12.
CЮИТА № 31.
Однажды пришёл век, когда оружия на Земле стало больше, чем нужно для поддержания мира. Места всех правителей человеческих заняли бесы, воплотившись искусно в людей или полулюдей. Тогда Земля – Матушка – Тетра сильно расстроилась, впала в депрессию, заболела тоской и печалью, – одиночеством, мысленно уединившись от всех своих ближних бесчисленных добрых и славных соседей – планет.
Солнышко – Бог по имени Ра управлял тогда Тетрой, но ничем не мог ей помочь. Зло было сильнее и Света и Тьмы вместе взятых. Тогда Ра пошёл к Богу Сварогу, рассказать ему правду о том, что твориться с Землёй. Обернувшись птицей Гамаюн, предстало светило перед хранителем правды. С глазами, полными слёз, рассказало ему, что да как. Сварог был удручён. Выйдя на Млечный Путь, он принялся взывать к Оуму – Богу, который уже не раз спасал Землю. Так над жизнью всего человечества, в очередной раз нависла смертельная опасность.
13.
ЯМА.
«Ты не вылечишь мир и в этом всё дело.
Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти
Доктор твоего тела».
(Нау).
Страшно, когда ведут в яму силой. Страшнее, когда идёшь сам…
…Мерзкая чёрная яма, древняя, как сама трусость. Сюда бросают людей.
Максим жалко пятился к краю. Штыки «калашей» направляли уверенно, грубо, целеустремлённо. Как бильярдный шар, его гнали в лузу. Солдаты не прикасались к нему с тех самых пор, как сняли наручники. Но он знал, что они всегда сзади, и уже не исчезнут «до тех пор пока».
Слева – стена, бледно – серый бетон и «колючка» снаружи. Справа – пустыня, отгороженная низкими керамзито – бетонными блоками. Это граница. Впереди – пространство, по которому можно идти. Идти можно с той скоростью, с которой тебя ведут сзади. Можно быстрее, но в этом нет смысла. Замедлить скорость нельзя – упрётся в спину безжалостное остриё. Что правит его блестящим на Солнце концом? Авторучка? Чья– то нелепая воля? Пресловутое мнение власти? Каприз? Социум? Может просто ошибка? Какая, чёрт возьми, разница? Впереди – смерть!
Можно просто нырнуть прямо под автомат. Только это пустое. Настороженно держаться парни. Чувствуется выправка, холодность, опыт, не первого, значит, ведут на смертную казнь. Зарежут – не дрогнет рука!
Максим чувствовал наконечники штык – ножей на расстоянии: лопатками, почками, горлом и бедрами. Самое страшное – бёдрами. Так на время останешься жить. Тогда поволокут…
…Впрочем, если бы поволокли, это отвлекало бы мысли от конечной цели всего предприятия. Так, наверное, легче. Кроме того, появилась бы ещё боль и злость, и бессильное сопротивление, – это, собственно, жизнь. Глоток жизни, пусть даже последний. Хотя, вероятно, что все, кого ведут этой страшной дорогой, умирают значительно раньше, чем падают в яму. Ожидание смерти – по сути, и есть уже смерть.
На секунду стало так ярко в глазах – это край. Почему– то сразу же стало холодно невыносимо, будто всё внутри вмиг стало ямой. Максим остановился. Остриё упёрлось прямо между лопаток – в позвоночник. Страх сразу куда– то ушёл, терять было нечего, стало легко.
В яме, внизу, было гнилое болото. Запах резал глаза. Нужно прыгать!
«Может быть, это гнилое болото спасёт! Может, не разобьюсь?»
И он прыгнул, нет, он полетел, словно птица в последний полёт. Полетел от штыков, это вовсе не страшно. Две секунды полёта, удар и вокруг – гнилая вода. Вода выпускала наружу. О, Боже, по ней можно плыть! Что удивительно, в яме было светло. Нет, не так, как снаружи, а будто бы сумерки, или рассвет. Только всё было видно. Это светилось болото. Перед Максимом был остров. Из острова издевательски торчал огромный шпиль, очевидно стальной, торчал прямо наверх, в черноту. Словно по нему можно вскарабкаться и… Ха, ха, ха… Ещё один шанс на спасение. Изобретательные палачи! Всегда, черти, были такими.
Вода в болоте была тёплой, добраться до острова было проще простого, намного труднее смириться с ужасным запахом – запахом гнили. Песчаный берег острова не был крутым, выйти на отмель не составляло труда. Жаль, что не всем это всё удавалось. Обычно, брошенные в яму падали полностью расслабленными, без сознания, страх смерти убивал в них рассудок. Такие умирали моментально. Они ломали себе позвоночник, отбивали внутренние органы, получали сотрясение мозга и беспощадно тонули. Выползти на берег и коснуться песка, было уделом и счастьем немногих.
Сначала Максим спал. Долго спал, пока не набрался достаточно сил. Достаточно для чего?
Когда он проснулся, почувствовал голод. Только чем его утолить в безжизненной, брошенной Богом подземной пустыне?
В болоте водились улитки – катушки и прудовики, и много других, неизвестных ему. Разбивая их панцири о железный шпиль, он глотал их сырыми. Вода жутко пахла, но всё же он пил её, пил её литрами, жажда была неуёмной. Максима всё время тошнило, и снова хотелось пить. Он ел улиток, долго пил и засыпал снова. Отсыпался за долгие годы неволи. Отдыхал его мозг. Отдыхало его изнеможённое тело. И тело, и мозг жаждали жизни. Для жизни здесь нужны были силы. Максим отдыхал, его организм пополнял их запасы.
В улитках было много белка, калорий и витаминов. Для существования и жизнедеятельности человеческого организма их бы хватило вполне. Тем более, если сутками просто лежать, экономить энергию, стяжать дух, как этому учат монахи, – калорий много не нужно. А чем ещё можно было заняться на острове смерти? Когда вокруг никого… Ничего… Одиночество… Думать?
Это самое страшное в такой «щекотливой» ситуации. Максим знал об этом. Он старался думать как можно меньше. Мысли можно легко отогнать, если просто считать – «раз, два, три»…
Максим старался думать как можно меньше, это спасало его. Было понятно, что палачи придумали новую, самую изощрённую пытку для своей жертвы. Смысл заключался в том, чтобы жертва сама стала своим палачом. Орудием пытки становится мысль. И нет на свете страшнее этого орудия пытки, поскольку никто не знает человека лучше, чем он сам себя знает, все свои трещинки, все больные места – так называемые болевые, конвульсионные болевые точки. Свои изъяны – СВОЮ СОВЕСТЬ.
На этом острове благоухали только растения. Животных не было вообще. Это значит, что человеку, для того, чтобы выжить, нужно стать похожим на траву, на растение.
Тогда Максим стал растением. Вообразил, что он – есть трава. Он просто лежал, ел ракушки и пил, и считал – «раз, два, три»…
На современном этапе это спасало его.
Хотя о спасении думать было бессмысленно. Единственным шансом, как было написано выше, был шпиль. Шпиль был высотой примерно метров 50– 40 и диаметром в пол обхвата. Стальной ржавый шпиль уходил своим концом в другую яму, в яму прямо над островом, теперь уже вовсе не яму, а дырку в бездонное небо. Мысль о том, что по шпилю придётся карабкаться, ужасала. Упасть с такой высоты на песок – смерть, без каких – либо шансов на то, чтобы выжить. Впрочем, можно остаться калекой, что тоже не утешало. Нет, думать больше нельзя. Нужно гнать мысли прочь. И чем дальше, тем лучше. Забраться на шпиль всё равно не получиться – это безумие. Это верный конец.
Безделье душило безысходностью. Максим больше не мог быть травой. Он смотрел на первую яму снизу и видел только одно, постоянно только одно: как в болото падают люди. До сих пор никто из них не уцелел, все исчезали в болоте бесследно. Но он верил и ждал, что настанет тот день, когда кто–нибудь выплывет…
И… Наконец– то, когда отчаяние уже доводило до мысли о самоубийстве, этот день наступил. Пришёл день, когда на песке, возле шпиля их стало двое.
В этот день Максиму было как никогда плохо. Плохо от ощущения, что он – живой труп. Плохо от абсолютного бездействия и бессмысленности что– либо делать. Плохо от одиночества. Как ни крути, а человеку нужно с кем– то общаться. Хотя бы с идолом, но даже идолов не было здесь. И не было материала, из которого можно бы было их сотворить.
Вдруг, Максим, в этом страшном припадке депрессии услышал плеск. Может галлюцинации? Нет. Это было движение. Из гнилого болота на остров выползал человек! Медленно, как улитка. Человек смотрел на Максима испуганно, с ужасом и последней надеждой. Максим, как хозяин острова встал, и подал прибывшему руку. Пришелец смотрел на него, как голодный, загнанный в угол пёс, которому вдруг подали кость.
Максиму показалось (и это естественно, радостно), что сосед в заточении – редкий, невероятный подарок судьбы, милость Божья. Пусть он другой, из другого теста, тем лучше. Ничто не надоедает так быстро, как отражение в зеркале.
Тот, второй был худым, как скелет, обтянутый кожей: глаза голубые; русые волосы; довольно высокого роста; славянской внешности. Странно… Да, именно странно…
…Это обстоятельство показалось Максиму достаточно странным, поскольку люди славянского типа в этих краях были редкостью неимоверной. Второй был другим, и этот другой очень долго молчал, что было понятно Максиму. Но однажды гость всё– таки заговорил.
Максим умел слушать, так как в прошлой жизни, ещё до ареста и казни, он был писателем. Опыт писательской жизни убедил его в очень простой незатейливой штуке – главный талант писателя заключается в том, чтобы слушать и слышать всё, что вокруг, в частности своего собеседника, кем бы он не был, от академика до обитателя психоневрологического интерната, от олегофрена до вечно пьяного бомжа. Слушать, пытаясь понять и запомнить, впитать в себя звуки и паузы, жесты и уловить интонацию, впитать в себя всё, как губка, которая впитывает в себя до полного насыщения, может быть, никому и ненужную жидкость. Это уже ремесло. А само писательство – только лишь образ. Чаще всего – надуманный образ. Чаще всего – его просто– напросто нет. Этот образ, как тень самого ремесла. Он лишь тень, что становится более– менее чем– то реальным, лишь только тогда, когда на само ремесло сверху падает свет.
Максим слушал. Он очень внимательно слушал пришельца.
Пришельца звали Алексей.
Алексей был слугой по природе своей, по своей родословной был сыном слуги. Своими злыми рассказами о жизни он мстил обществу, которое откровенно обвинял во всех нелепых несчастиях, бедах и злоключениях, что так и рушились на его бестолковую голову там… Наверху.
Душа пришельца была переполнена ненавистью к роду людскому, который сам Алексей называл безликим эгоцентричным словом – социум.
Слова переполняли незваного гостя, поскольку он не был уверен в том, что завтра ему вообще разрешат говорить. Максим понимал, что Алексей попал в гнилое болото закономерно. Такие люди не нужны миру, мир таких отторгает. Открытым оставался только один вопрос: почему Алексей – таки выплыл? Почему он не утонул, как все остальные, почему не нарвался на нож? Какие странные игры заводит с нами судьба!
«Боже мой, что ей нужно от нас?»
Смотрящий вдаль не ведает, что делается рядом. Люди делятся на тех, которые думают, и тех, которые делают. Так было всегда. Совмещать эти занятия нецелесообразно. Как только человек начинает думать самостоятельно, вдруг выясняется, что за него давным – давно уже думают, ответы на все вопросы давным – давно найдены, подготовлены к «полезному» действию, рассортированы. Место «думателя» под солнцем занято. Кто– то этим всю жизнь занимается, не задаром вкушая свой хлеб.
Алексей, там, наверху принял решение думать, не производить. И тогда, уже в зоне, его посетила грустная мысль, что понимает он мало во всём, что твориться вокруг.
Кто виновен в том, что случилось с ним, лично с ним, только с ним, например?
Власть; служители правопорядка; фигуранты системы вещей? Нет, всё это плебеи. Они подчиняются чьи– то приказам, они себе не господа.
Может писарь?.. Писатель, который пишет себе эту страшную сказку про «Яму»? Нет. Он – только зеркало. Разобьёшь одно, вмиг поставят другое.
Так может судья? И снова навряд ли. Судья выносит свои приговоры по тем законам, которые пишет писатель.
Тогда кто же, кто?!! Кто бросает камни в его огород, которые и судья, и писатель, и власть направляют в него, в Алексея? Может Бог? Но зачем это Богу? Может из баловства?
Так мыслитель в своих изысканиях зашёл в тупик.
У каждого следствия есть своя причина. Если я не ошибаюсь, это называется причинно– следственной связью. У каждого явления есть индивидуальные, только ему присущие свойства, отличающие его от всех других явлений. У самой жизни есть нечто, что не может существовать без неё. Это – ложь, по сути дела единственный человеческий грех, ложь – мать всех грехов.
Жизнь (материальная частичная форма существования) всегда обманывала живущих, как только могла. Ложь всегда приводила к фатальным последствиям. Это закон. И только поэтому ложь – всегда зло.
Правда, современный человек научился разгадывать очень многие капканы, которые расставляет перед ним жизнь. Только в этом нет никакой эволюции. Теперь человек самолично научился ставить ловушки себе и подобным себе. Лжи от этого меньше не стало. Изменились только её бесчисленные формы.
Было неправильно, бесчеловечно и дико, но Лёша, даже на этом спасительном острове оказывался лишним. Исцеление от одиночества каралось здесь голодом, улиток на всех не хватало, это было чревато, собственно, всё той же смертью. Голодной смертью, особенно с таким соседом. Дело в том, что Лёша воровал лишних улиток, забирал, присваивал большую часть скудного рациона, который должен был быть распределён по самому элементарному «Кодексу чести». Максим был убеждён, что Лёше вполне хватило бы и сорока, а то и тридцати процентов их общей пищи. В конце концов, конституция Алексея позволяла ему голодать безболезненно. Максиму требовалось больше пищи, Максим был намного крупнее.
Но Алексей не довольствовался, сорока процентами пищи, ему было мало и половины. Он крал. Крал всё, что было, оставляя Максима голодным.
Элементарное знание механизма человеческих отношений здесь не помогало. Джентльменский тип существования, общежития двух человек – не работал. У Алексея были сложные отношения с моралью, и совсем непонятные с честью. Такой человек, как Алексей мог нарушить закон уже только лишь для того, чтобы хотя бы на миг утолить (нет, не голод), – собственный эгоизм. Подчеркнуть ещё раз – «кто в доме хозяин».
Итак, приходилось делать недвусмысленный вывод, что Алексей – это некий феномен, поселившийся случайно на острове среди гнилого болота, который угрожает жизни Максима уже фактом своего существования.
А тем временем, конвоиры сбрасывали сверху новых осуждённых. Это происходило по нескольку раз в день. Видно там, наверху, так и не решили всех своих проблем, лишив жизни Максима и Алексея. В минуты казни, спасённые, не могли не думать об этом. Сколько их в море мира, собратьев по горю? А может все они – Алексей? Если вдруг, в один прекрасный момент на острове появится ещё один Алексей, что тогда? Троих остров не прокормил бы, конечно. Третий живой был бы лишним. И, тем не менее, по закону вероятности, конвейер смертников выдал – таки тебе третьего. Третий был жив.
Он плыл к острову медленно – медленно, экономно расходуя силы. Третий был ранен. Из– под лопатки текла чёрная кровь. Брызг почти не было слышно.
– А! – Сказал Алексей. – Вот и наше спасение! Я его ждал.
– Что? – Не понял Максим.
– Схаваем мы его, вот что! Или что? Что, втроём подыхать? – Резко сказал собеседник. – Да? Или как? Или, может быть, нет?
– Да! – Ответил Максим. – Да, конечно – же, да! Только прошу, добей его сам.
– А… Ишь, вон оно как, – отвернулся от него собеседник. – Видно ручки марать не хотим. Всё чужими руками, аристигенция, мать вашу в пень.
Третий уже выползал из болота на остров, в руках Алексея блеснуло что– то, Максим с удивлением понял, что это – нож. Откуда у него нож? Максим лихорадочно соображал. Неужели там, наверху ему удалось спрятать нож? Вот проныра!
«Но самое главное – скрыл от меня, – подумал Максим, – это чтобы не насторожить. Ясно, ясно, понятно. Ах, да Лёшка, ай да сукин сын!»
Не замечая, он в ужасе пятился дальше и дальше, пока не упёрся спиной в твёрдый островной шпиль.
Алексей подошёл к ползущему человеку, протянул руку и резким движением клинка перерезал ему горло. Кровь хлынула на песок, обессиленный человек упал вслед за ней. Потом Алексей долго мылся в болоте.
– Эй, – окликнул он Максима.
– Что? – не осознавая, стараясь не осознавать, спросил Максим, через силу разжимая сведённые судорогой челюсти.
– Кушать подано, Сир! Бери, не стесняйся. У нас всё по– свойски.
Он грозно смотрел на Максима и тот подошёл в ужасе к окровавленному трупу.
– Ешь, чего ломаешься, как целка, – приказал Алексей, возомнивший из себя добытчика и кормильца. Он улыбнулся гнилыми зубами, стало страшнее вдвойне.
Песок впитывал кровь. Казалось, что эти чёрные пятна уже никогда не смоет болото.
– Что? Может быть не по вкусу? – Захохотал Алексей. – Перчику, соли, вина? Вы какое предпочитаете?
Он бесконечно смеялся и без конца говорил:
– Вы, писатели, интеллигенция, – говорил он Максиму, объединяя в его лице весь мир, всех, кто сбросил его сюда, – убить человека вы можете, это пожалуйста. Подписав приговор, например. А вот съесть его сырого. Так, без соли и перца, без обработки. С песком из болота, вместо закуски! Слабо? Почему? Скажи мне, почему? Ведь вы всю свою жизнь только этим и занимались там, наверху. Жрали друг друга и всё. И поэтому здесь. А я там не жрал, а здесь жру, вот такая, блин, разница, – кто из нас лучше? Да не бойся ты этих дурацких законов. Ведь тебя уже нет. Ты давно уже мёртв!
Челюсти Алексея работали как жернова. Он жевал и жевал и глотал. Тело его дрожало, принимая пищу, от которой отвыкло.
– Кушай, – говорил Алексей почти ласково, – Эти, – он ткнул пальцем наверх, – только рады кормить тебя, здесь всё продумано, ты не заметил? Казнь называется! Что они, думаешь, просто не могут убить? Бац – и всё… А здесь на тебе – остров этот… Болото... И шпиль… Это всё не с проста. Эх, сейчас бы сюда коньяку! Да девчоночек повеселее. Ну что ты всё время кривишься? Противно? Противно, согласен, но выхода нет, ты пойми. Коньяк бы помог. А так нет. Живи, радуйся, блин. Может, сбросят, собаки шальные, коньяк, – так, шучу. Хотя, кто его знает, что у них там, в головах?
Максима вырвало. Он побежал.
– Да ты куда, спятил что ли? Дальше Максим очень долго не слышал его. Он опускал голову под воду и держал её там до тех пор, пока не начинал реально захлёбываться. Затем он делал несколько глотков воздуха и снова прятал лицо в болото.
«Закрыв глаза, я прошу воду, вода, очисти нас, ещё один раз».
Пищи в желудке практически не осталось. Тело стало очищенным, освобождённым.
Наконец он пришёл в себя, встал в полный рост, стряхнул с себя воду. Он пришёл к Алексею, наткнулся на взгляд его, словно на камень. Максим сел и тупо стал есть.
Сырое человеческое мясо попадало в желудок. Поправлялся от голода весь организм. Появлялись силы.
– Дай нож, – сказал Максим Алексею.
– Зачем? – Спросил тот.
– Так удобней. Грудинки нарежу.
– Возьми.
Когда нож оказался в руках у Максима, он молниеносно вонзился прямо в сердце Алёше, тот не успел даже дрогнуть.
Максим хладнокровно столкнул труп поближе к воде, проследил унылым взглядом и побрёл восвояси, обратно на остров.
Всё повторялось, всё повернулось вспять, – обессиленный он выполз на песчаную отмель и вновь тишина… Пустота… Одиночество…
Вода светилась. Было тепло. Максим провалился в глубокий спокойный, сытый младенческий сон.
Утром он понял, что должен стать сильным.
«Ты должен быть сильным, иначе, зачем тебе быть?»
Человечины хватило на десять дней. Внутренности приходилось выбрасывать подальше от берега – чтобы мясо не портилось. Микрофлора для хранения продуктов здесь была просто идеальной. Ссадины и царапины заживали моментально, насекомых не было, продукты могли храниться внушительно долго.
На острове наступило состояние относительного покоя. Вскоре выполз четвёртый. Максим уже не думал, что с этим делать. Он должен стать сильным, самым сильным. Он должен выбраться по шпилю наверх. А там – что будет, то будет.
Теперь Максим вновь остался на острове в полном одиночестве. Нужно было найти новый ритм жизни, ток жизни – режим, чтобы жизнь не оказалась бессмысленной вновь. Вдвоём на острове было слишком тесно, одному – слишком просторно. Когда слишком просторно – тоже не очень уютно.
«Пой, ангел, пой.
О том, что сломалось в душе.
О том, что я «уже»,
А ты всё ещё «пока»
О том, что сердце просит вина,
О том, что сегодня война».
Что– то сломалось в душе Максима, что– то неизлечимо сломалось, что– то перевернулось. И вот, на месте этого слома в нём начала расти какая– то жёсткая, просто каменная решимость. Он хотел выбраться!!!
Во что бы то ни стало выбраться отсюда, чего бы это не стоило. Зачем?
Может быть, он хотел сказать людям что– то новое, неизвестное о себе и о них. Может быть, просто соскучился по банальному человеческому общению, человеческому теплу? Может быть для того, чтобы лишь передать людям мысль, что они через чур озабочены сами собой? Но реально они беззащитны друг перед другом и перед природой. Только поэтому ограждают себя тысячами ярлыков, которые по сути своей являются фиговыми листами, или мыльными пузырями, как Вам будет угодно.
Максим скоро понял это и приспособился.
В принципе, его поведение мало, чем отличалось от поведения подопытного грызуна, помещённого в бочку – так делают крыс – крысоедов. Но если взглянуть на всё это абстрактно, власти, там, наверху изначально пытаются поставить человека в положение зверя. Это делается для того, чтобы воспитать из гражданина примерного подданного. Собирается специальный лабиринт. Новорождённый зверёныш попадает в заранее заготовленную для него ячейку этого лабиринта, грызуна, соответственно, начинают обучать «правильной» жизни. За разумные поступки (с точки зрения организаторов эксперимента) зверёк получает лакомый кусочек подкормки, в противном случае – его бьют. И очень скоро зверёк становится образованным, знает, что можно, а что нельзя. Выпущенный на свободу взрослый грызун, сожравший к этому моменту уже много своих собратьев, будет жить по звериным правилам, это элементарно. А чуть оступишься – добро пожаловать в «Яму»…
Всё так в реальности и происходит.
Покорные и послушные овечки живут наверху, власть как бы даёт им всё, что нужно для жизни. Но, как только забудешь о послушании – пропадёт вера! А чтобы она не пропала, нужен лабиринт порядка. Попадёшь в него с детства, будешь блуждать только между его узких стен – останешься цел. Так строится государство. С точки зрения, с высоты полёта глобальных стражников – эта модель мироустройства мудра, надёжна и дальновидна.
Теперь Максим стал каннибалом. Он не испытывал особых угрызений совести, у него была цель, величайшая цель, что могла поглотить собой всё, даже совесть. Поедание человеческой плоти было только средством для достижения цели. Осуждённые сыпались в яму градом, выплывали немногие. Однако Максиму хватало.
Цель, которую Максим поставил перед собой, по сути, разделялась на две.
Первое: стать очень сильным, выбраться отсюда.
Второе: не попасть обратно, в гнилое болото.
С первой половиной было всё достаточно ясно. Нужно было тщательно обдумывать все свои действия, разрабатывать стратегические задания назавтра, упорно тренироваться.
О второй половине пока думать не стоило. Шпиль мог быть частью изощрённой пытки, для самых сильных. Кто знает, может, стоило забраться наверх, тебя вновь скинут вниз. Но, так, или иначе, выбора не было. Нужно было надеяться только на лучшее, только на лучшее, или на Бога…
Максим начал тренироваться. Он выполнял немыслимые упражнения с упорством фанатика. Утром он вставал рано. Сотни раз приседал, ходил гуськом вокруг шпиля, отжимался на фалангах пальцев от поверхности песка. Часами он просто бегал вокруг острова, ползал, как змея. Он очень много плавал, заплывая всё дальше и дальше с каждым новым заплывом. Максим был осторожен и терпелив, и сила покорялась ему. Его мышцы становились всё твёрже и твёрже, а кожа его превращалась в нождачку, – в инструмент.
Максим умышленно, сам создавал себе сложности. Он учился драться. Теперь он уже не убивал сразу, пока противник деморализован и слаб. Он спасал казнённых, давал им отдохнуть, кормил их улитками, затем вызвал на честный турнир. Каждый новый противник учил его чему– то новому. Но Максим всегда побеждал, потому что учился усердно.
И пришло время, когда Максим перестал бояться людей.
Пожалуй, теперь, можно было попытаться штурмовать шпиль. Но Максим медлил, он хотел наверняка.
Теперь, когда Максим умел практически всё, он не спешил наверх, он тянул время. Ему даже чем– то понравилась прежняя жизнь. Он продолжал жить своим чередом: бегал гуськом вокруг шпиля; плавал; вытаскивал из гнилого болота казнённых; дрался, убивал их; разделывал трупы и ел; бегал; бегал на четвереньках; отжимался от песка; бил рёбрами ладоней о шпиль, – Максим готовился тщательно. Он не торопил событий и не торопился. Пусть окончательно надоест эта жизнь, и шпиль покажется более близким, чем остров. Впрочем, даже уже сейчас, он был уверен в победе. Наконец он почувствовал, что его день настал.
После длительных упорных тренировок шпиль не оказался серьёзным препятствием для Максима. Наверху его ждала торжественная концессия из посвящённых
«Здравствуйте, Ваше Величество! Добро пожаловать в Рай!»
14.
ДИЛА АНТАРА.
«Живым – живое, мёртвым – смерть».
…Он жил в буреломе оврага столетней совы по имени Тунь. В непролазной глуши, где нет никого, кроме диких зверей и назойливых птиц. Тунь считала себя его лучшей подругой, хотя была старше на 33 года и 33 дня.
Она умела летать. А он не умел, но очень хотел научиться. Она говорила: «всё вздор! Без крыльев никто не летает. Даже такие, как ты!»
И он опускал вниз клыки и беспомощно плакал, как маленький – маленький мальчик.
Темнело.
Дневные служители леса затихли. Ветер устало вздохнул и улёгся в траву, наигравшись с листвой. Подмял под себя паутину и замер.
Покой.
Зловещий покой, мрачным, как смерть одеялом окутал тайгу и совиный овраг. Казалось, что время остановилось, и Солнце уже никогда не взойдёт над верхушками сосен. Вместо него появилась Луна. Великая и неприступная, сытая и молчаливая. Следом за ней шла родная сестра её – Вальпургиева ночь.
– Дилашка, вставай! Я уже вижу, – проурчала сова, бесшумно вцепившись когтями в корягу.
В ответ, из залежавшейся кучи поваленных брёвен послышался жалобный рык.
– Перестань, – птица клюнула клювом соседнюю ветку.
Жалобный рык повторился. Куча поваленных веток зло зашуршала.
– Ты, верно, забыл, – ухнула громко сова и посмотрела на небо, – смотри, как бы не опоздать…
Луна поднималась всё выше и выше. Летучие мыши пищали наперебой: «Дзынь – дзынь, кышь – кышь!» Пугали тупых комаров.
Не смотря ни на что комаров становилось всё больше и больше – (растёт вурдалатское племя! Э – гей).
– Помоги мне, Ту – ню – ша! – брёвна зашевелились.
Что– то, кряхтя, в темноте поднялось и снова упало, дыша тяжело и неравномерно.
Хрустнула ветка, – ещё и ещё…
– Шша! – откликнулся лес и замер.
– Шшто, переспал что– ли, старый? – сова брызнула взглядом на землю, – аль недоспал? Шфу, морока.
Где– то вдали затрещала кукушка, – считает кому– то, будь ей неладно.
Лягушки проснулись. Поют в унисон с соловьями.
Красиво…
– Бок отлежал я, Тунюшь, – ответило что– то, самому уж никак не подняться. Подуй на личико, а…
– Ээх, – птица проворно, как кошка опустилась на землю, – вот так всегда. Горе мне, горе, – сказала она.
Из кучи поваленных брёвен вдруг появилась звериная морда (толи кабан, толи волк) и зашипела. Тунь уселась чудовищу прямо на нос, замахала крылами часто– пречасто.
– Так, та– ак! Ещё, – командовал зверь, – воздух, мне нужен воздух! Воздух, ах– ха!!!
– Возьми его, Дила Антара, – завопила сова.
Огромные крылья, лопасти адской машины возбудили за долю секунды ужасную, страшную, грандиозную бурю. Всё вмиг смешалось: деревья; листья; трава. Несколько сосен грохнулось в кучу… Поваленных брёвен. Зверь завыл от восторга и боли.
– Ещё! Мне нужен воздух! – Как гром разносилось бурей по лесу.
– Возьми его, Дила Антара! Весь воздух твой, – отвечала сова ураганом.
– Урра! Я просыпаюсь! Я тоже вижу, у– у, – тело гигантского неописуемо – жуткого зверя восстало, стряхнув с себя брёвна. Брёвна, как спички, закружил вихрь и унёс в поднебесье. – Спасибо, Тунюша! Спасибо, родная! Я просыпаюсь, у– уу…
Чудовище торжествовало.
Глаза возгорели огненно– красным.
Тунь содрогнулась, слетела с мокрого носа и села на пень, неподалёку. Вновь стало тихо.
– Прекрасная ночь, чёрт возьми, – произнёс еле– слышно Дила Антара.
– Ох – хо, – в ответ простонала сова.
Оправившись от урагана, вокруг заскрипели коряги и уцелевшие чудом деревья – калеки. Все о своём. Мирно, как в детской сказке. Летучая мышь робко пискнула рядом. И замолчала: «т– сс, не насвистать бы беды».
– Зачем? Тунь, зачем ты меня разбудила? Я так сладко спал, – зверь лениво зевнул и уселся на землю.
Сова встрепенулась, почистила клюв.
– Я так и знала, – сказала она, – всё забыл. Ты опять всё забыл, окаянный!
– О чём это? – Спросило чудовище сонно.
– О чём?! – Тунь засмеялась, – ха, ха! Посмотри на Луну. Вспоминай, – и зашипела, как змей – искуситель.
– Луна? – Он нехотя взглянул на небо. – Луна как Луна. Что с тобой, птица?
– Расцвёл Корень Бура. Не время валять дурака. Вспоминай, – она в ярости клюнула пень. Пень треснул и раскололся, – ну, вспоминай же, родной…
– Корень Бура? – Зверь почесал ногой левое ухо, – Бура, Бура… Не помню.
– Какой же ты долгий, Дилаша.
Они замолчали.
Дила Антара уставился в пень, который минуту назад расколола сова, застыл, как статуя. Сова притворилась, что ей всё равно, закрыла глаза и отвернулась. Так могло продолжаться всю ночь, но…
…Вдруг по небу светлым пятном пролетел Белый Ангел. Ночью? С чего бы?
– Атхилл!!! – Прокряхтел лес по оврагу.
– Я вспомнил, – шепнул сове толи волк, толи кабан и встал в полный рост, – Корень Бура! Ну, как же я так?
– Наконец– то, – Тунь захлопала крыльями снова, но тише.
– Когда? – Зарычал зверь на Луну.
– Мэтр ждёт нас в полночь, – механическим голосом произнесла надменная птица – хозяйка.
– Так чего же мы!!! Ждём?
Он оскалил клыкастую пасть. Дыбом встала мохнатая грязная шкура.
– Нам нужен подарок для мэтра.
– Я знаю… Веди меня, птица… Успеем!!!
Полночь.
Луна осветила поляну. Всё, что было невидимым раньше, вдруг стало реальным и ощутимым, обыденным и до безумия правдоподобным.
Секунда… Другая, – деревья застыли.
– Атхилл, – крикнул лес.
И звёзды попадали наземь. Засияли в траве молодой светлячками.
По светлячкам, чуть дыша, на поляну, из буреломов, оврагов и шкер являются все обитатели тьмы: личинки огромных жуков – душеедов; черви с глазами домашних котов; собаки о трёх головах; гномы с ликами мёртвых людей; русалки, лешие и водяные; «тори» без цвета и плоти, – целая армия призраков и привидений.
Вот птицы без крыльев спускают откуда– то с неба огромный иссеня – чёрный бревенчатый гроб.
Головастые тролли ставят его на самое видное место, посередине.
Ликует нечистая сила, беснуется в дьявольском танце, пытается вскрыть замшелую крышку. Последняя не поддаётся.
– Атхилл! Атхилл! – Кричит чёрный лес всё громче и громче.
Непонятно откуда вдруг появляются голые люди. Мужчины и женщины бегают, прыгают, падают, словно слепые. Каждый шепчет о чём– то своём, на чужом для «чужих» языке. Толи себе, толи небу, – дразнят природу.
Чу, подбираются медленно к гробу. Всё ближе и ближе.
Один из них, самый уродливый и неказистый, обгоняя других, подползает вплотную.
– Раайса Алима! Алима Тика Булаза! Булаза Зии! – Скулит он злобно на троллей.
Те убираются прочь.
В правой руке, сине – белым злотворным огнём загорается веник магических трав и благовоний. Едкий, всеудушающий дым вмиг осаждает поляну. Нечисть падает, прячется в травах и замирает, глядя на это.
– Зи, – командует голый урод, хлещет в экстазе веником гроб, смеётся, как сумасшедший.
– Атха! – Гроб скрипит и трясётся: «всё, всё здесь живое».
– Зии, – отвечает уроду поляна психоделическим смрадом и тонет в тумане вместе со всеми.
Стихает…
Луна безмолвно тоскует по звёздам и ждёт.
Наконец, не выдержав пытки, вздохнув тяжело и тоскливо, крышка гроба спадает на землю.
Светлячки, в испуге подпрыгнув на месте, вновь улетают на небо. Небо снова становится ясным, как раньше. Туман оседает. Ночь получается светлой, как утро. Из открытого гроба, внезапно для всех, вдруг вылетают несметные полчища бабочек «Белых Харимов». Эти адские твари немедленно, пухом заполоняют весь свет. Заслоняют своими стадами Луну и новое звёздное небо.
Страшно!!!
Однако Харимы летают недолго. Пуржа закружат свою стаю – минута, другая…
И умирают.
Как странно.
Поляна белеет под лепестками, снежными хлопьями этих безумных созданий. Яркий, безмолвный, молитвенно – белый ковёр застилает поляну.
Чудо! Будто зима! Душа застывает!!!
В гробу восседает грязная, мерзкая сущность: по грубому жирному, сальному телу стекает вонючая слизь; на морде жевала; во лбу два огромных каменных рога; лапы в морщинах с когтями; когти – стекло; надменный взгляд василиска, – шша…
Всё покрывает короткая, толстая с человеческий палец щетина.
ЭТО МЭТР.
Присутствующие поднимаются из укрытий и тут же падают на четвереньки в знак уважения и неподдельной любви.
Со всех концов света, толпясь вокруг властелина, сползаются демоны «тонкого мира». Мэтр правит балом не торопясь, обливая вонючей слюной вновь прибывающих монстров.
– Раайса Алима! Алима Тика Булаза! Булаза Зуууу, – воет он на Луну.
Луна тускнеет, становится красной.
Пробил час…
Начинается праздник!!!
С юга, на колеснице из жёлтых алмазов, летит огнедышаший лев по имени Сира Викоба. В лапах беспомощно блеет, трясётся от страха и боли лохматый двуглавый козёл (воплощение старого, мёртвого Бога, известного миру лишь понаслышке).
– Сахи! Сахи за Ра! – Приветствует гостя поляна.
– С любовью к Вам, Мэтр, – мяукает Сира Викоба, как кошка, – вот Вам мой подарок. Будьте любезны.
– Айра, – хрипит Мэтр Леонол, уводя жевала к затылку.
Козёл выбегает на волю. В ужасе прыгает от колдуна к колдуну, от упыря к вурдалаку.
Поляна смеётся, не выпускает.
– Хаддат, – дрожат небеса.
Обессилев, животное падает к гробу.
– Умри! Умри! – Пищат летучие мыши.
– Пусть умрёт! – Командует Мэтр.
Духи хватают козла, разрывают на части, сосут горячую кровь, мажут ею друг друга, лижут кровавыми ртами гроб Леонола.
Хвосты… Копыта… Клыки… О, небеса!!!
Но нет, это не небеса. Это наша Земля.
Где всему своё время.
– Сердце! Сердце для господина! – Вдруг из толпы выбегает знакомый нам голый урод с красным комочком в руке.
Комочек дёргает руку, брызгает в стороны красным. Поляна стихает. Хозяин берёт в лапы сердце и отправляет в бездонную пасть.
– Жертва! – Кричит он своим верным слугам.
– Жертва! – Вторит властному голосу нечисть.
– Слава Вам! – Огнедышаший лев удаляется в чащу.
– Мало! – Гудит Мэтр вдогонку, – ещё, твари, ещё!!!
Народ зарывается в Землю.
Из Земли вырастают деревья. Живые. С глазами, ушами и клешнями вместо ветвей.
– Мало, – кряхтят они, – мало!
Небеса разрываются молнией с громом. Молния бьёт по деревьям, подползает змеёй к «Самому».
– Доброй ночи Вам, Мэтр, – шипит она, извиваясь кругами.
Круги, путаясь сетью, влачат за собой красивую юную, спящую деву.
Бесы сползают с деревьев. Водружают напротив хозяйского гроба огромный осиновый крест. Девушку вяжут к кресту, как Христа… На распятье!!!
Она просыпается. В ужасе смотрит вокруг. Отчаянно плачет, кричит и ничего не понимает. Духи водят вокруг неё хоровод, поют похабные песни. Мэтр громко смеётся.
– Призовите ко мне Тинолиса! – Кричит он сквозь свой дикий смех.
– Я вись, Тинолис, – подпевают поляне деревья.
Из земли вырастает корень и превращается в чёрного краба с длинными, как прутья ивы, усами.
– Жертва! – Кричит ему Мэтр.
– Жертва, – шипит в ответ краб, подползает к распятой девице.
Девушка в ужасе прячет глаза в волосах, обливаясь слезами и потом. Тинолис щекотит лапками крест, продолжает шипеть.
– Здравствуй, красавица, здравствуй, – ласкает жертву оживший только что корень.
– Не надо! – Молит она, задыхаясь от собственных слов.
– Сейчас, сейчас. Всё хорошо, – шипит себе краб и резким движением щупалец, вдруг, разрывает ей грудь. Тело девушки хлюпает кровью на землю.
– Смерть, – шипит Тинолис, отползает от гроба.
– Смертушка, – повторяет поляна.
– Атхилл, – блеет Мэтр, как овца.
– Хаддат, – отвечают хозяину звёзды.
– Да здравствует жертва! И ныне и присно, – пищат летучие мыши.
Крест возгорается огненно – красным всепожирающим пламенем ада. Духи вгрызаются в корни деревьев, дрожат. Так продолжается около часа. Над поляной восходит Олузанайя – звезда воровства.
– Ещё, – раздаётся из гроба.
– Ещё? – Удивлённо вздыхает поляна.
– Ещё, мои твари, ещё! – Мэтр расправляет синие крылья и начинает трястись в параличе своей страсти, – ещё! Мне нужно ещё! Да здравствует жертва!!!
– Кто здесь? Кто здесь? – По зловещей поляне, нюхая воздух, в панике бегает голый урод, – я чую земное создание. Птица! Да, что– то живое! Здесь, рядом, Мэтр!? – Кричит он, не умолкая.
– Кто здесь? – Вторит за ним Леонол.
Гроб багровеет. Нечисть тревожится, трусит, зыркает по сторонам.
Из леса выходит упырь. С белым – белым мешком и совой на плече. Сборище облегчённо вздыхает.
– Птица! Вы видите, птица! – Скулит восторженно голый, – там! У него… Живая сова!!!
– Пока что живая, – смеётся поляна, – пока что.
– Всему своё время.
– За нами не станет.
– Заткнитесь вы, свиньи! – Обрывает их Мэтр.
Упырь молча подходит, пристально смотрит в глаза хозяину ночи и нежно передаёт ему белый мешок. Сова смотрит по сторонам, спокойно щёлкает клювом. Из мешка раздаётся, что?.. ДЕТСКИЙ ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ ПЛАЧ!!!
– Да это младенец!
– Младенец!
– Младенец…
Ослеплённая третьей жертвой поляна смолкает.
Мэтр убирает в гроб белый мешок и прячется сам, получив всё, что нужно. Вместо Мэтра из гроба является рыжий петух и кричит громко – громко:
– Кука! Кукар! Реку!..
Всё вмиг исчезает. Как страшный сон.
– Успели? – Тихо шепчет упырь.
– Успели, Дилаша, успели, – отвечает довольно сова.
Светает…
…И первый луч Солнца сгоняет последние лунные тучи с поляны.
– Атхилл! – Начинается день.
– «Отче наш, сущий на небесах!
Да святится Имя Твоё;
Да придет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на Земле,
Как на небе;
Хлеб наш насущный дай нам на сей день;
И прости нам долги наши,
Как и мы прощаем должникам нашим;
И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого,
Ибо Твоё есть Царство и Сила и Слава
Во веки. Аминь». –
Пробормотал в третий раз дед Никанор, тупо глядя в бревенчатый угол избы. – Истинно, поднимите головы ваши, ибо оно приближается! Прости меня, грешного, Господи, – добавил он и перекрестился.
– Да чего уж там, дедушка… Кончено всё, понимаешь? П… Проклята я. Я жить не буду, – пролепетала дрожащим голосом Маша, – всё. Всё это, всё… Ванечка! Ва…
По половицам рывками скользил первый, совсем ещё слабый, девственный солнечный луч. Керосинка потухла сама – немудрено. Они не спали всю ночь. Дед замолчал. Закрыл глаза. По небритым морщинам лица медленно поползли скудные капельки старческих слёз.
– Успокойся, доченька, милая. Горюшко слёзы бабьи не любит. Ой, как не любит, – прошептала бабка Агафья.
– Пустое, бабуля, пустое. Теперь всё пустое. Теперь, бабушка, всё ни к чему…
Прошло время. Электронные часики «snooz» прокукарекали: «шесть». За окошком совсем рассвело. Огромное красное Солнце, сказочным огненным шаром зависло над промысловым посёлком «Дурган». Коровьим рёвом и лаем бездомных собак «Дурган» встречал первомайское утро.
– «Оно» ходит рядом! – После длительной паузы выдавил дед. – Десять лет… Господи, все десять лет… Гос – по – ди!!! Чёрт бы побрал все эти годы…
– Он так и сделал, – крикнула Маша, уткнулась носом в подушку и зарыдала.
Под глазами поплыли круги. Обрывки прошедшей, канувшей в бездну безумия ночи путались в памяти, оживали червями, грызущими язву на беззащитном, израненном временем сердце: тьма; звон стекла; разбитые окна и птица…
Огромная птица – то ли сова, то ли филин, то ли сам Дьявол!
Вот она зверем врывается в дом. Как кошмар, как иллюзия, галлюцинация, ужас…
Вот она машет крылами, – жутко, холодно, страстно…
Вот она демоном тонкого мира, крадучись, зло подбирается к детской кроватке…
…Глаза?!
О, Боже – это не птица! Это чудовище, призрак, знамение, смерть!!!
Два огромных огненных глаза шарят по комнате и…
– «Ванечка! Ваня! Малыш!»
Но материнского крика не слышно, увы. Звук парализован. Время остановилось. Реальности больше не существует. Еще мгновение и…
Трёхмесячный Ваня в когтях. В когтях у неведомой птицы.
Секундой она улетает обратно в окно. Назад, в непроглядную майскую ночь.
Куда?
Может в лес. Может в ад. Может на небеса…
Кто знает?
Пустая кроватка, разбитые окна и ночь – вот всё, что осталось от материнского счастья.
– Я должен вернуть его, – сказал дед, – иначе «оно» возьмёт нас. «Оно» возьмёт всё, даже то, чего нет.
К потолку, тонкой струйкой пополз серый дым зажёванной, мокрой до основания сигареты. Никанор глубоко затянулся и сплюнул. Бабка Агафья брезгливо махнула рукой.
– Ты сходишь с ума, – прокряхтела она.
– К сожалению, нет, – ответил старик, – я знаю, что говорю.
Он говорил уверенно, странно и страшно, как никогда.
– Что ты имеешь в виду? – Спросила окаменевшим голосом Маша, – ты… Что– то знаешь! Я чувствую это. Ради Бога, не мучай меня!
– Соломон был не прав, – промычал задумчиво дед. – Нет воскрешенья из мёртвых. Потому, что нет смерти. Все мёртвые живы, я знаю!
Капелька пота скатилась с виска. Он поднял глаза и чуть слышно добавил:
– Щипни меня, а?
– Опять за своё. Хоть сегодня – то, дедушка! Остепенись, нельзя тебе больше. Никанор замолчал.
– Сделай ему один кубик, пускай. А то совсем «заломает», – процедила сквозь зубы Агафья.
– Что вы за люди, ей – Богу!
Маша встала, открыла дверцу аптечки, достала бутылочку с белой, как молоко жидкой смесью и одноразовый шприц.
Старик вытянул левую руку: «сегодня сюда».
– Да тут уже некуда, деда, совсем…
– Съели небо моё, хоть так полетаю. Щипай, по моим не промажешь.
Игла вонзилась в шершавую кожу и через минуту вышла обратно. Шарики крови застенчиво скрылись под ватным тампоном.
– Крыс много нынче, однако, – пробормотал Никанор, как в бреду, – тараканов и крыс. Ты знаешь их, дочка.
– Дедуля, – кошкой мурлыкнула Маша в ответ, – я всё поняла! Нашего Ваню уже не вернуть… «Они» забрали его! И нас… И всё, даже то, чего нет. «Оно» больше не приближается, деда… Смотри – «оно» уже здесь!!!
В опочивальне «Великой Страны Президента» стоял полумрак, – Президент отдыхал. И ничто: ни разруха; ни голод народа; ни детская смерть, – не могло помешать его сну.
Его сон охраняли тысячи верных солдат, сотни заботливых слуг нежно, по– матерински оберегали Его.
И каждый готов был отдать свою жизнь только за то, чтобы Он не проснулся. Раньше, чем нужно.
«Великой Страны Президент» сладко спал, как маленький – маленький мальчик.
Вдруг…
Что–то, как тень, незримо скользнуло сквозь жалюзи в окнах…
Клубочком незримого дыма приблизилось к тронному ложе…
И прошептало:
– Дилашка, вставай. Я уже вижу…
15.
КУДА МЫ ГУЛЯЕМ ВО СНЕ.
Почти треть своей жизни человек пребывает во сне. Сон сопровождается изменением привычной формы сознания и сновидениями. Это странствие, человек во сне перемещается, мы это чувствуем, вот только не знаем куда?
Когда мы спим, в нас проявляются некие качества, которые обладают невероятной магической силой влияния на объективное, данное нам в ощущениях. Это действительно так, ибо наша душа, когда тело не спит, выполняет великое множество функций не свойственных ей. Она жертвует цельностью образов, расщепляется, словно болеет, принадлежит не себе. Душа отдаёт очень много энергии вполне конкретным занятиям тела, работает в тех областях, где не свойственно действовать духу. Насилие?..
…Разумеется, наша душа устаёт. И тогда отключается тело.
В этот самый момент душа вновь обретает способность самостоятельно управлять своим собственным домом, обретает свободу вершить свои действия без принуждения, человек обретает возможность быть тем, кто он есть.
И действительно, спящее тело не чувствует! А она – душа – бодрствует, видит, она познаёт то, что видно во сне. То, что дано ей чертогами «Нави». Душа слышит, она ходит, плавает и осязает, печалится или скорбит, размышляет и делает выводы, принимает решения, совершает открытия! Причём, выполняет всё это на необозримом для тела пространстве! Разве это не чудо?
Кто понимает, о чём идёт речь, должен знать – это снова обман, это ложь!
Сон – реальность, всё остальное – иллюзии. Так устроен наш мир,
ЕСТЬ ОДИН В НЁМ ЖИВУЩИЙ, ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ – ЕГО МЫСЛЕФОРМЫ.
Сон – жизненно важная потребность организма человека, причём много более важная, чем, скажем, потребность организма в приёме пищи. Без пищи человек проживёт сорок – шестьдесят дней, десять суток без сна обернётся клиенту тяжёлой болезнью. С точки зрения физики, сон представляет собой торможение клеток коры больших полушарий головного мозга, которое возникает, как следствие расходования клетками биоэнергетического потенциала в период бодрствования. Дело в том, что клетки головного мозга тоже устают, снижается качество их возбудимости.
Однако нельзя упускать и тот факт, что в состоянии этого торможения (не люблю это слово) нервные клетки не просто восстанавливают свой биоэнергетический уровень, но и достаточно эффективно обмениваются между собой информацией, совещаются, что– то планируют. Информация всех клеток в целом необходима для каждой из них по отдельности, для предстоящей работы, когда тело проснётся.
Если глубже проанализировать все эти «фишки», хотя бы по дедушке Фрейду, получается, – сон возникает в организме исключительно в результате деструктивных, нездоровых процессов. Соответственно, бодрствование нашего организма, любое наше движение, ВСЯ НАША ЖИЗНЬ – ЕСТЬ БОЛЕЗНЬ.
Сон – стабилизатор болезненного состояния, балласт между жизнью – болезнью и чем– то ещё…
…Во время сна сознание человека выходит за пределы физического тела. Оно странствует, но так, что при этом остаётся прикреплённой к телу некой «астральной пуповиной». Таким образом, тело является «плацентой» нашей души, а сознание наше – ещё не созревшим «ребёнком». Во время сна этот самый «ребёнок» делает свои первые, робкие, неумелые шаги в неизвестном, расширенном мире – мире образов и мыслеформ, в мире двадцати двух.
ДВАДЦАТЬ ДВА ИЕРОФАНТА, ВОЗМОЖНО, ЖИВУТ В НАШИХ СНАХ.
Сон бывает пассивным (вялотекущим), или активным (флэшсон) – быстрым, как вспышка яркого света, летаргическим и, непосредственно – схимой.
Основными признаками вялотекущего сна являются: снижение сердечного ритма; уменьшение частоты дыхания; замедление мышечных реакций. В глубокой фазе пассивного сна количество телодвижений спящего человека становится минимальным. В таком состоянии разбудить тело очень даже не просто. Занимательно, что при пробуждении из такой фазы человек сновидений не помнит.
Флэшсон – полная противоположность: учащается дыхание и сердцебиение; повышается двигательная активность спящего; фиксируются явные движения глазных яблок. Это значит, что человек что– то видит – факт сновидения. Если его разбудить в этот миг, он расскажет о том, что ему показали.
Летаргический сон – редкая разновидность вялотекущего сна. Характеризуется практически полным отсутствием пульса, дыхания и нейромышечных функций. Тело в таком состоянии очень похоже на мёртвое тело, на труп, однако оно всё же дышит, хотя крайне редко, известны случаи частоты дыхания до одного – двух вздохов в сутки. Процесс обмена веществ и регенерации клеток замедлен почти до ноля, но он всё же идёт, в результате тело не портится, разложения не происходит.
Схима – сознательное, добровольное, целенаправленное, умышленное, практическое погружение сознания и души человека в чертоги «Нави». Пульса нет. Дыхания нет. Температура тела равна температуре окружающей среды. Полная остановка всех жизненных функций человеческого организма на физическом (видимом) плане. В таком состоянии человек может находиться до сорока дней. По истечению этого срока душа уже не вернётся. В схиму сознательно погружаются особые люди, высшего уровня эзотерического посвящения, так называемые монахи – схимники, или схимонахи. Впрочем, на востоке таких людей тоже не мало. Это миссионеры, они постоянно общаются с непроявленным миром, решают в нём непосредственно наши с Вами проблемы. Для них нет понятия жизни и смерти. «Командировки» в загробный мир – их работа.
Теория «странствий сознания» по миру образов во время сна многое объясняет. Во время активного сна сознание человека гуляет. Все его действия, так или иначе, отражаются на физических телодвижениях. Странствие запоминаемо по причине его недалёкости, погружение в сон не является очень глубоким.
Во время пассивного (вялотекущего) сна, сознание как бы парит над бездейственным телом, тело при этом спокойно и невозмутимо. Душа пребывает в целебном эгрегоре. Идёт процесс перенастройки, взаимный обмен энергетикой с правящим образом.
Сон цикличен. Однородный цикл состоит из двух взаимосвязанных фаз – пассивной и активной, общая продолжительность нормального цикла сна – два часа. В конце каждого цикла наблюдается резкое повышение активности самого организма, наблюдается стремление к пробуждению. Таким образом (это очень важно!), продолжительность сна должна укладываться в двухчасовые промежутки времени – (2– 4– 6– 8– 10 часов). К слову, расстройства сна относятся к одной из главных проблем здоровья человечества в целом. Современный мир требует от своих обитателей резкого повышения эмоциональных нагрузок, снижения двигательной активности, несоблюдение биологических ритмов природы, нарушение правил отхода ко сну. Всё это закономерно приводит к расстройству психики и центральной нервной системы.
В 2007– ом году только официально, с жалобами на нарушение сна к врачам обратилось тридцать пять миллионов американцев, или десять миллионов жителей такой благополучной страны, как ФРГ. Россия употребляет порядка двадцати пяти тонн снотворных таблеток ежегодно. Эти медикаменты разрушают печень и почки миллионам наших сограждан. Фармакологические вещества, вызывающие сон угнетают его активную фазу. В свою очередь это приводит к психической и физической деградации личности. Устранить истинные причины, приводящие человека к бессоннице значительно легче и целесообразнее, чем травмировать навсегда его тело.
Правила здорового, крепкого и приятного сна, разумеется, очень просты. Что? Чем проще правила, тем сложнее им следовать? Да… Чем дальше в лес, тем толще партизаны. И всё же, прошу, попытайтесь…
…Отходить ко сну нужно всегда в одно и то же время, желательно между двадцатью и двадцатью двумя часами вечера. Именно в это время в природе создаются наиболее благоприятные условия для расслабления материализованных образов, они не так агрессивны. В это время отходят ко сну иерофанты. Природа трепещет.
На своевременный отход ко сну очень скоро вырабатывается условный рефлекс. Он поможет Вам. Кроме того, для полноценного сна очень важно создать соответствующие гигиенические условия: минимум шума; чистый воздух в спальне; ровная поверхность постели; согревающее мягкое, приятное на ощупь одеяло и никаких стрессов. Читайте, как заклинание на сон грядущий знаменитую фразу, что была гравировкой на перстне Царя Соломона:
«И ЭТО ПРОЙДЁТ».
Перед сном будет полезно совершить небольшую прогулку, затем принять ванну или просто погреть ноги в горячей воде. Просыпаться не рекомендуется резко. Будильник нужно программировать на два звонка сразу. Если, к примеру, Вам нужно встать на работу в 7.30., то будильник должен звонить в 7.00. и в 7.30. включительно. Тогда у Вас будет возможность, после первого (стрессового) пробуждения целых тридцать минут беззаботно поваляться в постели.
Сон способствует уплотнению сознания, увеличению скорости мысли, восстановлению всех структур тканей тела. Поэтому его можно и нужно использовать с целью оздоровления организма.
Все процессы, происходящие в организме человека, подчиняются образам иерофантов. Это наша природа. Подсознания не существует, поскольку сознание целостно и неделимо. Не играйте со снами, они материальны.
16.
МАТЕРИАЛЬНАЯ ПАУЗА.
Материя – дом смерти.
Обратите внимание, что происходит, – всё живое ведёт борьбу за существование, за выживание, что это значит?
Это значит, что вся наша жизнь – есть борьба. Борьба с кем? С этой самой «матушкой материальной природой», несущей погибель всему живому. Мы, человеки – участники этой Великой Войны. Только смысл заключается в том, что материю победить невозможно, во всяком случае, нашей физической силой. Да, мы имеем огромный жизненный опыт, мы знаем о смертном конце наших предков, мы знаем о смерти друзей и знакомых, мы знаем о смерти практически всё, и мы, разумеется, знаем, что обречены. И не стоит лукавить и лгать, – это правда в глаза, – все мы обречены, обречены наши дети и внуки и все члены общества! Человек обречён на погибель. Все мы скоро умрём.
Каждый знает о том, что он тоже умрёт, кто– то раньше, кто позже, умрём все, как умерли те, по кому мы скорбим, как умрут в своё время и наши потомки. Старуха Азагра с косой на плече никого не забудет, она где– то рядом и всё про нас знает и скоро придёт. Придёт, Господа, очень скоро, за каждым из нас, это факт.
«В БОРЬБЕ С МАТЕРИАЛЬНОЙ ПРИРОДОЙ НЕ УЦЕЛЕЕТ НИКТО».
Не смотря на то, что вся история человечества неопровержимо доказывает это нам уже миллионы лет, неустанно, – каждый день, каждый час, люди не теряют надежды на то, что спасутся и станут бессмертными с помощью материальных деяний. Только это всего лишь нелепое заблуждение, просто – невежество. Материя – это смерть!
Однако материальный мир – есть всего лишь иллюзия, прелесть, фантазия, шизофрения. Он лишь образ надуманный нами. За миллионы лет нашего существования мы, вопреки всем законам вселенной, успели её полюбить. Мы привыкли к нему. И поэтому он стал реальным. Да, мы сами придумали смерть.
Очень трудно понять и принять эту мысль, но живая душа не имеет ничего общего с материальной природой. Материя окружает нас лишь до тех пор, пока мы в неё верим. Лишённые правды и знания о настоящей душе и любви, мы стали жертвами иерофантов. Мы тратим свою драгоценную силу в бесплодных поисках нелепого бессмертия в надуманном материальном мире. Все мы ищем бессмертия в смерти. Его там нет.
Материальный прогресс человеческой цивилизации – это шикарный, роскошный дворец мертвецов. Наше стремление преуспеть в этом мире – есть попытка украсить свой собственный труп. Нас искусно ввели в заблуждение.
«ЖИЗНЬ НЕ ТАМ, ГДЕ МЫ С ВАМИ ПЫТАЕМСЯ ЖИТЬ».
Деньги – изобретение Дьявола!
Мы неустанно заботимся о собственном благосостоянии, о благосостоянии своих ближних, которым всё равно суждено умереть. Занимаясь такой материальной, надуманной деятельностью, наша живая душа неизбежно запутывается в паутине неотвратимых последствий, определённых законом бесовского князя. Эти деяния вовлекают нас в совершенно бессмысленный круговорот многочисленных реинкарнаций – перевоплощений, смертей и рождений, в результате которых душа мучительно принимает мыслимые и немыслимые формы, до десяти миллионов известных нам видов материального существования, так называемых «жизней». Наши души вынуждены обитать в образах жителей водных стихий, змей, растений, животных и птиц, от микроба до призрака в склепе пока, наконец, не получат опять человеческий облик, а с ним – редкий шанс разорвать эту страшную цепь.
Тот, кто действительно ищет бессмертия, должен понять, что лишь жизнь даёт жизнь, что у смерти другая природа. Неразумно просить свою жизнь у того, кто её у тебя отбирает, неразумно, как минимум. Миром правит Князь Мира Сего – Сатана! Если мы принимаем его, значит мы принимаем и смерть.
«Реинкарнация» – это учение о перевоплощении, в которое верил Иисус и Апостолы, как и все люди тех дней. Это учение, которое теперь умышленно несправедливо отрицается христианской, и другими доминирующими доктринами. Все египтяне, обращённые в христианство, ОТЦЫ ЦЕРКВИ И ДАЖЕ СВЯТЫЕ верили в реинкарнацию, это доказывают их многочисленные литературные труды. Птица с головой человека, летящая по направлению к мумии – это душа, соединяющаяся со своим эго, символ, подтверждающий древние верования тех людей, которые, собственно, и писали «Ветхий Завет». «Песнь Воскрешения», которую поёт Изыда, чтобы возвратить своего мёртвого супруга к жизни – это «Песнь перевоплощения», Озирис – есть коллективное человечество, целостность людского племени, Рода. В сущности, имя озифицированной мумии или умершего.
«ОЗИРИС, ВОСКРЕСНИ ВНОВЬ В СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ (В МАТЕРИИ), – ТЫ – МУМИЯ В ГРОБУ, ВОСКРЕСНИ В НОВОМ ТЕЛЕ».
Такова была траурная молитва всех египетских жрецов над усопшими. У египтян «воскресение» никогда не означало воскрешение изувеченной мумии. Египетское воскресение – это возрождение души в новом теле. То, что душа периодически облекается в новую плоть, было всемирным верованием во времена Иисуса и за миллионы лет до Него.
Всевышний – вездесущая личность. Он никак не относится к материальному миру, при этом материя – Его мыслеформы и образы. Боги – его ипостаси.
Всё, что создаётся сознанием Бога в конце концов разрушается, уничтожается, находится в пределах субстанции физической силы. Всевышний не подчиняется законам вселенной, ибо Он их творит. Бог выше закона, потому Его вечное Имя, форма и качество целостны и неделимы. Они – ВЫСШИЙ ДУХ – абсолютная истина, центр циклона.
Материю от духа способен отличить не каждый. Это достаточно сложно. Решением этой глобальной проблемы занимается особая, очень серьёзная, точная наука –
«ЭМПИРИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ».
Эмпирическая философия владеет тайнами мистических сил мироздания, которые позволяют человеку беспрепятственно путешествовать во времени и пространстве, попадать при желании на любую планету вселенной и за её пределами, выполняя особые магические ритуалы. Тайнами этой науки (посвящённые) люди владеют ещё со времён сотворения материального мира. Каждый человек – есть живая душа, любой способен достичь совершенства в той роли, которую он сам себе выбрал. Высшее совершенство – есть Божественность, начало начал и конец всех концов, полное отсутствие цели, движения, плотности и состояния поиска.
«ЦЕЛЬ ЛЮБОГО ДВИЖЕНИЯ – ЕСТЬ ОСТАНОВКА».
Только нам до неё далеко. Однако в процессе пути, мы должны так перестроить своё существо и сознание, чтобы постепенно приобрести способности, данные нам изначально, утраченные во грехе.
СВОБОДА – это полная независимость от регулирующих принципов материальной природы, – духовный уровень, план. Человек этого уровня (плана) выше материи. Он сильнее греха, и, как следствие, – смерти. Он реально бессмертен.
Душа, ослеплённая иерофантами, безусловно, считает, что Бог подобен каждому из нас и поэтому многие не признают, что Господь не приемлет свободы. Здесь очень важный момент, нужно чётко понять, что свобода нужна только тем, у кого её нет.
Бога не интересуют материальные вещи. Именно поэтому наш интерес к деяниям Бога служит неопровержимым доказательством того, что Всевышний отличен от нас.
Начало дерева – это его корень, однако первой в глаза бросается крона, поэтому началом дерева чаще всего называют его конец. Абсолютная истина является самостоятельной, цивилизованной, мыслящей личностью. Именно личностью, а не субстанцией. Субстанция может, а личность не может быть мёртвой!
17.
ЭТЮД.
Этюд – исполняемое художником
С натуры с целью её изучения.
(Советская энциклопедия. 1979 г).
– О, ээ –й! Да будьте любезны, который здесь час? – Спросил Коля Лисин у всех, гуляя по улице «Медиков» и безнадёжно скучая.
– Здесь 23.30., – ответил случайный прохожий.
Сморкнулся в перчатку и сплюнул, оставив злой след от сопли на белоснежном снегу.
– А я думал, нет, – с досадой выдавил Коля.
Прохожему было лет сорок. Одетый в чёрную женскую шубу, лысый, но в шляпе (соломенной, летней), он был болезненно жёлто – зелёным и замерзал, в доску недомогая. На ногах его были сандалии цвета «форше», а в руках саквояж, напоминающий чем– то доисторический школьный портфель. Саквояж был шикарным, как впрочем, и всё, что здесь было.
– Мы тут… Весь? – Спросил вежливо Лысый у Коли.
– Коля, – представился Лисин.
– Я так и думал, – пропел грубым басом прохожий, – а я Амадест, – сказал он.
Потоптавшись, они побрели на фонарь, болтавшийся неподалёку. Они побрели на фонарь потому, что на свет было легче идти. Темнота их пугала.
– Дай спирта мне, брат! – Сказал Амадест, поравнявшись вплотную со светом.
– Спирт нет, – ответил фонарь злым кавказским акцентом.
– А что? – Осведомился у Лысого Коля.
– Только спирт! – Скрипнул фонарь и исчез, оставив вместо себя трёхлитровый бидончик.
– Ты полный? – Спросил у бидончика Коля.
– Не– е, я на донышке. Холодно, – пискнула мышкой посуда.
– Везде здесь не так, как нигде! Всё, чтобы только за тут! Аристигенты, мать иху! – Рыкнул во тьму Амадест.
Скрипнул когтями по зубу, схватил очень грубо бидончик за донышко и зашагал восвояси.
Через пять или десять минут неожиданно кончился город. Стало лесеть.
…Аморально.
– В лесу рыбы нет, спирт пить, – заорал Коля Лисин.
– Сыр есть в дипломате, – ответил ему Амадест.
– Ну так… Я слесарь, а как же!..
– Я тоже… Оно.
– Оно, это ты чтоль? Когда? А Сафин знает?
– Да с леса я, с леса. Рь… Меня тут все знают. И Сафин, и… Даже Бийбаков.
– Ого…
Перед ними открылась поляна, полная снега, лучащая лунными бликами и остроносым корягой – пеньком, торчащим посередине… Вселенной.
– Тут будем.
– Ага.
Они сели рядом.
– Не шеверли меня, враг Амадест. Я ничуть не кривляюсь. И ты знай, чёрт глухой… Что ты дрыщешь – не корни мои, вовсе нет. Это стебли. И то одубели, собаки. Хотя?.. Мне – то что?.. Ты дрыщи на здоровье. Подонок!
Сказав это, Лисин открыл было пасть, – хотел слопать весь снег на поляне, но вовремя вспомнил, что он в прошлом ангел. В отставке.
Тогда он рыгнул, съел бидончик от спирта и закусил его тем, что осталось.
– Вота хрен тебе по столу, понял? – Вдруг выблевал он.
Амадест отвернулся брезгливо.
– Я бросил курить, – сказал спирт, – только вам не советую, суки. Вот кончится дым, тогда как полетите? Без дыма? Никак. Иропланы…– и он засмеялся.
От смеха по лесу баржа поплыла. Совсем ржавая, звали её «Волгодон».
– Я не знаю сие, – посмотрев на убогий корабль, сказал Амадест.
– Это баба с собакой. С собакой, которой отрезали ухи, не бойся. Она мой сосед. Очень тварь, – ответил ему Николай, – она ходит всегда. У неё – «ходовая».
– «Ходовая» – беда»!!! Промохряться калоши, как пить.
– Наш Олег штопать может. Он мастер.
И пришли «Пастя Нашин», и их было трое, и бабушка – очень любезная женщина. А за ними Наташа и Витя – они все «сестра».
Сестра притащила с собой Мигачёва, поэта казанского. Но Мигачёва по подлому сбила машина. Он умер.
Все долго поплакали и разошлись.
Остался лишь Гребенщиков…
…Это он, паразит, выпил Лисинский спирт. И украл самый светлый фонарь, освещающий улицу «Медиков»
Раньше. Когда – то…
Это он. Это Гребенщиков.
И теперь нам темно…
А ему?..
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
1). Амадест – (Адам, который всех ест. Предпочтительно ев. Евоед).
2). Аристигенты – (Аристократы – интеллигенты. Сокр.).
3). Рыба – (Определяющий стиль культового музыкального произведения).
4). Пастя Нашин – (По именам Паши и Насти. Семья художника Новикова).
17.
КАК ДЕЛАЮТ СЕКТУ.
Главная тайная истина всех земных философий заключается в том, что человек не может понять законов природы и мироздания. Поэтому все философы всех времён и народов – либо аферисты, либо идиоты. Если они получают, получали реальную выгоду от своей философии, значит, они аферисты. Если нет – идиоты. Философов – идиотов сейчас очень мало. В основном они все уже спились; или в психушках; или гниют на помойках, бомжуя. Философы – аферисты процветали, процветают, и будут процветать до тех пор, пока мы хотим, чтобы нас «разводили, как кроликов». Спрос на «лапшу» у «ушей» всегда очень большой. Каждый технически грамотный человек знает о том, что любую сложную конструкцию начинают делать с конца. Сначала производится подробное описание системы механизма, который должен быть создан. И уж только потом начинаются поиски способов, средств, инструментов и приспособлений для достижения цели, – практического воплощения созданного ранее подробного описания.
ПО ЭТОЙ СХЕМЕ СДЕЛАНЫ ВСЕ СЕКТЫ В МИРЕ.
Сначала идёт разработка базовых ценностей новой религии, с помощью которых программируется сознание и поведение людей – будущих сектантов. Как правило, такое описание занимает не более страницы печатного текста в формате «А – 4». Потом начинаются поиски способов, как эффективнее внедрить в головы своих подопечных эту программу. Сложность заключается в том, что внедрять надо так, чтобы никто не понял секрета короткости и простоты исходного материала. Необходимо его усложнить. Для достижения такого эффекта используются толстенные запутанные книги типа «Библии», «Талмуда», «Каббалы» и.т.п..
Очень яркий пример – «Капитал» Карла Маркса.
Книга «Капитал» – инструмент для внедрения в головы масс базовых ценностей новой (в то время) религии – коммунизма. «Коммунизм» с точки зрения эзотерики – самая обыкновенная секта.
Такая методика безотказно и безупречно работает уже многие тысячи лет. На разработку новых видов информационного оружия массового поражения, правительства всех территорий мира традиционно тратят огромные деньги. Всё это лишь для того, чтобы сделать тебя своей марионеткой.
Отсутствие эзотерических знаний создаёт в сознании вакуум. Вакуум всегда стремиться к самонасыщению. Именно поэтому людям присуще религиозное чувство.
РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО – ЖАЖДА САМООБМАНА.
Любая идеологическая диверсия против тебя становится возможной только в том случае, если ты этого хочешь. Лохотрон – дело добровольное. Хочешь, чтобы тебя «развели» – «разведут».
Чаще всего искажённая модель мира более приемлема для человека, чем реальная картина бытия. Примитивным подтверждением этого постулата является банальный алкоголизм. Человек инстинктивно стремится уйти от реальности, потому что реальность, в которой он живёт, чаще всего – безобразна. Постоянное навязчивое ощущение того, что в этой жизни срочно нужно что– то менять, приводит к бесконечным мытарствам и суете, уводит личность от главных насущных проблем, убивает её. Что собственно и нужно сектантам. Им не нужны здоровые принципиальные личности, им нужны расщеплённые зомби.
Дурак умного не «разведёт».
По этой причине мир, безусловно, стремится к тому, чтобы ты обязательно стал дураком.
Чем скорее, тем лучше. На это направлено всё. Посмотри вокруг – ты увидишь.
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ СТРУКТУРУ ВЛАСТИ УМНЫХ НАД ДУРАКАМИ.
В этой простой фразе есть ответы на все вопросы обществознания.
Никакого обществознания нет.
Есть «глобальный лохотрон».
«Чёрный квадрат» Малевича – символ этого «лохотрона»
Для того чтобы покорить человечество вовсе не обязательно создавать что – то гениальное. Достаточно изобразить на холсте простую геометрическую фигуру и правильно внедрить этот образ в сознание «лохов». Человечество – у тебя в «кармане».
18.
ВИКА ТРАНС.
Это утро…
Ещё одно раннее утро, – возвращаюсь домой.
Шагаю по улице, чёрной, как смоль, или грязной, как сыть от эмоций ночных горожан, от страстей, уже сильно ослабших, однако ещё не усопших совсем. По израненной тьмой, но всё же до боли знакомой, моей родной улице. Слышу, как она молит о том, чтобы утро опять излечило её.
– Всё будет так, как ты хочешь, родная, – и я улыбаюсь.
Дух ночи всё ещё жив. Он живёт в этих серых, огромных, безликих домах и в асфальте. Он чавкает лужей в промокших ботинках, и подло шуршит стылым ветром в продрогшем плаще. Я ёрзаю, прячу лицо в воротник, озираюсь, как вор.
Набираю код двери подъезда – восемь… три, чу… Щелчок. Дверь, скрипя, поддаётся. Злыдит и плачет. Я слышу, как она шепчет мне:
– Всё, достали… С утра.
– Потерпи, – отвечаю.
Прикрываю перчаткой лицо, – вдруг услышит.
Из подъезда воняет убогим теплом и скандалами, склоками ветхих старушек, живущих здесь вечно. Тени их сыновей и мужей, с роду пьяных и вечно небритых снуют по ступенькам, ведущим наверх.
Тс– с… Хозяева этих теней уже спят. Я знаю, стареют они много раньше, чем начинают взрослеть. И посему, не дай Бог никого разбудить. С похмелья проснётся либо ребёнок, либо замшелый старик. И то и другое испортит Вам всё, даже то, что уже…
…Ступенек всего шестьдесят. До меня. Это вовсе не много – четвёртый этаж, я считаю, что мне повезло. Многим на пятый и выше, а я боюсь высоты.
Усталые после ночной смены руки, бережно, нежно и даже немного с опаской скользят по перилам, отполированным до чистоты бриллианта. Сколько по ним проскользило вот так? И не счесть. А сколько ещё проскользит!
Говорят, было дело, какие– то мерзкие типы внедряли в перила обломки от лезвия бритвы. Так… Ради забавы. Многие люди тогда пострадали. Подонков тех всё же нашли, но, что толку? Перила узнали вкус крови, с тех пор я не верю перилам. Хищные и кровожадные…
Бережно, нежно, но всё же с опаской, – подпольщики на своём поле! И стены вокруг.
Номер моей квартиры «шестьдесят четыре». Если вычислить сумму всех цифр кода двери подъезда у шестидесяти четырёх, получится – двадцать одно. Это «очко». А зовут меня Пётр. Оно важно, поскольку ничто не случайно под Солнцем.
Достаю из кармана ключи, падает на пол перчатка. Капелька валится с воротника – слеза неба. Щёлкает русский замок, поднимает с постели пустую берлогу (как так, без меня она спит?), нарушаю вселенский покой первым шагом, и шелестом брюк, и хлопком по стене, и шепчу:
– Хорошо, наконец – то я дома!
Среди этих стен, я маленький слабый мышонок, забившийся в норку. Стены этого дома – есть мой оберег от всех ужасов мира, живущего так, как я жить не хочу.
Я люблю по– другому, иначе, не так, – стены знают об этом и просто хранят тишину, которой осталось так мало. Но, «в этом мире ещё очень много того, чего «мало», увы. Мне суждено понимать их язык. Ведь хранить тишину – это вовсе не значит молчать.
– Притомился, бедняга? – Спросили они.
– Есть немного, – сказал я, повесил на вешалку плащ.
– И как… Ночь?
– Как всегда. Ничего.
Раздеваюсь. Включаю горячую воду. Слушаю, как наполняется ванна – лучшее место для галлюцинаций и снов наяву, медитативная зона…
Я бы мог стать водой для людей, напоить и отмыть всех собой, да вот только нельзя!
Потому что вода для людей – это страшная тайна. Тайна эта не греет. Всегда…
Принимает форму того, с кем она. Это очень печально.
Автоматически жарю яичницу, варю крепкий кофе, режу батон. Знаю, что после «ночной» обычно все спят, но сны приходят ко мне наяву, я – исключение. Сплю крайне редко. Человеку, живущему в снах, к сожалению, спать – это роскошь.
Впрочем, у меня есть постель.
Это просто матрас, он лежит на полу, застеленный чёрным. На нём две подушки и мягкое, ватное одеяло. Посередине единственной комнаты, прямо напротив компьютера.
На стенах – картины. Их рисовал мой знакомый художник, с моей точки зрения, он – просто гений. В реальном времени, вне панорамы пространства, он рисовал мои сны, элементарно, – смотрел мне в глаза, так, что взгляд его резал мне грудь, прожигал… Живописец всё видел насквозь, видел то, что внутри, видел то, что нельзя. Он не лгал, как другие, напротив. Картины его на глазах оживали, и вдруг: становились частью вселенной; росли из меня, – прямо в космос, как дикие, самые дерзкие, самые смелые джунгли. Души.
За время своей кропотливой работы, он вывернул душу мою наизнанку, заставил меня, как ребёнка рыдать и смеяться, молиться и даже трястись, словно в параличе, зреть себя изнутри. Это страшно и радостно одновременно. Как – то очень легко, невесомо он скинул в меня крайне странные, противоречивые ощущения, они поселились во мне навсегда. Я понимаю, что им суждено, очевидно, остаться здесь после конца. Когда будет музей.
Он смотрел и писал то, что было во мне – зазеркалье…
Потом, помню, мы пили водку. Потом он исчез. Остались картины, пустая посуда и номер его телефона. Набрать этот номер я так до сих пор и не смог. Местные демоны бьют по рукам.
Выхожу на балкон покурить. Дым «Балканской Звезды» ровными струйками вьётся наверх. Ветра нет. Это кончился дождь. Воздух прозрачен и чист, как кристалл. Сизое марево скучилось под козырьками крыш небоскрёбов.
Раньше, когда я смотрел вниз с балкона, я видел много детей, я слышал задорный их смех, наблюдал с интересом, как мячик летал высоко – высоко, рискуя разбить что – нибудь. Было весело, было забавно. Позже, робко сначала, потом всё смелее, смелее, смелее, – начали ставить здесь автомобили. Безусловно, это удобно, когда всё своё на виду, под окном.
Вскоре, как– то внезапно, автомобили вдруг появились у всех. Даже у обветшавших старушек. По одному только взмаху (всего лишь) какой– то невидимой волшебной палочки, или какой– то неведомой мне авторучки, детская площадка превратилась в местную автостоянку. Качели сдали в чермет, песочницы смешали с землёй. Очевидно, что скоро всё смешают с бетоном. Не обязательно быть бабкой Вангой, чтобы такое предвидеть.
Детей наших выжили бесцеремонно. Что им осталось?
Смурые подъезды, с которых всегда выгоняют, сопровождая изысканной выборкой кухонного лексикона. Подвалы, поросшие плесенью, мокрые, тёмные, грязные, где очень любят гулять по ночам участковые милиционеры. И улица, – чёрная, как смоль, дерзкая, как сыть, но всё же до боли знакомая, жутко родная. Моя…
…А вместо мячика что? Элементарно, Ватсон: бутылки; шприцы; парашюты и презервативы. Впрочем, последнее – это уже для дворовой элиты. Те, что проще, без них, им зачем, – зараза к заразе не пристаёт.
Окурок падает в банку, ещё не просохшую после дождя, сразу гаснет. Яичница кажется мне абсолютно безвкусной, – «бумага». Беру с собой кофе.
Компьютер – единственный друг.
Протираю бережно тряпочкой клавиатуру, за ней монитор, вхожу в «ушки», включаю – шипит. Тридцать минут «Соло Шахиджаняна» под незаменимый «Ред Хот Чили Пепперс» – это закон. Иначе приходится думать о том, что писать, это неинтересно. Где начинается разум – кончается музыка. Если сердце – твой инструмент, отрекись от своей головы, ибо сердце не терпит измены, не любит делиться собой даже с тем, без чего пустота.
«Фыва ждал олджа, йцуке, нгроть!» – так сто тридцать раз, и ещё по сто тридцать, ещё и ещё, и ещё, и сознание вмиг отключается, – стоп! Блокировка… Блок Ада.
Теперь подсознание – это и есть Ваше «Я». Остаётся всего ничего – остаётся отдаться ему. Оно – Мастер, оно выше слов, оно – Бог! Разум – марионетка его бесконечности. Вы – творец, если нет, Вы – фуфло и попса. Это правда, её никуда. Была, есть и будет, даже после, когда нас не будет.
Телефонный звонок!
На определителе «Виктор», корявые цифры, их много, но я помню их наизусть, – друг детства, сейчас участковый ГРОВД. Нелегко ему, стало быть, если звонит с утра…
Не отвечу. Чувствую, что он предложит. Только пиво с погонами – деньги на ветер. Общаться, желания нет. Не поднимается палец нажать эту кнопку, скорее всего депрессивная фишка, жидкая перспектива. «Ред Ход Чили Пепперс» поможет не слушать сигналы. Телефон мёртв. Как мне всё здесь надоело.
Друзья через призму пивных «полторашек», подруги, которые станут врагами, знакомые, новые люди, да только всё старое, даже глаза. И всё те же улыбки, и те же приёмы, и тысячи слов, тех, что слышал уже сотни раз, – не вдохновляет.
Нет ничего, что светлее той чёрной, как смоль, или грязной, как сыть…
Мы, как серые мыши, веками снующие в серой траве.
Знаешь всё наперёд. Всё, что было и будет всегда. Даже после, когда нас не будет. И страх оттого, что кончается всё, даже смерть.
Наполняется ванна. Шепчу, как молитву:
«Закрыв глаза, я прошу воду, вода очисти нас, ещё один раз».
Она слышит и я, не снимая ушей, погружаюсь.
– Кто я? – Спрашиваю темноту.
И слёзы текут по щекам. Или это всего лишь две блудные капли той самой воды, сбежавшие с редких волос? Или это роса с той травы, которую я назвал серой?
– Кто здесь?
– Ты добрый, но добра… Не сделал никому, – отвечает из памяти голос поэта Никольского.
Нет ничего, что могло бы держать в этом мире!
Нет даже врагов, что говорить о друзьях? Нет никого, кому нужен мой свет и тепло, и добро и любовь, и печаль и тоска. Моё сердце… Нет никого, кто прочтёт эти глупые строчки, – всё дым. Только жадный костёр на поляне в дремучем лесу, ненасытная печка на даче, и самые тусклые свечи над горсткой дотлевших окурков…. Любят бумагу с моими стихами.
Зачем я здесь до сих пор? И зачем я вообще? Нет ответа.
Где– то читал, что вены вскрывают именно в ванной. В горячей воде. Тогда кровь не свернётся. Неправда, что самоубийцы – это трусы, нет, это неправда. Нет смысла держаться за жизнь, если ты ей не нужен. Нет смысла держаться за мир, если он для тебя уже мёртв.
Вот и бритва. Как кстати.
– Чего же ты ждёшь? – Проурчала ехидно вода.
– Господи, – произношу еле– слышно. – Единый, зачем Ты оставил меня? Ты мой воздух и я без тебя задыхаюсь. Мне так нужен Твой Свет. Если Ты есть любовь, почему я не вижу Тебя? Почему я один во вселенной? Почему мне так плохо? Ведь я так хочу жить! Возьми разум мой в руки Свои, дай мне силы стоять. Видишь Сам, что вокруг одни демоны. Душат меня, с ними тесно. Невыносимо! Вокруг одна тьма. Я заплачу, но Ты не услышишь, я буду кричать, сорву горло, только Ты ничего не узнаешь. Я напишу Тебе песню, но рядом не будет гитары, и песня не станет Твоей. Лукавый её перехватит, и, как всегда засмеётся над рваной душой, а душа… Его подлые слуги сожрут мою душу, вот будет забава! Я очень люблю Тебя, Боже, я знаю Тебя, как Ты есть. Ты прости меня, глупого своего. Знаешь, я очень слаб, ибо я – человек! Сатана… Пусть смеётся над нами. Ведь мы и взаправду смешны…
И вода засмеялась.
Мне показалось, с ней вместе смеются и стены, и мыло, и даже моё полотенце, которое я по наивности жадной считал всегда тёплым и мягким. О, Боже, как я ошибался!
– Это всё, брат, на что ты способен? – Скрипит сквозь наушники ванна злым издевательским тоном.
– Демоны! Бесы! Где вы? – Кричу я. – Выходите, я ваш, если Бог меня бросил! Что вам нужно: пишите на мне; или мной; или всё, что угодно, но только не прячьтесь! К чему маскарад? Я всё знаю. Слышу, как вы скребётесь под кожей. Рвите, черти, меня на куски, пусть всё будет, как вам… Если я, кроме вас, никому здесь не нужен. Смотрите, я здесь, больше я не играю. Я сдаюсь, если это война!
Кончик металла коснулся изнеженной кожи возле запястья. Капелька крови, – ещё и ещё… Нужно глубже и быстро, так медленно я не смогу.
– Господи, милый, зачем мне так страшно?
– Шша, – Кровь пошла по воде.
– Закрыв глаза, я прошу воду, вода, очисти нас, ещё один раз!
И вода стала грязной, чужой, словно улица, та, что снаружи. Боже, как холодно, как одиноко. Как хочется спать. Сны мои, где вы? Как холодно, Боже! Неужели всё это так просто?
Вспомнил маму.
– Мама, прости меня, дурака.
– Не прощу, – вдруг ответила память. – Мне больно.
– Лучше пиво пить с Витькой, наверное. Зачем я ему не ответил?
– Не поздно ещё, ты не умер.
– А демоны?
– Подождут. К ним без пива не в кайф!
– По любому. Ещё ничего не потеряно. Жить! Жить! Жить! Я не трус.
– Так и так…
Выскакиваю из чёрной от крови воды. Бинтую руку. Кутаюсь в полотенце.
– Ура!!!
Напуганная моим идиотским поступком квартира встречает меня настороженно, недружелюбно. Жалюзи не пропускают растерянный солнечный свет. Картинки на стенах прячутся робко в тени.
– Зачем? – Говорят они мне.
– Сам не знаю, дурак. Извините, пройдёт.
Убираю «Ред Хот Чили Пепперс», – как тихо вокруг! Слышно, как дышат стены, как шелестят кирпичи внутри них, видно, как светят ковры, а откуда в них свет? Все домашние безделушки тонут в свете ковров, в темноте, я замечал это раньше, но раньше ковры не светили так ярко, как здесь и сейчас. «Нет времени, кроме сейчас, нет движения, кроме вперёд». Телефон… Пиво и телефон… Самое время. Сейчас…
Всё пройдёт.
Беру трубку, ищу на дисплее короткое – «Виктор», нажимаю на вызов – гудки.
Виктор – человек уникальный. Таких, как он, больше нет. Я знаком с ним уже четверть века, и все эти двадцать пять с лишним лет удивляюсь ему, с каждым годом всё больше и больше. Он весь из противоречий, – непредсказуемый, необъяснимый, неповторимый до безобразия. Он – разумная глупость, огонь и вода, шторм во время вселенского штиля, он есть светлая тьма, святой грешник, дебил и мудрец… И… Всё это одновременно! При мысли о нём я всё время смеюсь, но смеюсь, как– то гадко, как плачу.
Он довольно высок, много выше меня, лысоват, круглолиц и румян, – помидор.
Однажды мы с ним отдыхали в каком– то борделе, вокруг было много людей и все были пьяны, все смеялись и пели, как вдруг…
Прекрасная половина пьяного братства неистово завизжала, в панике бросилась на своих кавалеров, роняя столы и фужеры с шампанским. Кавалеры, в своём большинстве, под тяжестью дам сразу рухнули на пол, не понимая, в чём, собственно, дело. Перемешалось всё, переплелось, – торты на костюмах; селёдка в причёсках; летящие туфли и рваные блузки; стихи, смех и брань; и всё то, что нельзя… То, что нельзя. На минуту бордель превратился в бардак, почему?
Просто по полу бегала мышка. И дамы (о, ужас) узрели её.
Тогда Виктор, единственный, кто оценил все достоинства данной «обстакановки», важно встал в полный рост. С видом английского лорда достал из барсетки сигару – закурил. Затем, лёгким движением левой руки, снял ботинок с лежащего рядом соседа по бару… Уверенно, словно агент 007, бросил его прямо в мышь.
И попал!!!
Мышка сразу откинула лапки.
Это был просто шок. Оглушительные овации, гром восхищения, бури восторга, звон разбитых сердец, звон разбитых обычным ботинком девичьих сердец не стихали тогда до утра. В наших пьяных глазах до утра Виктор был настоящим героем.
Впрочем, только ли до утра? Может быть, для кого–то он им и остался? А может быть он и есть… Настоящий по жизни герой?..
Помню в детстве, тогда, когда Виктор ещё и не думал о том, что когда– нибудь станет героем, мы с ним серьёзно мечтали уехать. Поскорей повзрослеть и уехать. Уплыть далеко – далеко, дальше, чем далеко, глубже, чем глубоко, в самые дикие непролазные джунгли. Туда, где лианы, тапиры, и пальмы до самых небес. Туда, где бананы и обезьяны, и водопады, как в сказке, точат хрустальной водой драгоценные камни, которым две тысячи лет. Где луна совсем близко и небо щекотит собою верхушки деревьев, и можно забраться повыше и пальцем коснуться звезды. Где трава вместо автомобилей, где вместо бензина – роса. Где нет городской суеты и людей, создающих её. Мы хотели стать взрослыми Маугли.
Уединялись, сбегали от взрослых, читали вслух мистера Киплинга.
Подбирали картинки из разных журналов, статьи про тропический лес и играли. Как будто бы мы уже здесь… Вот под этой корягой… Рядом с лемуром и гиппопотамом.
Такая была наша детская тайна. Мечта!
Жаль, что она не сбылась.
Своими руками мы делали стрелы и арбалеты, блуждали по нашим татарским лесам и рыли пещеры в оврагах, и вили огромные гнёзда, как птицы, строили шалаши по чащобам, в надежде на то, что когда – нибудь всё это нам пригодится. В неведомых джунглях, за тысячи километров отсюда. Мы должны были ехать, но, вместо этого, как– то внезапно, вдруг повзрослели. Иногда так бывает, увы.
Как– то раз, уже, будучи взрослым, я пригласил к себе в гости прекрасную девушку. Нежную, словно цветок незабудки, наивную, робкую, точно дыхание ангела. Стройную, хрупкую, очень красивую. Казалось, что прямо с обложки «плэйбоя». Мы сидели напротив друг друга, и пили вино с шоколадом, смотрели какие– то фильмы, и слушали музыку, и целовались.
Мы были в Раю. Её звали Марина, она была чудо. И ближе к полуночи чудо сказало, что любит меня.
Как назло в этот самый момент в мою дверь постучали. О, да, и это был Виктор. Он был невменяем, еле стоял на ногах, да ещё с пистолетом и в форме – кошмар! Бросить его в таком виде я просто не мог. Я открыл ему дверь, он ввалился на кухню и сразу уснул. На полу. Что касается гостьи моей, для неё, без сомнения, это был шок. Мне пришлось потрудиться изрядно, чтобы её успокоить хоть как – то и убедить её в том… В том, что это мой друг, что он очень устал, и, что он нам нисколько не будет мешать.
Она посидела немного, затем, успокоившись, произнесла еле– слышно:
– Такси…
– Что? – Переспросил её я.
– Такси мне, пожалуйста, вызови! Мне… Мне пора.
Так закончилось то, что могло быть очень долгим и очень приятным. Тогда мне казалось, что Виктор убил моё счастье. А Виктор об этом узнал только утром, за чаем. Я разговаривал с ним крайне грубо, был очень зол на него, и даже не подал руки на прощанье. С тех пор Марину я больше не видел.
Виктор, однако, мне позвонил ровно через неделю, пригласил меня срочно к себе на работу, в милицию, в свой кабинет.
– Заходи с утречка, – сказал он. – Прикольнёмся. Есть у меня кое– что… Не оставит тебя равнодушным. Я жду.
Явился я только на следующий день, долго думал, – после того, что случилось, стоит ли мне вообще с ним общаться? Но любопытство – сильная штука, взяла таки верх над гордыней.
Как не пытался, но Виктор не смог притвориться и скрыть своей радости, снова увидев меня.
– Думал уже не придёшь, – сказал он. – Вот возьми, почитай. Классика литературы!
На столе, среди прочих бумаг, лежала толстенная серая папка, сшитая чёрными нитками, с красноречивым названием – «Дело № 2247\52». Участковый небрежно кивнул на неё. Я недовольно поморщился и недоверчиво взял папку в руки.
Это было дело Марины.
Оказалось, Марина – известная в городе авантюристка. Мошенница, проститутка, воровка, наркоманка, дважды судимая. Вот такое «дыхание ангела». Счастье!
Бросило в пот.
– Всё видишь, братишка, – вымолвил Виктор, – зуб на меня заточил? Или камень за пазуху, а?
– Без комментариев.
– Я просто спас тебя, старый.
– Простава с меня. И, – я протянул ему руку, – спасибо.
По двум – трём поступкам из жизни можно создать достоверный, словесный портрет человека. Часто балуюсь этим.
– Попробуй, – предлагают мне тут же картины на стенах.
– Привет… Не сейчас.
– Привет! – Доносится эхом из телефона.
– Привет, старый, ты мне звонил? – Отвечаю.
– До тебя дозвониться, как до Президента, не меньше. Всегда недоступен.
– Я в ванной мылся. Не слышал трубу.
– Да ладно, не суть, тут такое… – Говорит Виктор. Торопится. Что– то жуёт, не успевает глотать. Слышно, фонит Сьюзан Вега. – Я в ресторане, в «Приятеле», знаешь такой?
– Что– то слышал, – смеюсь.
– У меня две «чиксы» на хвосте. Стептизёрши… Фотомодели… Девочки – просто отпад! Одна для тебя, приходи. Будет весело. Я сегодня при «бабках».
– А чего вдруг с утра?
– Кто ходит в гости по утрам… Времени, старый, нет по– другому. Ночью работа, сам знаешь.
– Да, точно, я тоже на этой неделе в ночную.
– Какая удача! Значит, мы ждём? Всё окей?
– Минут через тридцать я буду. Много не пей без меня.
– Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нас! Конец связи! Аля кураж – таймs.
Отключаю трубу.
Скрипя зубами мою посуду, и вспоминаю, что необходимо произвести уборку в ванной, после того, что случилось. Жутко туда заходить.
Включаю свет дрожащей рукой, слышу, как пол деревянный скрипит под ногами, как будто бы плачет, предупреждает о чём– то. Открываю дверь, вижу, – О Боже! Господи, лучше бы… Лучше бы я ослеп!
В ванной, в чёрной и грязной от крови воде лежит обнажённое, бездыханное тело прекрасной, совсем ещё юной девицы. Чёрные волосы, белая грудь, и вены её на обеих руках ПЕРЕРЕЗАНЫ. До безобразия страшно: раны открыты, зияют, и…
…Красное мясо! До жёлтых костей.
Выбегаю из ванной, хлопаю дверью. Второпях ударяюсь с размаху мизинцем левой ноги о косяк, – невыносимая боль! Падаю бровью на плинтус, – похоже рассёк, снова кровь, чёрт возьми, это невыносимо!
Хватаю трубу, нажимаю повтор – снова «Виктор» – «абонемент недоступен», что делать? Что делать? За что мне всё это?
Нервные судороги парализуют всё тело. Липкая, жирная, сладкая кровь с рассечённой брови суетливо ползёт по дрожащим щекам, прямо в губы, на подбородок, капает на пол. Кажется, что кровь везде, – на руках, на одежде, на стенах и на потолке. Сердце стынет.
Что делать?.. За что?
Набираю «ноль два» – женский голос.
– Слушаю Вас. Страшный сержант Вика Транс. Говорите…
Оговорилась, скорее всего, очевидно, не страшный, а старший сержант Вика Транс. Это наверняка. Замоталась совсем на работе, бедняжка. Однако… Какое, однако, странное имя! Какое– то не милицейское вовсе. Как псевдоним у путаны. И голос… Какой, чёрт возьми, нежный голос! Неофициальный. Домашний. Знакомый, – всё бред. Будь, что будет. Вперёд…
– У меня в ванной труп! Обнажённая девушка. Кровь. Запишите мой адрес…
– Не стоит, – доносится с той стороны аппарата. – Ты лучше скажи, как она, ничего?
– Да Вы что там, с ума посходили? Я говорю: «в ванной… Труп». Приезжайте!
Слышу, как в трубке смеются.
– Что? – Кричу, – что? Что смешного?
– Это вовсе не труп, – отвечает мне страшный сержант. – Это я там лежу. Жду тебя. Может быть, познакомимся, милый? Зайдёшь? Слышишь, котик, я очень… Очень скучаю. Мне так одиноко!
Падаю на колени, сжимаю руками виски, упираюсь лбом в пол. Чувствую интуитивно, что– то живое залезло под кожу, внедрилось в меня мистическим образом, ранило в самое сердце. Знаю, что всё это неизлечимо, всё… Всё понимаю. Звуки в моей голове: очень похоже на дождь; напоминает плеск волн; цвет луны рядом с солнечным ликом; и дикие звери вокруг, – на водопой, пить меня!
– Бесы, Вы уже здесь?
– Здесь, всегда были здесь, – отвечает мне тьма.
– Отпустите меня… Господи, где ты?
– Беги! – Командует внутренний голос.
Одеваюсь на скорую руку, шнурую ботинки, хлопаю дверью. Вниз по ступенькам, – перила – нет лезвий, подъезд…
…Снова стылая улица. День…
Бреду, сам не знаю куда, по улице «Энгельса», в сторону ресторана «Приятель». Вокруг магазины, ларьки, светофоры, море автомобилей и люди. Прохожие. Шарахаются от меня, как от призрака, словно я только что с того света – восставший из ада. Знаю, вид у меня не ахти, – весь в крови, бровь разбита, разрезаны руки, одет кое– как, но, что делать? Не объяснять же им всем, что со мной происходит. Всё равно не поверят, у них своя жизнь. Сколько раз я ходил этой самой дорогой? Не счесть… Сколько лет? С каждым камушком на мостовой, с каждой лужей и трещинкой в луже, с каждой древней царапиной, с надписями на стенах. С каждым новым углом, поворотом, прямой, – связано что– то из жизни.
Всё должно помогать, как– то оберегать и любить. Очень сильно любить, а оно отвергает. И душит, и ждёт твоей гибели, лишь оступись. Просто дурно оденься, с утра не побрейся, а ночь перед этим не спи… Ты – чужой! Быстро – быстро… Легко.
Вот какая ты, милая Родина – Мать! Жрёшь своих сыновей, как свинья.
Иду, что плыву по бескрайнему морю, нет у дороги конца. И зачем?
В ресторан в таком виде не пустят, как пить… Если даже и пустят, тогда всё равно не удобно, смешно. Не дай Бог, кто знакомый увидит, с работы, к примеру, или соседи – стыдоба! Эх, ресторан отпадает. И Виктор. А как бы он мне пригодился сейчас! Вот беда. Неохотно сворачиваю с «Энгельса» в парк, что находится возле моей проходной, проходной часового завода, этот парк – тихое место. Народа, практически, нет, лишь берёзки, берёзки, берёзки… И лавочки, лавочки, лавочки… Можно больше не прятать глаза, собраться с собой.
Какая, однако, странная фраза: «собраться с собой», а до этого что? Чепуха. Нужно думать о чём– то хорошем, иначе «труба». Пропадёшь.
Ах вы, лавочки, лавочки, милые лавочки! Сколько у нас с вами связано: самые первые, самые светлые, тёплые, летние, самые летние вечера в жизни; стыдливые взгляды, нежные прикосновения! Первое: «до завтра», первое: «прощай». Время, где моя юность? Сердце тает, как снег на углях. Я, пожалуй, присяду…
Отдышусь. Ведь собраться с собой иногда так непросто.
Вот она – лавочка лавочек!
– Здравствуй. Здравствуй, родная старушка, совсем не меняешься, надо же! Можно я на тебе посижу? Слышишь, милая, не помешаю?
– Ничуть, – отвечает она. – Даже очень приятно, что ты меня вспомнил. Садись.
– Неужели и ты тоже помнишь меня?
– Обижаешь. Совсем обижаешь, родной. Как я такое забуду? К примеру, такое, как ты…
– Ладно. Верю я, моё чудо в царапках, не продолжай. Неохота краснеть. Ностальгия сегодня мне не к лицу. У меня, понимаешь, проблемы. Впрочем, прости, дорогая, тебе не понять. Это личное – полная шизофрения. Сам ни во что не въезжаю.
– Да уж… Куда уж нам здесь, деревянным, – скрипит лавочка.
Стая серых ворон кучится на лохматой берёзе, прямо над нами. Шипит сумбуром из тысячи крыльев, полощет пухом немытым застывшую осень.
– Прости, крошка, я не хотел.
– Посмотри! Пока нет никого, есть возможность. Я буду рядом. Шизофрения – не страшно, гораздо страшнее, когда её нет.
Одна из ворон вдруг становится белой, спускается к нам, подползает вплотную. Смотрю на неё, вижу – ангел! Лицо человечка, и ручки, и ножки. На глазках – очки, почему– то без стёкол, и сквозь них видно всё, даже то, чего нет. А на ножках – листочки! Листочки кленовые, жёлтые, красные, дюже коварные, хитрые, словно опали недавно. Хотя, видно, что прошлогодние, – штопали их.
– Познакомься, – говорит лавочка, – Ляля. Просто мой друг.
Ангел плавно взлетает, крыльями гладит мне волосы, шелестом перьев ласкает мне щёки, виски, нежно трогает губы… Садится ко мне на плечо. Ощущение, будто меня уже нет, будто я – это сон.
Пытаюсь произнести:
– Очень приятно! Вот так…
– Потом, – шепчет ангел, – потом, всё потом. Ты – ещё, я – уже! Всё трава, знаю, тянет наверх. Видишь небо… И свет. Это всё, что нам нужно, поверь. Мне забыть о корнях? Они грязь.
– Они грязь? – Повторяю, как под гипнозом.
Вижу, чувствую, что– то уходит, никак не догнать, бью себя по щекам. Стая серых ворон шумно, дерзко снимается с веток, роем страшным гудит, пулей мчит в небеса.
– Навсегда! – Стонет лавочка, – сыро, Господи, Ляля, как сыро!
Раньше я много читал, или слышал о том, что такое и как люди сходят с ума. Что такое депрессии, мании, галлюцинации, фазы. Это страшно, всё это пугает меня до сих пор: эти иглы; тампоны; решётки на окнах; пижамы; халаты… Искренне жаль тех людей. Только, Господи, я и представить не мог, что такое случится со мной! Да, я болен. Здравствуйте, я сумасшедший, ура! Просто я вижу ангелов, я говорю с ними – это конец. Неужели всё это болезнь? Заурядно. Но, Боже, как всё здесь реально, как всё ощутимо, как всё до безумия правдоподобно! Да, до безумия, именно так. Я безумен, прощайте, счастливые люди. И разум… Прощай!
– Дядя Миша на гвоздь встал сегодня. Умрёт скоро, жаль, – говорит ангел быстро, мне в самое ухо, как скороговорку. – Пасеку нынче Чижу продадут. Жалко пчёл.
Сердце замерло, перехватило дыхание, страх сковал слабое тело. В парке нет ни души, как в дремучем лесу – тишина. Только вдруг, – чёрт возьми! Дядя Миша идёт по тропинке… Гуляет. И прямо ко мне, как назло. Дядя Миша – сосед, живёт рядом, почти что родня. Знаю его превосходно, всю жизнь, с малолетства. Пасека здесь у него, совсем рядом, на даче, в лесу. Чёрт возьми, чёрт возьми! Боже, всё совпадает, Господи, Господи, он же хромает. На левую ногу! Помниться, он никогда не хромал.
– Добрый день, молодой человек! – Говорит дядя Миша, – как жизнь?
– Добрый день, – изрекаю, здороваюсь за руку. – Что, дядя Миша, гуляем?
– По стариковски. Что нам, время есть. Вот дышу свежим воздухом. Сам как? Отдыхаешь сегодня?
Улыбаюсь, смотрю на него дружелюбно и преданно, изо всех сил пытаюсь скрыть все свои катаклизмы. Вижу – не удаётся. Тревожно со мной старику.
– Скажи, дядя Мишь, только честно, пожалуйста, мне это важно! Вот здесь вот, смотри, странного нет ничего? – Спрашиваю, щекочу грудку Ляле.
Ангел смеётся. Так громко, что больно ушам.
– Вижу, конечно, – мямлит старик. – Поспать тебе надо, вот что. Мятый какой– то, больной…Прихворал что ли малость? Жалко, однако, смотреть на тебя. Ты пошёл бы куда, или, что? Э– эх, молодёжь…
Я стою перед ним не могу устоять, весь трясусь, как танцую, – знобит.
– Что с гвоздём? – Говорю, – извлекли?
– А откуда ты знаешь про гвоздь? Вот дела! – Удивляется дед, – никому ведь ни слова! Ей – ей… И прошло то всего ничего. Лихо, лихо, однако. Однако.
Озадаченный дядя Миша уходит. А ползёт вслед за ним по пятам, словно тень…
…Старуха с косой на плече.
– Слышишь, Петя, пойдём домой, а? – Шепчет ангел с плеча. – Вика там уж совсем извелась. Ждёт тебя, не дождётся, – невеста! Оливье приготовила, тортик медовый. Не обижай её, солнышко, будь человеком.
А в ответ тишина. Тишина и покой.
Кто такая она, Вика Транс?
Просто демон, который заставил меня написать эту странную книгу.
CЮИТА № 31.
Однажды пришёл век, когда оружия на Земле стало больше, чем нужно для поддержания мира. Места всех правителей человеческих заняли бесы, воплотившись искусно в людей или полулюдей. Тогда Земля – Матушка – Тетра сильно расстроилась, впала в депрессию, заболела тоской и печалью, – одиночеством, мысленно уединившись от всех своих ближних бесчисленных добрых и славных соседей – планет.
Солнышко – Бог по имени Ра управлял тогда Тетрой, но ничем не мог ей помочь. Зло было сильнее и Света и Тьмы вместе взятых. Тогда Ра пошёл к Богу Сварогу, рассказать ему правду о том, что твориться с Землёй. Обернувшись птицей Гамаюн, предстало светило перед хранителем правды. С глазами, полными слёз, рассказало ему, что да как. Сварог был удручён. Выйдя на Млечный Путь, он принялся взывать к Оуму – Богу, который уже не раз спасал Землю. Так над жизнью всего человечества, в очередной раз нависла смертельная опасность.
13.
ЯМА.
«Ты не вылечишь мир и в этом всё дело.
Пусть спасёт лишь того, кого можно спасти
Доктор твоего тела».
(Нау).
Страшно, когда ведут в яму силой. Страшнее, когда идёшь сам…
…Мерзкая чёрная яма, древняя, как сама трусость. Сюда бросают людей.
Максим жалко пятился к краю. Штыки «калашей» направляли уверенно, грубо, целеустремлённо. Как бильярдный шар, его гнали в лузу. Солдаты не прикасались к нему с тех самых пор, как сняли наручники. Но он знал, что они всегда сзади, и уже не исчезнут «до тех пор пока».
Слева – стена, бледно – серый бетон и «колючка» снаружи. Справа – пустыня, отгороженная низкими керамзито – бетонными блоками. Это граница. Впереди – пространство, по которому можно идти. Идти можно с той скоростью, с которой тебя ведут сзади. Можно быстрее, но в этом нет смысла. Замедлить скорость нельзя – упрётся в спину безжалостное остриё. Что правит его блестящим на Солнце концом? Авторучка? Чья– то нелепая воля? Пресловутое мнение власти? Каприз? Социум? Может просто ошибка? Какая, чёрт возьми, разница? Впереди – смерть!
Можно просто нырнуть прямо под автомат. Только это пустое. Настороженно держаться парни. Чувствуется выправка, холодность, опыт, не первого, значит, ведут на смертную казнь. Зарежут – не дрогнет рука!
Максим чувствовал наконечники штык – ножей на расстоянии: лопатками, почками, горлом и бедрами. Самое страшное – бёдрами. Так на время останешься жить. Тогда поволокут…
…Впрочем, если бы поволокли, это отвлекало бы мысли от конечной цели всего предприятия. Так, наверное, легче. Кроме того, появилась бы ещё боль и злость, и бессильное сопротивление, – это, собственно, жизнь. Глоток жизни, пусть даже последний. Хотя, вероятно, что все, кого ведут этой страшной дорогой, умирают значительно раньше, чем падают в яму. Ожидание смерти – по сути, и есть уже смерть.
На секунду стало так ярко в глазах – это край. Почему– то сразу же стало холодно невыносимо, будто всё внутри вмиг стало ямой. Максим остановился. Остриё упёрлось прямо между лопаток – в позвоночник. Страх сразу куда– то ушёл, терять было нечего, стало легко.
В яме, внизу, было гнилое болото. Запах резал глаза. Нужно прыгать!
«Может быть, это гнилое болото спасёт! Может, не разобьюсь?»
И он прыгнул, нет, он полетел, словно птица в последний полёт. Полетел от штыков, это вовсе не страшно. Две секунды полёта, удар и вокруг – гнилая вода. Вода выпускала наружу. О, Боже, по ней можно плыть! Что удивительно, в яме было светло. Нет, не так, как снаружи, а будто бы сумерки, или рассвет. Только всё было видно. Это светилось болото. Перед Максимом был остров. Из острова издевательски торчал огромный шпиль, очевидно стальной, торчал прямо наверх, в черноту. Словно по нему можно вскарабкаться и… Ха, ха, ха… Ещё один шанс на спасение. Изобретательные палачи! Всегда, черти, были такими.
Вода в болоте была тёплой, добраться до острова было проще простого, намного труднее смириться с ужасным запахом – запахом гнили. Песчаный берег острова не был крутым, выйти на отмель не составляло труда. Жаль, что не всем это всё удавалось. Обычно, брошенные в яму падали полностью расслабленными, без сознания, страх смерти убивал в них рассудок. Такие умирали моментально. Они ломали себе позвоночник, отбивали внутренние органы, получали сотрясение мозга и беспощадно тонули. Выползти на берег и коснуться песка, было уделом и счастьем немногих.
Сначала Максим спал. Долго спал, пока не набрался достаточно сил. Достаточно для чего?
Когда он проснулся, почувствовал голод. Только чем его утолить в безжизненной, брошенной Богом подземной пустыне?
В болоте водились улитки – катушки и прудовики, и много других, неизвестных ему. Разбивая их панцири о железный шпиль, он глотал их сырыми. Вода жутко пахла, но всё же он пил её, пил её литрами, жажда была неуёмной. Максима всё время тошнило, и снова хотелось пить. Он ел улиток, долго пил и засыпал снова. Отсыпался за долгие годы неволи. Отдыхал его мозг. Отдыхало его изнеможённое тело. И тело, и мозг жаждали жизни. Для жизни здесь нужны были силы. Максим отдыхал, его организм пополнял их запасы.
В улитках было много белка, калорий и витаминов. Для существования и жизнедеятельности человеческого организма их бы хватило вполне. Тем более, если сутками просто лежать, экономить энергию, стяжать дух, как этому учат монахи, – калорий много не нужно. А чем ещё можно было заняться на острове смерти? Когда вокруг никого… Ничего… Одиночество… Думать?
Это самое страшное в такой «щекотливой» ситуации. Максим знал об этом. Он старался думать как можно меньше. Мысли можно легко отогнать, если просто считать – «раз, два, три»…
Максим старался думать как можно меньше, это спасало его. Было понятно, что палачи придумали новую, самую изощрённую пытку для своей жертвы. Смысл заключался в том, чтобы жертва сама стала своим палачом. Орудием пытки становится мысль. И нет на свете страшнее этого орудия пытки, поскольку никто не знает человека лучше, чем он сам себя знает, все свои трещинки, все больные места – так называемые болевые, конвульсионные болевые точки. Свои изъяны – СВОЮ СОВЕСТЬ.
На этом острове благоухали только растения. Животных не было вообще. Это значит, что человеку, для того, чтобы выжить, нужно стать похожим на траву, на растение.
Тогда Максим стал растением. Вообразил, что он – есть трава. Он просто лежал, ел ракушки и пил, и считал – «раз, два, три»…
На современном этапе это спасало его.
Хотя о спасении думать было бессмысленно. Единственным шансом, как было написано выше, был шпиль. Шпиль был высотой примерно метров 50– 40 и диаметром в пол обхвата. Стальной ржавый шпиль уходил своим концом в другую яму, в яму прямо над островом, теперь уже вовсе не яму, а дырку в бездонное небо. Мысль о том, что по шпилю придётся карабкаться, ужасала. Упасть с такой высоты на песок – смерть, без каких – либо шансов на то, чтобы выжить. Впрочем, можно остаться калекой, что тоже не утешало. Нет, думать больше нельзя. Нужно гнать мысли прочь. И чем дальше, тем лучше. Забраться на шпиль всё равно не получиться – это безумие. Это верный конец.
Безделье душило безысходностью. Максим больше не мог быть травой. Он смотрел на первую яму снизу и видел только одно, постоянно только одно: как в болото падают люди. До сих пор никто из них не уцелел, все исчезали в болоте бесследно. Но он верил и ждал, что настанет тот день, когда кто–нибудь выплывет…
И… Наконец– то, когда отчаяние уже доводило до мысли о самоубийстве, этот день наступил. Пришёл день, когда на песке, возле шпиля их стало двое.
В этот день Максиму было как никогда плохо. Плохо от ощущения, что он – живой труп. Плохо от абсолютного бездействия и бессмысленности что– либо делать. Плохо от одиночества. Как ни крути, а человеку нужно с кем– то общаться. Хотя бы с идолом, но даже идолов не было здесь. И не было материала, из которого можно бы было их сотворить.
Вдруг, Максим, в этом страшном припадке депрессии услышал плеск. Может галлюцинации? Нет. Это было движение. Из гнилого болота на остров выползал человек! Медленно, как улитка. Человек смотрел на Максима испуганно, с ужасом и последней надеждой. Максим, как хозяин острова встал, и подал прибывшему руку. Пришелец смотрел на него, как голодный, загнанный в угол пёс, которому вдруг подали кость.
Максиму показалось (и это естественно, радостно), что сосед в заточении – редкий, невероятный подарок судьбы, милость Божья. Пусть он другой, из другого теста, тем лучше. Ничто не надоедает так быстро, как отражение в зеркале.
Тот, второй был худым, как скелет, обтянутый кожей: глаза голубые; русые волосы; довольно высокого роста; славянской внешности. Странно… Да, именно странно…
…Это обстоятельство показалось Максиму достаточно странным, поскольку люди славянского типа в этих краях были редкостью неимоверной. Второй был другим, и этот другой очень долго молчал, что было понятно Максиму. Но однажды гость всё– таки заговорил.
Максим умел слушать, так как в прошлой жизни, ещё до ареста и казни, он был писателем. Опыт писательской жизни убедил его в очень простой незатейливой штуке – главный талант писателя заключается в том, чтобы слушать и слышать всё, что вокруг, в частности своего собеседника, кем бы он не был, от академика до обитателя психоневрологического интерната, от олегофрена до вечно пьяного бомжа. Слушать, пытаясь понять и запомнить, впитать в себя звуки и паузы, жесты и уловить интонацию, впитать в себя всё, как губка, которая впитывает в себя до полного насыщения, может быть, никому и ненужную жидкость. Это уже ремесло. А само писательство – только лишь образ. Чаще всего – надуманный образ. Чаще всего – его просто– напросто нет. Этот образ, как тень самого ремесла. Он лишь тень, что становится более– менее чем– то реальным, лишь только тогда, когда на само ремесло сверху падает свет.
Максим слушал. Он очень внимательно слушал пришельца.
Пришельца звали Алексей.
Алексей был слугой по природе своей, по своей родословной был сыном слуги. Своими злыми рассказами о жизни он мстил обществу, которое откровенно обвинял во всех нелепых несчастиях, бедах и злоключениях, что так и рушились на его бестолковую голову там… Наверху.
Душа пришельца была переполнена ненавистью к роду людскому, который сам Алексей называл безликим эгоцентричным словом – социум.
Слова переполняли незваного гостя, поскольку он не был уверен в том, что завтра ему вообще разрешат говорить. Максим понимал, что Алексей попал в гнилое болото закономерно. Такие люди не нужны миру, мир таких отторгает. Открытым оставался только один вопрос: почему Алексей – таки выплыл? Почему он не утонул, как все остальные, почему не нарвался на нож? Какие странные игры заводит с нами судьба!
«Боже мой, что ей нужно от нас?»
Смотрящий вдаль не ведает, что делается рядом. Люди делятся на тех, которые думают, и тех, которые делают. Так было всегда. Совмещать эти занятия нецелесообразно. Как только человек начинает думать самостоятельно, вдруг выясняется, что за него давным – давно уже думают, ответы на все вопросы давным – давно найдены, подготовлены к «полезному» действию, рассортированы. Место «думателя» под солнцем занято. Кто– то этим всю жизнь занимается, не задаром вкушая свой хлеб.
Алексей, там, наверху принял решение думать, не производить. И тогда, уже в зоне, его посетила грустная мысль, что понимает он мало во всём, что твориться вокруг.
Кто виновен в том, что случилось с ним, лично с ним, только с ним, например?
Власть; служители правопорядка; фигуранты системы вещей? Нет, всё это плебеи. Они подчиняются чьи– то приказам, они себе не господа.
Может писарь?.. Писатель, который пишет себе эту страшную сказку про «Яму»? Нет. Он – только зеркало. Разобьёшь одно, вмиг поставят другое.
Так может судья? И снова навряд ли. Судья выносит свои приговоры по тем законам, которые пишет писатель.
Тогда кто же, кто?!! Кто бросает камни в его огород, которые и судья, и писатель, и власть направляют в него, в Алексея? Может Бог? Но зачем это Богу? Может из баловства?
Так мыслитель в своих изысканиях зашёл в тупик.
У каждого следствия есть своя причина. Если я не ошибаюсь, это называется причинно– следственной связью. У каждого явления есть индивидуальные, только ему присущие свойства, отличающие его от всех других явлений. У самой жизни есть нечто, что не может существовать без неё. Это – ложь, по сути дела единственный человеческий грех, ложь – мать всех грехов.
Жизнь (материальная частичная форма существования) всегда обманывала живущих, как только могла. Ложь всегда приводила к фатальным последствиям. Это закон. И только поэтому ложь – всегда зло.
Правда, современный человек научился разгадывать очень многие капканы, которые расставляет перед ним жизнь. Только в этом нет никакой эволюции. Теперь человек самолично научился ставить ловушки себе и подобным себе. Лжи от этого меньше не стало. Изменились только её бесчисленные формы.
Было неправильно, бесчеловечно и дико, но Лёша, даже на этом спасительном острове оказывался лишним. Исцеление от одиночества каралось здесь голодом, улиток на всех не хватало, это было чревато, собственно, всё той же смертью. Голодной смертью, особенно с таким соседом. Дело в том, что Лёша воровал лишних улиток, забирал, присваивал большую часть скудного рациона, который должен был быть распределён по самому элементарному «Кодексу чести». Максим был убеждён, что Лёше вполне хватило бы и сорока, а то и тридцати процентов их общей пищи. В конце концов, конституция Алексея позволяла ему голодать безболезненно. Максиму требовалось больше пищи, Максим был намного крупнее.
Но Алексей не довольствовался, сорока процентами пищи, ему было мало и половины. Он крал. Крал всё, что было, оставляя Максима голодным.
Элементарное знание механизма человеческих отношений здесь не помогало. Джентльменский тип существования, общежития двух человек – не работал. У Алексея были сложные отношения с моралью, и совсем непонятные с честью. Такой человек, как Алексей мог нарушить закон уже только лишь для того, чтобы хотя бы на миг утолить (нет, не голод), – собственный эгоизм. Подчеркнуть ещё раз – «кто в доме хозяин».
Итак, приходилось делать недвусмысленный вывод, что Алексей – это некий феномен, поселившийся случайно на острове среди гнилого болота, который угрожает жизни Максима уже фактом своего существования.
А тем временем, конвоиры сбрасывали сверху новых осуждённых. Это происходило по нескольку раз в день. Видно там, наверху, так и не решили всех своих проблем, лишив жизни Максима и Алексея. В минуты казни, спасённые, не могли не думать об этом. Сколько их в море мира, собратьев по горю? А может все они – Алексей? Если вдруг, в один прекрасный момент на острове появится ещё один Алексей, что тогда? Троих остров не прокормил бы, конечно. Третий живой был бы лишним. И, тем не менее, по закону вероятности, конвейер смертников выдал – таки тебе третьего. Третий был жив.
Он плыл к острову медленно – медленно, экономно расходуя силы. Третий был ранен. Из– под лопатки текла чёрная кровь. Брызг почти не было слышно.
– А! – Сказал Алексей. – Вот и наше спасение! Я его ждал.
– Что? – Не понял Максим.
– Схаваем мы его, вот что! Или что? Что, втроём подыхать? – Резко сказал собеседник. – Да? Или как? Или, может быть, нет?
– Да! – Ответил Максим. – Да, конечно – же, да! Только прошу, добей его сам.
– А… Ишь, вон оно как, – отвернулся от него собеседник. – Видно ручки марать не хотим. Всё чужими руками, аристигенция, мать вашу в пень.
Третий уже выползал из болота на остров, в руках Алексея блеснуло что– то, Максим с удивлением понял, что это – нож. Откуда у него нож? Максим лихорадочно соображал. Неужели там, наверху ему удалось спрятать нож? Вот проныра!
«Но самое главное – скрыл от меня, – подумал Максим, – это чтобы не насторожить. Ясно, ясно, понятно. Ах, да Лёшка, ай да сукин сын!»
Не замечая, он в ужасе пятился дальше и дальше, пока не упёрся спиной в твёрдый островной шпиль.
Алексей подошёл к ползущему человеку, протянул руку и резким движением клинка перерезал ему горло. Кровь хлынула на песок, обессиленный человек упал вслед за ней. Потом Алексей долго мылся в болоте.
– Эй, – окликнул он Максима.
– Что? – не осознавая, стараясь не осознавать, спросил Максим, через силу разжимая сведённые судорогой челюсти.
– Кушать подано, Сир! Бери, не стесняйся. У нас всё по– свойски.
Он грозно смотрел на Максима и тот подошёл в ужасе к окровавленному трупу.
– Ешь, чего ломаешься, как целка, – приказал Алексей, возомнивший из себя добытчика и кормильца. Он улыбнулся гнилыми зубами, стало страшнее вдвойне.
Песок впитывал кровь. Казалось, что эти чёрные пятна уже никогда не смоет болото.
– Что? Может быть не по вкусу? – Захохотал Алексей. – Перчику, соли, вина? Вы какое предпочитаете?
Он бесконечно смеялся и без конца говорил:
– Вы, писатели, интеллигенция, – говорил он Максиму, объединяя в его лице весь мир, всех, кто сбросил его сюда, – убить человека вы можете, это пожалуйста. Подписав приговор, например. А вот съесть его сырого. Так, без соли и перца, без обработки. С песком из болота, вместо закуски! Слабо? Почему? Скажи мне, почему? Ведь вы всю свою жизнь только этим и занимались там, наверху. Жрали друг друга и всё. И поэтому здесь. А я там не жрал, а здесь жру, вот такая, блин, разница, – кто из нас лучше? Да не бойся ты этих дурацких законов. Ведь тебя уже нет. Ты давно уже мёртв!
Челюсти Алексея работали как жернова. Он жевал и жевал и глотал. Тело его дрожало, принимая пищу, от которой отвыкло.
– Кушай, – говорил Алексей почти ласково, – Эти, – он ткнул пальцем наверх, – только рады кормить тебя, здесь всё продумано, ты не заметил? Казнь называется! Что они, думаешь, просто не могут убить? Бац – и всё… А здесь на тебе – остров этот… Болото... И шпиль… Это всё не с проста. Эх, сейчас бы сюда коньяку! Да девчоночек повеселее. Ну что ты всё время кривишься? Противно? Противно, согласен, но выхода нет, ты пойми. Коньяк бы помог. А так нет. Живи, радуйся, блин. Может, сбросят, собаки шальные, коньяк, – так, шучу. Хотя, кто его знает, что у них там, в головах?
Максима вырвало. Он побежал.
– Да ты куда, спятил что ли? Дальше Максим очень долго не слышал его. Он опускал голову под воду и держал её там до тех пор, пока не начинал реально захлёбываться. Затем он делал несколько глотков воздуха и снова прятал лицо в болото.
«Закрыв глаза, я прошу воду, вода, очисти нас, ещё один раз».
Пищи в желудке практически не осталось. Тело стало очищенным, освобождённым.
Наконец он пришёл в себя, встал в полный рост, стряхнул с себя воду. Он пришёл к Алексею, наткнулся на взгляд его, словно на камень. Максим сел и тупо стал есть.
Сырое человеческое мясо попадало в желудок. Поправлялся от голода весь организм. Появлялись силы.
– Дай нож, – сказал Максим Алексею.
– Зачем? – Спросил тот.
– Так удобней. Грудинки нарежу.
– Возьми.
Когда нож оказался в руках у Максима, он молниеносно вонзился прямо в сердце Алёше, тот не успел даже дрогнуть.
Максим хладнокровно столкнул труп поближе к воде, проследил унылым взглядом и побрёл восвояси, обратно на остров.
Всё повторялось, всё повернулось вспять, – обессиленный он выполз на песчаную отмель и вновь тишина… Пустота… Одиночество…
Вода светилась. Было тепло. Максим провалился в глубокий спокойный, сытый младенческий сон.
Утром он понял, что должен стать сильным.
«Ты должен быть сильным, иначе, зачем тебе быть?»
Человечины хватило на десять дней. Внутренности приходилось выбрасывать подальше от берега – чтобы мясо не портилось. Микрофлора для хранения продуктов здесь была просто идеальной. Ссадины и царапины заживали моментально, насекомых не было, продукты могли храниться внушительно долго.
На острове наступило состояние относительного покоя. Вскоре выполз четвёртый. Максим уже не думал, что с этим делать. Он должен стать сильным, самым сильным. Он должен выбраться по шпилю наверх. А там – что будет, то будет.
Теперь Максим вновь остался на острове в полном одиночестве. Нужно было найти новый ритм жизни, ток жизни – режим, чтобы жизнь не оказалась бессмысленной вновь. Вдвоём на острове было слишком тесно, одному – слишком просторно. Когда слишком просторно – тоже не очень уютно.
«Пой, ангел, пой.
О том, что сломалось в душе.
О том, что я «уже»,
А ты всё ещё «пока»
О том, что сердце просит вина,
О том, что сегодня война».
Что– то сломалось в душе Максима, что– то неизлечимо сломалось, что– то перевернулось. И вот, на месте этого слома в нём начала расти какая– то жёсткая, просто каменная решимость. Он хотел выбраться!!!
Во что бы то ни стало выбраться отсюда, чего бы это не стоило. Зачем?
Может быть, он хотел сказать людям что– то новое, неизвестное о себе и о них. Может быть, просто соскучился по банальному человеческому общению, человеческому теплу? Может быть для того, чтобы лишь передать людям мысль, что они через чур озабочены сами собой? Но реально они беззащитны друг перед другом и перед природой. Только поэтому ограждают себя тысячами ярлыков, которые по сути своей являются фиговыми листами, или мыльными пузырями, как Вам будет угодно.
Максим скоро понял это и приспособился.
В принципе, его поведение мало, чем отличалось от поведения подопытного грызуна, помещённого в бочку – так делают крыс – крысоедов. Но если взглянуть на всё это абстрактно, власти, там, наверху изначально пытаются поставить человека в положение зверя. Это делается для того, чтобы воспитать из гражданина примерного подданного. Собирается специальный лабиринт. Новорождённый зверёныш попадает в заранее заготовленную для него ячейку этого лабиринта, грызуна, соответственно, начинают обучать «правильной» жизни. За разумные поступки (с точки зрения организаторов эксперимента) зверёк получает лакомый кусочек подкормки, в противном случае – его бьют. И очень скоро зверёк становится образованным, знает, что можно, а что нельзя. Выпущенный на свободу взрослый грызун, сожравший к этому моменту уже много своих собратьев, будет жить по звериным правилам, это элементарно. А чуть оступишься – добро пожаловать в «Яму»…
Всё так в реальности и происходит.
Покорные и послушные овечки живут наверху, власть как бы даёт им всё, что нужно для жизни. Но, как только забудешь о послушании – пропадёт вера! А чтобы она не пропала, нужен лабиринт порядка. Попадёшь в него с детства, будешь блуждать только между его узких стен – останешься цел. Так строится государство. С точки зрения, с высоты полёта глобальных стражников – эта модель мироустройства мудра, надёжна и дальновидна.
Теперь Максим стал каннибалом. Он не испытывал особых угрызений совести, у него была цель, величайшая цель, что могла поглотить собой всё, даже совесть. Поедание человеческой плоти было только средством для достижения цели. Осуждённые сыпались в яму градом, выплывали немногие. Однако Максиму хватало.
Цель, которую Максим поставил перед собой, по сути, разделялась на две.
Первое: стать очень сильным, выбраться отсюда.
Второе: не попасть обратно, в гнилое болото.
С первой половиной было всё достаточно ясно. Нужно было тщательно обдумывать все свои действия, разрабатывать стратегические задания назавтра, упорно тренироваться.
О второй половине пока думать не стоило. Шпиль мог быть частью изощрённой пытки, для самых сильных. Кто знает, может, стоило забраться наверх, тебя вновь скинут вниз. Но, так, или иначе, выбора не было. Нужно было надеяться только на лучшее, только на лучшее, или на Бога…
Максим начал тренироваться. Он выполнял немыслимые упражнения с упорством фанатика. Утром он вставал рано. Сотни раз приседал, ходил гуськом вокруг шпиля, отжимался на фалангах пальцев от поверхности песка. Часами он просто бегал вокруг острова, ползал, как змея. Он очень много плавал, заплывая всё дальше и дальше с каждым новым заплывом. Максим был осторожен и терпелив, и сила покорялась ему. Его мышцы становились всё твёрже и твёрже, а кожа его превращалась в нождачку, – в инструмент.
Максим умышленно, сам создавал себе сложности. Он учился драться. Теперь он уже не убивал сразу, пока противник деморализован и слаб. Он спасал казнённых, давал им отдохнуть, кормил их улитками, затем вызвал на честный турнир. Каждый новый противник учил его чему– то новому. Но Максим всегда побеждал, потому что учился усердно.
И пришло время, когда Максим перестал бояться людей.
Пожалуй, теперь, можно было попытаться штурмовать шпиль. Но Максим медлил, он хотел наверняка.
Теперь, когда Максим умел практически всё, он не спешил наверх, он тянул время. Ему даже чем– то понравилась прежняя жизнь. Он продолжал жить своим чередом: бегал гуськом вокруг шпиля; плавал; вытаскивал из гнилого болота казнённых; дрался, убивал их; разделывал трупы и ел; бегал; бегал на четвереньках; отжимался от песка; бил рёбрами ладоней о шпиль, – Максим готовился тщательно. Он не торопил событий и не торопился. Пусть окончательно надоест эта жизнь, и шпиль покажется более близким, чем остров. Впрочем, даже уже сейчас, он был уверен в победе. Наконец он почувствовал, что его день настал.
После длительных упорных тренировок шпиль не оказался серьёзным препятствием для Максима. Наверху его ждала торжественная концессия из посвящённых
«Здравствуйте, Ваше Величество! Добро пожаловать в Рай!»
14.
ДИЛА АНТАРА.
«Живым – живое, мёртвым – смерть».
…Он жил в буреломе оврага столетней совы по имени Тунь. В непролазной глуши, где нет никого, кроме диких зверей и назойливых птиц. Тунь считала себя его лучшей подругой, хотя была старше на 33 года и 33 дня.
Она умела летать. А он не умел, но очень хотел научиться. Она говорила: «всё вздор! Без крыльев никто не летает. Даже такие, как ты!»
И он опускал вниз клыки и беспомощно плакал, как маленький – маленький мальчик.
Темнело.
Дневные служители леса затихли. Ветер устало вздохнул и улёгся в траву, наигравшись с листвой. Подмял под себя паутину и замер.
Покой.
Зловещий покой, мрачным, как смерть одеялом окутал тайгу и совиный овраг. Казалось, что время остановилось, и Солнце уже никогда не взойдёт над верхушками сосен. Вместо него появилась Луна. Великая и неприступная, сытая и молчаливая. Следом за ней шла родная сестра её – Вальпургиева ночь.
– Дилашка, вставай! Я уже вижу, – проурчала сова, бесшумно вцепившись когтями в корягу.
В ответ, из залежавшейся кучи поваленных брёвен послышался жалобный рык.
– Перестань, – птица клюнула клювом соседнюю ветку.
Жалобный рык повторился. Куча поваленных веток зло зашуршала.
– Ты, верно, забыл, – ухнула громко сова и посмотрела на небо, – смотри, как бы не опоздать…
Луна поднималась всё выше и выше. Летучие мыши пищали наперебой: «Дзынь – дзынь, кышь – кышь!» Пугали тупых комаров.
Не смотря ни на что комаров становилось всё больше и больше – (растёт вурдалатское племя! Э – гей).
– Помоги мне, Ту – ню – ша! – брёвна зашевелились.
Что– то, кряхтя, в темноте поднялось и снова упало, дыша тяжело и неравномерно.
Хрустнула ветка, – ещё и ещё…
– Шша! – откликнулся лес и замер.
– Шшто, переспал что– ли, старый? – сова брызнула взглядом на землю, – аль недоспал? Шфу, морока.
Где– то вдали затрещала кукушка, – считает кому– то, будь ей неладно.
Лягушки проснулись. Поют в унисон с соловьями.
Красиво…
– Бок отлежал я, Тунюшь, – ответило что– то, самому уж никак не подняться. Подуй на личико, а…
– Ээх, – птица проворно, как кошка опустилась на землю, – вот так всегда. Горе мне, горе, – сказала она.
Из кучи поваленных брёвен вдруг появилась звериная морда (толи кабан, толи волк) и зашипела. Тунь уселась чудовищу прямо на нос, замахала крылами часто– пречасто.
– Так, та– ак! Ещё, – командовал зверь, – воздух, мне нужен воздух! Воздух, ах– ха!!!
– Возьми его, Дила Антара, – завопила сова.
Огромные крылья, лопасти адской машины возбудили за долю секунды ужасную, страшную, грандиозную бурю. Всё вмиг смешалось: деревья; листья; трава. Несколько сосен грохнулось в кучу… Поваленных брёвен. Зверь завыл от восторга и боли.
– Ещё! Мне нужен воздух! – Как гром разносилось бурей по лесу.
– Возьми его, Дила Антара! Весь воздух твой, – отвечала сова ураганом.
– Урра! Я просыпаюсь! Я тоже вижу, у– у, – тело гигантского неописуемо – жуткого зверя восстало, стряхнув с себя брёвна. Брёвна, как спички, закружил вихрь и унёс в поднебесье. – Спасибо, Тунюша! Спасибо, родная! Я просыпаюсь, у– уу…
Чудовище торжествовало.
Глаза возгорели огненно– красным.
Тунь содрогнулась, слетела с мокрого носа и села на пень, неподалёку. Вновь стало тихо.
– Прекрасная ночь, чёрт возьми, – произнёс еле– слышно Дила Антара.
– Ох – хо, – в ответ простонала сова.
Оправившись от урагана, вокруг заскрипели коряги и уцелевшие чудом деревья – калеки. Все о своём. Мирно, как в детской сказке. Летучая мышь робко пискнула рядом. И замолчала: «т– сс, не насвистать бы беды».
– Зачем? Тунь, зачем ты меня разбудила? Я так сладко спал, – зверь лениво зевнул и уселся на землю.
Сова встрепенулась, почистила клюв.
– Я так и знала, – сказала она, – всё забыл. Ты опять всё забыл, окаянный!
– О чём это? – Спросило чудовище сонно.
– О чём?! – Тунь засмеялась, – ха, ха! Посмотри на Луну. Вспоминай, – и зашипела, как змей – искуситель.
– Луна? – Он нехотя взглянул на небо. – Луна как Луна. Что с тобой, птица?
– Расцвёл Корень Бура. Не время валять дурака. Вспоминай, – она в ярости клюнула пень. Пень треснул и раскололся, – ну, вспоминай же, родной…
– Корень Бура? – Зверь почесал ногой левое ухо, – Бура, Бура… Не помню.
– Какой же ты долгий, Дилаша.
Они замолчали.
Дила Антара уставился в пень, который минуту назад расколола сова, застыл, как статуя. Сова притворилась, что ей всё равно, закрыла глаза и отвернулась. Так могло продолжаться всю ночь, но…
…Вдруг по небу светлым пятном пролетел Белый Ангел. Ночью? С чего бы?
– Атхилл!!! – Прокряхтел лес по оврагу.
– Я вспомнил, – шепнул сове толи волк, толи кабан и встал в полный рост, – Корень Бура! Ну, как же я так?
– Наконец– то, – Тунь захлопала крыльями снова, но тише.
– Когда? – Зарычал зверь на Луну.
– Мэтр ждёт нас в полночь, – механическим голосом произнесла надменная птица – хозяйка.
– Так чего же мы!!! Ждём?
Он оскалил клыкастую пасть. Дыбом встала мохнатая грязная шкура.
– Нам нужен подарок для мэтра.
– Я знаю… Веди меня, птица… Успеем!!!
Полночь.
Луна осветила поляну. Всё, что было невидимым раньше, вдруг стало реальным и ощутимым, обыденным и до безумия правдоподобным.
Секунда… Другая, – деревья застыли.
– Атхилл, – крикнул лес.
И звёзды попадали наземь. Засияли в траве молодой светлячками.
По светлячкам, чуть дыша, на поляну, из буреломов, оврагов и шкер являются все обитатели тьмы: личинки огромных жуков – душеедов; черви с глазами домашних котов; собаки о трёх головах; гномы с ликами мёртвых людей; русалки, лешие и водяные; «тори» без цвета и плоти, – целая армия призраков и привидений.
Вот птицы без крыльев спускают откуда– то с неба огромный иссеня – чёрный бревенчатый гроб.
Головастые тролли ставят его на самое видное место, посередине.
Ликует нечистая сила, беснуется в дьявольском танце, пытается вскрыть замшелую крышку. Последняя не поддаётся.
– Атхилл! Атхилл! – Кричит чёрный лес всё громче и громче.
Непонятно откуда вдруг появляются голые люди. Мужчины и женщины бегают, прыгают, падают, словно слепые. Каждый шепчет о чём– то своём, на чужом для «чужих» языке. Толи себе, толи небу, – дразнят природу.
Чу, подбираются медленно к гробу. Всё ближе и ближе.
Один из них, самый уродливый и неказистый, обгоняя других, подползает вплотную.
– Раайса Алима! Алима Тика Булаза! Булаза Зии! – Скулит он злобно на троллей.
Те убираются прочь.
В правой руке, сине – белым злотворным огнём загорается веник магических трав и благовоний. Едкий, всеудушающий дым вмиг осаждает поляну. Нечисть падает, прячется в травах и замирает, глядя на это.
– Зи, – командует голый урод, хлещет в экстазе веником гроб, смеётся, как сумасшедший.
– Атха! – Гроб скрипит и трясётся: «всё, всё здесь живое».
– Зии, – отвечает уроду поляна психоделическим смрадом и тонет в тумане вместе со всеми.
Стихает…
Луна безмолвно тоскует по звёздам и ждёт.
Наконец, не выдержав пытки, вздохнув тяжело и тоскливо, крышка гроба спадает на землю.
Светлячки, в испуге подпрыгнув на месте, вновь улетают на небо. Небо снова становится ясным, как раньше. Туман оседает. Ночь получается светлой, как утро. Из открытого гроба, внезапно для всех, вдруг вылетают несметные полчища бабочек «Белых Харимов». Эти адские твари немедленно, пухом заполоняют весь свет. Заслоняют своими стадами Луну и новое звёздное небо.
Страшно!!!
Однако Харимы летают недолго. Пуржа закружат свою стаю – минута, другая…
И умирают.
Как странно.
Поляна белеет под лепестками, снежными хлопьями этих безумных созданий. Яркий, безмолвный, молитвенно – белый ковёр застилает поляну.
Чудо! Будто зима! Душа застывает!!!
В гробу восседает грязная, мерзкая сущность: по грубому жирному, сальному телу стекает вонючая слизь; на морде жевала; во лбу два огромных каменных рога; лапы в морщинах с когтями; когти – стекло; надменный взгляд василиска, – шша…
Всё покрывает короткая, толстая с человеческий палец щетина.
ЭТО МЭТР.
Присутствующие поднимаются из укрытий и тут же падают на четвереньки в знак уважения и неподдельной любви.
Со всех концов света, толпясь вокруг властелина, сползаются демоны «тонкого мира». Мэтр правит балом не торопясь, обливая вонючей слюной вновь прибывающих монстров.
– Раайса Алима! Алима Тика Булаза! Булаза Зуууу, – воет он на Луну.
Луна тускнеет, становится красной.
Пробил час…
Начинается праздник!!!
С юга, на колеснице из жёлтых алмазов, летит огнедышаший лев по имени Сира Викоба. В лапах беспомощно блеет, трясётся от страха и боли лохматый двуглавый козёл (воплощение старого, мёртвого Бога, известного миру лишь понаслышке).
– Сахи! Сахи за Ра! – Приветствует гостя поляна.
– С любовью к Вам, Мэтр, – мяукает Сира Викоба, как кошка, – вот Вам мой подарок. Будьте любезны.
– Айра, – хрипит Мэтр Леонол, уводя жевала к затылку.
Козёл выбегает на волю. В ужасе прыгает от колдуна к колдуну, от упыря к вурдалаку.
Поляна смеётся, не выпускает.
– Хаддат, – дрожат небеса.
Обессилев, животное падает к гробу.
– Умри! Умри! – Пищат летучие мыши.
– Пусть умрёт! – Командует Мэтр.
Духи хватают козла, разрывают на части, сосут горячую кровь, мажут ею друг друга, лижут кровавыми ртами гроб Леонола.
Хвосты… Копыта… Клыки… О, небеса!!!
Но нет, это не небеса. Это наша Земля.
Где всему своё время.
– Сердце! Сердце для господина! – Вдруг из толпы выбегает знакомый нам голый урод с красным комочком в руке.
Комочек дёргает руку, брызгает в стороны красным. Поляна стихает. Хозяин берёт в лапы сердце и отправляет в бездонную пасть.
– Жертва! – Кричит он своим верным слугам.
– Жертва! – Вторит властному голосу нечисть.
– Слава Вам! – Огнедышаший лев удаляется в чащу.
– Мало! – Гудит Мэтр вдогонку, – ещё, твари, ещё!!!
Народ зарывается в Землю.
Из Земли вырастают деревья. Живые. С глазами, ушами и клешнями вместо ветвей.
– Мало, – кряхтят они, – мало!
Небеса разрываются молнией с громом. Молния бьёт по деревьям, подползает змеёй к «Самому».
– Доброй ночи Вам, Мэтр, – шипит она, извиваясь кругами.
Круги, путаясь сетью, влачат за собой красивую юную, спящую деву.
Бесы сползают с деревьев. Водружают напротив хозяйского гроба огромный осиновый крест. Девушку вяжут к кресту, как Христа… На распятье!!!
Она просыпается. В ужасе смотрит вокруг. Отчаянно плачет, кричит и ничего не понимает. Духи водят вокруг неё хоровод, поют похабные песни. Мэтр громко смеётся.
– Призовите ко мне Тинолиса! – Кричит он сквозь свой дикий смех.
– Я вись, Тинолис, – подпевают поляне деревья.
Из земли вырастает корень и превращается в чёрного краба с длинными, как прутья ивы, усами.
– Жертва! – Кричит ему Мэтр.
– Жертва, – шипит в ответ краб, подползает к распятой девице.
Девушка в ужасе прячет глаза в волосах, обливаясь слезами и потом. Тинолис щекотит лапками крест, продолжает шипеть.
– Здравствуй, красавица, здравствуй, – ласкает жертву оживший только что корень.
– Не надо! – Молит она, задыхаясь от собственных слов.
– Сейчас, сейчас. Всё хорошо, – шипит себе краб и резким движением щупалец, вдруг, разрывает ей грудь. Тело девушки хлюпает кровью на землю.
– Смерть, – шипит Тинолис, отползает от гроба.
– Смертушка, – повторяет поляна.
– Атхилл, – блеет Мэтр, как овца.
– Хаддат, – отвечают хозяину звёзды.
– Да здравствует жертва! И ныне и присно, – пищат летучие мыши.
Крест возгорается огненно – красным всепожирающим пламенем ада. Духи вгрызаются в корни деревьев, дрожат. Так продолжается около часа. Над поляной восходит Олузанайя – звезда воровства.
– Ещё, – раздаётся из гроба.
– Ещё? – Удивлённо вздыхает поляна.
– Ещё, мои твари, ещё! – Мэтр расправляет синие крылья и начинает трястись в параличе своей страсти, – ещё! Мне нужно ещё! Да здравствует жертва!!!
– Кто здесь? Кто здесь? – По зловещей поляне, нюхая воздух, в панике бегает голый урод, – я чую земное создание. Птица! Да, что– то живое! Здесь, рядом, Мэтр!? – Кричит он, не умолкая.
– Кто здесь? – Вторит за ним Леонол.
Гроб багровеет. Нечисть тревожится, трусит, зыркает по сторонам.
Из леса выходит упырь. С белым – белым мешком и совой на плече. Сборище облегчённо вздыхает.
– Птица! Вы видите, птица! – Скулит восторженно голый, – там! У него… Живая сова!!!
– Пока что живая, – смеётся поляна, – пока что.
– Всему своё время.
– За нами не станет.
– Заткнитесь вы, свиньи! – Обрывает их Мэтр.
Упырь молча подходит, пристально смотрит в глаза хозяину ночи и нежно передаёт ему белый мешок. Сова смотрит по сторонам, спокойно щёлкает клювом. Из мешка раздаётся, что?.. ДЕТСКИЙ ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ ПЛАЧ!!!
– Да это младенец!
– Младенец!
– Младенец…
Ослеплённая третьей жертвой поляна смолкает.
Мэтр убирает в гроб белый мешок и прячется сам, получив всё, что нужно. Вместо Мэтра из гроба является рыжий петух и кричит громко – громко:
– Кука! Кукар! Реку!..
Всё вмиг исчезает. Как страшный сон.
– Успели? – Тихо шепчет упырь.
– Успели, Дилаша, успели, – отвечает довольно сова.
Светает…
…И первый луч Солнца сгоняет последние лунные тучи с поляны.
– Атхилл! – Начинается день.
– «Отче наш, сущий на небесах!
Да святится Имя Твоё;
Да придет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на Земле,
Как на небе;
Хлеб наш насущный дай нам на сей день;
И прости нам долги наши,
Как и мы прощаем должникам нашим;
И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого,
Ибо Твоё есть Царство и Сила и Слава
Во веки. Аминь». –
Пробормотал в третий раз дед Никанор, тупо глядя в бревенчатый угол избы. – Истинно, поднимите головы ваши, ибо оно приближается! Прости меня, грешного, Господи, – добавил он и перекрестился.
– Да чего уж там, дедушка… Кончено всё, понимаешь? П… Проклята я. Я жить не буду, – пролепетала дрожащим голосом Маша, – всё. Всё это, всё… Ванечка! Ва…
По половицам рывками скользил первый, совсем ещё слабый, девственный солнечный луч. Керосинка потухла сама – немудрено. Они не спали всю ночь. Дед замолчал. Закрыл глаза. По небритым морщинам лица медленно поползли скудные капельки старческих слёз.
– Успокойся, доченька, милая. Горюшко слёзы бабьи не любит. Ой, как не любит, – прошептала бабка Агафья.
– Пустое, бабуля, пустое. Теперь всё пустое. Теперь, бабушка, всё ни к чему…
Прошло время. Электронные часики «snooz» прокукарекали: «шесть». За окошком совсем рассвело. Огромное красное Солнце, сказочным огненным шаром зависло над промысловым посёлком «Дурган». Коровьим рёвом и лаем бездомных собак «Дурган» встречал первомайское утро.
– «Оно» ходит рядом! – После длительной паузы выдавил дед. – Десять лет… Господи, все десять лет… Гос – по – ди!!! Чёрт бы побрал все эти годы…
– Он так и сделал, – крикнула Маша, уткнулась носом в подушку и зарыдала.
Под глазами поплыли круги. Обрывки прошедшей, канувшей в бездну безумия ночи путались в памяти, оживали червями, грызущими язву на беззащитном, израненном временем сердце: тьма; звон стекла; разбитые окна и птица…
Огромная птица – то ли сова, то ли филин, то ли сам Дьявол!
Вот она зверем врывается в дом. Как кошмар, как иллюзия, галлюцинация, ужас…
Вот она машет крылами, – жутко, холодно, страстно…
Вот она демоном тонкого мира, крадучись, зло подбирается к детской кроватке…
…Глаза?!
О, Боже – это не птица! Это чудовище, призрак, знамение, смерть!!!
Два огромных огненных глаза шарят по комнате и…
– «Ванечка! Ваня! Малыш!»
Но материнского крика не слышно, увы. Звук парализован. Время остановилось. Реальности больше не существует. Еще мгновение и…
Трёхмесячный Ваня в когтях. В когтях у неведомой птицы.
Секундой она улетает обратно в окно. Назад, в непроглядную майскую ночь.
Куда?
Может в лес. Может в ад. Может на небеса…
Кто знает?
Пустая кроватка, разбитые окна и ночь – вот всё, что осталось от материнского счастья.
– Я должен вернуть его, – сказал дед, – иначе «оно» возьмёт нас. «Оно» возьмёт всё, даже то, чего нет.
К потолку, тонкой струйкой пополз серый дым зажёванной, мокрой до основания сигареты. Никанор глубоко затянулся и сплюнул. Бабка Агафья брезгливо махнула рукой.
– Ты сходишь с ума, – прокряхтела она.
– К сожалению, нет, – ответил старик, – я знаю, что говорю.
Он говорил уверенно, странно и страшно, как никогда.
– Что ты имеешь в виду? – Спросила окаменевшим голосом Маша, – ты… Что– то знаешь! Я чувствую это. Ради Бога, не мучай меня!
– Соломон был не прав, – промычал задумчиво дед. – Нет воскрешенья из мёртвых. Потому, что нет смерти. Все мёртвые живы, я знаю!
Капелька пота скатилась с виска. Он поднял глаза и чуть слышно добавил:
– Щипни меня, а?
– Опять за своё. Хоть сегодня – то, дедушка! Остепенись, нельзя тебе больше. Никанор замолчал.
– Сделай ему один кубик, пускай. А то совсем «заломает», – процедила сквозь зубы Агафья.
– Что вы за люди, ей – Богу!
Маша встала, открыла дверцу аптечки, достала бутылочку с белой, как молоко жидкой смесью и одноразовый шприц.
Старик вытянул левую руку: «сегодня сюда».
– Да тут уже некуда, деда, совсем…
– Съели небо моё, хоть так полетаю. Щипай, по моим не промажешь.
Игла вонзилась в шершавую кожу и через минуту вышла обратно. Шарики крови застенчиво скрылись под ватным тампоном.
– Крыс много нынче, однако, – пробормотал Никанор, как в бреду, – тараканов и крыс. Ты знаешь их, дочка.
– Дедуля, – кошкой мурлыкнула Маша в ответ, – я всё поняла! Нашего Ваню уже не вернуть… «Они» забрали его! И нас… И всё, даже то, чего нет. «Оно» больше не приближается, деда… Смотри – «оно» уже здесь!!!
В опочивальне «Великой Страны Президента» стоял полумрак, – Президент отдыхал. И ничто: ни разруха; ни голод народа; ни детская смерть, – не могло помешать его сну.
Его сон охраняли тысячи верных солдат, сотни заботливых слуг нежно, по– матерински оберегали Его.
И каждый готов был отдать свою жизнь только за то, чтобы Он не проснулся. Раньше, чем нужно.
«Великой Страны Президент» сладко спал, как маленький – маленький мальчик.
Вдруг…
Что–то, как тень, незримо скользнуло сквозь жалюзи в окнах…
Клубочком незримого дыма приблизилось к тронному ложе…
И прошептало:
– Дилашка, вставай. Я уже вижу…
15.
КУДА МЫ ГУЛЯЕМ ВО СНЕ.
Почти треть своей жизни человек пребывает во сне. Сон сопровождается изменением привычной формы сознания и сновидениями. Это странствие, человек во сне перемещается, мы это чувствуем, вот только не знаем куда?
Когда мы спим, в нас проявляются некие качества, которые обладают невероятной магической силой влияния на объективное, данное нам в ощущениях. Это действительно так, ибо наша душа, когда тело не спит, выполняет великое множество функций не свойственных ей. Она жертвует цельностью образов, расщепляется, словно болеет, принадлежит не себе. Душа отдаёт очень много энергии вполне конкретным занятиям тела, работает в тех областях, где не свойственно действовать духу. Насилие?..
…Разумеется, наша душа устаёт. И тогда отключается тело.
В этот самый момент душа вновь обретает способность самостоятельно управлять своим собственным домом, обретает свободу вершить свои действия без принуждения, человек обретает возможность быть тем, кто он есть.
И действительно, спящее тело не чувствует! А она – душа – бодрствует, видит, она познаёт то, что видно во сне. То, что дано ей чертогами «Нави». Душа слышит, она ходит, плавает и осязает, печалится или скорбит, размышляет и делает выводы, принимает решения, совершает открытия! Причём, выполняет всё это на необозримом для тела пространстве! Разве это не чудо?
Кто понимает, о чём идёт речь, должен знать – это снова обман, это ложь!
Сон – реальность, всё остальное – иллюзии. Так устроен наш мир,
ЕСТЬ ОДИН В НЁМ ЖИВУЩИЙ, ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ – ЕГО МЫСЛЕФОРМЫ.
Сон – жизненно важная потребность организма человека, причём много более важная, чем, скажем, потребность организма в приёме пищи. Без пищи человек проживёт сорок – шестьдесят дней, десять суток без сна обернётся клиенту тяжёлой болезнью. С точки зрения физики, сон представляет собой торможение клеток коры больших полушарий головного мозга, которое возникает, как следствие расходования клетками биоэнергетического потенциала в период бодрствования. Дело в том, что клетки головного мозга тоже устают, снижается качество их возбудимости.
Однако нельзя упускать и тот факт, что в состоянии этого торможения (не люблю это слово) нервные клетки не просто восстанавливают свой биоэнергетический уровень, но и достаточно эффективно обмениваются между собой информацией, совещаются, что– то планируют. Информация всех клеток в целом необходима для каждой из них по отдельности, для предстоящей работы, когда тело проснётся.
Если глубже проанализировать все эти «фишки», хотя бы по дедушке Фрейду, получается, – сон возникает в организме исключительно в результате деструктивных, нездоровых процессов. Соответственно, бодрствование нашего организма, любое наше движение, ВСЯ НАША ЖИЗНЬ – ЕСТЬ БОЛЕЗНЬ.
Сон – стабилизатор болезненного состояния, балласт между жизнью – болезнью и чем– то ещё…
…Во время сна сознание человека выходит за пределы физического тела. Оно странствует, но так, что при этом остаётся прикреплённой к телу некой «астральной пуповиной». Таким образом, тело является «плацентой» нашей души, а сознание наше – ещё не созревшим «ребёнком». Во время сна этот самый «ребёнок» делает свои первые, робкие, неумелые шаги в неизвестном, расширенном мире – мире образов и мыслеформ, в мире двадцати двух.
ДВАДЦАТЬ ДВА ИЕРОФАНТА, ВОЗМОЖНО, ЖИВУТ В НАШИХ СНАХ.
Сон бывает пассивным (вялотекущим), или активным (флэшсон) – быстрым, как вспышка яркого света, летаргическим и, непосредственно – схимой.
Основными признаками вялотекущего сна являются: снижение сердечного ритма; уменьшение частоты дыхания; замедление мышечных реакций. В глубокой фазе пассивного сна количество телодвижений спящего человека становится минимальным. В таком состоянии разбудить тело очень даже не просто. Занимательно, что при пробуждении из такой фазы человек сновидений не помнит.
Флэшсон – полная противоположность: учащается дыхание и сердцебиение; повышается двигательная активность спящего; фиксируются явные движения глазных яблок. Это значит, что человек что– то видит – факт сновидения. Если его разбудить в этот миг, он расскажет о том, что ему показали.
Летаргический сон – редкая разновидность вялотекущего сна. Характеризуется практически полным отсутствием пульса, дыхания и нейромышечных функций. Тело в таком состоянии очень похоже на мёртвое тело, на труп, однако оно всё же дышит, хотя крайне редко, известны случаи частоты дыхания до одного – двух вздохов в сутки. Процесс обмена веществ и регенерации клеток замедлен почти до ноля, но он всё же идёт, в результате тело не портится, разложения не происходит.
Схима – сознательное, добровольное, целенаправленное, умышленное, практическое погружение сознания и души человека в чертоги «Нави». Пульса нет. Дыхания нет. Температура тела равна температуре окружающей среды. Полная остановка всех жизненных функций человеческого организма на физическом (видимом) плане. В таком состоянии человек может находиться до сорока дней. По истечению этого срока душа уже не вернётся. В схиму сознательно погружаются особые люди, высшего уровня эзотерического посвящения, так называемые монахи – схимники, или схимонахи. Впрочем, на востоке таких людей тоже не мало. Это миссионеры, они постоянно общаются с непроявленным миром, решают в нём непосредственно наши с Вами проблемы. Для них нет понятия жизни и смерти. «Командировки» в загробный мир – их работа.
Теория «странствий сознания» по миру образов во время сна многое объясняет. Во время активного сна сознание человека гуляет. Все его действия, так или иначе, отражаются на физических телодвижениях. Странствие запоминаемо по причине его недалёкости, погружение в сон не является очень глубоким.
Во время пассивного (вялотекущего) сна, сознание как бы парит над бездейственным телом, тело при этом спокойно и невозмутимо. Душа пребывает в целебном эгрегоре. Идёт процесс перенастройки, взаимный обмен энергетикой с правящим образом.
Сон цикличен. Однородный цикл состоит из двух взаимосвязанных фаз – пассивной и активной, общая продолжительность нормального цикла сна – два часа. В конце каждого цикла наблюдается резкое повышение активности самого организма, наблюдается стремление к пробуждению. Таким образом (это очень важно!), продолжительность сна должна укладываться в двухчасовые промежутки времени – (2– 4– 6– 8– 10 часов). К слову, расстройства сна относятся к одной из главных проблем здоровья человечества в целом. Современный мир требует от своих обитателей резкого повышения эмоциональных нагрузок, снижения двигательной активности, несоблюдение биологических ритмов природы, нарушение правил отхода ко сну. Всё это закономерно приводит к расстройству психики и центральной нервной системы.
В 2007– ом году только официально, с жалобами на нарушение сна к врачам обратилось тридцать пять миллионов американцев, или десять миллионов жителей такой благополучной страны, как ФРГ. Россия употребляет порядка двадцати пяти тонн снотворных таблеток ежегодно. Эти медикаменты разрушают печень и почки миллионам наших сограждан. Фармакологические вещества, вызывающие сон угнетают его активную фазу. В свою очередь это приводит к психической и физической деградации личности. Устранить истинные причины, приводящие человека к бессоннице значительно легче и целесообразнее, чем травмировать навсегда его тело.
Правила здорового, крепкого и приятного сна, разумеется, очень просты. Что? Чем проще правила, тем сложнее им следовать? Да… Чем дальше в лес, тем толще партизаны. И всё же, прошу, попытайтесь…
…Отходить ко сну нужно всегда в одно и то же время, желательно между двадцатью и двадцатью двумя часами вечера. Именно в это время в природе создаются наиболее благоприятные условия для расслабления материализованных образов, они не так агрессивны. В это время отходят ко сну иерофанты. Природа трепещет.
На своевременный отход ко сну очень скоро вырабатывается условный рефлекс. Он поможет Вам. Кроме того, для полноценного сна очень важно создать соответствующие гигиенические условия: минимум шума; чистый воздух в спальне; ровная поверхность постели; согревающее мягкое, приятное на ощупь одеяло и никаких стрессов. Читайте, как заклинание на сон грядущий знаменитую фразу, что была гравировкой на перстне Царя Соломона:
«И ЭТО ПРОЙДЁТ».
Перед сном будет полезно совершить небольшую прогулку, затем принять ванну или просто погреть ноги в горячей воде. Просыпаться не рекомендуется резко. Будильник нужно программировать на два звонка сразу. Если, к примеру, Вам нужно встать на работу в 7.30., то будильник должен звонить в 7.00. и в 7.30. включительно. Тогда у Вас будет возможность, после первого (стрессового) пробуждения целых тридцать минут беззаботно поваляться в постели.
Сон способствует уплотнению сознания, увеличению скорости мысли, восстановлению всех структур тканей тела. Поэтому его можно и нужно использовать с целью оздоровления организма.
Все процессы, происходящие в организме человека, подчиняются образам иерофантов. Это наша природа. Подсознания не существует, поскольку сознание целостно и неделимо. Не играйте со снами, они материальны.
16.
МАТЕРИАЛЬНАЯ ПАУЗА.
Материя – дом смерти.
Обратите внимание, что происходит, – всё живое ведёт борьбу за существование, за выживание, что это значит?
Это значит, что вся наша жизнь – есть борьба. Борьба с кем? С этой самой «матушкой материальной природой», несущей погибель всему живому. Мы, человеки – участники этой Великой Войны. Только смысл заключается в том, что материю победить невозможно, во всяком случае, нашей физической силой. Да, мы имеем огромный жизненный опыт, мы знаем о смертном конце наших предков, мы знаем о смерти друзей и знакомых, мы знаем о смерти практически всё, и мы, разумеется, знаем, что обречены. И не стоит лукавить и лгать, – это правда в глаза, – все мы обречены, обречены наши дети и внуки и все члены общества! Человек обречён на погибель. Все мы скоро умрём.
Каждый знает о том, что он тоже умрёт, кто– то раньше, кто позже, умрём все, как умерли те, по кому мы скорбим, как умрут в своё время и наши потомки. Старуха Азагра с косой на плече никого не забудет, она где– то рядом и всё про нас знает и скоро придёт. Придёт, Господа, очень скоро, за каждым из нас, это факт.
«В БОРЬБЕ С МАТЕРИАЛЬНОЙ ПРИРОДОЙ НЕ УЦЕЛЕЕТ НИКТО».
Не смотря на то, что вся история человечества неопровержимо доказывает это нам уже миллионы лет, неустанно, – каждый день, каждый час, люди не теряют надежды на то, что спасутся и станут бессмертными с помощью материальных деяний. Только это всего лишь нелепое заблуждение, просто – невежество. Материя – это смерть!
Однако материальный мир – есть всего лишь иллюзия, прелесть, фантазия, шизофрения. Он лишь образ надуманный нами. За миллионы лет нашего существования мы, вопреки всем законам вселенной, успели её полюбить. Мы привыкли к нему. И поэтому он стал реальным. Да, мы сами придумали смерть.
Очень трудно понять и принять эту мысль, но живая душа не имеет ничего общего с материальной природой. Материя окружает нас лишь до тех пор, пока мы в неё верим. Лишённые правды и знания о настоящей душе и любви, мы стали жертвами иерофантов. Мы тратим свою драгоценную силу в бесплодных поисках нелепого бессмертия в надуманном материальном мире. Все мы ищем бессмертия в смерти. Его там нет.
Материальный прогресс человеческой цивилизации – это шикарный, роскошный дворец мертвецов. Наше стремление преуспеть в этом мире – есть попытка украсить свой собственный труп. Нас искусно ввели в заблуждение.
«ЖИЗНЬ НЕ ТАМ, ГДЕ МЫ С ВАМИ ПЫТАЕМСЯ ЖИТЬ».
Деньги – изобретение Дьявола!
Мы неустанно заботимся о собственном благосостоянии, о благосостоянии своих ближних, которым всё равно суждено умереть. Занимаясь такой материальной, надуманной деятельностью, наша живая душа неизбежно запутывается в паутине неотвратимых последствий, определённых законом бесовского князя. Эти деяния вовлекают нас в совершенно бессмысленный круговорот многочисленных реинкарнаций – перевоплощений, смертей и рождений, в результате которых душа мучительно принимает мыслимые и немыслимые формы, до десяти миллионов известных нам видов материального существования, так называемых «жизней». Наши души вынуждены обитать в образах жителей водных стихий, змей, растений, животных и птиц, от микроба до призрака в склепе пока, наконец, не получат опять человеческий облик, а с ним – редкий шанс разорвать эту страшную цепь.
Тот, кто действительно ищет бессмертия, должен понять, что лишь жизнь даёт жизнь, что у смерти другая природа. Неразумно просить свою жизнь у того, кто её у тебя отбирает, неразумно, как минимум. Миром правит Князь Мира Сего – Сатана! Если мы принимаем его, значит мы принимаем и смерть.
«Реинкарнация» – это учение о перевоплощении, в которое верил Иисус и Апостолы, как и все люди тех дней. Это учение, которое теперь умышленно несправедливо отрицается христианской, и другими доминирующими доктринами. Все египтяне, обращённые в христианство, ОТЦЫ ЦЕРКВИ И ДАЖЕ СВЯТЫЕ верили в реинкарнацию, это доказывают их многочисленные литературные труды. Птица с головой человека, летящая по направлению к мумии – это душа, соединяющаяся со своим эго, символ, подтверждающий древние верования тех людей, которые, собственно, и писали «Ветхий Завет». «Песнь Воскрешения», которую поёт Изыда, чтобы возвратить своего мёртвого супруга к жизни – это «Песнь перевоплощения», Озирис – есть коллективное человечество, целостность людского племени, Рода. В сущности, имя озифицированной мумии или умершего.
«ОЗИРИС, ВОСКРЕСНИ ВНОВЬ В СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ (В МАТЕРИИ), – ТЫ – МУМИЯ В ГРОБУ, ВОСКРЕСНИ В НОВОМ ТЕЛЕ».
Такова была траурная молитва всех египетских жрецов над усопшими. У египтян «воскресение» никогда не означало воскрешение изувеченной мумии. Египетское воскресение – это возрождение души в новом теле. То, что душа периодически облекается в новую плоть, было всемирным верованием во времена Иисуса и за миллионы лет до Него.
Всевышний – вездесущая личность. Он никак не относится к материальному миру, при этом материя – Его мыслеформы и образы. Боги – его ипостаси.
Всё, что создаётся сознанием Бога в конце концов разрушается, уничтожается, находится в пределах субстанции физической силы. Всевышний не подчиняется законам вселенной, ибо Он их творит. Бог выше закона, потому Его вечное Имя, форма и качество целостны и неделимы. Они – ВЫСШИЙ ДУХ – абсолютная истина, центр циклона.
Материю от духа способен отличить не каждый. Это достаточно сложно. Решением этой глобальной проблемы занимается особая, очень серьёзная, точная наука –
«ЭМПИРИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ».
Эмпирическая философия владеет тайнами мистических сил мироздания, которые позволяют человеку беспрепятственно путешествовать во времени и пространстве, попадать при желании на любую планету вселенной и за её пределами, выполняя особые магические ритуалы. Тайнами этой науки (посвящённые) люди владеют ещё со времён сотворения материального мира. Каждый человек – есть живая душа, любой способен достичь совершенства в той роли, которую он сам себе выбрал. Высшее совершенство – есть Божественность, начало начал и конец всех концов, полное отсутствие цели, движения, плотности и состояния поиска.
«ЦЕЛЬ ЛЮБОГО ДВИЖЕНИЯ – ЕСТЬ ОСТАНОВКА».
Только нам до неё далеко. Однако в процессе пути, мы должны так перестроить своё существо и сознание, чтобы постепенно приобрести способности, данные нам изначально, утраченные во грехе.
СВОБОДА – это полная независимость от регулирующих принципов материальной природы, – духовный уровень, план. Человек этого уровня (плана) выше материи. Он сильнее греха, и, как следствие, – смерти. Он реально бессмертен.
Душа, ослеплённая иерофантами, безусловно, считает, что Бог подобен каждому из нас и поэтому многие не признают, что Господь не приемлет свободы. Здесь очень важный момент, нужно чётко понять, что свобода нужна только тем, у кого её нет.
Бога не интересуют материальные вещи. Именно поэтому наш интерес к деяниям Бога служит неопровержимым доказательством того, что Всевышний отличен от нас.
Начало дерева – это его корень, однако первой в глаза бросается крона, поэтому началом дерева чаще всего называют его конец. Абсолютная истина является самостоятельной, цивилизованной, мыслящей личностью. Именно личностью, а не субстанцией. Субстанция может, а личность не может быть мёртвой!
17.
ЭТЮД.
Этюд – исполняемое художником
С натуры с целью её изучения.
(Советская энциклопедия. 1979 г).
– О, ээ –й! Да будьте любезны, который здесь час? – Спросил Коля Лисин у всех, гуляя по улице «Медиков» и безнадёжно скучая.
– Здесь 23.30., – ответил случайный прохожий.
Сморкнулся в перчатку и сплюнул, оставив злой след от сопли на белоснежном снегу.
– А я думал, нет, – с досадой выдавил Коля.
Прохожему было лет сорок. Одетый в чёрную женскую шубу, лысый, но в шляпе (соломенной, летней), он был болезненно жёлто – зелёным и замерзал, в доску недомогая. На ногах его были сандалии цвета «форше», а в руках саквояж, напоминающий чем– то доисторический школьный портфель. Саквояж был шикарным, как впрочем, и всё, что здесь было.
– Мы тут… Весь? – Спросил вежливо Лысый у Коли.
– Коля, – представился Лисин.
– Я так и думал, – пропел грубым басом прохожий, – а я Амадест, – сказал он.
Потоптавшись, они побрели на фонарь, болтавшийся неподалёку. Они побрели на фонарь потому, что на свет было легче идти. Темнота их пугала.
– Дай спирта мне, брат! – Сказал Амадест, поравнявшись вплотную со светом.
– Спирт нет, – ответил фонарь злым кавказским акцентом.
– А что? – Осведомился у Лысого Коля.
– Только спирт! – Скрипнул фонарь и исчез, оставив вместо себя трёхлитровый бидончик.
– Ты полный? – Спросил у бидончика Коля.
– Не– е, я на донышке. Холодно, – пискнула мышкой посуда.
– Везде здесь не так, как нигде! Всё, чтобы только за тут! Аристигенты, мать иху! – Рыкнул во тьму Амадест.
Скрипнул когтями по зубу, схватил очень грубо бидончик за донышко и зашагал восвояси.
Через пять или десять минут неожиданно кончился город. Стало лесеть.
…Аморально.
– В лесу рыбы нет, спирт пить, – заорал Коля Лисин.
– Сыр есть в дипломате, – ответил ему Амадест.
– Ну так… Я слесарь, а как же!..
– Я тоже… Оно.
– Оно, это ты чтоль? Когда? А Сафин знает?
– Да с леса я, с леса. Рь… Меня тут все знают. И Сафин, и… Даже Бийбаков.
– Ого…
Перед ними открылась поляна, полная снега, лучащая лунными бликами и остроносым корягой – пеньком, торчащим посередине… Вселенной.
– Тут будем.
– Ага.
Они сели рядом.
– Не шеверли меня, враг Амадест. Я ничуть не кривляюсь. И ты знай, чёрт глухой… Что ты дрыщешь – не корни мои, вовсе нет. Это стебли. И то одубели, собаки. Хотя?.. Мне – то что?.. Ты дрыщи на здоровье. Подонок!
Сказав это, Лисин открыл было пасть, – хотел слопать весь снег на поляне, но вовремя вспомнил, что он в прошлом ангел. В отставке.
Тогда он рыгнул, съел бидончик от спирта и закусил его тем, что осталось.
– Вота хрен тебе по столу, понял? – Вдруг выблевал он.
Амадест отвернулся брезгливо.
– Я бросил курить, – сказал спирт, – только вам не советую, суки. Вот кончится дым, тогда как полетите? Без дыма? Никак. Иропланы…– и он засмеялся.
От смеха по лесу баржа поплыла. Совсем ржавая, звали её «Волгодон».
– Я не знаю сие, – посмотрев на убогий корабль, сказал Амадест.
– Это баба с собакой. С собакой, которой отрезали ухи, не бойся. Она мой сосед. Очень тварь, – ответил ему Николай, – она ходит всегда. У неё – «ходовая».
– «Ходовая» – беда»!!! Промохряться калоши, как пить.
– Наш Олег штопать может. Он мастер.
И пришли «Пастя Нашин», и их было трое, и бабушка – очень любезная женщина. А за ними Наташа и Витя – они все «сестра».
Сестра притащила с собой Мигачёва, поэта казанского. Но Мигачёва по подлому сбила машина. Он умер.
Все долго поплакали и разошлись.
Остался лишь Гребенщиков…
…Это он, паразит, выпил Лисинский спирт. И украл самый светлый фонарь, освещающий улицу «Медиков»
Раньше. Когда – то…
Это он. Это Гребенщиков.
И теперь нам темно…
А ему?..
ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА:
1). Амадест – (Адам, который всех ест. Предпочтительно ев. Евоед).
2). Аристигенты – (Аристократы – интеллигенты. Сокр.).
3). Рыба – (Определяющий стиль культового музыкального произведения).
4). Пастя Нашин – (По именам Паши и Насти. Семья художника Новикова).
17.
КАК ДЕЛАЮТ СЕКТУ.
Главная тайная истина всех земных философий заключается в том, что человек не может понять законов природы и мироздания. Поэтому все философы всех времён и народов – либо аферисты, либо идиоты. Если они получают, получали реальную выгоду от своей философии, значит, они аферисты. Если нет – идиоты. Философов – идиотов сейчас очень мало. В основном они все уже спились; или в психушках; или гниют на помойках, бомжуя. Философы – аферисты процветали, процветают, и будут процветать до тех пор, пока мы хотим, чтобы нас «разводили, как кроликов». Спрос на «лапшу» у «ушей» всегда очень большой. Каждый технически грамотный человек знает о том, что любую сложную конструкцию начинают делать с конца. Сначала производится подробное описание системы механизма, который должен быть создан. И уж только потом начинаются поиски способов, средств, инструментов и приспособлений для достижения цели, – практического воплощения созданного ранее подробного описания.
ПО ЭТОЙ СХЕМЕ СДЕЛАНЫ ВСЕ СЕКТЫ В МИРЕ.
Сначала идёт разработка базовых ценностей новой религии, с помощью которых программируется сознание и поведение людей – будущих сектантов. Как правило, такое описание занимает не более страницы печатного текста в формате «А – 4». Потом начинаются поиски способов, как эффективнее внедрить в головы своих подопечных эту программу. Сложность заключается в том, что внедрять надо так, чтобы никто не понял секрета короткости и простоты исходного материала. Необходимо его усложнить. Для достижения такого эффекта используются толстенные запутанные книги типа «Библии», «Талмуда», «Каббалы» и.т.п..
Очень яркий пример – «Капитал» Карла Маркса.
Книга «Капитал» – инструмент для внедрения в головы масс базовых ценностей новой (в то время) религии – коммунизма. «Коммунизм» с точки зрения эзотерики – самая обыкновенная секта.
Такая методика безотказно и безупречно работает уже многие тысячи лет. На разработку новых видов информационного оружия массового поражения, правительства всех территорий мира традиционно тратят огромные деньги. Всё это лишь для того, чтобы сделать тебя своей марионеткой.
Отсутствие эзотерических знаний создаёт в сознании вакуум. Вакуум всегда стремиться к самонасыщению. Именно поэтому людям присуще религиозное чувство.
РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО – ЖАЖДА САМООБМАНА.
Любая идеологическая диверсия против тебя становится возможной только в том случае, если ты этого хочешь. Лохотрон – дело добровольное. Хочешь, чтобы тебя «развели» – «разведут».
Чаще всего искажённая модель мира более приемлема для человека, чем реальная картина бытия. Примитивным подтверждением этого постулата является банальный алкоголизм. Человек инстинктивно стремится уйти от реальности, потому что реальность, в которой он живёт, чаще всего – безобразна. Постоянное навязчивое ощущение того, что в этой жизни срочно нужно что– то менять, приводит к бесконечным мытарствам и суете, уводит личность от главных насущных проблем, убивает её. Что собственно и нужно сектантам. Им не нужны здоровые принципиальные личности, им нужны расщеплённые зомби.
Дурак умного не «разведёт».
По этой причине мир, безусловно, стремится к тому, чтобы ты обязательно стал дураком.
Чем скорее, тем лучше. На это направлено всё. Посмотри вокруг – ты увидишь.
ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ СТРУКТУРУ ВЛАСТИ УМНЫХ НАД ДУРАКАМИ.
В этой простой фразе есть ответы на все вопросы обществознания.
Никакого обществознания нет.
Есть «глобальный лохотрон».
«Чёрный квадрат» Малевича – символ этого «лохотрона»
Для того чтобы покорить человечество вовсе не обязательно создавать что – то гениальное. Достаточно изобразить на холсте простую геометрическую фигуру и правильно внедрить этот образ в сознание «лохов». Человечество – у тебя в «кармане».
18.
ВИКА ТРАНС.
Это утро…
Ещё одно раннее утро, – возвращаюсь домой.
Шагаю по улице, чёрной, как смоль, или грязной, как сыть от эмоций ночных горожан, от страстей, уже сильно ослабших, однако ещё не усопших совсем. По израненной тьмой, но всё же до боли знакомой, моей родной улице. Слышу, как она молит о том, чтобы утро опять излечило её.
– Всё будет так, как ты хочешь, родная, – и я улыбаюсь.
Дух ночи всё ещё жив. Он живёт в этих серых, огромных, безликих домах и в асфальте. Он чавкает лужей в промокших ботинках, и подло шуршит стылым ветром в продрогшем плаще. Я ёрзаю, прячу лицо в воротник, озираюсь, как вор.
Набираю код двери подъезда – восемь… три, чу… Щелчок. Дверь, скрипя, поддаётся. Злыдит и плачет. Я слышу, как она шепчет мне:
– Всё, достали… С утра.
– Потерпи, – отвечаю.
Прикрываю перчаткой лицо, – вдруг услышит.
Из подъезда воняет убогим теплом и скандалами, склоками ветхих старушек, живущих здесь вечно. Тени их сыновей и мужей, с роду пьяных и вечно небритых снуют по ступенькам, ведущим наверх.
Тс– с… Хозяева этих теней уже спят. Я знаю, стареют они много раньше, чем начинают взрослеть. И посему, не дай Бог никого разбудить. С похмелья проснётся либо ребёнок, либо замшелый старик. И то и другое испортит Вам всё, даже то, что уже…
…Ступенек всего шестьдесят. До меня. Это вовсе не много – четвёртый этаж, я считаю, что мне повезло. Многим на пятый и выше, а я боюсь высоты.
Усталые после ночной смены руки, бережно, нежно и даже немного с опаской скользят по перилам, отполированным до чистоты бриллианта. Сколько по ним проскользило вот так? И не счесть. А сколько ещё проскользит!
Говорят, было дело, какие– то мерзкие типы внедряли в перила обломки от лезвия бритвы. Так… Ради забавы. Многие люди тогда пострадали. Подонков тех всё же нашли, но, что толку? Перила узнали вкус крови, с тех пор я не верю перилам. Хищные и кровожадные…
Бережно, нежно, но всё же с опаской, – подпольщики на своём поле! И стены вокруг.
Номер моей квартиры «шестьдесят четыре». Если вычислить сумму всех цифр кода двери подъезда у шестидесяти четырёх, получится – двадцать одно. Это «очко». А зовут меня Пётр. Оно важно, поскольку ничто не случайно под Солнцем.
Достаю из кармана ключи, падает на пол перчатка. Капелька валится с воротника – слеза неба. Щёлкает русский замок, поднимает с постели пустую берлогу (как так, без меня она спит?), нарушаю вселенский покой первым шагом, и шелестом брюк, и хлопком по стене, и шепчу:
– Хорошо, наконец – то я дома!
Среди этих стен, я маленький слабый мышонок, забившийся в норку. Стены этого дома – есть мой оберег от всех ужасов мира, живущего так, как я жить не хочу.
Я люблю по– другому, иначе, не так, – стены знают об этом и просто хранят тишину, которой осталось так мало. Но, «в этом мире ещё очень много того, чего «мало», увы. Мне суждено понимать их язык. Ведь хранить тишину – это вовсе не значит молчать.
– Притомился, бедняга? – Спросили они.
– Есть немного, – сказал я, повесил на вешалку плащ.
– И как… Ночь?
– Как всегда. Ничего.
Раздеваюсь. Включаю горячую воду. Слушаю, как наполняется ванна – лучшее место для галлюцинаций и снов наяву, медитативная зона…
Я бы мог стать водой для людей, напоить и отмыть всех собой, да вот только нельзя!
Потому что вода для людей – это страшная тайна. Тайна эта не греет. Всегда…
Принимает форму того, с кем она. Это очень печально.
Автоматически жарю яичницу, варю крепкий кофе, режу батон. Знаю, что после «ночной» обычно все спят, но сны приходят ко мне наяву, я – исключение. Сплю крайне редко. Человеку, живущему в снах, к сожалению, спать – это роскошь.
Впрочем, у меня есть постель.
Это просто матрас, он лежит на полу, застеленный чёрным. На нём две подушки и мягкое, ватное одеяло. Посередине единственной комнаты, прямо напротив компьютера.
На стенах – картины. Их рисовал мой знакомый художник, с моей точки зрения, он – просто гений. В реальном времени, вне панорамы пространства, он рисовал мои сны, элементарно, – смотрел мне в глаза, так, что взгляд его резал мне грудь, прожигал… Живописец всё видел насквозь, видел то, что внутри, видел то, что нельзя. Он не лгал, как другие, напротив. Картины его на глазах оживали, и вдруг: становились частью вселенной; росли из меня, – прямо в космос, как дикие, самые дерзкие, самые смелые джунгли. Души.
За время своей кропотливой работы, он вывернул душу мою наизнанку, заставил меня, как ребёнка рыдать и смеяться, молиться и даже трястись, словно в параличе, зреть себя изнутри. Это страшно и радостно одновременно. Как – то очень легко, невесомо он скинул в меня крайне странные, противоречивые ощущения, они поселились во мне навсегда. Я понимаю, что им суждено, очевидно, остаться здесь после конца. Когда будет музей.
Он смотрел и писал то, что было во мне – зазеркалье…
Потом, помню, мы пили водку. Потом он исчез. Остались картины, пустая посуда и номер его телефона. Набрать этот номер я так до сих пор и не смог. Местные демоны бьют по рукам.
Выхожу на балкон покурить. Дым «Балканской Звезды» ровными струйками вьётся наверх. Ветра нет. Это кончился дождь. Воздух прозрачен и чист, как кристалл. Сизое марево скучилось под козырьками крыш небоскрёбов.
Раньше, когда я смотрел вниз с балкона, я видел много детей, я слышал задорный их смех, наблюдал с интересом, как мячик летал высоко – высоко, рискуя разбить что – нибудь. Было весело, было забавно. Позже, робко сначала, потом всё смелее, смелее, смелее, – начали ставить здесь автомобили. Безусловно, это удобно, когда всё своё на виду, под окном.
Вскоре, как– то внезапно, автомобили вдруг появились у всех. Даже у обветшавших старушек. По одному только взмаху (всего лишь) какой– то невидимой волшебной палочки, или какой– то неведомой мне авторучки, детская площадка превратилась в местную автостоянку. Качели сдали в чермет, песочницы смешали с землёй. Очевидно, что скоро всё смешают с бетоном. Не обязательно быть бабкой Вангой, чтобы такое предвидеть.
Детей наших выжили бесцеремонно. Что им осталось?
Смурые подъезды, с которых всегда выгоняют, сопровождая изысканной выборкой кухонного лексикона. Подвалы, поросшие плесенью, мокрые, тёмные, грязные, где очень любят гулять по ночам участковые милиционеры. И улица, – чёрная, как смоль, дерзкая, как сыть, но всё же до боли знакомая, жутко родная. Моя…
…А вместо мячика что? Элементарно, Ватсон: бутылки; шприцы; парашюты и презервативы. Впрочем, последнее – это уже для дворовой элиты. Те, что проще, без них, им зачем, – зараза к заразе не пристаёт.
Окурок падает в банку, ещё не просохшую после дождя, сразу гаснет. Яичница кажется мне абсолютно безвкусной, – «бумага». Беру с собой кофе.
Компьютер – единственный друг.
Протираю бережно тряпочкой клавиатуру, за ней монитор, вхожу в «ушки», включаю – шипит. Тридцать минут «Соло Шахиджаняна» под незаменимый «Ред Хот Чили Пепперс» – это закон. Иначе приходится думать о том, что писать, это неинтересно. Где начинается разум – кончается музыка. Если сердце – твой инструмент, отрекись от своей головы, ибо сердце не терпит измены, не любит делиться собой даже с тем, без чего пустота.
«Фыва ждал олджа, йцуке, нгроть!» – так сто тридцать раз, и ещё по сто тридцать, ещё и ещё, и ещё, и сознание вмиг отключается, – стоп! Блокировка… Блок Ада.
Теперь подсознание – это и есть Ваше «Я». Остаётся всего ничего – остаётся отдаться ему. Оно – Мастер, оно выше слов, оно – Бог! Разум – марионетка его бесконечности. Вы – творец, если нет, Вы – фуфло и попса. Это правда, её никуда. Была, есть и будет, даже после, когда нас не будет.
Телефонный звонок!
На определителе «Виктор», корявые цифры, их много, но я помню их наизусть, – друг детства, сейчас участковый ГРОВД. Нелегко ему, стало быть, если звонит с утра…
Не отвечу. Чувствую, что он предложит. Только пиво с погонами – деньги на ветер. Общаться, желания нет. Не поднимается палец нажать эту кнопку, скорее всего депрессивная фишка, жидкая перспектива. «Ред Ход Чили Пепперс» поможет не слушать сигналы. Телефон мёртв. Как мне всё здесь надоело.
Друзья через призму пивных «полторашек», подруги, которые станут врагами, знакомые, новые люди, да только всё старое, даже глаза. И всё те же улыбки, и те же приёмы, и тысячи слов, тех, что слышал уже сотни раз, – не вдохновляет.
Нет ничего, что светлее той чёрной, как смоль, или грязной, как сыть…
Мы, как серые мыши, веками снующие в серой траве.
Знаешь всё наперёд. Всё, что было и будет всегда. Даже после, когда нас не будет. И страх оттого, что кончается всё, даже смерть.
Наполняется ванна. Шепчу, как молитву:
«Закрыв глаза, я прошу воду, вода очисти нас, ещё один раз».
Она слышит и я, не снимая ушей, погружаюсь.
– Кто я? – Спрашиваю темноту.
И слёзы текут по щекам. Или это всего лишь две блудные капли той самой воды, сбежавшие с редких волос? Или это роса с той травы, которую я назвал серой?
– Кто здесь?
– Ты добрый, но добра… Не сделал никому, – отвечает из памяти голос поэта Никольского.
Нет ничего, что могло бы держать в этом мире!
Нет даже врагов, что говорить о друзьях? Нет никого, кому нужен мой свет и тепло, и добро и любовь, и печаль и тоска. Моё сердце… Нет никого, кто прочтёт эти глупые строчки, – всё дым. Только жадный костёр на поляне в дремучем лесу, ненасытная печка на даче, и самые тусклые свечи над горсткой дотлевших окурков…. Любят бумагу с моими стихами.
Зачем я здесь до сих пор? И зачем я вообще? Нет ответа.
Где– то читал, что вены вскрывают именно в ванной. В горячей воде. Тогда кровь не свернётся. Неправда, что самоубийцы – это трусы, нет, это неправда. Нет смысла держаться за жизнь, если ты ей не нужен. Нет смысла держаться за мир, если он для тебя уже мёртв.
Вот и бритва. Как кстати.
– Чего же ты ждёшь? – Проурчала ехидно вода.
– Господи, – произношу еле– слышно. – Единый, зачем Ты оставил меня? Ты мой воздух и я без тебя задыхаюсь. Мне так нужен Твой Свет. Если Ты есть любовь, почему я не вижу Тебя? Почему я один во вселенной? Почему мне так плохо? Ведь я так хочу жить! Возьми разум мой в руки Свои, дай мне силы стоять. Видишь Сам, что вокруг одни демоны. Душат меня, с ними тесно. Невыносимо! Вокруг одна тьма. Я заплачу, но Ты не услышишь, я буду кричать, сорву горло, только Ты ничего не узнаешь. Я напишу Тебе песню, но рядом не будет гитары, и песня не станет Твоей. Лукавый её перехватит, и, как всегда засмеётся над рваной душой, а душа… Его подлые слуги сожрут мою душу, вот будет забава! Я очень люблю Тебя, Боже, я знаю Тебя, как Ты есть. Ты прости меня, глупого своего. Знаешь, я очень слаб, ибо я – человек! Сатана… Пусть смеётся над нами. Ведь мы и взаправду смешны…
И вода засмеялась.
Мне показалось, с ней вместе смеются и стены, и мыло, и даже моё полотенце, которое я по наивности жадной считал всегда тёплым и мягким. О, Боже, как я ошибался!
– Это всё, брат, на что ты способен? – Скрипит сквозь наушники ванна злым издевательским тоном.
– Демоны! Бесы! Где вы? – Кричу я. – Выходите, я ваш, если Бог меня бросил! Что вам нужно: пишите на мне; или мной; или всё, что угодно, но только не прячьтесь! К чему маскарад? Я всё знаю. Слышу, как вы скребётесь под кожей. Рвите, черти, меня на куски, пусть всё будет, как вам… Если я, кроме вас, никому здесь не нужен. Смотрите, я здесь, больше я не играю. Я сдаюсь, если это война!
Кончик металла коснулся изнеженной кожи возле запястья. Капелька крови, – ещё и ещё… Нужно глубже и быстро, так медленно я не смогу.
– Господи, милый, зачем мне так страшно?
– Шша, – Кровь пошла по воде.
– Закрыв глаза, я прошу воду, вода, очисти нас, ещё один раз!
И вода стала грязной, чужой, словно улица, та, что снаружи. Боже, как холодно, как одиноко. Как хочется спать. Сны мои, где вы? Как холодно, Боже! Неужели всё это так просто?
Вспомнил маму.
– Мама, прости меня, дурака.
– Не прощу, – вдруг ответила память. – Мне больно.
– Лучше пиво пить с Витькой, наверное. Зачем я ему не ответил?
– Не поздно ещё, ты не умер.
– А демоны?
– Подождут. К ним без пива не в кайф!
– По любому. Ещё ничего не потеряно. Жить! Жить! Жить! Я не трус.
– Так и так…
Выскакиваю из чёрной от крови воды. Бинтую руку. Кутаюсь в полотенце.
– Ура!!!
Напуганная моим идиотским поступком квартира встречает меня настороженно, недружелюбно. Жалюзи не пропускают растерянный солнечный свет. Картинки на стенах прячутся робко в тени.
– Зачем? – Говорят они мне.
– Сам не знаю, дурак. Извините, пройдёт.
Убираю «Ред Хот Чили Пепперс», – как тихо вокруг! Слышно, как дышат стены, как шелестят кирпичи внутри них, видно, как светят ковры, а откуда в них свет? Все домашние безделушки тонут в свете ковров, в темноте, я замечал это раньше, но раньше ковры не светили так ярко, как здесь и сейчас. «Нет времени, кроме сейчас, нет движения, кроме вперёд». Телефон… Пиво и телефон… Самое время. Сейчас…
Всё пройдёт.
Беру трубку, ищу на дисплее короткое – «Виктор», нажимаю на вызов – гудки.
Виктор – человек уникальный. Таких, как он, больше нет. Я знаком с ним уже четверть века, и все эти двадцать пять с лишним лет удивляюсь ему, с каждым годом всё больше и больше. Он весь из противоречий, – непредсказуемый, необъяснимый, неповторимый до безобразия. Он – разумная глупость, огонь и вода, шторм во время вселенского штиля, он есть светлая тьма, святой грешник, дебил и мудрец… И… Всё это одновременно! При мысли о нём я всё время смеюсь, но смеюсь, как– то гадко, как плачу.
Он довольно высок, много выше меня, лысоват, круглолиц и румян, – помидор.
Однажды мы с ним отдыхали в каком– то борделе, вокруг было много людей и все были пьяны, все смеялись и пели, как вдруг…
Прекрасная половина пьяного братства неистово завизжала, в панике бросилась на своих кавалеров, роняя столы и фужеры с шампанским. Кавалеры, в своём большинстве, под тяжестью дам сразу рухнули на пол, не понимая, в чём, собственно, дело. Перемешалось всё, переплелось, – торты на костюмах; селёдка в причёсках; летящие туфли и рваные блузки; стихи, смех и брань; и всё то, что нельзя… То, что нельзя. На минуту бордель превратился в бардак, почему?
Просто по полу бегала мышка. И дамы (о, ужас) узрели её.
Тогда Виктор, единственный, кто оценил все достоинства данной «обстакановки», важно встал в полный рост. С видом английского лорда достал из барсетки сигару – закурил. Затем, лёгким движением левой руки, снял ботинок с лежащего рядом соседа по бару… Уверенно, словно агент 007, бросил его прямо в мышь.
И попал!!!
Мышка сразу откинула лапки.
Это был просто шок. Оглушительные овации, гром восхищения, бури восторга, звон разбитых сердец, звон разбитых обычным ботинком девичьих сердец не стихали тогда до утра. В наших пьяных глазах до утра Виктор был настоящим героем.
Впрочем, только ли до утра? Может быть, для кого–то он им и остался? А может быть он и есть… Настоящий по жизни герой?..
Помню в детстве, тогда, когда Виктор ещё и не думал о том, что когда– нибудь станет героем, мы с ним серьёзно мечтали уехать. Поскорей повзрослеть и уехать. Уплыть далеко – далеко, дальше, чем далеко, глубже, чем глубоко, в самые дикие непролазные джунгли. Туда, где лианы, тапиры, и пальмы до самых небес. Туда, где бананы и обезьяны, и водопады, как в сказке, точат хрустальной водой драгоценные камни, которым две тысячи лет. Где луна совсем близко и небо щекотит собою верхушки деревьев, и можно забраться повыше и пальцем коснуться звезды. Где трава вместо автомобилей, где вместо бензина – роса. Где нет городской суеты и людей, создающих её. Мы хотели стать взрослыми Маугли.
Уединялись, сбегали от взрослых, читали вслух мистера Киплинга.
Подбирали картинки из разных журналов, статьи про тропический лес и играли. Как будто бы мы уже здесь… Вот под этой корягой… Рядом с лемуром и гиппопотамом.
Такая была наша детская тайна. Мечта!
Жаль, что она не сбылась.
Своими руками мы делали стрелы и арбалеты, блуждали по нашим татарским лесам и рыли пещеры в оврагах, и вили огромные гнёзда, как птицы, строили шалаши по чащобам, в надежде на то, что когда – нибудь всё это нам пригодится. В неведомых джунглях, за тысячи километров отсюда. Мы должны были ехать, но, вместо этого, как– то внезапно, вдруг повзрослели. Иногда так бывает, увы.
Как– то раз, уже, будучи взрослым, я пригласил к себе в гости прекрасную девушку. Нежную, словно цветок незабудки, наивную, робкую, точно дыхание ангела. Стройную, хрупкую, очень красивую. Казалось, что прямо с обложки «плэйбоя». Мы сидели напротив друг друга, и пили вино с шоколадом, смотрели какие– то фильмы, и слушали музыку, и целовались.
Мы были в Раю. Её звали Марина, она была чудо. И ближе к полуночи чудо сказало, что любит меня.
Как назло в этот самый момент в мою дверь постучали. О, да, и это был Виктор. Он был невменяем, еле стоял на ногах, да ещё с пистолетом и в форме – кошмар! Бросить его в таком виде я просто не мог. Я открыл ему дверь, он ввалился на кухню и сразу уснул. На полу. Что касается гостьи моей, для неё, без сомнения, это был шок. Мне пришлось потрудиться изрядно, чтобы её успокоить хоть как – то и убедить её в том… В том, что это мой друг, что он очень устал, и, что он нам нисколько не будет мешать.
Она посидела немного, затем, успокоившись, произнесла еле– слышно:
– Такси…
– Что? – Переспросил её я.
– Такси мне, пожалуйста, вызови! Мне… Мне пора.
Так закончилось то, что могло быть очень долгим и очень приятным. Тогда мне казалось, что Виктор убил моё счастье. А Виктор об этом узнал только утром, за чаем. Я разговаривал с ним крайне грубо, был очень зол на него, и даже не подал руки на прощанье. С тех пор Марину я больше не видел.
Виктор, однако, мне позвонил ровно через неделю, пригласил меня срочно к себе на работу, в милицию, в свой кабинет.
– Заходи с утречка, – сказал он. – Прикольнёмся. Есть у меня кое– что… Не оставит тебя равнодушным. Я жду.
Явился я только на следующий день, долго думал, – после того, что случилось, стоит ли мне вообще с ним общаться? Но любопытство – сильная штука, взяла таки верх над гордыней.
Как не пытался, но Виктор не смог притвориться и скрыть своей радости, снова увидев меня.
– Думал уже не придёшь, – сказал он. – Вот возьми, почитай. Классика литературы!
На столе, среди прочих бумаг, лежала толстенная серая папка, сшитая чёрными нитками, с красноречивым названием – «Дело № 2247\52». Участковый небрежно кивнул на неё. Я недовольно поморщился и недоверчиво взял папку в руки.
Это было дело Марины.
Оказалось, Марина – известная в городе авантюристка. Мошенница, проститутка, воровка, наркоманка, дважды судимая. Вот такое «дыхание ангела». Счастье!
Бросило в пот.
– Всё видишь, братишка, – вымолвил Виктор, – зуб на меня заточил? Или камень за пазуху, а?
– Без комментариев.
– Я просто спас тебя, старый.
– Простава с меня. И, – я протянул ему руку, – спасибо.
По двум – трём поступкам из жизни можно создать достоверный, словесный портрет человека. Часто балуюсь этим.
– Попробуй, – предлагают мне тут же картины на стенах.
– Привет… Не сейчас.
– Привет! – Доносится эхом из телефона.
– Привет, старый, ты мне звонил? – Отвечаю.
– До тебя дозвониться, как до Президента, не меньше. Всегда недоступен.
– Я в ванной мылся. Не слышал трубу.
– Да ладно, не суть, тут такое… – Говорит Виктор. Торопится. Что– то жуёт, не успевает глотать. Слышно, фонит Сьюзан Вега. – Я в ресторане, в «Приятеле», знаешь такой?
– Что– то слышал, – смеюсь.
– У меня две «чиксы» на хвосте. Стептизёрши… Фотомодели… Девочки – просто отпад! Одна для тебя, приходи. Будет весело. Я сегодня при «бабках».
– А чего вдруг с утра?
– Кто ходит в гости по утрам… Времени, старый, нет по– другому. Ночью работа, сам знаешь.
– Да, точно, я тоже на этой неделе в ночную.
– Какая удача! Значит, мы ждём? Всё окей?
– Минут через тридцать я буду. Много не пей без меня.
– Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нас! Конец связи! Аля кураж – таймs.
Отключаю трубу.
Скрипя зубами мою посуду, и вспоминаю, что необходимо произвести уборку в ванной, после того, что случилось. Жутко туда заходить.
Включаю свет дрожащей рукой, слышу, как пол деревянный скрипит под ногами, как будто бы плачет, предупреждает о чём– то. Открываю дверь, вижу, – О Боже! Господи, лучше бы… Лучше бы я ослеп!
В ванной, в чёрной и грязной от крови воде лежит обнажённое, бездыханное тело прекрасной, совсем ещё юной девицы. Чёрные волосы, белая грудь, и вены её на обеих руках ПЕРЕРЕЗАНЫ. До безобразия страшно: раны открыты, зияют, и…
…Красное мясо! До жёлтых костей.
Выбегаю из ванной, хлопаю дверью. Второпях ударяюсь с размаху мизинцем левой ноги о косяк, – невыносимая боль! Падаю бровью на плинтус, – похоже рассёк, снова кровь, чёрт возьми, это невыносимо!
Хватаю трубу, нажимаю повтор – снова «Виктор» – «абонемент недоступен», что делать? Что делать? За что мне всё это?
Нервные судороги парализуют всё тело. Липкая, жирная, сладкая кровь с рассечённой брови суетливо ползёт по дрожащим щекам, прямо в губы, на подбородок, капает на пол. Кажется, что кровь везде, – на руках, на одежде, на стенах и на потолке. Сердце стынет.
Что делать?.. За что?
Набираю «ноль два» – женский голос.
– Слушаю Вас. Страшный сержант Вика Транс. Говорите…
Оговорилась, скорее всего, очевидно, не страшный, а старший сержант Вика Транс. Это наверняка. Замоталась совсем на работе, бедняжка. Однако… Какое, однако, странное имя! Какое– то не милицейское вовсе. Как псевдоним у путаны. И голос… Какой, чёрт возьми, нежный голос! Неофициальный. Домашний. Знакомый, – всё бред. Будь, что будет. Вперёд…
– У меня в ванной труп! Обнажённая девушка. Кровь. Запишите мой адрес…
– Не стоит, – доносится с той стороны аппарата. – Ты лучше скажи, как она, ничего?
– Да Вы что там, с ума посходили? Я говорю: «в ванной… Труп». Приезжайте!
Слышу, как в трубке смеются.
– Что? – Кричу, – что? Что смешного?
– Это вовсе не труп, – отвечает мне страшный сержант. – Это я там лежу. Жду тебя. Может быть, познакомимся, милый? Зайдёшь? Слышишь, котик, я очень… Очень скучаю. Мне так одиноко!
Падаю на колени, сжимаю руками виски, упираюсь лбом в пол. Чувствую интуитивно, что– то живое залезло под кожу, внедрилось в меня мистическим образом, ранило в самое сердце. Знаю, что всё это неизлечимо, всё… Всё понимаю. Звуки в моей голове: очень похоже на дождь; напоминает плеск волн; цвет луны рядом с солнечным ликом; и дикие звери вокруг, – на водопой, пить меня!
– Бесы, Вы уже здесь?
– Здесь, всегда были здесь, – отвечает мне тьма.
– Отпустите меня… Господи, где ты?
– Беги! – Командует внутренний голос.
Одеваюсь на скорую руку, шнурую ботинки, хлопаю дверью. Вниз по ступенькам, – перила – нет лезвий, подъезд…
…Снова стылая улица. День…
Бреду, сам не знаю куда, по улице «Энгельса», в сторону ресторана «Приятель». Вокруг магазины, ларьки, светофоры, море автомобилей и люди. Прохожие. Шарахаются от меня, как от призрака, словно я только что с того света – восставший из ада. Знаю, вид у меня не ахти, – весь в крови, бровь разбита, разрезаны руки, одет кое– как, но, что делать? Не объяснять же им всем, что со мной происходит. Всё равно не поверят, у них своя жизнь. Сколько раз я ходил этой самой дорогой? Не счесть… Сколько лет? С каждым камушком на мостовой, с каждой лужей и трещинкой в луже, с каждой древней царапиной, с надписями на стенах. С каждым новым углом, поворотом, прямой, – связано что– то из жизни.
Всё должно помогать, как– то оберегать и любить. Очень сильно любить, а оно отвергает. И душит, и ждёт твоей гибели, лишь оступись. Просто дурно оденься, с утра не побрейся, а ночь перед этим не спи… Ты – чужой! Быстро – быстро… Легко.
Вот какая ты, милая Родина – Мать! Жрёшь своих сыновей, как свинья.
Иду, что плыву по бескрайнему морю, нет у дороги конца. И зачем?
В ресторан в таком виде не пустят, как пить… Если даже и пустят, тогда всё равно не удобно, смешно. Не дай Бог, кто знакомый увидит, с работы, к примеру, или соседи – стыдоба! Эх, ресторан отпадает. И Виктор. А как бы он мне пригодился сейчас! Вот беда. Неохотно сворачиваю с «Энгельса» в парк, что находится возле моей проходной, проходной часового завода, этот парк – тихое место. Народа, практически, нет, лишь берёзки, берёзки, берёзки… И лавочки, лавочки, лавочки… Можно больше не прятать глаза, собраться с собой.
Какая, однако, странная фраза: «собраться с собой», а до этого что? Чепуха. Нужно думать о чём– то хорошем, иначе «труба». Пропадёшь.
Ах вы, лавочки, лавочки, милые лавочки! Сколько у нас с вами связано: самые первые, самые светлые, тёплые, летние, самые летние вечера в жизни; стыдливые взгляды, нежные прикосновения! Первое: «до завтра», первое: «прощай». Время, где моя юность? Сердце тает, как снег на углях. Я, пожалуй, присяду…
Отдышусь. Ведь собраться с собой иногда так непросто.
Вот она – лавочка лавочек!
– Здравствуй. Здравствуй, родная старушка, совсем не меняешься, надо же! Можно я на тебе посижу? Слышишь, милая, не помешаю?
– Ничуть, – отвечает она. – Даже очень приятно, что ты меня вспомнил. Садись.
– Неужели и ты тоже помнишь меня?
– Обижаешь. Совсем обижаешь, родной. Как я такое забуду? К примеру, такое, как ты…
– Ладно. Верю я, моё чудо в царапках, не продолжай. Неохота краснеть. Ностальгия сегодня мне не к лицу. У меня, понимаешь, проблемы. Впрочем, прости, дорогая, тебе не понять. Это личное – полная шизофрения. Сам ни во что не въезжаю.
– Да уж… Куда уж нам здесь, деревянным, – скрипит лавочка.
Стая серых ворон кучится на лохматой берёзе, прямо над нами. Шипит сумбуром из тысячи крыльев, полощет пухом немытым застывшую осень.
– Прости, крошка, я не хотел.
– Посмотри! Пока нет никого, есть возможность. Я буду рядом. Шизофрения – не страшно, гораздо страшнее, когда её нет.
Одна из ворон вдруг становится белой, спускается к нам, подползает вплотную. Смотрю на неё, вижу – ангел! Лицо человечка, и ручки, и ножки. На глазках – очки, почему– то без стёкол, и сквозь них видно всё, даже то, чего нет. А на ножках – листочки! Листочки кленовые, жёлтые, красные, дюже коварные, хитрые, словно опали недавно. Хотя, видно, что прошлогодние, – штопали их.
– Познакомься, – говорит лавочка, – Ляля. Просто мой друг.
Ангел плавно взлетает, крыльями гладит мне волосы, шелестом перьев ласкает мне щёки, виски, нежно трогает губы… Садится ко мне на плечо. Ощущение, будто меня уже нет, будто я – это сон.
Пытаюсь произнести:
– Очень приятно! Вот так…
– Потом, – шепчет ангел, – потом, всё потом. Ты – ещё, я – уже! Всё трава, знаю, тянет наверх. Видишь небо… И свет. Это всё, что нам нужно, поверь. Мне забыть о корнях? Они грязь.
– Они грязь? – Повторяю, как под гипнозом.
Вижу, чувствую, что– то уходит, никак не догнать, бью себя по щекам. Стая серых ворон шумно, дерзко снимается с веток, роем страшным гудит, пулей мчит в небеса.
– Навсегда! – Стонет лавочка, – сыро, Господи, Ляля, как сыро!
Раньше я много читал, или слышал о том, что такое и как люди сходят с ума. Что такое депрессии, мании, галлюцинации, фазы. Это страшно, всё это пугает меня до сих пор: эти иглы; тампоны; решётки на окнах; пижамы; халаты… Искренне жаль тех людей. Только, Господи, я и представить не мог, что такое случится со мной! Да, я болен. Здравствуйте, я сумасшедший, ура! Просто я вижу ангелов, я говорю с ними – это конец. Неужели всё это болезнь? Заурядно. Но, Боже, как всё здесь реально, как всё ощутимо, как всё до безумия правдоподобно! Да, до безумия, именно так. Я безумен, прощайте, счастливые люди. И разум… Прощай!
– Дядя Миша на гвоздь встал сегодня. Умрёт скоро, жаль, – говорит ангел быстро, мне в самое ухо, как скороговорку. – Пасеку нынче Чижу продадут. Жалко пчёл.
Сердце замерло, перехватило дыхание, страх сковал слабое тело. В парке нет ни души, как в дремучем лесу – тишина. Только вдруг, – чёрт возьми! Дядя Миша идёт по тропинке… Гуляет. И прямо ко мне, как назло. Дядя Миша – сосед, живёт рядом, почти что родня. Знаю его превосходно, всю жизнь, с малолетства. Пасека здесь у него, совсем рядом, на даче, в лесу. Чёрт возьми, чёрт возьми! Боже, всё совпадает, Господи, Господи, он же хромает. На левую ногу! Помниться, он никогда не хромал.
– Добрый день, молодой человек! – Говорит дядя Миша, – как жизнь?
– Добрый день, – изрекаю, здороваюсь за руку. – Что, дядя Миша, гуляем?
– По стариковски. Что нам, время есть. Вот дышу свежим воздухом. Сам как? Отдыхаешь сегодня?
Улыбаюсь, смотрю на него дружелюбно и преданно, изо всех сил пытаюсь скрыть все свои катаклизмы. Вижу – не удаётся. Тревожно со мной старику.
– Скажи, дядя Мишь, только честно, пожалуйста, мне это важно! Вот здесь вот, смотри, странного нет ничего? – Спрашиваю, щекочу грудку Ляле.
Ангел смеётся. Так громко, что больно ушам.
– Вижу, конечно, – мямлит старик. – Поспать тебе надо, вот что. Мятый какой– то, больной…Прихворал что ли малость? Жалко, однако, смотреть на тебя. Ты пошёл бы куда, или, что? Э– эх, молодёжь…
Я стою перед ним не могу устоять, весь трясусь, как танцую, – знобит.
– Что с гвоздём? – Говорю, – извлекли?
– А откуда ты знаешь про гвоздь? Вот дела! – Удивляется дед, – никому ведь ни слова! Ей – ей… И прошло то всего ничего. Лихо, лихо, однако. Однако.
Озадаченный дядя Миша уходит. А ползёт вслед за ним по пятам, словно тень…
…Старуха с косой на плече.
– Слышишь, Петя, пойдём домой, а? – Шепчет ангел с плеча. – Вика там уж совсем извелась. Ждёт тебя, не дождётся, – невеста! Оливье приготовила, тортик медовый. Не обижай её, солнышко, будь человеком.
А в ответ тишина. Тишина и покой.
Кто такая она, Вика Транс?
Просто демон, который заставил меня написать эту странную книгу.