницы. Он ничего не высказал вслух, сознавая, что подобную практику надо резко прекратить, чтобы не случились большие неприятности для них обоих. Обращаться снова в милицию представлялось бессмысленным, уже полученного опыта при контакте со стражами порядка ему хватило с лихвой. Но где-то через неделю после обнаружения дома у матери новых следов рецидивиста Лжеваси во время распития пива с приятелем-патологоанатомом у него внезапно родился план действий. После третьего литра «клинского» идея была безоговорочно поддержана лишённым предрассудков дружественным работником морга.
Вооружившись взятым напрокат у Славы просроченным удостоверением менеджера в красной обложке, и не откладывая в долгий ящик, прозектор прибыл по указанному адресу. После настойчивого повторного стука в окно мать Вячеслава, никогда не видевшая приятеля сына, насторожённо выглянула из-за приоткрытой калитки. Держа папку из чёрного кожзаменителя под мышкой и, как можно суровее глядя на старушку через солнцезащитные очки, медицинский работник представился следователем районного отдела милиции и быстренько повертел перед носом хозяйки красной корочкой. Получив неуверенное подтверждение на спрошенные фамилию и адрес, суровый посетитель вежливо, но настойчиво приступил к делу. Обескураженная старушка, забегав глазами по сторонам, слабо пыталась возразить, что всё уже сообщила приезжавшим милиционерам. В дом она так и не пригласила, даже не впустила за ограду, возможно, разлюбезный её сердцу Лжевася прятался в этот миг внутри. Приятель, не тратя времени попусту, объяснил, что возникли новые обстоятельства, и он просит снова припомнить события того дня. На её несмелые потуги захлопнуть калитку, незваный гость пригрозил, что вынужден будет отвезти её в отдел для протоколирования показаний – благо машина ждёт за углом. При этой внезапной угрозе она попробовала сослаться на своё болезненное состояние и невозможность выйти из дома.
– Да вы не беспокойтесь, – предупредительно заверил он, – хотя у нас отпуск бензина строго лимитирован, вас мы обязательно, в виде исключения, доставим обратно.
Последние слова произвели самое сильное впечатление на свидетельницу, она настолько оробела, что даже больше не пыталась закрыть калитку перед носом строгого блюстителя закона и покорно согласилась ответить на все вопросы. Тот же с особенным значением подчеркнул, глядя в глаза отводящей взгляд хозяйке: пострадавший, то есть её единственный родной сын, продолжает настаивать на полном расследовании случившегося, и их интересует личность проживавшего по этому адресу без прописки гражданина Корякина, двадцати пяти лет, неоднократно судимого.
– Не знаю я никакого Корякина, – наотрез отказалась вконец обеспокоенная старушка, глаза её с удвоенной быстротой забегали по сторонам, отражая тревожную работу мысли.
– А вот ваш сынок показывает совсем другое… – с ехидством ввернул «представитель органов».
– Да мало ли, что он наговорит, он и себя-то ужо порой забывает, где что оставил, где что положил – куда уж ему про других-то помнить! Да и пьёт он, поди, много – какая уж тут память! Без семьи проживает, совсем нервный стал, – скороговоркой выкладывала она компромат на сына, стараясь отвести от себя подозрения.
– Как же вы можете так говорить, ведь, он ваша кровь. А вы стараетесь укрыть рецидивиста, покушавшегося на его жизнь!
– Да он сам виноват! – ляпнула неосторожно старушка, потеряв бдительность, и тут же прикусила язык.
– Ладно, сейчас я не буду отнимать у вас время, если что ещё понадобится, мы вас найдём, может быть, всё-таки придётся часа на два свозить вас в отдел. А уж если поймаем этого самого Корякина, то без вашего опознания никак не обойтись, вы же не станете препятствовать следствию? – Он переждал затравленный кивок бабуси и продолжил вкрадчивым голосом: – Кстати¸ а у вас у самой ничего не пропало? Зачем вам укрывать какого-то уголовника? Вы даже не знаете, что он натворил в Воронеже…
– Да не ведаю я, про кого вы говорите, – не убедительно возразила вконец сражённая собеседница.
– Как бы то ни было, вот вам телефончик, – он протянул записанный заранее на клочке бумаги номер районного отделения милиции. – Вдруг объявится этот Корякин, тогда уж, будьте добры, сообщите нам от соседей. Следствие зачтёт ваше содействие, это я могу обещать официально. – И церемонно кивнув на прощанье, работник морга пошёл прочь. До самого угла он чувствовал спиной сверлящий взгляд испуганной матери Вячеслава.
Сам вдохновитель акции оказался вполне удовлетворён подробнейшим отчётом под новые литры холодного «клинского», результаты же проявились позднее.
При его следующем появлении в родительском доме мать ворчливо, чуть ли не с порога накинулась на него с попрёками:
– Ты совсем с ума тронулся? Зачем опять нажаловался в милицию? Тут без тебя приходил один… Такой сутуленький въедливый еврей в очках, седоватый. Всё про Васю спрашивал…Теперь не отстанут… Ты же знаешь –какие они дотошные. Вроде бы всё обошлось, и на тебе… Ты бы больше не говорил им лишнего, ладно? Али ищо пойдёшь?
Славику стоило большого труда не показать, насколько он доволен. Правда, его приятель вовсе не был сутулым, да и внешность имел скорее нордическую, равно как и Вася давно оказался не Васей, а Федей по кличке Шпынь. Воистину говорят: у страха глаза велики. Пришлось внести последнюю поправку по личности квартиранта, а когда он невинно поинтересовался, не пропало ли ещё чего в доме, мать снова посмотрела на него, как на душителя всей её жизни. Как бы то ни было, но с этих пор бывшего постояльца действительно след простыл. Они не стали ближе, зато теперь он снова мог спокойно приходить и заниматься по хозяйству или рыться в нутре своего ржавого монстра.
Но сегодня он заглянул к ней просто так, из беспокойства, ему надо было убедиться, что сегодняшние события не отразились на маленьком деревянном домике с участком, не отняли у него вместе с личной внешностью и этот кусочек его прежнего мира. Мать пила чай на летней кухне, и хотя не выказала никакой радости при появлении сына, что, разумеется, нисколько его не удивило, но настроена оказалась вполне миролюбиво, даже скорее благодушно. Конечно, всеобщее утреннее обезличивание не могло не затронуть и её, сгладив и размыв острые черты морщинистого лица под белым в горошек платком, стерев обычное выражение ехидства и суетливости. Но это даже пошло ей на пользу. А яркой запоминающейся внешностью, на памяти Славы, она никогда не обладала. Он не почувствовал сегодня прежнего раздражения при виде её, наверное, потому, что она непривычно молчала. Да и безличие, несомненно, уже добралось до его психики, и он ощутил лишь равнодушие и ленивую успокоенность: жива, и слава богу! Славик не стал задерживаться здесь, для него достаточно оказалось увидеть вялую реакцию матери на своё появление.
Вячеслав заехал в патологоанатомическое отделение городской больницы, но приятелю было не до него, они перекинулись только несколькими фразами о случившемся сегодня. Марлевая повязка, которую прозектор так и не снял, скрывала лицо, но глаза над нею, как показалось Славе, утратили обычную определённость выражения. Вид его напомнил теле и фоторепортажи об атипичной пневмонии, о которой столько шумели последние месяцы. Но приятель не смог долго говорить с Вячеславом, до конца смены оставалось ещё далеко, а на оцинкованных столах его ждали одинаково обезличенные смертью пациенты.
За суматохой дня он едва не забыл беспокоившую его с самого начала мысль: а, как там дочка, его Галчонок, как отразились на ней сегодняшние перемены? Как могли проявиться неконкретность и неопределённость внешности на девочке десяти лет? Не нуждается ли она в твёрдой руке отца – остававшегося пока ещё для неё самым родным и близким мужчиной? Славик не виделся с ней давно, последний раз по телефону поговорили недели две назад…
Не откладывая в долгий ящик, он тут же позвонил прямо из морга. По его расчётам бывшая жена, с которой они старались общаться, как можно реже, находилась в это время на работе. Но трубку взяла не Галчонок. Мужское «алло» прозвучало равнодушно и механистично, но это был не автоответчик. Новый муж бывшей жены, кажется, Виктором звали его. Славик задумчиво повесил трубку и снова набрал тот же номер.
– Говорите, я слушаю! – услышанная фраза прозвучала в той же тональности, ни торопливости, ни раздражения от задержки ответа, полное безразличие. Вячеславу трудно было судить, являлось ли то последствием утренних изменений или же изначальным свойством Виктора – он впервые общался по телефону с новым мужем бывшей жены.
Сомневаясь, не стоило ли сразу позвать Галчонка к телефону, Славик добрался до знакомой девятиэтажки. Лифт работал, такой же, как и прежде, похожий на множество своих собратьев в других ничем не отличимых домах, внезапные людские передряги не коснулись его на этот раз.
Дверь открыл крупногабаритный мужчина в шортах, Славику не потребовалось посторонней подсказки, что это и есть теперешний муж, хотя никогда прежде они не встречались. Безличие, если только не было присуще ему прежде, то, несомненно, и сильно затронуло его в настоящее время. Индивидуальность ему могла бы придать массивность фигуры, но и в этом не просматривалось ничего исключительного. Славик не испытывал к нему неприязни, только полное равнодушие, даже то, что мать велела Галинке называть нового мужа «папой» не задевало его, как поначалу.
Славик, несомненно, оказался знаком этому громиле по оставшимся фотографиям и, хотя значительно утратил с утра, как и все, прежнюю индивидуальность, был пропущен в прихожую, но не далее. Интересно, а отразилось ли сегодняшнее физическое обезличивание на старых фотографиях? – подумалось Славику. Или они по-прежнему хранят неуничтожимые временем свидетельства прошлого? В любом случае у него ещё будет время выяснить это.
Они поздоровались, и Слава незамедлительно поинтересовался о Галчонке. Тем же монотонным, бесчувственным голосом отчим сообщил: жена на работе, а девочка гостит у бабушки в деревне, ей там хорошо, всё в порядке, а когда вернётся, он не знает. Славик ощутил недоговорённость, чего-то тот не осмеливался сказать, хотя очень хотел. И вдруг он понял, словно безошибочно прочёл мысли стоящего перед ним: тому сильно хотелось, просто необходимо было выпить, а в одиночку не шло. И он тоже напуган и неуверен в будущем после утрешних перемен, но не знает, как предложить Славе, и беспокоится, что тот подумает? В таком варианте не было ничего бредового, при иных обстоятельствах Славик распил бы с ним бутылку-другую, хотя бы ради дочери, в окружении которой этот человек пытался занять его прежнее место. Но сейчас, когда сама жизнь с утра перестала выглядеть трезвой, распивать крепкие напитки, да ещё в обществе нового мужа бывшей жены ему не хотелось. И пока тот ещё не родил вслух своё предложение, и не получил отказ, а следовательно не мог обидеться, Вячеслав счёл нужным торопливо попрощаться.
– Здравствуйте, молодой человек! – догнал его знакомый дурашливый голос, едва он выскочил из остановившейся маршрутки. Славик не без труда признал в направлявшейся к нему неряшливо одетой фигуре давно не виденного спившегося однокашника. Хотя, казалось, утреннее обезличивание не пощадило и его физиономии, на самом деле она приобрела размытость и смазанность черт давно, ещё во времена прошлой, чёткой для многих жизни. Ну, этот, хоть, расплачивается за свой неуёмный алкоголизм, а мы-то за что? Впервые отождествил себя Славик со всеми прочими жертвами сегодняшнего происшествия.
– Как жизнь? Как дела? Семья? Дети? Здоровье? – посыпались вопросы в преддверии основной темы – попытки сшибить деньжат на выпивку.
– Дела – ещё не родила! – грубовато отрезал Славик, как бы не замечая протянутой руки с жёлтыми от никотина, давно не стриженными ногтями с чёрным ободком. Бывший однокашник не вызывал у него теперь ничего, кроме лёгкого чувства брезгливости, пришедшего на смену былой неприязни. Прищурившись, и фиксируя взгляд на небритой опухшей физиономии, Славик вкрадчиво вопросил:
– А почему ты меня спрашиваешь об этом? Кто тебя подослал? На кого ты работаешь?
Обескураженный столь неожиданными контрвопросами однокашник Славика растерянно отшатнулся и пробормотал с некоторой обидой:
– Да, уж не на Моссад, поверь, – и тут же вспомнив об основной теме, во имя которой и затеян был им этот разговор, свернувший с заранее заготовленного и многажды испытанного сценария, торопливо добавил скороговоркой: – Выручишь по старой дружбе? А то так болею…
Ни стоящий перед ним однокашник, ни его жизнь, ни его болячки нисколько не интересовали Славика, поглощённого своими проблемами. Да и не считались они никогда друзьями, даже в далёкие школьные годы. Сам тот выбрал свою судьбу, или она выбрала его – результат был налицо. Славик хотел только одного – чтобы этот фрукт оставил его навсегда в покое. И дача денег на пропой без возврата представлялась не лучшим способом достижения этого. Если бы даже у него в кармане имелись лишние бумажки, он пожертвовал бы их, скорее, каким-нибудь нищим с достаточно благообразной внешностью, чтобы как-то задобрить таким действием провидение. Потакать же порокам опустившегося ровесника-тунеядца своим трудом заработанными деньгами – представлялось возмутительным и неприемлемым. Но и послать на три буквы просто так, ни за что, в сущности, старого знакомого он не мог.
– А я и сам болею, – задушевно со злостью поделился Славик. – Так болею, что глючит с утра. Иду вот уколы делать. Ширнуться бы надо короче. По барабану мне твои заморочки, понял?
На этот раз однокашник шарахнулся от него с неподдельным испугом, как от чумного, размытость черт не смогла скрыть охватившую его оторопь. Неожиданность подобных выражений от всегда считавшегося им благополучным потенциального благодетеля возымела эффект, но не мог он так вот сразу отступиться от заданной программы.
– А может, мы, того, вместе подлечимся а?.. – и только повторное пристальное рассматривание Славика уже с безопасного расстояния убедило не в алкогольных причинах недуга несостоявшегося спонсора. Но на всякий случай он попробовал уточнить, с глубоким сожалением расставаясь с первоначальной надеждой: – Значит, не поможешь? Ну, ладно, бывай, не болей.
Вся унылая фигура однокашника продолжала выражать крайнюю степень разочарования и немого укора, пока уменьшалась в пространстве до полного исчезновения. Удовлетворённый Славик продолжил прерванный путь, перестав на какое-то время ломать голову над необъяснимыми событиями дня.
Всё-таки после всего пережитого требовалось опрокинуть ещё одну-две кружечки. В ближайшей приличной пивной оказалось повеселее, чем в давешней, хотя и здесь, как и повсюду, торжествовала та же обезличенность и смазанность черт, уже не казавшихся столь жуткими, как утром. Может быть, люди уже смирились с произошедшими с ними изменениями?
– Пережили мы перестройку, переживём и эту напасть! – бодренько начал бесцеремонно плюхнувшийся за столик бесцветный толстячок с таким же расплывчатым маревом вместо лица, как и у прочих. – Если, конечно, не помрём! – Уже гораздо мрачнее закончил он, с жадностью опрокидывая в себя полкружки. – Извините, коли помешал.
Славик милостиво кивнул, ему было совершенно всё равно, хотя, может, одному было бы спокойнее, не хотелось ему сейчас больше никакого общения. Только что проглоченное пиво, видимо, помогло соседу понять его состояние, и он надолго замолчал, занимаясь своей кружкой. Однако природу человека не переделать в один присест никакими внешними воздействиями, взяла она своё и у толстячка:
– Пиво – это жизнь! – изложил он новый тезис, который никто не хотел оспаривать. – Всё обойдётся, помяни моё слово! – и заговорщицки подмигнул, пытаясь вызвать на разговор. Вячеславу было в этот момент глубоко всё равно, вторая кружка полностью успокоила, и назойливость толстячка нисколько не трогала его умиротворённую душу. Он ощутил даже слабый интерес к дальнейшим действиям случайного персонажа, хотя уже знал, что ничего нового тот не сообщит, всё будет, как всегда, и это тоже предопределено создавшейся с утра ситуацией.
Цель посещения оказалась достигнута, теперь можно и домой, подумал он, выходя на улицу из туалета. Свернув за угол, Слава услышал, как его догоняют, безлюдный пустырь, лет двадцать назад расчищенный под будущую стройку, но вместо этого давно превращённый в свалку мусора, сулил новые незабываемые ощущения. Появившаяся троица имела такие же неотличимо безличные внешности, только целеустремлённые движения преследователей носили вполне определённый характер. Крепенькие ребята без комплексов, не отягощённые пустопорожними сомнениями.
– Бабки сам отдашь? – Славик не заметил даже, кто из них вяло с ленцой произнёс первую фразу, да, впрочем, это и не имело никакого значения.
– Мужик, ты эта, делиться надо с нами, ближними своими! – второй изрёк это так же механично, без экспрессии. Таким же тоном он мог выдать известную всем фразу «Любите Родину, мать вашу!»
После пивной денег у Славы почти не осталось, но ни уступать им, ни убегать, ни, тем более, драться ему совершенно не хотелось. Что последует дальше, ему было сейчас безразлично, «по барабану», как определила бы разлучённая с ним дочка. Библейский подтекст услышанного только что всколыхнул в голове ворох затёртых фраз и лозунгов: «Бьют по правой щеке – подставь левую», «Все люди – братья», «Мэйк лав – нот во!». Зловредная смесь христианства, хипизма и пацифизма трудно применимая к жестоким реалиям повседневной жизни. Он далеко не был уверен, сохранит ли бесстрастность под ударами и даст ли с покорностью торжествовать налётчикам, но им ощущалась сейчас такая апатия и безысходность, что казалось, совершенно всё равно, что произойдёт с ним дальше. Он нисколько не дорожил своим нынешним безличным бытиём, да и прежней, не столь уж отличной от сегодняшней жизнью – страха не было, только всепоглощающее равнодушие. «А и хрен с ним!» – вяло подумал он и о своём никчёмном бытии, и про обезличенных нападавших, которые не нуждались теперь даже в маскировочных чулках на голову. Вячеслав выжидающе отступил, механически сунул правую руку в пустой карман, просто так, безо всякой мысли, и предупредительно заметил тихим бесцветным голосом, не содержащим, впрочем, никакой угрозы:
– Я вас не трогал.
Странно, но то, как это было произнесено, возымело действие. Может, и жест показался им достаточно устрашающим: а чего это он так спокоен, уж, не пушку ли прячет в кармане? Всяко может быть по нонешним временам, как бы не нарваться… Наверное, сказалось ещё и теперешнее безличие, успевшее пустить корни и в их сознаниях: стоит ли лезть на рожон наверняка из-за какой-то мелочи…
– А и хрен с ним! – как эхо Славиной мысли раздумчиво поделился вслух один из несостоявшихся грабителей, выражая общую для них перемену настроения.
Напряжение спало, кто-то из них сплюнул сквозь зубы, кто-то откашлялся, кто-то фальшиво засвистел, перевирая, старый мотив песни Пугачёвой: «Жизнь меня порой колотит и трясёт…» Ещё минута, и ханыги слиняли в пространстве, не оставив и следов. Нельзя сказать, чтобы Славик не испытал некоторое облегчение, но ему по-прежнему было глубоко всё едино.
Мысли об утренней трансформации продолжали занимать его, вращаясь как бы по кругу, такие же обезличенные, лишённые чёткости, как и все люди сегодня, как и его собственное отражение.
Чёрт с ним, решил он, схожу-ка я завтра на опостылевшую работу, всё, что угодно, лишь бы опять не остаться наедине со своим новоприобретённым безличием, не видеть в зеркале до неузнаваемости стёртую физиономию себя любимого.
Он неторопливо шествовал по улице, тщетно вглядываясь в лица встречных, пытаясь различить в них конкретные, присущие бы только им, запоминающиеся черты. Ему достаточно оказалось бы одного-единственного сигнала, знака свыше. Хоть бы один признак, который не оставил его равнодушным, вынудил бы предпринять что-то, чтобы вызвать ответную симпатию, хотя бы лёгкий ничтожный интерес к своей особе. Где найти такое лицо в сплошном хороводе безличия?
Он шёл, снова и снова с напрасным упорством всматриваясь в размытые маски, торопящиеся мимо, и не сразу ощутил осторожное прикосновение к икрам голеней. Толчок, ещё один лёгкий толчок, осторожный, не назойливый. Хоть такое чьё-то, пусть случайное, но внимание. Славик обернулся, недоумевая, что бы это могло значить?
Симпатичная рыжая дворняжка сосредоточенно и чётко, безо всякой размытости во внешности, обнюхивала его брючину конкретным чёрным носом. Мохнатый хвост бешено завилял при виде проявленного в ответ интереса. Крайнее выражение подхалимства перед незнакомым большим человеком, который мог причинить невесть что, если его не задобрить заблаговременно? Или действительно знак неподдельной мгновенно возникшей симпатии? Как бы то ни было, но индивидуальности у псины хватало в избытке, могла бы ещё и с другими поделиться, безличие, поразившее двуногих, ей явно не грозило. Рыжеватая шерсть выглядела чистой и блестящей, не походила она нисколько на приблудную шавку. А может, взять её с собой, всё будет дома хоть одна живая душа, не разучившаяся выражать свои непритворные чувства хотя бы посредством верчения хвоста и дурашливого повизгивания? В крайнем случае, если не сойдёмся характерами, сколочу для неё конуру во дворе у матери… Может, это и есть выход, подсказка свыше, и с помощью этого искреннего, нисколько не утратившего определённости существа можно попробовать преодолеть хотя бы собственное безличие? Он наклонился, погладил зашедшееся в экстазе, просто так, беспричинно уже обожавшее его создание и спросил вслух:
– Кто же ты будешь: Каштанка? Или, часом, не Муму?
И видя её нескончаемые неуёмные восторги при одних только звуках его голоса, выразившиеся в прыжках и прочих энергичных телодвижениях под аккомпанемент тонкого поскуливания и пляски хвоста, Славик поспешно успокоил:
– Ну, я-то в любом случае – не Герасим. Так что, давай дружить.