Продолжение.
Начало в №№45-47.
Метод куропатки
Дверь скрипнула и показалась голова.
- Можно?
Доктор Смельнов пил чай и смотрел на календарь, на ту самую графу, где маячил отпуск. Графа была отдалена на два ряда и три строчки от сегодняшней даты. На часах одиннадцать и в проеме очередной пациент, которого он уже ненавидит.
-Заходите, больной, - сказал он, понимая, что допускает ошибку, называя его «больным», но тот вошел, не обращая внимания ни на слова доктора, ни на цветок, который он задел бедром. Бочонок с кадкой наклонился вправо и не справившись с равновесием упал набекрень
-Я вас слушаю, - спокойно сказал доктор, внутренне назвав вошедшего неуклюжим единорогом и на секунду представив, что бы тот сказал, если бы он произнес эту фразу вслух.
Крупный мужчина поднял цветок. Казалось, что он не принадлежит своему телу. При его комплекции нужно быть более уверенным в себе, а он вел себя так, словно только сегодня получил это тело и еще пока не освоился в нем.
- Мне не просто это говорить, - начал он. Ему было тридцать пять-сорок, гладкая, без единой волосинки голова, маленькие поросячьи глазки, тонкие губы и широкие плечи. - Не самое удачное сочетание, - было подумал доктор, но произнес противоположную по энергетике фразу:
- Не волнуйтесь. Все, что вы собираетесь мне сказать, останется между нами и за пределы этого помещения ни-ни.
-Хорошо, - сказал пациент, стараясь унять дрожь в коленях. Наряду с дрожью в ногах стучали и зубы и руки не могли найти себе места, перемещаясь от кресла, от подлокотников до шнурков на ботинках, которые он затягивал все туже и туже. - Можно воды?
-Да конечно, - устало сказал доктор, словно должен быть добыть воду не методом нажатия помпы кулера, а древним методом выкапывания ямки. Он встал, прошел мимо дрожащего пациента, посмотрел на молчащий телефон в коридоре, на спиралевидный черный провод, набрал воды и протянул мужчине пластиковый стаканчик. Тот выпил, попросил еще, доктор налил, пациент выпил. За третьим стаканом он подошел сам. Доктору казалось, что этот крепыш специально зашел к нему в кабинет, чтобы напиться, а не по другому поводу.
-Спасибо, - наконец сказал тот. - Мне вода помогает, когда на ринге встаешь после удара, и тебе еще нужно выстоять несколько секунд до гонга, то так хочется пить. Это наверное самая сумасшедшая жажда.
Доктор посмотрел на дверь, за ней секретарша, говорящая по телефону со своим бойфрендом, там еще был мягкий плюшевый диван красного цвета и столик с журналами. Хорошо. Если спустится по лестнице, то можно выйти на улицу подышать воздухом.
- Так значит мы занимаемся боксом? – поинтересовался доктор, но этот вопрос был скорее дежурным, нужным для продолжения беседы, чтобы заполнить ближайший час.
- И вы?
- Что я?
-Вы тоже занимаетесь? Разряд? То-то я почувствовал в вас соперника.
-Да что вы такое говорите. Я сказал мы, подразумевая, что вы занимаетесь боксом. Я разве не прав?
-Правы, занимаюсь, с самого детства. Мне тогда исполнилось полгода. Я врезал соседке в глаз. Она взяла меня на руки со словами «какой хороший мальчик», а я апперкот. Она мне и потом этот случай вспоминала, пока я не повторил это с ее мужем.
Смельнов глубоко вздохнул, подумал, что в таком случае необходимо применить практику куропатки, изобретенную лично им. Он пользовался исключительной авторской методикой, поэтому и был известен в широких кругах, как талантливый психотерапевт. Но в последнее время сдал, так как ушла жена, застав его с любовницей в отеле, где он по словам принимал очень важного пациента. Отняла у него все, что было, оставив только его работу, на прощание добавив «удачно сдохнуть». Она никогда не владела психологией в той мере, что было подвластно ему.
- В два года я проглотил гвоздь, - с увлечением говорил пациент. - Маленький естественно и что странно переварил. Он прошел через весь организм и вышел естественным путем. Уже тогда меня отец назвал Гераклом и пусть я ничего не понимал в тот момент, я уже знал, что мир от меня ждет что-то особенное. В пять я выбил зуб английскому догу. В парке. Все вышло просто, он пошел на меня, не знаю для чего, тогда за мной пустился. Я не плакал, небольшой удар и пес скулил, зализывая рану.
Он молотил воздух руками, создавая турбулентность, и все дальше казалось доктору его отпуск, жена и мечта остаться наедине. Он смотрел на чудаковатый объект, старался сравнить его с предстоящими. Вспомнилась женщина с манией преследования. Сейчас она ему казалось ребенком с коклюшем.
- Знаете что такое печать? – продолжал говорить пришедший. - Когда на тебя возложена некая надежда? Что ты должен не для себя, а для всех. Это я почувствовал в семь. Правильно доктор, школа. Я пошел в нормальную школу, но никто кроме меня не думал о том, что я смогу поколотить уже в первом классе семиклассника, который назвал меня мелюзгой. Не на того напали. Тогда и пошла в ход авторская методика.
Смельнов улыбнулся краешками губ.
-Одна авторская методика пытается оседлать другую, - думал он. – Пустая трата времени.
Он не сомневался в своей уникальности. То, что вся сила и энергия в головном отделе, он не сомневался. Он со скептицизмом смотрел в эти маленькие глазки и внутренне ненавидел эту категорию людей, которых он и за людей то не считал. Они живут, чтобы…знать бы для чего они живут. То, что делает этот верзила своими кулаками не может стоять рядом с тем орудием, которое он изобрел на заре своей карьеры. Можно сказать, что этим оружием он поразил много парней в бронежилетах. Мужчина не смотрел на него, он скорее искал объект на стене или потолке, и как только их глаза встречались, переводил взгляд в противоположную сторону.
-Да, я записался в секцию, - тем временем говорил он. - И первый месяц родители не знали, чем я занимаюсь. Да что беспокоится. Битым я никогда не был, поэтому и синяков никогда не получал. Правда, был один случай, так это, потому что я влюбился тогда. А любовь и бокс понятия слишком противоречивые. Женщины имеют место быть, но разве что как куклы.
Смельнов подумал, что с такой философией наверное бы ему жилось проще. Но так думают в боксе. А он не боксер. Хотя кто-то из его коллег назвал их профессию самой опасной – столько приходится переваривать, часто приходится делать промывание.
Боксер замер на мгновение, думая о чем-то, закрыл глаза, зачем-то встал, сделал шаг к двери и назад, потом сел, продолжая, как будто ничего не было:
- А в десять лет я свернул шею голубю. Я тогда пережил первый стресс. Когда в твоих руках гибнет птица, не мелкий клоп, не сверчок, нечто больше, у кого ты можешь услышать дыхание и даже увидеть мольбу в глазах.
Смельнову показалось, что тот сейчас не сдержится и заплачет. Он уже потирал глаза.
-Этот голубь был таким беззащитным. Мне ребята – сможешь. Я – зачем? А они – не спрашивай, а просто сделай. И я просто сделал.
Некоторые пациенты сразу говорят о своей проблеме. Этот решил сперва рассказать, кто он есть и вообще есть ли здесь какая проблема. Волнуется, это факт, но явной проблемы не видно. Да и боксер ли? Помнится, один пациент так хотел стать капитаном подводной лодки, что кругом называл себя кэп. Все возможно.
Доктор поймал себя на мысли, что впервые ничего не записывает. Делать пометки в своем темно-синем блокноте стало для него вполне обычным делом. Но сейчас он не только не отмечал, сложив руки в замок, но и не мог найти его глазами. Наконец, он вспомнил, что блокнот остался лежать в уборной рядом с рулоном туалетной бумаги. Ему показалось это смешным. Он улыбнулся и даже едва заметно хмыкнул. Это заметил пациент.
-Вам смешно?
- А? – переспросил Смельнов, понимая свою оплошность. - Да нет, не очень. Точнее не совсем. Извините, вы рассказывайте, я вас слушаю. Обещаю, что больше не буду вас шокировать безобидной улыбкой.
-Улыбка может уничтожить, - с обидой в голосе сказал он.
- Не буду, - твердо сказал доктор. Метод куропатки проигрывал методу боксера. Мужчина продолжил:
- Надо мной смеялись в пятом классе. Я был крупным, ну вы понимаете. Толстяком. Но это недолго. Вскоре жир превратился в мышцы и смеяться перестали. Я знал, что делать, чтобы избавить от этой нехорошей привычки надолго. Меня боялись. Уважали, наверное тоже. Я плохо учился, и меня учителя скорее терпели, чем любили, но закончил я школу без двоек. А потом я стал взрослым, как говорят получил билет зрелости, а для меня еще и справку, где сказано, что я могу бить кого угодно и где угодно.
Пациент подошел к картине с изображением взлетающей лесной птицы и стал внимательно изучать ее.
- Пока вы лечили, я калашматил таких как вы. То есть что получается? Благодаря мне у вас есть работа.
Он повернулся, смял тройной стаканчик и бросил в урну. Та качнулась от попавшего в него снаряда.
- Да, но ко мне люд приходит исключительно с душевными ранами, - сказал Смельнов.
-Душевные, телесные, какая разница, - рявкнул Катков. – Все равно больно.
-Ваша правда, - согласился доктор. – Действительно, в обоих случаях очень больно.
- Иногда мне кажется, что я дерусь со своим соперником потому, что если бы мы с ним начали разговаривать, то стали бы люто ненавидеть друг друга. А это намного хуже. Представляете, когда все внутри тебя ненавидит. Одно дело, когда тело воет от негодования, другое дело, когда душа.
Смельнов понимал, что этот пациент относится к числу говорящих, тех, кого просто надо слушать, что обрадовало его. Жена не умела его слушать, да и назвать ее очень говорящей тоже было нельзя. Последние три года их совместной жизни он пытался определить свою позицию – слушателя или же наоборот. Единственное, что его смутило, это резкий переход от бурной юности к сегодняшнему состоянию. Из ребенка, переварившего гвоздь, он превратился в хлюпика.
- Про душу я совсем недавно стал думать. Я не думал, что она может как-то влиять на сознание. Всегда казалось, что это пустое. Только слабаки могут искать в себе, а я не слабак. Мне нос трижды ломали, два раза я даже не почувствовал. Но это все телесное. Нос, почки, солнечное сплетение – все это лишь то, что окружает главное, что есть в человеке – сердце.
Смельнов замешкался. Он не координировал ситуацию. Перед ним пациент по его мнению разыгрывал комедию. Не может боксер вести себя так. Либо он не в себе, либо это не боксер.
- Прекрасное наблюдение, - сказал доктор. - По словам Чехова, в человеке все должно быть прекрасно. Это касается представителей любой профессии, в том числе и бокса. Но мне кажется, вам это мешает.
-Вы меня понимаете? – уже с отчаянием, но последние слова вернули пациента к жизни. - Милый доктор. Помогите, я не знаю, как и что делать. Я делаю то, что мне не свойственно, думаю о том, о чем никогда раньше не думал. Мне страшно.
Боксер готов снова разреветься. Смельнов видевший за свою многолетнюю практику разное, не мог предвидеть, что человек такой комплекции может так сломаться. Обычно перед ними сидели долговязые худые мужчины и полные заплывшие жиром женщины.
- Не бойтесь, - говорил доктор. - То, что вы услышали свое сердце вполне очевидно. Вы раньше больше думали о другом. Но так получается, что организм начинает сам подсказывать форму поведения. Вот он вам и нашептал.
- А как избавиться от этого голоса?
-Боюсь, что избавиться от него вряд ли получится, но с ним можно договориться.
-Вы умный человек. Я что должен стоять перед зеркалом и внушать, чтобы тот заткнулся.
-Не обязательно. Можете просто сказать «я уверенная в себе птица», «я куропатка».
Доктор знал, что метод эффективен и что пациент, тем более этот из разряда трудных скажет «никогда», он все равно не отчаялся, а продолжил разъяснять человеку из толстой кожи возможности, о которых он наверняка не догадывается.
-Дело в том, что вам необходимо найти ту оболочку, тот костюм, в котором вам будет уютно говорить, но важно не предстать перед самим собой в обыденном.
-Я вас не понимаю.
- Представьте, что вы приходите на вечеринку и оказываетесь точно в таком же костюме, что и ваш коллега. К тому же и галстук у вас красный с синими полосками, и рубашка голубая.
- Я не ношу голубые рубашки.
-Ну, хорошо, допустим рубашка розовая. Да и туфли у вас одной фирмы и также вызывающе блестят.
- Кого вы хотите из меня сделать?
-Я вам просто хочу помочь.
-Назвав меня куропаткой?
-Куропатка – это все лишь образ, противоположный вам. Куропатка – маленькая слабая птица, которая всего лишь объект спортивной и промысловой охоты. За ней охотится, чтобы бросить в котел и на огонь да побыстрее, посолить, поперчить и мешать, мешать.
-Да я…, - не удержался боксер, двинулся к столу, схватил доктора за грудки и приподнял.
-Отпустите меня, - спокойно сказал Смельнов.
- Вы продолжаете уверять меня, что я куропатка?
-Больше не буду.
-То-то, - удовлетворенно выдохнул пациент и отпустил доктора. Тот растянулся на полу, но через мгновение уже стоял перед ним, нервно жестикулируя, акцентируя его внимание на указательном пальце, которым он так беспокойно дергал.
- Вы, вы… - что-то пытался вымолвить Смельнов, но не решился.
-Вы меня извините, но я бы вас все равно не ударил, - сказал мужчина и похлопал Смельнова по плечу. Тот не ожидал очередной атаки и ретировался в сторону, сметнув вентилятор и планшет с планом на сегодняшний день. План лежал на полу. – Хорошо, я попробую, только сделаю это про себя. Не вслух. Такой вариант вас устраивает?
-Д-да, - заикаясь ответил Смельнов, понимая, что единственным желанием у него осталось, не двигаться, не предлагать ничего пациенту, только слушать и соглашаться на все, что он скажет. Он посмотрел на часы. Мертвые стрелки лениво передвигались и напоминали о четверти часа, который еще впереди.
- Как вы испугались? – продолжил мужчина. – Как мне это знакомо. Эти бешеные глаза ягуара, когда в него вонзилось копье. Как мне это знакомо. Итак…про себя. Я попробую, но ничего не обещаю. Может не получиться.
И вроде получилось. Во всяком случае так показалось Смельнову. Боксер задумался, снова закрыл глаза, на этот раз прошел к окну, вероятно, эта процедура для него была естественной. Мгновения спустя он сел в кресло, открыл глаза с навернувшимися слезами.
- Один раз я новичка ударил, - воскликнул он.
- Хорошо.
- Разве проблема – это хорошо? – привстал боксер. Смельнов понял, что тот прав, но и он не желал ничего плохого ему, но у пациента округлились глаза и приподнимались плечи с каждой последующей секундой. Доктор поторопился сказать:
- Нет, я хотел сказать, что я вас слушаю и когда я произнес «хорошо», я имел ввиду, что этот пункт мне ясен и вы можете продолжать.
Пациент, как будто его не слышал.
- Я едва не ударил новичка, а вы говорите хорошо, - с обидой в голосе сказал он. - Он встал в стойку, я должен был ему показать виды нарушений и сам того не ведая, какая-то сила меня повела, ударил его локтем. Я должен был это показать, но так лишь демонстрировать, но без силы, без толчка, но что-то мне в нем не понравилось, и я ударил с силой.
-Что вы почувствовали? – спросил Смельнов, понимая, что и на этот раз обошлось в виллу своей предприимчивости, как он думал. Но боксер был просто увлечен. Он говорил о себе, и это было веской причиной забвения.
-То, что…, - запнулся он, вытер сочащуюся слюной губу и продолжил, - … ненавижу себя, свое тело, которое мнит себя божественным и может распоряжаться так, как ему вздумается. Мне так опротивело оно в тот момент. Хотелось его линчевать – да, тогда я подумал о фастфуде, ноже и Москве-реке, про неположенное для купания место.
То, что было похоже на плач, скорее напоминало всхлипы, обрывистые, по несколько секунд, они заканчивались, неожиданно начинались снова, без слез – этакий сухой плач.
- Оно меня не слушает, - хныкали сто двадцать килограмм веса. - Мое тело ведет себя как программа, которая была введена в меня, и я ее выполняю.
Смельнов был хорошим психотерапевтом. И пусть он сейчас почувствовал слабинку, думал об отдыхе, об оставшихся минутах, ему все же хотелось помочь этому несчастному.
- Сейчас я вам дам маленькую установку, - сказал он. – И если вы ее будете соблюдать, то все будет в порядке. Но перед этим несколько вопросов.
Доктор, до этого не хотевший делать это, и зная, что впереди бесконечные пятнадцать минут, сознавал, что их может не хватить. Но нужно постараться уложиться и если что занять время и не кричать Леночке «кофе», «у меня важные переговоры с бывшей женой и предаться релаксу». Боксер сжал кулаки, стиснул их один о другой и казалось соревнуется с самим собой. Доктору самому стало интересно, чья возьмет. Наконец правая рука соскользнула вверх и замерла в воздухе.
- Если это как-то мне поможет, то я конечно готов, - сказал пациент.
-Уверен, что поможет, - радостно сказал Смельнов, довольно потер руки, удобно расположился в кресле, кажется, наконец-то за этот час почувствовал себя в своей тарелке. - Итак, первый вопрос, как вы отдыхаете?
Пациент нервно засмеялся. Доктор не знал, как реагировать на смех – то ли это был положительный момент, то ли снова наступил момент напряжения.
- Отдыхаю? – переспросил мужчина, и рисунки на его майке задергались вместе с пропорциями его тела. - Вы что издеваетесь?
-Я просто спросил, как вы отдыхаете. Почему вы думаете, что этот вопрос с издевкой?
- В этом вопросе явно чувствуется подвох, - сказал мужчина и вытер лоб, смахнув с себя каплю величиной с грецкий орех. - Уже без малого одиннадцать лет я бью морды. Вы меня конечно простите, но когда я не бью морды, то я думаю о том, что мне предстоит это делать завтра или послезавтра, и даже если не через неделю, то через месяц точно, но месяц без боев тоже не будет спокойным, так как и снится мне будет все из одной области – области бокса. Вот такой замкнутый круг.
Он приложился ко лбу и доктор все ждал когда посыпятся очередные орехи. Смельнов улыбнулся, замер со своей дежурной улыбкой и произнес:
- Возьмите тайм-аут.
- Тайм что? Аут? И дальше все, то есть аут. Правильно. Газеты станут нести про меня несусветную чушь, что у меня проблемы с наркотиками или алкоголем и тренер со мной не справляется. В нашей стране нет понятия работы на себя, есть понятия на благо всей страны и даже если ты пытаешься выиграть бой после поражения, то заведомо критики так тебя опустят перед победителям, что твой рейтинг падает. Один тайм-аут, а по шкале я буду так низко, как на самой глубокой станции. Не пойдет.
-Тогда вам нужно расслабиться.
-Это еще как?
-Очень просто. Массаж.
-Нет, тоже не годится. Ну и как все это будет происходить? Массаж мне будут делать таитянки, которые по-русски не бельмеса. С ними даже не поговоришь. Вот я с вами говорю, и мы хоть пытаемся найти выход, а они измажут меня маслом и будут скользить своими руками по телу.
Теория не помогала. Лекции тоже. Библиотека около дома, Ленинка по выходным и разговоры с академиками у них дома под чай с бальзамом не спасали.
-Тогда сходите в музей, - пальцем в небо тыкал Смельнов.
- Что?
- Я вам могу посоветовать Пушкинский, а лучше Рериха. Да и в музей востока сходите. Непременно побывайте на винзаводе, там вы сможете увидеть новые направления.
-Что я там не видел?
- Вы когда-нибудь ходили в театр? – вопрошал доктор со своей улыбкой, которая стала спадать и превращаться в оскал. Пациент это не одобрил. Он повторил гримасу Смельнова так, что тот закашлялся и повернулся к окну. – Так что насчет театра?
-Да, представьте себе бываю. Редко, но бываю. Раз в…год, точнее два или три года. Да какая разница. У меня работа похлеще горняка, который света белого не видит. Утром в шахту, позно вечером из шахты. Так и я – утром зал, вечером из зала.
- Знали бы вы, как важно любить искусство, - неожиданно, с вдохновением произнес доктор. Он словно что-то увидел в окне. Там были дома, мост, небо и птицы. Последних было больше всего. Они оставляли белые пятна на окне и карнизе. - Вот вы живете в столице и наверняка не знаете, сколько у нас есть мест, где можно хорошо отдохнуть не только приятно, но и полезно.
-Рестораны что ли? – грубо сказал пациент. - Нет, у меня режим, я не могу. Спецдиета.
-Да нет же, - махал руками Смельнов. Улыбка вернулась к нему, но стала более непоседливой и гибкой. - При чем тут рестораны, кабаки? Я говорю про те места, где вы можете расслабиться.
Но пациент непонимающе хлопал глазками и нервно кусал губы:
- Это в театре разве можно расслабиться или в вашем хваленном музее? Я буду сидеть в зале и видеть в лице актера своего соперника. Еще черт дернет за кулисы пойти. Я же могу. А в музее – да это же скука смертная. Ходить по залам и смотреть на мазню. Доктор, не надо. Я вам говорю лучше не надо.
Пациент снова выходил из круга внимания, но Смельнов не сдавался. Он почувствовал азарт и пусть часы показывали время, он все равно говорил, наблюдая за зрачками боксера – такими маленькими, что нельзя было угадать, злится он или нет.
- Тогда есть консерватория, - доктор забрался на стол. Ему казалось, что только так можно говорить о возвышенном. - Вы идете туда ну хотя бы раз в месяц. Садитесь в зал и слушаете. Боже мой, это же прекрасно. Живая музыка. Классика. Она заполняет вас всего, вы забываете про все боли, и ваше тело не будет больше таким неподатливым. Оно будет слушаться, потому что вы будете давать ему нечто большее, чем ежедневные рутинные тренировки. Оно будет благодарить вас.
На последних словах доктор даже притопнул. Папка, ежедневник и скульптура аборигенов, совершающих ритуальный танец, подпрыгнули. Он вошел в раж и сейчас чувствовал, что пациент слушает и это ему придавало больше уверенности, и вот он возвышался над столом, своим креслом, ошарашенным боксером, городом, птицами, их белыми испражнениями на окнах. Высоко подняв голову, ожидая, что боксер либо расплачется, либо поблагодарит его.
- Знаете, доктор, - сухо сказал пациент, - я смотрю на вас и думаю, что вы хотите меня ударить.
-Я? – отстранился доктор. Он едва не упал со стола, но вовремя спохватился и сполз на пол. – Но я не хочу вас ударить. Скорее наоборот.
- Почему же вы меня по-настоящему не ударите? – спросила фигура грубо со знакомой обидой в голосе. – Подойдите, ткните в грудь и непременно свалите меня. А знаете почему?
Пациент стоял перед ним. Он взял его руку и ткнул себя в грудь. Боксер едва покачнулся, доктор одернул руку, отошел к окну, вытер лоб занавеской. Он хотел что-то сказать, но все слова утонули в страхе перед непредсказуемостью пациента. Браво, доктор Смельнов. А теперь ваш выход…
-Нет, вы меня не бойтесь, - спросил боксер. Голос его был мягким. Обида ушла, не попрощавшись. -Просто дело в том, что каждый кто находится рядом мнится мне соперником. И не важно, улыбается он или просто смотрит в окно. Мне думается, что у него своя стратегия снести меня с ног. Думаю, что сейчас он повернется и ударит меня вазой.
Доктор машинально схватил со стола вазу и поставил ее на подоконник
-Вот и вы боитесь, - сказал боксер уверенным тоном.
- Нет, я не боюсь, - парировал доктор.
Пациент, уже не спрашивая, налил в стакан воды и выпил, казалось, не глотая.
- Следущее… - Смельнов замолчал. Он не знал, что предложить боксеру. Тот стоял перед ним и вероятно ждал доброго совета. Правда, очень нетрадиционно у него это как-то получалось. Но пациент не заставил себя долго ждать. Он начал говорить. Скорее продолжил, словно дождался пока доктор закончит со своей клоунадой, превращения боксера в куропатку и наоборот, нелепых советов и продолжил:
- У меня есть жена и знаете, я ее люблю. У нас все хорошо и мне даже кажется, что мы живем слишком хорошо. Что та одежда, которая висит и те телевизоры, которые заполняют комнаты мы не заслуживаем. Понимаете мне кажется, что я просто так получаю свои деньги.
Смельнов двигал ступней и вспомнил, как жена пришла к нему в кабинет и спросила, сможет ли он помочь ей в очень трудном деле и про то, что никто не берется. Он сказал да, а она про свою проблему. Она зашла и осталась с ним ровно на два года. Часы показывали сорок восемь минут. За дверью кашляла секретарша, напоминая о времени. Пациент продолжал:
- Я лучший в своем весе и раньше у меня не было проблем. И до меня доперло. Когда мы были с женой в магазине. Я расплачиваюсь кредиткой и думаю, а что разве эти вещи делают нашу жизнь лучше. Мою нет. Но вроде как жена счастлива. Но что-то не так. Я почувствовал, что где-то не сходится, но точно не понимал где. Я знал, что все в деньгах, но при чем тут эти бумажки. И тут увидел продавца – та маленькая хрупкая девочка на тоненьких ножках – прямо как бокал, она очень живо и ярко демонстрировала одной пожилой даме как нужно правильно носить шляпу. В результате шляпа не была куплена и эта девушка-бокал проглотила обиду и стала искать глазами следующего покупателя.
Он замолчал. Дверь скрипнула и тут же закрылась. Какая нетерпеливая, - подумал Смельнов.
-И? – спросил он.
-Вы разве не понимаете? – спросил пациент с такой жаждой быть понятым, что глаза моргали с сердцебиением наравных.
-Очень стараюсь, - вежливо сказал Смельнов и покрутил головой. Мужчина в свою очередь хотел объяснить, нельзя его (доктора) оставлять без понимания. Пусть даже они никогда после не увидятся. Поэтому пациент тряхнул головой и прокричал одним словом:
-Оначтотоделалааянетяничегонеделаюбьюивсе.
-И вы делаете. Это же спорт.
-Нет, только не я.
Доктор сжал в руке галстук и не заметил, как стал душить себя. Он говорил, ему было больно, но он продолжал говорить:
- На улице бьют человека, и он истекает кровью. Это плохо. Но когда два физически подготовленных человека соревнуются в силе, это нормально.
- У меня контракт заканчивается осенью, через два месяца. Я думаю уйти из бокса. Куплю дом за городом, подальше от людей.
-Но зачем? – воскликнул доктор, отпустив треугольный кончик полосатого атрибута для мужчин. Теперь он висел на нем, как удавка. Он на мгновение забыл, что он у себя в кабинете, и кажется на самом деле вообразил, что они стоят на ринге и он явно проигрывает пациенту. Но еще был шанс. - У вас все есть, деньги, семья, положение. Что же вы еще хотите?
- Я не хочу больше бить людей. Они этого не заслужили.
-Но это же спорт, - напирал Смельнов. – Всего лишь спорт. Работа, за которую вы получаете деньги. Причем немалые.
- Да при чем тут деньги? Деньги – это лишь деньги. Они не смогут утереть мои слезы.
- Вы же мужчина. Вы не должны плакать. Ринг – это ваша стихия.
- А может быть не моя?
- С чего вы взяли, что не ваша?
- Вам хорошо, вы на своем месте.
-Вы думаете?
-А вам то что?
- Мне? Да вы знаете, отчего я стал психологом.
-Призвание?
Доктор Смельнов вытер лоб, подошел к кулеру, налил воды, половину выпил, второй смочил лицо. Потом он сказал:
-Вот вы с детства колотили таких, как я. Из-за таких, как вы я вынужден был уехать из своего маленького города. Мне трудно было в большом городе. Но я терпел. Тогда я не знал, кем буду. Знал, что точно буду спасать общество от таких, как вы. Но чем больше я сидел в этом кабинете, все больше стал думать о том, что сам не просто бью, а мочалю своих пациентов. Они приходят лечиться, а их с правой или левой. Получается я все эти годы мстил за того сосунка, из-за которого покинул свои родные края. Прошло более десяти лет. Наверное, хватит. Отомстил сполна.
- Вы возмещаете на мне… - медленно произнес пациент.
- Да и не только на вас. Вы бы знали, сколько людей лечились у меня, а я просто так, давал им ненужные советы, сложные задания. Сходите на оперу Верди, она должна вас изменить. Я понимал, что пациент, не привыкший бывать в таких местах, попросту уснет. Ему бы на природу. Но я не мог предлагать ему слишком простые способы вылечиться. Они бы ко мне меньше ходили. А так. Он сходит на оперу, потто на балет. Для некоторых выписывал стриптиз. В рецепте вместо антибиотиков, стриптиз.
- Я вас…- пытался сказать мужчина и даже дернул ногой.
- А есть такие, кто сразу хочет, чтобы я понял, что ему нужно. Таблетку выпил и пошел другим. Они все забывают, что я тоже человек. Что уже полгода принимаю успокоительное, и мне не дает покоя рояль в окне напротив. А когда я звоню своей бывшей жене, у меня дергается губа и глаз.
- Вы меня… - пациент снова попытался прокомментировать, но его попытка утонула в жалостливых нотках доктора.
- Сегодня хороший день. Я выпил кофе, не разговаривал с женой и подумал о том, что нужно уехать. Да, пару недель в месте, где никто меня не знает. Место, где я буду как все. Я буду обычным пациентом.
Боксер обнял его. Смельнов плакал, он вспомнил, что должен был позвонить маме, и если он не звонил, то есть причина, и знал, что та поймет – сейчас была та самая ситуация.
Мини в макси
На скамейке плакала девочка. И это в такой-то день. Солнце, первые дни третьего месяца весны. Хорошо. Столько эмоций, в основном положительных и ее никуда не вписывающий плач. Один мужчина не выдержал и подошел к ней. Он прогуливался, дышал воздухом, слушал птиц – делал это, как и обычно, после обеда. Но сегодня вышел немного раньше, до обеда, решив нагулять аппетит. И тут плачет девочка. Аппетит разве что испортить можно.
- Что случилось, девочка? – спросил он. Она подняла голову и показала свои заплаканные глаза. Ей было не пять, и не десять. Ей было около двадцати, только она не была как все. Она была очень маленькой. Как пятилетний ребенок. И голос у нее был тоже детский. – Что…?
- Не важно, - сказала она и отвернулась. Не могла же она рассказывать о себе первому встречному. Но этот первый встречный так не считал. Он сел, чтобы поговорить, поэтому не думал уходить просто так.
- А я думаю так, - сказал он. - Трудно устроиться на работу в столице. Работы много, но и людей достаточно, чтобы кричать караул. Как быть ей, девушке из дальнего города.
Девушка молча плакала. Она и не слышала, что бормочет про себя странный мужчина с седыми волосами. А тот продолжал. Он был из тех, который любил говорить. Ему казалось, что он нашел ту, которая его слушает. Но ему только казалось это.
- Сюда приезжают разные люди. Серьезные, веселые, злые, добрые, большие, маленькие. И все находят себе место. Вот я, инвалид с самого детства, не хожу, а передвигаюсь на двух деревянных протезах и ничего. У меня много друзей. Играю в боулинг и играю в футбол со своим внуком пока на автоматах, но мечтаю встать на настоящее поле.
Девушка перестала плакать. Наверное, трудно плакать, когда около тебя говорит какой-то мужчина, обращаясь к тебе.
- А жена моя тоже немного инвалид, - продолжал мужчина. – У нее один глаз – стеклянный, но я называю его бриллиантом. И действительно она у меня дороже всякого драгоценного камушка.
Девушка с интересом посмотрела на мужчину – на его ноги, на руки, которыми он помогал себе рассказывать историю и уже улыбалась.
- Когда мне грустно, я пою. Да, мне помогает. А жена моя не очень любит петь. Она говорит, что стесняется своего голоса. Но я заметил, что она иногда поет во сне. Несколько раз я умудрялся включать музыку и слушать ее голос. Она не знает, что поет хорошо. Как–то раз я ей послушать себя, предварительно записал ее на пленку и она не поверила. Я, говорит, не могу петь. Я же не пою. И тоже в слезу. Я ей говорю, чего же ты плачешь, радоваться надо. А она – я плачу от шока, от того, что не все знаю, что со мной происходит.
Девушка достала платочек, вытерла слезы.
- А я плачу в двух случаях – когда грустно и за компанию. Вот сейчас не терпится поплакать за компанию. Вот только, пока я мешкал, плакса ушла, а вместо нее совершенно другая, веселая и красивая.
- Спасибо, - сказала девушка и улыбнулась.
- Не за что, - сказал мужчина. – Не надо больше плакать. Не стоит это того слез. Найдешь себе и то, и другое. И квартиру, и работу в шикарном месте.
- Ну что вы, - сказала она, вытерев слезы. - Я москвичка.
- Извините, оплошал, - сказал мужчина и пожал плечами. – Приношу глубочайшие извинения.
Он прижал руку к груди, девушка повторила и улыбка обнажила ее крошечные зубы.
- Мне двадцать один год. Понимаю, не скажешь, но я родилась такой и все не могу привыкнуть. Наверное, это связано с реакцией. Люди слишком бурно реагируют на мое несоответствие им. Пусть я и не обращаю на них никакого внимания, но я же слышу их слова, они говорят «какая коротышка», смеются и иногда задевают меня, и не знаю, они делают это специально или случайно.
Она говорила. Теперь он слушал ее. Она и сама не понимала, как получилось так, что она рассказывает постороннему свою историю жизни. Но он был не совсем чужой, он успел поделиться своей историей.
- Вы правы с работой мне как-то не очень везет. Приходится чуть ли не стульчик ставить, чтобы общаться. Ну, скажите, куда меня могут взять? В торговле затопчут, в искусстве – тем более, мой голос – слишком детский, чтобы работать в солидной фирме. Даже воспитателем не могу – дети крупнее меня – ну какой из меня воспитатель.
Она снова всхлипывала и роняла слезы.
- Родители у меня работают в цирке. Хотели, чтоб и я тоже стала работать с ними. Но у меня нет данных. Я ничего не умею. Могу только плакать.
Мужчина вынул из кармана платок и протянул ей. Она взяла его, подержала немного и вернула, роняя слезы на скамейку, асфальт, доставляя надежду подлетавшим голубям в виде несъедобных слез.
- Не надо, - прошептал мужчина, - к нам уже и голуби подлетают, знак, чтобы ты остановилась.
- Но я не могу, - всхлипывала она.
- Можешь. Выключай краники и пойдем.
- Куда?
- Ты не пожалеешь.
- О чем я не пожалею.
- То, что я тебе покажу.
- Я не пойду с тобой, потому что не знаю тебя.
- Меня зовут Павлентий. Люблю птиц после обеда исключительно в поющем виде и успокаивать плачущих. Вот и все. Теперь о том, кто ты и вперед.
- Нет, все равно я не пойду. Ты странный. Пятнадцать минут, как мы с тобой общаемся, а ты уже хочешь показать что-то...
- Ты что думаешь, что я маньяк?
- Все может быть. Маньяки никогда не похожи на маньяков.
- То есть я могу им быть. Нет, как тебя…
- Мария.
- Мария, я тебе дам вот этот адрес. Там живут мои друзья. Может сходить в любое время. Они будут не против.
И она пошла. Редко, кто доверяет незнакомцам, но она пошла и не прогадала. Не сразу, на следующий день.
Это место находилось в здании бывшего детского садика. Позвонила Павлентию, чтобы тот тоже подъехал – ей было не по себе – все же одна, такая маленькая в совершенно незнакомом месте. Павлентий пришел незамедлительно. Он очень обрадовался, когда позвонила Мария.
- Где это мы? – спросила она, когда они вошли в темно-зеленые ворота и шли по красочной насыпи. - Мы что приехали к детям?
- Ты почти угадала, - ответил мужчина. Она шла и сторонилась его, словно боялась. Они вошли в темно-красную дверь, прошли коридор с расписанием, таблицами и цветными картинками и вышли во двор. Во дворе был большой стол, за которым сидели много детей…или же…да, точно они только размером походили на юных, а на самом деле были совершеннолетними. Они рисовали.
- Я не хочу быть здесь, - сказала Мария.
- Но почему? – спросил Павлентий.
- Я вижу, какая я и понимаю, что я себе не нравлюсь.
- Вы знаете о Полин Мастерс, - подошла девочка с белыми волосами. - Ее рост составлял 58 сантиметров.
- Как хорошо, что среди нас есть еще одна девочка, - воскликнула другая, не вставая.
- А давайте померяемся, - предложил мальчик. Всего было пятнадцать маленьких людей, Мария оказалась шестнадцатой. Мальчиков было больше. Их было одиннадцать. Они все окружили новенькую и стали поворачиваться спиной, чтобы помериться. Мария сперва испугалась такого нашествия, а потом поняла, что они безобидны, доверилась. Теперь каждый подходил к ней, прислонялся спиной к спине и другие смотрели на сколько сантиметров кто кого опережает. Выяснилось, что Мария выше самого высокого парня на два с половиной сантиметра.
- Я самая высокая, - сказала она с гордостью.
- Да, ты великанша, - подтвердил мальчик. Его звали Денис. Сперва он ей не понравился – показался каким-то наглым, но три часа она поняла, что все очень хорошие и желают ей счастья. Этот Денис подошел к ней и сказал:
- Идем, я покажу тебе нашу Москву.
- Что?
- Идем, не пожалеешь.
- Хорошо, - сказала Мария и по дороге (вдоль забора к отдаленному участку) она спросила, - а что вы здесь делаете?
- Как что? Живем.
- Понимаю, но чем занимаетесь?
- Кто чем. Та девочка, которая к тебе первой подошла – Тоня, она вышивает так, что закачаешься, другая – Валя, она любит критиковать фильмы, телевидение в общем, хочет стать критиком, я мечтаю быть летчиком…
- Да, но вы же все взрослые люди.
- Тихо, - сказал Денис. – Не надо говорить такие страшные вещи.
- Но почему? Это жизнь. И вам уже всем по двадцать, а то и больше лет. Пора думать.
- Я не желаю этого слушать, - сказал он и закрыл уши. Всю оставшуюся дорогу они шли таким образом – он закрыв уши, а Мария с недоумением в глазах – почему он не хочет слышать то, что очевидно. Они вошли в другую часть двора, отрезанная забором. То, что она увидела, ее поразило.
- Что это? – недоумевала Мария. Перед ней была Москва. Только не такая, другая, маленькая… Денис перечислял, показывая на деревянные экспонаты:
- Красная площадь, Охотный ряд, Александровский сад. Все как положено. Город в городе.
- Но есть же другая.
- Не спорю, есть. Но нам нравится больше такая.
- Искусственная?
- Нет, она самая настоящая. Здесь даже колокол настоящий.
- Кто же это сделал?
- Да ты его знаешь. Павлентием зовут.
- Он все это сделал сам.
- Да все, что тут есть – дело его рук. Он и нас всех собрал отовсюду. Мы уже года два здесь живем и нам хорошо. Здесь все есть – и еда, и друзья, и игры. Нам тут хорошо. И тебе тоже будет.
-Ты можешь меня отвести назад? – резко спросила Мария.
- Да, конечно, - растерянно сказал Денис и они пошли в сторону выхода. Павлентий рассказывал что-то очень смешное – все заразительно смеялись. Мария прошла мимо, стараясь никого не беспокоить.
- Ты уже уходишь? –спросил мужчина.
- Да, мне нужно идти. Спасибо за все, что все это показали. Здесь очень хорошо, правда…
- Приходи.
- Не думаю, что мне захочется.
- Почему?
- Мне хочется научится любить ее такой какая она есть, а так я вряд ли смогу. Зачем тогда все вокруг нас?
- Все равно приходи.
- Хорошо.
Ночь она гуляла. Все думала о том, что видела. Прошла все самые таинственные участки, на которые раньше не ходила. «Затопчут» - говорили родители, «будут смеяться» - предупреждали соседи. Она вернулась домой уставшей. Выпила чай и как только часы пробили десять, позвонила Павлентию.
- Ты пришла? – спросил Денис, когда Мария стояла перед большим столом, за которым шла традиционное рисование.
- Да, я была на Красной площади, на Охотном. Там хорошо. Ко мне отнеслись с уважением. Мне хотелось поделиться с вами этим.
Денис улыбнулся, взял ее за руку и провел за стол. Когда она села, ей положили белый лист бумаги и набор карандашей. Она взяла красный. Первое, что она изобразила была Спасская башня с часами. Павлентий смотрел со стороны и загадочно улыбался. Он знал, что девочка больше не будет плакать. Она же была там, среди больших, среди великанов.
Да, возможно для нас сходить на Красную площадь не подвиг, мы бываем там часто, но для Марии – это был героический поступок, все равно, что для нас забраться в мышиную нору.
Младо-старо, как капля росы, как мир
- Ты это сними, сказал седовласый старик и начал понукать рукою в сторону только что вошедшего парня в вагон станции метро Курская. На что молодой человек взглянул на представителя поколения шестидесятников так, как будто тот предложил ему купить вагон просроченных презервативов за один рубль и покрутил у виска и сделал вид, что оно так и должно быть - старик-маразматик, забулдыга и тунеядец, а парень-работяга, едет по делам и такой расклад нормален.
- Ты это зачем нацепил? Колечки от сухого завтрака и думаешь, никто не осудит?
- Ха. Не осуждайте, да не осудимы будете.
Старик с лопатой бородой и белыми сандалиями держал в руках авоську с большой стопкой газет. Привет и трепетное отношение со стороны работников метрополитена имени Ленина. Все, что скапливалось у служителей андеграунда, переходило в руки морского волка Сергея. В основном бульварщина, утки про столичных див и дев, в огромном количестве – эротика. Большинство из этого арсенала уходило на растопку печки-буржуйки и самодельные модели самолетов времен мировой войны. А кое-что читалось и даже записывалось в отдельную тетрадь, которую Сергей всегда носил с собой. Темнокоричневая брошюра тесно прижималась к порции сканвордов и несла функцию громоотвода.
Старик кивал головой – то ли настолько его это поражало, что современная молодежь не имеет никаких ценностей, кроме цифрового телевидения на границе ночной игры «хитрый живет дольше всех», и он всем свои видом показывал «ну надо же, ну надо же», то ли у него был нервный тик, в связи с контузией на войне, да недавнего паралича в бане. Старик говорил «да».
- Я знаю вас, - проговорил парень с пирсингом на обоих губах. Его произношение нельзя было назвать понятным, членораздельным, но интонация выражала протест. - Вы старшие все боссы. А мы маленькие рисинки, босята. Я у мамы дурачок.
Парень начал корчить рожи, пытаясь изобразить взаимоотношения матери и дитя.
- Ты у меня такой непутевый. Ну в кого ты пошел. Дед целину пахал, бабка на заводе план перевыполняла, я акушерка со стажем, - начал он вести диалог с позиции женского начала.
- А я карту потерял, а новый Колумб еще не родился. Ты мне роди брата Христофора, на крайний случай Светофора, - звучала мужская сторона.
- Я пишу много, - начал старик и впервые за несколько минут перестал совершать маятниковые движения вперед-назад. Он просто подозвал к себе паренька жестом.
Молодой не возразил и присел рядом со старцем.
- Ты чем-то на моего сынка похож. Не всем этим безобразием, конечно, что на тебе свисает – не понимаю, ну да ладно, а безответственным отношением к происходящему.
- А что происходит? - наклонившись ближе к Сергею, спросил парень. Старик говорил неоднозначно – то громко так, что оборачивались пассажиры, то внезапно затихал – в этот момент казалось, что он не говорит, а просто двигает губами, как один из тех любителей поэзии, которому что-то навеяло на определенные мысли и мысли обернулись в любимый стих.
- Вижу одет-обут, это хорошо. Не так, чтобы очень хорошо, но времена другие и гимнастерки никто не носит с галифе, шинели, бушлаты, фуфайки, сапоги нынче не в ходу – все это мы донашивали после войны. С миру по нитке, как говорится голому – на рубашку. Так говорили. Сейчас по-другому все. И пословицы другие, и люди произносят. Например, недавно услышал от соседа по лестничной площадке. Говорит, у соседа корова сдохла, мелочь, а приятно. Я всполошился, у какого соседа? А он, пословица такая есть. Правда, говорит, смешная? А в чем смысл не понимаю? Смешно – это что главнее самой сути?
- Прикольная пословица, - ковыряясь в зубах, сказал парень. - Она означает то, что в этот жестоком мире каждый сам за себя. И не дай бог, у соседа, например, жизнь будет лучше хоть в полтора раза. Тогда все – непременная зависть и такие поговорки. Все же вокруг друг другу завидуют.
-Не понимаю.
-Все вы понимаете. Тот сосед, злорадствующий о смерти коровы, завидовал своему соседу, что у него все хорошо, молока залейся, мяса завались. Человек, которые ежедневно спускается в метро, как мы с вами завидует человеку, садящемуся в свой «Лексус». Человек, учащийся в техникуме завидует студенту МГУ. Наконец, вы завидуете мне.
-Я? С чего это ты взял? Я с тобой поговорить хотел по другому вопросу.
- Все, это конечно так. Но суть, то в чем? Вы же сами сторонник этой самой сути. Чтоб не просто было смешно или страшно. Так? Ну, ответьте, так?
Морской волк, преодолевший не одну стихию, сейчас столкнулся с неизвестным объектом, на которого не действуют все те приспособления, с помощью которых он смело шел на китов, акул и прочую морскую живность немаленьких размеров. Надо выбирать другую тактику. Другая тактика, другая тактика…
- Значит, родители есть и в голоде не сидишь. Упитанный такой. Упитанный –это хорошо, чем худой и злой от голода. Но почему не любят они тебя?
- С чего это вы взяли?, - возмущенно сказал молодой человек и хотел было пересесть.
- Постой, паровоз, - остановил Сергей парня, успев схватить того за капюшон. Тот вырвался, но почему-то сел рядом – видимо его, тоже заинтересовал этот старик. - Не спеши делать выводы, что все пенсионеры дауны. Так мой внук называет тех, кто из ума выжил.
- Я вовсе так не считаю. Но зависть это чувство справедливости.
- Справедливости? То есть вы, наше будущее, строители нового мира, архитекторы лучшей жизни, считаете, что все кругом друг другу завидуют, - Сергей не ожидал от себя такой реакции, но такая уверенность юноши в своей правоте сбило его равновесие.
- Именно. Зависть двигатель прогресса. Сегодня мы завидуем западу, завтра несем на рынок новые идеи. Не было бы на западе лучше, чем у нас, мы бы шли к регрессу. Я лично собираюсь свалить отсюда за бугор и там построить свой коммунизм. Здесь мне все равно никто этого сделать не позволит.
-Это не патриотично, - продолжал старик.
- Патриотично сидеть на родине и смотреть, как катастрофы пожирают ее. Сегодня террористка взорвала себя, вчера судью казнили скинхеды, что будет завтра – полетит в воздух школы, больницы, дома инвалидов? Что дальше?
Сергей не знал, что будет дальше. Наверное, никто не знал. Не знали те люди, которые заходили в вагон перед взрывом, судья, который как обычно выходил их дома в надежде вернуться в него…
- Воспитывают они тебя не с той стороны. Когда говорят, учись, в этот момент не голова перед ними, а другое место. Не слушаешь ты их. Но это не твоя беда. В этом они бесспорно виноваты.
-Не надо о моих предках. К ним у меня претензий нет. Они мне дали трамплин для дальнейшего развития. Главное в нашей юности, что? Свобода. Чем ее меньше, тем больше зажимов, препятствий для дальнейшего. Вот я хочу сделать переворот в хоккейной сфере. Не могу я сейчас всех карт раскрыть, но как только мои инновации будут использоваться, все – победа за победой. Тебе ли дед этого не понять.
-А? Что? – дед немного устал. Его всегда утомляло, когда кто-то ему что-то, да так настойчиво, говорит. Он привык сам излагать мысль, в последнее время его несерьезно воспринимали, да и споры он не любил.
- Победа. Воевал ведь. Сразу видно. Ладно, дед. Мне пора. Долгих лет. Парень исчез в потоке людей, и его походка так напоминала походку моряка по кораблю во время качки, что он улыбнулся краешком губ.
-Тебе тоже, - проговорил морской волк Сергей и задумался. Как много он не понимает. Но хочется, же понять. Какие книги читать, что надо сделать, чтобы понять поколение, стремящееся быть свободнее? Старик с лопатой бородой и белыми сандалиями держал в руках авоську с большой стопкой газет. Скоро он приедет домой и, не пообедав, а может быть, отрезав кусок от вчерашней булки, сядет за стол, за которым был написан не один роман. Он будет излагать все то, что пережил за сегодня. Авось получится написать пару страниц. Его читали, но почему-то плохо слушали.
На мосту
Долгожданная ночь предприняла все, чтобы наступить. Она терпела вечерние звуки прогулочных яхт, гулы отдаленных песнопений и тяжелые шаги уставших пар. Ночь отсчитала второй час и терпеливо несла свой караул для случайных и неслучайных прохожих. Место действия – Лужковский мост. Прохладно, начало сентября. Парочка остановилась среди раскидистых деревьев с замочными плодами, пытаясь найти свой «плод».
- Ну, нет моего.
- Нашего.
- Да…нашего.
- Срезали.
- Вот гады.
Эти прошли дальше. Другая пара еще только подходила, по дороге останавливаясь, чтобы целоваться. Они останавливались около каждого дерева и обнимались. Деревьев было много.
- Может быть ко мне.
- Куда?
- Имеет значение?
- Нет.
Он обнял ее и ветер помог им подойти друг к другу ближе и вот уже не понятно – то ли один полный человек, то ли их двое стоят на мосту, но…неожиданный звон стекла их напугал.
- Что это?
- Какая разница. Побежали.
Только что целующаяся пара, только что двое, которым было хорошо здесь бежали, но разве им было плохо. Не думаю.
- Мне кажется, мы кого-то напугали, - сказал парень, оглядываясь. Его звали Саша.
- Уверен, что ты напугал вон ту пару, - ответил другой по имени Гога. Выбрал, черт, место, где камеры и светит как в раю.
Действующие лица Саша и Гога. Саша – полный юноша, с добрым лицом. Инфантильный и любит маму. Розовая рубашка и желтый галстук. Пиджак висит как портьера. Странно, что он вообще оказался здесь в такой час. Такие типы сейчас должны спать, с ночником, а дверь в комнату держать закрытой. Гога – полная ему противоположность. Подтянутый атлет, любит спорт, компании и ужасный бабник. На нем черная рубашка и черный галстук. Без пиджака.
- Я старался, - пробубнил Саша. Хорошо бутылочка полетела. Правда, метился я в ту баржу, груженную мусором, но не рассчитал. Придется извиняться. Извините, - закричал он в сторону удаляющейся пары. – Ушли.
- Да тихо ты, - остановил его Гога.
- Хорошо, я буду молчать…но я должен извиниться. А вдруг они в ближайший пункт милиции обратятся. Тогда меня закроют, а мне этого не нужно.
Он дернулся, и хотел было побежать за парочкой, которая минуту назад не ведала, что им может что-то помешать. Теперь же маменькин сынок рвал и метал из-за своей глупости. Но странно, что он кинул эту бутылку. Как бутылка со спиртным попасть в его руки? Он же вечером перед сном пьет кефир или простоквашу, а утром есть овсяную кашу с ягодами. А сейчас он кинул бутылкой в пару, которая…что делала? Целовалась, не нарушала традиций этого места. Не у стены банка, не на проезжей части, не на скамейке, а здесь, где сам бог, точнее мэр велел совершать акты в допустимых мерах. Итак, парень в розовой рубашке решил бежать…
- Не надо, - остановил его друг. Хотя это определение спорно. Были ли они друзьями в буквальном смысле или же стали вынужденными друзьями нам предстоит выяснить.
- Надо, мой друг, надо, - сказал Саша и Гоге ничего не оставалось сделать как размахнувшись осадить его. Прямо на асфальт и прислонить к ограде. Тот не успел ничего сказать, лишь закашлялся и стал плевать красной слюной. Но это не была кровь. Это было вино, которого он сегодня выпил в достаточной мере. Никогда до этого столько не пил, а сегодня взял и выпил. И была же причина. Выносливый организм Гоги, прожженный не только вином, но и различными напитками от сорока и выше, терпел выходки пьяного компаньона, которого провожал до дома. Он бы мог отпустить его, а сам отправиться к знакомой на Полянке, но чувство локтя не отпускало его. Точнее не только локоть, но и сто пятнадцать килограмм, не желающих двигаться самостоятельно ни единого метра.
-Да, Маюшкин, - произнес атлет. - Твой прообраз взлетел. Мы собираемся на этом мосту в пятый раз, а ты все еще не можешь понять, что образ не может быть без глаз, ушей. Он должен иметь сердце.
Маюшкин грыз ноготь или то, что от него осталось. Он не понимал о чем говорит его друг, привыкший выражаться через призму поэзии, философии. Его мозг выдавал перлы молодых классиков. Он привык ночами гулять с противоположным полом и говорить не о звездах и дурацкой погоде, которая может привести к крыше над головой, а о том, что не обсуждалось ни с кем до этого. Темы возникали потому, что было две составляющие – ночь и девушка. Сейчас комплект был нестандартным и человек, который был рядом, вынуждал только одно – негодовать.
- Где же твое красноречие раньше было?
- Недалеко, - послушно отвечал Саша. - Его стоило позвать – как пса и оно как верный пес принесет в зубах палку красноречия.
- Вот ты мне скажи, Шурик, зачем ты так с ними?
- А что я такого сделал?
Действительно, что он такого сделал? За компанию с Гогой сходил в гости к одной парикмахерше. Обычно ловелас управлялся в одиночку, но тут попалась леди не из простых – хотела романтики и знакомств не только тет-а-тет, но и с его окружением. Начальства и родителей разрешила не приглашать. А вот друга…были у него друзья, но все были под стать ему. Он понимал, что нужен человек-приманка, то есть тот, кого было можно использовать. Остановился на Александре, с кем они работали в одной конторе. Гога был внештатным журналистом, писал статьи на финансовую тему, а его коллега – мыл чашки для начальства. Да, он был секретарем. Чаще в секретари идут девушки, с хорошей внешностью, но чтоб мужчина в три десятка отвечал на телефонные звонки и отпрашивался тихим голосом у шефа, это неправильно. Но парню нравилась его работа и то, что его пригласил коллега с работы сходить к своей подруге на день рождения, он посчитал за возможность не готовить дома. Это другу не очень понравилось.
- Хомяк ты, вот ты кто?
- Да что, что?
- Не о пельменях надо было думать, а о тех, кто их готовил.
- Вкусные, домашние.
- Ты чего…набросился.
- С работы был. Сегодня без обеда, а тут – самолепные, мои любимые. Ну и не выдержал.
Пельмени были действительно вкусные. Когда Саша ступил на порог, он сразу почувствовал, что не зря оставил с обеда коржик в холодильнике. Пришлось конечно потратиться на подарок, но он еще наделся, что подадут второе и чай с тортом.
- Мы для чего пришли? – продолжал Гога. Его можно было понять. Он не получил того, что планировал. И ответ его ночного попутчика выводил из себя.
- Не знаю.
- Познакомиться, развлечь и себя и их, потом…
Это было элементарно, но только для него. Для Саши, который каждое слово произносил с выставленным языком, понятно было одно, скоро они домой не дойдут. Впереди три квартала, потом поворот, еще один, так французская булочная – там ночью пекут хлеб, тридцать шагов до круглосуточной аптеки, налево в темную арку, быстрым шагом сквозь нее и почти дома, только домофон, старина-лифт, звонок и мама в бигудях – вот и все. Но это было так далеко…впереди столько вопросов.
- Понимаешь, я должен был сперва распробовать то, что они приготовили, а потом и то, о чем ты… и я… тоже думаю, пусть немного терпимее, чем ты, но все же… думаю.
Это не удовлетворило Гогу.
- Вот у тебя всегда так. Не умеешь ты обращаться с ними. Женщины требуют внимания. Вот я всегда знаю, что они хотят. Но тут же была другая ситуация. Они постоянно вместе. Ты это-то заметил?
- Я заметил. Еще как. Я же тебе подмигивал. Мол, что с ними? Они что больны?
- Сам ты. Это называется скромность. Они не хотят оставаться наедине. Ну, останешься ты с ней тет-а-тет. И что? Что ты будешь делать?
Да, вопрос был не из легких. К своим трем десяткам Александр дружил всего с одной девушкой. Ему было двадцать пять. Она была на год старше. Рыжая и похожая на клоуна. Вместе с ней он пел в хоре и они несколько раз шли домой вместе. Разговаривали, смеялись даже. Она угощала его мороженным. Его это нисколько не смущало. Через неделю она его совратила в своем подъезде. Прямо на пачке рекламных газет. После этого случая она пыталась повторить свой подвиг, но у нее ничего не вышло из этого. Он забросил хор, перестал ходить в магазин и даже выходить из дома. Он замкнулся пуще прежнего. Мама разговаривала с ним каждый день и пыталась вернуть к жизни. К жизни вернули книги. Он стал читать запоем. Одного за другим, не особо выбирая классику и современных авторов. Проживая ежедневно жизнь своих героев, которые не сидят дома, а продолжают идти по дорогам в поисках приключений, не взирая на разных встречных…
- Как что? – отвечал он с видом большого знатока. - Поговорю с ней о том, что происходит в стране.
- И что происходит в стране?
- Горят леса. Тушить нечем.
- Пожарный, твою мать. И что это все?
- Ну, я про себя что-нибудь рассказал. Что недавно меня отправили в одну контору, а у них там вместо окон – такие решетки, да жалюзи и там секретарша, ей больше всех повезло загорела в полоску.
- Ты что хочешь с ней говорить о другой женщине.
- А что?
- Главный закон. При общении с одной женщиной нельзя упоминать другую.
- Ну, хорошо, я могу ей про свою собаку рассказать. Она у меня умница. Ей когда нужно в туалет, то она терпит. Однажды ночь терпела и до двенадцати следующего дня.
- Ты соображаешь?
- Соображаю, но плохо. Сейчас ночь и мне кажется, что пельмени просятся наружу. Но здесь как-то не очень…
Он был воспитанным, но попав в такую ситуацию впервые, он растерялся. Его ведет домой человек, который всегда появлялся в офисе неожиданно, здоровался с шефом за руку, шептался с Люсей, замужней женщиной, Верой, разведенной и оставлял записку на столе у бухгалтера, после прочтения которой та расплывалась в улыбке. Он был другим. А теперь он ведет его домой и говорить с ним…Странно.
- Мы говорим о женщинах, а ты мне про свои позывы. У тебя мама есть?
- Что ты спрашиваешь. Знаешь, что у меня замечательная мама.
- Ты ее уважаешь?
- Уважаю, но звоню редко, говорит она. Но прихожу тогда, когда мне очень плохо. Вот, например, сейчас бы я зашел к ней.
Он слукавил. Ему не хотелось говорить, что живет с мамой. Он хотел хоть в чем-то не уступать Гоге. Тот устал. Они прошли три четвертых моста и остановились. Парень в черном сказал:
- Тебе бы пора найти другую отдушину.
- В смысле?
- В прямом. Женщину тебе надо.
- Для чего?
- Ну, елки палки. Ты чего в тот день, когда в школе рассказывали про половое воспитание, отсутствовал?
- Я ничего такого не помню. И вообще мне еще рано.
Он засыпал. Он лежал около дерева, над ним сверкали сотни замков с разными именами. Женщинами, которые уже увы заняты. Женщинами, которые могли стать твоими. Гога знал некоторых. По-своему.
- Ничего себе рано, - тормошил он приятеля, отчего тот стал размахивать руками, но послушно приподнялся и облокотился о перила. - Пойми, друг, если ты будешь уважать, а не бояться женщин, то все у тебя получится. Вот, например, идет дама.
- Сейчас? Так поздно?
- Вечером или днем.
- Днем я не могу. Я на работе. А по выходным я у мамы.
- А ты не ходи к маме. Или с работы уйди пораньше.
- Я не могу.
- А ты уйди.
- Ну, хорошо, но сразу скажу, что меня мой шеф не больно это любит. Он говорит, что я не компанейский. А я не понимаю, как это может отразиться в работе. Он просто ко мне придирается.
- Наш шеф ничего. Умный мужик. Ну да ладно. Значит, идешь ты по бульвару, Гоголевскому.
- По Никитскому лучше.
- Хорошо. И навстречу девушка. В твоем вкусе. Твои действия.
Саша понимал, что этот экзамен он должен пройти. Пусть невнятно, шатаясь, не важно, главное, ответы. А то этих остановок будет больше чем шагов. Он думал о горячем, которое он не попробовал и торте, который мог быть. Он не понимал, почему девушки так быстро отправили их домой. Он не понимал, почему так происходит. Все то, что сегодня происходило было так непохоже на Ремарка, в них отсутствовал смысл. В реальной жизни так легко подгибаются колени и так просто хочется стошнить на мостовую. Он посмотрел на курящего Гогу и сказал:
- Оценю, подумаю о том, что у нее наверное парень есть и она занимается в фитнес клубе и в солярий ходит.
- Достаточно, - нервно сказал парень, бросил сигарету в воду и выдохнул дым только тогда, когда бычок коснулся кромки воды. - Вот что ты делаешь?
- А что?
- Ты должен познакомиться с ней.
- Да? Но ты же не сказал об этом.
- Ты должен сам до этого дойти.
- Но я не хочу знакомиться.
- Хочешь.
- Как я могу хотеть, если я…ну ладно, я хочу. Я подхожу к ней или она ко мне?
- Ну, вы блин даете. Хочешь ждать, пока она сделает шаг?
- Сейчас кажется так принято. Дамы берут все на себя.
- И тебе это хочется?
- Ну, если ей так хочется. Мне то не очень, а если она не против, тогда у нас на равных.
- Нет, подходишь ты и говоришь…
- Подхожу я и говорю.. что?
- Вот и я хочу спросить – ты говоришь что?
- Куда она идет?
- Зачем? Тебе что очень важно, куда она идет?
- Я бы мог проводить ее.
- И что дальше?
Он очень устал. Он действительно не понимал, что нужно делать в такой ситуации. Он не верил, что такая ситуация возможна. Он четко знал свой маршрут на работу и обратно. Он уже поклялся себе больше никогда не ходить на разного рода дни рождения, даже если там бесплатные пирожные и вино. За этим крылось то, что смущало его и его маму. Сегодня он так ей и не позвонил. Наверное не спит и думает, что его уже нет. Он неожиданно приподнялся и направился в противоположную сторону. Гога продолжал свое учение:
- Женщине достаточно минуты, чтобы понять кто перед ней. Вздумаешь проводить, покажешь себя слюнтяем. Ей нужен сильный, но в то же время не грубый мужчина, который будет за ней ухаживать и говорить всякий бред по телефону. Но они это любят.
- Откуда ты все это знаешь? – нервно сказал Саша. Он шел водном направлении, и уже приглядел закуток, куда хотел нырнуть. Но не успел. Он поскользнулся и очень прилично упал – оказался в горизонтальном положении. Гога оказался рядом. Его «радио» продолжало работать:
- Жизненный опыт. Я всегда делал ошибки и сам же их исправлял. Но это мне помогло стать тем, кем я являюсь.
- Наверное, ты прав. Нужно подумать. А я дурак и не думаю об этом. Мама намекает, а я как будто и не слышу. Но сейчас я тебя кажется услышал. Ну надо же. Как странно.
- То, что странно, вполне очевидно.
- Да, но для меня это пока слишком ново.
- Нужно учиться мой друг. Уроки эти незамысловатые и я лишь подмастерье у главного учителя – жизни. Вряд ли я смогу передать то мастерство, которое способно передать та старая госпожа…
- Не хочу я со старыми. Хотя они меня лучше понимают. Это я заметил.
- Сходишь со мной на один вечер, и если ты будешь соблюдать все правила, о которых мы с тобой прошлись, то ты всегда будешь при теле.
Гога не хотел заканчивать вечер так. Он был оптимист, и что главное это ему помогало добиваться поставленных целей. Саша понял, что попал в трудную ситуацию, когда зависишь не только от мамы или себя, но и от человека, который не всегда и здоровался с тобой.
- Что сейчас?
Гога посмотрел на часы, сморщился и сказал:
- Да уж, время позднее. Но ничего. Мы люди свободные, они тоже, поэтому они всегда ждут.
- Я бы сейчас завершил день горячей чашкой чая и теплой постелькой.
- Это я и хочу нам устроить.
- Правда?
- Только для того, чтобы все это нам заполучить, нужно немного поработать…головой.
- Как это?
- Во-первых повторяй за мной. Женщина – это целый океан.
Учения продолжались. Он видел Москву-реку и ее темные разводы. Ему казалось, что этот мост назавтра превратится в канатную дорогу и вместо воды будут прыгать лягушки с фиолетовыми головами и повторить что-то о женщинах.
- Женщина – океан.
- Женщина – лучшее из всего того, что придумало человечество.
- Женщина – лучшее.
- Женщина - лекарство от наших житейских ран.
Цыганка показалась из-за дерева так неожиданно, что Шурик вздрогнул.
- Женщина – лекарство….вот и женщина, - произнес он, а она подошла ближе и сказала:
- Какая ночь. И что она несет, знает только один человек. Я как услышала, что на этом мостике два кавалера будут идти, один потерявший веру, другой покой. И для того, чтобы обрести его, нужен ключ.
- Шла бы ты, - сказал Гога.
- Ой, ой, не нужно. Ведь я не для того здесь, чтобы слушать, вот ты для этого. Ночь тиха и каждое произнесенное слово будет звучать громче.
-Ты что не поняла. Вали отсюда.
- Да ладно, она просто спросила, - сказал Шурик. Он видел перед собой уже немолодую женщину, чем-то она напоминала его мать. Не только возраст, но что-то теплое было в ее словах.
- Да она же шарлатанка, - горланил Гога. - Ты что не видишь? Да конечно, куда тебе?
- Какой хороший молодой человек, - сказала женщина. Она была в длинной широкополой юбке, какие-то бусы болтались на ее груди, в ее руках были четки, и она продолжала говорить без остановки, - дай бог тебе здоровья. У тебя глаза интересные, в них есть тайна.
-Правда? – переспросил парень. На что цыганка, кивнула головой, подошла еще ближе, взяла его руку и произнесла:
- И руки у тебя…ой, какие нежные, - твоя судьба от тебя хочет убежать, но ты не пускай ее. Ты должен цепко ее схватить, как я сейчас.
При этом она крепко сжала его руки, что он вскрикнул.
- Да не верь ты ей, - подбежал Гога, - отстань от него, да убери ты свои руки. Что в патруль захотела? Сейчас мигом. – он вцепился ей в руку, но та крепко держала руку Шурика.
- Я не с тобой разговариваю, - сказала она.
- Мне больно, - воскликнул парень. Цыганка тут же отпустила руку, погладила. – Извини, я не хотела.
- Да ничего, я сам виноват.
За этот вечер, наверное, в первый раз кто-то говорил о нем не с позиции начальника или случайного друга. Да не только за этот вечер. Даже у матери не всегда это выходило.
- Ты что плетешь? – вскрикнул Гога. – Кто виноват? Ты? Да она тебя разводит на бабки. Проверь карманы, пустомеля. Хотя, что я говорю, ты же пустой, как и я впрочем. Спустили деньги на тех девок.
- Что ты такое говоришь? – не понял Шурик. – Есть у меня деньги, да и девушки оказались не такими требовательными. Разве что бутылка вина и виноград. И еще что-то из стекла. Не помню. Не понимаю, с чего я такой пьяный?
- Ты забыл о той бутылке красненького, которую мы выпили по дороге, - сказал Гога.
- Да, это же ты прихватил ее с собой.
- Не пропадать же добру. А тут пусть не срослось в одном месте, урожай в другом. Правильно?
- Я не знаю.
- Когда я показал тебе бутылку, ты от радости запрыгал. Было?
-Ну, было.
- То-то…а где цыганка?
Они обратили внимание, что цыганка исчезла, так же, как и появилась.
- Ушла дурить других прохожих, - возгласил Гога. – Нас-то ей не удалось. Вот так-то, друг.
-Ты ее обидел, - неожиданно сказал Шурик и схватил приятеля за галстук.
- Кого? Ее? Да ладно. Она – цыганка
-Что разве цыганку нельзя отнести к женщинам?
- Можно, но….
Небо роняло лучи, утро должно было наступить с минуты на минуту. Молодые люди направились к Лаврушинскому переулку и долго говорили о чем-то. Шурик только около Третьяковки заметил, что у него пропал бумажник.
Ночное происшествие
Подушка в очередной раз выпускала перья. Она терпела Николая две недели, но сдала свои позиции и раздавала перья по всему периметру квартиры. Перья можно было обнаружить и в ванной. Теперь она лежала на положенном месте, на кровати, около батареи, худая и истрепанная. Шифоньер отделял мир Николая от мира других жильцов, на нем висели плакаты с маленькими детьми, растрепанными девушками в бикини и просто мотоциклы. Он устало ворочался, взбивал подушку, клал, потом снова взбивал – закрывал глаза, но не мог уснуть. Что-то мешало. Он и сам не мог понять что. То ли это чудовище на потолке. По потолку полз паук и нес скопившуюся слизь на лапах. То ли напасть…Николай тер глаза, на одном из которых горел огнем вскочивший ячмень, из-за которого было провалено не одно собеседование. Две недели в Москве и уже тяжелый ворох проблем. Каждый вечер, ложась спать, думаешь, что уедешь, но наступает утро, красиво освещает вид из окна на Даниловский монастырь и хочется жить дальше в этом городе. - Возвращаться домой не имеет смысла, - думал он. – Кроме меня еще двое, да и провожали меня слишком бурно, чтобы вернуться так скоро. Стыдно. Уехал бы просто, без шумихи, другое дело, сейчас бы вернулся, но, наверное и хорошо, что устроили такие проводы с песнями и танцами, буду до победного. Хотя сам не понимаю, что значит до победного.
Уснуть он не мог которую ночь. Бессонница здесь была едкой. Она становилась неотъемлемой частью, но проходила относительно мягко. Может быть, в большом городе она – в порядке вещей. Больше волнений, забот и не всегда удается до утра разложить все по полочкам. Только Николай еще не успел набрать достаточное количество проблем, скорее наоборот без них было сложно уснуть. Он привык у себя дома варить на всю ораву кашу, потом убегал на работу, на стройку, в обед снова прибегал, чтобы накормить себя и многочисленное семейство, вечером приходил, занимался с младшими. Мама не могла за ними уследить, так как часто хворала (последние три года) – то почки донимали, то радикулит, и в последнее время все меньше занималась с детьми. Она так и говорила ему, чтобы не бросал младших, заботился о них, когда ее не станет. После таких слов, парень всегда сердито топал ногой и уходил на улицу, проговаривая «больно же, по самые ноги». Мать рассматривала поступок Николая как преступление, не могла смириться с этим, но тот обещал вернуться, как только заработает достаточно денег. Перед этим он заготовил дров, зарезал десяток кур и попросил соседей присматривать, посулив им хороший гостинец. С матерью осталась бабка, ее мать, которая в свои восемьдесят прекрасно видела и бегала, как молодая.
- Теперь ты для меня мама, - говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
Николай вышел на кухню. Соседи спали, поэтому он зажег только ночник, включил электрический чайник, сел на табуретку, закурил (дома бы за это он получил), раскрыл газету, рассматривая обведенные черной ручкой вакансии, одновременно размышляя над положением, в которое он попал. Половина обведенных кружков на первой странице были зачеркнуты. Он взял шариковую ручку с деревянным основанием и зачеркнул еще один круг, с каким-то особым усилием.
- Нет, так дело не пойдет. Во-первых, нужно определиться, что я хочу. Точно не строителем, и работа должна быть творческой и приносить достаточно денег, чтобы платить за жилье. Жилье мне попалось так себе, но ничего терпимо. Двушка – в одной семейная пара, молодожены уже второй год. Беспокойные, что все слышно. В другой еще пара человек, кроме меня. Ничего нормально. Все работяги, с утра до вечера на работе. Так что днем, чувствую себя единственным квартирантом, а порой и владельцем квартиры в Москве. Приятное щекотливое чувство.
За стенкой спят люди. И тут и там. Сосед попался непростой. Полночи храпел, вторую половину ворочался, к утру снова засыпал, но тут звенел будильник у другого соседа, более тихого. Он шел на кухню и вот, наконец, когда все казалось таким спокойным и милым, просыпались молодожены и начинали свой день с сексуальной разрядки. Сейчас было три ночи, скоро храп перейдет в ворочание, только что уснули те двое ненасытных. Темно, спокойно. Хотя если посмотреть в окно, то заметишь, что горят огнем три-четыре окна, в которых не может уснуть мятущаяся душа.
Николай отложил газету, выпил воды из крана, немного смочив голову, затем присел на другой стул и стал думать, положив перед собой воображаемую тетрадь и проводя существующей ручкой. Он долго стучал ручкой о стол, словно обдумывая что-то, потом встряхнул голову и наклонился над столом.
- Мама, ты меня прости. Если сможешь, конечно. Я снова тебя обманул. То есть, дома, когда я говорил, что синяк – это случайность, торопился, вот и результат. Ты же не знаешь, что меня за правду били. Представляешь, меня колотили за то, что я никуда не хожу. Чего это ты как все на пустырь не ходишь возле остановки. А я – не могу, устаю очень, да и куда я пойду, уже в пять надо вставать. А они – отрываешься от коллектива и пометили за неуспеваемость. А тебе, что об косяк…ты тогда улыбнулась. Но это другое, сейчас ты вряд ли будешь улыбаться. Тут посерьезнее этой ссадины. Глубже что ли. С чего начать? Да ладно, начну с самого самого. Родные же, авось поймем. Когда я говорил, что еду на заработки, то обманывал тебя. Заработки – это приехал, поработал, получил и уехал. Меня волнует другое – это другое оно не только деньгами исчисляется. Деньги нужны – это понятно, я не собираюсь здесь баклуши бить. У меня есть мечта устроиться, поработать и отправить тебе деньги, чтобы ты малышам конфет, да и что-нибудь к школе купила. Но есть у меня и другая мечта – стать человеком. Ты может быть меня не поймешь, но попробуй понять. Что у нас? Ничего интересного. Только тишина. Да и люди другие. Все мыслят тремя дворами, а мне хочется шире. Я может быть, большего хочу добиться, чтобы ты гордилась мной. Чтобы мои братья и сестры говорили « а у нас брат в Москве такой-то такой-то известный человек. Наверняка слышали. И все конечно, о нем постоянно в газетах пишут и по телевизору интервью берут». Да и не в этом собственно дело. Мне кажется, что зная о том, что у тебя сын чего-то добился, ты с облегчением вздохнешь. Скажешь, вот самый старший ума набрался. Можно теперь и о втором подумать. Я понимаю они еще маленькие, но ничего. Вырастут, и тогда я больше не буду такой обузой. Со мной все получилось. Я пристроен.
Он грыз кончик ручки, сосед стал ворочаться, а за стенкой послышался стук, но Николай не придал этому звуку никакого внимания. Он продолжал:
- А еще ты скажешь, он стал человеком. Попробуй понять. Тебе кажется, что если ты живешь, работаешь, помогаешь, то ты человек. Это правда. Но я хочу быть человеком с большой буквы. Чтобы сделать открытие, каждый день ходить по красивым улицам и думать красиво. Ведь наши мысли они откуда – из того, что нас окружает. Видишь целый день, как коровы ходят и мычат, вместо хороших образов сплошное мычание. Так и одуреть можно.
Николай поднял голову, словно присматривался к образу, который был сейчас и сравнил с тем, что был у себя на родине.
- Как странно, что мы с тобой никогда не разговаривали. Все больше по делу. Нужно то, это, а чтобы поговорить о том, что меня мучает, что я не могу порой спать, потому что думаю о смысле жизни. Я, конечно, понимаю, что тебе было все время некогда, нужно было думать о том, чтобы мы всегда были сыты, обуты, одеты. Понимаю. Но и меня пойми, мамочка, что я вырос и одет и обут и еда для меня уже не на первом месте, как для тебя. Я не хочу сказать, что ты никогда не думала о душе, о духовном развитии, тебе просто было некогда об этом думать. Отец рано умер, были разные мужчины, и они пытались, я не спорю, но все как-то неумело. Скорее делали вид, чтобы понравится тебе. А мне нужно другое, я хочу, чтобы мы росли душою. Я поэтому и приехал в этот щедрый город, чтобы отщипнуть у него этой самой духовности. Авось не обидится.
За окном что-то промелькнуло и ударилось в стекло. Николай дрогнул, немного присел, но потом заметил, что причина страха была слишком маленькой, чтобы бояться.
- Воробей, вот напугал. Что? Тоже некуда пойти, полететь? Я бы тебя пустил и накормил до отвалу, если бы мог. Прости, не могу.
Тот как будто понял, покрутился, походил из стороны в сторону и улетел искать более сговорчивого.
- Мама, ты прости, но я помню все. Мне хочется забыть про некоторые моменты, но я не знаю, как это возможно. Особенно, когда ты приводила мужчин, и вы уединялись на кухне, а потом в спальне, прямо рядом со мной. Вы думали, что я сплю, а я не спал. Разве я мог, когда вы издавали столько звуков. Тогда мне становилось страшно. Я думал, что он тебя душит или как-то по-другому. Мне казалось, что тебе не нравится. Но как-то раз увидел твои глаза – да, в них не было страха и боли. В них было равнодушие. Именно это. Потом такое повторялось, но я притворялся спящим и про себя повторял считалку про ковбоев. Один ковбой скакал по горам, другой ковбой заметил его там. Выстрел один и ковбой притворился мертвым, со всеми простился. И вот второй ковбой скачет по горам…
Он давно простил маму и не вспоминал об этом никогда, хотя и был соблазн поговорить с ней об этом. Но что-то его останавливало. И теперь он пишет письмо ей, только зачем, не самый лучший способ борьбы с бессонницей.
- А когда я учился, то ты меня отправила в интернат. Пять дней я там, а на выходные домой. Но ты знала бы что за пять дней это были. Это не жизнь, это было выживание. Я тебе не говорил, что несколько раз мне приставляли к горлу нож? Нет? Говорю. А заводили в кладовку и устраивали темную. Ты не заешь, что это такое. Так я скажу – тебя закрывают в совершенно темном, без окон помещении. Но ты там не один. Вас трое или четверо. А может быть и того больше. По команде начали, они начинают тебя, правильно, бить. Не жалея. А ты как загнанный зверь уже ничего не можешь. А сколько раз я болел, звонил тебе, чтобы ты забрала меня, а ты не подходила к телефону. Наверное, очень занята была. Я ночью забирался в кабинет к заучу и звонил оттуда. У самого температура, сопли гирляндами, а ты не подходишь. А как я хотел, чтобы мы вместе решали задачи… Правильно, тебе было трудно. Но и мне было не сладко. Я же был тогда, ну сколько мне было – десять, одиннадцать?
Николай не удержался. Слезы градом, и если бы перед ним была бумага, то написанные слова расплылись.
- А когда я заканчивал школу, то мне хотелось, чтобы ты пришла на собрание. Но ты этого не сделала. Ты была в роддоме. Лежала на сохранении. Боже мой. Да, я понимаю, но кто меня поймет. Что мне важно твое присутствие в самые значимые для меня дни. Но тебя не было и я не знаю.
Он старался плакать негромко, но плач продолжался и выходило навзрыд, со звуком.
- И вот школа позади, все идут в институты. У меня тоже была мечта. Стать музыкантом. Да, ты наверное и не помнишь, как я играл на гитаре и пытался освоить фортепиано. Ты махала рукой, смеялась, твое «иди ты лучше работать» мне доставляло такую боль, но ты об этом не знала. Думала, что полный порядок, что правильно воспитываешь. Говорила идти на стройку. Но я же о другой жизни мечтал…но кто меня спрашивал. Пошел. Но этим не ограничивалось. После работы я должен был заботится о младших. Мне хотелось встретится с девушкой. Но нет. Что, я разве не заслужил. Когда Машка и Пашка сидела накормлены и потирали глазки, я думал, что могу быть свободен, но ты меня не отпускала и заставляла чистить картошку или гладить белье. Я говорил, что сделаю, но тебе же нужно было сейчас, чтобы гора образовалась через полчаса. А то будешь беспокойно спать. А то, что через полчаса будет уже слишком поздно, ты не задумывалась.
Николай треснул по столу. Сахарница подпрыгнула.
- Мама, мне страшно. Мне очень страшно, что с нами будет? Я тебя люблю, но что мне делать с моим прошлым. Как только я начинаю задумываться о нем, у меня все в груди переворачивается, и я перестаю уважать тебя. И я понимаю, что это недопустимо. Вот ты думаешь, что я уехал, я сбежал. Нет, я скорее уехал подумать, чтобы вернуться уже с готовым решением. Но пока я не готов.
Слезы прекратились. Ему конечно хотелось услышать, что напишет, скажет мама, но он примерно понимал ее реакцию. Скажет, что я еще не дорос чтобы понять ее. Что жизнь намного труднее, чем она кажется в детстве.
Он скомкал воображаемый лист бумаги, подкинул его в воздух и пнул.
- Мама, мне страшно, - повторил он.
Николай шептал тихо, так, что только он мог различить. Со стороны можно было увидеть, как молодой человек двигает губами в такт мелодии из радиоприемника, который никогда не выключали. Передавали Синатру, странников.
Ночь кружилась по городу, раздавая возможности. Она щетинилась в темных переулках, сводила с ума влюбленных и одинокие в эту ночь непременно не спали. Колька смотрел на ходики, и думал о том, что его сосед уже пятнадцать минут не ворочался.
Он встал подошел к двери, одел обувь, думая о том, что прогуляться не помешает. До Павелецкого и обратно. Долго возился с ботинками, и только хотел повернуться защелку, как услышал стук.
Да, в дверь стучали. Звонок не работал, вероятно, специально убрали, чтобы не было соблазна звонить.
- Кто бы это мог быть?
Николай выключил свет и замер.
-Главное сейчас не волноваться. Постучат, поймут, что дома никого нет и уйдут.
Но за дверь стояли, переминались с ноги на ногу и даже ругались. Он не мог открыть дверь. Наверняка это милиция, проверка, будут вопросы. Регистрации нет, да и билет на второй день оказался в урне. Поэтому лучше тихо отсидеться, да и они не железные, у них рабочий день, точнее ночь когда-нибудь заканчивается.
- Ну что, мама, я попал. Помню, когда твой очередной хахаль меня за самогоном потащил. Мы с ним в деревню за самогоном бегали. Ой, время позднее. Я его не знаю. И ничего, ты отпускала. Говорила, только быстрее. И мы доставали, огней нет, а мы через кладбище, страшно, но ничего, сторож ругается, а мы ползем. Вот жажда у него была. А я двенадцатилетний, на кой меня он с собой взял? Да и как ты меня могла отпустить, не понимаю. Я понимаю ты меня могла бы отправить скорее не за самогоном, за молоком например. Молока хочется. Вообще всего натурального хочется.
Очередной стук. Николай пробрался к кровати и накрылся одеялом с головой.
- Кто это? – вопрошал сосед. Николай не ответил.
- Пусть думает, что я сплю, - решил он. Стук напирал. Послышался храп, сосед уснул. Он слишком устал за день, чтобы обращать внимание на эти звуки. Это у Николая все чаще была бессонница, он не работал, все больше думал, пусть от них тоже устаешь, но чаще всего еще больше думаешь и вызываешь еще больше мыслей, от которых скрыться можно так – сидеть на кухне и пытаться их изливать.
Дверь хотели разнести.
- Все пришли за мной, - крепчало в голове. Главное не тушевать.
Вспомнились отголоски его прегрешений. Пил в парке пиво, подошли в штатском, выписали штраф, не заплатил. Бросил девушку, да не одну. При этом говорил, что-то резкое. А они молча слушали и плакали. Конечно, предположить, что одна из этих соперниц нашла его и ломится в дверь, чтобы отдать должное. Этот нонсенс, однако Николай и от этого сразу не мог отказаться. Может быть, да может, - шубуршала назойливая мысль. Вспомнились даже потраченные попусту деньги, которые были получены на покупку слив в детстве. Вместо него он купил боксерскую грушу. Тоже фрукт, немного другого предназначения, однако тогда он не чувствовал разницы. Говорил, что сливы съел и забыл, а груша – она надолго.
Сосед зашуршал на надувном матрасе. При этом он что-то сказал, сперва очень громко, похожее на клич, постепенно затухая. Он был из деревни и рассказывал как пас лошадей. Наверняка вспомнилось.
Дверь уже безнадежна вскрикивала от стука. Человек за дверью продолжал стучать, правда уже не так активно, но продолжал напоминать о себе.
- А если что-то произошло? Вдруг пожар или плохо ему? В конце-то концов, чего мне боятся.
Николай подошел к двери, шепотом спросил:
- Кто? – и услышал голос, знакомый, словно слышал его неоднократно: - Да я- я.
- Димон? – воскликнул он. – Сосед? Ты разве не спишь?
- Ну, слава богу, - сказал он, вваливаясь на порог. - Я уж думал все, до утра, собрался на скамейку во дворик.
- Ты чего так стучишь? – спрашивал Николай, не совсем понимая, как такое могло произойти.
-Дверь захлопнулась, су…ровая. Вышел позвонить, ты же знаешь, как разговаривать, когда все в доме спят. Ну полный п…ц вышел и ветром…пдыщ. Все, лестница, фонарь, одиночество и главное тихо. И громко-то не покричишь. Звонить тоже не стал. Ты чего такой.
- Какой?
- Замороженный.
- Да так
- Испугался?
- Есть немного.
- Я тоже. Но ничего, без страха в Москве делать нечего. Страх – именно он делает людей людьми.
-Не понимаю.
То ли он тоже что-то подумал, когда стоял в подъезде. Ну конечно, ему тоже было страшно. По-своему.
- Ну, вот представь, что ты ничего не боишься. Приехал и все у тебя складывается хорошо. Ты получил хорошую должность, женщина с квартирой и все складывается как нельзя лучше. И вдруг ни с того ни с сего ты срываешься и едешь на Дальний север. Что это? Почему вдруг?
- Не знаю. Ересь какая-то. Чтоб от этого уехать.
- Все правильно. Потому что страха не было это потерять. И когда всего этого добивался, не было чувства неуверенности, что может не получиться. Знал, что получится, знал, что все будет хорошо. Нет остроты ощущений.
- То есть ты мне сейчас добрую услугу оказал?
- Можно и так сказать, дружище.
Это слово приятно защекотало. Димон пошел спать, а Николай еще некоторое время сидел на кухне в темноте и представлял, что эта квартира лишь то немногое, что в себе держит старуха жизнь и радуется за нас и горюет, и возможно она сама преподносит нам такие сюрпризы в виде захлопнувшихся дверей, чтобы мы могли порой задуматься о своей жизни и возможно что-то понять. Страшно сейчас подумать, - размышлял Николай, - что бы было, если бы дверь не захлопнулась.
Ошибка
Выбор жены – процесс не из легких. Какая должна быть жена? Во-первых, чтобы готовила хорошо. Чтобы при случае, если другие качества будут хромать, то можно этим прикрыться. Во вторых, умная и в третьих, красивая. Но это уже в третьих.
Петька Голин выбрал жену из практических соображений. Во-первых, ему негде было жить, то есть жена должна была быть со своей жилплощадью. Второй пункт, который его больше всего интересовал, не говорит ли она на другом языке. У него был комплекс, если женщина владеет другим языком. Только она начинает говорить, как ему кажется, что говорят о нем и обязательно мерзости.
Ленка была хорошей. Работала в издательстве и знала только свой язык, не считая немецкого в школе. Познакомились на улице. Так просто, он подошел и сказал, а не пойти ли вместе. И они пошли. Сперва в кафе, потом гуляли несколько часов, потом дома сидели, записи слушали и в результате решили делать это регулярно. На пятое свидание Петька решил сделать ей предложение, а на седьмом она сама проявила инициативу.
- Во как, - подумал парень, вспоминая о важном критерии – ум, за который он уже не беспокоился.
На восьмом свидании она приготовила борщ у него дома – лучше только в ресторане, Петька и влюбился. Точнее он и раньше был влюблен, но тут такое чувство разыгралось, аж тело заныло от тоски, что раньше такого не было, а сейчас на, пожалуйста.
Свадьбу сыграли, и молодые отправились в свадебное путешествие. Отдыхали в Феодосии, загорали, ели персики и бегали нагишом по пляжу после полуночи. Приехав после такого отдыха, Ленка подошла к нему и сказала:
- У меня есть ребенок. Я тебе не говорила о нем. Сейчас он у мамы.
Петька оцепенел. И правда он не все знал о своей суженной. Все как-то очень быстро получилось. Неужели…но не успел он додумать, как она опередила его:
- Шутка, шуточка. Вот у тебя глаза были. Жаль, фотика рядом не было.
Петька ничего не сказал, подумал, что шутка, конечно, не самая удачная, но все же шутка и хоть он и не считал ее безобидной, постарался забыть.
- Я же говорю, просто шутка, - повторила она и добавила, - любимый.
Ну что, Петька растаял. Она умела не только шутить.
На следующий день Ленка вышла на работу. Во время обеда он позвонила и сказала, что у нее сломался каблук и что она не сможет донести то, что купила. На вопрос, что же она купила, девушка не ответила, сказала, что хотела сделать сюрприз и если сейчас скажет, то сюрприз не получится. Петька сорвался из дома (у него еще было пару дней отпуска), помчался на Зубовский бульвар, где по ее словам она стоит со сломанным каблуком. Ее не было. Он обошел весь бульвар, всматривался в лица прохожих, словно они должны были знать об этом случае хоть что-нибудь. Телефон он не взял, так вышло, выскочил из дома и только когда спускался по эскалатору в метро, вспомнил, что тот остался дома. Ничего, - подумал он. – Я же знаю, где она. Книжная горка около «бакалеи». И сейчас, когда ходил по бульвару, недоумевал, как же вот она горка, правда бакалеи не было, были какие-то закусочные с шаурмой. Вспомнилась та история с шуточкой и он уже было подумал, что история повторяется. Об этом он узнал только дома.
- Прости дорогой. Я перепутала бульвары. Цветной мне показался Зубовским. При свете дня.
Она действительно сломала каблук и на самом деле купила тяжелое – это был арбуз, одиннадцати с половиной килограмм. Она хотела сделать из него сок и устроить арбузный вечер. Вечер удался, только с небольшой прелюдией в виде небольшого разговора.
- Я тебя искал.
- А я тебя ждала.
- Но я же тебя искал.
- А я тебя ждала.
В этот вечер они впервые не говорили друг с другом. Петька не хотел, а она тоже не решалась.
Через неделю она пришла заплаканной с работы. На вопрос что случилось, Ленка долго не могло ничего вразумительного сказать. Наконец, после стакана воды и пяти минут слезного молчания, решилась поделиться:
- Вместо «внизу» живота я «в низу» живота набрала. Понимаешь, я думала, что у женщины есть низ живота, ну как отдельная составляющая, оказывается, что нет – она не отдельная. Когда я училась, у нас из преподавателей были одни мужчины. И они не делали акцент на таких примерах. Все больше на знаки препинания. Да, в знаках я спец, но зато «внизу» или «в низу» путаю. Я глупая?
Петька успокаивал ее до трех ночи. Он уже вышел на работу и старался всегда высыпаться перед рабочим днем, так как программирование требует отдохнувшей головы. Но здесь была проблема, пусть пока небольшая, но одна из первых в этой семье и он не должен был оставаться безучастным. На утро он был разбитым. Его коллега, Владик, сказал, что тот за последний месяц стал походить на замученного пытками заключенного. Это немного смутило Петьку, но Владик был холостяком, вечно заполнял свои свободные часы ненужным времяпровождением – от фильмов до девчонок, про которых ничего толком не знал, кроме их мнения о свободных отношениях.
- Когда-нибудь ошибешься, - сказал как-то Петька, - и попадет тебе в сети девушка не из Тихого океана, а Северно-ледовитого. Вот тогда берегись. – на что Влад лишь рассмеялся и зачем-то показал пальцем на него – мол, не о себе ли говоришь. Они чуть не поругались тогда.
Как-то в понедельник после очередной бессонной ночи, только на этот раз виновники были соседи – у них было какое-то торжество, и они не хотели умолкать, не смотря на звонки и стука по батарее. Ленка толкала его в бок и говорила, чтобы он пошел и лично с ними поговорил, и он пошел, и застрял там до самого утра. Ленка была недовольна этим.
- Ну, сама же меня отправила, - говорил Петька, - а теперь возмущаешься.
Ленка ничего не сказала и с вешалкой вышла из дому. И заметила это только на работе, когда сняла курточку. После этого было несколько звонков в адрес мужа о его шутке и почему он не сказал ей об этом - она как дурра шла по улице…у Петьки впервые от нее заболела голова и он впервые ее не дослушал и сказал «хватит, поговорим дома». Дома не был приготовлен ужин, снова был долгий разговор, включая ночное происшествие с соседями и утром Петька опоздал на работу, в связи с чем получил выговор от начальства. Вечером его будет ждать ужин, свечи и раскаянье. Так он по крайней мере думал. Но когда пришел, то увидел, что Ленка спит, на кухне беспорядок, в зале стоят цветы
-Сегодня купила цветы.
- Зачем?
- Решила сделать себе приятное.
Петька ничего не сказал, пошел на кухню, поставил варить макароны. Вечером у него поднялась температура. Ему стало холодно.
-Закрой окно, - крикнул он, но Ленка не отвечала. Тогда он вышел в зал и сказал более отчетливо, - я прошу немногого. Почему ты меня не слышишь?
Он подошел к окну, убрал орхидею, герань, баттерфляй (так она называла), каланхойе, едва не опрокинул кактус и фигурку винторогого козла, доставшегося от сотрудников с работы и приник к окну, которое никак не поддавалось его напору.
-Окна заклеены, - сказала она. – Только вчера.
- Зачем? – крикнул он. Он никогда не разговаривал с ней таким тоном. – Это что мне назло?
- Да, - сказала Ленка и отвернулась.
Проболел он неделю. На восьмой день они разговаривали. Сидели на кухне, заварили чай с бергамотом. Она уплетала зефирные раковинки, одну за другой, а он просто пил чай, время от времени подливая заварку. Она говорила о том, что ее мучило.
- Такая мозоль на ноге, болит нестерпимо. Когда я иду, то мне кажется, что все посмеиваются, а я нервничаю от этого. Самое лучшее время, когда я успокаиваюсь, это утро. Только тогда я могу понять, что никто мне не желает ничего плохого и пусть за окном серое небо и занавески у всех на окнах, я все равно буду есть зефирные раковинки и облизывать губы.
Она засмеялась. Надеялась, что он тоже улыбнется. Петька был серьезен, как никогда.
- Надо меняться. Понимаешь то, что ты делала раньше, когда у тебя не было меня – это одно. А то, что у тебя появился я – это уже другая жизнь. Она словно поделена на двоих и тут получается все, что ни делаешь, все пополам.
- Рубишь?
- Можно и мягче сказать без режешь, отрываешь.
- Но я не думаю, что смогу.
- Хочешь семьи, подумай по-другому.
Как-то резко он сказал, но это ничего. Она подумала. И у нее это вышло очень неплохо. Стала во время готовить обеды и ужины. Даже на завтрак всегда был свежий хлеб и сыр. Разговоры о мозолях и прочих болячках за столом прекратились. Она не ругала его и прежде чем клеить окна или сделать что-нибудь по дому советовалась с ним. По началу, ему это нравилось. Но чем дольше это продолжалось, тем больше понимал Петька, что не то все это. Не хватает ему прежней Ленки. А та уже изменилась. Тех ошибок, которые она допускала, как не бывало. И ей нравится быть такой. Что делать? Хоть разводись. И решил он поговорить с ней.
Кухня, чай с бергамотом, зефир, на этот раз серьезные оба. Он не знал как начать. Ленка начала первая.
- Я понимаю, - произнесла она и этого было достаточно для него, чтобы продолжить:
- Ты будь такой, которой была раньше. Я тут подумал, что мне не хватает твоих ошибок.
Она замерла. Смотрела на то, как он переливает чай, тот льется через край, заполняет блюдце, протянула руку, чтобы остановить его.
- Но я не могу измениться, - сказала она, забирая чайник. Он вскочил, подошел к ней, теперь ему мешал стол, этот большой и громоздкий противник понимания, приблизился к Ленке и продышал:
- Что значит не могу? Это не трудно. Для этого нужно забыть про наши уговоры и вспомнить себя такой, какая ты была раньше.
Она улыбалась, но эта улыбка была не той, что была в день знакомства, она появилась после, на утро после перемены.
- Понимаешь, я так сильно захотела тогда стать другой, и у меня это получилось, я так себя преодолела, что сейчас снова преодолеть себя, это означает разрушить не только свое я, но и нас.
Теперь мешал не только стол, хотелось, сломать еще несколько преград, которые мешали, но эти препятствия были невидимыми, их было сложно нащупать, если только они вообще были. Ленка шла дорогой мужа. Она была умной и следовала родительской заповеди. Но муж заплутал.
- А теперь по-другому – захоти, - крикнул Петька. Ленка пригладила его взъерошенные волосы и прошептала:
- Получается только, когда от плохого к хорошему. Наоборот вряд ли получится.
Петька в тот день плакал. Ленка в тот вечер не могла уснуть. В результате все осталось по-прежнему. А мораль итак ясна.
Окончание следует.
Начало в №№45-47.
Метод куропатки
Дверь скрипнула и показалась голова.
- Можно?
Доктор Смельнов пил чай и смотрел на календарь, на ту самую графу, где маячил отпуск. Графа была отдалена на два ряда и три строчки от сегодняшней даты. На часах одиннадцать и в проеме очередной пациент, которого он уже ненавидит.
-Заходите, больной, - сказал он, понимая, что допускает ошибку, называя его «больным», но тот вошел, не обращая внимания ни на слова доктора, ни на цветок, который он задел бедром. Бочонок с кадкой наклонился вправо и не справившись с равновесием упал набекрень
-Я вас слушаю, - спокойно сказал доктор, внутренне назвав вошедшего неуклюжим единорогом и на секунду представив, что бы тот сказал, если бы он произнес эту фразу вслух.
Крупный мужчина поднял цветок. Казалось, что он не принадлежит своему телу. При его комплекции нужно быть более уверенным в себе, а он вел себя так, словно только сегодня получил это тело и еще пока не освоился в нем.
- Мне не просто это говорить, - начал он. Ему было тридцать пять-сорок, гладкая, без единой волосинки голова, маленькие поросячьи глазки, тонкие губы и широкие плечи. - Не самое удачное сочетание, - было подумал доктор, но произнес противоположную по энергетике фразу:
- Не волнуйтесь. Все, что вы собираетесь мне сказать, останется между нами и за пределы этого помещения ни-ни.
-Хорошо, - сказал пациент, стараясь унять дрожь в коленях. Наряду с дрожью в ногах стучали и зубы и руки не могли найти себе места, перемещаясь от кресла, от подлокотников до шнурков на ботинках, которые он затягивал все туже и туже. - Можно воды?
-Да конечно, - устало сказал доктор, словно должен быть добыть воду не методом нажатия помпы кулера, а древним методом выкапывания ямки. Он встал, прошел мимо дрожащего пациента, посмотрел на молчащий телефон в коридоре, на спиралевидный черный провод, набрал воды и протянул мужчине пластиковый стаканчик. Тот выпил, попросил еще, доктор налил, пациент выпил. За третьим стаканом он подошел сам. Доктору казалось, что этот крепыш специально зашел к нему в кабинет, чтобы напиться, а не по другому поводу.
-Спасибо, - наконец сказал тот. - Мне вода помогает, когда на ринге встаешь после удара, и тебе еще нужно выстоять несколько секунд до гонга, то так хочется пить. Это наверное самая сумасшедшая жажда.
Доктор посмотрел на дверь, за ней секретарша, говорящая по телефону со своим бойфрендом, там еще был мягкий плюшевый диван красного цвета и столик с журналами. Хорошо. Если спустится по лестнице, то можно выйти на улицу подышать воздухом.
- Так значит мы занимаемся боксом? – поинтересовался доктор, но этот вопрос был скорее дежурным, нужным для продолжения беседы, чтобы заполнить ближайший час.
- И вы?
- Что я?
-Вы тоже занимаетесь? Разряд? То-то я почувствовал в вас соперника.
-Да что вы такое говорите. Я сказал мы, подразумевая, что вы занимаетесь боксом. Я разве не прав?
-Правы, занимаюсь, с самого детства. Мне тогда исполнилось полгода. Я врезал соседке в глаз. Она взяла меня на руки со словами «какой хороший мальчик», а я апперкот. Она мне и потом этот случай вспоминала, пока я не повторил это с ее мужем.
Смельнов глубоко вздохнул, подумал, что в таком случае необходимо применить практику куропатки, изобретенную лично им. Он пользовался исключительной авторской методикой, поэтому и был известен в широких кругах, как талантливый психотерапевт. Но в последнее время сдал, так как ушла жена, застав его с любовницей в отеле, где он по словам принимал очень важного пациента. Отняла у него все, что было, оставив только его работу, на прощание добавив «удачно сдохнуть». Она никогда не владела психологией в той мере, что было подвластно ему.
- В два года я проглотил гвоздь, - с увлечением говорил пациент. - Маленький естественно и что странно переварил. Он прошел через весь организм и вышел естественным путем. Уже тогда меня отец назвал Гераклом и пусть я ничего не понимал в тот момент, я уже знал, что мир от меня ждет что-то особенное. В пять я выбил зуб английскому догу. В парке. Все вышло просто, он пошел на меня, не знаю для чего, тогда за мной пустился. Я не плакал, небольшой удар и пес скулил, зализывая рану.
Он молотил воздух руками, создавая турбулентность, и все дальше казалось доктору его отпуск, жена и мечта остаться наедине. Он смотрел на чудаковатый объект, старался сравнить его с предстоящими. Вспомнилась женщина с манией преследования. Сейчас она ему казалось ребенком с коклюшем.
- Знаете что такое печать? – продолжал говорить пришедший. - Когда на тебя возложена некая надежда? Что ты должен не для себя, а для всех. Это я почувствовал в семь. Правильно доктор, школа. Я пошел в нормальную школу, но никто кроме меня не думал о том, что я смогу поколотить уже в первом классе семиклассника, который назвал меня мелюзгой. Не на того напали. Тогда и пошла в ход авторская методика.
Смельнов улыбнулся краешками губ.
-Одна авторская методика пытается оседлать другую, - думал он. – Пустая трата времени.
Он не сомневался в своей уникальности. То, что вся сила и энергия в головном отделе, он не сомневался. Он со скептицизмом смотрел в эти маленькие глазки и внутренне ненавидел эту категорию людей, которых он и за людей то не считал. Они живут, чтобы…знать бы для чего они живут. То, что делает этот верзила своими кулаками не может стоять рядом с тем орудием, которое он изобрел на заре своей карьеры. Можно сказать, что этим оружием он поразил много парней в бронежилетах. Мужчина не смотрел на него, он скорее искал объект на стене или потолке, и как только их глаза встречались, переводил взгляд в противоположную сторону.
-Да, я записался в секцию, - тем временем говорил он. - И первый месяц родители не знали, чем я занимаюсь. Да что беспокоится. Битым я никогда не был, поэтому и синяков никогда не получал. Правда, был один случай, так это, потому что я влюбился тогда. А любовь и бокс понятия слишком противоречивые. Женщины имеют место быть, но разве что как куклы.
Смельнов подумал, что с такой философией наверное бы ему жилось проще. Но так думают в боксе. А он не боксер. Хотя кто-то из его коллег назвал их профессию самой опасной – столько приходится переваривать, часто приходится делать промывание.
Боксер замер на мгновение, думая о чем-то, закрыл глаза, зачем-то встал, сделал шаг к двери и назад, потом сел, продолжая, как будто ничего не было:
- А в десять лет я свернул шею голубю. Я тогда пережил первый стресс. Когда в твоих руках гибнет птица, не мелкий клоп, не сверчок, нечто больше, у кого ты можешь услышать дыхание и даже увидеть мольбу в глазах.
Смельнову показалось, что тот сейчас не сдержится и заплачет. Он уже потирал глаза.
-Этот голубь был таким беззащитным. Мне ребята – сможешь. Я – зачем? А они – не спрашивай, а просто сделай. И я просто сделал.
Некоторые пациенты сразу говорят о своей проблеме. Этот решил сперва рассказать, кто он есть и вообще есть ли здесь какая проблема. Волнуется, это факт, но явной проблемы не видно. Да и боксер ли? Помнится, один пациент так хотел стать капитаном подводной лодки, что кругом называл себя кэп. Все возможно.
Доктор поймал себя на мысли, что впервые ничего не записывает. Делать пометки в своем темно-синем блокноте стало для него вполне обычным делом. Но сейчас он не только не отмечал, сложив руки в замок, но и не мог найти его глазами. Наконец, он вспомнил, что блокнот остался лежать в уборной рядом с рулоном туалетной бумаги. Ему показалось это смешным. Он улыбнулся и даже едва заметно хмыкнул. Это заметил пациент.
-Вам смешно?
- А? – переспросил Смельнов, понимая свою оплошность. - Да нет, не очень. Точнее не совсем. Извините, вы рассказывайте, я вас слушаю. Обещаю, что больше не буду вас шокировать безобидной улыбкой.
-Улыбка может уничтожить, - с обидой в голосе сказал он.
- Не буду, - твердо сказал доктор. Метод куропатки проигрывал методу боксера. Мужчина продолжил:
- Надо мной смеялись в пятом классе. Я был крупным, ну вы понимаете. Толстяком. Но это недолго. Вскоре жир превратился в мышцы и смеяться перестали. Я знал, что делать, чтобы избавить от этой нехорошей привычки надолго. Меня боялись. Уважали, наверное тоже. Я плохо учился, и меня учителя скорее терпели, чем любили, но закончил я школу без двоек. А потом я стал взрослым, как говорят получил билет зрелости, а для меня еще и справку, где сказано, что я могу бить кого угодно и где угодно.
Пациент подошел к картине с изображением взлетающей лесной птицы и стал внимательно изучать ее.
- Пока вы лечили, я калашматил таких как вы. То есть что получается? Благодаря мне у вас есть работа.
Он повернулся, смял тройной стаканчик и бросил в урну. Та качнулась от попавшего в него снаряда.
- Да, но ко мне люд приходит исключительно с душевными ранами, - сказал Смельнов.
-Душевные, телесные, какая разница, - рявкнул Катков. – Все равно больно.
-Ваша правда, - согласился доктор. – Действительно, в обоих случаях очень больно.
- Иногда мне кажется, что я дерусь со своим соперником потому, что если бы мы с ним начали разговаривать, то стали бы люто ненавидеть друг друга. А это намного хуже. Представляете, когда все внутри тебя ненавидит. Одно дело, когда тело воет от негодования, другое дело, когда душа.
Смельнов понимал, что этот пациент относится к числу говорящих, тех, кого просто надо слушать, что обрадовало его. Жена не умела его слушать, да и назвать ее очень говорящей тоже было нельзя. Последние три года их совместной жизни он пытался определить свою позицию – слушателя или же наоборот. Единственное, что его смутило, это резкий переход от бурной юности к сегодняшнему состоянию. Из ребенка, переварившего гвоздь, он превратился в хлюпика.
- Про душу я совсем недавно стал думать. Я не думал, что она может как-то влиять на сознание. Всегда казалось, что это пустое. Только слабаки могут искать в себе, а я не слабак. Мне нос трижды ломали, два раза я даже не почувствовал. Но это все телесное. Нос, почки, солнечное сплетение – все это лишь то, что окружает главное, что есть в человеке – сердце.
Смельнов замешкался. Он не координировал ситуацию. Перед ним пациент по его мнению разыгрывал комедию. Не может боксер вести себя так. Либо он не в себе, либо это не боксер.
- Прекрасное наблюдение, - сказал доктор. - По словам Чехова, в человеке все должно быть прекрасно. Это касается представителей любой профессии, в том числе и бокса. Но мне кажется, вам это мешает.
-Вы меня понимаете? – уже с отчаянием, но последние слова вернули пациента к жизни. - Милый доктор. Помогите, я не знаю, как и что делать. Я делаю то, что мне не свойственно, думаю о том, о чем никогда раньше не думал. Мне страшно.
Боксер готов снова разреветься. Смельнов видевший за свою многолетнюю практику разное, не мог предвидеть, что человек такой комплекции может так сломаться. Обычно перед ними сидели долговязые худые мужчины и полные заплывшие жиром женщины.
- Не бойтесь, - говорил доктор. - То, что вы услышали свое сердце вполне очевидно. Вы раньше больше думали о другом. Но так получается, что организм начинает сам подсказывать форму поведения. Вот он вам и нашептал.
- А как избавиться от этого голоса?
-Боюсь, что избавиться от него вряд ли получится, но с ним можно договориться.
-Вы умный человек. Я что должен стоять перед зеркалом и внушать, чтобы тот заткнулся.
-Не обязательно. Можете просто сказать «я уверенная в себе птица», «я куропатка».
Доктор знал, что метод эффективен и что пациент, тем более этот из разряда трудных скажет «никогда», он все равно не отчаялся, а продолжил разъяснять человеку из толстой кожи возможности, о которых он наверняка не догадывается.
-Дело в том, что вам необходимо найти ту оболочку, тот костюм, в котором вам будет уютно говорить, но важно не предстать перед самим собой в обыденном.
-Я вас не понимаю.
- Представьте, что вы приходите на вечеринку и оказываетесь точно в таком же костюме, что и ваш коллега. К тому же и галстук у вас красный с синими полосками, и рубашка голубая.
- Я не ношу голубые рубашки.
-Ну, хорошо, допустим рубашка розовая. Да и туфли у вас одной фирмы и также вызывающе блестят.
- Кого вы хотите из меня сделать?
-Я вам просто хочу помочь.
-Назвав меня куропаткой?
-Куропатка – это все лишь образ, противоположный вам. Куропатка – маленькая слабая птица, которая всего лишь объект спортивной и промысловой охоты. За ней охотится, чтобы бросить в котел и на огонь да побыстрее, посолить, поперчить и мешать, мешать.
-Да я…, - не удержался боксер, двинулся к столу, схватил доктора за грудки и приподнял.
-Отпустите меня, - спокойно сказал Смельнов.
- Вы продолжаете уверять меня, что я куропатка?
-Больше не буду.
-То-то, - удовлетворенно выдохнул пациент и отпустил доктора. Тот растянулся на полу, но через мгновение уже стоял перед ним, нервно жестикулируя, акцентируя его внимание на указательном пальце, которым он так беспокойно дергал.
- Вы, вы… - что-то пытался вымолвить Смельнов, но не решился.
-Вы меня извините, но я бы вас все равно не ударил, - сказал мужчина и похлопал Смельнова по плечу. Тот не ожидал очередной атаки и ретировался в сторону, сметнув вентилятор и планшет с планом на сегодняшний день. План лежал на полу. – Хорошо, я попробую, только сделаю это про себя. Не вслух. Такой вариант вас устраивает?
-Д-да, - заикаясь ответил Смельнов, понимая, что единственным желанием у него осталось, не двигаться, не предлагать ничего пациенту, только слушать и соглашаться на все, что он скажет. Он посмотрел на часы. Мертвые стрелки лениво передвигались и напоминали о четверти часа, который еще впереди.
- Как вы испугались? – продолжил мужчина. – Как мне это знакомо. Эти бешеные глаза ягуара, когда в него вонзилось копье. Как мне это знакомо. Итак…про себя. Я попробую, но ничего не обещаю. Может не получиться.
И вроде получилось. Во всяком случае так показалось Смельнову. Боксер задумался, снова закрыл глаза, на этот раз прошел к окну, вероятно, эта процедура для него была естественной. Мгновения спустя он сел в кресло, открыл глаза с навернувшимися слезами.
- Один раз я новичка ударил, - воскликнул он.
- Хорошо.
- Разве проблема – это хорошо? – привстал боксер. Смельнов понял, что тот прав, но и он не желал ничего плохого ему, но у пациента округлились глаза и приподнимались плечи с каждой последующей секундой. Доктор поторопился сказать:
- Нет, я хотел сказать, что я вас слушаю и когда я произнес «хорошо», я имел ввиду, что этот пункт мне ясен и вы можете продолжать.
Пациент, как будто его не слышал.
- Я едва не ударил новичка, а вы говорите хорошо, - с обидой в голосе сказал он. - Он встал в стойку, я должен был ему показать виды нарушений и сам того не ведая, какая-то сила меня повела, ударил его локтем. Я должен был это показать, но так лишь демонстрировать, но без силы, без толчка, но что-то мне в нем не понравилось, и я ударил с силой.
-Что вы почувствовали? – спросил Смельнов, понимая, что и на этот раз обошлось в виллу своей предприимчивости, как он думал. Но боксер был просто увлечен. Он говорил о себе, и это было веской причиной забвения.
-То, что…, - запнулся он, вытер сочащуюся слюной губу и продолжил, - … ненавижу себя, свое тело, которое мнит себя божественным и может распоряжаться так, как ему вздумается. Мне так опротивело оно в тот момент. Хотелось его линчевать – да, тогда я подумал о фастфуде, ноже и Москве-реке, про неположенное для купания место.
То, что было похоже на плач, скорее напоминало всхлипы, обрывистые, по несколько секунд, они заканчивались, неожиданно начинались снова, без слез – этакий сухой плач.
- Оно меня не слушает, - хныкали сто двадцать килограмм веса. - Мое тело ведет себя как программа, которая была введена в меня, и я ее выполняю.
Смельнов был хорошим психотерапевтом. И пусть он сейчас почувствовал слабинку, думал об отдыхе, об оставшихся минутах, ему все же хотелось помочь этому несчастному.
- Сейчас я вам дам маленькую установку, - сказал он. – И если вы ее будете соблюдать, то все будет в порядке. Но перед этим несколько вопросов.
Доктор, до этого не хотевший делать это, и зная, что впереди бесконечные пятнадцать минут, сознавал, что их может не хватить. Но нужно постараться уложиться и если что занять время и не кричать Леночке «кофе», «у меня важные переговоры с бывшей женой и предаться релаксу». Боксер сжал кулаки, стиснул их один о другой и казалось соревнуется с самим собой. Доктору самому стало интересно, чья возьмет. Наконец правая рука соскользнула вверх и замерла в воздухе.
- Если это как-то мне поможет, то я конечно готов, - сказал пациент.
-Уверен, что поможет, - радостно сказал Смельнов, довольно потер руки, удобно расположился в кресле, кажется, наконец-то за этот час почувствовал себя в своей тарелке. - Итак, первый вопрос, как вы отдыхаете?
Пациент нервно засмеялся. Доктор не знал, как реагировать на смех – то ли это был положительный момент, то ли снова наступил момент напряжения.
- Отдыхаю? – переспросил мужчина, и рисунки на его майке задергались вместе с пропорциями его тела. - Вы что издеваетесь?
-Я просто спросил, как вы отдыхаете. Почему вы думаете, что этот вопрос с издевкой?
- В этом вопросе явно чувствуется подвох, - сказал мужчина и вытер лоб, смахнув с себя каплю величиной с грецкий орех. - Уже без малого одиннадцать лет я бью морды. Вы меня конечно простите, но когда я не бью морды, то я думаю о том, что мне предстоит это делать завтра или послезавтра, и даже если не через неделю, то через месяц точно, но месяц без боев тоже не будет спокойным, так как и снится мне будет все из одной области – области бокса. Вот такой замкнутый круг.
Он приложился ко лбу и доктор все ждал когда посыпятся очередные орехи. Смельнов улыбнулся, замер со своей дежурной улыбкой и произнес:
- Возьмите тайм-аут.
- Тайм что? Аут? И дальше все, то есть аут. Правильно. Газеты станут нести про меня несусветную чушь, что у меня проблемы с наркотиками или алкоголем и тренер со мной не справляется. В нашей стране нет понятия работы на себя, есть понятия на благо всей страны и даже если ты пытаешься выиграть бой после поражения, то заведомо критики так тебя опустят перед победителям, что твой рейтинг падает. Один тайм-аут, а по шкале я буду так низко, как на самой глубокой станции. Не пойдет.
-Тогда вам нужно расслабиться.
-Это еще как?
-Очень просто. Массаж.
-Нет, тоже не годится. Ну и как все это будет происходить? Массаж мне будут делать таитянки, которые по-русски не бельмеса. С ними даже не поговоришь. Вот я с вами говорю, и мы хоть пытаемся найти выход, а они измажут меня маслом и будут скользить своими руками по телу.
Теория не помогала. Лекции тоже. Библиотека около дома, Ленинка по выходным и разговоры с академиками у них дома под чай с бальзамом не спасали.
-Тогда сходите в музей, - пальцем в небо тыкал Смельнов.
- Что?
- Я вам могу посоветовать Пушкинский, а лучше Рериха. Да и в музей востока сходите. Непременно побывайте на винзаводе, там вы сможете увидеть новые направления.
-Что я там не видел?
- Вы когда-нибудь ходили в театр? – вопрошал доктор со своей улыбкой, которая стала спадать и превращаться в оскал. Пациент это не одобрил. Он повторил гримасу Смельнова так, что тот закашлялся и повернулся к окну. – Так что насчет театра?
-Да, представьте себе бываю. Редко, но бываю. Раз в…год, точнее два или три года. Да какая разница. У меня работа похлеще горняка, который света белого не видит. Утром в шахту, позно вечером из шахты. Так и я – утром зал, вечером из зала.
- Знали бы вы, как важно любить искусство, - неожиданно, с вдохновением произнес доктор. Он словно что-то увидел в окне. Там были дома, мост, небо и птицы. Последних было больше всего. Они оставляли белые пятна на окне и карнизе. - Вот вы живете в столице и наверняка не знаете, сколько у нас есть мест, где можно хорошо отдохнуть не только приятно, но и полезно.
-Рестораны что ли? – грубо сказал пациент. - Нет, у меня режим, я не могу. Спецдиета.
-Да нет же, - махал руками Смельнов. Улыбка вернулась к нему, но стала более непоседливой и гибкой. - При чем тут рестораны, кабаки? Я говорю про те места, где вы можете расслабиться.
Но пациент непонимающе хлопал глазками и нервно кусал губы:
- Это в театре разве можно расслабиться или в вашем хваленном музее? Я буду сидеть в зале и видеть в лице актера своего соперника. Еще черт дернет за кулисы пойти. Я же могу. А в музее – да это же скука смертная. Ходить по залам и смотреть на мазню. Доктор, не надо. Я вам говорю лучше не надо.
Пациент снова выходил из круга внимания, но Смельнов не сдавался. Он почувствовал азарт и пусть часы показывали время, он все равно говорил, наблюдая за зрачками боксера – такими маленькими, что нельзя было угадать, злится он или нет.
- Тогда есть консерватория, - доктор забрался на стол. Ему казалось, что только так можно говорить о возвышенном. - Вы идете туда ну хотя бы раз в месяц. Садитесь в зал и слушаете. Боже мой, это же прекрасно. Живая музыка. Классика. Она заполняет вас всего, вы забываете про все боли, и ваше тело не будет больше таким неподатливым. Оно будет слушаться, потому что вы будете давать ему нечто большее, чем ежедневные рутинные тренировки. Оно будет благодарить вас.
На последних словах доктор даже притопнул. Папка, ежедневник и скульптура аборигенов, совершающих ритуальный танец, подпрыгнули. Он вошел в раж и сейчас чувствовал, что пациент слушает и это ему придавало больше уверенности, и вот он возвышался над столом, своим креслом, ошарашенным боксером, городом, птицами, их белыми испражнениями на окнах. Высоко подняв голову, ожидая, что боксер либо расплачется, либо поблагодарит его.
- Знаете, доктор, - сухо сказал пациент, - я смотрю на вас и думаю, что вы хотите меня ударить.
-Я? – отстранился доктор. Он едва не упал со стола, но вовремя спохватился и сполз на пол. – Но я не хочу вас ударить. Скорее наоборот.
- Почему же вы меня по-настоящему не ударите? – спросила фигура грубо со знакомой обидой в голосе. – Подойдите, ткните в грудь и непременно свалите меня. А знаете почему?
Пациент стоял перед ним. Он взял его руку и ткнул себя в грудь. Боксер едва покачнулся, доктор одернул руку, отошел к окну, вытер лоб занавеской. Он хотел что-то сказать, но все слова утонули в страхе перед непредсказуемостью пациента. Браво, доктор Смельнов. А теперь ваш выход…
-Нет, вы меня не бойтесь, - спросил боксер. Голос его был мягким. Обида ушла, не попрощавшись. -Просто дело в том, что каждый кто находится рядом мнится мне соперником. И не важно, улыбается он или просто смотрит в окно. Мне думается, что у него своя стратегия снести меня с ног. Думаю, что сейчас он повернется и ударит меня вазой.
Доктор машинально схватил со стола вазу и поставил ее на подоконник
-Вот и вы боитесь, - сказал боксер уверенным тоном.
- Нет, я не боюсь, - парировал доктор.
Пациент, уже не спрашивая, налил в стакан воды и выпил, казалось, не глотая.
- Следущее… - Смельнов замолчал. Он не знал, что предложить боксеру. Тот стоял перед ним и вероятно ждал доброго совета. Правда, очень нетрадиционно у него это как-то получалось. Но пациент не заставил себя долго ждать. Он начал говорить. Скорее продолжил, словно дождался пока доктор закончит со своей клоунадой, превращения боксера в куропатку и наоборот, нелепых советов и продолжил:
- У меня есть жена и знаете, я ее люблю. У нас все хорошо и мне даже кажется, что мы живем слишком хорошо. Что та одежда, которая висит и те телевизоры, которые заполняют комнаты мы не заслуживаем. Понимаете мне кажется, что я просто так получаю свои деньги.
Смельнов двигал ступней и вспомнил, как жена пришла к нему в кабинет и спросила, сможет ли он помочь ей в очень трудном деле и про то, что никто не берется. Он сказал да, а она про свою проблему. Она зашла и осталась с ним ровно на два года. Часы показывали сорок восемь минут. За дверью кашляла секретарша, напоминая о времени. Пациент продолжал:
- Я лучший в своем весе и раньше у меня не было проблем. И до меня доперло. Когда мы были с женой в магазине. Я расплачиваюсь кредиткой и думаю, а что разве эти вещи делают нашу жизнь лучше. Мою нет. Но вроде как жена счастлива. Но что-то не так. Я почувствовал, что где-то не сходится, но точно не понимал где. Я знал, что все в деньгах, но при чем тут эти бумажки. И тут увидел продавца – та маленькая хрупкая девочка на тоненьких ножках – прямо как бокал, она очень живо и ярко демонстрировала одной пожилой даме как нужно правильно носить шляпу. В результате шляпа не была куплена и эта девушка-бокал проглотила обиду и стала искать глазами следующего покупателя.
Он замолчал. Дверь скрипнула и тут же закрылась. Какая нетерпеливая, - подумал Смельнов.
-И? – спросил он.
-Вы разве не понимаете? – спросил пациент с такой жаждой быть понятым, что глаза моргали с сердцебиением наравных.
-Очень стараюсь, - вежливо сказал Смельнов и покрутил головой. Мужчина в свою очередь хотел объяснить, нельзя его (доктора) оставлять без понимания. Пусть даже они никогда после не увидятся. Поэтому пациент тряхнул головой и прокричал одним словом:
-Оначтотоделалааянетяничегонеделаюбьюивсе.
-И вы делаете. Это же спорт.
-Нет, только не я.
Доктор сжал в руке галстук и не заметил, как стал душить себя. Он говорил, ему было больно, но он продолжал говорить:
- На улице бьют человека, и он истекает кровью. Это плохо. Но когда два физически подготовленных человека соревнуются в силе, это нормально.
- У меня контракт заканчивается осенью, через два месяца. Я думаю уйти из бокса. Куплю дом за городом, подальше от людей.
-Но зачем? – воскликнул доктор, отпустив треугольный кончик полосатого атрибута для мужчин. Теперь он висел на нем, как удавка. Он на мгновение забыл, что он у себя в кабинете, и кажется на самом деле вообразил, что они стоят на ринге и он явно проигрывает пациенту. Но еще был шанс. - У вас все есть, деньги, семья, положение. Что же вы еще хотите?
- Я не хочу больше бить людей. Они этого не заслужили.
-Но это же спорт, - напирал Смельнов. – Всего лишь спорт. Работа, за которую вы получаете деньги. Причем немалые.
- Да при чем тут деньги? Деньги – это лишь деньги. Они не смогут утереть мои слезы.
- Вы же мужчина. Вы не должны плакать. Ринг – это ваша стихия.
- А может быть не моя?
- С чего вы взяли, что не ваша?
- Вам хорошо, вы на своем месте.
-Вы думаете?
-А вам то что?
- Мне? Да вы знаете, отчего я стал психологом.
-Призвание?
Доктор Смельнов вытер лоб, подошел к кулеру, налил воды, половину выпил, второй смочил лицо. Потом он сказал:
-Вот вы с детства колотили таких, как я. Из-за таких, как вы я вынужден был уехать из своего маленького города. Мне трудно было в большом городе. Но я терпел. Тогда я не знал, кем буду. Знал, что точно буду спасать общество от таких, как вы. Но чем больше я сидел в этом кабинете, все больше стал думать о том, что сам не просто бью, а мочалю своих пациентов. Они приходят лечиться, а их с правой или левой. Получается я все эти годы мстил за того сосунка, из-за которого покинул свои родные края. Прошло более десяти лет. Наверное, хватит. Отомстил сполна.
- Вы возмещаете на мне… - медленно произнес пациент.
- Да и не только на вас. Вы бы знали, сколько людей лечились у меня, а я просто так, давал им ненужные советы, сложные задания. Сходите на оперу Верди, она должна вас изменить. Я понимал, что пациент, не привыкший бывать в таких местах, попросту уснет. Ему бы на природу. Но я не мог предлагать ему слишком простые способы вылечиться. Они бы ко мне меньше ходили. А так. Он сходит на оперу, потто на балет. Для некоторых выписывал стриптиз. В рецепте вместо антибиотиков, стриптиз.
- Я вас…- пытался сказать мужчина и даже дернул ногой.
- А есть такие, кто сразу хочет, чтобы я понял, что ему нужно. Таблетку выпил и пошел другим. Они все забывают, что я тоже человек. Что уже полгода принимаю успокоительное, и мне не дает покоя рояль в окне напротив. А когда я звоню своей бывшей жене, у меня дергается губа и глаз.
- Вы меня… - пациент снова попытался прокомментировать, но его попытка утонула в жалостливых нотках доктора.
- Сегодня хороший день. Я выпил кофе, не разговаривал с женой и подумал о том, что нужно уехать. Да, пару недель в месте, где никто меня не знает. Место, где я буду как все. Я буду обычным пациентом.
Боксер обнял его. Смельнов плакал, он вспомнил, что должен был позвонить маме, и если он не звонил, то есть причина, и знал, что та поймет – сейчас была та самая ситуация.
Мини в макси
На скамейке плакала девочка. И это в такой-то день. Солнце, первые дни третьего месяца весны. Хорошо. Столько эмоций, в основном положительных и ее никуда не вписывающий плач. Один мужчина не выдержал и подошел к ней. Он прогуливался, дышал воздухом, слушал птиц – делал это, как и обычно, после обеда. Но сегодня вышел немного раньше, до обеда, решив нагулять аппетит. И тут плачет девочка. Аппетит разве что испортить можно.
- Что случилось, девочка? – спросил он. Она подняла голову и показала свои заплаканные глаза. Ей было не пять, и не десять. Ей было около двадцати, только она не была как все. Она была очень маленькой. Как пятилетний ребенок. И голос у нее был тоже детский. – Что…?
- Не важно, - сказала она и отвернулась. Не могла же она рассказывать о себе первому встречному. Но этот первый встречный так не считал. Он сел, чтобы поговорить, поэтому не думал уходить просто так.
- А я думаю так, - сказал он. - Трудно устроиться на работу в столице. Работы много, но и людей достаточно, чтобы кричать караул. Как быть ей, девушке из дальнего города.
Девушка молча плакала. Она и не слышала, что бормочет про себя странный мужчина с седыми волосами. А тот продолжал. Он был из тех, который любил говорить. Ему казалось, что он нашел ту, которая его слушает. Но ему только казалось это.
- Сюда приезжают разные люди. Серьезные, веселые, злые, добрые, большие, маленькие. И все находят себе место. Вот я, инвалид с самого детства, не хожу, а передвигаюсь на двух деревянных протезах и ничего. У меня много друзей. Играю в боулинг и играю в футбол со своим внуком пока на автоматах, но мечтаю встать на настоящее поле.
Девушка перестала плакать. Наверное, трудно плакать, когда около тебя говорит какой-то мужчина, обращаясь к тебе.
- А жена моя тоже немного инвалид, - продолжал мужчина. – У нее один глаз – стеклянный, но я называю его бриллиантом. И действительно она у меня дороже всякого драгоценного камушка.
Девушка с интересом посмотрела на мужчину – на его ноги, на руки, которыми он помогал себе рассказывать историю и уже улыбалась.
- Когда мне грустно, я пою. Да, мне помогает. А жена моя не очень любит петь. Она говорит, что стесняется своего голоса. Но я заметил, что она иногда поет во сне. Несколько раз я умудрялся включать музыку и слушать ее голос. Она не знает, что поет хорошо. Как–то раз я ей послушать себя, предварительно записал ее на пленку и она не поверила. Я, говорит, не могу петь. Я же не пою. И тоже в слезу. Я ей говорю, чего же ты плачешь, радоваться надо. А она – я плачу от шока, от того, что не все знаю, что со мной происходит.
Девушка достала платочек, вытерла слезы.
- А я плачу в двух случаях – когда грустно и за компанию. Вот сейчас не терпится поплакать за компанию. Вот только, пока я мешкал, плакса ушла, а вместо нее совершенно другая, веселая и красивая.
- Спасибо, - сказала девушка и улыбнулась.
- Не за что, - сказал мужчина. – Не надо больше плакать. Не стоит это того слез. Найдешь себе и то, и другое. И квартиру, и работу в шикарном месте.
- Ну что вы, - сказала она, вытерев слезы. - Я москвичка.
- Извините, оплошал, - сказал мужчина и пожал плечами. – Приношу глубочайшие извинения.
Он прижал руку к груди, девушка повторила и улыбка обнажила ее крошечные зубы.
- Мне двадцать один год. Понимаю, не скажешь, но я родилась такой и все не могу привыкнуть. Наверное, это связано с реакцией. Люди слишком бурно реагируют на мое несоответствие им. Пусть я и не обращаю на них никакого внимания, но я же слышу их слова, они говорят «какая коротышка», смеются и иногда задевают меня, и не знаю, они делают это специально или случайно.
Она говорила. Теперь он слушал ее. Она и сама не понимала, как получилось так, что она рассказывает постороннему свою историю жизни. Но он был не совсем чужой, он успел поделиться своей историей.
- Вы правы с работой мне как-то не очень везет. Приходится чуть ли не стульчик ставить, чтобы общаться. Ну, скажите, куда меня могут взять? В торговле затопчут, в искусстве – тем более, мой голос – слишком детский, чтобы работать в солидной фирме. Даже воспитателем не могу – дети крупнее меня – ну какой из меня воспитатель.
Она снова всхлипывала и роняла слезы.
- Родители у меня работают в цирке. Хотели, чтоб и я тоже стала работать с ними. Но у меня нет данных. Я ничего не умею. Могу только плакать.
Мужчина вынул из кармана платок и протянул ей. Она взяла его, подержала немного и вернула, роняя слезы на скамейку, асфальт, доставляя надежду подлетавшим голубям в виде несъедобных слез.
- Не надо, - прошептал мужчина, - к нам уже и голуби подлетают, знак, чтобы ты остановилась.
- Но я не могу, - всхлипывала она.
- Можешь. Выключай краники и пойдем.
- Куда?
- Ты не пожалеешь.
- О чем я не пожалею.
- То, что я тебе покажу.
- Я не пойду с тобой, потому что не знаю тебя.
- Меня зовут Павлентий. Люблю птиц после обеда исключительно в поющем виде и успокаивать плачущих. Вот и все. Теперь о том, кто ты и вперед.
- Нет, все равно я не пойду. Ты странный. Пятнадцать минут, как мы с тобой общаемся, а ты уже хочешь показать что-то...
- Ты что думаешь, что я маньяк?
- Все может быть. Маньяки никогда не похожи на маньяков.
- То есть я могу им быть. Нет, как тебя…
- Мария.
- Мария, я тебе дам вот этот адрес. Там живут мои друзья. Может сходить в любое время. Они будут не против.
И она пошла. Редко, кто доверяет незнакомцам, но она пошла и не прогадала. Не сразу, на следующий день.
Это место находилось в здании бывшего детского садика. Позвонила Павлентию, чтобы тот тоже подъехал – ей было не по себе – все же одна, такая маленькая в совершенно незнакомом месте. Павлентий пришел незамедлительно. Он очень обрадовался, когда позвонила Мария.
- Где это мы? – спросила она, когда они вошли в темно-зеленые ворота и шли по красочной насыпи. - Мы что приехали к детям?
- Ты почти угадала, - ответил мужчина. Она шла и сторонилась его, словно боялась. Они вошли в темно-красную дверь, прошли коридор с расписанием, таблицами и цветными картинками и вышли во двор. Во дворе был большой стол, за которым сидели много детей…или же…да, точно они только размером походили на юных, а на самом деле были совершеннолетними. Они рисовали.
- Я не хочу быть здесь, - сказала Мария.
- Но почему? – спросил Павлентий.
- Я вижу, какая я и понимаю, что я себе не нравлюсь.
- Вы знаете о Полин Мастерс, - подошла девочка с белыми волосами. - Ее рост составлял 58 сантиметров.
- Как хорошо, что среди нас есть еще одна девочка, - воскликнула другая, не вставая.
- А давайте померяемся, - предложил мальчик. Всего было пятнадцать маленьких людей, Мария оказалась шестнадцатой. Мальчиков было больше. Их было одиннадцать. Они все окружили новенькую и стали поворачиваться спиной, чтобы помериться. Мария сперва испугалась такого нашествия, а потом поняла, что они безобидны, доверилась. Теперь каждый подходил к ней, прислонялся спиной к спине и другие смотрели на сколько сантиметров кто кого опережает. Выяснилось, что Мария выше самого высокого парня на два с половиной сантиметра.
- Я самая высокая, - сказала она с гордостью.
- Да, ты великанша, - подтвердил мальчик. Его звали Денис. Сперва он ей не понравился – показался каким-то наглым, но три часа она поняла, что все очень хорошие и желают ей счастья. Этот Денис подошел к ней и сказал:
- Идем, я покажу тебе нашу Москву.
- Что?
- Идем, не пожалеешь.
- Хорошо, - сказала Мария и по дороге (вдоль забора к отдаленному участку) она спросила, - а что вы здесь делаете?
- Как что? Живем.
- Понимаю, но чем занимаетесь?
- Кто чем. Та девочка, которая к тебе первой подошла – Тоня, она вышивает так, что закачаешься, другая – Валя, она любит критиковать фильмы, телевидение в общем, хочет стать критиком, я мечтаю быть летчиком…
- Да, но вы же все взрослые люди.
- Тихо, - сказал Денис. – Не надо говорить такие страшные вещи.
- Но почему? Это жизнь. И вам уже всем по двадцать, а то и больше лет. Пора думать.
- Я не желаю этого слушать, - сказал он и закрыл уши. Всю оставшуюся дорогу они шли таким образом – он закрыв уши, а Мария с недоумением в глазах – почему он не хочет слышать то, что очевидно. Они вошли в другую часть двора, отрезанная забором. То, что она увидела, ее поразило.
- Что это? – недоумевала Мария. Перед ней была Москва. Только не такая, другая, маленькая… Денис перечислял, показывая на деревянные экспонаты:
- Красная площадь, Охотный ряд, Александровский сад. Все как положено. Город в городе.
- Но есть же другая.
- Не спорю, есть. Но нам нравится больше такая.
- Искусственная?
- Нет, она самая настоящая. Здесь даже колокол настоящий.
- Кто же это сделал?
- Да ты его знаешь. Павлентием зовут.
- Он все это сделал сам.
- Да все, что тут есть – дело его рук. Он и нас всех собрал отовсюду. Мы уже года два здесь живем и нам хорошо. Здесь все есть – и еда, и друзья, и игры. Нам тут хорошо. И тебе тоже будет.
-Ты можешь меня отвести назад? – резко спросила Мария.
- Да, конечно, - растерянно сказал Денис и они пошли в сторону выхода. Павлентий рассказывал что-то очень смешное – все заразительно смеялись. Мария прошла мимо, стараясь никого не беспокоить.
- Ты уже уходишь? –спросил мужчина.
- Да, мне нужно идти. Спасибо за все, что все это показали. Здесь очень хорошо, правда…
- Приходи.
- Не думаю, что мне захочется.
- Почему?
- Мне хочется научится любить ее такой какая она есть, а так я вряд ли смогу. Зачем тогда все вокруг нас?
- Все равно приходи.
- Хорошо.
Ночь она гуляла. Все думала о том, что видела. Прошла все самые таинственные участки, на которые раньше не ходила. «Затопчут» - говорили родители, «будут смеяться» - предупреждали соседи. Она вернулась домой уставшей. Выпила чай и как только часы пробили десять, позвонила Павлентию.
- Ты пришла? – спросил Денис, когда Мария стояла перед большим столом, за которым шла традиционное рисование.
- Да, я была на Красной площади, на Охотном. Там хорошо. Ко мне отнеслись с уважением. Мне хотелось поделиться с вами этим.
Денис улыбнулся, взял ее за руку и провел за стол. Когда она села, ей положили белый лист бумаги и набор карандашей. Она взяла красный. Первое, что она изобразила была Спасская башня с часами. Павлентий смотрел со стороны и загадочно улыбался. Он знал, что девочка больше не будет плакать. Она же была там, среди больших, среди великанов.
Да, возможно для нас сходить на Красную площадь не подвиг, мы бываем там часто, но для Марии – это был героический поступок, все равно, что для нас забраться в мышиную нору.
Младо-старо, как капля росы, как мир
- Ты это сними, сказал седовласый старик и начал понукать рукою в сторону только что вошедшего парня в вагон станции метро Курская. На что молодой человек взглянул на представителя поколения шестидесятников так, как будто тот предложил ему купить вагон просроченных презервативов за один рубль и покрутил у виска и сделал вид, что оно так и должно быть - старик-маразматик, забулдыга и тунеядец, а парень-работяга, едет по делам и такой расклад нормален.
- Ты это зачем нацепил? Колечки от сухого завтрака и думаешь, никто не осудит?
- Ха. Не осуждайте, да не осудимы будете.
Старик с лопатой бородой и белыми сандалиями держал в руках авоську с большой стопкой газет. Привет и трепетное отношение со стороны работников метрополитена имени Ленина. Все, что скапливалось у служителей андеграунда, переходило в руки морского волка Сергея. В основном бульварщина, утки про столичных див и дев, в огромном количестве – эротика. Большинство из этого арсенала уходило на растопку печки-буржуйки и самодельные модели самолетов времен мировой войны. А кое-что читалось и даже записывалось в отдельную тетрадь, которую Сергей всегда носил с собой. Темнокоричневая брошюра тесно прижималась к порции сканвордов и несла функцию громоотвода.
Старик кивал головой – то ли настолько его это поражало, что современная молодежь не имеет никаких ценностей, кроме цифрового телевидения на границе ночной игры «хитрый живет дольше всех», и он всем свои видом показывал «ну надо же, ну надо же», то ли у него был нервный тик, в связи с контузией на войне, да недавнего паралича в бане. Старик говорил «да».
- Я знаю вас, - проговорил парень с пирсингом на обоих губах. Его произношение нельзя было назвать понятным, членораздельным, но интонация выражала протест. - Вы старшие все боссы. А мы маленькие рисинки, босята. Я у мамы дурачок.
Парень начал корчить рожи, пытаясь изобразить взаимоотношения матери и дитя.
- Ты у меня такой непутевый. Ну в кого ты пошел. Дед целину пахал, бабка на заводе план перевыполняла, я акушерка со стажем, - начал он вести диалог с позиции женского начала.
- А я карту потерял, а новый Колумб еще не родился. Ты мне роди брата Христофора, на крайний случай Светофора, - звучала мужская сторона.
- Я пишу много, - начал старик и впервые за несколько минут перестал совершать маятниковые движения вперед-назад. Он просто подозвал к себе паренька жестом.
Молодой не возразил и присел рядом со старцем.
- Ты чем-то на моего сынка похож. Не всем этим безобразием, конечно, что на тебе свисает – не понимаю, ну да ладно, а безответственным отношением к происходящему.
- А что происходит? - наклонившись ближе к Сергею, спросил парень. Старик говорил неоднозначно – то громко так, что оборачивались пассажиры, то внезапно затихал – в этот момент казалось, что он не говорит, а просто двигает губами, как один из тех любителей поэзии, которому что-то навеяло на определенные мысли и мысли обернулись в любимый стих.
- Вижу одет-обут, это хорошо. Не так, чтобы очень хорошо, но времена другие и гимнастерки никто не носит с галифе, шинели, бушлаты, фуфайки, сапоги нынче не в ходу – все это мы донашивали после войны. С миру по нитке, как говорится голому – на рубашку. Так говорили. Сейчас по-другому все. И пословицы другие, и люди произносят. Например, недавно услышал от соседа по лестничной площадке. Говорит, у соседа корова сдохла, мелочь, а приятно. Я всполошился, у какого соседа? А он, пословица такая есть. Правда, говорит, смешная? А в чем смысл не понимаю? Смешно – это что главнее самой сути?
- Прикольная пословица, - ковыряясь в зубах, сказал парень. - Она означает то, что в этот жестоком мире каждый сам за себя. И не дай бог, у соседа, например, жизнь будет лучше хоть в полтора раза. Тогда все – непременная зависть и такие поговорки. Все же вокруг друг другу завидуют.
-Не понимаю.
-Все вы понимаете. Тот сосед, злорадствующий о смерти коровы, завидовал своему соседу, что у него все хорошо, молока залейся, мяса завались. Человек, которые ежедневно спускается в метро, как мы с вами завидует человеку, садящемуся в свой «Лексус». Человек, учащийся в техникуме завидует студенту МГУ. Наконец, вы завидуете мне.
-Я? С чего это ты взял? Я с тобой поговорить хотел по другому вопросу.
- Все, это конечно так. Но суть, то в чем? Вы же сами сторонник этой самой сути. Чтоб не просто было смешно или страшно. Так? Ну, ответьте, так?
Морской волк, преодолевший не одну стихию, сейчас столкнулся с неизвестным объектом, на которого не действуют все те приспособления, с помощью которых он смело шел на китов, акул и прочую морскую живность немаленьких размеров. Надо выбирать другую тактику. Другая тактика, другая тактика…
- Значит, родители есть и в голоде не сидишь. Упитанный такой. Упитанный –это хорошо, чем худой и злой от голода. Но почему не любят они тебя?
- С чего это вы взяли?, - возмущенно сказал молодой человек и хотел было пересесть.
- Постой, паровоз, - остановил Сергей парня, успев схватить того за капюшон. Тот вырвался, но почему-то сел рядом – видимо его, тоже заинтересовал этот старик. - Не спеши делать выводы, что все пенсионеры дауны. Так мой внук называет тех, кто из ума выжил.
- Я вовсе так не считаю. Но зависть это чувство справедливости.
- Справедливости? То есть вы, наше будущее, строители нового мира, архитекторы лучшей жизни, считаете, что все кругом друг другу завидуют, - Сергей не ожидал от себя такой реакции, но такая уверенность юноши в своей правоте сбило его равновесие.
- Именно. Зависть двигатель прогресса. Сегодня мы завидуем западу, завтра несем на рынок новые идеи. Не было бы на западе лучше, чем у нас, мы бы шли к регрессу. Я лично собираюсь свалить отсюда за бугор и там построить свой коммунизм. Здесь мне все равно никто этого сделать не позволит.
-Это не патриотично, - продолжал старик.
- Патриотично сидеть на родине и смотреть, как катастрофы пожирают ее. Сегодня террористка взорвала себя, вчера судью казнили скинхеды, что будет завтра – полетит в воздух школы, больницы, дома инвалидов? Что дальше?
Сергей не знал, что будет дальше. Наверное, никто не знал. Не знали те люди, которые заходили в вагон перед взрывом, судья, который как обычно выходил их дома в надежде вернуться в него…
- Воспитывают они тебя не с той стороны. Когда говорят, учись, в этот момент не голова перед ними, а другое место. Не слушаешь ты их. Но это не твоя беда. В этом они бесспорно виноваты.
-Не надо о моих предках. К ним у меня претензий нет. Они мне дали трамплин для дальнейшего развития. Главное в нашей юности, что? Свобода. Чем ее меньше, тем больше зажимов, препятствий для дальнейшего. Вот я хочу сделать переворот в хоккейной сфере. Не могу я сейчас всех карт раскрыть, но как только мои инновации будут использоваться, все – победа за победой. Тебе ли дед этого не понять.
-А? Что? – дед немного устал. Его всегда утомляло, когда кто-то ему что-то, да так настойчиво, говорит. Он привык сам излагать мысль, в последнее время его несерьезно воспринимали, да и споры он не любил.
- Победа. Воевал ведь. Сразу видно. Ладно, дед. Мне пора. Долгих лет. Парень исчез в потоке людей, и его походка так напоминала походку моряка по кораблю во время качки, что он улыбнулся краешком губ.
-Тебе тоже, - проговорил морской волк Сергей и задумался. Как много он не понимает. Но хочется, же понять. Какие книги читать, что надо сделать, чтобы понять поколение, стремящееся быть свободнее? Старик с лопатой бородой и белыми сандалиями держал в руках авоську с большой стопкой газет. Скоро он приедет домой и, не пообедав, а может быть, отрезав кусок от вчерашней булки, сядет за стол, за которым был написан не один роман. Он будет излагать все то, что пережил за сегодня. Авось получится написать пару страниц. Его читали, но почему-то плохо слушали.
На мосту
Долгожданная ночь предприняла все, чтобы наступить. Она терпела вечерние звуки прогулочных яхт, гулы отдаленных песнопений и тяжелые шаги уставших пар. Ночь отсчитала второй час и терпеливо несла свой караул для случайных и неслучайных прохожих. Место действия – Лужковский мост. Прохладно, начало сентября. Парочка остановилась среди раскидистых деревьев с замочными плодами, пытаясь найти свой «плод».
- Ну, нет моего.
- Нашего.
- Да…нашего.
- Срезали.
- Вот гады.
Эти прошли дальше. Другая пара еще только подходила, по дороге останавливаясь, чтобы целоваться. Они останавливались около каждого дерева и обнимались. Деревьев было много.
- Может быть ко мне.
- Куда?
- Имеет значение?
- Нет.
Он обнял ее и ветер помог им подойти друг к другу ближе и вот уже не понятно – то ли один полный человек, то ли их двое стоят на мосту, но…неожиданный звон стекла их напугал.
- Что это?
- Какая разница. Побежали.
Только что целующаяся пара, только что двое, которым было хорошо здесь бежали, но разве им было плохо. Не думаю.
- Мне кажется, мы кого-то напугали, - сказал парень, оглядываясь. Его звали Саша.
- Уверен, что ты напугал вон ту пару, - ответил другой по имени Гога. Выбрал, черт, место, где камеры и светит как в раю.
Действующие лица Саша и Гога. Саша – полный юноша, с добрым лицом. Инфантильный и любит маму. Розовая рубашка и желтый галстук. Пиджак висит как портьера. Странно, что он вообще оказался здесь в такой час. Такие типы сейчас должны спать, с ночником, а дверь в комнату держать закрытой. Гога – полная ему противоположность. Подтянутый атлет, любит спорт, компании и ужасный бабник. На нем черная рубашка и черный галстук. Без пиджака.
- Я старался, - пробубнил Саша. Хорошо бутылочка полетела. Правда, метился я в ту баржу, груженную мусором, но не рассчитал. Придется извиняться. Извините, - закричал он в сторону удаляющейся пары. – Ушли.
- Да тихо ты, - остановил его Гога.
- Хорошо, я буду молчать…но я должен извиниться. А вдруг они в ближайший пункт милиции обратятся. Тогда меня закроют, а мне этого не нужно.
Он дернулся, и хотел было побежать за парочкой, которая минуту назад не ведала, что им может что-то помешать. Теперь же маменькин сынок рвал и метал из-за своей глупости. Но странно, что он кинул эту бутылку. Как бутылка со спиртным попасть в его руки? Он же вечером перед сном пьет кефир или простоквашу, а утром есть овсяную кашу с ягодами. А сейчас он кинул бутылкой в пару, которая…что делала? Целовалась, не нарушала традиций этого места. Не у стены банка, не на проезжей части, не на скамейке, а здесь, где сам бог, точнее мэр велел совершать акты в допустимых мерах. Итак, парень в розовой рубашке решил бежать…
- Не надо, - остановил его друг. Хотя это определение спорно. Были ли они друзьями в буквальном смысле или же стали вынужденными друзьями нам предстоит выяснить.
- Надо, мой друг, надо, - сказал Саша и Гоге ничего не оставалось сделать как размахнувшись осадить его. Прямо на асфальт и прислонить к ограде. Тот не успел ничего сказать, лишь закашлялся и стал плевать красной слюной. Но это не была кровь. Это было вино, которого он сегодня выпил в достаточной мере. Никогда до этого столько не пил, а сегодня взял и выпил. И была же причина. Выносливый организм Гоги, прожженный не только вином, но и различными напитками от сорока и выше, терпел выходки пьяного компаньона, которого провожал до дома. Он бы мог отпустить его, а сам отправиться к знакомой на Полянке, но чувство локтя не отпускало его. Точнее не только локоть, но и сто пятнадцать килограмм, не желающих двигаться самостоятельно ни единого метра.
-Да, Маюшкин, - произнес атлет. - Твой прообраз взлетел. Мы собираемся на этом мосту в пятый раз, а ты все еще не можешь понять, что образ не может быть без глаз, ушей. Он должен иметь сердце.
Маюшкин грыз ноготь или то, что от него осталось. Он не понимал о чем говорит его друг, привыкший выражаться через призму поэзии, философии. Его мозг выдавал перлы молодых классиков. Он привык ночами гулять с противоположным полом и говорить не о звездах и дурацкой погоде, которая может привести к крыше над головой, а о том, что не обсуждалось ни с кем до этого. Темы возникали потому, что было две составляющие – ночь и девушка. Сейчас комплект был нестандартным и человек, который был рядом, вынуждал только одно – негодовать.
- Где же твое красноречие раньше было?
- Недалеко, - послушно отвечал Саша. - Его стоило позвать – как пса и оно как верный пес принесет в зубах палку красноречия.
- Вот ты мне скажи, Шурик, зачем ты так с ними?
- А что я такого сделал?
Действительно, что он такого сделал? За компанию с Гогой сходил в гости к одной парикмахерше. Обычно ловелас управлялся в одиночку, но тут попалась леди не из простых – хотела романтики и знакомств не только тет-а-тет, но и с его окружением. Начальства и родителей разрешила не приглашать. А вот друга…были у него друзья, но все были под стать ему. Он понимал, что нужен человек-приманка, то есть тот, кого было можно использовать. Остановился на Александре, с кем они работали в одной конторе. Гога был внештатным журналистом, писал статьи на финансовую тему, а его коллега – мыл чашки для начальства. Да, он был секретарем. Чаще в секретари идут девушки, с хорошей внешностью, но чтоб мужчина в три десятка отвечал на телефонные звонки и отпрашивался тихим голосом у шефа, это неправильно. Но парню нравилась его работа и то, что его пригласил коллега с работы сходить к своей подруге на день рождения, он посчитал за возможность не готовить дома. Это другу не очень понравилось.
- Хомяк ты, вот ты кто?
- Да что, что?
- Не о пельменях надо было думать, а о тех, кто их готовил.
- Вкусные, домашние.
- Ты чего…набросился.
- С работы был. Сегодня без обеда, а тут – самолепные, мои любимые. Ну и не выдержал.
Пельмени были действительно вкусные. Когда Саша ступил на порог, он сразу почувствовал, что не зря оставил с обеда коржик в холодильнике. Пришлось конечно потратиться на подарок, но он еще наделся, что подадут второе и чай с тортом.
- Мы для чего пришли? – продолжал Гога. Его можно было понять. Он не получил того, что планировал. И ответ его ночного попутчика выводил из себя.
- Не знаю.
- Познакомиться, развлечь и себя и их, потом…
Это было элементарно, но только для него. Для Саши, который каждое слово произносил с выставленным языком, понятно было одно, скоро они домой не дойдут. Впереди три квартала, потом поворот, еще один, так французская булочная – там ночью пекут хлеб, тридцать шагов до круглосуточной аптеки, налево в темную арку, быстрым шагом сквозь нее и почти дома, только домофон, старина-лифт, звонок и мама в бигудях – вот и все. Но это было так далеко…впереди столько вопросов.
- Понимаешь, я должен был сперва распробовать то, что они приготовили, а потом и то, о чем ты… и я… тоже думаю, пусть немного терпимее, чем ты, но все же… думаю.
Это не удовлетворило Гогу.
- Вот у тебя всегда так. Не умеешь ты обращаться с ними. Женщины требуют внимания. Вот я всегда знаю, что они хотят. Но тут же была другая ситуация. Они постоянно вместе. Ты это-то заметил?
- Я заметил. Еще как. Я же тебе подмигивал. Мол, что с ними? Они что больны?
- Сам ты. Это называется скромность. Они не хотят оставаться наедине. Ну, останешься ты с ней тет-а-тет. И что? Что ты будешь делать?
Да, вопрос был не из легких. К своим трем десяткам Александр дружил всего с одной девушкой. Ему было двадцать пять. Она была на год старше. Рыжая и похожая на клоуна. Вместе с ней он пел в хоре и они несколько раз шли домой вместе. Разговаривали, смеялись даже. Она угощала его мороженным. Его это нисколько не смущало. Через неделю она его совратила в своем подъезде. Прямо на пачке рекламных газет. После этого случая она пыталась повторить свой подвиг, но у нее ничего не вышло из этого. Он забросил хор, перестал ходить в магазин и даже выходить из дома. Он замкнулся пуще прежнего. Мама разговаривала с ним каждый день и пыталась вернуть к жизни. К жизни вернули книги. Он стал читать запоем. Одного за другим, не особо выбирая классику и современных авторов. Проживая ежедневно жизнь своих героев, которые не сидят дома, а продолжают идти по дорогам в поисках приключений, не взирая на разных встречных…
- Как что? – отвечал он с видом большого знатока. - Поговорю с ней о том, что происходит в стране.
- И что происходит в стране?
- Горят леса. Тушить нечем.
- Пожарный, твою мать. И что это все?
- Ну, я про себя что-нибудь рассказал. Что недавно меня отправили в одну контору, а у них там вместо окон – такие решетки, да жалюзи и там секретарша, ей больше всех повезло загорела в полоску.
- Ты что хочешь с ней говорить о другой женщине.
- А что?
- Главный закон. При общении с одной женщиной нельзя упоминать другую.
- Ну, хорошо, я могу ей про свою собаку рассказать. Она у меня умница. Ей когда нужно в туалет, то она терпит. Однажды ночь терпела и до двенадцати следующего дня.
- Ты соображаешь?
- Соображаю, но плохо. Сейчас ночь и мне кажется, что пельмени просятся наружу. Но здесь как-то не очень…
Он был воспитанным, но попав в такую ситуацию впервые, он растерялся. Его ведет домой человек, который всегда появлялся в офисе неожиданно, здоровался с шефом за руку, шептался с Люсей, замужней женщиной, Верой, разведенной и оставлял записку на столе у бухгалтера, после прочтения которой та расплывалась в улыбке. Он был другим. А теперь он ведет его домой и говорить с ним…Странно.
- Мы говорим о женщинах, а ты мне про свои позывы. У тебя мама есть?
- Что ты спрашиваешь. Знаешь, что у меня замечательная мама.
- Ты ее уважаешь?
- Уважаю, но звоню редко, говорит она. Но прихожу тогда, когда мне очень плохо. Вот, например, сейчас бы я зашел к ней.
Он слукавил. Ему не хотелось говорить, что живет с мамой. Он хотел хоть в чем-то не уступать Гоге. Тот устал. Они прошли три четвертых моста и остановились. Парень в черном сказал:
- Тебе бы пора найти другую отдушину.
- В смысле?
- В прямом. Женщину тебе надо.
- Для чего?
- Ну, елки палки. Ты чего в тот день, когда в школе рассказывали про половое воспитание, отсутствовал?
- Я ничего такого не помню. И вообще мне еще рано.
Он засыпал. Он лежал около дерева, над ним сверкали сотни замков с разными именами. Женщинами, которые уже увы заняты. Женщинами, которые могли стать твоими. Гога знал некоторых. По-своему.
- Ничего себе рано, - тормошил он приятеля, отчего тот стал размахивать руками, но послушно приподнялся и облокотился о перила. - Пойми, друг, если ты будешь уважать, а не бояться женщин, то все у тебя получится. Вот, например, идет дама.
- Сейчас? Так поздно?
- Вечером или днем.
- Днем я не могу. Я на работе. А по выходным я у мамы.
- А ты не ходи к маме. Или с работы уйди пораньше.
- Я не могу.
- А ты уйди.
- Ну, хорошо, но сразу скажу, что меня мой шеф не больно это любит. Он говорит, что я не компанейский. А я не понимаю, как это может отразиться в работе. Он просто ко мне придирается.
- Наш шеф ничего. Умный мужик. Ну да ладно. Значит, идешь ты по бульвару, Гоголевскому.
- По Никитскому лучше.
- Хорошо. И навстречу девушка. В твоем вкусе. Твои действия.
Саша понимал, что этот экзамен он должен пройти. Пусть невнятно, шатаясь, не важно, главное, ответы. А то этих остановок будет больше чем шагов. Он думал о горячем, которое он не попробовал и торте, который мог быть. Он не понимал, почему девушки так быстро отправили их домой. Он не понимал, почему так происходит. Все то, что сегодня происходило было так непохоже на Ремарка, в них отсутствовал смысл. В реальной жизни так легко подгибаются колени и так просто хочется стошнить на мостовую. Он посмотрел на курящего Гогу и сказал:
- Оценю, подумаю о том, что у нее наверное парень есть и она занимается в фитнес клубе и в солярий ходит.
- Достаточно, - нервно сказал парень, бросил сигарету в воду и выдохнул дым только тогда, когда бычок коснулся кромки воды. - Вот что ты делаешь?
- А что?
- Ты должен познакомиться с ней.
- Да? Но ты же не сказал об этом.
- Ты должен сам до этого дойти.
- Но я не хочу знакомиться.
- Хочешь.
- Как я могу хотеть, если я…ну ладно, я хочу. Я подхожу к ней или она ко мне?
- Ну, вы блин даете. Хочешь ждать, пока она сделает шаг?
- Сейчас кажется так принято. Дамы берут все на себя.
- И тебе это хочется?
- Ну, если ей так хочется. Мне то не очень, а если она не против, тогда у нас на равных.
- Нет, подходишь ты и говоришь…
- Подхожу я и говорю.. что?
- Вот и я хочу спросить – ты говоришь что?
- Куда она идет?
- Зачем? Тебе что очень важно, куда она идет?
- Я бы мог проводить ее.
- И что дальше?
Он очень устал. Он действительно не понимал, что нужно делать в такой ситуации. Он не верил, что такая ситуация возможна. Он четко знал свой маршрут на работу и обратно. Он уже поклялся себе больше никогда не ходить на разного рода дни рождения, даже если там бесплатные пирожные и вино. За этим крылось то, что смущало его и его маму. Сегодня он так ей и не позвонил. Наверное не спит и думает, что его уже нет. Он неожиданно приподнялся и направился в противоположную сторону. Гога продолжал свое учение:
- Женщине достаточно минуты, чтобы понять кто перед ней. Вздумаешь проводить, покажешь себя слюнтяем. Ей нужен сильный, но в то же время не грубый мужчина, который будет за ней ухаживать и говорить всякий бред по телефону. Но они это любят.
- Откуда ты все это знаешь? – нервно сказал Саша. Он шел водном направлении, и уже приглядел закуток, куда хотел нырнуть. Но не успел. Он поскользнулся и очень прилично упал – оказался в горизонтальном положении. Гога оказался рядом. Его «радио» продолжало работать:
- Жизненный опыт. Я всегда делал ошибки и сам же их исправлял. Но это мне помогло стать тем, кем я являюсь.
- Наверное, ты прав. Нужно подумать. А я дурак и не думаю об этом. Мама намекает, а я как будто и не слышу. Но сейчас я тебя кажется услышал. Ну надо же. Как странно.
- То, что странно, вполне очевидно.
- Да, но для меня это пока слишком ново.
- Нужно учиться мой друг. Уроки эти незамысловатые и я лишь подмастерье у главного учителя – жизни. Вряд ли я смогу передать то мастерство, которое способно передать та старая госпожа…
- Не хочу я со старыми. Хотя они меня лучше понимают. Это я заметил.
- Сходишь со мной на один вечер, и если ты будешь соблюдать все правила, о которых мы с тобой прошлись, то ты всегда будешь при теле.
Гога не хотел заканчивать вечер так. Он был оптимист, и что главное это ему помогало добиваться поставленных целей. Саша понял, что попал в трудную ситуацию, когда зависишь не только от мамы или себя, но и от человека, который не всегда и здоровался с тобой.
- Что сейчас?
Гога посмотрел на часы, сморщился и сказал:
- Да уж, время позднее. Но ничего. Мы люди свободные, они тоже, поэтому они всегда ждут.
- Я бы сейчас завершил день горячей чашкой чая и теплой постелькой.
- Это я и хочу нам устроить.
- Правда?
- Только для того, чтобы все это нам заполучить, нужно немного поработать…головой.
- Как это?
- Во-первых повторяй за мной. Женщина – это целый океан.
Учения продолжались. Он видел Москву-реку и ее темные разводы. Ему казалось, что этот мост назавтра превратится в канатную дорогу и вместо воды будут прыгать лягушки с фиолетовыми головами и повторить что-то о женщинах.
- Женщина – океан.
- Женщина – лучшее из всего того, что придумало человечество.
- Женщина – лучшее.
- Женщина - лекарство от наших житейских ран.
Цыганка показалась из-за дерева так неожиданно, что Шурик вздрогнул.
- Женщина – лекарство….вот и женщина, - произнес он, а она подошла ближе и сказала:
- Какая ночь. И что она несет, знает только один человек. Я как услышала, что на этом мостике два кавалера будут идти, один потерявший веру, другой покой. И для того, чтобы обрести его, нужен ключ.
- Шла бы ты, - сказал Гога.
- Ой, ой, не нужно. Ведь я не для того здесь, чтобы слушать, вот ты для этого. Ночь тиха и каждое произнесенное слово будет звучать громче.
-Ты что не поняла. Вали отсюда.
- Да ладно, она просто спросила, - сказал Шурик. Он видел перед собой уже немолодую женщину, чем-то она напоминала его мать. Не только возраст, но что-то теплое было в ее словах.
- Да она же шарлатанка, - горланил Гога. - Ты что не видишь? Да конечно, куда тебе?
- Какой хороший молодой человек, - сказала женщина. Она была в длинной широкополой юбке, какие-то бусы болтались на ее груди, в ее руках были четки, и она продолжала говорить без остановки, - дай бог тебе здоровья. У тебя глаза интересные, в них есть тайна.
-Правда? – переспросил парень. На что цыганка, кивнула головой, подошла еще ближе, взяла его руку и произнесла:
- И руки у тебя…ой, какие нежные, - твоя судьба от тебя хочет убежать, но ты не пускай ее. Ты должен цепко ее схватить, как я сейчас.
При этом она крепко сжала его руки, что он вскрикнул.
- Да не верь ты ей, - подбежал Гога, - отстань от него, да убери ты свои руки. Что в патруль захотела? Сейчас мигом. – он вцепился ей в руку, но та крепко держала руку Шурика.
- Я не с тобой разговариваю, - сказала она.
- Мне больно, - воскликнул парень. Цыганка тут же отпустила руку, погладила. – Извини, я не хотела.
- Да ничего, я сам виноват.
За этот вечер, наверное, в первый раз кто-то говорил о нем не с позиции начальника или случайного друга. Да не только за этот вечер. Даже у матери не всегда это выходило.
- Ты что плетешь? – вскрикнул Гога. – Кто виноват? Ты? Да она тебя разводит на бабки. Проверь карманы, пустомеля. Хотя, что я говорю, ты же пустой, как и я впрочем. Спустили деньги на тех девок.
- Что ты такое говоришь? – не понял Шурик. – Есть у меня деньги, да и девушки оказались не такими требовательными. Разве что бутылка вина и виноград. И еще что-то из стекла. Не помню. Не понимаю, с чего я такой пьяный?
- Ты забыл о той бутылке красненького, которую мы выпили по дороге, - сказал Гога.
- Да, это же ты прихватил ее с собой.
- Не пропадать же добру. А тут пусть не срослось в одном месте, урожай в другом. Правильно?
- Я не знаю.
- Когда я показал тебе бутылку, ты от радости запрыгал. Было?
-Ну, было.
- То-то…а где цыганка?
Они обратили внимание, что цыганка исчезла, так же, как и появилась.
- Ушла дурить других прохожих, - возгласил Гога. – Нас-то ей не удалось. Вот так-то, друг.
-Ты ее обидел, - неожиданно сказал Шурик и схватил приятеля за галстук.
- Кого? Ее? Да ладно. Она – цыганка
-Что разве цыганку нельзя отнести к женщинам?
- Можно, но….
Небо роняло лучи, утро должно было наступить с минуты на минуту. Молодые люди направились к Лаврушинскому переулку и долго говорили о чем-то. Шурик только около Третьяковки заметил, что у него пропал бумажник.
Ночное происшествие
Подушка в очередной раз выпускала перья. Она терпела Николая две недели, но сдала свои позиции и раздавала перья по всему периметру квартиры. Перья можно было обнаружить и в ванной. Теперь она лежала на положенном месте, на кровати, около батареи, худая и истрепанная. Шифоньер отделял мир Николая от мира других жильцов, на нем висели плакаты с маленькими детьми, растрепанными девушками в бикини и просто мотоциклы. Он устало ворочался, взбивал подушку, клал, потом снова взбивал – закрывал глаза, но не мог уснуть. Что-то мешало. Он и сам не мог понять что. То ли это чудовище на потолке. По потолку полз паук и нес скопившуюся слизь на лапах. То ли напасть…Николай тер глаза, на одном из которых горел огнем вскочивший ячмень, из-за которого было провалено не одно собеседование. Две недели в Москве и уже тяжелый ворох проблем. Каждый вечер, ложась спать, думаешь, что уедешь, но наступает утро, красиво освещает вид из окна на Даниловский монастырь и хочется жить дальше в этом городе. - Возвращаться домой не имеет смысла, - думал он. – Кроме меня еще двое, да и провожали меня слишком бурно, чтобы вернуться так скоро. Стыдно. Уехал бы просто, без шумихи, другое дело, сейчас бы вернулся, но, наверное и хорошо, что устроили такие проводы с песнями и танцами, буду до победного. Хотя сам не понимаю, что значит до победного.
Уснуть он не мог которую ночь. Бессонница здесь была едкой. Она становилась неотъемлемой частью, но проходила относительно мягко. Может быть, в большом городе она – в порядке вещей. Больше волнений, забот и не всегда удается до утра разложить все по полочкам. Только Николай еще не успел набрать достаточное количество проблем, скорее наоборот без них было сложно уснуть. Он привык у себя дома варить на всю ораву кашу, потом убегал на работу, на стройку, в обед снова прибегал, чтобы накормить себя и многочисленное семейство, вечером приходил, занимался с младшими. Мама не могла за ними уследить, так как часто хворала (последние три года) – то почки донимали, то радикулит, и в последнее время все меньше занималась с детьми. Она так и говорила ему, чтобы не бросал младших, заботился о них, когда ее не станет. После таких слов, парень всегда сердито топал ногой и уходил на улицу, проговаривая «больно же, по самые ноги». Мать рассматривала поступок Николая как преступление, не могла смириться с этим, но тот обещал вернуться, как только заработает достаточно денег. Перед этим он заготовил дров, зарезал десяток кур и попросил соседей присматривать, посулив им хороший гостинец. С матерью осталась бабка, ее мать, которая в свои восемьдесят прекрасно видела и бегала, как молодая.
- Теперь ты для меня мама, - говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
Николай вышел на кухню. Соседи спали, поэтому он зажег только ночник, включил электрический чайник, сел на табуретку, закурил (дома бы за это он получил), раскрыл газету, рассматривая обведенные черной ручкой вакансии, одновременно размышляя над положением, в которое он попал. Половина обведенных кружков на первой странице были зачеркнуты. Он взял шариковую ручку с деревянным основанием и зачеркнул еще один круг, с каким-то особым усилием.
- Нет, так дело не пойдет. Во-первых, нужно определиться, что я хочу. Точно не строителем, и работа должна быть творческой и приносить достаточно денег, чтобы платить за жилье. Жилье мне попалось так себе, но ничего терпимо. Двушка – в одной семейная пара, молодожены уже второй год. Беспокойные, что все слышно. В другой еще пара человек, кроме меня. Ничего нормально. Все работяги, с утра до вечера на работе. Так что днем, чувствую себя единственным квартирантом, а порой и владельцем квартиры в Москве. Приятное щекотливое чувство.
За стенкой спят люди. И тут и там. Сосед попался непростой. Полночи храпел, вторую половину ворочался, к утру снова засыпал, но тут звенел будильник у другого соседа, более тихого. Он шел на кухню и вот, наконец, когда все казалось таким спокойным и милым, просыпались молодожены и начинали свой день с сексуальной разрядки. Сейчас было три ночи, скоро храп перейдет в ворочание, только что уснули те двое ненасытных. Темно, спокойно. Хотя если посмотреть в окно, то заметишь, что горят огнем три-четыре окна, в которых не может уснуть мятущаяся душа.
Николай отложил газету, выпил воды из крана, немного смочив голову, затем присел на другой стул и стал думать, положив перед собой воображаемую тетрадь и проводя существующей ручкой. Он долго стучал ручкой о стол, словно обдумывая что-то, потом встряхнул голову и наклонился над столом.
- Мама, ты меня прости. Если сможешь, конечно. Я снова тебя обманул. То есть, дома, когда я говорил, что синяк – это случайность, торопился, вот и результат. Ты же не знаешь, что меня за правду били. Представляешь, меня колотили за то, что я никуда не хожу. Чего это ты как все на пустырь не ходишь возле остановки. А я – не могу, устаю очень, да и куда я пойду, уже в пять надо вставать. А они – отрываешься от коллектива и пометили за неуспеваемость. А тебе, что об косяк…ты тогда улыбнулась. Но это другое, сейчас ты вряд ли будешь улыбаться. Тут посерьезнее этой ссадины. Глубже что ли. С чего начать? Да ладно, начну с самого самого. Родные же, авось поймем. Когда я говорил, что еду на заработки, то обманывал тебя. Заработки – это приехал, поработал, получил и уехал. Меня волнует другое – это другое оно не только деньгами исчисляется. Деньги нужны – это понятно, я не собираюсь здесь баклуши бить. У меня есть мечта устроиться, поработать и отправить тебе деньги, чтобы ты малышам конфет, да и что-нибудь к школе купила. Но есть у меня и другая мечта – стать человеком. Ты может быть меня не поймешь, но попробуй понять. Что у нас? Ничего интересного. Только тишина. Да и люди другие. Все мыслят тремя дворами, а мне хочется шире. Я может быть, большего хочу добиться, чтобы ты гордилась мной. Чтобы мои братья и сестры говорили « а у нас брат в Москве такой-то такой-то известный человек. Наверняка слышали. И все конечно, о нем постоянно в газетах пишут и по телевизору интервью берут». Да и не в этом собственно дело. Мне кажется, что зная о том, что у тебя сын чего-то добился, ты с облегчением вздохнешь. Скажешь, вот самый старший ума набрался. Можно теперь и о втором подумать. Я понимаю они еще маленькие, но ничего. Вырастут, и тогда я больше не буду такой обузой. Со мной все получилось. Я пристроен.
Он грыз кончик ручки, сосед стал ворочаться, а за стенкой послышался стук, но Николай не придал этому звуку никакого внимания. Он продолжал:
- А еще ты скажешь, он стал человеком. Попробуй понять. Тебе кажется, что если ты живешь, работаешь, помогаешь, то ты человек. Это правда. Но я хочу быть человеком с большой буквы. Чтобы сделать открытие, каждый день ходить по красивым улицам и думать красиво. Ведь наши мысли они откуда – из того, что нас окружает. Видишь целый день, как коровы ходят и мычат, вместо хороших образов сплошное мычание. Так и одуреть можно.
Николай поднял голову, словно присматривался к образу, который был сейчас и сравнил с тем, что был у себя на родине.
- Как странно, что мы с тобой никогда не разговаривали. Все больше по делу. Нужно то, это, а чтобы поговорить о том, что меня мучает, что я не могу порой спать, потому что думаю о смысле жизни. Я, конечно, понимаю, что тебе было все время некогда, нужно было думать о том, чтобы мы всегда были сыты, обуты, одеты. Понимаю. Но и меня пойми, мамочка, что я вырос и одет и обут и еда для меня уже не на первом месте, как для тебя. Я не хочу сказать, что ты никогда не думала о душе, о духовном развитии, тебе просто было некогда об этом думать. Отец рано умер, были разные мужчины, и они пытались, я не спорю, но все как-то неумело. Скорее делали вид, чтобы понравится тебе. А мне нужно другое, я хочу, чтобы мы росли душою. Я поэтому и приехал в этот щедрый город, чтобы отщипнуть у него этой самой духовности. Авось не обидится.
За окном что-то промелькнуло и ударилось в стекло. Николай дрогнул, немного присел, но потом заметил, что причина страха была слишком маленькой, чтобы бояться.
- Воробей, вот напугал. Что? Тоже некуда пойти, полететь? Я бы тебя пустил и накормил до отвалу, если бы мог. Прости, не могу.
Тот как будто понял, покрутился, походил из стороны в сторону и улетел искать более сговорчивого.
- Мама, ты прости, но я помню все. Мне хочется забыть про некоторые моменты, но я не знаю, как это возможно. Особенно, когда ты приводила мужчин, и вы уединялись на кухне, а потом в спальне, прямо рядом со мной. Вы думали, что я сплю, а я не спал. Разве я мог, когда вы издавали столько звуков. Тогда мне становилось страшно. Я думал, что он тебя душит или как-то по-другому. Мне казалось, что тебе не нравится. Но как-то раз увидел твои глаза – да, в них не было страха и боли. В них было равнодушие. Именно это. Потом такое повторялось, но я притворялся спящим и про себя повторял считалку про ковбоев. Один ковбой скакал по горам, другой ковбой заметил его там. Выстрел один и ковбой притворился мертвым, со всеми простился. И вот второй ковбой скачет по горам…
Он давно простил маму и не вспоминал об этом никогда, хотя и был соблазн поговорить с ней об этом. Но что-то его останавливало. И теперь он пишет письмо ей, только зачем, не самый лучший способ борьбы с бессонницей.
- А когда я учился, то ты меня отправила в интернат. Пять дней я там, а на выходные домой. Но ты знала бы что за пять дней это были. Это не жизнь, это было выживание. Я тебе не говорил, что несколько раз мне приставляли к горлу нож? Нет? Говорю. А заводили в кладовку и устраивали темную. Ты не заешь, что это такое. Так я скажу – тебя закрывают в совершенно темном, без окон помещении. Но ты там не один. Вас трое или четверо. А может быть и того больше. По команде начали, они начинают тебя, правильно, бить. Не жалея. А ты как загнанный зверь уже ничего не можешь. А сколько раз я болел, звонил тебе, чтобы ты забрала меня, а ты не подходила к телефону. Наверное, очень занята была. Я ночью забирался в кабинет к заучу и звонил оттуда. У самого температура, сопли гирляндами, а ты не подходишь. А как я хотел, чтобы мы вместе решали задачи… Правильно, тебе было трудно. Но и мне было не сладко. Я же был тогда, ну сколько мне было – десять, одиннадцать?
Николай не удержался. Слезы градом, и если бы перед ним была бумага, то написанные слова расплылись.
- А когда я заканчивал школу, то мне хотелось, чтобы ты пришла на собрание. Но ты этого не сделала. Ты была в роддоме. Лежала на сохранении. Боже мой. Да, я понимаю, но кто меня поймет. Что мне важно твое присутствие в самые значимые для меня дни. Но тебя не было и я не знаю.
Он старался плакать негромко, но плач продолжался и выходило навзрыд, со звуком.
- И вот школа позади, все идут в институты. У меня тоже была мечта. Стать музыкантом. Да, ты наверное и не помнишь, как я играл на гитаре и пытался освоить фортепиано. Ты махала рукой, смеялась, твое «иди ты лучше работать» мне доставляло такую боль, но ты об этом не знала. Думала, что полный порядок, что правильно воспитываешь. Говорила идти на стройку. Но я же о другой жизни мечтал…но кто меня спрашивал. Пошел. Но этим не ограничивалось. После работы я должен был заботится о младших. Мне хотелось встретится с девушкой. Но нет. Что, я разве не заслужил. Когда Машка и Пашка сидела накормлены и потирали глазки, я думал, что могу быть свободен, но ты меня не отпускала и заставляла чистить картошку или гладить белье. Я говорил, что сделаю, но тебе же нужно было сейчас, чтобы гора образовалась через полчаса. А то будешь беспокойно спать. А то, что через полчаса будет уже слишком поздно, ты не задумывалась.
Николай треснул по столу. Сахарница подпрыгнула.
- Мама, мне страшно. Мне очень страшно, что с нами будет? Я тебя люблю, но что мне делать с моим прошлым. Как только я начинаю задумываться о нем, у меня все в груди переворачивается, и я перестаю уважать тебя. И я понимаю, что это недопустимо. Вот ты думаешь, что я уехал, я сбежал. Нет, я скорее уехал подумать, чтобы вернуться уже с готовым решением. Но пока я не готов.
Слезы прекратились. Ему конечно хотелось услышать, что напишет, скажет мама, но он примерно понимал ее реакцию. Скажет, что я еще не дорос чтобы понять ее. Что жизнь намного труднее, чем она кажется в детстве.
Он скомкал воображаемый лист бумаги, подкинул его в воздух и пнул.
- Мама, мне страшно, - повторил он.
Николай шептал тихо, так, что только он мог различить. Со стороны можно было увидеть, как молодой человек двигает губами в такт мелодии из радиоприемника, который никогда не выключали. Передавали Синатру, странников.
Ночь кружилась по городу, раздавая возможности. Она щетинилась в темных переулках, сводила с ума влюбленных и одинокие в эту ночь непременно не спали. Колька смотрел на ходики, и думал о том, что его сосед уже пятнадцать минут не ворочался.
Он встал подошел к двери, одел обувь, думая о том, что прогуляться не помешает. До Павелецкого и обратно. Долго возился с ботинками, и только хотел повернуться защелку, как услышал стук.
Да, в дверь стучали. Звонок не работал, вероятно, специально убрали, чтобы не было соблазна звонить.
- Кто бы это мог быть?
Николай выключил свет и замер.
-Главное сейчас не волноваться. Постучат, поймут, что дома никого нет и уйдут.
Но за дверь стояли, переминались с ноги на ногу и даже ругались. Он не мог открыть дверь. Наверняка это милиция, проверка, будут вопросы. Регистрации нет, да и билет на второй день оказался в урне. Поэтому лучше тихо отсидеться, да и они не железные, у них рабочий день, точнее ночь когда-нибудь заканчивается.
- Ну что, мама, я попал. Помню, когда твой очередной хахаль меня за самогоном потащил. Мы с ним в деревню за самогоном бегали. Ой, время позднее. Я его не знаю. И ничего, ты отпускала. Говорила, только быстрее. И мы доставали, огней нет, а мы через кладбище, страшно, но ничего, сторож ругается, а мы ползем. Вот жажда у него была. А я двенадцатилетний, на кой меня он с собой взял? Да и как ты меня могла отпустить, не понимаю. Я понимаю ты меня могла бы отправить скорее не за самогоном, за молоком например. Молока хочется. Вообще всего натурального хочется.
Очередной стук. Николай пробрался к кровати и накрылся одеялом с головой.
- Кто это? – вопрошал сосед. Николай не ответил.
- Пусть думает, что я сплю, - решил он. Стук напирал. Послышался храп, сосед уснул. Он слишком устал за день, чтобы обращать внимание на эти звуки. Это у Николая все чаще была бессонница, он не работал, все больше думал, пусть от них тоже устаешь, но чаще всего еще больше думаешь и вызываешь еще больше мыслей, от которых скрыться можно так – сидеть на кухне и пытаться их изливать.
Дверь хотели разнести.
- Все пришли за мной, - крепчало в голове. Главное не тушевать.
Вспомнились отголоски его прегрешений. Пил в парке пиво, подошли в штатском, выписали штраф, не заплатил. Бросил девушку, да не одну. При этом говорил, что-то резкое. А они молча слушали и плакали. Конечно, предположить, что одна из этих соперниц нашла его и ломится в дверь, чтобы отдать должное. Этот нонсенс, однако Николай и от этого сразу не мог отказаться. Может быть, да может, - шубуршала назойливая мысль. Вспомнились даже потраченные попусту деньги, которые были получены на покупку слив в детстве. Вместо него он купил боксерскую грушу. Тоже фрукт, немного другого предназначения, однако тогда он не чувствовал разницы. Говорил, что сливы съел и забыл, а груша – она надолго.
Сосед зашуршал на надувном матрасе. При этом он что-то сказал, сперва очень громко, похожее на клич, постепенно затухая. Он был из деревни и рассказывал как пас лошадей. Наверняка вспомнилось.
Дверь уже безнадежна вскрикивала от стука. Человек за дверью продолжал стучать, правда уже не так активно, но продолжал напоминать о себе.
- А если что-то произошло? Вдруг пожар или плохо ему? В конце-то концов, чего мне боятся.
Николай подошел к двери, шепотом спросил:
- Кто? – и услышал голос, знакомый, словно слышал его неоднократно: - Да я- я.
- Димон? – воскликнул он. – Сосед? Ты разве не спишь?
- Ну, слава богу, - сказал он, вваливаясь на порог. - Я уж думал все, до утра, собрался на скамейку во дворик.
- Ты чего так стучишь? – спрашивал Николай, не совсем понимая, как такое могло произойти.
-Дверь захлопнулась, су…ровая. Вышел позвонить, ты же знаешь, как разговаривать, когда все в доме спят. Ну полный п…ц вышел и ветром…пдыщ. Все, лестница, фонарь, одиночество и главное тихо. И громко-то не покричишь. Звонить тоже не стал. Ты чего такой.
- Какой?
- Замороженный.
- Да так
- Испугался?
- Есть немного.
- Я тоже. Но ничего, без страха в Москве делать нечего. Страх – именно он делает людей людьми.
-Не понимаю.
То ли он тоже что-то подумал, когда стоял в подъезде. Ну конечно, ему тоже было страшно. По-своему.
- Ну, вот представь, что ты ничего не боишься. Приехал и все у тебя складывается хорошо. Ты получил хорошую должность, женщина с квартирой и все складывается как нельзя лучше. И вдруг ни с того ни с сего ты срываешься и едешь на Дальний север. Что это? Почему вдруг?
- Не знаю. Ересь какая-то. Чтоб от этого уехать.
- Все правильно. Потому что страха не было это потерять. И когда всего этого добивался, не было чувства неуверенности, что может не получиться. Знал, что получится, знал, что все будет хорошо. Нет остроты ощущений.
- То есть ты мне сейчас добрую услугу оказал?
- Можно и так сказать, дружище.
Это слово приятно защекотало. Димон пошел спать, а Николай еще некоторое время сидел на кухне в темноте и представлял, что эта квартира лишь то немногое, что в себе держит старуха жизнь и радуется за нас и горюет, и возможно она сама преподносит нам такие сюрпризы в виде захлопнувшихся дверей, чтобы мы могли порой задуматься о своей жизни и возможно что-то понять. Страшно сейчас подумать, - размышлял Николай, - что бы было, если бы дверь не захлопнулась.
Ошибка
Выбор жены – процесс не из легких. Какая должна быть жена? Во-первых, чтобы готовила хорошо. Чтобы при случае, если другие качества будут хромать, то можно этим прикрыться. Во вторых, умная и в третьих, красивая. Но это уже в третьих.
Петька Голин выбрал жену из практических соображений. Во-первых, ему негде было жить, то есть жена должна была быть со своей жилплощадью. Второй пункт, который его больше всего интересовал, не говорит ли она на другом языке. У него был комплекс, если женщина владеет другим языком. Только она начинает говорить, как ему кажется, что говорят о нем и обязательно мерзости.
Ленка была хорошей. Работала в издательстве и знала только свой язык, не считая немецкого в школе. Познакомились на улице. Так просто, он подошел и сказал, а не пойти ли вместе. И они пошли. Сперва в кафе, потом гуляли несколько часов, потом дома сидели, записи слушали и в результате решили делать это регулярно. На пятое свидание Петька решил сделать ей предложение, а на седьмом она сама проявила инициативу.
- Во как, - подумал парень, вспоминая о важном критерии – ум, за который он уже не беспокоился.
На восьмом свидании она приготовила борщ у него дома – лучше только в ресторане, Петька и влюбился. Точнее он и раньше был влюблен, но тут такое чувство разыгралось, аж тело заныло от тоски, что раньше такого не было, а сейчас на, пожалуйста.
Свадьбу сыграли, и молодые отправились в свадебное путешествие. Отдыхали в Феодосии, загорали, ели персики и бегали нагишом по пляжу после полуночи. Приехав после такого отдыха, Ленка подошла к нему и сказала:
- У меня есть ребенок. Я тебе не говорила о нем. Сейчас он у мамы.
Петька оцепенел. И правда он не все знал о своей суженной. Все как-то очень быстро получилось. Неужели…но не успел он додумать, как она опередила его:
- Шутка, шуточка. Вот у тебя глаза были. Жаль, фотика рядом не было.
Петька ничего не сказал, подумал, что шутка, конечно, не самая удачная, но все же шутка и хоть он и не считал ее безобидной, постарался забыть.
- Я же говорю, просто шутка, - повторила она и добавила, - любимый.
Ну что, Петька растаял. Она умела не только шутить.
На следующий день Ленка вышла на работу. Во время обеда он позвонила и сказала, что у нее сломался каблук и что она не сможет донести то, что купила. На вопрос, что же она купила, девушка не ответила, сказала, что хотела сделать сюрприз и если сейчас скажет, то сюрприз не получится. Петька сорвался из дома (у него еще было пару дней отпуска), помчался на Зубовский бульвар, где по ее словам она стоит со сломанным каблуком. Ее не было. Он обошел весь бульвар, всматривался в лица прохожих, словно они должны были знать об этом случае хоть что-нибудь. Телефон он не взял, так вышло, выскочил из дома и только когда спускался по эскалатору в метро, вспомнил, что тот остался дома. Ничего, - подумал он. – Я же знаю, где она. Книжная горка около «бакалеи». И сейчас, когда ходил по бульвару, недоумевал, как же вот она горка, правда бакалеи не было, были какие-то закусочные с шаурмой. Вспомнилась та история с шуточкой и он уже было подумал, что история повторяется. Об этом он узнал только дома.
- Прости дорогой. Я перепутала бульвары. Цветной мне показался Зубовским. При свете дня.
Она действительно сломала каблук и на самом деле купила тяжелое – это был арбуз, одиннадцати с половиной килограмм. Она хотела сделать из него сок и устроить арбузный вечер. Вечер удался, только с небольшой прелюдией в виде небольшого разговора.
- Я тебя искал.
- А я тебя ждала.
- Но я же тебя искал.
- А я тебя ждала.
В этот вечер они впервые не говорили друг с другом. Петька не хотел, а она тоже не решалась.
Через неделю она пришла заплаканной с работы. На вопрос что случилось, Ленка долго не могло ничего вразумительного сказать. Наконец, после стакана воды и пяти минут слезного молчания, решилась поделиться:
- Вместо «внизу» живота я «в низу» живота набрала. Понимаешь, я думала, что у женщины есть низ живота, ну как отдельная составляющая, оказывается, что нет – она не отдельная. Когда я училась, у нас из преподавателей были одни мужчины. И они не делали акцент на таких примерах. Все больше на знаки препинания. Да, в знаках я спец, но зато «внизу» или «в низу» путаю. Я глупая?
Петька успокаивал ее до трех ночи. Он уже вышел на работу и старался всегда высыпаться перед рабочим днем, так как программирование требует отдохнувшей головы. Но здесь была проблема, пусть пока небольшая, но одна из первых в этой семье и он не должен был оставаться безучастным. На утро он был разбитым. Его коллега, Владик, сказал, что тот за последний месяц стал походить на замученного пытками заключенного. Это немного смутило Петьку, но Владик был холостяком, вечно заполнял свои свободные часы ненужным времяпровождением – от фильмов до девчонок, про которых ничего толком не знал, кроме их мнения о свободных отношениях.
- Когда-нибудь ошибешься, - сказал как-то Петька, - и попадет тебе в сети девушка не из Тихого океана, а Северно-ледовитого. Вот тогда берегись. – на что Влад лишь рассмеялся и зачем-то показал пальцем на него – мол, не о себе ли говоришь. Они чуть не поругались тогда.
Как-то в понедельник после очередной бессонной ночи, только на этот раз виновники были соседи – у них было какое-то торжество, и они не хотели умолкать, не смотря на звонки и стука по батарее. Ленка толкала его в бок и говорила, чтобы он пошел и лично с ними поговорил, и он пошел, и застрял там до самого утра. Ленка была недовольна этим.
- Ну, сама же меня отправила, - говорил Петька, - а теперь возмущаешься.
Ленка ничего не сказала и с вешалкой вышла из дому. И заметила это только на работе, когда сняла курточку. После этого было несколько звонков в адрес мужа о его шутке и почему он не сказал ей об этом - она как дурра шла по улице…у Петьки впервые от нее заболела голова и он впервые ее не дослушал и сказал «хватит, поговорим дома». Дома не был приготовлен ужин, снова был долгий разговор, включая ночное происшествие с соседями и утром Петька опоздал на работу, в связи с чем получил выговор от начальства. Вечером его будет ждать ужин, свечи и раскаянье. Так он по крайней мере думал. Но когда пришел, то увидел, что Ленка спит, на кухне беспорядок, в зале стоят цветы
-Сегодня купила цветы.
- Зачем?
- Решила сделать себе приятное.
Петька ничего не сказал, пошел на кухню, поставил варить макароны. Вечером у него поднялась температура. Ему стало холодно.
-Закрой окно, - крикнул он, но Ленка не отвечала. Тогда он вышел в зал и сказал более отчетливо, - я прошу немногого. Почему ты меня не слышишь?
Он подошел к окну, убрал орхидею, герань, баттерфляй (так она называла), каланхойе, едва не опрокинул кактус и фигурку винторогого козла, доставшегося от сотрудников с работы и приник к окну, которое никак не поддавалось его напору.
-Окна заклеены, - сказала она. – Только вчера.
- Зачем? – крикнул он. Он никогда не разговаривал с ней таким тоном. – Это что мне назло?
- Да, - сказала Ленка и отвернулась.
Проболел он неделю. На восьмой день они разговаривали. Сидели на кухне, заварили чай с бергамотом. Она уплетала зефирные раковинки, одну за другой, а он просто пил чай, время от времени подливая заварку. Она говорила о том, что ее мучило.
- Такая мозоль на ноге, болит нестерпимо. Когда я иду, то мне кажется, что все посмеиваются, а я нервничаю от этого. Самое лучшее время, когда я успокаиваюсь, это утро. Только тогда я могу понять, что никто мне не желает ничего плохого и пусть за окном серое небо и занавески у всех на окнах, я все равно буду есть зефирные раковинки и облизывать губы.
Она засмеялась. Надеялась, что он тоже улыбнется. Петька был серьезен, как никогда.
- Надо меняться. Понимаешь то, что ты делала раньше, когда у тебя не было меня – это одно. А то, что у тебя появился я – это уже другая жизнь. Она словно поделена на двоих и тут получается все, что ни делаешь, все пополам.
- Рубишь?
- Можно и мягче сказать без режешь, отрываешь.
- Но я не думаю, что смогу.
- Хочешь семьи, подумай по-другому.
Как-то резко он сказал, но это ничего. Она подумала. И у нее это вышло очень неплохо. Стала во время готовить обеды и ужины. Даже на завтрак всегда был свежий хлеб и сыр. Разговоры о мозолях и прочих болячках за столом прекратились. Она не ругала его и прежде чем клеить окна или сделать что-нибудь по дому советовалась с ним. По началу, ему это нравилось. Но чем дольше это продолжалось, тем больше понимал Петька, что не то все это. Не хватает ему прежней Ленки. А та уже изменилась. Тех ошибок, которые она допускала, как не бывало. И ей нравится быть такой. Что делать? Хоть разводись. И решил он поговорить с ней.
Кухня, чай с бергамотом, зефир, на этот раз серьезные оба. Он не знал как начать. Ленка начала первая.
- Я понимаю, - произнесла она и этого было достаточно для него, чтобы продолжить:
- Ты будь такой, которой была раньше. Я тут подумал, что мне не хватает твоих ошибок.
Она замерла. Смотрела на то, как он переливает чай, тот льется через край, заполняет блюдце, протянула руку, чтобы остановить его.
- Но я не могу измениться, - сказала она, забирая чайник. Он вскочил, подошел к ней, теперь ему мешал стол, этот большой и громоздкий противник понимания, приблизился к Ленке и продышал:
- Что значит не могу? Это не трудно. Для этого нужно забыть про наши уговоры и вспомнить себя такой, какая ты была раньше.
Она улыбалась, но эта улыбка была не той, что была в день знакомства, она появилась после, на утро после перемены.
- Понимаешь, я так сильно захотела тогда стать другой, и у меня это получилось, я так себя преодолела, что сейчас снова преодолеть себя, это означает разрушить не только свое я, но и нас.
Теперь мешал не только стол, хотелось, сломать еще несколько преград, которые мешали, но эти препятствия были невидимыми, их было сложно нащупать, если только они вообще были. Ленка шла дорогой мужа. Она была умной и следовала родительской заповеди. Но муж заплутал.
- А теперь по-другому – захоти, - крикнул Петька. Ленка пригладила его взъерошенные волосы и прошептала:
- Получается только, когда от плохого к хорошему. Наоборот вряд ли получится.
Петька в тот день плакал. Ленка в тот вечер не могла уснуть. В результате все осталось по-прежнему. А мораль итак ясна.
Окончание следует.