Необходимое предисловие.
У этого рассказа по существу два автора. Когда-то молодой уфимский строитель (назовем его «Владимир») принес в редакцию газеты, где я тогда работал, ученическую тетрадь. В ней были заметки о событиях, свидетелем которых, будучи в командировке, оказался и я. Владимир предложил мне сделать литературную обработку своих записей, обещав дать еще кое-какой фактический материал…
С тем он ушел и как в воду канул. Поиски его были тщетны. По адресу, который Владимир оставил, он не проживал, а другого никто не знал, вероятнее всего, он уехал из Уфы. Но записи его не давали мне покоя…
* * *
Зима круто замесила свои дни. Уже на исходе декабрь. Где-то лежат большие города, сверкая по ночам фантастическими электроплитками. Днем их улицы, принаряженные, пахнущие хвоей, превращаются в живой многоголосый поток. Толчея на елочных базарах и почтамте, манящие окна магазинов, ледяные сказочные дворцы на площадях и в парках, восторженность на лицах горожан, спешащих приобрести покупки к наступающему новогоднему празднику…
Все это здесь, на не отмеченной на карте таежной просеке, можно лишь представить, отдавшись во власть воображения и ощущая в груди не унимающийся зов далекого, недоступного за горами и лесами…
…Третьи сутки вьюга хлестала стены сторожки. Она, казалось, утверждала над миром свое могущество. Снегом замело единственное окошко, и только верхняя часть его кидала в комнату скудный свет уходящего таежного дня. Снег, снег, повсюду снег, и монотонный – то утихающий, подобно волчьему вою, то нарастающий с новой силой ветер.
Свет не зажигали. От того комнату окутывало мрачной, гнетущей тоской. Мы лежали на дощатых нарах, сознавая свое бессилье перед разбушевавшейся стихией.
Хлопнула дверь. В комнату, щелкнув на ходу электровыключателем, ввалился, как живой сугроб, Олег.
– Отряхнись!..
– Да не здесь! – раздались голоса.
– А я спешил, думал, что вы уже окочурились … Вот, гадство, дверь замело, еле отгреб…
– Ладно, не трепись, разоблачайся, полбурана занес.
Олег сбросил шапку, полушубок, и только теперь стал заметен его вызывающий вид.
– Вы как хотите, а с меня довольно! Опоры плачут, премии тю-тю … В общем, хватит с меня этой дыры. Что я здесь нашел? Мозоли? Амба, орден сутулости не желаю получать …
Никто ему не ответил.
– Молчите? Дураки да кому податься некуда – те идут на трассу. Скажите, не прав? Не прав… Попробуйте возразить, но тогда, когда я уйду в офсайд. А на прощанье выпьем. Готовил на случай, когда вытянем участок, но… как поется:
хотел я выпить за здоровье,
а должен пить за упокой…
– Молчите? Павлик, а ты? Мало мы рисковали, забыл, да? Может, забыл и то, как ставили опоры в трескучие морозы? Металл жег руки сквозь рукавицы, тело ветром прошивало до костей, но мы ставили, ставили…
Словно ужаленный, Павлик вскочил с нар. Голос хриплый, прерывающийся. Как каменья, летящие в пропасть, отдаются в комнате его слова:
– Добра, говоришь, нет? В ком нет правды – в том нет и добра. Правда и добро не-от-де-ли-мы, как мозг и хребет. Забыл, говоришь? Нет, я не за…а…был! Это ты забыл! Забыл, что говорил тогда, возле костра… Напомню! Это ты говорил, что в трудностях познается счастье, что тот, кто боится трудностей, никогда не познает радости настоящего счастья… И еще: я уважаю трассу, потому что это – всегда дорога, а тому, кто дружит с дорогой, чужда плесень… Выходит – это всего лишь позерство!?
Что-то конвульсивное прошло по лицу Олега. Но, уставившись куда-то вверх, в угол, он твердил:
– А все же на трассу идут те, кому деваться некуда. Вот, например, Вадим, зачем пришел? Срок тянул, никуда не брали, а здесь люди позарез нужны, – при этом Олег выразительно провел ладонью по горлу…
Вадим, не любивший вступать в подобные разговоры, молчаливый, постоянно о чем-то думающий, хотя это старался скрывать от ребят, поднял голову, посмотрел на Олега и отвернулся к стене.
– Вадик? – обратился к нему бригадир Тимофей. – Да втолкуй ты этому Сократу, почему пришел на трассу, за что срок тянул…
– За что? Известно, за что – за помощь старушке не садят. Ну, а в жизни всякое бывает – главное: осознал, трудится честно, честно живет, – примирительным тоном заметил Олег.
Вадим повернулся к нам, чуть приподнялся и, облокотясь о подушку, окинул Олега с ног до головы, как бы измеряя его:
– Слушай, парень, а ты почти прав, я действительно был осужден за помощь, только не старушке…
Дрожащий голос выдавал его волнение:
– Работали мы тогда на заводе… С одним приятелем…
Вадим обвел взглядом комнату, вздохнул глубоко, остановив на миг на ком-то взгляд.
– Однажды приятель уезжал в отпуск. В честь этого приняли немного, как говорится, на грудь… В ресторане, на вокзале. До отправления поезда оставалось немного времени. Я пошел по нужде. А приятель остался допивать пиво. Когда вернулся, в ресторане его не было. И тут за окном раздался его крик. Выскочив на площадь, я увидел, что трое парней взяли моего приятеля в оборот. Хмель ударила в голову. Бросился в кучу дерущихся и тут же получил удар в подбородок. Не сознавая, что делаю, выхватил из кармана перочинный ножик. Один из парней пытался перехватит мою руку, но не рассчитал и лезвие полоснуло по его ладони… Подбежали милиционеры, ввели нас в какую-то комнату, и сразу мне как обухом по голове:
– Ну, выкладывай, давно этим занимаешься?
– Чем?
– Грабежом. Вот, ребята говорят, что вы у них чемодан отняли, да еще убить хотели …
Все во мне вздрогнуло, словно молотом отбивало в голове: вор, бандит ...
При заполнении протокола следователь, услышав, что я был в детдоме, многозначительно протянул:
– А…а… детдомовец …
– Не знаю, что он хотел этим сказать, но меня словно ледяным ушатом обдало. Замкнулся, отвечал «да» или «нет», хотя хотелось рассказать, как попал в детдом, рассказать всю свою жизнь…
Вадим посмотрел куда-то вдаль, за окно, как бы пытаясь приблизить прошлое…
– Отец ушел на фронт. Нас у матери осталось четверо: старший сестре – четырнадцать, я – второй, еще два братишки – пяти и двух лет. Мама, сбивая ноги, ходила по соседним деревням, лишь бы добыть немного отрубей, отходов. Едва сошел снег, пошли добывать за селом перезимовавшие, отравленные зерна, и мерзлый картофель. Бывало, испашешь лопатой ни одну сотку, пока наберешь ведерко. Придем домой, помоем, облупим, истолчем – вот и месиво. Или сидишь возле жестянки, лепешки из этой картошки печешь и тут же ешь неведомое лакомство. Если такая лепешка полежит часок – становится как резина, хоть ботинки подбивай… А от отравленных зерен у детишек вспучивались животы, и рос на кладбище холмиков ряд, септической ангиной, кажется, это называлось…
Началась посевная. Прежде всего на колхозных полях – все для фронта. Понимали, отцам нашим под пулями труднее ходить. Собственные огороды вспахивали тоже коллективно. Запрягутся женщины в плуг, мальчишки за плугом, глядишь, за день осилен участок …
Подросла зелень – на нее перешли: крапива, лебеда, коневник – такие большие листки, наподобие фикусовых, носили мешками, как овощи для щей. Напузыришься этих «щей», живот вздувается, а есть все равно хочется. Картошку вместо яичка употребляли. Идет человек, а его ветром качает. Младший братишка умер от истощения… А потом пришло извещение: погиб папа. Маму, как ни крепилась, горе одолело. Плакала ночами, скрывая от нас, и вскоре помешалась. «Тихим» – говорили соседки. Помню, открывала заслонку, заглядывала в печь и, приговаривая: «Кушайте, кушайте, ничего не жалко, белый, сама пекла» – подавала на стол воображаемый хлеб…
А то заплачет, тихо ходит по избе, умоляюще зовет: «Миша, милый, чего же ты не идешь, говорил на один день, а сам…» Или начнет по углам, за шторками искать, причитая: «Ну что же ты опять спрятался, хватить шутить?» – это она папу звала. Скоро ее увезли в районную больницу…
Сестра бросила школу и стала ходить на заработки. Добрые люди устроили ее в городе. Приезжала по субботам, прихватив для нас что-нибудь съестное. Тоскливо, одиноко стало без нее. Да что делать, надо было жить. Братишку забрали в детдом. А я все крепился, жил как мужичок с ноготок, со своим другом Шариком. Хорошая была собака. Умная. Рослая. Никогда ни на кого не лаяла, не кидалась. Шерсть густая, желтая, с золотистым отливом. На огороде у нас рос большой ветвистый осокорь. Когда я залезал на него, Шарик бегал вокруг ствола, становился на задние лапы и, задрав морду, лаял: дескать, слезай, упадешь… Я слезал, садился на землю, а он, положив голову на мои колени, лизал руки, смотрел на меня, как бы говоря: «Ничего, не тушуйся, я с тобой, в обиду не дам и никогда тебя не брошу…»
Иду как-то с вязанкой хвороста домой, слышу выстрел. Сердце словно что-то чует – заколотилось. Бросил хворост, бегу. Возле дома стоит сосед – конопатый культя Терентий и пихает в ружье очередной патрон. Возле него, опираясь на задние лапы, Шарик. Силится ползти, да не может – позвоночник перебит. Кинулся я к нему, а Терентий перехватил, не пускает, мол, бешеный он, не подходи…
А Шарик, как увидел меня, потянулся всем телом, заскулил жалобно, а глаза, как у человека, слезы в них… Смотрит, чуть повизгивая, как будто говорит: «Что ж ты, друг, выручай, не бросай. Видишь, я в беде, помоги…» Только не смог я помочь. Шарика Терентий пристрелил, и уволок к себе во двор. Говорили, что он собак ел …
Всю ночь проплакал я на чердаке, а утром пошел в сельсовет. Оттуда меня отправили в детдом. Из детдома – в ремеслуху. Окончил училище – в армию. После службы – на завод. И вот этот случай. В общем, осудили меня за применение холодного оружья на три года. Пока отбывал наказание, пришло извещение о смерти мамы. Как мне тогда хотелось бежать, посмотреть хоть одним глазом на маму, обнять, потом и самому умереть не жаль. Рвался… Но не плакал… Не было слез, ком застрял в горле, а сам как-будто закостенел… Невольно вспомнил Шарика. Кто я? Кем стал? О собаке плакал, а о матери…
…Мы не перебивали Вадима. Это был поток тоски и печали, вырывающийся из груди, из самого сердца. Глаза его увлажнились. Порой он пытался шутить. Бывают такие минуты, когда люди шуткой стараются прикрыть душевную боль.
Вадим замолчал. Тяжелая тишина повисла в комнате. Кто-то тяжко вздохнул. Тимофей поднялся с нар, переступая неуверенно с ноги на ногу, подошел к Вадиму:
– Нет, Вадик, не засох ты сердцем … Просто стал сильнее, чем тогда.
…Жизнь … Как прекрасна ты и как трудна. Как неожиданна ты в своем многообразии. Ты – дорога, на которой не только гладь, но и камни. Один отпихнешь, о другой ногу собьешь, а через третий опрокинешься… Только разница: один упадет – заохает, другой – ругнется в сердцах могучим русским словом, встанет, отряхнется и столкнет камень с дороги. И чем больше камней окажется на обочине, тем легче будет идущим следом. Но если камень не под силу? Что тогда? Всегда ли дашь точный ответ?...
Молчание. Оно гнетет. Но словно канонада. Как-будто мы все говорим об одном и том же, но не слышим друг друга. Не слышим…
– А дальше? – голос Олега выводит из оцепенения. – А дальше что было?
– А ты не понимаешь, да? – Тимофей постукал пальцем по виску. – Лучше сам скажи: хочешь уйти с трассы? Труд не по нраву?
Олег не обиделся.
– Труд, говоришь? Что ж, давайте потолкуем на эту тему: труд и человек. Да, да, я вполне серьезно. Вот в семью трудящихся вступает молодой человек. Что это значит? Это значит, что он становится на путь созидания. Созидания! Какое это могучее слово. Созидать, строить, вкладывать свое в народное, в наше, выбросив за борт «мое»… Человек поступает на работу. Что для этого требуется? Всего-навсего бумажка – лист поступления. Заполнил наподобие документа на объект, с той лишь разницей, что там заполняются технические данные, а ты заполняешь графы: год рождения, национальность, пол, краткую биографию иногда – и все. Поведут тебя, скажем, к станку: учись, трудись… А это единственный раз в жизни, навсегда, неповторимо. И его надо бы отмечать примерно так, как в ЗАГСе… Но так будет. Обязательно будет. Потому что труд станет мечтой, торжественным днем в жизни. Может, вы смеетесь, думаете: вот распылился … А я скажу: иронии вашей не боюсь. Прежде всего человек – сам себе судья…
– Красиво гутаришь! – съязвил молчавший до того Федор по прозвищу Шатун. – Как на трибуне, весь в отца …
Олег резко повернулся к нему:
– Мне почему-то в голову мысль пришла: позови меня кто куда хочешь – пойду, а с тобой нет. И дела твои – словно галька на морском берегу. Она тоже отполированная, а в дело не годится. Одна к тебе, Шатун просьба: не трожь отца! Не трожь! Понял? На кулак можешь наскочить… Отец мой жизнь за нас с тобой, за Родину отдал. После войны зашел к нам его однополчанин. Вместе в разведке были. Рассказывал, попали они в плен – раненые, а патроны кончились. Вечером на расстрел. Привели на край оврага. Гитлеровский офицер подошел к отцу:
– Ну что, понял, наконец, что дали тебе большевики?
Отец молчал.
– Был ты человек – скоро не будеш …
Отец усмехнулся.
– Чему усмехаешься? Скорой смерти, руссише швайн (русская свинья)?
В нательной рубашке, пропитанной кровью, отец шагнул к фашисту и спокойно произнес:
– А тому! Что даже ты, мразь, признаешь Правду, неотвратимую Правду, только ее надо произносить, сняв головной убор…
Офицер, кивнув солдатам, процедил сквозь зубы:
– Нах хунген (после повесить)!
– Отца увели. С тех пор его никто не видел… А его однополчанин после расстрела остался жив, хотя и весь изрешеченный пулями, отлежался под трупами до прихода наших …
Олег подошел к столу, раскупорил бутылку, налил в стакан, открыл тумбочку в поисках чем бы закусить…
Шатун взял пробку со стола и, рассматривая ее на свет, заметил:
– Опускаешься, дружище, да ладно уж, пей, – и как бы поставив после своих слов точку, насадил пробку на вилку.
Вадим видел, как запрыгали чертики в глазах Шатуна. Он хотел предупредить Олега, чтобы тот не попал в глупое положение, но Олег, опередив его, почти выкрикнул:
– Тебе, Шатало-Мотало, не летать, в лучшем случае не спеша волочить по матушке-земле свою арматуру. Чтобы взлететь, надобно на земле иметь крепкую опору, иначе взлет не возможен …
При последних словах Олег взял стакан и одним глотком выпил его содержимое, поперхнулся, закашлялся… Шатун из-за стола быстро подал ему вилку:
– На, закуси!
Машинально схватив его, Олег отправил «закуску» в рот, пожевал и, вопросительно вытаращив глаза, выплюнул …
Грохнул смех.
– Вы чего? Зачем обижаете Олега? Что он вам сделал? – Голос из дальнего угла прозвучал неожиданно. Смех оборвался. Это был Мидхат. Он раньше всех пришел с трассы, прилег на нары, укрывшись, потому и остался незамеченным.
– Говори, Олег, говори. Правильно говоришь. С закрытым сердцем жить нельзя. Черствым будешь. Одиночкой. Плохим человеком. А ты, Федор, сушняк, к тому же червивый …
Все недоумевали: вроде бы ничего особенного и не было, пошутил Федор, а он…
Некоторое время Олег стоял неподвижно, брови черными шнурками сошлись над переносьем. Потом, как бы массажируя, провел ладонью снизу вверх по виску, откинул волосы, снял со стены гитару, сел. Легко касаясь пальцами струн, взял аккорд. Звуки незримо поплыли по комнате, отдаваясь под потолком, исчезали за окном, сливаясь с несмолкающим воем вьюги. Когда звуки поглотила тишина, пальцы Олега проворно заходили по грифу и он запел:
Милая, скажи мне откровенно,
если в сердце для другого май,
будь ему всегда подругой верной,
а меня, как песню, вспоминай…
– Добре, добре, сынку! – пробасил Тимофей. – Немного, правда, грустновато, да вьюга еще нагоняет тоску. Спой лучше нашу.
– Спой? – поддержали остальные.
Олег, перебирая струны, кинул пальцы вверх по грифу:
Седина в проводах от инея,
ЛЭП-500 – не простая линия,
и ведем мы ее с ребятами…
Постепенно ему стали вторить все, и песня полилась, воспевая труд человеческих рук, суровую таежную жизнь…
Олег внезапно оборвал игру:
– Хотите, письмо одной девушки прочту? До сих пор не знаю, что ей ответить?
– Читай! – как бы приказал за всех Мидхат.
Олег достал из нагрудного кармана сложенный вдвое конверт, вытащил несколько листков, исписанных крупным почерком.
«Вы, наверное, меня уже не помните (единственный вечер!), и, вероятно, очень удивитесь, получив письмо. Считают недопустимым девушке первой начинать переписку с почти незнакомым человеком. Но ведь это же условность! Устаревшее правило приличия, которое давным-давно высмеял сам Александр Сергеевич Пушкин (помните письмо Татьяны Онегину?). Какое же это неприличье, если пишешь человеку, который тебе симпатичен? К тому же мне очень хочется с кем-то поговорить, а более достойного собеседника в наших краях я еще не встретила …
Вот сейчас по радио передают первый концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром – это мое любимое музыкальное произведение. Хочется, чтобы он продолжался как можно дольше, потому что в такие минуты я начинаю совсем иначе смотреть на мир, я вижу его даже закрытыми глазами…
В последнее время меня начинает раздражать буквально все. А почему – сама не знаю. Вроде бы и времени на размышления почти не остается, а тем не менее лезет в голову всякая чушь. Наверное, потому, что в сущности своей я самый обыкновенный обыватель, даже газеты редко читаю. Что-то будет дальше – не знаю. Мне грустно от мысли, что я начинаю привыкать к такому образу жизни, хотя и не желаю этого.
Многие считают меня своего рода патриоткой, мол, сменила город на какую-то глушь, делает хорошее благородное дело. А ведь никто не знает, что творится у меня в душе. Если мне предложат навсегда поселится здесь, то от моего патриотизма останется одна пыль… Не потому, что мне не нравится моя работа. Я, кажется, действительно, нашла себе дело по душе, могу с утра и до вечера заниматься с ребятами, и последней ухожу из школы. Просто я, наверное, никогда не привыкну к деревне, никогда из меня не выйдет сельского жителя… Даже не понимаю, как это люди могут с утра до вечера только и делать, что заботиться о благополучии собственного двора… Говорят: будет хлеб – будет и песня. А почему не наоборот?
… Место в жизни. Люди ищут его. Но не всегда находят ясный ответ. Они хотят трудностей, но в то же время они и боятся их. Они хотят видеть и преодолевать каки– то романтические трудности, а не обычные, жизненные. Они могут своей энергией свернуть горы, но пасуют, встречаясь с обычными невзгодами обычной жизни, не понимая, что в трудностях обычной жизни есть тоже романтика. Они ищут то, что вне их…
А любовь? С незапамятных времен люди по-разному воспринимали и выражали ее. Но не было и не будет точного определения этому чувству. Ни в какую формулу не втиснуть ее значение. Любой глубины философской фразой не поставишь точку. Каждый чувствует по– своему…»
Олег в раздумье облокотился на гитару:
– Вот ты, Шатало-Мотало, к примеру, как бы ответил?
– А я не верю в чувства.
– Почему … если не секрет?
– А хотя бы потому, что сердечность отпускалась мне как хлеб в блокаду.
– Значит, не веришь… А знаешь ли ты, понимаешь ли ты, что без веры – все ничто, хотя не так-то просто верить. Трудно! Тяжелее любого труда. Не напрасно слова «труд» и «трудно» имеют один корень. А много ли вообще сам ты отпускал этой сердечности другим?
– Не считал… Вероятно, потому что мир, на мой взгляд, вроде бани, в которой одни мылятся, другие моются, немногие из них вымылись…
– А себя ты, циник-самоучка, кем в этой бане считаешь? – спросил Вадим. – Уж не банщиком ли?
Все посмотрели на Вадима одобрительно, а Вадим, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Жаль таких, заблудших. Знал я одного парня. Одевался с иголочки. Все в нем было показное, заученное, вплоть до движений. В действительности же мухи ему в рот, извините, в туалет ходили. Но, поди же, опутал хорошую девушку. Когда он представил мне ее впервые, кажется, я озлился и, признаться, позавидовал. Есть же такие, в которых по улыбке определишь чистоту, порядочность. А взгляд, если бы вы видели ее взгляд?…До сих пор других не встречал. Так земля, омытая вешней водой, смотрит, словно новорожденный в синее ласковое небо…
…Не одна песня прозвучала в тот вечер в далекой, занесенной снегом сторожке. Много спорили. Говорили о разном. Большом. Беседа несла в себе тот накал, на который способны молодые характеры. Разницы в возрасте не ощущалась. Было одно: выплеснуть, разобраться в сложном, заветном, смотреть истине в глаза, дружить, любить, не стесняясь, жить нараспашку, с открытым сердцем, наивно или серьезно, но без равнодушья. И если последнее не было сказано, то продумано … И я, зная это, говорю: бойтесь равнодушья и равнодушных, ибо равнодушье неизбежно ведет к застою, пресмыканию, духовному рабству…
* * *
Сон длился недолго.
– Вставайте, вьюга утихла, – тормошил всех Тимофей. – Успеем, ей-богу, теперь успеем, сегодня же пойдем по дефектам … Смотрите, два бульдозера идут на подмогу…
Последняя фраза, как взрывная волна, полоснула по ушам. Вскочив с нар и нахлобучив на себя то, что оказалось под рукой, мы, чуть не сорвав дверь с петель, высыпали из сторожки.
Тайга утопала в сугробах. Деревья казались сказочными богатырями. Снег сверху. Снег снизу. Снежное царство. Неживая, холодная красота. Бесконечная. Коварная …
Рассветную тишину раскалывал рокот, доносящийся из-за реки. Сквозь лилово-мутное марево было видно, как с противоположного берега вползали на лед тягачи…
И словно не было вьюги, мороза, не было мучительных, томительных дней ожидания и тоски от безделья. Все в порядке! Снова за работу! Значит, там, за вьюгой, не забыли, думали …
Подхваченные единым порывом, мы ринулись на лед, навстречу стальным богатырям. И вдруг – треск и приглушенный крик. Внезапно остановившись, словно споткнувшись одновременно, мы увидели, как передний трактор клюнул носом, а затем круто повалился на левый бок. Полуоткрытая дверца кабины столкнулась со льдом и глухо, но резко ударила по голове тракториста, готовящегося выпрыгнуть из кабины. Тело его как-то неестественно сложилось и скрылось вместе с кабиной под водой…
Мгновение все стояли в оцепенении. Затем раздалась нечленораздельная брань и тут же к полынье, скрывавшейся под снегом и теперь поглотившей тягач с его водителем, пружинисто рванулась человеческая фигура…
– Стой! Стой, Вадим! – завопил бригадир. – Пропадаешь?..
Но тот уже на краю льда. Приостановился, словно примериваясь, сбросил с плеч накинутую телогрейку и скользнул в воду…
Медлить было нельзя. Мы бросились к полынье. Тимофей послал двоих за канатом и досками.
Из воды показалась голова Вадима:
– Лом… заклинило… мать его….
Олег уже бежал с ломом.
Секунды длились томительно
Вадим выныривал несколько раз:
– Сейчас… сейчас… канат давай…
Наконец из-под воды показались две головы.
– Тяни …
Тело тракториста медленно вползало на лед …
Вадим никак не мог уцепиться за доски. Одеревенелые пальцы не слушались. А мы опасались подойти к кромке, лед постоянно обламывался. Наконец, Вадим схватил брошенный канат и уже было вылез по пояс, но лед вновь обломился, Вадим сорвался, а перевернувшаяся ледяная глыба ударила его по виску …
Все произошло мгновенно. Не успели мы оттолкнуть глыбу, тело Вадима, потерявшего сознание, течение засосало под сплошной лед…
Ни крика,
Ни слов,
Черная немота давит и давит на плечи, словно весь ты оседаешь к земле …
Что же это такое?
Неужто просто так уходят люди из жизни?
Где же, природа, твоя справедливость?
Ты злорадствуешь, ты мстишь Человеку за его дерзновенность. Но Человек все равно сильнее тебя. Сильнее!
Ты слышишь?
И какие бы козни ты ни строила, мы пойдем дальше и дойдем, непременно дойдем до последней версты, до последней опоры, и донесем до самых дальних мест наше рукотворное солнце …
Ночь прошла.
И ты бессильна возвратить ее.
Мы идем вперед.
Мы не забудем наших утрат.
И когда в дальней дали засверкает наше солнце, переливаясь радугой на лицах людей, один из цветов будет цветом сердца Вадима. Какой? Не знаю. Только не черный. Нет, не черный… Это я говорю – Мадриль, а имя мое означает: «Сын солнца».
…День уже входил в свои права. А мы все еще стояли над полыньей, обнажив головы. Тракторист, которого откачали и завернули в полушубки, стеганки, всхлипывал, кусая губы… И вдруг его взгляд остановился на Шатуне:
– Кавычкин? По какому праву ты здесь? Если мне не врет память, мы вместе с тобой горбатились на одном участке… Значит, сделал из Сереги окорок – и сюда! Ух, стервятник! Сумел, словчил? Там сняли с бригадирства, втер начальству очки, и по собственному желанию… Все знаем. Все! Курган жив на той трассе , где Серега лежит… Значит, люди – ничто? Рубль и фортуна. Значит, собака служит тому, кто ее кормит?
А Вадим? Из-за кого он срок тянул? Он молчал, простил, но мы не смолчим…
Шатун побледнел. Лицо задергалось. Руки его перемещались по телу, но словно не находили опоры…
Страшно было молчание обступивших его парней. Сжатые губы, сжатые кулаки. И лишь взгляды приказывали:
– Рассказывай!
«Убьют!» – промелькнуло в голове.
И тут же показалось, что о том же думает Федор. «Ну и пусть! Пусть! Чем носить повсюду с собой непоправимое, леденящее, постоянный запах горелого человеческого тела, призрак ужаса того, в чьей гибели тебя считают виновным …».
– Не такой я, не такой …
Федор попятился.
– Прислали неопытных. Послал их на ремонт, понадеялся, а линия была не отключенной… Но я не хотел, не хоте-е-е-ел …
Последнее слово, словно узник, раскованный после долгих лет, вырвалось и покатилось в даль, по сопкам…
Людская стена надвигалась… Молча… И было в ней что-то не человеческое…
– Очнитесь! – Тимофей выскочил вперед и раскинул руки. – Мы… не звери…
Федор с ужасом смотрел на его спину, потом медленно повернулся и, переставляя гирями ноги, увязая в сугробе, плугом ринулся напрямую в тайгу…
– Что же это, а, братки? Так и будет он шагать по земле неприкаянным, отшельником? Не могу я так, не могу… Если он – не человек, мы-то кто? Кто? Чистоплюи? –
Олег сдернул с головы шапку, бросил ее под ноги. Подхваченная ветром, она покатилась по косогору, ниже и ниже… И все почему-то смотрели на эту шапку: остановится или упадет на дно?
– Гоните тогда и меня. Мы все виноваты … Год работали, не знали, что творится у него в душе…Он же к нам шел, понимаете, к нам… А вы? Что же вы говорили о вере в человека? Об истинности дружбы? Фраера …
Тимофей побагровел, посмотрел, как ссутулившаяся спина Федора удаляется дальше и дальше. Все перехватили взгляд бригадира, и внутри каждого дрогнуло, как будто что-то оборвалось, холодком прокатилось сверху вниз. …
– Брось! – оборвал Олега бригадир. – Иди… Верни … С нами работал, с нами будет …
* * *
Юность… Ты как костер на ветру. И чем сильнее ветер, тем сильнее ты разгораешься, тем ярче твой свет. Не затухай лишь никогда! Не затухай …
У этого рассказа по существу два автора. Когда-то молодой уфимский строитель (назовем его «Владимир») принес в редакцию газеты, где я тогда работал, ученическую тетрадь. В ней были заметки о событиях, свидетелем которых, будучи в командировке, оказался и я. Владимир предложил мне сделать литературную обработку своих записей, обещав дать еще кое-какой фактический материал…
С тем он ушел и как в воду канул. Поиски его были тщетны. По адресу, который Владимир оставил, он не проживал, а другого никто не знал, вероятнее всего, он уехал из Уфы. Но записи его не давали мне покоя…
* * *
Зима круто замесила свои дни. Уже на исходе декабрь. Где-то лежат большие города, сверкая по ночам фантастическими электроплитками. Днем их улицы, принаряженные, пахнущие хвоей, превращаются в живой многоголосый поток. Толчея на елочных базарах и почтамте, манящие окна магазинов, ледяные сказочные дворцы на площадях и в парках, восторженность на лицах горожан, спешащих приобрести покупки к наступающему новогоднему празднику…
Все это здесь, на не отмеченной на карте таежной просеке, можно лишь представить, отдавшись во власть воображения и ощущая в груди не унимающийся зов далекого, недоступного за горами и лесами…
…Третьи сутки вьюга хлестала стены сторожки. Она, казалось, утверждала над миром свое могущество. Снегом замело единственное окошко, и только верхняя часть его кидала в комнату скудный свет уходящего таежного дня. Снег, снег, повсюду снег, и монотонный – то утихающий, подобно волчьему вою, то нарастающий с новой силой ветер.
Свет не зажигали. От того комнату окутывало мрачной, гнетущей тоской. Мы лежали на дощатых нарах, сознавая свое бессилье перед разбушевавшейся стихией.
Хлопнула дверь. В комнату, щелкнув на ходу электровыключателем, ввалился, как живой сугроб, Олег.
– Отряхнись!..
– Да не здесь! – раздались голоса.
– А я спешил, думал, что вы уже окочурились … Вот, гадство, дверь замело, еле отгреб…
– Ладно, не трепись, разоблачайся, полбурана занес.
Олег сбросил шапку, полушубок, и только теперь стал заметен его вызывающий вид.
– Вы как хотите, а с меня довольно! Опоры плачут, премии тю-тю … В общем, хватит с меня этой дыры. Что я здесь нашел? Мозоли? Амба, орден сутулости не желаю получать …
Никто ему не ответил.
– Молчите? Дураки да кому податься некуда – те идут на трассу. Скажите, не прав? Не прав… Попробуйте возразить, но тогда, когда я уйду в офсайд. А на прощанье выпьем. Готовил на случай, когда вытянем участок, но… как поется:
хотел я выпить за здоровье,
а должен пить за упокой…
– Молчите? Павлик, а ты? Мало мы рисковали, забыл, да? Может, забыл и то, как ставили опоры в трескучие морозы? Металл жег руки сквозь рукавицы, тело ветром прошивало до костей, но мы ставили, ставили…
Словно ужаленный, Павлик вскочил с нар. Голос хриплый, прерывающийся. Как каменья, летящие в пропасть, отдаются в комнате его слова:
– Добра, говоришь, нет? В ком нет правды – в том нет и добра. Правда и добро не-от-де-ли-мы, как мозг и хребет. Забыл, говоришь? Нет, я не за…а…был! Это ты забыл! Забыл, что говорил тогда, возле костра… Напомню! Это ты говорил, что в трудностях познается счастье, что тот, кто боится трудностей, никогда не познает радости настоящего счастья… И еще: я уважаю трассу, потому что это – всегда дорога, а тому, кто дружит с дорогой, чужда плесень… Выходит – это всего лишь позерство!?
Что-то конвульсивное прошло по лицу Олега. Но, уставившись куда-то вверх, в угол, он твердил:
– А все же на трассу идут те, кому деваться некуда. Вот, например, Вадим, зачем пришел? Срок тянул, никуда не брали, а здесь люди позарез нужны, – при этом Олег выразительно провел ладонью по горлу…
Вадим, не любивший вступать в подобные разговоры, молчаливый, постоянно о чем-то думающий, хотя это старался скрывать от ребят, поднял голову, посмотрел на Олега и отвернулся к стене.
– Вадик? – обратился к нему бригадир Тимофей. – Да втолкуй ты этому Сократу, почему пришел на трассу, за что срок тянул…
– За что? Известно, за что – за помощь старушке не садят. Ну, а в жизни всякое бывает – главное: осознал, трудится честно, честно живет, – примирительным тоном заметил Олег.
Вадим повернулся к нам, чуть приподнялся и, облокотясь о подушку, окинул Олега с ног до головы, как бы измеряя его:
– Слушай, парень, а ты почти прав, я действительно был осужден за помощь, только не старушке…
Дрожащий голос выдавал его волнение:
– Работали мы тогда на заводе… С одним приятелем…
Вадим обвел взглядом комнату, вздохнул глубоко, остановив на миг на ком-то взгляд.
– Однажды приятель уезжал в отпуск. В честь этого приняли немного, как говорится, на грудь… В ресторане, на вокзале. До отправления поезда оставалось немного времени. Я пошел по нужде. А приятель остался допивать пиво. Когда вернулся, в ресторане его не было. И тут за окном раздался его крик. Выскочив на площадь, я увидел, что трое парней взяли моего приятеля в оборот. Хмель ударила в голову. Бросился в кучу дерущихся и тут же получил удар в подбородок. Не сознавая, что делаю, выхватил из кармана перочинный ножик. Один из парней пытался перехватит мою руку, но не рассчитал и лезвие полоснуло по его ладони… Подбежали милиционеры, ввели нас в какую-то комнату, и сразу мне как обухом по голове:
– Ну, выкладывай, давно этим занимаешься?
– Чем?
– Грабежом. Вот, ребята говорят, что вы у них чемодан отняли, да еще убить хотели …
Все во мне вздрогнуло, словно молотом отбивало в голове: вор, бандит ...
При заполнении протокола следователь, услышав, что я был в детдоме, многозначительно протянул:
– А…а… детдомовец …
– Не знаю, что он хотел этим сказать, но меня словно ледяным ушатом обдало. Замкнулся, отвечал «да» или «нет», хотя хотелось рассказать, как попал в детдом, рассказать всю свою жизнь…
Вадим посмотрел куда-то вдаль, за окно, как бы пытаясь приблизить прошлое…
– Отец ушел на фронт. Нас у матери осталось четверо: старший сестре – четырнадцать, я – второй, еще два братишки – пяти и двух лет. Мама, сбивая ноги, ходила по соседним деревням, лишь бы добыть немного отрубей, отходов. Едва сошел снег, пошли добывать за селом перезимовавшие, отравленные зерна, и мерзлый картофель. Бывало, испашешь лопатой ни одну сотку, пока наберешь ведерко. Придем домой, помоем, облупим, истолчем – вот и месиво. Или сидишь возле жестянки, лепешки из этой картошки печешь и тут же ешь неведомое лакомство. Если такая лепешка полежит часок – становится как резина, хоть ботинки подбивай… А от отравленных зерен у детишек вспучивались животы, и рос на кладбище холмиков ряд, септической ангиной, кажется, это называлось…
Началась посевная. Прежде всего на колхозных полях – все для фронта. Понимали, отцам нашим под пулями труднее ходить. Собственные огороды вспахивали тоже коллективно. Запрягутся женщины в плуг, мальчишки за плугом, глядишь, за день осилен участок …
Подросла зелень – на нее перешли: крапива, лебеда, коневник – такие большие листки, наподобие фикусовых, носили мешками, как овощи для щей. Напузыришься этих «щей», живот вздувается, а есть все равно хочется. Картошку вместо яичка употребляли. Идет человек, а его ветром качает. Младший братишка умер от истощения… А потом пришло извещение: погиб папа. Маму, как ни крепилась, горе одолело. Плакала ночами, скрывая от нас, и вскоре помешалась. «Тихим» – говорили соседки. Помню, открывала заслонку, заглядывала в печь и, приговаривая: «Кушайте, кушайте, ничего не жалко, белый, сама пекла» – подавала на стол воображаемый хлеб…
А то заплачет, тихо ходит по избе, умоляюще зовет: «Миша, милый, чего же ты не идешь, говорил на один день, а сам…» Или начнет по углам, за шторками искать, причитая: «Ну что же ты опять спрятался, хватить шутить?» – это она папу звала. Скоро ее увезли в районную больницу…
Сестра бросила школу и стала ходить на заработки. Добрые люди устроили ее в городе. Приезжала по субботам, прихватив для нас что-нибудь съестное. Тоскливо, одиноко стало без нее. Да что делать, надо было жить. Братишку забрали в детдом. А я все крепился, жил как мужичок с ноготок, со своим другом Шариком. Хорошая была собака. Умная. Рослая. Никогда ни на кого не лаяла, не кидалась. Шерсть густая, желтая, с золотистым отливом. На огороде у нас рос большой ветвистый осокорь. Когда я залезал на него, Шарик бегал вокруг ствола, становился на задние лапы и, задрав морду, лаял: дескать, слезай, упадешь… Я слезал, садился на землю, а он, положив голову на мои колени, лизал руки, смотрел на меня, как бы говоря: «Ничего, не тушуйся, я с тобой, в обиду не дам и никогда тебя не брошу…»
Иду как-то с вязанкой хвороста домой, слышу выстрел. Сердце словно что-то чует – заколотилось. Бросил хворост, бегу. Возле дома стоит сосед – конопатый культя Терентий и пихает в ружье очередной патрон. Возле него, опираясь на задние лапы, Шарик. Силится ползти, да не может – позвоночник перебит. Кинулся я к нему, а Терентий перехватил, не пускает, мол, бешеный он, не подходи…
А Шарик, как увидел меня, потянулся всем телом, заскулил жалобно, а глаза, как у человека, слезы в них… Смотрит, чуть повизгивая, как будто говорит: «Что ж ты, друг, выручай, не бросай. Видишь, я в беде, помоги…» Только не смог я помочь. Шарика Терентий пристрелил, и уволок к себе во двор. Говорили, что он собак ел …
Всю ночь проплакал я на чердаке, а утром пошел в сельсовет. Оттуда меня отправили в детдом. Из детдома – в ремеслуху. Окончил училище – в армию. После службы – на завод. И вот этот случай. В общем, осудили меня за применение холодного оружья на три года. Пока отбывал наказание, пришло извещение о смерти мамы. Как мне тогда хотелось бежать, посмотреть хоть одним глазом на маму, обнять, потом и самому умереть не жаль. Рвался… Но не плакал… Не было слез, ком застрял в горле, а сам как-будто закостенел… Невольно вспомнил Шарика. Кто я? Кем стал? О собаке плакал, а о матери…
…Мы не перебивали Вадима. Это был поток тоски и печали, вырывающийся из груди, из самого сердца. Глаза его увлажнились. Порой он пытался шутить. Бывают такие минуты, когда люди шуткой стараются прикрыть душевную боль.
Вадим замолчал. Тяжелая тишина повисла в комнате. Кто-то тяжко вздохнул. Тимофей поднялся с нар, переступая неуверенно с ноги на ногу, подошел к Вадиму:
– Нет, Вадик, не засох ты сердцем … Просто стал сильнее, чем тогда.
…Жизнь … Как прекрасна ты и как трудна. Как неожиданна ты в своем многообразии. Ты – дорога, на которой не только гладь, но и камни. Один отпихнешь, о другой ногу собьешь, а через третий опрокинешься… Только разница: один упадет – заохает, другой – ругнется в сердцах могучим русским словом, встанет, отряхнется и столкнет камень с дороги. И чем больше камней окажется на обочине, тем легче будет идущим следом. Но если камень не под силу? Что тогда? Всегда ли дашь точный ответ?...
Молчание. Оно гнетет. Но словно канонада. Как-будто мы все говорим об одном и том же, но не слышим друг друга. Не слышим…
– А дальше? – голос Олега выводит из оцепенения. – А дальше что было?
– А ты не понимаешь, да? – Тимофей постукал пальцем по виску. – Лучше сам скажи: хочешь уйти с трассы? Труд не по нраву?
Олег не обиделся.
– Труд, говоришь? Что ж, давайте потолкуем на эту тему: труд и человек. Да, да, я вполне серьезно. Вот в семью трудящихся вступает молодой человек. Что это значит? Это значит, что он становится на путь созидания. Созидания! Какое это могучее слово. Созидать, строить, вкладывать свое в народное, в наше, выбросив за борт «мое»… Человек поступает на работу. Что для этого требуется? Всего-навсего бумажка – лист поступления. Заполнил наподобие документа на объект, с той лишь разницей, что там заполняются технические данные, а ты заполняешь графы: год рождения, национальность, пол, краткую биографию иногда – и все. Поведут тебя, скажем, к станку: учись, трудись… А это единственный раз в жизни, навсегда, неповторимо. И его надо бы отмечать примерно так, как в ЗАГСе… Но так будет. Обязательно будет. Потому что труд станет мечтой, торжественным днем в жизни. Может, вы смеетесь, думаете: вот распылился … А я скажу: иронии вашей не боюсь. Прежде всего человек – сам себе судья…
– Красиво гутаришь! – съязвил молчавший до того Федор по прозвищу Шатун. – Как на трибуне, весь в отца …
Олег резко повернулся к нему:
– Мне почему-то в голову мысль пришла: позови меня кто куда хочешь – пойду, а с тобой нет. И дела твои – словно галька на морском берегу. Она тоже отполированная, а в дело не годится. Одна к тебе, Шатун просьба: не трожь отца! Не трожь! Понял? На кулак можешь наскочить… Отец мой жизнь за нас с тобой, за Родину отдал. После войны зашел к нам его однополчанин. Вместе в разведке были. Рассказывал, попали они в плен – раненые, а патроны кончились. Вечером на расстрел. Привели на край оврага. Гитлеровский офицер подошел к отцу:
– Ну что, понял, наконец, что дали тебе большевики?
Отец молчал.
– Был ты человек – скоро не будеш …
Отец усмехнулся.
– Чему усмехаешься? Скорой смерти, руссише швайн (русская свинья)?
В нательной рубашке, пропитанной кровью, отец шагнул к фашисту и спокойно произнес:
– А тому! Что даже ты, мразь, признаешь Правду, неотвратимую Правду, только ее надо произносить, сняв головной убор…
Офицер, кивнув солдатам, процедил сквозь зубы:
– Нах хунген (после повесить)!
– Отца увели. С тех пор его никто не видел… А его однополчанин после расстрела остался жив, хотя и весь изрешеченный пулями, отлежался под трупами до прихода наших …
Олег подошел к столу, раскупорил бутылку, налил в стакан, открыл тумбочку в поисках чем бы закусить…
Шатун взял пробку со стола и, рассматривая ее на свет, заметил:
– Опускаешься, дружище, да ладно уж, пей, – и как бы поставив после своих слов точку, насадил пробку на вилку.
Вадим видел, как запрыгали чертики в глазах Шатуна. Он хотел предупредить Олега, чтобы тот не попал в глупое положение, но Олег, опередив его, почти выкрикнул:
– Тебе, Шатало-Мотало, не летать, в лучшем случае не спеша волочить по матушке-земле свою арматуру. Чтобы взлететь, надобно на земле иметь крепкую опору, иначе взлет не возможен …
При последних словах Олег взял стакан и одним глотком выпил его содержимое, поперхнулся, закашлялся… Шатун из-за стола быстро подал ему вилку:
– На, закуси!
Машинально схватив его, Олег отправил «закуску» в рот, пожевал и, вопросительно вытаращив глаза, выплюнул …
Грохнул смех.
– Вы чего? Зачем обижаете Олега? Что он вам сделал? – Голос из дальнего угла прозвучал неожиданно. Смех оборвался. Это был Мидхат. Он раньше всех пришел с трассы, прилег на нары, укрывшись, потому и остался незамеченным.
– Говори, Олег, говори. Правильно говоришь. С закрытым сердцем жить нельзя. Черствым будешь. Одиночкой. Плохим человеком. А ты, Федор, сушняк, к тому же червивый …
Все недоумевали: вроде бы ничего особенного и не было, пошутил Федор, а он…
Некоторое время Олег стоял неподвижно, брови черными шнурками сошлись над переносьем. Потом, как бы массажируя, провел ладонью снизу вверх по виску, откинул волосы, снял со стены гитару, сел. Легко касаясь пальцами струн, взял аккорд. Звуки незримо поплыли по комнате, отдаваясь под потолком, исчезали за окном, сливаясь с несмолкающим воем вьюги. Когда звуки поглотила тишина, пальцы Олега проворно заходили по грифу и он запел:
Милая, скажи мне откровенно,
если в сердце для другого май,
будь ему всегда подругой верной,
а меня, как песню, вспоминай…
– Добре, добре, сынку! – пробасил Тимофей. – Немного, правда, грустновато, да вьюга еще нагоняет тоску. Спой лучше нашу.
– Спой? – поддержали остальные.
Олег, перебирая струны, кинул пальцы вверх по грифу:
Седина в проводах от инея,
ЛЭП-500 – не простая линия,
и ведем мы ее с ребятами…
Постепенно ему стали вторить все, и песня полилась, воспевая труд человеческих рук, суровую таежную жизнь…
Олег внезапно оборвал игру:
– Хотите, письмо одной девушки прочту? До сих пор не знаю, что ей ответить?
– Читай! – как бы приказал за всех Мидхат.
Олег достал из нагрудного кармана сложенный вдвое конверт, вытащил несколько листков, исписанных крупным почерком.
«Вы, наверное, меня уже не помните (единственный вечер!), и, вероятно, очень удивитесь, получив письмо. Считают недопустимым девушке первой начинать переписку с почти незнакомым человеком. Но ведь это же условность! Устаревшее правило приличия, которое давным-давно высмеял сам Александр Сергеевич Пушкин (помните письмо Татьяны Онегину?). Какое же это неприличье, если пишешь человеку, который тебе симпатичен? К тому же мне очень хочется с кем-то поговорить, а более достойного собеседника в наших краях я еще не встретила …
Вот сейчас по радио передают первый концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром – это мое любимое музыкальное произведение. Хочется, чтобы он продолжался как можно дольше, потому что в такие минуты я начинаю совсем иначе смотреть на мир, я вижу его даже закрытыми глазами…
В последнее время меня начинает раздражать буквально все. А почему – сама не знаю. Вроде бы и времени на размышления почти не остается, а тем не менее лезет в голову всякая чушь. Наверное, потому, что в сущности своей я самый обыкновенный обыватель, даже газеты редко читаю. Что-то будет дальше – не знаю. Мне грустно от мысли, что я начинаю привыкать к такому образу жизни, хотя и не желаю этого.
Многие считают меня своего рода патриоткой, мол, сменила город на какую-то глушь, делает хорошее благородное дело. А ведь никто не знает, что творится у меня в душе. Если мне предложат навсегда поселится здесь, то от моего патриотизма останется одна пыль… Не потому, что мне не нравится моя работа. Я, кажется, действительно, нашла себе дело по душе, могу с утра и до вечера заниматься с ребятами, и последней ухожу из школы. Просто я, наверное, никогда не привыкну к деревне, никогда из меня не выйдет сельского жителя… Даже не понимаю, как это люди могут с утра до вечера только и делать, что заботиться о благополучии собственного двора… Говорят: будет хлеб – будет и песня. А почему не наоборот?
… Место в жизни. Люди ищут его. Но не всегда находят ясный ответ. Они хотят трудностей, но в то же время они и боятся их. Они хотят видеть и преодолевать каки– то романтические трудности, а не обычные, жизненные. Они могут своей энергией свернуть горы, но пасуют, встречаясь с обычными невзгодами обычной жизни, не понимая, что в трудностях обычной жизни есть тоже романтика. Они ищут то, что вне их…
А любовь? С незапамятных времен люди по-разному воспринимали и выражали ее. Но не было и не будет точного определения этому чувству. Ни в какую формулу не втиснуть ее значение. Любой глубины философской фразой не поставишь точку. Каждый чувствует по– своему…»
Олег в раздумье облокотился на гитару:
– Вот ты, Шатало-Мотало, к примеру, как бы ответил?
– А я не верю в чувства.
– Почему … если не секрет?
– А хотя бы потому, что сердечность отпускалась мне как хлеб в блокаду.
– Значит, не веришь… А знаешь ли ты, понимаешь ли ты, что без веры – все ничто, хотя не так-то просто верить. Трудно! Тяжелее любого труда. Не напрасно слова «труд» и «трудно» имеют один корень. А много ли вообще сам ты отпускал этой сердечности другим?
– Не считал… Вероятно, потому что мир, на мой взгляд, вроде бани, в которой одни мылятся, другие моются, немногие из них вымылись…
– А себя ты, циник-самоучка, кем в этой бане считаешь? – спросил Вадим. – Уж не банщиком ли?
Все посмотрели на Вадима одобрительно, а Вадим, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Жаль таких, заблудших. Знал я одного парня. Одевался с иголочки. Все в нем было показное, заученное, вплоть до движений. В действительности же мухи ему в рот, извините, в туалет ходили. Но, поди же, опутал хорошую девушку. Когда он представил мне ее впервые, кажется, я озлился и, признаться, позавидовал. Есть же такие, в которых по улыбке определишь чистоту, порядочность. А взгляд, если бы вы видели ее взгляд?…До сих пор других не встречал. Так земля, омытая вешней водой, смотрит, словно новорожденный в синее ласковое небо…
…Не одна песня прозвучала в тот вечер в далекой, занесенной снегом сторожке. Много спорили. Говорили о разном. Большом. Беседа несла в себе тот накал, на который способны молодые характеры. Разницы в возрасте не ощущалась. Было одно: выплеснуть, разобраться в сложном, заветном, смотреть истине в глаза, дружить, любить, не стесняясь, жить нараспашку, с открытым сердцем, наивно или серьезно, но без равнодушья. И если последнее не было сказано, то продумано … И я, зная это, говорю: бойтесь равнодушья и равнодушных, ибо равнодушье неизбежно ведет к застою, пресмыканию, духовному рабству…
* * *
Сон длился недолго.
– Вставайте, вьюга утихла, – тормошил всех Тимофей. – Успеем, ей-богу, теперь успеем, сегодня же пойдем по дефектам … Смотрите, два бульдозера идут на подмогу…
Последняя фраза, как взрывная волна, полоснула по ушам. Вскочив с нар и нахлобучив на себя то, что оказалось под рукой, мы, чуть не сорвав дверь с петель, высыпали из сторожки.
Тайга утопала в сугробах. Деревья казались сказочными богатырями. Снег сверху. Снег снизу. Снежное царство. Неживая, холодная красота. Бесконечная. Коварная …
Рассветную тишину раскалывал рокот, доносящийся из-за реки. Сквозь лилово-мутное марево было видно, как с противоположного берега вползали на лед тягачи…
И словно не было вьюги, мороза, не было мучительных, томительных дней ожидания и тоски от безделья. Все в порядке! Снова за работу! Значит, там, за вьюгой, не забыли, думали …
Подхваченные единым порывом, мы ринулись на лед, навстречу стальным богатырям. И вдруг – треск и приглушенный крик. Внезапно остановившись, словно споткнувшись одновременно, мы увидели, как передний трактор клюнул носом, а затем круто повалился на левый бок. Полуоткрытая дверца кабины столкнулась со льдом и глухо, но резко ударила по голове тракториста, готовящегося выпрыгнуть из кабины. Тело его как-то неестественно сложилось и скрылось вместе с кабиной под водой…
Мгновение все стояли в оцепенении. Затем раздалась нечленораздельная брань и тут же к полынье, скрывавшейся под снегом и теперь поглотившей тягач с его водителем, пружинисто рванулась человеческая фигура…
– Стой! Стой, Вадим! – завопил бригадир. – Пропадаешь?..
Но тот уже на краю льда. Приостановился, словно примериваясь, сбросил с плеч накинутую телогрейку и скользнул в воду…
Медлить было нельзя. Мы бросились к полынье. Тимофей послал двоих за канатом и досками.
Из воды показалась голова Вадима:
– Лом… заклинило… мать его….
Олег уже бежал с ломом.
Секунды длились томительно
Вадим выныривал несколько раз:
– Сейчас… сейчас… канат давай…
Наконец из-под воды показались две головы.
– Тяни …
Тело тракториста медленно вползало на лед …
Вадим никак не мог уцепиться за доски. Одеревенелые пальцы не слушались. А мы опасались подойти к кромке, лед постоянно обламывался. Наконец, Вадим схватил брошенный канат и уже было вылез по пояс, но лед вновь обломился, Вадим сорвался, а перевернувшаяся ледяная глыба ударила его по виску …
Все произошло мгновенно. Не успели мы оттолкнуть глыбу, тело Вадима, потерявшего сознание, течение засосало под сплошной лед…
Ни крика,
Ни слов,
Черная немота давит и давит на плечи, словно весь ты оседаешь к земле …
Что же это такое?
Неужто просто так уходят люди из жизни?
Где же, природа, твоя справедливость?
Ты злорадствуешь, ты мстишь Человеку за его дерзновенность. Но Человек все равно сильнее тебя. Сильнее!
Ты слышишь?
И какие бы козни ты ни строила, мы пойдем дальше и дойдем, непременно дойдем до последней версты, до последней опоры, и донесем до самых дальних мест наше рукотворное солнце …
Ночь прошла.
И ты бессильна возвратить ее.
Мы идем вперед.
Мы не забудем наших утрат.
И когда в дальней дали засверкает наше солнце, переливаясь радугой на лицах людей, один из цветов будет цветом сердца Вадима. Какой? Не знаю. Только не черный. Нет, не черный… Это я говорю – Мадриль, а имя мое означает: «Сын солнца».
…День уже входил в свои права. А мы все еще стояли над полыньей, обнажив головы. Тракторист, которого откачали и завернули в полушубки, стеганки, всхлипывал, кусая губы… И вдруг его взгляд остановился на Шатуне:
– Кавычкин? По какому праву ты здесь? Если мне не врет память, мы вместе с тобой горбатились на одном участке… Значит, сделал из Сереги окорок – и сюда! Ух, стервятник! Сумел, словчил? Там сняли с бригадирства, втер начальству очки, и по собственному желанию… Все знаем. Все! Курган жив на той трассе , где Серега лежит… Значит, люди – ничто? Рубль и фортуна. Значит, собака служит тому, кто ее кормит?
А Вадим? Из-за кого он срок тянул? Он молчал, простил, но мы не смолчим…
Шатун побледнел. Лицо задергалось. Руки его перемещались по телу, но словно не находили опоры…
Страшно было молчание обступивших его парней. Сжатые губы, сжатые кулаки. И лишь взгляды приказывали:
– Рассказывай!
«Убьют!» – промелькнуло в голове.
И тут же показалось, что о том же думает Федор. «Ну и пусть! Пусть! Чем носить повсюду с собой непоправимое, леденящее, постоянный запах горелого человеческого тела, призрак ужаса того, в чьей гибели тебя считают виновным …».
– Не такой я, не такой …
Федор попятился.
– Прислали неопытных. Послал их на ремонт, понадеялся, а линия была не отключенной… Но я не хотел, не хоте-е-е-ел …
Последнее слово, словно узник, раскованный после долгих лет, вырвалось и покатилось в даль, по сопкам…
Людская стена надвигалась… Молча… И было в ней что-то не человеческое…
– Очнитесь! – Тимофей выскочил вперед и раскинул руки. – Мы… не звери…
Федор с ужасом смотрел на его спину, потом медленно повернулся и, переставляя гирями ноги, увязая в сугробе, плугом ринулся напрямую в тайгу…
– Что же это, а, братки? Так и будет он шагать по земле неприкаянным, отшельником? Не могу я так, не могу… Если он – не человек, мы-то кто? Кто? Чистоплюи? –
Олег сдернул с головы шапку, бросил ее под ноги. Подхваченная ветром, она покатилась по косогору, ниже и ниже… И все почему-то смотрели на эту шапку: остановится или упадет на дно?
– Гоните тогда и меня. Мы все виноваты … Год работали, не знали, что творится у него в душе…Он же к нам шел, понимаете, к нам… А вы? Что же вы говорили о вере в человека? Об истинности дружбы? Фраера …
Тимофей побагровел, посмотрел, как ссутулившаяся спина Федора удаляется дальше и дальше. Все перехватили взгляд бригадира, и внутри каждого дрогнуло, как будто что-то оборвалось, холодком прокатилось сверху вниз. …
– Брось! – оборвал Олега бригадир. – Иди… Верни … С нами работал, с нами будет …
* * *
Юность… Ты как костер на ветру. И чем сильнее ветер, тем сильнее ты разгораешься, тем ярче твой свет. Не затухай лишь никогда! Не затухай …