Вы сидите с Таней в ресторане. И официант приносит вам шампанское для влюблённых — подарок от заведения. Вы пробуете, но оно разбавлено тоской, изображать «интеллигентных, сильных и самодостаточных» надоело. Вы заказываете водку. Она некстати располагает к анализу жизни в целом и данной ситуации в частности. Но вы не ведётесь на это, старая тема, а как умные женщины с юмором воспринимаете ситуацию и не портите праздник. В конце концов, вам действительно хорошо друг с другом. Что творится в этот день в душе каждой женщины, знать необязательно. Тебе только немного грустно, что этот же сценарий был и в прошлом году и, возможно, будет в следующем. Не будет. Таня уезжает в Америку. Навсегда. Ты плачешь. Ты готова объявить войну этим дальним странам. Они отнимают у тебя любимых людей. Страны приводят аргументы. Ты отменяешь войну.
Она познакомилась по Интернету с американцем. Весело улыбающийся Майкл из солнечного Сан-Франциско, где, говорят, вечная весна. Вы внимательно переводите его примитивно-оптимистические письма и разглядываете такие же фотографии. У него есть Дом. Дом — это магическое слово, это пароль для «той» жизни, это пропуск в рай. Это не пошло. Это нельзя осуждать: поживите с тридцаток лет в одесском дворике, который со временем, между прочим, стареет, как и мы с вами, и лицом, и телом, хотя и в молодости красотой не блистал, а тут рядом стали вырастать «дома», но в «те» дома почему-то никто не берёт, хотя очереди красавиц и сбивают рыхлый снег с каблучка на его крыльце. Уже занято. Извините, ищите дальше. А ещё лучше обнесёмся заборами, чтобы ещё на въезде надо было пропуск показать. Ага! Пропуска нет?! Так вы из той жизни? Вон! В неё же обратно! Пишите письма на Запад. Пишем.
Таня усиленно учила английский, а ты тихо ненавидела и Майкла, и Америку, но понимала, что объективные данные у господина из Сан-Франциско неплохие. Детей нет. Жена умерла. Это хорошо. Деньги будут течь только в дом и не вытекать на каких-то непонятных бывших по их идиотским законам. Это у нас — встал, отряхнулся и пошёл, а там — ответственность на всю жизнь. Майкл — человек ответственный и заботливый и жаждет на кого-то направить этот поток похвальных качеств. «Татьяна — русская душою...», — вот он уже несмело выводит русские цитаты, одолженные у лучшей из литератур. Потом подоспел Шекспир со своими сонетами. Вы не извращаетесь с переводом. Танька пишет, что польщена. У него есть родители. И у родителей есть Дом. Стоп! Ещё один дом! Нет, такого количества счастья вынести просто невозможно. Козыри просто сыпятся на женщину из колоды карт. 1 дом + 1 дом = 2 дома. В конце концов, он целыми днями на работе. Решено. «Вот только детей у него не может быть, — грустно вздохнула Таня. — По крайней мере, честно сказал».
Я смогу преподавать там музыку. Конечно! И вообще ты приедешь ко мне! И вообще я вернусь! Вот оно! Вот оно наше гордое: «Я вернусь!». Чтобы построить свой дом здесь, чтобы влюбиться здесь, в нашего, от которого беременеешь сразу. Остальные подруги провернут за это время те же операции и вернутся, чтобы... здесь! И будем дружить домами... только совсем другого качества. Таня загорается идеей, но мрачнеет при мысли, что от первого до последнего этапа должно пройти какое-то время.
Приезжает Майкл. Он в общем-то мил и воспитан и свежевлюблён. И документы оформлены после моря крови и нервов. Она получает вожделенную визу невесты, покупает билеты. И вот у вас уже есть Дата. Дата нового расставания в твоей жизни. Тебя уже трясёт от слова «аэропорт», аэропортов стало слишком много в твоей жизни. Самолётик тронется, ты останешься...
Вечер накануне её отъезда. И собраны вещи, и разошлись те многие гости, которые пришли к ней в этот день попрощаться. И уснула мама, устав от нервов, суеты и беспокойства. Единственный ребёнок завтра уезжает. Я скоро заберу тебя, мама! Мы заживём!
Вы выходите во дворик, он уже радостно-грустно ждёт вас. Он услышал новость, уже всё знает, но ему как-то до сих пор не верится. Танька, Танечка, Танюша, ты бросаешь меня, потому что я стар и немощен, я бесполезен, из меня уже не будет толку. И я не могу радовать тебя тем, чем так радовал в детстве.
Вы выросли, девочки мои, время пошло вперёд, вам нужны нормальные условия, современные и комфортные, не надо, не надо довольствоваться мной, я всё понимаю. Но мне так грустно, так больно отпускать вас навсегда. Ведь ты приедешь, Танюша, ведь приедешь? Здесь же мама, Олечка, здесь я буду ждать тебя на нашей зелёной скамеечке, я подчиню её, я выкрашу её в новый цвет. Вот и яблонька принялась, которую мы посадили, я угощу моих девочек яблочками, вы расскажете мне, как вы... Как вы?.. И слёзы, скорые старческие слёзы в его таких добрых, таких любимых глазах.
Мы родились здесь, мы выросли и повзрослели. Родители уходили на работу и оставляли нас в детстве здесь, во дворе, он присматривал за нами, он рассказывал нам сказки, играл с нами в кукол и солдатиков, был с нами всегда рядом, как он радовался нашим успехам, как переживал болезни и неудачи, и поднимал, если падали, с земли, и мазал зелёнкой ушибленную коленку, и дул на неё, и целовал, и что-то приговаривал. Мы взрослели, а он старел. И вот стал совсем-совсем стареньким. И мы ушли от него, по-детски-не-детски эгоистично бросив ради более красивых и дорогих игрушек. Оля купила квартиру в сталинском доме. Таня завтра улетает в Сан-Франциско, где её ждёт новый и современный, но такой чужой дом, дом без детства, дом без памяти, дом без воспоминаний... Но это нормально, нормальный процесс, жизнь идёт вперёд, нечего цепляться за прошлое. Только что ж так больно расставаться с этим старым, некомфортным, непригодным, но таким родным, тем, у кого есть Душа... Знаете, потом мало по жизни будет встречаться с Душой дворов, домов, людей. И чувство неловкости перед ним, как будто предаёшь, а... предаёшь ведь...
«Девочки! Я вернусь, я обязательно вернусь. Я всем вам сделаю вызова, вы все побываете у меня, там на всех Майклов-Джорджей хватит. Мы что-нибудь придумаем, чтобы быть вместе! Чтобы жить как люди!», — Таня захлёбывалась слезами в аэропорту и целовала то маму, то Олю, то Катю.
И потом... Страшная горечь её писем. И полуночные звонки: «Что же я наделала, Оля!».
У Оли было ощущение, что от её души отщипывают по кусочку. Что-то вообще останется? Где вы, любимые?
Она пыталась утешить подругу по телефону, говоря, что это первое время, что всё ещё образуется. Что надо искать плюсы, Майкл действительно заботливый и внимательный, и живут они в центре цивилизации и самом, как говорят, красивом городе Америки. И скоро ты найдёшь работу и будешь давать уроки музыки. Играй в конце концов для себя пока сама, получай удовольствие и не теряй квалификацию.
— Играю, Оля, играю. Но всё чужое тут, хоть и красивое, и весна мне эта вечная не нужна, когда у нас одесское лето. Но это всё не главное. Чужой он мне, чужой человек. И как бы я ни совершенствовала английский, близким и родным не станет. И скучно мне с ним, смертельно скучно. И в постели он полный ноль.
Ты вздохнула. Этого стоило ожидать. Секс с иностранцем (любым!) — на эту тему можно защищать диссертацию — почему-то ещё никто не взялся — видимо, тебе, как самой опытной, придётся.
Они почему-то в постели все одинаковы и так же скучны, как и в жизни, хотя, казалось бы, всё делается с самыми благими намерениями. Они страшно боятся что-то испортить или повредить в тебе или на тебе и поэтому крайне осторожны, как на минном поле. Ты чувствуешь себя дорогой хрустальной вазой, которую холодными и влажными от волнения руками пытаются завернуть в не менее дорогую ткань. Ваза может разбиться (о ужас!), ткань — порваться (кошмар!), и во всём этом буду виноват я, мужчина. Поэтому предельная осторожность! Тебя исследуют, целуют воздух над тобой, что, конечно, способствует моментальному возбуждению, и осторожно касаются в совершенно не тех местах. Всё это страшно долго тянется. И ты уже думаешь, когда это закончится или хотя бы начнётся. Такое ощущение, что они не как нормальные мужчины порнухи насмотрелись, а каких-то эротических фильмов для детей-подростков, где дальше этого этапа события так и не развивались. Ты скучаешь, понимаешь, что пора действовать, иначе ничего так и не произойдёт. Берёшь инициативу и всё остальное в свои руки и показываешь мастер-класс. «O ja! Ja! Das ist fantastisch!». Тебе немножко смешно, потому что ничего особенного ты не делала (особенное припасено для особенных), но приятно, что человеку приятно. А человек уже исступлённо стучится головой о предметы спальни и шепчет слова благодарности на смешной смеси языков. Что тебе от этого всего? Непонятно. И каждый раз одно и то же. Исключений ещё не было. То ли дело наши... Эх... О чём это я?
Оля спустилась вниз, в гостиную. На каминной полке белел конверт. В нём лежало Счастье. Она вынула и положила перед собой билеты в Одессу. «Berlin-Tegel». Привычно знакомый аэропорт, оттуда они улетали в Венецию и Париж, в Таиланд и на Бали, и дальше по миру. Она много повидала. Это потрясающе, это важная часть жизни, это одно из самых больших (и ненаказуемых (!) в отличие от многих) удовольствий, это свобода в конце концов. Но как хорошо, когда из прекрасных путешествий ты возвращаешься на Родину, а не в другое, ещё одно, опостылевшее, затянувшееся путешествие твоей жизни, где ты бредёшь мимо уже приевшихся декораций, встречая на пути героев какой-то не твоей пьесы. И не можешь выучить свою роль, и не можешь достойно сыграть её, а только нелепо подыгрываешь кому-то. Кому? Не узнаёшь и не признаёшь знакомое. Что это с тобой? И водопад чужой речи, падающей ежеминутно на тебя, обдающей холодными колкими брызгами. Зябко.
Тогда в Одессе... Ты продолжала жить, всё больше кутаясь в одиночество. У Кати родилась Алиса. Ты осторожно брала её на руки и чувствовала, что это могло бы быть смыслом жизни. Но не твоей.
Твой военно-полевой роман продолжался. Иногда он появлялся, потом опять месяцами пропадал. Ты реально оценивала своё место в его жизни, хотя, как это ни парадоксально, вы любили друг друга и в то время, когда были вместе, были действительно близки. Так бывает. Или не бывает? Ты перестала ждать его, принимала ухаживания других, внимательных и в общем-то достойных, но все они исчезали, когда появлялся Он. Такие отношения безусловно бодрят, тут не заскучаешь, но как они изматывают, когда действительно любишь, а ты любила.
Ты прилетела в очередную командировку в Берлин. Кристиан Хольц, один из немецких партнёров, встретил тебя в аэропорту. Вы были хорошо знакомы, часто виделись на переговорах и официальных мероприятиях, на банкетах. Он всегда оказывал тебе какое-то особое внимание. Но ко вниманию со стороны мужчин ты привыкла.
Ты выкатилась со своей сумкой в зал и увидела, что он заспешил к тебе. С цветами. Странно. Здесь тебя ещё не встречали с цветами. Это как-то не принято. Деловые отношения. Тебя обычно доставляют в отель и или через пару часов, или на следующий день — переговоры. Потом какой-то официальный обед или ужин, твоя прогулка по Берлину и отлёт. Все мило-любезны, но всё очень в рамках. Тобою явно восхищаются, но дистанцию соблюдают. Тебя это устраивает. Все развлечения — дома, и с иностранцами тоже. Здесь — работа.
Кристиан отвёз тебя на своей машине в отель. Работа начиналась завтра. Он пригласил тебя поужинать. Ты думала, что будет ещё кто-то из фирмы, но оказалось, что это его личное предложение.
Он ждёт внизу. Ты распаковывала вещи, и взгляд упал на маленькое красное платье, которое ты вот уже который раз зачем-то возила с собой, но появляться в нём даже вечером среди сотрудников не решалась. Что ж, вот и случай. Душ смыл усталость перелётов. Ты переоделась и подошла к окну. Вечерний Берлин играл огнями перед тобой. Красиво. Смогла бы ты здесь жить? Наверное, нет.
Зазвонил мобильный. Он! Ты ласково взяла телефон в руки. Ты слушала о командировке в дебри Западной Украины, об ужасах наших дорог с неизбежным гололёдом на них, о том, что машину крутило на месте, и о том, что всё уже позади. Ты слушала любимый голос, глядя на немецкий город в окне с расчищенными удобными дорогами. Внизу терпеливо ждал господин Хольц.
— Соскучился. На домашнем не берёшь трубку. Я завтра уезжаю опять. Хочу тебя увидеть, не могу тебя увидеть. Ты где?
Ты в бессильной ярости дёргала на себе красное платье, бродила по красивому номеру, прислонилась лбом к холодному стеклу.
— Я в Берлине.
Трубка разочарованно замолчала.
— Я не мешаю?
— Ты не мешаешь.
— Что ж, понятно. Жаль. До следующего раза, созвонимся. Целую.
Что ж, вниз. Немец ждёт.
Он предложил тебе первый аперитив в баре отеля. Ты пыталась выбросить из головы предыдущий телефонный разговор, который красочно рисовал тебе встречу и дразнил возможностью «редчайшей духовной и физической близости», настоящей и когда не надо играть. Соберись! Ты здесь. И напротив тебя человек. И вообще в кои-то веки заняты ты, не он. Ты в командировке, ты недоступна. Напротив мужчина. Что ж, подари этот вечер ему. Ты поймала его восхищённый взгляд на облегающем фигуру платье. Игра началась. Но что-то не то. Что-то было в его глазах серьёзное, глубокое, не просто интерес, не просто восхищение внешним, не просто желание... В них было... чувство. Ты удивилась. И заметила, что он нервничает и ему изменяет его обычное чувство юмора, легко играющее, когда вы среди людей, он неловок, неуверен в себе. Он заказывает вторую порцию двойного виски. Ты пытаешься разрядить обстановку, шутишь, но он не ловит этот мячик. Работа. Только не о ней! Завтра она неизбежно наступит. Тогда что же?
Она думала, что он пригласит её в «Borchardt» или «Margaux» — модные берлинские рестораны, где собиралась элитная публика, люди искусства и «околоискусства» и куда «принято» было приглашать. Они ей порядком надоели из-за шума и выпендрёжности, хотя, надо сказать, в уровне им отказать было нельзя.
Но он повёз её в «Ритц», не тот, который в центре, на Potsdamer Platz, а второй, маленький отель-замок, притаившийся на окраине шумного города. Оазис тишины и камерности, роскоши и эксклюзива.
Столик у камина. Свечи. Все атрибуты романтики. И он уже слегка отправился от смущения. И светская беседа течёт в привычном русле. Они сошлись в любви к Франции, импрессионистам, музеям Парижа и французской кухне. Только вот она любит это всё как-то больше теоретически. Не была, но опять хотела...
— Но это совсем не сложно, в следующий твой приезд мы можем слетать на несколько дней в Париж. Твоя виза позволяет это.
Она задумчиво улыбнулась. Покупают. На несколько дней? Как обычно? Но цену неплохую дают.
Шёпот виски в бокале, мерцание свечей на столе, треск огня в камине, кутающийся в дорогую шаль вечер. Вечер здесь.
Его машину развернуло на льду и крутило, крутило. Господи, как это страшно. Всё позади. А что впереди? Очередной фронт.
— Ты уникальная и редкая девушка, я люблю тебя, Ольга.
Ты внимательно посмотрела на него. Очевидно, мы многовато выпили. А завтра переговоры. Пора ехать в отель спать.
Такси везло вас в центр, он целовал твои руки, а ты подумывала, не съездить ли в Париж, коль зовут.
Следующий день не дал тебе ни минуты, чтобы думать о Париже, чьих-то признаниях и даже крутящихся на льду машинах. С 8 утра и до 7 вечера с коротким перерывом на ланч была работа. Вечером вы все вместе, 8 человек из фирмы, были в каком-то итальянском ресторанчике. Но ты мечтала уже только об одном — оказаться в тишине своего номера. Кристиан отвёз тебя туда.
— Завтра я отвезу тебя в аэропорт.
— Ты? Они водителя не дали?
— Я сам, я так хочу. Вижу, ты очень устала, спокойной ночи.
С утра тебе ещё удалось прогуляться по Kurfьrstendamm, посидеть в «Литературном кафе» (Вот уж не думала, что оно станет моим прибежищем? Убежищем? Ну, ещё какое слово? В этом городе, спустя время.).
Кристиан вёз тебя в аэропорт.
— Я не хочу, чтобы ты подумала, что те слова были сказаны под влиянием красоты вечера, твоей красоты.
— Ах, так моя красота тут ни при чём? — засмеялась ты.
— Извини, я не так выразился. Не только. Я хочу, чтобы ты знала, это серьёзно, очень серьёзно. Моя любовь к тебе.
Дальше ты слушала об уникальном сочетании красоты и ума, шарма и обаяния, о высоком интеллектуальном уровне, просто об уровне, о человеческих качествах и даже профессионализме в том, что ты делаешь. Ты это уже слышала. Хотя всё равно безумно приятно. Но ты ехала и думала, почему те двое мужчин, которых ты любила в своей жизни, как-то спокойно констатировали «уникальность этого набора» и шли дальше по своей программе, не забывая, правда, время от времени возвращаться к тебе, а потом взахлёб говорить о пресловутой «высшей степени близости и понимания», обрывая её на полуслове. Улетая, уезжая, оставляя. Чтоб интереснее было? Больно ведь опять...
Самолёт унёс тебя в Одессу.
А дальше события разворачивались стремительно и страшно. И ты не могла понять, как может быть так.
Мама умерла. И солнце померкло для тебя над этим городом, а над другими его и не было... Страшная пустота внутри. Это не одиночество, теперь есть с чем сравнить. Одиночество — это отсутствие кого-то, пустота — это уже невозможность присутствия. Одиночество — ещё надежда, пустота — уже смирение.
Новое одесское кладбище. Где-то там, за городом, вдали уже и от этого города, и от нас, людей. Холод и ветер степи и запах свежего горя. И каждый раз ты приезжаешь и видишь неумолимую стремительность заполняемости. И твоё конкретное, самое больное, самое горькое горе. У пустоты даже нет слёз, потому что у неё вообще нет ничего человеческого.
И рвала бы ты душу, да не раздробить её — задеревенела... И, как будто сзади, за тобой, обрубили корни и вытолкнули куда-то. Не во взрослую жизнь, ты давно уже в ней была... В пустоту, в безвременье, в «бесчеловечье», во мрак. Сняли сзади страховку — лети, куда хочешь, если смотреть так. Ты — ничья дочь, ты — ничья жена, ты — ничья мать. А кто ты?
Люди проходят мимо, и у всех свои заботы...
Ты возвращаешься домой (домой?), в тот дом, двор, где жила она, где так долго прожила и ты, прежде чем упорхнула во взрослую жизнь. На почтовом ящике её фамилия. Ты открываешь ключом дверь. Квартира хранит тепло. Чьё? Автоматически. Это скоро пройдёт. Тепло отсюда уже унесли. Остались предметы, не решающиеся взглянуть тебе в глаза. Ты открываешь шкаф и зарываешься в её платья. Ворох одежды, он хранит ещё её тепло и запах. Ты вдыхаешь запах любимого и дорогого человека, которого никогда больше не увидишь. Он не улетел далеко в поисках лучшей жизни (дал бы ему Бог! — не дал), его нельзя будет услышать даже по телефону, даже много лет спустя, даже отдав многое — не принимается ничего. У пустоты свои звуки — только твоё эхо. Так ты и стоишь, обняв мамины платья — платья молодой и красивой женщины, которая их уже никогда не наденет, и никакие другие тоже. И вспоминаешь самое страшное — смерть на твоих руках, когда вдох идёт, а выдоха уже нет. Ты идёшь на кухню и взгляд твой падает на яблоки. Яблоки весёлыми (!) румяными бочками смотрят на тебя. Ты принесла ей их, это последнее, что она захотела, а ты обрадовалась и неслась с яблоками с «Привоза». Её нет, а яблоки остались. Они пережили её. И тут у тебя хлынули слёзы. Ты схватила нож и стала кромсать эти такие живые, такие полнокровные яблоки, ты изрезала себе руки, ты уничтожала фрукты грубо, гадко, бесполезно, и, испачканные твоей кровью, но всё равно так отвратительно живо (!) пахнущие ты выбросила их, прочь, прочь отсюда. Ты пошла к мусорному контейнеру на улицу и швырнула их туда. Как будто бы можно было что-то изменить...
Возвращаясь назад, ты встретила Его. Двор стоял, опираясь на старый кран, вы плохо видели друг друга от слёз. Ты подошла, и он обнял тебя. Но ничего не мог сказать, только часто вздрагивал старым немощным телом и гладил твои щёки, вытирал твои слёзы, а ты — его. Так вы и стояли.
— Езжай отсюда, детка, прошу тебя, езжай!
Ты отстранилась и удивлённо посмотрела на него.
А потом были фотографии с лицами любимых людей — а людей уже нет. А вот и твои детские — ты у мамы на руках, она прижимает тебя к себе. Руки, мамины руки. Такие тёплые и живые, такие красивые и молодые. Потом худые, потом восковые, потом со свечкой. Почему? Они уже не обнимут, уже не защитят, они уже не утешат, не ободрят, не накормят, не дадут тепла и ласки, не наберут твой номер телефона. Как ты, Оля? Как ты долетела, Оля? Там, наверное, холодно. Ты взяла тёплые вещи, Оля? Ты не голодна? Кто с тобой рядом? Есть ли кто-то с тобою рядом, Оля?
Вот и мои детские тетрадки — первые школьные тетрадки с первыми пятёрками, с первыми ошибками. Господи, кто-то же хранил это всё, это было кому-то нужно... И этот твой белый локон между листов — как в детстве прикоснулись к щеке поцелуем, её поцелуем. И твои детские книжки, которые вы читали вместе, по которым она учила читать тебя. Сожжёшь это всё? Да, кроме фотографий всё сожгу. Внутри большой костёр пылает, подкинем дровишек, разгорится напоследок, да и всё. Пустота потом прохладой пройдётся, пустота...
А жить-то надо. Телу уже нелегко тащить груз несбывшихся надежд, пришпорим же его, ведь когда финишная прямая, слава Богу, неизвестно. Надо заполнять дни какими-то ничтожными событиями, суетиться в муравейнике жизни и не думать, не думать, не думать...
Без семьи. Это состояние. Ведь только в ней тебя любят такой, какая ты есть, и просто за то, что ты есть. Может, это и есть любовь? Может, так не у всех. Но у тебя было так. Забрали. Попробуйте найти замену, понатыкаетесь на «чужих», они острые такие...
Где ты? Ты не находишь себя в этом таком любимом тобою городе. Что стало с ним? Что стало с тобой? Неужели только твоё личное горе так изменило всё вокруг? Почему постепенно все стали такими чужими друг другу, даже родные? Почему, только потеряв главное, ты наконец поняла, что давно в общем-то растеряла и всё остальное... Где этот общий дух, который сближал вас? Который помогал выстоять в трудную минуту? Его нет, люди стали уходить, а те, что остались, поизмельчали как-то. Прервалась связь времён.
На работе хотели дать отпуск, чтобы ты могла как-то (?) прийти в себя. Но ты попросилась в командировку. Надо что-то делать, что-то делать, чтобы не сойти с ума. Лекарства те же: время и перемена мест, лиц, событий.
Ты улетела в Берлин. Но водоворот работы как-то не отвлекал, не лечил, а истощал тебя. Всё казалось бессмысленным, люди раздражали. Что-то надломилось внутри, ты стала искать опоры вне себя. Соберись в конце концов! Вперёд, на переговоры, они важны.
Ты раскладывала листы на столе, но почему-то текст плыл у тебя перед глазами. Но ты хорошо знакома с ним, ты сможешь, сможешь донести информацию до других. Пе-ре-вод-чик.
Что-то кружится голова и не хватает воздуха. Надо открыть окно. Здесь душно. Вот они и пришли. Все расселись, беседа потекла, и какое-то время всё было даже нормально, и тебе казалось, что ты совладала с собой. Хотя ты заметила озабоченность в глазах Криса Хольца, он не спускал их с тебя. «Я плохо выгляжу», — мелькнула мысль. Он ничего не знает. Никто здесь не знает, что произошло у меня. И вот опять стало нехорошо, физически нехорошо. Мама! К горлу подступили слёзы, ты поняла, что сейчас расплачешься, что твоё личное прорвалось сквозь эту деловую маску и затопило собой этот стол с бумагами. Катастрофа!
— Entschuldigung!
Ты вылетела в коридор. На ватных ногах ты подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу, слёзы лились.
Палата. Большая палата. На много человек. Но в ней занята только одна кровать. Поднимите подушки повыше! Уже нечем дышать! Откройте окна! Нет! Закройте окна! Вот и рассвет. Вот и конец.
Она в чьих-то объятиях. Кто-то обнимает её, пытается успокоить. Она подняла мокрое от слёз лицо. Кристиан.
— Что случилось, Ольга?
— Я маму похоронила неделю назад.
— Почему ты здесь?
— Я думала, так будет лучше, я думала, я справлюсь.
— Этого бы никто не смог. Почему ты здесь, в чужой стране? Почему рядом с тобой никого нет? Почему ты пытаешься быть героем? Я сейчас сам закончу там, я объясню всё по прайс-листам.
— Нет!
Оля достала зеркальце и стала приводить себя в порядок, потом, не глядя на Криса, вернулась в кабинет.
Этот день наконец-то закончился. Переговоры закончились. Всё уже позади. Ни на кого не глядя, ты собрала вещи и ушла. В номере отеля ты переоделась в джинсы, отключила мобильный и, швырнув его на стол, ушла.
В Берлине шёл дождь. Ты поймала такси и поехала на Kurfьrstendamm. «Литературное кафе». Ты сидела у окна и пила вино. Мокрый мир по ту сторону стекла. Какая-то безучастность. К тебе. Всего.
Ты бы хотела в Нему, на руки, в руки, зарыться в Него и замереть так хоть на какое-то время. Но ты не знаешь, где он. И не будешь звонить, хотя хочется. Завтра опять самолёт. Туда, назад. Надо заняться продажей квартиры. У тебя будут деньги, можно куда-то поехать не в командировку, а отдохнуть. Куда ты поедешь? Ты будешь продавать квартиру своего детства в любимом городе, любимом дворе. И что? Хранить её, как реликвию, реветь над буквами на почтовом ящике? Человека-то нет. Человека. Прочь, прочь отсюда. Уже всё равно. И ты почувствовала, что внутри тебя стало что-то застывать. Ты глотнула вина. «Стать тем, что никому не мило... О, стать как лёд!». Разве это возможно? И тут ты почувствовала, как Берлин обкладывает тебя со всех сторон, перед глазами замелькали красные флажки. Охота началась. Другой город захотел забрать тебя к себе, сделать другим, спасти. Спасти?
В «Литературное кафе» вошёл Кристиан Хольц. Он сел за твой столик и заказал виски.
— Там всё в порядке? Я слишком быстро ушла, я знаю. Что они говорили?
— Всё в порядке. Действительно. Не волнуйся. Ты молодец.
— Зачем ты здесь?
— Чтобы забрать тебя туда, куда ты захочешь.
— У меня на завтра билеты в Одессу.
— Мы их сдадим. Я говорил с Одессой. Они дали тебе двухнедельный отпуск, говорили, что сами предлагали, ты не захотела.
— Это так.
— Но теперь всё улажено. Куда ты хотела бы поехать?
— Почему ты думаешь, что я поеду с тобой?
— Я прошу об этом. Я хочу как-то облегчить тебе этот период, отвлечь. Это помогает, поверь. Ты не против Корсики? Ты говорила, что любишь Францию. Тебе не Париж сейчас нужен. Поедем туда потом. («Поедем туда потом», — про себя повторила ты.) Там необыкновенный покой, уединение («С кем?»), красота, там сейчас тепло.
— У меня с собой только 2 деловых костюма.
— Мы всё купим («Мы», — повторила ты.).
Молчание длилось долго. Ты допивала вино. Он нервно крутил в руках свой бокал.
— Оля?
— Откуда ты узнал, что я здесь?
— Мы едем?
— Да, Крис, едем.
Берлин подмигнул тебе за окном и захлопал в ладоши.
Вы ехали и ехали дальше на юг. За окном мелькала Германия. Вы останавливались в отелях, смотрели города, ты открывала для себя мир. Он отвлекал, он действительно отвлекал тебя, это ему удавалось... Миру... Он боролся за тебя.
Радость путешествия и твоей свободы в нём, радость познания. Италия. Ты влюбилась в неё с первого взгляда, с первого домика, с первого дворика, итальянского дворика. Жизнь потихоньку стала вливаться в тебя.
Паром переправил вас вместе с машиной из Италии на берег Корсики. Франция. Любимая, изысканная, дорогая, неповторимая. Вы похожи с ней, Оля, поэтому тебе так комфортно здесь. Но... только в качестве путешественника... конечно. Ах, как ещё неискушена, неизбалована была ты тогда, как смотрела на мир и удивлялась, удивлялась и радовалась, и открывала его для себя.
Скалистые берега Корсики. Почти нет песчаных пляжей. Со скал ты ныряешь, уходишь в лазурную воду и плывёшь, и что-то отпускает тебя... Он был прав.
Уединение. Здесь мало людей. Сезон ещё не начался. Элегантное французское солнце будило вас, чтобы предложить красоту утра, морскую гладь и тишину.
Отель, в котором вы остановились, располагался прямо на скале. По лесенке можно было спуститься к небольшому песчаному пляжу, спрятанному от глаз всех. Всех и не было. Отель был на шесть номеров. И вы были там одни. Прямо из номера выход был на просторную террасу. По вечерам отсюда можно было наблюдать закат. Вы пили корсиканское вино, говорили, он пытался узнать и понять тебя, ты тоже пыталась. Иногда получалось. Вы занимались любовью (чем? чем? ты занималась?) в номере отеля и на безлюдном пляже. Тебе показалось, что силы и желание жить возвращаются к тебе. И в то же время ты становишься какая-то другая. Спокойная, уравновешенная, холодная, европейская... разве это ты? Как-то всё равно стало.
Ты примерила себе какой-то чужой, странный образ, и он вдруг пришёлся впору тебе... И как-то уже не отодрать...
И она вышла замуж. Как за угол. И ветер равнодушно потрепал её по плечу.
Ты летела в Одессу. Чтобы проститься. Но затаить мысль о возвращении, тешиться с ней или утешать ею себя — какие глаголы похожие. Что ж тогда осталось бы, если бы не эта мысль — спасательный круг (тот, из детства, с пиратами — помнишь?).
У тебя было несколько недель. Квартиры уже были проданы. Ты паковала какие-то дорогие тебе вещи из прошлого и отправляла их в Германию, их оказалось немного. Ты стала чрезвычайно бережно относиться ко времени, ведь это время, оставшееся «для здесь». И опять с болью считала дни. И опять у тебя была Дата, дата принятия уже твоего решения. И, несмотря на суматоху перед отъездом, находила время гулять. Каждый день гулять и наблюдать и впитывать в себя чарующую прелесть этого города. А он грустно шелестел листвой, а он, ты так чувствовала, каждой клеточкой чувствовала, не хотел расставаться с тобой. Вот именно с тобой не хотел. Он уже многих потерял и так ко многому привык, но его болевой порог не притупился, ему всё равно так мучительно больно терять каждого, буквально каждого из нас. Ты задумчиво перебирала руками улицы, как струны, и шептала им — обещала, — я вернусь, я вернусь. Другая я. Я другая. Вернусь.
Ты гуляла с Алисой по Французскому бульвару и что-то рассказывала ей и заглядывала в её карие глазки. Тебе так хотелось, чтобы она запомнила тебя. Когда вы увидитесь в следующий раз... она будет... чуть взрослее? Взрослее?.. Старше?
Вы сидели с Катей и её мужем Серёжей на кухне и вспоминали, смеялись, грустили и пытались запомнить... что? Да вот это состояние, когда так просто и хорошо с друзьями... вместе, и когда вы все говорите на одном языке и понимаете друг друга... даже когда молчите.
Я и сейчас это ценю, сейчас, а не только потом. Потом такая тишина наступит — стук собственного сердца — как колокол к вечерней...
Я давно уже не включаю дома музыку, потому что боюсь, что не услышу, как зазвонит телефон. Хотя он никогда не звонит. Но всегда у меня в гостях, он, этот молчаливый друг, которого как ни развлекай, а ответа не услышишь. Где-то звонит телефон. Это у соседей. Опять. Опять. Значит, связь в этом мире ещё существует. А я-то думала... прервалась. Кажется, жизнь прервала связь только со мной.
Тебя что-то упрямо выдавливает из тюбика своего уютного немецкого домика, и ты спешишь наружу, где дождь и непогода, подальше оттуда, прочь... куда?
Вот так ты и оказалась здесь. Что ты помнишь ещё из последних дней там. Встречу с Ним.
Он приехал из какой-то очередной командировки, а завтра должен был ехать в следующую. Но на этом стыке Судьбе всё-таки удалось всунуть Встречу.
— Я завтра уезжаю.
— Когда планируешь быть?
— Через неделю, не раньше.
Ты знала, что в ящике стола лежат билеты. Билеты туда. Билеты, в первый раз в жизни в один конец. На послезавтра. Так это последняя ваша встреча. Ещё в ящике стола лежит обручальное кольцо. Он не знает. Ты скажешь. Сегодня? Завтра утром? Конечно, завтра. Ведь есть ещё этот вечер и эта ночь, которые остановят время, оттеснят всё на второй-десятый план. И он курит на твоём балконе. Как обычно.
— Почему картины сняла со стен?
— К ремонту готовлюсь.
— Понятно...
Ты отдавалась этой ночью по-особенному, даже не со страстью, с надрывом... Который заметил даже тот, кто не замечает ничего вообще, даже того, что его сердце превратилось в кусок льда, услышал даже тот, кто не слышит, как рушится мир вокруг и обломки сыпятся на него. Смахнём их с чела!
— Каждый раз с тобой думаешь, что вот это вершина, что лучше уже не может быть, а потом наступает следующий раз, и ты понимаешь, что здесь вообще нет вершин, есть просто следующий уровень, и он всё выше и выше. Я не только о сексе говорю, а вообще о качестве наших встреч.
— Ты знаешь, между ними такие промежутки, что, по-моему, забываешь, на каком уровне был в прошлый раз. Просто каждый раз — как первый. Вот и острота восприятия. Просто в прелести новизны. Ты вновь открываешь для себя человека, вспоминаешь, как он, оказывается, хорош.
— Я не забывал. Наоборот, я и стремлюсь и предвкушаю, потому что знаю, однозначно знаю, что будет очень хорошо.
Ты наслаждалась общением с Ним в перерывах между занятиями любовью (наконец-то это слово здесь уместно). Ты любила. Он любил. В ящике лежало обручальное кольцо. Его подарил тот, кто тоже любил...
И вновь, и вновь сладкая нега ласки и невозможность оторваться от этого тела. Хочется оставить его в себе. Навсегда. Что это? Заговены перед немецким постом? Ха! Если бы ты знала, сколько он продлится, ты бы не вылезла из этой постели до отправления самолёта. Не надышишься. Ни воздухом любимого города. Ни запахом любимого человека. Твой выбор сделан.
— Что с тобой, родная? Такая необыкновенная нежность, что даже как-то тревожно.
Ты не ответила. Он уснул. А ты ждала рассвета.
Утром вы поехали завтракать в «Пикник». Город уже давно проснулся и жил своей жизнью, и весело шумел, и спешил по его, города, делам, и здоровался с прохожими, и желал им доброго дня, они улыбались в ответ. Одесса.
В «Пикнике» в этот час было тихо. Вы сели за ваш любимый столик в углу. Он пил эспрессо, курил и смотрел тебе в глаза тем ошалевшим от ночи любви взглядом, который на самом деле так шёл ему, так чудесным образом менял его, молодил, очеловечивал, но так редко возникал в его глазах. Но сегодня он был там, а ты пыталась запомнить, сохранить его в себе, чтобы увезти и это с собой, уже в ручной клади памяти, не выпуская из души, туда...
Ты надпила зелёный чай. Горько.
— Я вышла замуж.
Его взгляд съёжился и постарел. Сразу. Ты отчётливо увидела боль. Она смотрела на тебя. Пару секунд. Всё прошло.
— Поздравляю.
Молчание длилось слишком долго...
Вот они, сильные, они не спрашивают, за кого, они не унижают себя этими вопросами. Они уже совладали с собой, оделись в броню и готовы к восприятию любой информации.
— Я уезжаю в Германию. Завтра.
— Зря. Зря ты это делаешь. Не твоё это. Вернёшься. Или будешь маяться там. Хотя... Всё может быть... Да нет, не ты это, сама знаешь и сама сто раз говорила и про одесскую девочку, и про душу, и про «здесь», и про «там». Что ты делаешь? Зачем? У тебя есть квартира, работа. Едут те, кому здесь нечего терять.
— Ты думаешь, что я ещё не всё потеряла? Ты уверен в этом? Если ты о работе, то её можно лишиться в любой момент.
— Но и там, Оля, можно лишиться работы в любой момент.
— Там по-другому.
— А ты знаешь, как там? Давно ты стала требовать от судьбы пожизненных гарантий? Я повторяю, это не ты. Я не узнаю тебя.
— Я сама себя не узнаю. Но всё уже сделано. Я вернусь. Но другая. Не такая, как я сейчас. Я добьюсь всего там и вернусь, чтобы построить свою жизнь здесь.
— Ты уверена, что это тот настрой, с которым уезжают? Грубо говоря, ты хочешь поиметь Германию и испортить жизнь какому-то человеку, чтобы вернуться в родной город в лаврах и на коне? Венок давить не будет? И опять это не ты. Ты не умеешь так действовать. Да и не будешь. Ты погрязнешь в Германии по уши и уже не вытянешь себя оттуда, а приехав сюда через пару лет, будешь брезгливо морщиться, увидев пыльные мостовые.
— Нет!
— Да! Ты бежишь от ситуации, тяжёлой, но которую надо было просто пережить. Кто-то ею умело воспользовался и оказался в нужное время в нужном месте в роли спасателя. Или ты хочешь сказать, что влюблена?
— Ты знаешь ответ.
— Знаю. Потому что знаю тебя. Или не ты твердила, что духовная близость с любым (!) иностранцем для тебя исключена по определению. Что-то изменилось? Она возникла?
— Нет. Ты прав, я просто бегу. От одиночества и безысходности здесь, от себя такой. Я хочу что-то изменить.
— О, да ты не знаешь, что такое одиночество «там», тебе «здесь» весёлой суматохой покажется (как он оказался прав!).
— В конце концов, я буду там не одна, я еду к человеку, который меня любит. Я попробую.
— Успехов! Квартиры продала?
— Да.
— Ты сожгла мосты, Оля. Я не думаю, что ты вернёшься. Дай тебе Бог счастья там, но я слишком хорошо знаю тебя и не уверен в успехе этого предприятия. Неверный ход. Не на то делаешь ставку.
Кто-кто, а он знает, что ты привыкла делать ставки душой, а не подвернувшимися под руку предметами.
— Мой тебе совет, если ты уже приняла такое решение. Построй свою жизнь там, если уж выбор сделан, постарайся правильно и красиво организовать её, пусть сначала через боль и стиснутые зубы, пройдёт, привыкнешь. Страна разумная и неплохая, она поможет тебе. Муж поможет тебе, я уверен, и не добивай его в припадках нашей никому не нужной ностальгии, твоего субъективного остро-болезненно-чувствующего восприятия всего вокруг. Стань другой, обрасти оболочкой, пора наконец взрослеть, Оля, такая, как ты здесь, ты там не выживешь: или станешь другой, или... не хочу об этом. Я верю в тебя.
Он довёз тебя домой. Машина остановилась у парадной. Он повернулся и прижал тебя к себе. Вы поцеловались. В его глазах промелькнуло что-то человеческое. Ты не успела поймать.
— Самолёт завтра в 15:30. Может быть, ты проводишь меня?
— Я сегодня уезжаю в командировку, я говорил тебе об этом.
— Но я думала, если я... (Заткнись! И выйди достойно из этой машины. Она не повезёт тебя в аэропорт.)
— Извини, я не могу. Это важно.
— Ну что ж, пока.
— Пока. Удачи!
Ты ушла.
Катин муж вёз тебя в аэропорт. А Одесса расплакалась дождём, не смогла сдержать слёз. Ты уезжаешь... И ты, Брут! А ты считала улицы, вот как их ещё много осталось до аэропорта. Твой переулок. Серёжа, не спрашивая, остановил. Ты выскочила. Провела рукой по мокрому почтовому ящику — капли на буквах маминой фамилии. Ты обняла старый кран, ты прижалась к акации, к яблоне. Ты ждала. Он должен почувствовать, что ты пришла попрощаться. Двор вышел к тебе, но тебе больно и стыдно было смотреть в его глаза. Он обнял и перекрестил тебя. С Богом! В путь!
Ты огляделась вокруг ещё раз. Здесь прошло больше двадцати лет твоей жизни, здесь знаком был каждый камешек и выступ. Но... «здесь» уже не будет. Этого не может быть. Из бывшей маминой (твоей) квартиры вышла чужая женщина, ты поняла, что жизнь идёт дальше. Всё. Ты сжала его руки в своих, поцеловала в лоб и бросилась прочь, не оглядываясь.
В машине все молчали. Только Алиса тихонько читала какой-то стишок. Ты смотрела в окно.
Аэропорт. Вы обнялись. Последнее, что ты запомнила, — удивлённые Алисины глазки, когда ты стала уходить. Господи, неужели это делаю я? Неужели это я? Катя плакала. А ты, онемев и одеревенев, смотрела на них. Ты превратилась в кусок дерева. Госпожа Хольц. Хольц означает по-немецки «дерево». Ты стала госпожой «Дерево». Каково? После пламени-то.
Ты подошла к каминной полке и открыла белый конверт. Берлин–Вена–Одесса. Улыбнулась. Ты приезжаешь на 2 дня раньше его. Ты — 31 августа, в последний день лета, туда, «домой», к ней, в неё. Он прилетает 2 сентября из Нью-Йорка на 4 дня. После его отлёта у тебя будут ещё 2 дня в Одессе.
Как всё будет? Ты так много раз в жизни представляла себе эту Встречу, думая, что она уже в принципе невозможна. Но вот и он летит туда, в Ваш город детства. И у тебя, и у него 2 встречи: с городом и с тобой.
Подарки куплены и упакованы. А ещё у тебя был конверт, в котором лежала ваша фотография, тогда, когда он 14 лет назад прилетал в Одессу, сделанная в снятой Валерой квартире, и та его школьная записка, она тоже лежала рядом. Память упакована, ленточками завязывать не будем... Не праздник ведь...
Крис вёз тебя сизым немецким утром в Tegel. Это вторая твоя поездка одной во время вашего брака. Хотя всегда была возможность, никто тебя в свободе не ограничивал. Так почему же? Всё равно было... Хольц-дерево. Первая поездка — уик-энд в Париж, который ты устроила себе. Расскажем о нём позже. Сейчас у Оли не тот настрой. Они сдают багаж и в руках у неё остаётся маленькая сумочка, в которой лежит тот самый конверт с кусочком прошлого, который она зачем-то упорно и бережно сжимает в руках и тащит через границы.
Крис целовал её и пытался заглянуть в глаза. «Обязательно позвони!». И вдруг:
— Ты вернёшься, Оля?
— Не знаю, позвоню, — сказала ты и пошла к своему Gate.
Ну вот, ты, как всегда, оставила его в бодрящей тревожности. Зачем? Злая немецкая девчонка — деревянная кукла с пожаром внутри, который никак не сожрёт эти дрова. Свезло ему с тобой, конечно, редчайше.
Пристегните ремни! Не курить! Gute Reise! Счастливого полёта!
Европа плыла внизу под тобой, отпустила. Отпустила? Легко отпускать то, чем владеешь, оно возвращается. Или не так?
Часть II
Город
«Деревья срублены,
Разрушены дома,
По улицам ковёр
Травы зелёной...
Вот бедный городок,
Где стала я влюблённой,
Где я в себе
Изверилась сама.
Вот грустный город-сад,
Где много лет спустя
Ещё увижусь я с тобой, неразлюбившим,
Собою поделюсь я
С городом ожившим,
Здесь за руку ведя беспечное дитя.
И, может быть, за этим белым зданьем
Мы встретим призрачную девочку-меня,
Несущуюся по глухим камням
На никогда не бывшие свиданья».
О. А. Ваксель
«Вдруг ослепляет и словно делает тебя другим это откровение — Город. Ты понимаешь, что готов быть в нём последним псом или несмышлёным ребёнком, что город этот стоит больше, чем все боги и все до единого болота Германии».
Х. Л. Борхес
Города... они... как... люди... Встречи с иными ждёшь в радостном нетерпении, и замирает душа и тянется, чтобы или навеки срастись, слюбиться с Ним, родным, близким тебе, тем самым настоящим, которого ждала, которого вот таким и представляла, или смущённо-разочарованно отпрянуть, пробежать, пролистать, понимая, что не то это, и тем уже никогда не будет... За красивыми фасадами, как и за привлекательной внешностью, порой скрывается лёд равнодушия. Отойдите на расстояние! А я обнять хотела... И наоборот, в маленьком и неказистом промелькнёт вдруг такое что-то отчаянно родное, что прикипишь сердцем — и отпускать не хочется... Город... Человека...
Ты летела на Встречу. Европа нудила дождём, ворчала и куталась в облака. И тут разошлись тучи, и перед нами боттичеллевская Весна — Одесса, Одессочка!
Сентябрь в Одессе. Сентябрь в Одессе. Сентябрь в Одессе. Я могу повторять эту фразу бесконечно. И нежное шуршание, с которым природа сбрасывает свои одежды, и её загорелое тело под ними в бликах неяркого осеннего солнца, особый цвет осени — коньяк в бокале. Не пейте залпом! Пусть солнце входит в вас по глоточку. Вам будет тепло, вам будет светло, оно изменит вас, изменит мир вокруг. Запомните эти ощущения — такая нежность может быть только в сентябре, в Одессе. Она обнимет вас, она будет ласкать вас... ведь правда, невозможно же всё время ласкать только саму себя. Вот и другие руки нашлись...
Самолёт коснулся колёсами земли. Ты напряглась в кресле. Ты прислушивалась к себе, искала «те самые» ощущения. Неужели внутри так пусто? Что же с тобой стало, Оля? Почему ты так исчерпала себя к этому времени, износилась, изошлась? Пустой бокал, не разбитый, но пустой. Тошно. Нацедите немного любви, душа пить просит...
Ты вышла. И пахнуло прямо в душу тем самым одесским сентябрём. И встряхнулась она, улыбнулась, ожила. Стал таять лёд окоченевшей души — потекли её слёзы.
И такую вот тебя ошалевшую, зарёванную схватили в охапку родные руки — Катя, Серёжа, тебя тормошили, обнимали, целовали. А тебе не верилось. А ты радостно разбрасывала вокруг слова на родном языке, как будто заново училась говорить. И хотелось обнимать их всех, и родных и просто наших, даже этих встречающих, и таксистов, всех людей, понимающе глядящих на тебя в аэропорту. Не ты первая.
— Машина нужна?
— Спасибо, мы на своей.
Серёжа укладывал её багаж в машину. А она осматривалась вокруг. «Аэропорт» — надпись по-русски. Нет, вы не знаете, что это такое. И я не желаю вам узнать. Надо жить и состояться на своей родной земле, тогда вы будете в гармонии с собой. А так... брак какой-то получается... Путешествуйте! Много! Радостно возвращайтесь, и не надо чтобы надписи на родном языке царапали вам душу, не позволяйте с ней... так... душа ведь...
Оля прильнула к окну машины, родной город пробегал за стеклом, спешил на встречу с ней и, конечно, хвастался новым. Да, он был узнаваем, но... уже другой. Взметнулись вверх этажи новостроя, и здесь, и там, и здесь. А вот этого уже нет. Она пыталась понять, нравится ли ей, но разобраться во всём можно будет, получив полную картину, пройдя и прочувствуя всё самой, а не из-за окна машины, куда ты спешишь? Так интересно ведь.
Оля гадала, какую дорогу выберет Сергей, чтобы добраться до Уютной. Да, правильно, по Малой Арнаутской он не поехал, он оставил встречу с этой улицей ей одной.
Они въехали в центр. Как он изменился! Оля вертела головой во все стороны, пытаясь получше рассмотреть. Почти все первые этажи зданий отданы под магазины и кафе, кое-что отреставрировано и перестроено, оно соседствует с чем-то полуразрушенным и вопящим о помощи. Что-то не так. У неё внутри шевельнулось какое-то неприятное чувство. Раньше этого контраста не было так видно? Не было? Что-то не так...
Они подъезжали к отелю. Этот район было вообще не узнать. Красивые новые дома, большие, видные такие. На месте тех старых, добрых, из детства...
Они подъехали к «Отраде». Великолепный особняк на месте уже не помню чего, перед ним фонтанчик. Оля изумлённо оглядывалась. Вот это действительно красиво. Отель гармонично вписывался в «уютную» улицу.
— Отдыхай, разбирай вещи. И, если у тебя нет других планов, мы приглашаем тебя к себе на ужин, — сказала Катя.
Оля смутилась.
— Да что вы, я не хочу вас напрягать, я хотела пригласить всех в ресторан.
Катя с Серёжей переглянулись.
— Слушай, по нашим ресторанам ещё за эти дни находишься, они действительно хороши. Только вот сегодня, в первый вечер твоего приезда, позволь принять тебя по-нашему, по-одесски. Я столько всего наготовила. И мне это в радость. А слово «напрягать» оставь для своей Европы, ты в Одессе, ты у друзей, тебя так долго ждали, и это нормально — «напрягаться» для любимых, или ты забыла?
Ты всё поняла. И тебе даже стало стыдно. Но ты честно забыла, что может быть «так». Напомнили. Ты поспешила поблагодарить.
— Когда за тобой заехать?
— Вечером, когда вам удобно.
— Тогда в семь Серёжа будет ждать тебя здесь, а я буду дома накрывать, — и Катюша ещё раз обняла тебя. — Мне не верится. Мне просто не верится, что ты здесь, я уже думала, что ты никогда не приедешь.
Серёжа передал твои вещи вышедшему портье, обнял тебя:
— До вечера!
Ты пошла на рецепцию. Красивая девушка заулыбалась:
— Добро пожаловать в отель «Отрада».
Ты улыбнулась в ответ. Господи, какой контраст с тем, что было много лет назад. В воспоминаниях всплыл ночной визит в «Магнолию» и «вежливость» местного администратора, пропитанного социалистическим хамством (или своим личным?). Тогда сервис во всех областях жизни оставлял желать лучшего. Ты чувствовал себя, за свои же деньги, зависимым буквально от каждого, кто преграждал тебе путь перед дверью куда бы то ни было.
А что сейчас? Сейчас в красивом и дорогом отеле ты получишь и здесь, у себя на родине, предупредительность и вежливость, чистоту и порядок. Но что за пределами отеля? Этого ты пока не знаешь. Пока из Европы ты перебралась в не менее европейский оазис. Ты другая. Стала. Как много вопросов...
Девушка показала тебе отель. Во внутреннем дворике бассейн. Окна твоего люкса выходят на эту сторону, здесь особенно тихо и солнечно. Столики одного из ресторанов расположились у бассейна, другие — на просторной террасе. Красивый бар и ещё один ресторан. Везде свежие цветы. Камерность и уют отеля импонировали тебе и, казалось, очень подходили как место долгожданной встречи.
Ты поднялась к себе в номер. Багаж уже был там, но ты не стала его разбирать. Только выудила из сумки купальник, полотенце и пляжные вещи. Скорее! Море ждёт. Ты же в Одессе!
Ты моментально переоделась и через пару минут была уже внизу, выбежав из отеля, свернула направо. Дорогу ты знала хорошо. Хотя она преобразилась по всему пути следования, у тебя просто широко открывались глаза.
На Морской за огромным забором виднелись крыши великолепных особняков. Вот это да! Ты дошла до угла, где начинался спуск к морю, и упёрлась в красивый многоэтажный дом, смело нависающий над обрывом. «Вид оттуда, должно быть, потрясающий, — подумала ты. — Да вот не съедет ли дом к морю вниз, как-то уж очень смело».
Ты рассматривала дом, но наконец-то повернулась влево и... зажмурилась от блеска, которым ослепило тебя море, миллионами огоньков приветствовало тебя, радовалось, ликовало. Добро пожаловать! Ты дома! Ты сбежала вниз. Дорога, кстати, была такая же плохая и неудобная, как тогда, в детстве. «Могли бы и сделать, между прочим», — промелькнула мысль.
А вот и твой пляж. Белые шезлонги. Яркие зонтики. «Пляжи, наверное, теперь частные», — подумала ты. Перед тобой вырос небритый парень в шортах:
— Вход 20 гривень.
Только сейчас ты сообразила, что не успела поменять деньги. Но ты же в Одессе, не думаю, что это проблема.
— А евро возьмёте?
— Охотно.
С пяти евро тебе ещё полагалась сдача. «Недорого, — подумала ты. — Хотя, наверное, для людей, которые здесь живут...».
Ты уселась на шезлонг и обхватила колени руками. Море плескалось перед тобой. Как хорошо. Такого чувства не было, глядя на моря-океаны других курортов дальних стран. Таиланд. Бали. Крит. Пальма-де-Майорка. Мальта. Кипр. Корсика. Египет. У них тоже есть моря. Приветливые, чистые. Но только твоё родное Чёрное море: порой капризное, порой грозное, порой задумчивое, порой ласковое может «так» встречать тебя. Ту, которая выросла на его берегу. Сюда маленькую приводила тебя мама, учила плавать. Сюда ты приходила с девочками: искупаться, позагорать, погулять, поболтать. Доверить морю свои тайны, рассказать о своих переживаниях. Тебя слушали. Ты была с ним один на один. В последние годы, когда ты жила здесь, это было часто. Ты приходила сюда одна и разговаривала с морем, а оно нагоняло волны к твоим ногам, а оно утешало, давало силы и совет, успокаивало и заверяло, что всё будет хорошо. Ты верила ему. Оно никогда не предавало тебя.
Ну что ж, вы давно не виделись, пора и обняться! Ты с разбегу бросилась в родные объятия. Здорово! Господи, как будто и не уезжала...
Ты плыла и море ласкало тебя, как умеют только любимые, и чувствовало тебя, как могут только они. Ты дома. Ты дома. Дома ты... Совсем не хотелось выходить, ты гладила его руками, а оно ластилось и резвилось, и трогало тебя. Одесская девочка домой вернулась, знакомые все лица...
Тепло. Ты не куталась в полотенце, а просто мокрая, удовлетворённая опустилась на него. Солнце сквозь ресницы.
— Вася! Выйди с моря! — закричала тучная женщина недалеко от тебя.
Ты со смехом села и стала искать глазами Васю. Упитанный одесский ребёнок бил ножками по воде и не реагировал на призывы. Ты бы задушила в объятиях и Васю, и его маму! Какие милые люди на этом пляже!
Ты ещё не успела лечь, борясь с проявлениями нежности к соседям по пляжу, как совершенно одесско-морское «Кукуруза! Горячая кукуруза!» подняло тебя опять.
Помнишь, как в детстве? Она обжигала руки, с неё сыпалась соль, и она была такой вкусной и как-то такой неотделимой от солнца и солёного моря вокруг, от добрых рук, которые протягивали тебе её.
Ты остановила женщину и на оставшуюся с пяти евро сдачу купила пшёнку. Взяв один кочан, ты подошла к Васе:
— Возьми!
Вася сначала недоверчиво взглянул на тебя, потом бочком подошёл и взял:
— Спасибо.
Подбежала его мама:
— Да что вы, спасибо! А он спасибо сказал?
— Да, у вас чудесный мальчик.
Вася вылез из воды, уселся на песок и стал жевать.
— Вы, наверное, не отсюда? — поинтересовалась женщина.
— Почему? — удивилась ты. Отсюда. Здесь родилась и выросла. — Угощайтесь! — ты протянула ей пшёнку.
Ты увидела, что истратила ещё не все деньги, и, поднявшись наверх, купила в ларьке пиво. Ты взяла кукурузу и пиво и подошла к «охранникам пляжа», их было уже двое. Ты улыбнулась.
— Угощайтесь, ребята!
— Спасибо. По какому поводу праздник?
— Я вернулась.
— Надолго уезжали?
— Очень надолго.
— Оно видно.
Ты опять улыбнулась и, не задумываясь над их словами, пошла собирать вещи. К сожалению, надо уходить. Тебя ждёт вечер с друзьями, но перед этим хочется успеть ещё что-то. Домой? Нет, не сегодня. Съезжу-ка я на Дерибасовскую.
Ты поднялась в свой уютный номер, стала разбирать вещи, достала подарки для сегодняшнего вечера, раздумывала, какое платье надеть.
Ты вышла на балкон, солнце уже клонилось к закату, порозовевшие облака смущённо поглядывали на отчаянно красивый город, который тоже раздумывал, какое платье надеть к сегодняшнему вечеру, а пока был просто так, без ничего, дерзко великолепен: бронзовый загар, солёный привкус моря на губах, запутавшиеся светлые волосы. Ты поймала себя на мысли, что не хочешь идти в душ смывать с себя море, хочешь пропитаться им, оставить его в себе. Запах. Его запах. Ты обняла себя за плечи. Хорошо...
Зазвонил телефон. Ты подняла трубку. Крис интересовался, как ты долетела, желал хорошего вечера, передавал привет друзьям. Он спросил, успела ли ты уже что-то увидеть. Но тебе не хотелось рассказывать ему о своей встрече с морем, это слишком интимно, ты поспешила закончить разговор. В конце концов, ты не для того сюда приехала, чтобы тратить время на разговоры по-немецки. В душ. Привести волосы в порядок. Вызвать такси. И вот ты уже едешь в центр, да, в самый центр твоего Города. Ты опять прильнула к стеклу и удивлялась, как всё-таки Он изменился. Очень много строилось. Это бросалось в глаза. Рядом со старыми домами вырастали огромные многоэтажные комплексы. Но они были как-то сами по себе, а Город — сам по себе. Или это так с первого взгляда кажется? Твоего, уже, увы, постороннего взгляда.
Центр. Красивые витрины магазинов. Любимая Пушкинская, уже одетая в дорогую европейскую одежду, но по-прежнему родная и такая же красивая. Ты как-то успокоилась. За окном пробегали до боли знакомые улицы центра, где-то преображённые, где-то прежние, где-то уже Европа, где-то ещё Одесса, где-то ещё трогает, где-то уже нет.
Дерибасовская–Преображенская. Ты вышла на углу и с волнением направилась на встречу с Городом, где, как не здесь. Родная булыжная мостовая. Преобразившийся Город. Раньше здесь были художники с картинами. Интересно, где они сейчас? Ты шла и чувствовала, как тепло (!) разливается внутри тебя. Это таки да Он, твой Город. Он так же хорош, нет, он прекрасен, и дух остался, вот здесь остался, я чувствую его и... всё будет хорошо, я спокойна за него.
Ты разглядывала людей, какие они? Стали ли они другими? Они такие же нарядные, но, кажется, меньше улыбок на лицах, а может быть, мне это только кажется, хотелось бы...
Ты немного расстроилась, увидев, что из «Воронцова» (ресторана) сделали зал игровых автоматов, очень красивое кафе было и очень вписывалось в Дерибасовскую, какие чарующие вечера были у тебя в нём, когда-то тогда, в молодости, и Встреча Нового года, и Встреча с Ним...
«МакДональдс» в середине улицы всё опошлил, не на самой центральной улице надо было эту американскую дрянь размещать. Однозначно, ошибка. Ты шла дальше. Свернула к Оперному. Катя уже писала тебе, что после многих лет реставрации его наконец-то открыли. Да, очень красиво. Им всегда можно было гордиться. Ты рада за него.
Ты вышла на Приморский бульвар, подошла к Дюку. Как всегда, фотографирующие и фотографирующиеся. И опять встреча с морем, наш любимый панорамный вид с Потёмкинской лестницы, ты стояла наверху. Многоэтажное здание, новый отель, тебе так показалось, не вписывался в этот привычный нам вид. Ты обернулась и улыбнулась Дюку, а он — тебе. И вспомнила, как спешила сюда когда-то на свидания. Свидания обычно назначались здесь, у Дюка или у Музкомедии, от этих двух отправных пунктов особенно приятно было гулять дальше по Приморскому и Французскому бульварам.
И сейчас здесь, на бульваре, гуляют влюблённые, обнявшись. Жизнь идёт своим чередом. И это прекрасно. Ты получала настоящее удовольствие, слушая мелодию этого удивительного, родного, тёплого одесского вечера, последнего вечера лета. А сентябрь уже был на подходе, а он уже спешил на встречу с Городом, который так по-особому преображался в нём, жил в нём, запоминался в нём той своею особой тихой прелестью, тем задумчивым очарованием. Люблю его.
Ты вернулась в отель, в семь Серёжа забрал тебя оттуда. Вы отъехали от центра, ты заметила, что строительство ведётся и здесь.
— Как много строят в Одессе. Это ведь хорошо, это для людей. Или очень дорого, недоступно?
— Очень дорого, Оля. Можно брать кредит, но вот под что его получить и где взять уверенность, что твоя работа позволит тебе выплачивать его.
— Но их так много, кто же всё это покупает?
— В Одессе достаточно богатых людей, ты же знаешь, да и из других городов покупают квартиры и дома у моря в курортном городе.
Ты задумалась. Кто-то будет жить вот в таких красивых домах, а кто-то — продолжать в старых и хрущёвках. Какой контраст. Раньше все были приблизительно одинаковы, не было такого расслоения общества. На память пришли почему-то Шанхай и Каир, где невообразимая роскошь соседствует с такой же невообразимой бедностью. В Европе не так. Конечно, и там есть и роскошь, и бедность. Но вот средний уровень, класс между ними — большинство, и он достаточно силён и обеспечен. Другая организация жизни, наверное, правильная? Да, изменился твой родной город...
Вы приехали. Катя радостно распахнула двери. Вы ещё раз обнялись в прихожей, и тут ты увидела Алису, которую помнила маленьким ребёнком, ей не было и двух лет, когда ты уезжала. Сейчас перед тобой стояла высокая девочка-подросток с длинными каштановыми волосами, и только карие глазки выдавали ту малышку из детства. Ты часто говорила с ней по телефону, знала об её успехах в школе, Катя присылала фотки, но ты всё равно удивилась, как быстро растёт и меняется человек, как быстро летит время.
Ты обняла её. «Ну, здравствуй!» — и протянула ей пакет с подарками.
Сначала были примерки привезённых подарков, радость и благодарность, весёлая суматоха. И заструился вечер. Наш, чудесный и родной. Вы сели за стол. Господи, Катя столько всего наготовила! Как отвыкла ты от таких «приёмов». Поначалу ты пыталась устраивать что-то подобное там, в Берлине, для немногих друзей Криса, а потом и своих коллег-приятельниц. Это вызывало... удивление. Да, им нравилось, кому ж не понравится. Но как-то ты поняла, что это... слишком, это как-то неуместно. Это для них как экзотика, что-то вроде похода в тайский ресторан. Они это попробуют, поблагодарят, но перенимать не будут. В следующий раз все пойдут в ресторан каждый за свой счёт.
«Русские вечера» не прижились в Берлине. Ты поняла, что больше не хочешь делать усилий и напрягаться, ты станешь как все, так проще.
Друзей, ради которых ты хотела бы делать это, стараться, что-то организовывать, так и не появилось. Те немногие «наши», которых ты знала там, ни на какой уровень так и не вышли, перебивались социалом и случайными заработками «по-чёрному», жаловались на жизнь, завидовали и озлоблялись. Других повстречать тебе не посчастливилось. Жаль.
Немцы же продолжали оставаться немцами. Их жадность и «скучность» уже завязли у тебя на зубах. Хватит того, что тебе удалось перевоспитать мужа, проделать то же самое с нацией, понятно, не удастся. Так ты и жила по законам того общества, отчаянно пытаясь оставаться собой и мириться при этом с людьми и обстоятельствами вокруг, а душа просила кого-то и чего-то другого, а она не унималась, протестовала, она хотела чего-то человеческого: поступков, отношений, порывов, эмоций, действий. Не было. В нашем понимании, не было. Ты можешь хотя бы здесь перестать анализировать свою немецкую жизнь?
Одесский вечер тёк. Дверь на балкон была открыта. Ветерок игрался с занавеской, она впускала его в комнату, и всё вокруг наполнялось ещё по-настоящему летней теплотой, но... какой-то порыв — и уже чувствуется дыхание осени. В ожидании... сентября.
— Ты уже была дома? — спросила Катя.
— Нет, оставила это на завтра.
— Из твоей квартиры сделали магазин, надстроили второй этаж.
— Магазин чего?
— Верхней женской одежды. Вход с переулка, не знаю, правда, может быть, оставили и со двора.
— Ты не заходила туда?
— Нет, не могу. После того как и ты, и Таня уехали оттуда, я стараюсь вообще не проходить тот перекрёсток.
— Как же Он?
— Не знаю, Оля, не знаю, жив ли, боюсь зайти и узнать плохие вести, всё изменилось здесь, сама увидишь, и далеко не всё в лучшую сторону.
— Я, кажется, уже успела это заметить.
Ты рассказала, как была на море и в центре, но это были приятные встречи, а какие-то бросившиеся в глаза детали, ты просто старалась пока не думать о них, не пытаться анализировать. Ведь это всего лишь сегодняшний первый поверхностный взгляд после усталости дороги.
— Завтра 1 сентября, мы ведём Алису в школу, уже пятый класс.
— Пятый уже. Как у неё с немецким? Ты уже что-то думала об её будущем?
— Это прежде всего ей решать. Но я бы не хотела, чтобы она уезжала. Учится она хорошо, и с немецким, и с английским дружит, а там посмотрим. Я бы очень хотела, чтобы она добилась чего-то здесь.
— А это возможно, самой добиться чего-то здесь?
— Да, Оля, я думаю, что и тогда, и сейчас такой шанс человеку всё-таки дан. Надо просто суметь им воспользоваться. Я верю в неё.
— Я хотела бы пойти завтра с вами в школу.
— Конечно. Утром мы заедем за тобой.
Ты с удовольствием пробовала приготовленные блюда. Одесская домашняя кухня: фаршированная рыба и шейка, печёночный торт, икра из синих. Изыски европейских «храмов гурманов» просто меркли рядом с нашими приготовлениями. Так вкусно не было уже бесконечно давно.
За угощениями и разговорами вы и не заметили, что стрелки перебежали уже в осень, сентябрь тихой поступью прошелестел за окном. Алиса спала в соседней комнате, ты осторожно прикрыла дверь.
— Когда Костя прилетает?
— Да уже завтра.
— Серёжа может поехать с тобой в аэропорт, забрать его. Или ты хотела бы одна?
— Ещё не решила, Катюша, завтра скажу тебе.
— Как ты настроена?
— Ещё не настроена, хотя времени мало осталось. Хочу этой встречи и, конечно, волнуюсь, 14 лет прошло, мы оба изменились, хотя я и тогда не успела узнать его, понять, какой он.
— Он будет жить в твоём номере в «Отраде»?
— Нет, у нас разные номера. Думаю, сначала нам нужна эта дистанция, её всегда можно преодолеть, но у каждого остаётся своя территория, своя раковина, в которую можно забиться.
— Не насиделись ещё по ракушкам? Хотя ты права, так лучше.
— Я сама подойду к школе, там же совсем близко, не надо за мной заезжать. Значит, в 8:30?
Катя прижала тебя к себе.
— Не верится, просто не верится, что виделись сегодня и увидимся завтра, путешественница ты моя...
Такси мягко скользило по ночному, притихшему городу, во многих окнах ещё горел свет, наверное, родители заканчивали последние приготовления деток к школе. Ты вспомнила, как когда-то в этот день гладились передники, пришивались воротнички, собирались портфели. Вспомнила свои первые сентября и то, самое первое, когда ты шла в первый класс.
Переднички, воротнички. О чём это я? У них сейчас и формы-то, наверное, нет. Ещё бы пионерский галстук вспомнила и как с гордостью носила его и не хотела застёгивать курточку, чтобы все видели, что ты — пионерка! Времена меняются. Чем они гордятся сейчас? Новым компьютером или мобильным телефоном? Что они читают, что смотрят? Читают ли что-то кроме школьной программы вообще?
Ты вошла в свой красивый номер. Одесская сентябрьская ночь терпеливо дожидалась тебя на балконе, ты прихватила с собой плед — не замёрзнуть бы! — она усмехнулась — не замёрзнешь.
В бассейне плескалась луна, звёзды смущённо перемигивались, а ночь не обращала на всё это внимания и уделяла его только тебе, сегодня только тебе... Хорошо...
Ты, закутавшись в плед, сидела на балконе. Было уже поздно, но не хотелось ложиться, не хотелось терять здесь время на сон. Тебе казалось, что ты общаешься с городом буквально каждую минуту, с того момента как сошла с трапа самолёта, общаешься, даже когда погружена в свои мысли, когда говоришь сама с собой (старая привычка — не избавиться), ты всё равно говоришь с Ним, и не чувствуешь, совершенно не чувствуешь себя одинокой, как один на один с Берлином, в котором ты растворилась, увязла (кто-то говорил мне эти слова...), но частью его не стала, какая-то автономия внутри, такие «вольности» государство обычно может только терпеть, любить не будет...
К счастью, Крис часто уезжал в командировки, а ты редко ездила с ним, оставалась одна в своём-чужом доме, готовилась к урокам, слушала любимую музыку, танцевала, разжигала огонь в камине, наблюдала за ним, пила, писала... Ты вела себя как оставшийся наконец-то в долгожданном свободном одиночестве ребёнок, когда взрослые ушли и можно делать то, о чём мечталось, а потом замести следы, показать сделанные уроки и продолжать хорошо себя вести, чтобы опять разрешили побыть самому... побыть самим собой...
В Германии преследовало желание «вырваться» — глагол вообще из лексикона подростков, хотя уже установлено, что ты немногим отличаешься... В один из таких приступов ты когда-то «вырвалась» одна в Париж (почему не в Одессу?).
Ты прилетела в пятницу, ещё утром у тебя были пары на курсах, и Крис забирал тебя, в машине уже лежала собранная сумка, вы торчали в пробке по дороге в Tegel, а проказник-подросток уже вовсю ликовал у тебя внутри, уже предвкушал, как «вырвется». Ты ещё не придумала, как будешь шалить, но точно знала, что будешь. Ну и что, что у тебя забронирован интеллигентный «Ритц», не то он ещё видал. И Диана была здесь когда-то так непростительно счастлива, правда, недолго...
Благие намерения приличного туриста осмотреть в очередной (6-й!) раз все дежурные достопримечательности, заклеймённые взглядами и фотовспышками армии среднестатистических туристов-обывателей, рассыпались в прах и покатились по парижской мостовой, звеня и подпрыгивая.
Ура! Я никому ничего не должна. В Лувре и д"Орсе я была ровно 5 раз. Спрятавшийся в тебе ребёнок запротестовал и взял верх — ура! — вместо этого пойду трескать самые вкусные в мире круассаны с шоколадом (я знаю, где их пекут) — а скучным и серьёзным взрослым мы ничего не скажем, и они не будут смотреть на меня своими умными немецкими глазами и качать головой. Вырвалась! Годы немецкого плена не смогли вытравить мою живую душу. Пардон, мадам, не слишком ли вы? Выбирайте выражения. Не хочу!
Ты сидела за стойкой бара с видом на Нотр-Дам в маленьком чёрном платье и пила кальвадос. По-моему, эту фразу можно пробовать на вкус — и как? Осенние яблоки в мокрой траве, горечь и сладость, мягкость чёрного кашемира, невозможность разобраться в себе, послевкусие от сочетания Парижа с кальвадосом, невообразимая радость от каждого глотка. Вперёд, дальше!
Русский ресторан недалеко от Эйфелевой башни, всего четыре столика, говорящие по-русски официанты, н е (!) пытающиеся изобразить колорит, обжигающая душу водка, такие же по воздействию слова русского романса, его смущённые, совсем чёрные глаза. Ты пьяна и одна в этом городе, и это потрясающе!
Ночь. Проливной дождь. Последний подъём на Эйфелеву башню — ты успела! Ты там, наверху, вместе с дождём — город раскрывает зонтики внизу, только огоньки не прячутся... Ощущение истерического счастья, вот здесь и сейчас. Дорога в отель. Заблудилась несколько раз. Не буду брать такси. Я сама. Найду. Прилипшее к телу платье. Мокрые волосы. Наверное, потекла тушь. Плевать. Карту размыло дождём. Ничего не вижу. Хочется ещё выпить. Вандомская площадь в потоке дождя. Никого. Ты, шлёпающая по лужам. Вид отеля несколько отрезвил тебя. Швейцар поспешил к тебе с зонтиком.
— Мерси!
Ты стояла на рецепции и с тебя стекала вода. В лифте было зеркало, лучше бы его там не было, — а впрочем, всё равно. Горячая ванна, гостеприимность французских простыней — почему вы одна, мадам? Сегодня так хочу, а завтра, пожалуй, исправим!
Утро на Монмартре. Сакре-Кёр в золоте восходящего солнца. Крепкий чёрный кофе, теснящий головную боль после вчерашнего, выталкивающий её наконец совсем. Запах свежих круассанов на тарелке перед тобой, ты надломила один.
Он вошёл в кафе. Ты застыла с чашкой в руке, внутри вдруг забегали какие-то весёлые муравьи и стали щекотать тебя, ты улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, подошёл к твоему столику и заговорил. Ты до сих пор не можешь понять и вспомнить, как вам удалось общаться и так хорошо понимать друг друга. Он, как и большинство французов, говорил только на своём родном языке и владел парой десятков английских слов (и то хорошо!). Твои знания французского ограничивались лексикой меню шикарных ресторанов и фамилиями импрессионистов. Английские слова приходилось подыскивать, к ним на помощь отчаянно пытались прорваться немецкие — нет уж, хоть тут без вас обойдёмся!
Клод был начинающим фотографом, ему 25 — ты не ожидала такой первой свежести. Что может сказать этому французскому ребёнку женщина на десять лет старше его, непонятно какой национальности, с чёрт-те чем творящимся в душе этим ранним утром на Монмартре? Оказывается, ничего особенного говорить не надо. Он уже очарован тобой. Странно, ты, вроде, и не особенно в форме и не особенно на уровне.
Вы пробовали понравиться, пытаться сказать что-то умное и остроумное на английском языке, которым в принципе не владеете и собеседник тоже, и одновременно пытаться справиться с абстинентным синдромом? Надеюсь, вы прониклись ситуацией?
Оказывается, всё спасает его юный возраст, потому что для него возможно и просто абсолютно всё. И вот вы уже смеётесь и без умолку болтаете. Завтрак окончен, он перехватывает счёт и уводит тебя из этого кафе. Ты расслабляешься. Ты с мужчиной.
Он показывает тебе свой Париж, в котором он родился и вырос, который отличается от туристически заштампованного объекта исследования.
Вы блуждаете узкими улочками латинского квартала, и наслаждаетесь простором большого кольца бульваров, и просто сидите на ступеньках Мадлен. Он приводит тебя в кафе, где выставлены его работы. Потрясающие снимки. В основном Париж: в свете фонарей, с высоты птичьего полёта, в туман, в дождь, весёлый, задумчивый, радостный, одинокий, родной, чужой, шикарный и скромный. Его Город. Интересная девушка на фотографиях. Чёрно-белые снимки, глубокие, разные, на твой взгляд, талантливые. Ты говоришь ему об этом. Клод улыбается. Ты слабеешь.
Вы пьёте какое-то потрясающее вино. Силы медленно возвращаются, ты подозреваешь, что они будут тебе нужны. Он приводит тебя в свою или не свою? — какая разница — квартиру-студию. Вы начали целоваться ещё на улице, потом долгий подъём, не прерывая поцелуй, к нему куда-то наверх, ты ничего не успела осмотреть, значит, оно не важно, он второпях сбрасывает на пол альбомы и вещи, подо всем этим оказалась кровать. И вас накрыло. Секс, секс, секс... до изнеможения, до дрожи в руках, до приятной мышечной боли в бёдрах, до жажды и голода, до онемевших губ, до бесконечности...
Ты не понимала, какое время суток, слабо надеясь, что свой самолёт ты всё-таки ещё не пропустила. Где-то валялась твоя сумка, в ней несколько раз звонил мобильный, ты пожалела, что не выбросила его вообще. Так бывает. Но «так» никогда не бывает долго. Ты любовалась его красивым телом, а он твоим. Ты собирала по квартире свою одежду, нашла сумку, выключила телефон.
— Останься на ночь, прошу.
— Проведи меня, пожалуйста, в отель.
— Конечно, если ты так хочешь.
Вы брели по ночному городу, тебя слегка пошатывало от слабости.
— Вандомская площадь? «Ритц»? Ты так богата?
— Нет, я просто русская.
— Наверное, поэтому только три дня. Но какие!
— Они такие благодаря тебе, «Ритц» здесь ни при чём.
— Можно показать тебе утренний город?
— Я бы очень этого хотела.
— Придётся раньше встать.
— Я не уверена, что вообще буду ложиться, просто нужно привести себя в порядок, поэтому я иду в отель.
Опять зеркало в лифте.
Ты выглядишь значительно лучше, чем вчера, хоть и обессилена. Приятная усталость, ошалевшие озорные глаза... Когда это было в последний раз с тобой? Не помню...
Он забрал тебя следующим утром, больше ты в отеле не была, едва успела в понедельник к самолёту. Так бывает.
На память об этом уик-энде остались фотографии. Потрясающие чёрно-белые снимки, сделанные Клодом в его студии. На них была ты. Без ничего. Разглядывая их, ты вспоминала, как он снимал тебя. Французское дитя забавлялось с фотоаппаратом, а ты подумывала, не будет ли виден на снимках целлюлит на бёдрах. На фотографиях его не было, может, он исчез на время съёмок из-за сильной концентрации счастья в маленьком помещении студии? Барокамера счастья. Сеанс закончен. Выходите.
Ты прилетела в Берлин и столкнулась лицом к лицу с... самой собой. Взрослая немецкая девочка скучно кивнула тебе. Знаем! Знаем! На то он и уик-энд, потом будни наступают, по-другому ещё не было. Но что-то внутри тебя ещё протестовало, отвоёвывая себе минуты свободы, и его невозможно было унять. Ты светилась счастьем. Но каким-то запретным, невозможным, совершенно невозможным здесь счастьем, которое ты привезла оттуда, но понимала, что здесь оно не приживётся, климат не тот. И в том, как оно слабело и таяло на твоих глазах, было что-то беспомощное и грустное.
Крис понял всё сразу, взглянув на тебя. Он смущённо отвёл глаза, встретившись с безумными твоими. И такую тебя, зацелованную, залюбленную другим, привёз домой. Что ж, надо приходить в себя. Жизнь продолжается.
— Я вижу, ты прекрасно провела время. Я рад за тебя.
Всем уже раздали пристойные немецкие маски и все расселись в круг поиграть в жизнь. Ты отчаянно теребила свою в руках, потом надела.
— Телефон не отвечал.
— Я была счастлива.
— Ты так давно не произносила эту фразу. Я повторяю, я рад. И, если так хорошо, то ты можешь ещё...
Он осёкся под твоим насмешливым взглядом. Немецкий мазохизм — это нечто особенное... Он бесполый...
Почему сейчас, сидя здесь на балконе в Одессе, ты вдруг вспомнила всё это. Вспомнила какую-то отчаянность этого счастья и такую его режущую остроту, что проникла она через эту твою замороженность? Отмороженность? Значит, ещё может быть так? Но ранка быстро затянулась и больше пробовать ты не стала. Почему? Ты же грешишь тем, что любишь повторения.
Твой русский надрыв. Помнишь, как Он, тот, говорил тебе перед отъездом: «Стань другой, такая, как ты есть, ты там не выживешь. Я верю в тебя». Но ты не выжила...
Интересно, что с ним? Как он? Буду ли я звонить ему, когда Костя уедет? Впрочем, я, как и 8 лет назад, вряд ли застану его. Герой, несомненно, носится по баррикадам, чтобы чем-то заполнить свою жизнь и не дай Бог не сделать кого-нибудь счастливым. Тоже цель жизни, между прочим, новая, модная такая... Отправляйся спать, злая немецкая девчонка, Одесса уже устала слушать твой полуночный бред.
Утро. Робкое, несмелое, тихо ступающее в этот город, проводящее лучиками-ручками по глазкам домов. Как Оле-Лукойе, дующее золотой пыльцой в них, только чтобы не уснули, а проснулись... Вы, сладко спящие сони! Я открою свой разноцветный зонтик и начнётся сказка одесского сентябрьского утра, у него их много, послушайте, пожалуйста, не спите! И вот уже от нежных прикосновений утреннего волшебства растворяются ставни домов, сентябрь позвякивает связкой ключей — к каждому свой. Запрыгивает в поливальную машину, и она радостно плещет в личико заспавшейся красавице, та жмурится, воробьи истерически чирикают... и... ты просыпаешься... от полноты жизни.
Оля уже была на море. И вот эта встреча была другой, именно такой, как она ждала...
Людей не было. А были Оно и Она. И море не задавало ей вопросов, и она была благодарна ему за это! Хотя... здесь уже никого и нет, кто будет ей их задавать... Вопросы остались в прошлом, люди тоже... Но ты продолжаешь мысленные монологи и, как ни странно, диалоги, хотя те, к кому ты обращаешься, на самом деле уже никогда не ответят. Ты очередной раз тратишь себя на моделирование несуществующих ситуаций, на подготовку нереальных встреч, продолжая общаться и встречаться... с самой собой... Как нелепо...
Зачем, зачем всё это опять здесь? Когда ты наконец-то разговариваешь с настоящим собеседником — море рядом.
Ты идёшь к школе. Это совсем близко от твоего отеля. Это ведь вообще «твой» район: здесь ты жила, училась, пробегала по этим улочкам, здоровалась со знакомыми людьми, ловила ответы и улыбки, знакомые коты приветливо жмурились, а ты наслаждалась «своей обстановкой», а ты была в «своей тарелке», как рыба в воде, как... на Родине, как там, где душевно комфортно, и думаешь, что так будет всегда...
К школе спешили нарядные дети с не менее нарядными родителями. Цветов, показалось тебе, было меньше. Форма у детей изменилась (и слава Богу!), но она была. Ты вспомнила, как в детстве вы ухищрялись как-то приукрасить, перешить ту безликую одежду, которую предлагали магазины. Даже удавалось.
Вы встретились с Катей и Серёжей. Алиса была так хороша в синем пиджачке и юбочке, тоненькая и высокая, каштановые волосы забраны в хвостик. Уже почти девушка. Какая же она будет, когда я приеду в следующий раз?
После торжественной части, которая мало чем отличалась от программы 25-летней давности, вы прошли в школу. На входе стояла охрана, пускали не всех. Тебе стало как-то неприятно.
— Что поделать, Оля, вынужденные меры, здесь наши дети. Бывали случаи.
Ты представилась близкой родственницей и тебя ненадолго впустили провести ребёнка в класс. Ты подумала, что аргумента, что ты училась здесь... не хватило бы...
Катя понимающе взглянула на тебя (как всегда!) — встретимся внизу. Ты поднялась к тому самому окну на четвёртом этаже. Школьная площадка, к счастью, достаточно обновлённая, лежала перед тобой. Ну что, наша любительница ворошить прошлое? Как оно? Ты улыбнулась. Кажется, вот так сейчас и выбегут мальчишки с мячом. И Он в жёлтой футболке. Он приезжает завтра.
Ты распрощалась с Катей и Серёжей у ворот школы:
— Дальше я сама.
Ты шла по родным улицам, твоя дорога из школы домой. А вот и памятный столб, на этом месте расходились ваши с Катюшей пути — ей направо, тебе налево по Канатной, вы никогда не могли расстаться сразу и долго простаивали возле этого самого столба, не могли наговориться.
Канатная. Здесь не изменилось почти ничего — те же старые убогие домики, ещё более подряхлевшие, узкий тротуар, а машин стало намного больше, улица задыхалась от них. Ты вспоминала, как часто шли вы с Костей «вместе» из школы домой, «вместе» означало в одном направлении, но по разным сторонам улицы... Время было потеряно. Потом он уехал.
Вот и ваш угол. Ты почувствовала, что внутри затаило дыхание всё, даже мысли. Ты стала какой-то слишком уязвимой, ты стала чувствовать воздух кожей, он жёг.
С виду твой дом выглядел почти так же, как и тогда — такой же старый и неказистый с грустными глазами окон. Да нет, хуже, эти глаза уже были пусты...
Ты вошла во двор. И остановилась в недоумении, сердце сжалось. Не было ничего. Ни акации, ни яблони, ни крана, ни скамейки. Двор необычайно сузился, сиротливо сжался из-за пристроенных веранд, забитых злобными решётками. Ты подняла глаза на двухэтажный флигель, когда-то всё здесь было увито виноградом — теперь голая, потрескавшаяся от горя стена, погасшие глаза окон. Ты какое-то время стояла так, прислушиваясь, вглядываясь. Ты думала, может быть, Он почувствует, что ты пришла. Может, он выйдет к тебе, пусть ещё больше состарившийся, но вы ведь узнаете друг друга. Правда, вам негде будет присесть — скамейки нет уже, а ему, верно, тяжело будет стоять. Но... где же Он? Мёртвая тишина здесь, пустая, гулкая, холодом заползающая в сердце мысль, догадка. Да ведь Он умер... Иначе он не допустил бы всего этого... Он был уже стар и не смог защитить себя. И никто не пришёл ему на помощь. Кто мог, уехал отсюда и бросил его. Одесский дворик умер.
Ты вернулась в подъезд. Те же синие почтовые ящики, обшарпанные и страшные, ты почему-то вспомнила свой «пристойный и чистый» ящик в Германии. Причём он тут? Можно подумать, ты когда-то в жизни вынимала из него что-то, адресованное тебе. Да нет, почему? Реклама новых коллекций или сообщения о распродажах в бутиках, где ты покупала вещи. Тоже корреспонденция, между прочим... Что ты вообще жалуешься? Компьютер, автоответчик и банкомат разговаривают с тобой — ты чувствуешь себя необыкновенно востребованной...
Ты смотрела на этот старый одесский почтовый ящик, в который когда-то приходили настоящие письма и куча открыток на праздники, адресованные тебе, написанные людьми от руки. И от них становилось так тепло и светло на душе.
Белой краской на синем была написана мамина фамилия, а вот и Танина. Я лучше уйду отсюда.
Ты обогнула дом. Двери в твою квартиру со двора уже не было, да и что бы ты делала, интересно, с этой дверью?
Катя говорила тебе, что вход с Лейтенанта Шмидта, в твоей квартире теперь магазин женской одежды. Ты вошла через дверь, которая когда-то была окном в твоей комнате. Стены были обиты белой вагонкой, в ряд висели вещи. Ты остановилась.
В магазине никого не было, ты обрадовалась этому, может быть, удастся сосредоточиться на ощущениях. Наверх вела деревянная лестница, здесь достроили второй этаж. В глубине помещения — дверь, очевидно, в какую-то подсобку, там у вас раньше была кухня. Вот мамина комната, вот твоя, между ними теперь нет стены — одно не очень большое помещение. Забитые вагонкой стены не отдавали воспоминаний, не шли на контакт с тобой. Здесь тоже было всё мёртво.
Ты подошла к маминому окну и увидела дом напротив, его дом, а если заглянуть дальше, видны и его окна. И вот тут что-то дрогнуло внутри, вид из окна был тот же, что и много лет назад. И плёнка размоталась. Ты стоишь у окна. Оно заклеено на зиму бумагой такого вкусного ванильного цвета, а между рамами вата, слегка пожелтевшая, и несколько ёлочных игрушек, лежащих в ней как в снегу. Преддверие Нового года, сказки и чуда. И эти старые ёлочные игрушки из детства. И кажется, за спиной у тебя нарядная ёлка, опутанная дождиком детского счастья. Ты оглянулась — ничего. Как когда-то в детстве. Ещё утром ёлка стояла в комнате и радовала тебя, и ты, не жалуясь, подметала иголки, которые она теряла, собираясь уйти... И вот ты пришла из школы, а её уже нет... Ведь понимала, что рано или поздно это должно произойти, а всё равно грустно так было.
— Я могу вам что-то предложить?
Ты вздрогнула и обернулась. Перед тобой стояла молоденькая продавщица.
— Извините. Я... Меня не интересуют вещи. Я когда-то жила здесь. Можно мне здесь немного побыть?
Девушка молча смотрела на тебя. Ты поняла всю нелепость этой просьбы. Что ты хотела? Чтобы тебя оставили здесь одну, в помещении, где находятся «материальные ценности», чтобы ты могла вдоволь поностальгировать и наконец довести себя до того любимого состояния, когда накал чувств, череда воспоминаний и боль начинают восприниматься физически и... начинают граничить с блаженством...
Ты понимала, что надо уходить. Но стояла на месте. Дверь в «кухню» была приоткрыта.
— Что у вас там? — спросила ты.
— Склад.
— А окно, выходящее в другой двор, ещё есть?
— Есть.
— Можно на него посмотреть?
— Извините, я не могу пустить вас в то помещение, мы только получили товар.
— Да-да, конечно.
Ты ещё раз посмотрела на окна, зачем-то потрогала какое-то висевшее платье. Девушка наблюдала за тобой.
— Извините.
Ты вышла. Тебе почему-то показалось, что на улице страшно похолодало. Вовсю светило солнце, но тебя бил озноб. Было физически плохо. Ты не понимала, куда шла. Кто это рядом с тобой? Ах, опять... Элегантное одиночество оторвалось от своего любимого занятия — упивания собой и, схватив сачок, бросилось за тобой, ведь, чтобы заполучить такой лакомый кусочек как ты, все средства хороши. Догнало. Вот вы и опять вместе.
Ты шла не разбирая дороги, очнулась и поняла, что машинально свернула на Пушкинскую и подошла к церкви.
Твоя церковь. Та, самая близкая и родная, в которой крестили, в которую маленькой водила тебя бабушка, а потом уже сама ты бегала сюда просить благословения перед экзаменами в школе. Твои просьбы слышали, исполняли. Ребёнок ещё почти безгрешен. Ты повторяешь их и теперь, но... они уже давно повисают в немецком воздухе православных церквей Берлина и Лейпцига. Но ты повторяешь их вновь, ведь так надо, ведь без надежды нельзя, ведь что же тогда останется?
Ты купила свечи и подошла к тем самым иконам, с которыми говорила когда-то, многие так и оставались на своих местах. Ты отметила, что церковь отреставрировали, заменили пол, обновили стены. Что ж, хорошо. Кому спасибо? Городу? Людям?
Ты вдруг вспомнила, что с непокрытой головой, да и юбка, пожалуй, коротковата. Оглянулась вокруг, некоторые молодые люди выглядели так же. Никто, к счастью, не делал замечаний, но тебе всё равно стало неловко. Утренняя закончилась. Тихо, мало людей. От купола струился столб света, ты стала в него. Ну же, проси! Всё о том же? И вдруг ты удивилась пришедшей в голову просьбе. О чём это я? Моя ли это просьба или просто очередная блажь? И ты прошептала обычное, так вернее.
На улице потеплело, мимо тебя весело промчался троллейбус, трогая рожками струны, остановился на перекрёстке, шумно выдохнул, набегался...
Ты опять почти автоматически свернула за угол. Лейтенанта Шмидта, ты вошла во двор. И... улыбнулась. Здесь, как и много лет назад, весь двор был увешан верёвками с бельём, истошно орали коты и кто-то, судя по звуку, отбивал на кухне битки, эмоционально переругиваясь (или просто разговаривая) с мужем. Здесь никогда не было ни деревьев, ни крана, ни скамеек. Цивилизации нечего было особенно здесь уничтожать. И на ветошь этих квартир с их длинными деревянными верандами, на которых хранилось «Всё!», вряд ли кто-то позарился бы. Но признайся самой себе, разве здесь можно жить? Ты вошла, стараясь не сломать каблук по дороге в подъезд. Его окна на втором этаже. В них — современные металлопластиковые пакеты. На фасаде обшарпанного дома они смотрелись особенно «экзотично». Всё-таки мазнула цивилизация кистью, не избежать. Хотят люди хоть как-то изменить (?), приукрасить (?) свою жизнь. Это понятно. Итак, одно из самых важных свиданий состоялось. Что теперь?
Окончание следует