Несколько дюймов до солнца осталось,
Но кончились силы ждать большего:
Небо вдруг манить перестало,
И вышло из-за спины прошлое…
– И как вам? – спросил Михаил, положив на колени тетрадь.
Ничего поэма... – сказала Ксения. Она ловким движением плеснула из кофейника ароматный душистый напиток в аккуратную беленькую чашечку и быстро отпила пару мелких глотков. На фаянсовом ободке остался оранжевый полумесяц помады:
– Вот только про синюю птицу мне нравилось больше… – подумав, добавила она. – Хотя, в той или иной степени, всё, о чём вы пишете, касается прошлого, что пробивает некую брешь в будущем и протискивается туда сначала одним, затем другим плечом. А потом встает в полный рост: большое, неуклюжее, неправдоподобно гипертрофированное. Словом, абсолютно несуразное. Стоит оно посреди этого самого будущего и ехидно так ухмыляется. Чем оно вас так пугает?
– Просто я не вижу в нем ничего хорошего. Наоборот… Стόит прошлому всплыть на поверхность, как оно, будто разложившийся труп, начинает испускать зловоние на всю округу…
– И что толку от зелёной весны, когда такой смрад повсюду? – Михаил улыбнулся и многозначительно развёл руками.
Ксения подала ему кофе. Он отхлебнул, поперхал и сделал ещё пару жадных глотков. В окно падали целые снопы света и без всякой гармонии распадались кто куда белёсыми пятнами. Казалось, за окном бушует апрель, но февраль пока не дошёл и до середины… Простуда вовсе измучила Михаила: кашель явно имел тенденцию стать хроническим:
– А зима в этом году затянулась… – сказал он. – «Достать чернил и плакать!»
– Ксения кивнула. Михаилу уже было за 60, но он прекрасно выглядел. Не обрюзг, не замшел, и только слегка сутулился, что придавало его движением некую таинственность. Будто он всё время от кого-то прятался, будто ходил, боясь разбудить что-то… На цыпочках. Девушка любовалась тем, как в глазах собеседника то и дело блуждал луч солнца, от которого глубоко зелёная радужка загоралась салатным. Таким, как в детских книжках рисуют глаза лесных волшебников, эльфов и магов…
Заходить к Михаилу в гости было всегда приятно. При мысли о его квартире, первое, что приходило в голову – это вкусный кофе. Он варил его на песке в маленьком медном кофейнике, от чего горьковато-шоколадный запах наполнялся смолистыми нотками и обретал нечто ценное, в мебели называемое патиной, а в кофе Ксения называла это… «привкусом жаркого лета». Южный берег Чёрного моря, маленькие кафе, где на песке подогреваются крохотные прокопчённые турки на одну чашку… Воздух, полный йода и терпкости, раздирающий грудь своей свежестью, оставляющий внутри, в лёгких, мятную прохладу и лёгкий тревожный мотив скрипки. На море всегда тревожно: даже подспудно в таких местах всегда ждёшь чего-то: паруса вдалеке, шторма, улова… Ждать у моря погоды… – не зря, не зря говорят….
Второе, что так манило к этому чудаковатому преподавателю латыни, была его непохожесть ни на кого. Учить мёртвому языку, знать мертвый язык, любить его, как любят собак или лошадей, – это, действительно, странно. Мёртвая любовь и поэмы о прошлом. Весьма неплохие, печальные и тревожные, как заводские гудки. Такого лестно иметь в друзьях! А в неполные 25 – лестно любить… Это как создание себе алиби: тебя никто не назовет посредственностью, не осудят за плохой вкус, даже не попробуют ославить…
Крылья расправив над спящим Аидом,
Сирин кружит, навевая преданья.
В мёртвом царстве синие птицы,
Птицы удачи несут наказанье….
Она, красиво интонируя, прочитала отрывок на память и задумалась. Уж очень похоже на Старшую Эдду…
– Первый вариант – приносят страданье – тоже был не плох. Хотя наказанье – это за дело, а страданье – это не за что, муки во имя рая. Совсем другой оттенок!
Михаил улыбнулся:
– Изо всех моих поэм ты любишь самую зловещую.
– Отчего она такой стала, Миша? О чем вы думали? – Ксения взяла из хрустальной вазочки кусочек рафинаду и отправила за щеку.
– Ты – моя первая знакомая, что пьет сладкий кофе по отдельности: сначала кофе, потом – сладость… А поэма сама написалась, как всегда и пишутся любые поэмы. На Чистый Четверг было тягостное настроение (не грустное, а именно тягостное, когда минуты тянутся, словно жжёный сахар), я сидел и глядел, как за окном небо подёрнулось призрачно серой дымкой, потом стало эмалево-бирюзовым, а затем спокойно и с достоинством ушло под тёмно-синюю вуаль. День безвозвратно ушёл, и я сел писать…
Кирпично-красные тени лягут
На воды чёрные, где герои
Спят, качаясь, как в лоне матери,
Воспоминая падение Трои…
– Прочитала она ещё отрывок и зажмурилась. Странные тени плыли перед её глазами, кровавые тени героев прошлого. Она, в свободном вязаном платье цвета глины, роскошном изумрудном плаще плыла вместе с ними, выныривая из Виноградного переулка, забывая о заснеженном дворике и желании постричь и окрасить волосы… И было ли то страшное таким манящим, и было ли это настоящее таким уже пресным? Она плыла и ни о чём не думала… Заснув на софе перед кофейным столиком, Ксения неслась реками забвения, и её чёрные длинные волосы разметались на красном батисте ворохом жёстких проволочек… Полуоткрытые губы ловили полуденный сон и мечтали… А герои боялись прошлого, а герои бежали от него на войны и сражения, под чужой кров и меч, прячась в женские ласки и вино, попадая в плен и наслаждаясь пленом, ограждающим от погони случившегося.
Из чаши, разбитой давеча,
Пить не придётся больше Артуру,
Меч потерян и дар речи,
Прошлое стало пред ним…
Сдуру… – продолжила Ксения в полусне и тут же очнулась. – Вот нелепое слово! – она тряхнула головой. – Чёрт, как же там было? Как же… Фигуру… Дуру… Она потянулась и увидела, что Михаил тоже спит, скрестив на столе руки и положив на них голову. Ксения улыбнулась:
– Миша, ну что же вы? Это я ночи напролет работаю, и разморило от тепла, а вам спать негоже! – и она потрепала его по плечу. Ей нравилось говорить с ним, как с равным и даже родным. Чувствовать себя мудрой, чуть уставшей, ищущей...
«Ищите да обрящете», – подумала она и сильнее потрясла Михаила за плечо. Он не ответил. Ксения шире улыбнулась и потрясла сильнее. Но он никак не мог проснуться. Он умер во сне от кровоизлияния в мозг и был похоронен через три дня на Старопролётском кладбище, в правом ряду, на 254 месте. Всё имущество отошло Ксюше, как указано было в завещании. «Удивляться – плохая примета», – говорила она завистникам и нервно смеялась. «Что же было в его прошлом?», – думала Ксения, живя в центре столицы, в тихом дворике с липами. «Каков же он, перевозчик душ? – представляла она, заваривая кофе в медном кофейнике, – что за слово там всё-таки было в конце?» – спрашивала и спрашивала себя она, читая подряд все его стихи, кроме потерянных «Синих птиц».
– Что же за слово? Нет, точно не «сдуру»! – во дворе бушевал апрель, а Ксения никак не могла вспомнить единственно точное, потерянное в прошлом слово. Никак не могла – и решила остричь волосы.
Но кончились силы ждать большего:
Небо вдруг манить перестало,
И вышло из-за спины прошлое…
– И как вам? – спросил Михаил, положив на колени тетрадь.
Ничего поэма... – сказала Ксения. Она ловким движением плеснула из кофейника ароматный душистый напиток в аккуратную беленькую чашечку и быстро отпила пару мелких глотков. На фаянсовом ободке остался оранжевый полумесяц помады:
– Вот только про синюю птицу мне нравилось больше… – подумав, добавила она. – Хотя, в той или иной степени, всё, о чём вы пишете, касается прошлого, что пробивает некую брешь в будущем и протискивается туда сначала одним, затем другим плечом. А потом встает в полный рост: большое, неуклюжее, неправдоподобно гипертрофированное. Словом, абсолютно несуразное. Стоит оно посреди этого самого будущего и ехидно так ухмыляется. Чем оно вас так пугает?
– Просто я не вижу в нем ничего хорошего. Наоборот… Стόит прошлому всплыть на поверхность, как оно, будто разложившийся труп, начинает испускать зловоние на всю округу…
– И что толку от зелёной весны, когда такой смрад повсюду? – Михаил улыбнулся и многозначительно развёл руками.
Ксения подала ему кофе. Он отхлебнул, поперхал и сделал ещё пару жадных глотков. В окно падали целые снопы света и без всякой гармонии распадались кто куда белёсыми пятнами. Казалось, за окном бушует апрель, но февраль пока не дошёл и до середины… Простуда вовсе измучила Михаила: кашель явно имел тенденцию стать хроническим:
– А зима в этом году затянулась… – сказал он. – «Достать чернил и плакать!»
– Ксения кивнула. Михаилу уже было за 60, но он прекрасно выглядел. Не обрюзг, не замшел, и только слегка сутулился, что придавало его движением некую таинственность. Будто он всё время от кого-то прятался, будто ходил, боясь разбудить что-то… На цыпочках. Девушка любовалась тем, как в глазах собеседника то и дело блуждал луч солнца, от которого глубоко зелёная радужка загоралась салатным. Таким, как в детских книжках рисуют глаза лесных волшебников, эльфов и магов…
Заходить к Михаилу в гости было всегда приятно. При мысли о его квартире, первое, что приходило в голову – это вкусный кофе. Он варил его на песке в маленьком медном кофейнике, от чего горьковато-шоколадный запах наполнялся смолистыми нотками и обретал нечто ценное, в мебели называемое патиной, а в кофе Ксения называла это… «привкусом жаркого лета». Южный берег Чёрного моря, маленькие кафе, где на песке подогреваются крохотные прокопчённые турки на одну чашку… Воздух, полный йода и терпкости, раздирающий грудь своей свежестью, оставляющий внутри, в лёгких, мятную прохладу и лёгкий тревожный мотив скрипки. На море всегда тревожно: даже подспудно в таких местах всегда ждёшь чего-то: паруса вдалеке, шторма, улова… Ждать у моря погоды… – не зря, не зря говорят….
Второе, что так манило к этому чудаковатому преподавателю латыни, была его непохожесть ни на кого. Учить мёртвому языку, знать мертвый язык, любить его, как любят собак или лошадей, – это, действительно, странно. Мёртвая любовь и поэмы о прошлом. Весьма неплохие, печальные и тревожные, как заводские гудки. Такого лестно иметь в друзьях! А в неполные 25 – лестно любить… Это как создание себе алиби: тебя никто не назовет посредственностью, не осудят за плохой вкус, даже не попробуют ославить…
Крылья расправив над спящим Аидом,
Сирин кружит, навевая преданья.
В мёртвом царстве синие птицы,
Птицы удачи несут наказанье….
Она, красиво интонируя, прочитала отрывок на память и задумалась. Уж очень похоже на Старшую Эдду…
– Первый вариант – приносят страданье – тоже был не плох. Хотя наказанье – это за дело, а страданье – это не за что, муки во имя рая. Совсем другой оттенок!
Михаил улыбнулся:
– Изо всех моих поэм ты любишь самую зловещую.
– Отчего она такой стала, Миша? О чем вы думали? – Ксения взяла из хрустальной вазочки кусочек рафинаду и отправила за щеку.
– Ты – моя первая знакомая, что пьет сладкий кофе по отдельности: сначала кофе, потом – сладость… А поэма сама написалась, как всегда и пишутся любые поэмы. На Чистый Четверг было тягостное настроение (не грустное, а именно тягостное, когда минуты тянутся, словно жжёный сахар), я сидел и глядел, как за окном небо подёрнулось призрачно серой дымкой, потом стало эмалево-бирюзовым, а затем спокойно и с достоинством ушло под тёмно-синюю вуаль. День безвозвратно ушёл, и я сел писать…
Кирпично-красные тени лягут
На воды чёрные, где герои
Спят, качаясь, как в лоне матери,
Воспоминая падение Трои…
– Прочитала она ещё отрывок и зажмурилась. Странные тени плыли перед её глазами, кровавые тени героев прошлого. Она, в свободном вязаном платье цвета глины, роскошном изумрудном плаще плыла вместе с ними, выныривая из Виноградного переулка, забывая о заснеженном дворике и желании постричь и окрасить волосы… И было ли то страшное таким манящим, и было ли это настоящее таким уже пресным? Она плыла и ни о чём не думала… Заснув на софе перед кофейным столиком, Ксения неслась реками забвения, и её чёрные длинные волосы разметались на красном батисте ворохом жёстких проволочек… Полуоткрытые губы ловили полуденный сон и мечтали… А герои боялись прошлого, а герои бежали от него на войны и сражения, под чужой кров и меч, прячась в женские ласки и вино, попадая в плен и наслаждаясь пленом, ограждающим от погони случившегося.
Из чаши, разбитой давеча,
Пить не придётся больше Артуру,
Меч потерян и дар речи,
Прошлое стало пред ним…
Сдуру… – продолжила Ксения в полусне и тут же очнулась. – Вот нелепое слово! – она тряхнула головой. – Чёрт, как же там было? Как же… Фигуру… Дуру… Она потянулась и увидела, что Михаил тоже спит, скрестив на столе руки и положив на них голову. Ксения улыбнулась:
– Миша, ну что же вы? Это я ночи напролет работаю, и разморило от тепла, а вам спать негоже! – и она потрепала его по плечу. Ей нравилось говорить с ним, как с равным и даже родным. Чувствовать себя мудрой, чуть уставшей, ищущей...
«Ищите да обрящете», – подумала она и сильнее потрясла Михаила за плечо. Он не ответил. Ксения шире улыбнулась и потрясла сильнее. Но он никак не мог проснуться. Он умер во сне от кровоизлияния в мозг и был похоронен через три дня на Старопролётском кладбище, в правом ряду, на 254 месте. Всё имущество отошло Ксюше, как указано было в завещании. «Удивляться – плохая примета», – говорила она завистникам и нервно смеялась. «Что же было в его прошлом?», – думала Ксения, живя в центре столицы, в тихом дворике с липами. «Каков же он, перевозчик душ? – представляла она, заваривая кофе в медном кофейнике, – что за слово там всё-таки было в конце?» – спрашивала и спрашивала себя она, читая подряд все его стихи, кроме потерянных «Синих птиц».
– Что же за слово? Нет, точно не «сдуру»! – во дворе бушевал апрель, а Ксения никак не могла вспомнить единственно точное, потерянное в прошлом слово. Никак не могла – и решила остричь волосы.