Алексей, Миха то есть
Некий господин, довольно известный в своих кругах, назовем его N, шел по Арбату и курил свой любимый сорт сигарет. «Казбек» был не тот, как раньше. С душком что ли. Он вспомнил, как его бабуля доставала из банки соленья и приговаривала: «С душком, потому что от души». Но в данном случае эта аналогия выглядела сродни сходству ледокола и броненосца – похожи, да не совсем.
– А что, если бы я снялся в «Броненосце», – подумал он. – Заговорили бы. Ей богу. Были же времена, когда спокойно по улице не пройдешь. Обязательно окружат, попросят автограф, а сами в свою очередь отдают что-то свое – связанное, приготовленное собственными руками – шарф? пирожок или сердце. А ты извиняешься, мол, не могу, я на репетицию, поймите, но не отстают же, и приходится брать и действительно идти в театр с этими презентами и делиться с актерами. Они-то довольны, но что мне делать? Я выбирал другой маршрут и даже одевался менее приметно, все равно кто-то из толпы выкрикивал: «Это же…!», ну а другие сбегались на зов, и опоздание в театр было обеспечено. Когда в театре спрашивали, где я, про меня говорили: «Он раздает лоскутки своей кожи женщинам, чтобы они могли залатать раны после стрелы, которую пустил не он, но был определенно виноват в этом». На что наш главный отвечал: «Его нужно прописать здесь и не позволять сходить со сцены, а то он, как только выходит из театра, портится». Ведь прямо так и сказал: «Портится». Как сметана в банке, как суп. А сколько было ресторанов. После «Праги» на теплоход, где швыряли тарелки на спор, одну в другую, прыгали в воду, спасали друг друга. Потом мокрые согревались у какой-то дамы дома. Обязательно приходил муж, и после небольшого скандальчика мы сидели за одним столом и пели под гитару романсы. Такое происходило не всегда – не каждый муж был таким снисходительным, некоторые спускали с лестницы и даже вышвыривали в окно. Дважды, уф, на снег и в куст. Второй и первый этаж. Да, с этажами везло, с женщинами меньше.
Женщин было много. Они шли расслабленно, старались не походить друг на друга, как-то выделиться, что свойственно всем представительницам этого пола – походкой, рисуя на асфальте сапожками фигуристые движения, от которых замирало в груди у сильной половины, превращая их в слабых и покорных щенят.
– Почему они смотрят вверх? – мучился господина N. – Им не нужны люди. Что же такое происходит с человечеством? Они ищут в серо-голубом небе образы, слова, фигуры, что-то ненастоящее. Почему не смотрят в глаза, не хотят найти среди идущих, прыгающих, бегающих, когда-то известных те самые глаза, к которым потянется их душа и заставит затрепетать все тело? Боже, как все изменилось. Сколько я прошел? Тысячи километров за всю жизнь. А сейчас уже три станции проехал, два пешеходных перехода миновал, сто метров Арбата осилил и… ничего. Забывать начали. Если не забыли совсем.
Проходя мимо Вахтанговского театра, он увидел бразильянку в образе мифической леди, на деле обычную номенклатурную листовщицу, которая стояла под мрачным баннером в черно-белых красках афишей «Дяди Вани». Она вскидывала то одну, то другую руку с зажатой в ней рекламой, одновременно шокируя народ своим поведением, понимая, что этот антураж – яркий и цепкий в цветах – уже не привлечет избалованный разнообразием народ.
– Специально сегодня побрился, – с досадой думал господин N, – да и грим использовал, как на новогоднем представлении. В принципе, я еще очень даже ничего и нравлюсь женщинам. Только все мои фанаты близоруки и смотрят из окна за прохожими и видят только черные силуэты, независимо от времени суток. Как странно, они наблюдают за мной. А я за ними – никогда. С экрана, со сцены видны разве лучи света, слышны кашель и разговоры, подчас не совсем приятные, на съемочной площадке ты лишь совершаешь прогноз - примерный, 50/50. Для них я остался героем, я не существую для них в жизни, я не хожу по Арбату просто так. Разве может герой из полюбившегося им фильма о любви, который всегда упорно добивался своей цели, всегда шел к ней и никогда не болтался на улице, думать о том, что весь мир стал не таким. Это привилегия слабого, обычного человека. Но большинство из прохожих делают это, а я не могу. Так они думают, и мне приходится думать, как они. Если же я перестану, то прощай моя карьера, хотя я уже стою на краю и мне машут прощально платочком мои старые и новые поклонницы (последних можно посчитать по пальцам).
Художник писал девушку. Она лениво смотрела на своего парня, курившего сигареты, плюющего чересчур много и часто, вскидывала голову, поправляла длинные пряди волос и кокетливо улыбалась мастеру с карандашом в руке – тот заканчивал ее профиль и переходил к деталям.
– А я его знаю, – подпрыгнул внутренний голос господина N. – Он и меня как-то рисовал. Да, борода его была жиденькой, а вот прическа немного пышнее. Лет десять назад мой портрет был среди его образцов. Сегодня я вытеснен новыми лицами, образами улыбающихся кукол.
Ему хотелось задать вопрос: «Почему так происходит?», который возникал у него в голове на протяжении последней пятилетки, но как обычно остался изогнутым знаком. Он шел дальше. Вторая сигарета появилась во рту, старая арбатская улица продолжала дарить воспоминания.
– Одна полоумная прыгнула ко мне на шею и стала шептать признания, - восторженно вспоминал N, – чего только она не говорила. Назвала меня гусликом, откусила пуговицу и сказала, что пришьет ее у себя, показала дом, где живет. Точно, Калошин переулок, третий дом. Или четвертый? Точно, третий. Она поила меня кофе с крендельками с корицей и рассказывала о том, как любит смотреть из окна на редких прохожих, завернувших в переулок. Ах, эти переулки, прогулки – переулки, поцелуи – признания, в разном порядке. Страсть, безумие, и главное – во всем жизненная необходимость.
И только господин N подумал о том, что в городе, в котором он живет уже полвека, есть все, чтобы чувствовать себя счастливым – парки, старинные здания, тишина, шум, – все, что душе угодно, и не беда, что это сладостное чувство перестало быть таким, как в юности, и потеряло ту окраску – сочную, с переливами цветов, а стало скорее монументально серым, сохранив лишь четкие пропорции без палитры, как перед ним предстала женщина-листовщица. Словно дикое животное, вырвавшееся из плена обыденных условий, позабыв про приличия, она произнесла, что-то вроде «А-а… э… я!». На что киногерой отвернул взгляд в сторону книжных лотков с букинистической литературой, за которыми стояли заспанные торгаши – они не увидели в лице повернувшегося родного, да что говорить, знакомого человека. Они сладко зевнули, второй лениво посмотрел в сторону кинотеатра «Художественный» и промямлил «Художественный фильм «Разбирай-ка» – сиквел о нас» и дико заржал.
– Алексей, куда же вы? – прогорланила бразильянка, и флагман в виде ее шляпы набекрень с огромными полями сдвинулся на угол вправо, отчего она еще сильнее замахала руками с листовками. – Алексей, вы должны остановиться, вы должны!
Господин N остановился. Сигарета выпала из рук. Женщине было под пятьдесят, неудачно замазанные морщины и косметика, грубо нанесенная на кожу. Он потянулся за сигаретой, но то же самое сделала и она – столкновение, посыпались листовки, и вот они оба на корточках стараются собрать глянцевый мусор, чтобы вернуть былой порядок.
– Але-ксей, – пропела она, выделяя «але», как при телефонном разговоре. Господин N резко встал, поправил свой костюм, сдвинутый галстук на резинке и смахнул невидимую пыль, как делают всегда, оказавшись в неудобном положении.
– Миша я, – проговорил господин. – Ми-ша.
Женщина сгребла оставшийся ворох рекламы сувениров, положила их в специальный карман на костюме и всплеснула руками то ли от того, что он с ней заговорил, то ли от произошедшей ошибки.
– Ой, извините, – сказала она и улыбнулась, зажмуривая глаза. – Вы же… я вас сразу узнала. Да? Ну, ответьте же. Да?
Последнее она произнесла с визгом, отчего окружающие стали оборачиваться на них. Господин N, только что испытывающий тоску забытого героя, стал объектом внимания не только этой оголтелой женщины, но и массы прохожих на самой популярной улице столицы. Он улыбнулся, повторил действия «бразильянки», а именно зажмурил глаза, словно смутился от такого внимания, и произнес еле слышно, как, помнится, в классе пятом, когда читал басню Крылова «Волк на псарне»: «Да, это, наверно, я» – и в тот миг зазвучала музыка. Неизвестно, откуда она была. Скрипки, пары, танцующие под музыку фламенко, просто гитары и живая музыка из «автобуса». Лицо господина N заалело. Ему не хотелось больше думать о той минувшей поре, как самой лучшей, безвозвратно канувшей в лету. Он хотел верить, что сейчас он проживает самые лучшие мгновения, и в эти секунды ему хотелось вернуть былой образ, утративший свою оболочку, но не потерявший внутреннего содержания.
– Как я люблю ваши фильмы, – качала головой женщина. – Боже мой. Или даже бог мой. Хотя он и не мой только. Но и ваш, и всех, кто ходит по земле. А земля-то она плодоносит. И таких, как вы.
– Хорошо, – зашумело в груди, – вот оно лекарство от всех недугов. Помогает. Я, кажется, начинаю забывать про свой радикулит и два инсульта, про то, что лежал в реанимации и думал о приближении конца. Я уже не помню, как ездил лечиться в Швейцарию, как мне было хорошо, потому что когда тебе лучше, чем когда-либо, то ты забываешь о прежних удовольствиях. А мне хорошо. Точнее, какое-то новое, или очень старое, забытое чувство.
– Вас надо любить, – продолжала «бразильянка». – На руках носить. И как же вы тут совсем один ходите? Без охраны. Была бы моя воля, я бы вас окружила вниманием, теплом, каждую минуту лоб вытирала. Не говоря уже о прическе или вашем питании. Вы достойны лучшего.
– Ах, – боднуло самую сердцевину груди, – какая мощь! Неужели я совсем забыл, как это бывает…
Господина N качнуло. Он посмотрел на женщину, на редких прохожих, заинтересовавшихся этим диалогом – пожилой интеллигентный мужчина и женщина в рекламной амуниции. Он странно себя чувствовал, словно проглотил что-то очень вкусное, но немного переборщил.
– Как вы сыграли Гоголя… – заголосила «листовщица», – так правдоподобно, так натурально, так… – она так и не смогла дополнить свое красноречие еще одним эпитетом, но закачала головой, собрала руки в замок, что тоже несло своеобразную энергетику. – Как вы…
– Как я сыграл, – кричало в области сердца, – как я… Но, позвольте, – произнес он, вытирая появившуюся испарину со лба. – Интересно даже. Я сыграл – это конечно правильно. Я актер. А без игры нам вроде бы и жить ни к чему. Но Гоголя – это вопрос. Вы не заблуждаетесь?
Женщина сняла шляпу, положила на коробку, поправила прическу, достала зеркальце из внутреннего кармана и помаду из наружного, накрасила губы, причмокнула и широко улыбнулась.
– Нет, – сказала она, – я не могу заблуждаться. – Я слишком хорошо вас знаю. Слишком хорошо.
В голове господина N замаячили женщины – одна за другой, большое количество, они брали автографы, фотографировались с ним, оставались на ночь. Он пытался вспомнить лицо хоть одной из них. Воспоминания рисовали лик с морщинами и неудачным макияжем. Они шептали ему много слов и хоть бы одна фраза донеслась… Это было как до его первой жены, так и после.
– Одна из таких женщин не слишком популярной сферы стала моей женой, – подумал он, вкушая атмосферу известности. – Заслуженный, народный, и хоть кто-то это помнит. Человек из народа.
– Вы играли Наполеона. Я запомнила. Правда же?
Он усмехнулся. Она смотрела на него, показала рукой, как он снимал шляпу и возвращал ее на место. Да, наверное, так и было.
– Правда, – согласился господин N. – Было-было. Но давно, в студенческие годы. Я тогда и сам здесь стоял и частушки пел.
– Неправда. Быть этого не может. Вы – здесь?
– Было все. И здесь, и в переходе, и в Сокольниках, и на Чистых прудах. Тогда энергия шла в русло, энергия.
– А сейчас куда она идет?
– А нынче в русло денег, наживы, рвачества. Хотя сейчас словно проснулся. Вас встретил и … проснулся.
Женщина снова достала зеркальце, проделала знакомую процедуру и прямо уставилась на господина N. Мимо прошла ватага ребятишек с шариками. Один шарик оторвался и отправился в воздушное плавание под крики расстроенного малыша, который прыгал, пытаясь оттолкнуться так, чтобы достать улетевшего, смотрел на прохожих, на воспитательницу, которая была высокой и имела больше возможностей для удачного прыжка. Господин N смотрел на удаляющийся предмет зеленого цвета, и сердце забилось, дыхание сперло, словно это он был тем самым мальчиком, потерявшим шарик.
– Знаете, моя дочка от вас просто без ума, – продолжила женщина в бразильском костюме. – Вы не начири…начиркаете пару фраз, она мне так благодарна будет. И вам, конечно.
Она достала флаер с сувенирной надписью.
– Вот здесь, между словами «Заходите» и «Добро пожаловать»…
– Может быть, между «уникально» и «факт»… Согласитесь, эти слова более точно отражают суть.
Господин N немного устал. Впереди маячил «Синий троллейбус», в котором подавались исключительные блины, и глоток пива бы не помешал. Обязательно встретишь старых друзей, с которыми так приятно вспомнить былые годы. Их тоже забыли, но зато это не мешало им поговорить и вспомнить былое. Он написал несколько слов Дарье (так звали ее дочь) и протянул флаер. Женщина взяла, убедилась, что автограф написан, и покрутила его в руке. Она не хотела отпускать господина N.
– Хотите я сделаю поклон? – предложила она. – Я научилась танцевать, махать платочком.
И, не дожидаясь положительного ответа, она развернулась, покружилась в своем широкоподольном платье и запела: «А у нас на Арбате проходил как-то Алексей…»
– Михаил я, – сказал он, возвращаясь к равнодушным людям, думам и образцам, где не было его.
– Еще раз извините, – сказала она, поправляя шляпу. – На морозе постоишь с месяцок – не то забудешь.
Воздух был теплым, и упоминание про мороз в летнем воздухе звучало как насмешка.
– Спасибо, что фамилию вспомнили, – сказал он, думая о том, кто же будет сегодня – завсегдатай Х или Z. Давно же я не видел М. Уехал он или стал критиком.
– Ну как же без фамилии, – серьезно произнесла «бразильянка». Без фамилии никак нельзя. Я вот сама Луговая, так меня как только не звали – и Рощина, и Лесная, и Запорожная. Вот я вас увидела и все… Вот вчера Агутина видела. Так прошел мимо, не обращая внимания. Я ему тоже кричала.
– Алексей?
– Что?
– Алексей кричали?
– Нет, вы что? Ленькой назвала. А недавно Тумаса из театра видела?
– Туминаса имеете ввиду?
– Ну. Да кто этих поляков поймет.
– Он же из Прибалтики.
– Опять напутала. Постоишь здесь с полгода, не то спутаешь. А что мы здесь. Спасибо, хоть едой обеспечивают. Накормят в обед, потом выходишь и спишь. Как будто не ты произносишь слова, а кто-то из тебя. Вон стоит эфиопец. Как только пришел, как он шпинялся. Идет люд, он шмыг, идет снова, он снова – шмыг. Ладно, я ему мораль прочитала, нынче самый креатив на Арбате.
Эфиопец пел, расхваливая товар.
– Вы меня извините, я пойду, – сказал господин N.
– Всего, как говорится. Вот у меня есть внучка. Так она говорит, что кино – это будущее, а театр – это прошлое. Мы все увядающее поколение. И не знаю, что хотят то они, на спектакли не ходят. Да и ладно. Я сама здесь, в спектакле, ничуть не хуже Моники Белуччи. Вот так вот, Алексей.
– Миша я. Михаил.
– Да, я подумала, а сказала по-другому, - засмеялась женщина. - С вами такого разве никогда не случалось. Нет? А со мной постоянно.
– Она похожа на пожилую актрису, – подумал господин N, – столько экспрессии, чего не хватает современным звездам. Вот бы их поменять местами. Пассивных актрис сюда, на мороз, раздавать листовки, а ее и этого смешного эфиопа на сцену. Как многое хочется поменять местами.
– Я вижу одно, понимаю, что это, а называю по-другому, – говорила она, показывая жестами сказанное, словно ее слов было недостаточно для объяснения. – Поэтому вы меня извините. Я сознаю и даже вот говорю вам об этом, но все равно это со мной происходит. Например, хочу я купить в магазине молоко, и я знаю, что хочу купить именно молоко, а не сметану или масло, а обязательно, когда до меня дойдет очередь, спрошу у продавщицы колбасу или уксус. Хорошо, что сейчас супермаркеты есть, сам берешь, но раньше мне было трудно. Или же хотела устроиться на работу, так нигде не могла долго продержаться. Диспетчером на телефоне работала, в службе такси, так у меня все машины не туда ездили. Вызывает человек на Каширку, я отправляю на Речной вокзал. И главное думаю то я по-другому.
– Я пойду, – произнес господин N. Он думал, что обязательно расскажет встретившимся ему друзьям, некоторым спившимся, другим все чаще слоняющихся вне дома, вне театра, об этой женщине и обязательно попросит пройти их мимо нее, да они и сами сделают это. А там посмотрим, кого помнят больше. Пусть даже под другим именем.
– Говорят, мне это от деда моего досталось, – говорила «бразильянка». Теперь она уже не следила за своей сбившейся шляпой, которая, если бы не безмятежность в воздухе, упала. – Видеть одно, а говорить другое. Да, мне многие завидовали даже. Вижу неприятность какую, то говорю совершенно в другом ключе. В хорошем. Хотя со мной разговаривать – это полная неразбериха. Вот они и придумывали вопросы так, чтобы я отвечала так, как нужно. Вы не обижайтесь, что я вас назвала по-другому. Это неосознанно вышло.
Казалось, она была готова рассказать о своей жизни все, и некий процент был уже рассказан, что несло некую ответственность за нее. Этого господин N испугался. Он не хотел этого показывать, но женщина и сама поняла, что переступила черту, и замолчала.
– Так я пойду? – спросил он в неловком молчании.
– Спасибо, Миха, – произнесла женщина и повторила танец с платочком, завершив диалог частушкой:
Как у нас на Арбате Алексея встретила
Он мне мило улыбнулся
Я ж поклон отвесила!
Господин N, он же Михаил, он же Алексей, шел по Арбату. Он курил свой любимый сорт сигарет «Казбек». Третья сигарета не была с душком. Он затягивался и выдыхал дым на раз-два, как в молодости, на спор, обязательно выходя первым. Но и сейчас он не чувствовал себя последним. Воздух шумел кофейными шкурами и соединял все то, что несло интерес – руки, музыку, людей, – пустое с наполненным для гармонии, которую ищут все и не только на Арбате.
Белая ворона
Меня зовут Родька. Родмир. Родина и мир в одном лице. Вот так имечко, скажите вы, а я возражу - очень толковое. Тогда мода такая была называть всех. В советские времена. Родился я в советское время, а вырос уже в России. Пару слов о себе – люблю маму, папу, друзей, если они не задиристые. Об остальном – по ходу нашего рассказа.
Первый день в школе. Одни вопросы в голове – где я буду учиться, с кем. Обшарпанные стены, потолок, капающая жидкость (надеюсь вода). Прошлогодние плакаты, запах половой тряпки. Московская школа. Кеды, ветровки. Номер 345. Сейчас подойдут. Нахальный взгляд. Нога дергается, волнуются, так как не уверены, что перед ними слабак. Но они здесь – первые, и в любом случае надо показать, кто есть кто. Поехали.
– И откуда ты? Из Житомира, небось? Или Архангельска.
Это спросил самый рыжий. Рыжих было трое. У них мода в школе на рыжих что ли? Он что-то жевал и при этом делал это так механически, что ему удавалось говорить без дефектов.
– Смотри, смотри, какие у него патлы. Образец для… под-рожа-ния.
Я молчал. Мне было интересно, как они все заводятся при моем хладнокровии.
– Ты какой-то… – ну давай-давай, пока опасается пользоваться ругательствами, пока только внешним видом запугивают, –… интересный.
Ну что ж, действительно меня можно долго изучать. Пусть я одет просто, ношу волосы до плеч, не признаю школьной формы, но и не предпочитаю расхолаженности в одежде, не говоря уже о поведении.
Они меня обступили. Почему я молчал? Во-первых, мое воспитание подсказывало мне дать возможность высказаться, во-вторых, они здесь свои, а мне еще предстояло стать таким.
– Что мы делаем с такими интересными личностями, как… – рыжий, что повыше, указал на меня пальцем и что-то изобразил губами, что-то смешное для остальной ватаги – те заржали, гул пошел по коридору.
– Вешаем на доску почета.
– Не трухай. Не со всеми так поступаем. Обычно с девчонками и малыми. Теми, на которых написано – сосунок.
– А на мне что написано? – спросил я. Я был спокоен. Все, что они делали, было наивно и глупо. Но я смотрел на них и делал вид, что ошарашен их поведением. – Прочтите.
– Пока не знаю, – важно сказал самый высокий. – Но я думаю, что в ближайшее время буквы выступят на твоем лбу.
Они снова заржали. Да, громко, складываясь пополам и показывая друг на друга, словно смеялись уже не над сказанным словом, а над скрюченной от смеха позой. Я сказал (не любил я пустую смешливость):
– Прекрасно. Значит, вы тестируете всех новеньких. Вы – комиссия, помимо взрослых, такая внештатная комиссия по приему в свои.
Это им понравилось. Они перестали смеяться, как-то по-другому посмотрели на меня. Вероятно, их никогда так не называли, а это громкое – «комиссия», а не шпана, хулиганье и последнее – свора, да и то, что я это определил, тоже сыграло на руку
– Ты зришь в корень, – говорили они попеременно. – Без нас все бы развалилось. Это хорошо, что хоть кто-то смотрит на это с пониманием. А то все как страусы. В песок.
– Нет, проверка нужна, – сказал я. – Я и сам проверяю человека при знакомстве. Провожу рентген.
– Вот бы аппарат такой – сунул человека, а на табло все написано, кто он и что он, – сказал один. – Тогда бы проще было.
– Тогда мы были бы не нужны, – сказал другой. – Да мы и так сами, как этот аппарат. Даже лучше. Вот и новач это заметил. Правда, новач?
Я кивнул головой. Что ж, по душе я им пришелся. В этом я не сомневался. Правда, был среди них один хохмач. Коренастый и очень любопытный.
– Подожди, ребя, – сказал коренастый, и сделал шаг ко мне, – Хороший-то он хороший, вот только откуда?
Он смотрел на меня исподлобья, искал во мне червоточинку – обходил, повторял снова, полушепотом «откуда» - делал это так, что другим стало не по себе.
– Стой, ты же видишь… свой парень.
Так было всегда. Я появлялся в новом месте – меня встречали с гонором, который переходил на нормальное общение. За гонор извинялись, что, мол, не признали, бывает. Я понимал и знал, что появится валенок, который не поймет моих твердых позиций и убеждений. Ему не по нутру, что я так легко занял место свояка. Ему нужно меня прощупать, да так, чтобы в ребрах гудело.
– Я интересуюсь, откуда он, – кричал коренастый. Он был крепкий. Бугры мышц и лошадиный оскал были сродни животному, нежели человеческому. Разве что не было рыка. – Плохо?
Рыжий парень, с которым я нашел общий язык, приметив его сразу, – вести диалог нужно с главарем, тогда будет толк, кивнул головой от раздражения.
– Так спроси его, как есть. Не надо устраивать шоу. Что за привычка – прелюдия к вопросу.
Но это не успокоило крепыша. Он посмотрел на компанию, которая еще недавно была возбуждена от предвкушения насладиться новобранцем, а сейчас лебезила, как никогда.
– Это же ритуал. Перед главным вопросом – испытание. Вы что, изменили своим принципам? Ну, вы даете!
– Здесь другой случай, – говорил главарь.
Я улыбался. Я понимал, что драки не будет, но этот верзила обязательно устроит допрос с пристрастием. Мне оставалось ждать, когда внутренние междоусобицы закончатся и наступит моя очередь выступать.
– Какой случай?
– Он не нуждается в прохождении этого испытания.
– Почему?
– Да потому что и так видно.
– Может быть вам видно, но мне кажется…
– Что тебе кажется?
– Порядок, ребята, – прервал я жгучую дискуссию. Еще не хватало, чтобы они из-за меня сцепились. – Он всего то и хочет – узнать, откуда я приехал. Так вот я приехал, точнее, прилетел, из Лос-Анджелеса.
Они засмеялись, кроме коренастого. Тот посмотрел на меня с усмешкой, поковырял в ухе и серьезно сказал:
– Ну, а теперь, правду.
– Я из LA, – ответил я. – Наша квартира недалеко от Гриффит-парка
– Гриффины, – засмеялся самый полный из них.
– Врешь, – проворчал коренастый. – Ты чего из нас сусликов делаешь? Я, к твоему сведению, не похож на суслика.
Он не был похож на суслика, он, скорее, походил на средних размеров кабанчика.
– Если бы это был я, – печально сказал я. – Мои родители. Они вечно переезжают с места на место. Они у меня выводят вирусы. Не у меня, а вообще. Ученые, одним словом. Меня тоже хотят в свои ряды записать, но я как-то не очень люблю вирусы.
– Ну и… – переминался с ноги на ногу верзила. Он весь напрягся, его лицо покраснело и он говорил, не разжимая губ.
– Что и? – спросил я.
– Что-то я не верю, что из Америки приехал в обычную школу.
Он мог меня ударить или взять за грудки. Ему хотелось, но пока еще не было достаточно веских обстоятельств к этому, но он добавлял масло в огонь и готовился к прыжку.
– И там обычная школа, только преподавателей почти нет, – осаждал его я.
– Как так? Нет. – Он был похож на пузырь, который сейчас или взлетит или лопнет с громким хлопком. Я же вел разговор на двух уровнях – доверительно-отстраненный – кивал головой, но не позволял им говорить наперекор. Что ж, это была не первая школа. Опыт у меня имелся.
– Точнее, они есть, просто относятся к тебе очень уважительно. Зовут по имени отчеству, и не спрашивают задание, если ты не учил.
– Не может быть.
Они собрались вместе. Я улыбнулся. Если бы они знали, отчего мне стало смешно. Приятного мало. Компания рыжих, толстых, худых животных, с отнюдь нечеловеческими качествами были лицом этой школы. Точнее, по моему мнению, другой частью тела. Они были глупы и не могли понять, что я говорю. Я говорил, словно пел песню, которую знал с детства. Они слушали и не знали, как реагировать на нее.
– Они говорят, что вы пришли учиться, если не хотите, то вас никто и не держит. Но все учатся, потому что понимают, что только так добьешься успеха.
– Вот история, – проговорил коренастый. Он сбавил свой гонор и смотрел на меня, как на кувшин в музее, редкий и ужасно дорогой.
– Да, здесь кричат, здесь давят, чтобы учили, а для чего – не говорят. Надо знать географию, говорят, а на что она мне нужна, если я хочу заниматься химией? Может мне кто-нибудь объяснить? Нет, тогда я не буду изучать географию. Все. И человек не учит. Он изучает только те предметы, которые, как ему кажется, будут интересны и нужны для будущей профессии.
– А если не знаешь? – спросил крепыш.
– Тогда тебя тестируют и выявляют, к чему у тебя больше склонностей. Определяют в нужный класс и, как только ты понимаешь, чего хочешь, переходишь в нужный, написав небольшое заявление.
– Я тоже хочу в LA, – сказал главарь.
– Пропой на лысом, – сказал толстый. Другие, которые слушали, качали головой, не желая верить, что где-то там есть школа, в которой учатся по-другому, что нет этого насилия. И только я хотел идти к расписанию, чтобы узнать и провести первый урок в этой школе, как тот снова спросил. – Пропой.
Видимо он имел ввиду сказать что-нибудь на английском.
– Не хочется, – сказал я.
– Не знаешь.
– Ай ноу.
– Что ты сказал?
– Добрый вечер, Москва.
– Здорово. А звезд видел?
– Видел.
– Ну и…
– Что?
– Каково это?
– Ребята, жизнь там не хуже и не лучше этой. Правда, здесь я еще не жил. Но в принципе, не особо отличается
– Ну как же, там Америка.
– И что?
– Там мечта.
– А что, разве ее здесь нет? Разве сюда не едут, чтобы ее отыскать?
– А что, едут? – заржали они.
– Да, и сюда едут. А там нашего брата не очень жалуют, вот, например, апартаменты, бассейн, свой гольф-клуб, домработница, все в полном порядке. Я каждый вечер гулял в парке. Забирался на эти буквы, которые выложены за оградой парка. Они с виду такие небольшие, а на самом деле – гиганты. Каждая буква размером с девятиэтажный дом.
– Врешь?
– Да ладно, что там.
– А зоопарк там не московский. Там с животными можно и общаться и кормить.
– Да, у нас здесь не войдешь. Смотришь на этих птиц сквозь клетку, они рвутся, и их жалко, и себя.
Я прошелся по коридору, немного подогнув колени, выпятив грудь.
– Что это?
– Это лос-анджелесская походка. Так все ходят.
– Надо попробовать.
И все попробовали, как один. Туда-сюда. Смешно смотреть, но я не смеялся.
– И что это вы все кепки и кроссовки носите? – спросил я. Меня несло, но я знал, где примерно можно остановиться.
– Так модно, удобно, - говорили они.
– Последний писк. Волосы дыбом и кроссовки на разные ноги – левый на правую и наоборот.
– Неудобно же.
– Зато модно.
– Если модно, - сказал один, снял кроссовок, одел и прошелся.
– Не очень удобно, - сказал он.
– Привыкай.
Все последовали его примеру. Это было похоже на цирк, но так или иначе они делали то, что я им говорил. Я уже это видел. Пару месяцев назад. В другой школе. С разницей в количестве человек (их было семь) и сомневающейся была девчонка. Она расспрашивала меня так, что у меня вспухли гланды после наших пререканий. Итак, мои соперники повторяли мои указания. Их у меня было много, но я решил ограничиться еще одним.
– Да, друзья, как вы учителя называете?
– По имени-отчеству.
– Что? Если его зовут Виктор Семенович, то вы его так и зовете?
– А что?
– Учу. Если его зовут Виктор Семенович, то обращаться нужно так ВС.
– А он не обидится?
– Если так, то скажи, что в Америке… понимаешь. Его беда, что не знает.
– Правильно. ВС. Или по матике. Роза Григорьевна. РГ. Весело.
– Ну ладно, пора на урок.
Уроки прошли так, как я и думал. Все поглядывали на меня. Я же сидел спокойно и не отвечал на внезапно появляющиеся на столе записки, складывая их в книгу по литературе.
– Как первый день в школе, – спросил отец.
– Нормально.
– Снова преподал маленький урок своим будущим одноклассникам?
– Да.
– Что за привычка?
– По-другому нельзя.
– Что сделаешь, что мы меняем районы...
– Да ничего, папа. Я уже научился приспосабливаться.
Интернет был завален письмами. Задавали вопросы. Не сегодня. Вопросы все одного плана – зачем здесь, что там. Скучно. Пока так. А завтра скажу правду. Пусть не выспятся чуток. Будут знать, как гнобить коренных.
Бомж корабельной флотилии
У бомжа стояло три бутылки молока, наполовину пустая банка сметаны. Он пел песню на французский манер – его губы дрожали и выдавали престранный звук – отдаленно напоминающий губную гармошку и старый патефон.
Как часто на Арбате видишь пенсионеров на открытии «Синего трамвайчика». Я обратил на него внимание не потому, что он был самым ярким, одежда и внешность его были довольно заурядны, а из-за его магии. В нем этой магии было как в огромной пещере. Но не сразу я это отметил. Для этого мне нужно было прожить двадцать семь лет восемь месяцев и семнадцать дней. На восемнадцатый день ровно в три часа я шел по пешеходке и пил кофе из кофейни. Было довольно холодно – поздняя осень и глоток горячего напитка были как нельзя более кстати в этом двоякоуютном и шумном месте. Как всегда ряды художественных полотен сменялись редкими книгами, а потрепанные кошки сменялись частыми музыкантами с голодными глазами. Накрапывал дождь – мелкий и холодный. Я делал более основательные глотки и пытался ускорить шаг, хотя это не мой стиль хождения. Что-что, а бродить не спеша по красивым аллеям с интересными людьми я любил.
Он сидел в телефонной будке. Старик, вероятно за восемьдесят. Вокруг него лежало много коробок, на которых было написано черным фломастером «Детям. Взрослые, не спешите. Подарите сынишке или дочурке это!» Кто-то проходил мимо, а самые любопытные останавливались, и дед приоткрывал коробку. Я решил остановиться. Мне страсть как захотелось узнать, что скрывается под картонным укрытием. Но меня опередил юный щегол, который собственноручно схватил коробку и открыл миру… корабельную флотилию. Старик было схватил юного сорванца за руку, как объявилась мамаша и, на чем свет кляня старого, увела сына. И он прикрыл картонной крышкой морские фрегаты, а с ними и историю, которую он мог бы рассказать, но не всем. Мне не удалось с ним поговорить. Я был старше детей. Оставалось лишь догадываться.
Корабли, моря, океаны. Вероятно, он воевал. Был капитаном старого судна, отдавал приказы, совершал сложные маневры, в одном из них потерял руку, в другой операции – ногу. Либо мечтал об этом. И все мечты воплотились в модели. Интересно было заглянуть в его каморку. От него наверняка ушла жена по причине нищенского существования. Остались дети, но те его не признают. Когда-то он делал поделки для них. Они с радостью их ломали или топили в сточных канавах. Но он продолжал, а те безостановочно рушили то, что он создавал. И что важно, он совершенствовал свои модели. Если ранее это были небольшие парусники, то теперь – фрегаты, в которых были проделаны люки, каюты. Мачты немного прогибались, как настоящие. На лице у старика сохранилось то важное чувство, которое ничто не сможет поколебать – он делает нужное.
Подошел еще один мальчуган. Он тер правый глаз и нагнувшись смотрел на прикрытый секрет. Для него это было целое таинство. Старик улыбнулся и то, что произошло в следующий момент, поразило не только меня, но и его самого. Он открыл коробку и протянул многомачтовый фрегат пятилетнему юнцу. Тот округлил глаза, повернулся, чтобы найти родителей, потом обнял корабль, как будто собираются у него отнять, прошептал «спасибо» и рванул в сторону книжной лавки.
Старик улыбнулся. Зажмурился от солнца, которое покрывало его наполовину, удостоив чести согревать и охлаждать одновременно. Посмотрел на толпу, выделяя из них младшее поколение, которое он больше всего любил. Через минуту подошел еще один и был одарен парусником. И вот уже три, нет, пятеро мальчуганов и одна юная леди окружили белобородого старца, чтобы узнать секрет его картонной коробки.
Модели корабликов он раздавал. А дети с радостью хватали, даже не сказав «спасибо», убегали, сжав кулачки, боясь, что могут забрать обратно. Маленькая леди, взяв крохотными пальчиками кораблик – не самый лучший, но тоже созданный руками (точнее одной рукой) большого искусника, потоптавшись, произнесла: «Ты такой добрый» и убежала в сторону остальных пострелят.
Со стариком что-то произошло. Дождь продолжал сыпать на землю тонкие, как спагетти, водные линии. Дед часто заморгал глазами, посмотрел на коробки, потом на кораблики, затем снова на коробки – открыл их и пустил кораблики в образовавшиеся лужи в выбоинах на асфальте.
- Давай, давай. Не тоните. У нас есть все шансы. У них есть все шансы…
Я спустился в метро, выбросил стакан с недопитым кофе и перепрыгнул турникет, так как все деньги остались лежать в кармане капитана корабельной флотилии.
Бутылка масла
В этот мир попасть очень сложно и в то же время очень легко. Для этого надо быть чужим, не в плохом понимании этого слова. Просто чужим, значит нездешним. Итак, вы уехали из родного города или просто ушли из дома, потому что… да мало ли, например, не сошлись характером с тещей, мамой, отчимом, братом или же ваша однокомнатная квартира стала слишком мала, чтобы выносить весь тот водоворот событий, при этом вы в этом водовороте далеко не главный герой, а так, разве что стоящий на втором плане. А это, знаете, неприятно. В своем-то доме и не главный. Где, как не дома, быть в первых рядах? А тут…? Поэтому если есть возможность, нужно менять мировоззрение, точнее мир.
Этот мир – коммуналка тети Браги. На самом деле ее зовут Брага, да, так и зовут, что в переводе со славянского «пьяный». Но застать тетю Брагу в таком состоянии вряд ли кому удалось. Она хоть и пила, но никогда не пьянела. Наверняка сказалась жизнь в этом доме. Большое количество людей, соответственно, событий и поводов выпить было предостаточно.
Но разговор будет не столько о самой квартире, не столько о жильцах и именинах, а сколько об одном очень важном ингредиенте, про который и сейчас вспоминают в округе. Итак, речь пойдет о бутылке масла. Да, простой бутылке с обычным подсолнечным маслом, которая стояла на подоконнике и служила хорошей составляющей вкусного обеда или ужина, что в доме часто мешалось – обедали в восемь вечера, а ужинали часто и под утро. Никто от этого еще не сошел с ума, и еще ни одна фамилия не опорочила коммунальное семейство тети Браги. Ну и ладно, - думала тетушка, - главное, чтобы жили дружно. По-семейному.
Что касается семьи тети, то она была не очень большой. Два сына – все, что у нее осталось. Раскинулись коммунальные гены по всей России и даже за пределами. В Петербурге жил ее старший сын, переехавший, как только ему стукнуло семнадцать, понявший, что хочет жить вольготнее (с самого детства комнаты сдавались, так что приходилось ютиться в одной комнатушке на 14 квадратах вчетвером). Сперва жил в коммуналке, работая на заводе, за двадцать лет ему дали две комнаты в трехкомнатной квартире, впоследствии он купил и третью. Сейчас сдает, а тетя говорит, что уехал из одной комунны, создал другую. В Софии жил второй сын, удачно женился, но жена попалась практичная, они сдают квартиру в городе, а сами живут в деревне и занимаются животноводством. Муж умер, оставив в наследство дом, и наказал хранить его как зеницу ока и беречь новых жильцов. Сам он очень трепетно относился к каждому, знал по имени отчеству (так и называл, независимо от возраста) и был в курсе всех насущных дел.
– Мне кажется, что Петр Николаевич второй день не выходит к завтраку. Обязательно выясни. Может быть, он болеет. Если так, то отправь его в баню к Ростовскому, а сама сходи а аптеку за горчичниками. После баньки проведешь процедуру восстановления. А с Савелием Игнатьевичем что случилось? Сегодня встречаю его, спрашиваю, как вы, а он пожимает плечами и ретируется в комнату. Мне кажется, у него проблемы. Это может быть денежный вопрос, а возможно, и что-то другое. В любом случае твои фирменные блинчики не помешают.
И тетушка шла в аптеку, а также несла блинчики, то есть делала все возможное, чтобы жильцы чувствовали себя не одиноко, а в одной очень дружной семье, где друг за друга в ответе. Муж ушел из жизни (сердце подвело), и все заботы перенеслись на плечи тети Браги. Она и раньше справлялась, но старалась совмещать с работой. Она трудилась на стекольном заводе бухгалтером и пять дней в неделю пропадала на работе. У мужа был плавающий график, и он часто работал дома, поэтому они удачно друг друга взаимозаменяли. После смерти Федора Геннадиевича она была вынуждена уйти с завода и заняться только квартирой, чему была безмерно рада.
– Наконец-то я буду проводить на своей любимой кухне больше времени. Мне еще столько хочется приготовить. Пожарить, например, оленью голову.
Шутила она так или нет, история умалчивает, но то, что тетя Брага всегда очень хорошо готовила, особенно из мяса, было достоверно. Да, в доме, где растут маленькие мужчины, всегда нужны котлеты, колбаса, сосиски. Коммунальные дивиденды с лихвой оплачивали мучные блюда. Жильцы ставили плитки у себя в комнате (редкая женщина – она позволяла им это делать), понимая, что плита освобождалась не часто, и запах масла и его шипение заставляли вздрагивать каждый раз, когда сковорода накалялась. Жильцы менялись каждый год, и только один из них, хирург Болтов, жил в дальней комнатке уже лет десять, думая о том, что это его родина, пусть даже без права собственности. Остальные заполняли оставшиеся три и каждый год, чаще в летние сезоны, когда появлялись очередные новоселы, Болтов осматривал их как комендант, скорее, заместитель тети Браги и делал соответствующие выводы.
– Этот не приживется, – говорил он и тут же пояснял, – взгляд недобрый. У нас такие не протянут долго. Обязательно столкнутся с моими курсами.
Хирург уже лет пять как не практиковал. Говорят, его лишили лицензии, когда он пришел на операцию пьяным со словами: «Где пациент, сейчас я его буду вскрывать, как консервную банку?». Тому даже наркоз не пришлось делать – без этого упал в обморок. Но наш Болтов не отчаивался и переквалифицировался в специалиста по порядку в доме. Он наводил порядок и дисциплину, ходил по квартире и тщательно следил, чтобы свет, уходя, гасили, плиту выключали, суп ставили в холодильник. Он так ответственно подходил к этому, что даже наказывал – например, если кто не соблюдал (оставил подштанники сушиться в ванной на батарее, и они пару дней лежат забытыми), то этот человек с плохой памятью мигом попадал в черный список, а потом вызывался на ковер в комнату Болтова и лечился – по-разному (тут уж все зависит от степени проступка). Кого-то спасала его красноречивая речь о возможности попадания в мир иной из его окна, а кто-то, сунув ему литр водки, получил отступные на пару недель, а то и больше.
– Этот – в порядке. Руки крепкие, не подведет, если нужно будет в срочном порядке мебель выносить.
Тетушка не спрашивала о причине выноса мебели, она ничего у него не спрашивала, думая о том, что раз хочет, пусть общается с молодежью (чаще молодежь жила в комнатах), главное – чтоб не портил и не отваживал. В доме не было давления со стороны хозяйки, как часто бывает в коммуналках. Жильцы ходили свободно и даже чувствовали себя москвичами.
– Вы – полноценные жители этого города, – говорила она. – Я сама когда-то приехала сюда и, если бы не мой покойный муж, ученый, я бы не получила эту ценность.
Ценность хоть и существовала, но была очень старой. Она имела ржавые поющие трубы, заляпанный потолок, спасибо новым жильцам, которые периодически делали ремонт, что не могло не радовать тетю Брагу.
Итак, та самая бутылка. Как она появилась в доме? Это произошло однажды утром, когда вероятность встречи намного больше, чем вечером, так как каждый приходил в разное время. За столом сидело трое. Хохол из Алупки Боря, приехавший в столицу продавать кукурузу, верящий, что именно его семья знает лучший рецепт. Гамоня из Тюмени, не осознавший, что он здесь делает и спускающий свои деньги постепенно. Целые дни читал книги, и было странно, что он приехал именно в Москву. Последнее можно было смело делать и в своем родном городе. Или там это под запретом? И Даня – единственный человек? который учился в институте и верил, что его двойная фамилия – Суворов-Богданов несет в себе самые что ни на есть исторические корни.
– Кукурузу надо срывать с самого низу, не очищая, потому что когда не чистишь, то в ней еще некоторое время может сохраниться жизнь. А наша задача – донести ее до стола в первозданном виде.
Так говорил Боря, на что Гамоня отвечал:
– Не удивлюсь, если ты книгу напишешь.
– Да, вот тебе еще одна книга для чтения, – сказал тот. На столе не было кукурузы, только – масло, хлеб. Даня уплетал гречку. – Разве плохо? Ты будешь владеть этим рецептом в полной мере.
– Нет, я такие не читаю, – возразил Гамоня. – Я больше художественные.
– И что там пишут? – скептически произнес Боря. – Суета между приемами пищи. Читал я эти художественные. Столько слов и все не по сути. Человеку главное – поесть хорошо. Вот в чем большой стимул, и если ты найдешь блюдо лучше, чем ел вчера, то ты совершенствуешься.
Со своей странной, не каждому понятной философией, жильцы этого дома встречались регулярно. Болтов сразу видел, что из себя представляет человек, заводил его к себе в комнату и спрашивал – сколько он собирается здесь жить. Если человек мялся, то тот сам назначал срок – квартал, там посмотрим. Давал читать Хемингуэя и спустя неделю спрашивал, как. Если жилец не притрагивался к книге, тот для него становился претендентом на занесение в черный список.
– Давно хотел узнать: что ты там такое читаешь, что занимает все твое время? – спросил Даня.
– Я ищу рецепт, – сказал Гамоня.
– А говоришь, не читаешь, – обрадовался Боря.
– Рецепт правильной жизни, – прервал его тот.
– Самый правильный рецепт – набитый желудок, но не голова, – сказал Даня, соскребая остатки гречки и всыпая себе в рот. – Она должна быть свободной от мыслей, чтобы позволять идеям заходить без стука.
– А знаете, что важно для приготовления моего блюда?… масло, – продолжил Боря. В его глазах блестели искорки, и руки вцепились в край стола? словно парень готовился к какому-то неожиданному трюку. – Оно должно быть исключительно хорошим.
– На чем ты готовишь? – переспросил Болтов. В этот момент он вошел на кухню, сваливая в раковину посуду, которая образовалась у него в комнате за неделю. Посуду он опорожнял из обувной коробки.
– На масле, – ответил Боря.
– На каком? – продолжал хирург. Его вопросы напоминали удары скальпелем. Раз – спросил, кратко, лаконично, два – еще удар, точнее первого. Боря увидел на подоконнике стеклянную бутылку, наполовину заполненную маслом.
– А вот, – радостно сказал тот, – примерно такого цвета. На этой бутылке нет наклейки, что говорит о том, что масло наливали и наверняка оно хорошее.
Болтов подошел к столу, взял в руки бутылку, повертел, посмотрел на солнце, словно что-то проверял, улыбнулся (только кому?) и поставил бутылку на место. Затем вернулся к посуде, открыл кран и стал греметь тарелками и ложками, напевая что-то себе под нос. Если бы кто-нибудь из тех троих мог подойти поближе или же обладал уникальным слухом, то они бы могли услышать вот что:
На масленой дорожке протянули ножки,
На масленой тропинке повредили спинку
На масленой, на масленой…
Дальше ребята говорили полушепотом.
– Откуда это масло? – пошептал Гамоня.
– Стоит здесь уже полгода, – сказал Боря.
– Бутылка совсем не убавляется, – дополнил Даня.
– С чего ты взял? – удивился тот.
– Я всегда выношу мусор, я ни разу не видел бутылки . Да и чтоб доливали, тоже нет. Там уровень практически всегда один.
Об этом они поведали тете Браге. Хотели спросить у Болтова, но не решились.Тем более им показалось, что тот сам не знает об этом. И были правы, чтобы обратились именно к ней. Оказалось, что тут есть своя история.
– Это случилось ночью, – начала свой рассказ тетя Брага. – Я сплю очень чутко. Меня разбудить ничего не стоит. Поскреби в стенку – и вот она я, около твоей кровати буду стоять. Так вот, в ту ночь я как обычно уснула очень поздно. Пока весь батальон не угомонится, я не могу быть спокойной! Как мать, которая не может уснуть, пока ее дети не кормлены. Поэтому я лежу и слушаю, как вернувшийся поздно парень готовит себе ужин, принимает ванную, и чего доброго, не уснул бы там. Такое уже было. И вот как только дом затихает, буквально на пару часов, я засыпаю. Слышу стук. Со сна не могу понять, откуда идет стук – комнат четыре, все равно откуда. Да и не было такого сроду. Плохо что ли кому и от боли или тоски стучит в стену? Чего только не передумала, пока вставала, шла от комнаты к комнате, пока не поняла, что стучат в дверь. Открываю – старик. Старше меня, совсем ветхий. Пусти переночевать, говорит. Сперва я не хотела пускать, кто его знает, потом решилась. Жалко стало старика, он совсем дряхлый. Вот и пустила. Чаем напоила, положила на кухне. А он мне все спасибо, да спасибо. И чем говорит тебя отблагодарить то? А я – добрым словом. Он – непременно, но наш, говорит, род никогда не оставался должен. О чем, думаю, он. А он продолжает. То, что пустила на порог, благодарю, а то, что выслушала меня – тут без бутылки, как говорится, не обойдется. Ну, думаю, сейчас за бутылкой побежит. А он продолжает: у меня с собой масло есть. Мамка покойная в дорогу дала, так и по сей день вожу его. Так давно ли, спрашиваю. Давно ли из дому ушел. А он – давно, лет десять или двадцать. Понимаю, что старик из ума выжил, но все же говорю, что масло-то наверняка пропало. А он крутит головой, да так отчаянно. Нет, говорит, у моей мамки такое масло, что не пропадет. Ну, думаю, ладно, чего обижать пожилого человека, взяла его подарок. А наутро старик исчез. Выхожу на кухню, а его нет, и только та самая бутылка на столе переливается в лучах утреннего солнца. Как в сказке. Масло же я поставила на подоконник и не думала даже трогать его. Все же неизвестно, сколько лет срок хранения, это дед говорит только десять - двадцать, а на самом деле – не больше месяца, но тот захотел так думать, чтобы дом вспоминать. Может быть, вчера только купил масло, а сегодня пришел ко мне. Но это его дело. Можно многое додумать, мое дело обезопасить. На всякий случай. Поэтому жильцам я сказала, чтобы не смели трогать. Об их здоровье пеклась. Почему не выкинула? Все же подарок. А один жилец, помню – Самвел из Житомира – не слышал моих слов, взял и пожарил себе яичницу. Потом сказал мне об этом – я говорит немного маслица взял. Какого, спрашиваю. Того, что прозрачной бутылке. Я испугалась. Как ты, спрашиваю. Нормально. Ну, раз нормально, готовьте, кинула я клич... И все стали готовить. И я тоже. Сперва беляшики, плов, поджарку, ну вижу: все нормально, и сама тоже стала его использовать. День готовлю, два, неделю, три, странное дело, масло не уменьшается. Точнее, когда я жарю картошку, выливаю почти половину бутылки, там остается совсем немного, но наутро бутылка снова не сказать полная, а на той же мерке, что от старика досталась. Как будто кто-то доливает. Или старик тот ночью меня, да и всех нас выручает. Поэтому когда у меня появляются новые жильцы, я им говорю, что у меня есть преимущество перед остальными хозяйками, у меня масло бесплатно. И от жильцов нет отбоя.
– А мы думали, что это шутка. Да, у вас и так цены божеские, – перебивая друг друга, восклицали ребята
– Нет, это не шутка, – сказала тетя Брага и в тот вечер приготовила огромную гору оладьев и угостила каждого. Ребята съели, поблагодарили, но, естественно, не поверили ей. И, возможно, так бы и забыли об этом разговоре, о той загадочной бутылке масла, если бы не одно происшествие.
Недалеко от дома была военная часть. Там проходили учения. Из окна, по словам тетушки, часто можно было услышать, как солдаты вышагивают по плацу или по улице проходит целая рота, запевающая песню. Но это, наверное, воспоминания из ее далекой молодости. Сейчас редко проходили с песней, все больше пели песни солдаты, получившие отгул. И вот как-то раз тетя стояла у окна, смотрела на играющих в скверике детей и наверняка вспоминала те годы, когда они с мужем… Звонок оборвал ее мысли. Она открыла – на пороге парень, служивый. Попросил воды. Стоит и смущается своего вопроса. Она увидела, что солдат худой, как щепка, вдыхает жадно ароматы, идущие с кухни (а там они никогда не переводились), завела его, накормила от пуза, пожелала всего хорошего и он ушел. Через пятнадцать минут пришел второй. Она и его накормила. Третьего, четвертого. Через час на лестнице образовалась живая очередь – поевший выходил, заходил следующий и так по порядку. Громогласное спасибо прозвучало в тот день в подъезде и еще долго не только соседи, но и домашние питомцы с опаской выходили на лестничную площадку, думая, что там стоит очередная рота голодных ребят. Наверное, так и было бы, если бы не Болтов, который не очень любил такие мероприятия. Во-первых, это нарушило долго выстраиваемую им дисциплину. Только он упорядочил выходы всех жильцов, повесил на дверцу туалета и ванной график посещения, а на кухне ввел дежурство. И вроде все хорошо, тихо, а тут как гром среди ясного неба – солдаты. Во-вторых, он не очень жаловал людей в форме. В-третьих, он не мог пройти на кухню, да и в уборную тоже. Первая порция солдат передавала эстафетную палочку. Естественно, на следующий день появилась очередная рота. Хирург стоял на лестнице и курил.
– Что, дармового масла захотели? – спросил он, сплевывая.
– Говорят, здесь живет очень хорошая бабушка, – сказал один. – Она всех кормит и поит.
– Только говорят.
Солдаты приходили еще несколько дней, потом рассосались. Наверное, тете Браге нужно было поблагодарить Болтова, иначе бы ее квартира стала похожа на казарму, а подъезд – на катакомбу во время бомбежек в годы войны. Но она продолжала радовать людей своим открытием.
– А не добавляет ли в бутылку кто? – спросил как-то Гамоня.
– Молчи, – шикнул Боря, понимая его намек. – Не расстраивай тетушку.
Она свято верила, что этой бутылкой накормила сотни приезжих (и солдат в том числе), возможно, спасла от голода. Но ей никто и не перечит. Если накормила, то значит, действительно накормила. Не больше и не меньше.
Говорят, бутылку хотели похитить. Да, ее хотели сдать. Но воры не знали, что эта семейная реликвия так много значит. И тетка задержала нарушителей около гастронома. Около очереди пьяни эти двое и получили по шее так, что к вечеру их чемоданы, а точнее, котомки с тряпьем стояли на улице. Конечно же, к вечеру пошел дождь. У тетки явно были свои среди духов.
– Я знаю, что когда тот дед принес эту бутылку к себе домой, бабушка вскинула руки и сказала, что благодарит святого, который уговорил деда впервые в жизни принести бутылку домой, да еще наполненную маслом. Она знала, что дед не принесет денег. Он чинил телевизоры и за работу не брал денег, разве что продуктами.
Она потчевала нас своими байками. По этой части она была уникальна.
– В этом доме живет граф, да и по сей день приходит ко мне и таскает котлеты. Я специально ставлю подгорелые, чтобы неповадно было. А еще я хожу по воскресеньям в церковь и ношу жареные каштаны.
Все ли у нее в порядке с головой? Не думаю, что все, но то, что она справляется с такой оравой жильцов – это факт.
– Уникальная женщина, – любил говорить Болтов. – Жаль, что не женился в свое время. Она ко мне как-то в комнату постучалась и пригласила отведать ее картофельных оладьев. А я был в стельку. Вот и все. Потерял. Жизнь перевернулась и утекла, как масло из бутылки. Не этой бутылки, конечно.
Был ли это хирург – тот самый человек, который подливал масло? Может быть. А может быть, сама тетушка, потерявшая разум и память за столько лет, сама себе наливала масло, а говорила о чудодейственных свойствах бутылки. Ей хотелось в это верить, и она верила. Да и не только она, но и весь дом, двор. Кто-то крутил у виска, но большинство любили ее.
Может быть, и вам хочется узнать, где живет та тетушка. Наверняка хочется. Итак, записывайте: …город Москва, улица… постойте, а зачем, лучше поговорите с какой-нибудь старушкой во дворе, а потом еще с одной, а там, гляди ж, и молва донесет вас до заветного дома, а может быть, и не только молва, а аромат жареных пирожков или картошки, которую тетя Брага готовит лучше всех.
Голуби
Голуби перелетали по неизвестному сигналу (с ворот на провода, с проводов на крышу). И их было не остановить. Казалось, что королевство птиц сегодня заняло главенствующую позицию и перетянуло перьевое одеяло на себя.
Около станции Третьяковской, как обычно, толпился сомнительный люд. «Обращайтесь в окошко», – учат нас школа, дом и улица. В окошко милицейское, медицинское, просто в окошко к народу… Каждый находился в определенной доле напряжения. Время обеденное влекло за собой бесконечную волну голодных особей, выстраивающих очередь около восточных палаток. Он стоял и топтался на месте. Наблюдая за птицами в течение уже более часа, он сделал для себя самый главный вывод на сегодня – им лучше, чем нам. Нами руководят гравитация и суровые законы племени, они подвержены только племенным распорядкам и только под громким окриком вожака, подобно Акеле: «�
Думы
Поезд на Москву завершал свой ночной рейс. Синхронно позвякивали ложки в стаканах и сопели пассажиры, а некоторые из них храпели после жареной курицы и сонного пива. Два пассажира не спали. Они интеллигентно допивали бутылку коньяка и вполголоса разговаривали.
– Мне кажется, что причина нашей бессонницы прячется на дне еще одной бутылки, - говорил один, лет тридцати пяти, полный, с животиком. На нем был галстук, который уже съехал, а на рубашке наблюдались несколько пятен то ли от сала, то ли от супа в пакетиках.
– Нет, она будет лишней, – говорил второй, худощавый мужчина, лет сорока, в спортивном костюме. Они сидели на одном месте и пытались разговаривать шепотом, так как напротив кто-то спал.
– А мне кажется, что сейчас такая ситуация, когда лишний только третий, – сказал тот, что с животиком.
– Ну не знаю.
– Отставить, – я знаю. Мы же с тобой встретились где? В поезде. Правильно. Разговорились. Тоже верно. И первое и второе отметили. Гениально. Теперь нужно выпить за третье.
– За что?
– Как за что? За то, чтобы поезд благополучно доехал до нашей родины, города-героя Москву.
– Я не знаю.
– Я знаю, Федор. Положись на меня.
– Игорь.
– Знаю, Игорь. Минуточку, – сказал полный, подошел к сидению напротив, на котором мирно спал пассажир. – Извините. Изви-ни-те! Не просыпается. Крепко спит. Человек, человек! Вот, спит. А мы с ним…надо же, с ней… поступим по военному, – он приблизился к спящей, усмехнулся, посмотрел в темноту с желтыми бликами на окнах и прокричал. – Полундра!
Женщина резко вскочила, снесла со стола пустую бутылку. Та в свою очередь упала, снесла два стакана. – Что? Кого? Зачем? – кричала пассажирка.
– Вот это просыпание! – оценил полный.
– Мне кажется, ты ее напугал, – заметил худощавый.
– Да ладно, напугал. Да я и не умею. Развлек – вот это другое дело. Минуточку, - сказал мужчина и стал приподнимать сидение. Женщина была «в теле». Под стать ему. Но не сейчас.
– Да что происходит-то? – спросила женщина, еще не понимая, что происходит. Она видела в сумраке два лица – одно ухмыляющееся, другое – испуганное.
– Гражданочка, не могли бы вы подняться, чтобы мы могли взять наш чемодан? Он нам позарез нужен.
– Вот еще…
– Не понял.
– Попробуем разобраться? – спросила женщина, оттолкнув полного. Тот сел на худого, который был не в восторге от этого. Женщина была не из легких. – Сядь на свое место.
– Мое сверху.
– Помочь добраться?
– Не надо.
– А то бы я помогла. У меня на таких, как вы, чесотка правой руки начинается. Она так и просит почесать.
– Вы хотели разобраться? – напомнил худощавый,
– Я спокойно спала, мне что-то снилось, не ваше дело, что. Но сон был приятный. Мне нравится спать в поезде, такая романтика…
– Да как же без мужчины и романтика? – спросил полный.
– Вы хотели сказать, как же без секса…
– Нет, я хотел сказать без мужчины…
– Нормально, я не спала двое суток. Что смотрите? Не важно. Не спала и все. Так было нужно.
– Если было нужно, – повторил худощавый.
– И я так хорошо уснула, мне снились какие-то утки на воде, такая обычная картинка в парке. Но как было хорошо ее видеть. Мне даже показалось, что я та самая уточка, и плыву, плыву… если бы не охотник, который меня выследил и не протаранил своей картечью… и бедная уточка была поражена…
– Поэтично, – сказал худощавый.
– … поэтому ваши действия до утра отменяются. Уточка не в силах пошевелить крылышком.
– Минуточку. Уточка, в смысле девушка, войдите в наше непростое положение. Мы труженики города Москвы, делаем наш город лучше и чище.
Она не ответила, но что-то сказала в подушку и только «Для них пить и очищать одно и то же».
– Мы сходим, – сейчас наша станция, – с досадой произнес полный. – Нас будут встречать и очень удивятся, что нас нет. А еще больше удивятся тому, что причиной была девушка, которая перекрыла доступ к нашим вещам. Друг, Коля…
– Игорь.
– Хочу тебе сказать, Игорь, что мне будет стыдно взглянуть в глаза своей жене. Она скажет, ну ты и тряпка. А я что скажу? Тряпка и есть. Но она же не знает, как я пытался, что я уговаривал эту девушку. А она…
– Не надо, вы позже меня выходите, – сказала девушка, взбила подушку так, что несколько перышек запорхало в воздухе, как мотыльки, и положила под голову. – Я слышала.
– Заговорила роща… – пропел полный, – девушка, а девушка, позвольте мне запустить руки…
– Но-но, – показала она кулак, не поворачиваясь. Мужчина посмотрел на свои руки, хлопнул и засмеялся. Тихо у него не получилось.
– Да не туда, – пробирал его смех, – куда вы сразу же подумали. У меня жена есть, и пусть вы даже очень ничего, я все же не буду злоупотреблять. Мне бы руки в свой чемодан запустить. Вот на него я виды имею.
В ответ – тишина. Мужчина прошептал:
– Девушка, я говорю, что на свой чемодан, послушайте, на свой чемодан, купленный на свои деньги, я виды имею
– Имейте дальше и не мешайте.
– У меня непредвиденные обстоятельства.
– Это какие?
– Здесь моя школьная любовь живет
– А жена как же?
– Какая жена?
– Только что о жене говорил.
– Не лезьте в мою личную жизнь. У меня может быть и жена, и любовница, и если я захочу, прямо в поезде совращу кого-нибудь. Например, Вас.
– Противно слушать.
– А почему противно? Если мне хорошо, и я делаю женщин счастливыми, целых трех, разве плохо? Вы спите. Как сели – спите, неужели не хочется поговорить, выпить с нами? Ну ладно, не пьете. Но посидеть, поделиться.
– Мне не чем с вами делиться. Да и не хочется.
– А почему?
– Вы не располагаете.
– Но я могу исправиться, – приблизился полный к девушке. – Вы только позвольте мне взять из чемодана…
– Нет, – резко сказала она. Тот снова сел и в очередной раз на худощавого.– И чтобы тихо.
– Непробивная какая, – шепотом сказал тот своему другу.
– Да, из таких женщин шпалы делать, – ответил друг. – Вот что может ее сдвинуть? – начал шептать своему соседу.
– Ничто, – среагировала девушка. – Я все слышу. И если надо, я могу крикнуть. У меня голос громкий.
– Разве что если поезд сойдет с рельс, тогда она подвинется, – предположил полный.
– Это исключено, – послышался ответ с места напротив.
– Почему? – среагировали оба.
– По кочану, молодой человек. Спите.
Обоим хотелось пить. Теперь уже и второй стал нервно дергать ногой. Если до этого инцидента он зевал и клевал носом и про вторую бутылку не хотел слышать, то сейчас худощавый нуждался в этих граммах. Поэтому и он стал поддерживать полного своими рассуждениями:
– Да, то, что поезд сойти сможет – это вряд ли. Но предположим и это. Не сходил все, не сходил, а тут – раз и сошел. Для разнообразия. Шум, началась давка. Все ищут свои вещи.
– Правильно, все смешались, и чтобы найти свой багаж, нужно перерыть один-другой, третий. Отшвырнуть один-другой. Иначе твой пропадет, наступят на него, непременно наступят.
– В такой-то давке…да уж, а если ты сервиз везешь в подарок теще или жене, тогда что?
– Нет сервиза, и бутылки коньяка тоже нет. И то и другое навсегда пропадут в перевернутом вагоне, не доехав до города двести тридцать километров.
– Но это еще ничего, главное одежду кровью не запачкать. Ведь кому больше всех везет?
– Кому?
– Тем, кто едет на второй полке. Они ведь падают сверху на лежащего снизу. А там уж берегись.
– Но знаешь, что я думаю, Фе…Игорь, тут как повезет, как повезет. А везет тому, кто полный. Вот мне бы повезло, а тебе нет, тебе лучше на верхней лежать, а мне на нижней, тогда у нас хорошее падение получится. Ты представь, что будет, если бы наоборот получилось. Я бы упал на тебя.
– Вы что…специально? – не выдержала девушка.
– Кто? – удивился полный. – Мы? Отнюдь. Мы просто предположили, как лучше лечь, чтобы остаться в живых при крушении поезда.
– Каком крушении? – заметно нервничала девушка. – Мы что, должны подвергнуться крушению?
– Нет, мы просто предположили.
– Не надо предполагать такое.
– Но как предположение это возможно.
– Не надо! – закричала девушка.
– Знаешь, – сказал полный, – что, если мы сейчас в соседний вагон сходим? Мне кажется, что вагоны расхлябаны.
– Пошли, – согласился худощавый. – А то недавно слышал про то, как один поезд два вагона потерял. Представляешь, спит дамочка, снится ей сон про дом, как она приедет, как ее встретят, а тут просыпается – в поле.
Дама перевернулась на другой бок.
– Да, все может быть. Вот мы в каком вагоне? В предпоследнем. Значит риск у нас есть.
Вагон был полон, все места были заняты. Люди не могли так долго оставаться безучастными ко всему тому, что происходит. Один из ближайших не выдержал и пробасил:
– Может быть, ему шею намылить?
– За что? – робко спросил полный.
– За то, что народ баламутишь.
– Да кто баламутит?
– Ты. Если я еще раз услышу, то милиция будет здесь вам колыбельную петь. У них есть несколько методов.
Полный откашлялся, сказал худому:
– Пошли в вагон-ресторан. Народ какой-то…злой что ли. Да и эта фурия. Не понимает шуток. У нее видимо муж – никогда не шутит. Он у нее зануда. Вот и она тоже такой стала.
– Спокойной ночи, – прошептал худой, и они пошли к выходу.
В вагоне-ресторане все спали. Они еле дозвались заспанную официантку и продекламировали:
– Нам бы по сто.
– Много, – повертел головой худощавый.
– По двести, – правильно, друг, – друг кивнул головой и добавил, – Только стаканы помойте.
– Водки? – спросила девушка с мешками под глазами.
– Нет, квасу, градусов под сорок, – отрезал полный, но худощавый улыбнулся и сказал, – По двести того особого квасу и закуску.
– Из закуски у нас – сельдь, нарезка, – сказала девушка. – Горячее нужно будет подождать. Примерно полчаса.
– А мы никуда не торопимся, – сказал полный и хлопнул худого по плечу. Тот дрогнул и нервно засмеялся. – Может быть с нами, девушка?
– Нет, я на работе, - сказала девушка и убежала. Полный посмотрел ей вслед, вздохнул и стал говорить более раскованно, нежели на своем купленном месте, среди спящего поезда.
– Вот люди, – говорил он. – Скучные. Раньше, бывало, едешь. Достаешь коньяк, появляется один, другой, гитара, и едешь весело. Ночь не спишь, под утро кемаришь. Нет, сейчас все какие-то зажатые стали.
– Такие попались, – сказал худощавый.
– Нет, Федя.
– Игорь.
– Да, Игорь. Они, брат, мутировали.
Прибежала официантка, поставила графин, рюмки, нарезку.
– Может быть…? – она повертела головой.
– Сейчас кругом скука. Едут, жрут, говорят о чем-то и зевают. Да разве можно? Мы когда три дня на Север ехали, то глаз не сомкнули – говорили, наговориться не могли. Мечтали. А сейчас нет этих мечтателей.
– Они есть, только они другими поездами ездят.
– Не прав ты. Нет их уже. Они остались в прошлом. И не вернуть их.
– Не надо о грустном.
– Ты прав. Выпьем за тех, кто в мо…где бы они ни были, пусть объявятся. За это, в общем.
– За это, - они выпили, потом еще, говорили о народе, о том, что тот хороший люд, добрый, говорящий по душам, весь вымер, и его не найти, разве что в самых глубинках. И что, наверное, стоит туда ездить чаще. Но все некогда. А нужно найти время. И когда они пили за время, точнее, за сбрую и узду под время, худощавый изменился в лице, прошептал, – Смотри. Они…
– Кто они? – переспросил полный.
– Мечтатели. Да не шучу я.
В дверях показался проводник, за ним стояла женщина в халате, мужчина и еще один… небритый человек.
– Чего это вы? – недоумевал полный. Они молчали, не решались начать. – Выпить хотите? Так это мы сейчас. Девушка, девушка, нам бы.
– Не надо.
– Тогда чего?
– Он еще спрашивает чего пришли, – возмутилась девушка. – Кто нам плел, что поезд сойдет с рельс?
– Не помню, – пожал плечами полный.
– И я не помню, – покрутил головой худощавый.
– Сейчас ты у меня вспомнишь, – заговорил крепкий мужчина с густым ворсом на груди.
– Да я же просто предположил, – оправдывался полный. – У меня фантазия богатая. И в поезде она особенно дает о себе знать. Этот железнодорожный ход – он какой-то особенный. Он возбуждает мозг и освобождает самые невиданные мысли. Это была одна из многих.
– Ты чего? – протискивалась к нему женщина с растрепанными волосами вишневого цвета. Ее задержали, но она продолжала тянуться и кричать. – У меня же ребенок. Он очень пугливый. Да я тебя сейчас с поезда скину. В снега, чтобы ты там возбуждался.
– Ну что вы такое говорите? – запричитал полный. – Мы же интеллигентные люди. Могли бы все давно решить. Но раз нет, то давайте по-другому. А как же? Меня обидели, я что должен проглотить и уйти. Нет. Я так не могу. Поэтому я и сказал про крушение. Точнее, пошутил. Да, по-черному. Но по-другому вас не пронять. А за жизнь вы вцепитесь в любом случае. Да мне откуда знать, кто пугливый, а кто нет. Да мне на это, честно вам скажу….
– Я ему сам врежу, – сказал мужчина с ворсом. – За всех.
– Не надо, – остановил его и женщину проводник. – Сейчас разберемся.
– Правильно, – согласился полный. – Нужно разобраться, а потом с кулаками. А то
решили сперва отмутузить, а потом поинтересоваться, надо ли было.
– Надо, – прокомментировала девушка – виновница всего происшествия.
– Повторяю для тех, кто очень крепко спал. Мы разговаривали. Простой дорожный
разговор, который впоследствии также легко забывается.
– Я как подумаю, что буду погребена…, - медленно проговорила виновница.
– А меня после того, как я услышал про вагон, колотит, – донеслось за спиной у небритого пассажира.
– Хватит! - воскликнул полный мужчина. – Я тоже пострадал. У меня инсульт. Я только что из дома отдыха еду. Думал, все в порядке, вылечился. Сейчас сижу и чувствую, сердце то барахлит. Закололо, будь оно неладно. А ведь не кололо. Не было этого. Как будто не отдыхал совсем.
– Все вы одинаковые, мужчины, – настоятельно сказала девушка (виновница). – Чуть что, так сердце.
– Скажите, девушка, почему вы нам сразу не дали… возможность взять чемодан? Тогда бы всего этого не случилось. Все бы спокойно спали, а мы бы мирно пили бутылку и разговаривали с Игорем.
– Меня-то чего разбудили? – воскликнул проводник. – Я два месяца дома не был, и вы что думаете – оригиналы? Туда ехали с песнями, медовым месяцем и запуском змея, живого, весь вагон бегал, а обратно с террористами.
– Какими террористами? – воскликнул худощавый.
– Натуральными, – продолжал седой мужчина с очень усталыми глазами в униформе. – Которые за бутылку беленькой готовы поезд под откос пустить.
– Да нужен мне ваш поезд, – обижаясь, сказал полный. Девушка с вишневыми волосами нервно дернулась, стукнула по столу и попала в тарелку с нарезкой. Ее пальцы прихватили кусочек сельди и колечко лука.
– Им нужно было меня доконать. В Самаре передо мной один выкаблучивался, а тут целых двое.
– Так ты что, мстила нам? – догадался худощавый.
– Не то чтобы, но вы меня разозлили, – сказала девушка и стала искать салфетки на столе. Салфеток не было.
– Да ты что? Тебе значит какой-то там отказал, а ты на нас всех бешеных собак и спустила? Так что ли?
– Вы первые начали.
– То, что мы, точнее я, себя повел нехорошо – за это я, конечно, извинюсь, мне это не трудно. Меня волнует другое – неужели вы нас не пустили к этой самой бутылке, потому что там какой-то дьявол тебе слово какое-то там нехорошее сказал. Неужели такая причина возможна?
– Не знаю.
– То есть такое возможно. Я не могу понять. Неужели месть может переходить от одного к другому. Я еще понимаю, когда ты обиделась на мужика и ему же мстишь, но когда месть человеку, которого ты в первый и последний раз видишь…
– Да ладно, давайте спать, – сказал проводник. Полный мужчина послушно пошел успокаивать сердце, за ним последовали другие, на втором и третьем плане. Но худощавый, наверное, самый чувствительный, не мог успокоиться.
– Нет, какой тут может быть сон? И что ты предлагаешь? Передавать месть, как эстафетную палочку – приеду домой – передам жене, она – сыну, тот во дворе – кому-нибудь, а потом этот кто-нибудь – в школе учителю, тот – прохожему, и этот прохожий сорвется и подложит настоящую бомбу? И тогда не шутка. Тогда действительно произойдет нечто похожее на терроризм.
– Ты успокойся, дружище, – говорил полный. – Сейчас выпьем и забудем эту женщину, этот дом… где эта улица, где этот дом, где эта девушка…
– Не могу.
– Выпей.
– Не получается.
Худощавый мужчина рухнул, как подкошенный, на стол и под крики официантки и всех присутствующих женщин скатился на пол.
– Я не хотела, – произнесла виновница. Она первая бросилась к нему, не зная, что делать, повернулась к стоящим.
– Что с ним?
Полный бросился к груди худощавому, расстегнул ему рубашку, приник к груди, слушая, потом резко взял руку, стал прощупывать пульс, потом снова к груди, побагровел, произнес:
– Он не дышит.
– Не может быть, – крикнула девушка, официантка уже несла воды, а мужчина с густым ворсом на груди, еще не успев уйти из вагона-ресторана, испуганно смотрел на всех, как на банду соучастников.
Виновница прикоснулась к груди лежащего и ничего – сердце не билось.
– Я же не хотела, – зарыдала она. – Не хотела.
Полный стал делать ему искусственное дыхание, к нему присоединилась девушка, официантка брызгала водой – все пытались помочь, но все было тщетно – сердце уже не билось.
– Прибываем, – прозвучал голос за спиной. И все засуетились. Народ замер. Они понимали, что были одной командой, пока ехали, и то, что в какой-то степени ответственны за этого человека, который так и не смог повеселиться с теми людьми, которых, по его мнению, уже нет. Хотя сейчас, наверное, встретит и повеселиться… Но пассажиры думали о другом – вернулись не все, и есть в этом и их вина. Но разве узнают об этом его родственники. Нет, они не будут знать, что с ним ехала женщина, которая была одержима местью, они подумают, что сердце отказало из-за коньяка, хотя вторую бутылку ему так и не пришлось выпить.
– Немного не доехал, – сказал полный.
– Его будут встречать или нет? – спросил проводник.
– Нет, сказал, что хочет сделать сюрприз.
– Да, сюрприз получился знатный.
– Не то слово.
Продолжение следует.
Некий господин, довольно известный в своих кругах, назовем его N, шел по Арбату и курил свой любимый сорт сигарет. «Казбек» был не тот, как раньше. С душком что ли. Он вспомнил, как его бабуля доставала из банки соленья и приговаривала: «С душком, потому что от души». Но в данном случае эта аналогия выглядела сродни сходству ледокола и броненосца – похожи, да не совсем.
– А что, если бы я снялся в «Броненосце», – подумал он. – Заговорили бы. Ей богу. Были же времена, когда спокойно по улице не пройдешь. Обязательно окружат, попросят автограф, а сами в свою очередь отдают что-то свое – связанное, приготовленное собственными руками – шарф? пирожок или сердце. А ты извиняешься, мол, не могу, я на репетицию, поймите, но не отстают же, и приходится брать и действительно идти в театр с этими презентами и делиться с актерами. Они-то довольны, но что мне делать? Я выбирал другой маршрут и даже одевался менее приметно, все равно кто-то из толпы выкрикивал: «Это же…!», ну а другие сбегались на зов, и опоздание в театр было обеспечено. Когда в театре спрашивали, где я, про меня говорили: «Он раздает лоскутки своей кожи женщинам, чтобы они могли залатать раны после стрелы, которую пустил не он, но был определенно виноват в этом». На что наш главный отвечал: «Его нужно прописать здесь и не позволять сходить со сцены, а то он, как только выходит из театра, портится». Ведь прямо так и сказал: «Портится». Как сметана в банке, как суп. А сколько было ресторанов. После «Праги» на теплоход, где швыряли тарелки на спор, одну в другую, прыгали в воду, спасали друг друга. Потом мокрые согревались у какой-то дамы дома. Обязательно приходил муж, и после небольшого скандальчика мы сидели за одним столом и пели под гитару романсы. Такое происходило не всегда – не каждый муж был таким снисходительным, некоторые спускали с лестницы и даже вышвыривали в окно. Дважды, уф, на снег и в куст. Второй и первый этаж. Да, с этажами везло, с женщинами меньше.
Женщин было много. Они шли расслабленно, старались не походить друг на друга, как-то выделиться, что свойственно всем представительницам этого пола – походкой, рисуя на асфальте сапожками фигуристые движения, от которых замирало в груди у сильной половины, превращая их в слабых и покорных щенят.
– Почему они смотрят вверх? – мучился господина N. – Им не нужны люди. Что же такое происходит с человечеством? Они ищут в серо-голубом небе образы, слова, фигуры, что-то ненастоящее. Почему не смотрят в глаза, не хотят найти среди идущих, прыгающих, бегающих, когда-то известных те самые глаза, к которым потянется их душа и заставит затрепетать все тело? Боже, как все изменилось. Сколько я прошел? Тысячи километров за всю жизнь. А сейчас уже три станции проехал, два пешеходных перехода миновал, сто метров Арбата осилил и… ничего. Забывать начали. Если не забыли совсем.
Проходя мимо Вахтанговского театра, он увидел бразильянку в образе мифической леди, на деле обычную номенклатурную листовщицу, которая стояла под мрачным баннером в черно-белых красках афишей «Дяди Вани». Она вскидывала то одну, то другую руку с зажатой в ней рекламой, одновременно шокируя народ своим поведением, понимая, что этот антураж – яркий и цепкий в цветах – уже не привлечет избалованный разнообразием народ.
– Специально сегодня побрился, – с досадой думал господин N, – да и грим использовал, как на новогоднем представлении. В принципе, я еще очень даже ничего и нравлюсь женщинам. Только все мои фанаты близоруки и смотрят из окна за прохожими и видят только черные силуэты, независимо от времени суток. Как странно, они наблюдают за мной. А я за ними – никогда. С экрана, со сцены видны разве лучи света, слышны кашель и разговоры, подчас не совсем приятные, на съемочной площадке ты лишь совершаешь прогноз - примерный, 50/50. Для них я остался героем, я не существую для них в жизни, я не хожу по Арбату просто так. Разве может герой из полюбившегося им фильма о любви, который всегда упорно добивался своей цели, всегда шел к ней и никогда не болтался на улице, думать о том, что весь мир стал не таким. Это привилегия слабого, обычного человека. Но большинство из прохожих делают это, а я не могу. Так они думают, и мне приходится думать, как они. Если же я перестану, то прощай моя карьера, хотя я уже стою на краю и мне машут прощально платочком мои старые и новые поклонницы (последних можно посчитать по пальцам).
Художник писал девушку. Она лениво смотрела на своего парня, курившего сигареты, плюющего чересчур много и часто, вскидывала голову, поправляла длинные пряди волос и кокетливо улыбалась мастеру с карандашом в руке – тот заканчивал ее профиль и переходил к деталям.
– А я его знаю, – подпрыгнул внутренний голос господина N. – Он и меня как-то рисовал. Да, борода его была жиденькой, а вот прическа немного пышнее. Лет десять назад мой портрет был среди его образцов. Сегодня я вытеснен новыми лицами, образами улыбающихся кукол.
Ему хотелось задать вопрос: «Почему так происходит?», который возникал у него в голове на протяжении последней пятилетки, но как обычно остался изогнутым знаком. Он шел дальше. Вторая сигарета появилась во рту, старая арбатская улица продолжала дарить воспоминания.
– Одна полоумная прыгнула ко мне на шею и стала шептать признания, - восторженно вспоминал N, – чего только она не говорила. Назвала меня гусликом, откусила пуговицу и сказала, что пришьет ее у себя, показала дом, где живет. Точно, Калошин переулок, третий дом. Или четвертый? Точно, третий. Она поила меня кофе с крендельками с корицей и рассказывала о том, как любит смотреть из окна на редких прохожих, завернувших в переулок. Ах, эти переулки, прогулки – переулки, поцелуи – признания, в разном порядке. Страсть, безумие, и главное – во всем жизненная необходимость.
И только господин N подумал о том, что в городе, в котором он живет уже полвека, есть все, чтобы чувствовать себя счастливым – парки, старинные здания, тишина, шум, – все, что душе угодно, и не беда, что это сладостное чувство перестало быть таким, как в юности, и потеряло ту окраску – сочную, с переливами цветов, а стало скорее монументально серым, сохранив лишь четкие пропорции без палитры, как перед ним предстала женщина-листовщица. Словно дикое животное, вырвавшееся из плена обыденных условий, позабыв про приличия, она произнесла, что-то вроде «А-а… э… я!». На что киногерой отвернул взгляд в сторону книжных лотков с букинистической литературой, за которыми стояли заспанные торгаши – они не увидели в лице повернувшегося родного, да что говорить, знакомого человека. Они сладко зевнули, второй лениво посмотрел в сторону кинотеатра «Художественный» и промямлил «Художественный фильм «Разбирай-ка» – сиквел о нас» и дико заржал.
– Алексей, куда же вы? – прогорланила бразильянка, и флагман в виде ее шляпы набекрень с огромными полями сдвинулся на угол вправо, отчего она еще сильнее замахала руками с листовками. – Алексей, вы должны остановиться, вы должны!
Господин N остановился. Сигарета выпала из рук. Женщине было под пятьдесят, неудачно замазанные морщины и косметика, грубо нанесенная на кожу. Он потянулся за сигаретой, но то же самое сделала и она – столкновение, посыпались листовки, и вот они оба на корточках стараются собрать глянцевый мусор, чтобы вернуть былой порядок.
– Але-ксей, – пропела она, выделяя «але», как при телефонном разговоре. Господин N резко встал, поправил свой костюм, сдвинутый галстук на резинке и смахнул невидимую пыль, как делают всегда, оказавшись в неудобном положении.
– Миша я, – проговорил господин. – Ми-ша.
Женщина сгребла оставшийся ворох рекламы сувениров, положила их в специальный карман на костюме и всплеснула руками то ли от того, что он с ней заговорил, то ли от произошедшей ошибки.
– Ой, извините, – сказала она и улыбнулась, зажмуривая глаза. – Вы же… я вас сразу узнала. Да? Ну, ответьте же. Да?
Последнее она произнесла с визгом, отчего окружающие стали оборачиваться на них. Господин N, только что испытывающий тоску забытого героя, стал объектом внимания не только этой оголтелой женщины, но и массы прохожих на самой популярной улице столицы. Он улыбнулся, повторил действия «бразильянки», а именно зажмурил глаза, словно смутился от такого внимания, и произнес еле слышно, как, помнится, в классе пятом, когда читал басню Крылова «Волк на псарне»: «Да, это, наверно, я» – и в тот миг зазвучала музыка. Неизвестно, откуда она была. Скрипки, пары, танцующие под музыку фламенко, просто гитары и живая музыка из «автобуса». Лицо господина N заалело. Ему не хотелось больше думать о той минувшей поре, как самой лучшей, безвозвратно канувшей в лету. Он хотел верить, что сейчас он проживает самые лучшие мгновения, и в эти секунды ему хотелось вернуть былой образ, утративший свою оболочку, но не потерявший внутреннего содержания.
– Как я люблю ваши фильмы, – качала головой женщина. – Боже мой. Или даже бог мой. Хотя он и не мой только. Но и ваш, и всех, кто ходит по земле. А земля-то она плодоносит. И таких, как вы.
– Хорошо, – зашумело в груди, – вот оно лекарство от всех недугов. Помогает. Я, кажется, начинаю забывать про свой радикулит и два инсульта, про то, что лежал в реанимации и думал о приближении конца. Я уже не помню, как ездил лечиться в Швейцарию, как мне было хорошо, потому что когда тебе лучше, чем когда-либо, то ты забываешь о прежних удовольствиях. А мне хорошо. Точнее, какое-то новое, или очень старое, забытое чувство.
– Вас надо любить, – продолжала «бразильянка». – На руках носить. И как же вы тут совсем один ходите? Без охраны. Была бы моя воля, я бы вас окружила вниманием, теплом, каждую минуту лоб вытирала. Не говоря уже о прическе или вашем питании. Вы достойны лучшего.
– Ах, – боднуло самую сердцевину груди, – какая мощь! Неужели я совсем забыл, как это бывает…
Господина N качнуло. Он посмотрел на женщину, на редких прохожих, заинтересовавшихся этим диалогом – пожилой интеллигентный мужчина и женщина в рекламной амуниции. Он странно себя чувствовал, словно проглотил что-то очень вкусное, но немного переборщил.
– Как вы сыграли Гоголя… – заголосила «листовщица», – так правдоподобно, так натурально, так… – она так и не смогла дополнить свое красноречие еще одним эпитетом, но закачала головой, собрала руки в замок, что тоже несло своеобразную энергетику. – Как вы…
– Как я сыграл, – кричало в области сердца, – как я… Но, позвольте, – произнес он, вытирая появившуюся испарину со лба. – Интересно даже. Я сыграл – это конечно правильно. Я актер. А без игры нам вроде бы и жить ни к чему. Но Гоголя – это вопрос. Вы не заблуждаетесь?
Женщина сняла шляпу, положила на коробку, поправила прическу, достала зеркальце из внутреннего кармана и помаду из наружного, накрасила губы, причмокнула и широко улыбнулась.
– Нет, – сказала она, – я не могу заблуждаться. – Я слишком хорошо вас знаю. Слишком хорошо.
В голове господина N замаячили женщины – одна за другой, большое количество, они брали автографы, фотографировались с ним, оставались на ночь. Он пытался вспомнить лицо хоть одной из них. Воспоминания рисовали лик с морщинами и неудачным макияжем. Они шептали ему много слов и хоть бы одна фраза донеслась… Это было как до его первой жены, так и после.
– Одна из таких женщин не слишком популярной сферы стала моей женой, – подумал он, вкушая атмосферу известности. – Заслуженный, народный, и хоть кто-то это помнит. Человек из народа.
– Вы играли Наполеона. Я запомнила. Правда же?
Он усмехнулся. Она смотрела на него, показала рукой, как он снимал шляпу и возвращал ее на место. Да, наверное, так и было.
– Правда, – согласился господин N. – Было-было. Но давно, в студенческие годы. Я тогда и сам здесь стоял и частушки пел.
– Неправда. Быть этого не может. Вы – здесь?
– Было все. И здесь, и в переходе, и в Сокольниках, и на Чистых прудах. Тогда энергия шла в русло, энергия.
– А сейчас куда она идет?
– А нынче в русло денег, наживы, рвачества. Хотя сейчас словно проснулся. Вас встретил и … проснулся.
Женщина снова достала зеркальце, проделала знакомую процедуру и прямо уставилась на господина N. Мимо прошла ватага ребятишек с шариками. Один шарик оторвался и отправился в воздушное плавание под крики расстроенного малыша, который прыгал, пытаясь оттолкнуться так, чтобы достать улетевшего, смотрел на прохожих, на воспитательницу, которая была высокой и имела больше возможностей для удачного прыжка. Господин N смотрел на удаляющийся предмет зеленого цвета, и сердце забилось, дыхание сперло, словно это он был тем самым мальчиком, потерявшим шарик.
– Знаете, моя дочка от вас просто без ума, – продолжила женщина в бразильском костюме. – Вы не начири…начиркаете пару фраз, она мне так благодарна будет. И вам, конечно.
Она достала флаер с сувенирной надписью.
– Вот здесь, между словами «Заходите» и «Добро пожаловать»…
– Может быть, между «уникально» и «факт»… Согласитесь, эти слова более точно отражают суть.
Господин N немного устал. Впереди маячил «Синий троллейбус», в котором подавались исключительные блины, и глоток пива бы не помешал. Обязательно встретишь старых друзей, с которыми так приятно вспомнить былые годы. Их тоже забыли, но зато это не мешало им поговорить и вспомнить былое. Он написал несколько слов Дарье (так звали ее дочь) и протянул флаер. Женщина взяла, убедилась, что автограф написан, и покрутила его в руке. Она не хотела отпускать господина N.
– Хотите я сделаю поклон? – предложила она. – Я научилась танцевать, махать платочком.
И, не дожидаясь положительного ответа, она развернулась, покружилась в своем широкоподольном платье и запела: «А у нас на Арбате проходил как-то Алексей…»
– Михаил я, – сказал он, возвращаясь к равнодушным людям, думам и образцам, где не было его.
– Еще раз извините, – сказала она, поправляя шляпу. – На морозе постоишь с месяцок – не то забудешь.
Воздух был теплым, и упоминание про мороз в летнем воздухе звучало как насмешка.
– Спасибо, что фамилию вспомнили, – сказал он, думая о том, кто же будет сегодня – завсегдатай Х или Z. Давно же я не видел М. Уехал он или стал критиком.
– Ну как же без фамилии, – серьезно произнесла «бразильянка». Без фамилии никак нельзя. Я вот сама Луговая, так меня как только не звали – и Рощина, и Лесная, и Запорожная. Вот я вас увидела и все… Вот вчера Агутина видела. Так прошел мимо, не обращая внимания. Я ему тоже кричала.
– Алексей?
– Что?
– Алексей кричали?
– Нет, вы что? Ленькой назвала. А недавно Тумаса из театра видела?
– Туминаса имеете ввиду?
– Ну. Да кто этих поляков поймет.
– Он же из Прибалтики.
– Опять напутала. Постоишь здесь с полгода, не то спутаешь. А что мы здесь. Спасибо, хоть едой обеспечивают. Накормят в обед, потом выходишь и спишь. Как будто не ты произносишь слова, а кто-то из тебя. Вон стоит эфиопец. Как только пришел, как он шпинялся. Идет люд, он шмыг, идет снова, он снова – шмыг. Ладно, я ему мораль прочитала, нынче самый креатив на Арбате.
Эфиопец пел, расхваливая товар.
– Вы меня извините, я пойду, – сказал господин N.
– Всего, как говорится. Вот у меня есть внучка. Так она говорит, что кино – это будущее, а театр – это прошлое. Мы все увядающее поколение. И не знаю, что хотят то они, на спектакли не ходят. Да и ладно. Я сама здесь, в спектакле, ничуть не хуже Моники Белуччи. Вот так вот, Алексей.
– Миша я. Михаил.
– Да, я подумала, а сказала по-другому, - засмеялась женщина. - С вами такого разве никогда не случалось. Нет? А со мной постоянно.
– Она похожа на пожилую актрису, – подумал господин N, – столько экспрессии, чего не хватает современным звездам. Вот бы их поменять местами. Пассивных актрис сюда, на мороз, раздавать листовки, а ее и этого смешного эфиопа на сцену. Как многое хочется поменять местами.
– Я вижу одно, понимаю, что это, а называю по-другому, – говорила она, показывая жестами сказанное, словно ее слов было недостаточно для объяснения. – Поэтому вы меня извините. Я сознаю и даже вот говорю вам об этом, но все равно это со мной происходит. Например, хочу я купить в магазине молоко, и я знаю, что хочу купить именно молоко, а не сметану или масло, а обязательно, когда до меня дойдет очередь, спрошу у продавщицы колбасу или уксус. Хорошо, что сейчас супермаркеты есть, сам берешь, но раньше мне было трудно. Или же хотела устроиться на работу, так нигде не могла долго продержаться. Диспетчером на телефоне работала, в службе такси, так у меня все машины не туда ездили. Вызывает человек на Каширку, я отправляю на Речной вокзал. И главное думаю то я по-другому.
– Я пойду, – произнес господин N. Он думал, что обязательно расскажет встретившимся ему друзьям, некоторым спившимся, другим все чаще слоняющихся вне дома, вне театра, об этой женщине и обязательно попросит пройти их мимо нее, да они и сами сделают это. А там посмотрим, кого помнят больше. Пусть даже под другим именем.
– Говорят, мне это от деда моего досталось, – говорила «бразильянка». Теперь она уже не следила за своей сбившейся шляпой, которая, если бы не безмятежность в воздухе, упала. – Видеть одно, а говорить другое. Да, мне многие завидовали даже. Вижу неприятность какую, то говорю совершенно в другом ключе. В хорошем. Хотя со мной разговаривать – это полная неразбериха. Вот они и придумывали вопросы так, чтобы я отвечала так, как нужно. Вы не обижайтесь, что я вас назвала по-другому. Это неосознанно вышло.
Казалось, она была готова рассказать о своей жизни все, и некий процент был уже рассказан, что несло некую ответственность за нее. Этого господин N испугался. Он не хотел этого показывать, но женщина и сама поняла, что переступила черту, и замолчала.
– Так я пойду? – спросил он в неловком молчании.
– Спасибо, Миха, – произнесла женщина и повторила танец с платочком, завершив диалог частушкой:
Как у нас на Арбате Алексея встретила
Он мне мило улыбнулся
Я ж поклон отвесила!
Господин N, он же Михаил, он же Алексей, шел по Арбату. Он курил свой любимый сорт сигарет «Казбек». Третья сигарета не была с душком. Он затягивался и выдыхал дым на раз-два, как в молодости, на спор, обязательно выходя первым. Но и сейчас он не чувствовал себя последним. Воздух шумел кофейными шкурами и соединял все то, что несло интерес – руки, музыку, людей, – пустое с наполненным для гармонии, которую ищут все и не только на Арбате.
Белая ворона
Меня зовут Родька. Родмир. Родина и мир в одном лице. Вот так имечко, скажите вы, а я возражу - очень толковое. Тогда мода такая была называть всех. В советские времена. Родился я в советское время, а вырос уже в России. Пару слов о себе – люблю маму, папу, друзей, если они не задиристые. Об остальном – по ходу нашего рассказа.
Первый день в школе. Одни вопросы в голове – где я буду учиться, с кем. Обшарпанные стены, потолок, капающая жидкость (надеюсь вода). Прошлогодние плакаты, запах половой тряпки. Московская школа. Кеды, ветровки. Номер 345. Сейчас подойдут. Нахальный взгляд. Нога дергается, волнуются, так как не уверены, что перед ними слабак. Но они здесь – первые, и в любом случае надо показать, кто есть кто. Поехали.
– И откуда ты? Из Житомира, небось? Или Архангельска.
Это спросил самый рыжий. Рыжих было трое. У них мода в школе на рыжих что ли? Он что-то жевал и при этом делал это так механически, что ему удавалось говорить без дефектов.
– Смотри, смотри, какие у него патлы. Образец для… под-рожа-ния.
Я молчал. Мне было интересно, как они все заводятся при моем хладнокровии.
– Ты какой-то… – ну давай-давай, пока опасается пользоваться ругательствами, пока только внешним видом запугивают, –… интересный.
Ну что ж, действительно меня можно долго изучать. Пусть я одет просто, ношу волосы до плеч, не признаю школьной формы, но и не предпочитаю расхолаженности в одежде, не говоря уже о поведении.
Они меня обступили. Почему я молчал? Во-первых, мое воспитание подсказывало мне дать возможность высказаться, во-вторых, они здесь свои, а мне еще предстояло стать таким.
– Что мы делаем с такими интересными личностями, как… – рыжий, что повыше, указал на меня пальцем и что-то изобразил губами, что-то смешное для остальной ватаги – те заржали, гул пошел по коридору.
– Вешаем на доску почета.
– Не трухай. Не со всеми так поступаем. Обычно с девчонками и малыми. Теми, на которых написано – сосунок.
– А на мне что написано? – спросил я. Я был спокоен. Все, что они делали, было наивно и глупо. Но я смотрел на них и делал вид, что ошарашен их поведением. – Прочтите.
– Пока не знаю, – важно сказал самый высокий. – Но я думаю, что в ближайшее время буквы выступят на твоем лбу.
Они снова заржали. Да, громко, складываясь пополам и показывая друг на друга, словно смеялись уже не над сказанным словом, а над скрюченной от смеха позой. Я сказал (не любил я пустую смешливость):
– Прекрасно. Значит, вы тестируете всех новеньких. Вы – комиссия, помимо взрослых, такая внештатная комиссия по приему в свои.
Это им понравилось. Они перестали смеяться, как-то по-другому посмотрели на меня. Вероятно, их никогда так не называли, а это громкое – «комиссия», а не шпана, хулиганье и последнее – свора, да и то, что я это определил, тоже сыграло на руку
– Ты зришь в корень, – говорили они попеременно. – Без нас все бы развалилось. Это хорошо, что хоть кто-то смотрит на это с пониманием. А то все как страусы. В песок.
– Нет, проверка нужна, – сказал я. – Я и сам проверяю человека при знакомстве. Провожу рентген.
– Вот бы аппарат такой – сунул человека, а на табло все написано, кто он и что он, – сказал один. – Тогда бы проще было.
– Тогда мы были бы не нужны, – сказал другой. – Да мы и так сами, как этот аппарат. Даже лучше. Вот и новач это заметил. Правда, новач?
Я кивнул головой. Что ж, по душе я им пришелся. В этом я не сомневался. Правда, был среди них один хохмач. Коренастый и очень любопытный.
– Подожди, ребя, – сказал коренастый, и сделал шаг ко мне, – Хороший-то он хороший, вот только откуда?
Он смотрел на меня исподлобья, искал во мне червоточинку – обходил, повторял снова, полушепотом «откуда» - делал это так, что другим стало не по себе.
– Стой, ты же видишь… свой парень.
Так было всегда. Я появлялся в новом месте – меня встречали с гонором, который переходил на нормальное общение. За гонор извинялись, что, мол, не признали, бывает. Я понимал и знал, что появится валенок, который не поймет моих твердых позиций и убеждений. Ему не по нутру, что я так легко занял место свояка. Ему нужно меня прощупать, да так, чтобы в ребрах гудело.
– Я интересуюсь, откуда он, – кричал коренастый. Он был крепкий. Бугры мышц и лошадиный оскал были сродни животному, нежели человеческому. Разве что не было рыка. – Плохо?
Рыжий парень, с которым я нашел общий язык, приметив его сразу, – вести диалог нужно с главарем, тогда будет толк, кивнул головой от раздражения.
– Так спроси его, как есть. Не надо устраивать шоу. Что за привычка – прелюдия к вопросу.
Но это не успокоило крепыша. Он посмотрел на компанию, которая еще недавно была возбуждена от предвкушения насладиться новобранцем, а сейчас лебезила, как никогда.
– Это же ритуал. Перед главным вопросом – испытание. Вы что, изменили своим принципам? Ну, вы даете!
– Здесь другой случай, – говорил главарь.
Я улыбался. Я понимал, что драки не будет, но этот верзила обязательно устроит допрос с пристрастием. Мне оставалось ждать, когда внутренние междоусобицы закончатся и наступит моя очередь выступать.
– Какой случай?
– Он не нуждается в прохождении этого испытания.
– Почему?
– Да потому что и так видно.
– Может быть вам видно, но мне кажется…
– Что тебе кажется?
– Порядок, ребята, – прервал я жгучую дискуссию. Еще не хватало, чтобы они из-за меня сцепились. – Он всего то и хочет – узнать, откуда я приехал. Так вот я приехал, точнее, прилетел, из Лос-Анджелеса.
Они засмеялись, кроме коренастого. Тот посмотрел на меня с усмешкой, поковырял в ухе и серьезно сказал:
– Ну, а теперь, правду.
– Я из LA, – ответил я. – Наша квартира недалеко от Гриффит-парка
– Гриффины, – засмеялся самый полный из них.
– Врешь, – проворчал коренастый. – Ты чего из нас сусликов делаешь? Я, к твоему сведению, не похож на суслика.
Он не был похож на суслика, он, скорее, походил на средних размеров кабанчика.
– Если бы это был я, – печально сказал я. – Мои родители. Они вечно переезжают с места на место. Они у меня выводят вирусы. Не у меня, а вообще. Ученые, одним словом. Меня тоже хотят в свои ряды записать, но я как-то не очень люблю вирусы.
– Ну и… – переминался с ноги на ногу верзила. Он весь напрягся, его лицо покраснело и он говорил, не разжимая губ.
– Что и? – спросил я.
– Что-то я не верю, что из Америки приехал в обычную школу.
Он мог меня ударить или взять за грудки. Ему хотелось, но пока еще не было достаточно веских обстоятельств к этому, но он добавлял масло в огонь и готовился к прыжку.
– И там обычная школа, только преподавателей почти нет, – осаждал его я.
– Как так? Нет. – Он был похож на пузырь, который сейчас или взлетит или лопнет с громким хлопком. Я же вел разговор на двух уровнях – доверительно-отстраненный – кивал головой, но не позволял им говорить наперекор. Что ж, это была не первая школа. Опыт у меня имелся.
– Точнее, они есть, просто относятся к тебе очень уважительно. Зовут по имени отчеству, и не спрашивают задание, если ты не учил.
– Не может быть.
Они собрались вместе. Я улыбнулся. Если бы они знали, отчего мне стало смешно. Приятного мало. Компания рыжих, толстых, худых животных, с отнюдь нечеловеческими качествами были лицом этой школы. Точнее, по моему мнению, другой частью тела. Они были глупы и не могли понять, что я говорю. Я говорил, словно пел песню, которую знал с детства. Они слушали и не знали, как реагировать на нее.
– Они говорят, что вы пришли учиться, если не хотите, то вас никто и не держит. Но все учатся, потому что понимают, что только так добьешься успеха.
– Вот история, – проговорил коренастый. Он сбавил свой гонор и смотрел на меня, как на кувшин в музее, редкий и ужасно дорогой.
– Да, здесь кричат, здесь давят, чтобы учили, а для чего – не говорят. Надо знать географию, говорят, а на что она мне нужна, если я хочу заниматься химией? Может мне кто-нибудь объяснить? Нет, тогда я не буду изучать географию. Все. И человек не учит. Он изучает только те предметы, которые, как ему кажется, будут интересны и нужны для будущей профессии.
– А если не знаешь? – спросил крепыш.
– Тогда тебя тестируют и выявляют, к чему у тебя больше склонностей. Определяют в нужный класс и, как только ты понимаешь, чего хочешь, переходишь в нужный, написав небольшое заявление.
– Я тоже хочу в LA, – сказал главарь.
– Пропой на лысом, – сказал толстый. Другие, которые слушали, качали головой, не желая верить, что где-то там есть школа, в которой учатся по-другому, что нет этого насилия. И только я хотел идти к расписанию, чтобы узнать и провести первый урок в этой школе, как тот снова спросил. – Пропой.
Видимо он имел ввиду сказать что-нибудь на английском.
– Не хочется, – сказал я.
– Не знаешь.
– Ай ноу.
– Что ты сказал?
– Добрый вечер, Москва.
– Здорово. А звезд видел?
– Видел.
– Ну и…
– Что?
– Каково это?
– Ребята, жизнь там не хуже и не лучше этой. Правда, здесь я еще не жил. Но в принципе, не особо отличается
– Ну как же, там Америка.
– И что?
– Там мечта.
– А что, разве ее здесь нет? Разве сюда не едут, чтобы ее отыскать?
– А что, едут? – заржали они.
– Да, и сюда едут. А там нашего брата не очень жалуют, вот, например, апартаменты, бассейн, свой гольф-клуб, домработница, все в полном порядке. Я каждый вечер гулял в парке. Забирался на эти буквы, которые выложены за оградой парка. Они с виду такие небольшие, а на самом деле – гиганты. Каждая буква размером с девятиэтажный дом.
– Врешь?
– Да ладно, что там.
– А зоопарк там не московский. Там с животными можно и общаться и кормить.
– Да, у нас здесь не войдешь. Смотришь на этих птиц сквозь клетку, они рвутся, и их жалко, и себя.
Я прошелся по коридору, немного подогнув колени, выпятив грудь.
– Что это?
– Это лос-анджелесская походка. Так все ходят.
– Надо попробовать.
И все попробовали, как один. Туда-сюда. Смешно смотреть, но я не смеялся.
– И что это вы все кепки и кроссовки носите? – спросил я. Меня несло, но я знал, где примерно можно остановиться.
– Так модно, удобно, - говорили они.
– Последний писк. Волосы дыбом и кроссовки на разные ноги – левый на правую и наоборот.
– Неудобно же.
– Зато модно.
– Если модно, - сказал один, снял кроссовок, одел и прошелся.
– Не очень удобно, - сказал он.
– Привыкай.
Все последовали его примеру. Это было похоже на цирк, но так или иначе они делали то, что я им говорил. Я уже это видел. Пару месяцев назад. В другой школе. С разницей в количестве человек (их было семь) и сомневающейся была девчонка. Она расспрашивала меня так, что у меня вспухли гланды после наших пререканий. Итак, мои соперники повторяли мои указания. Их у меня было много, но я решил ограничиться еще одним.
– Да, друзья, как вы учителя называете?
– По имени-отчеству.
– Что? Если его зовут Виктор Семенович, то вы его так и зовете?
– А что?
– Учу. Если его зовут Виктор Семенович, то обращаться нужно так ВС.
– А он не обидится?
– Если так, то скажи, что в Америке… понимаешь. Его беда, что не знает.
– Правильно. ВС. Или по матике. Роза Григорьевна. РГ. Весело.
– Ну ладно, пора на урок.
Уроки прошли так, как я и думал. Все поглядывали на меня. Я же сидел спокойно и не отвечал на внезапно появляющиеся на столе записки, складывая их в книгу по литературе.
– Как первый день в школе, – спросил отец.
– Нормально.
– Снова преподал маленький урок своим будущим одноклассникам?
– Да.
– Что за привычка?
– По-другому нельзя.
– Что сделаешь, что мы меняем районы...
– Да ничего, папа. Я уже научился приспосабливаться.
Интернет был завален письмами. Задавали вопросы. Не сегодня. Вопросы все одного плана – зачем здесь, что там. Скучно. Пока так. А завтра скажу правду. Пусть не выспятся чуток. Будут знать, как гнобить коренных.
Бомж корабельной флотилии
У бомжа стояло три бутылки молока, наполовину пустая банка сметаны. Он пел песню на французский манер – его губы дрожали и выдавали престранный звук – отдаленно напоминающий губную гармошку и старый патефон.
Как часто на Арбате видишь пенсионеров на открытии «Синего трамвайчика». Я обратил на него внимание не потому, что он был самым ярким, одежда и внешность его были довольно заурядны, а из-за его магии. В нем этой магии было как в огромной пещере. Но не сразу я это отметил. Для этого мне нужно было прожить двадцать семь лет восемь месяцев и семнадцать дней. На восемнадцатый день ровно в три часа я шел по пешеходке и пил кофе из кофейни. Было довольно холодно – поздняя осень и глоток горячего напитка были как нельзя более кстати в этом двоякоуютном и шумном месте. Как всегда ряды художественных полотен сменялись редкими книгами, а потрепанные кошки сменялись частыми музыкантами с голодными глазами. Накрапывал дождь – мелкий и холодный. Я делал более основательные глотки и пытался ускорить шаг, хотя это не мой стиль хождения. Что-что, а бродить не спеша по красивым аллеям с интересными людьми я любил.
Он сидел в телефонной будке. Старик, вероятно за восемьдесят. Вокруг него лежало много коробок, на которых было написано черным фломастером «Детям. Взрослые, не спешите. Подарите сынишке или дочурке это!» Кто-то проходил мимо, а самые любопытные останавливались, и дед приоткрывал коробку. Я решил остановиться. Мне страсть как захотелось узнать, что скрывается под картонным укрытием. Но меня опередил юный щегол, который собственноручно схватил коробку и открыл миру… корабельную флотилию. Старик было схватил юного сорванца за руку, как объявилась мамаша и, на чем свет кляня старого, увела сына. И он прикрыл картонной крышкой морские фрегаты, а с ними и историю, которую он мог бы рассказать, но не всем. Мне не удалось с ним поговорить. Я был старше детей. Оставалось лишь догадываться.
Корабли, моря, океаны. Вероятно, он воевал. Был капитаном старого судна, отдавал приказы, совершал сложные маневры, в одном из них потерял руку, в другой операции – ногу. Либо мечтал об этом. И все мечты воплотились в модели. Интересно было заглянуть в его каморку. От него наверняка ушла жена по причине нищенского существования. Остались дети, но те его не признают. Когда-то он делал поделки для них. Они с радостью их ломали или топили в сточных канавах. Но он продолжал, а те безостановочно рушили то, что он создавал. И что важно, он совершенствовал свои модели. Если ранее это были небольшие парусники, то теперь – фрегаты, в которых были проделаны люки, каюты. Мачты немного прогибались, как настоящие. На лице у старика сохранилось то важное чувство, которое ничто не сможет поколебать – он делает нужное.
Подошел еще один мальчуган. Он тер правый глаз и нагнувшись смотрел на прикрытый секрет. Для него это было целое таинство. Старик улыбнулся и то, что произошло в следующий момент, поразило не только меня, но и его самого. Он открыл коробку и протянул многомачтовый фрегат пятилетнему юнцу. Тот округлил глаза, повернулся, чтобы найти родителей, потом обнял корабль, как будто собираются у него отнять, прошептал «спасибо» и рванул в сторону книжной лавки.
Старик улыбнулся. Зажмурился от солнца, которое покрывало его наполовину, удостоив чести согревать и охлаждать одновременно. Посмотрел на толпу, выделяя из них младшее поколение, которое он больше всего любил. Через минуту подошел еще один и был одарен парусником. И вот уже три, нет, пятеро мальчуганов и одна юная леди окружили белобородого старца, чтобы узнать секрет его картонной коробки.
Модели корабликов он раздавал. А дети с радостью хватали, даже не сказав «спасибо», убегали, сжав кулачки, боясь, что могут забрать обратно. Маленькая леди, взяв крохотными пальчиками кораблик – не самый лучший, но тоже созданный руками (точнее одной рукой) большого искусника, потоптавшись, произнесла: «Ты такой добрый» и убежала в сторону остальных пострелят.
Со стариком что-то произошло. Дождь продолжал сыпать на землю тонкие, как спагетти, водные линии. Дед часто заморгал глазами, посмотрел на коробки, потом на кораблики, затем снова на коробки – открыл их и пустил кораблики в образовавшиеся лужи в выбоинах на асфальте.
- Давай, давай. Не тоните. У нас есть все шансы. У них есть все шансы…
Я спустился в метро, выбросил стакан с недопитым кофе и перепрыгнул турникет, так как все деньги остались лежать в кармане капитана корабельной флотилии.
Бутылка масла
В этот мир попасть очень сложно и в то же время очень легко. Для этого надо быть чужим, не в плохом понимании этого слова. Просто чужим, значит нездешним. Итак, вы уехали из родного города или просто ушли из дома, потому что… да мало ли, например, не сошлись характером с тещей, мамой, отчимом, братом или же ваша однокомнатная квартира стала слишком мала, чтобы выносить весь тот водоворот событий, при этом вы в этом водовороте далеко не главный герой, а так, разве что стоящий на втором плане. А это, знаете, неприятно. В своем-то доме и не главный. Где, как не дома, быть в первых рядах? А тут…? Поэтому если есть возможность, нужно менять мировоззрение, точнее мир.
Этот мир – коммуналка тети Браги. На самом деле ее зовут Брага, да, так и зовут, что в переводе со славянского «пьяный». Но застать тетю Брагу в таком состоянии вряд ли кому удалось. Она хоть и пила, но никогда не пьянела. Наверняка сказалась жизнь в этом доме. Большое количество людей, соответственно, событий и поводов выпить было предостаточно.
Но разговор будет не столько о самой квартире, не столько о жильцах и именинах, а сколько об одном очень важном ингредиенте, про который и сейчас вспоминают в округе. Итак, речь пойдет о бутылке масла. Да, простой бутылке с обычным подсолнечным маслом, которая стояла на подоконнике и служила хорошей составляющей вкусного обеда или ужина, что в доме часто мешалось – обедали в восемь вечера, а ужинали часто и под утро. Никто от этого еще не сошел с ума, и еще ни одна фамилия не опорочила коммунальное семейство тети Браги. Ну и ладно, - думала тетушка, - главное, чтобы жили дружно. По-семейному.
Что касается семьи тети, то она была не очень большой. Два сына – все, что у нее осталось. Раскинулись коммунальные гены по всей России и даже за пределами. В Петербурге жил ее старший сын, переехавший, как только ему стукнуло семнадцать, понявший, что хочет жить вольготнее (с самого детства комнаты сдавались, так что приходилось ютиться в одной комнатушке на 14 квадратах вчетвером). Сперва жил в коммуналке, работая на заводе, за двадцать лет ему дали две комнаты в трехкомнатной квартире, впоследствии он купил и третью. Сейчас сдает, а тетя говорит, что уехал из одной комунны, создал другую. В Софии жил второй сын, удачно женился, но жена попалась практичная, они сдают квартиру в городе, а сами живут в деревне и занимаются животноводством. Муж умер, оставив в наследство дом, и наказал хранить его как зеницу ока и беречь новых жильцов. Сам он очень трепетно относился к каждому, знал по имени отчеству (так и называл, независимо от возраста) и был в курсе всех насущных дел.
– Мне кажется, что Петр Николаевич второй день не выходит к завтраку. Обязательно выясни. Может быть, он болеет. Если так, то отправь его в баню к Ростовскому, а сама сходи а аптеку за горчичниками. После баньки проведешь процедуру восстановления. А с Савелием Игнатьевичем что случилось? Сегодня встречаю его, спрашиваю, как вы, а он пожимает плечами и ретируется в комнату. Мне кажется, у него проблемы. Это может быть денежный вопрос, а возможно, и что-то другое. В любом случае твои фирменные блинчики не помешают.
И тетушка шла в аптеку, а также несла блинчики, то есть делала все возможное, чтобы жильцы чувствовали себя не одиноко, а в одной очень дружной семье, где друг за друга в ответе. Муж ушел из жизни (сердце подвело), и все заботы перенеслись на плечи тети Браги. Она и раньше справлялась, но старалась совмещать с работой. Она трудилась на стекольном заводе бухгалтером и пять дней в неделю пропадала на работе. У мужа был плавающий график, и он часто работал дома, поэтому они удачно друг друга взаимозаменяли. После смерти Федора Геннадиевича она была вынуждена уйти с завода и заняться только квартирой, чему была безмерно рада.
– Наконец-то я буду проводить на своей любимой кухне больше времени. Мне еще столько хочется приготовить. Пожарить, например, оленью голову.
Шутила она так или нет, история умалчивает, но то, что тетя Брага всегда очень хорошо готовила, особенно из мяса, было достоверно. Да, в доме, где растут маленькие мужчины, всегда нужны котлеты, колбаса, сосиски. Коммунальные дивиденды с лихвой оплачивали мучные блюда. Жильцы ставили плитки у себя в комнате (редкая женщина – она позволяла им это делать), понимая, что плита освобождалась не часто, и запах масла и его шипение заставляли вздрагивать каждый раз, когда сковорода накалялась. Жильцы менялись каждый год, и только один из них, хирург Болтов, жил в дальней комнатке уже лет десять, думая о том, что это его родина, пусть даже без права собственности. Остальные заполняли оставшиеся три и каждый год, чаще в летние сезоны, когда появлялись очередные новоселы, Болтов осматривал их как комендант, скорее, заместитель тети Браги и делал соответствующие выводы.
– Этот не приживется, – говорил он и тут же пояснял, – взгляд недобрый. У нас такие не протянут долго. Обязательно столкнутся с моими курсами.
Хирург уже лет пять как не практиковал. Говорят, его лишили лицензии, когда он пришел на операцию пьяным со словами: «Где пациент, сейчас я его буду вскрывать, как консервную банку?». Тому даже наркоз не пришлось делать – без этого упал в обморок. Но наш Болтов не отчаивался и переквалифицировался в специалиста по порядку в доме. Он наводил порядок и дисциплину, ходил по квартире и тщательно следил, чтобы свет, уходя, гасили, плиту выключали, суп ставили в холодильник. Он так ответственно подходил к этому, что даже наказывал – например, если кто не соблюдал (оставил подштанники сушиться в ванной на батарее, и они пару дней лежат забытыми), то этот человек с плохой памятью мигом попадал в черный список, а потом вызывался на ковер в комнату Болтова и лечился – по-разному (тут уж все зависит от степени проступка). Кого-то спасала его красноречивая речь о возможности попадания в мир иной из его окна, а кто-то, сунув ему литр водки, получил отступные на пару недель, а то и больше.
– Этот – в порядке. Руки крепкие, не подведет, если нужно будет в срочном порядке мебель выносить.
Тетушка не спрашивала о причине выноса мебели, она ничего у него не спрашивала, думая о том, что раз хочет, пусть общается с молодежью (чаще молодежь жила в комнатах), главное – чтоб не портил и не отваживал. В доме не было давления со стороны хозяйки, как часто бывает в коммуналках. Жильцы ходили свободно и даже чувствовали себя москвичами.
– Вы – полноценные жители этого города, – говорила она. – Я сама когда-то приехала сюда и, если бы не мой покойный муж, ученый, я бы не получила эту ценность.
Ценность хоть и существовала, но была очень старой. Она имела ржавые поющие трубы, заляпанный потолок, спасибо новым жильцам, которые периодически делали ремонт, что не могло не радовать тетю Брагу.
Итак, та самая бутылка. Как она появилась в доме? Это произошло однажды утром, когда вероятность встречи намного больше, чем вечером, так как каждый приходил в разное время. За столом сидело трое. Хохол из Алупки Боря, приехавший в столицу продавать кукурузу, верящий, что именно его семья знает лучший рецепт. Гамоня из Тюмени, не осознавший, что он здесь делает и спускающий свои деньги постепенно. Целые дни читал книги, и было странно, что он приехал именно в Москву. Последнее можно было смело делать и в своем родном городе. Или там это под запретом? И Даня – единственный человек? который учился в институте и верил, что его двойная фамилия – Суворов-Богданов несет в себе самые что ни на есть исторические корни.
– Кукурузу надо срывать с самого низу, не очищая, потому что когда не чистишь, то в ней еще некоторое время может сохраниться жизнь. А наша задача – донести ее до стола в первозданном виде.
Так говорил Боря, на что Гамоня отвечал:
– Не удивлюсь, если ты книгу напишешь.
– Да, вот тебе еще одна книга для чтения, – сказал тот. На столе не было кукурузы, только – масло, хлеб. Даня уплетал гречку. – Разве плохо? Ты будешь владеть этим рецептом в полной мере.
– Нет, я такие не читаю, – возразил Гамоня. – Я больше художественные.
– И что там пишут? – скептически произнес Боря. – Суета между приемами пищи. Читал я эти художественные. Столько слов и все не по сути. Человеку главное – поесть хорошо. Вот в чем большой стимул, и если ты найдешь блюдо лучше, чем ел вчера, то ты совершенствуешься.
Со своей странной, не каждому понятной философией, жильцы этого дома встречались регулярно. Болтов сразу видел, что из себя представляет человек, заводил его к себе в комнату и спрашивал – сколько он собирается здесь жить. Если человек мялся, то тот сам назначал срок – квартал, там посмотрим. Давал читать Хемингуэя и спустя неделю спрашивал, как. Если жилец не притрагивался к книге, тот для него становился претендентом на занесение в черный список.
– Давно хотел узнать: что ты там такое читаешь, что занимает все твое время? – спросил Даня.
– Я ищу рецепт, – сказал Гамоня.
– А говоришь, не читаешь, – обрадовался Боря.
– Рецепт правильной жизни, – прервал его тот.
– Самый правильный рецепт – набитый желудок, но не голова, – сказал Даня, соскребая остатки гречки и всыпая себе в рот. – Она должна быть свободной от мыслей, чтобы позволять идеям заходить без стука.
– А знаете, что важно для приготовления моего блюда?… масло, – продолжил Боря. В его глазах блестели искорки, и руки вцепились в край стола? словно парень готовился к какому-то неожиданному трюку. – Оно должно быть исключительно хорошим.
– На чем ты готовишь? – переспросил Болтов. В этот момент он вошел на кухню, сваливая в раковину посуду, которая образовалась у него в комнате за неделю. Посуду он опорожнял из обувной коробки.
– На масле, – ответил Боря.
– На каком? – продолжал хирург. Его вопросы напоминали удары скальпелем. Раз – спросил, кратко, лаконично, два – еще удар, точнее первого. Боря увидел на подоконнике стеклянную бутылку, наполовину заполненную маслом.
– А вот, – радостно сказал тот, – примерно такого цвета. На этой бутылке нет наклейки, что говорит о том, что масло наливали и наверняка оно хорошее.
Болтов подошел к столу, взял в руки бутылку, повертел, посмотрел на солнце, словно что-то проверял, улыбнулся (только кому?) и поставил бутылку на место. Затем вернулся к посуде, открыл кран и стал греметь тарелками и ложками, напевая что-то себе под нос. Если бы кто-нибудь из тех троих мог подойти поближе или же обладал уникальным слухом, то они бы могли услышать вот что:
На масленой дорожке протянули ножки,
На масленой тропинке повредили спинку
На масленой, на масленой…
Дальше ребята говорили полушепотом.
– Откуда это масло? – пошептал Гамоня.
– Стоит здесь уже полгода, – сказал Боря.
– Бутылка совсем не убавляется, – дополнил Даня.
– С чего ты взял? – удивился тот.
– Я всегда выношу мусор, я ни разу не видел бутылки . Да и чтоб доливали, тоже нет. Там уровень практически всегда один.
Об этом они поведали тете Браге. Хотели спросить у Болтова, но не решились.Тем более им показалось, что тот сам не знает об этом. И были правы, чтобы обратились именно к ней. Оказалось, что тут есть своя история.
– Это случилось ночью, – начала свой рассказ тетя Брага. – Я сплю очень чутко. Меня разбудить ничего не стоит. Поскреби в стенку – и вот она я, около твоей кровати буду стоять. Так вот, в ту ночь я как обычно уснула очень поздно. Пока весь батальон не угомонится, я не могу быть спокойной! Как мать, которая не может уснуть, пока ее дети не кормлены. Поэтому я лежу и слушаю, как вернувшийся поздно парень готовит себе ужин, принимает ванную, и чего доброго, не уснул бы там. Такое уже было. И вот как только дом затихает, буквально на пару часов, я засыпаю. Слышу стук. Со сна не могу понять, откуда идет стук – комнат четыре, все равно откуда. Да и не было такого сроду. Плохо что ли кому и от боли или тоски стучит в стену? Чего только не передумала, пока вставала, шла от комнаты к комнате, пока не поняла, что стучат в дверь. Открываю – старик. Старше меня, совсем ветхий. Пусти переночевать, говорит. Сперва я не хотела пускать, кто его знает, потом решилась. Жалко стало старика, он совсем дряхлый. Вот и пустила. Чаем напоила, положила на кухне. А он мне все спасибо, да спасибо. И чем говорит тебя отблагодарить то? А я – добрым словом. Он – непременно, но наш, говорит, род никогда не оставался должен. О чем, думаю, он. А он продолжает. То, что пустила на порог, благодарю, а то, что выслушала меня – тут без бутылки, как говорится, не обойдется. Ну, думаю, сейчас за бутылкой побежит. А он продолжает: у меня с собой масло есть. Мамка покойная в дорогу дала, так и по сей день вожу его. Так давно ли, спрашиваю. Давно ли из дому ушел. А он – давно, лет десять или двадцать. Понимаю, что старик из ума выжил, но все же говорю, что масло-то наверняка пропало. А он крутит головой, да так отчаянно. Нет, говорит, у моей мамки такое масло, что не пропадет. Ну, думаю, ладно, чего обижать пожилого человека, взяла его подарок. А наутро старик исчез. Выхожу на кухню, а его нет, и только та самая бутылка на столе переливается в лучах утреннего солнца. Как в сказке. Масло же я поставила на подоконник и не думала даже трогать его. Все же неизвестно, сколько лет срок хранения, это дед говорит только десять - двадцать, а на самом деле – не больше месяца, но тот захотел так думать, чтобы дом вспоминать. Может быть, вчера только купил масло, а сегодня пришел ко мне. Но это его дело. Можно многое додумать, мое дело обезопасить. На всякий случай. Поэтому жильцам я сказала, чтобы не смели трогать. Об их здоровье пеклась. Почему не выкинула? Все же подарок. А один жилец, помню – Самвел из Житомира – не слышал моих слов, взял и пожарил себе яичницу. Потом сказал мне об этом – я говорит немного маслица взял. Какого, спрашиваю. Того, что прозрачной бутылке. Я испугалась. Как ты, спрашиваю. Нормально. Ну, раз нормально, готовьте, кинула я клич... И все стали готовить. И я тоже. Сперва беляшики, плов, поджарку, ну вижу: все нормально, и сама тоже стала его использовать. День готовлю, два, неделю, три, странное дело, масло не уменьшается. Точнее, когда я жарю картошку, выливаю почти половину бутылки, там остается совсем немного, но наутро бутылка снова не сказать полная, а на той же мерке, что от старика досталась. Как будто кто-то доливает. Или старик тот ночью меня, да и всех нас выручает. Поэтому когда у меня появляются новые жильцы, я им говорю, что у меня есть преимущество перед остальными хозяйками, у меня масло бесплатно. И от жильцов нет отбоя.
– А мы думали, что это шутка. Да, у вас и так цены божеские, – перебивая друг друга, восклицали ребята
– Нет, это не шутка, – сказала тетя Брага и в тот вечер приготовила огромную гору оладьев и угостила каждого. Ребята съели, поблагодарили, но, естественно, не поверили ей. И, возможно, так бы и забыли об этом разговоре, о той загадочной бутылке масла, если бы не одно происшествие.
Недалеко от дома была военная часть. Там проходили учения. Из окна, по словам тетушки, часто можно было услышать, как солдаты вышагивают по плацу или по улице проходит целая рота, запевающая песню. Но это, наверное, воспоминания из ее далекой молодости. Сейчас редко проходили с песней, все больше пели песни солдаты, получившие отгул. И вот как-то раз тетя стояла у окна, смотрела на играющих в скверике детей и наверняка вспоминала те годы, когда они с мужем… Звонок оборвал ее мысли. Она открыла – на пороге парень, служивый. Попросил воды. Стоит и смущается своего вопроса. Она увидела, что солдат худой, как щепка, вдыхает жадно ароматы, идущие с кухни (а там они никогда не переводились), завела его, накормила от пуза, пожелала всего хорошего и он ушел. Через пятнадцать минут пришел второй. Она и его накормила. Третьего, четвертого. Через час на лестнице образовалась живая очередь – поевший выходил, заходил следующий и так по порядку. Громогласное спасибо прозвучало в тот день в подъезде и еще долго не только соседи, но и домашние питомцы с опаской выходили на лестничную площадку, думая, что там стоит очередная рота голодных ребят. Наверное, так и было бы, если бы не Болтов, который не очень любил такие мероприятия. Во-первых, это нарушило долго выстраиваемую им дисциплину. Только он упорядочил выходы всех жильцов, повесил на дверцу туалета и ванной график посещения, а на кухне ввел дежурство. И вроде все хорошо, тихо, а тут как гром среди ясного неба – солдаты. Во-вторых, он не очень жаловал людей в форме. В-третьих, он не мог пройти на кухню, да и в уборную тоже. Первая порция солдат передавала эстафетную палочку. Естественно, на следующий день появилась очередная рота. Хирург стоял на лестнице и курил.
– Что, дармового масла захотели? – спросил он, сплевывая.
– Говорят, здесь живет очень хорошая бабушка, – сказал один. – Она всех кормит и поит.
– Только говорят.
Солдаты приходили еще несколько дней, потом рассосались. Наверное, тете Браге нужно было поблагодарить Болтова, иначе бы ее квартира стала похожа на казарму, а подъезд – на катакомбу во время бомбежек в годы войны. Но она продолжала радовать людей своим открытием.
– А не добавляет ли в бутылку кто? – спросил как-то Гамоня.
– Молчи, – шикнул Боря, понимая его намек. – Не расстраивай тетушку.
Она свято верила, что этой бутылкой накормила сотни приезжих (и солдат в том числе), возможно, спасла от голода. Но ей никто и не перечит. Если накормила, то значит, действительно накормила. Не больше и не меньше.
Говорят, бутылку хотели похитить. Да, ее хотели сдать. Но воры не знали, что эта семейная реликвия так много значит. И тетка задержала нарушителей около гастронома. Около очереди пьяни эти двое и получили по шее так, что к вечеру их чемоданы, а точнее, котомки с тряпьем стояли на улице. Конечно же, к вечеру пошел дождь. У тетки явно были свои среди духов.
– Я знаю, что когда тот дед принес эту бутылку к себе домой, бабушка вскинула руки и сказала, что благодарит святого, который уговорил деда впервые в жизни принести бутылку домой, да еще наполненную маслом. Она знала, что дед не принесет денег. Он чинил телевизоры и за работу не брал денег, разве что продуктами.
Она потчевала нас своими байками. По этой части она была уникальна.
– В этом доме живет граф, да и по сей день приходит ко мне и таскает котлеты. Я специально ставлю подгорелые, чтобы неповадно было. А еще я хожу по воскресеньям в церковь и ношу жареные каштаны.
Все ли у нее в порядке с головой? Не думаю, что все, но то, что она справляется с такой оравой жильцов – это факт.
– Уникальная женщина, – любил говорить Болтов. – Жаль, что не женился в свое время. Она ко мне как-то в комнату постучалась и пригласила отведать ее картофельных оладьев. А я был в стельку. Вот и все. Потерял. Жизнь перевернулась и утекла, как масло из бутылки. Не этой бутылки, конечно.
Был ли это хирург – тот самый человек, который подливал масло? Может быть. А может быть, сама тетушка, потерявшая разум и память за столько лет, сама себе наливала масло, а говорила о чудодейственных свойствах бутылки. Ей хотелось в это верить, и она верила. Да и не только она, но и весь дом, двор. Кто-то крутил у виска, но большинство любили ее.
Может быть, и вам хочется узнать, где живет та тетушка. Наверняка хочется. Итак, записывайте: …город Москва, улица… постойте, а зачем, лучше поговорите с какой-нибудь старушкой во дворе, а потом еще с одной, а там, гляди ж, и молва донесет вас до заветного дома, а может быть, и не только молва, а аромат жареных пирожков или картошки, которую тетя Брага готовит лучше всех.
Голуби
Голуби перелетали по неизвестному сигналу (с ворот на провода, с проводов на крышу). И их было не остановить. Казалось, что королевство птиц сегодня заняло главенствующую позицию и перетянуло перьевое одеяло на себя.
Около станции Третьяковской, как обычно, толпился сомнительный люд. «Обращайтесь в окошко», – учат нас школа, дом и улица. В окошко милицейское, медицинское, просто в окошко к народу… Каждый находился в определенной доле напряжения. Время обеденное влекло за собой бесконечную волну голодных особей, выстраивающих очередь около восточных палаток. Он стоял и топтался на месте. Наблюдая за птицами в течение уже более часа, он сделал для себя самый главный вывод на сегодня – им лучше, чем нам. Нами руководят гравитация и суровые законы племени, они подвержены только племенным распорядкам и только под громким окриком вожака, подобно Акеле: «�
Думы
Поезд на Москву завершал свой ночной рейс. Синхронно позвякивали ложки в стаканах и сопели пассажиры, а некоторые из них храпели после жареной курицы и сонного пива. Два пассажира не спали. Они интеллигентно допивали бутылку коньяка и вполголоса разговаривали.
– Мне кажется, что причина нашей бессонницы прячется на дне еще одной бутылки, - говорил один, лет тридцати пяти, полный, с животиком. На нем был галстук, который уже съехал, а на рубашке наблюдались несколько пятен то ли от сала, то ли от супа в пакетиках.
– Нет, она будет лишней, – говорил второй, худощавый мужчина, лет сорока, в спортивном костюме. Они сидели на одном месте и пытались разговаривать шепотом, так как напротив кто-то спал.
– А мне кажется, что сейчас такая ситуация, когда лишний только третий, – сказал тот, что с животиком.
– Ну не знаю.
– Отставить, – я знаю. Мы же с тобой встретились где? В поезде. Правильно. Разговорились. Тоже верно. И первое и второе отметили. Гениально. Теперь нужно выпить за третье.
– За что?
– Как за что? За то, чтобы поезд благополучно доехал до нашей родины, города-героя Москву.
– Я не знаю.
– Я знаю, Федор. Положись на меня.
– Игорь.
– Знаю, Игорь. Минуточку, – сказал полный, подошел к сидению напротив, на котором мирно спал пассажир. – Извините. Изви-ни-те! Не просыпается. Крепко спит. Человек, человек! Вот, спит. А мы с ним…надо же, с ней… поступим по военному, – он приблизился к спящей, усмехнулся, посмотрел в темноту с желтыми бликами на окнах и прокричал. – Полундра!
Женщина резко вскочила, снесла со стола пустую бутылку. Та в свою очередь упала, снесла два стакана. – Что? Кого? Зачем? – кричала пассажирка.
– Вот это просыпание! – оценил полный.
– Мне кажется, ты ее напугал, – заметил худощавый.
– Да ладно, напугал. Да я и не умею. Развлек – вот это другое дело. Минуточку, - сказал мужчина и стал приподнимать сидение. Женщина была «в теле». Под стать ему. Но не сейчас.
– Да что происходит-то? – спросила женщина, еще не понимая, что происходит. Она видела в сумраке два лица – одно ухмыляющееся, другое – испуганное.
– Гражданочка, не могли бы вы подняться, чтобы мы могли взять наш чемодан? Он нам позарез нужен.
– Вот еще…
– Не понял.
– Попробуем разобраться? – спросила женщина, оттолкнув полного. Тот сел на худого, который был не в восторге от этого. Женщина была не из легких. – Сядь на свое место.
– Мое сверху.
– Помочь добраться?
– Не надо.
– А то бы я помогла. У меня на таких, как вы, чесотка правой руки начинается. Она так и просит почесать.
– Вы хотели разобраться? – напомнил худощавый,
– Я спокойно спала, мне что-то снилось, не ваше дело, что. Но сон был приятный. Мне нравится спать в поезде, такая романтика…
– Да как же без мужчины и романтика? – спросил полный.
– Вы хотели сказать, как же без секса…
– Нет, я хотел сказать без мужчины…
– Нормально, я не спала двое суток. Что смотрите? Не важно. Не спала и все. Так было нужно.
– Если было нужно, – повторил худощавый.
– И я так хорошо уснула, мне снились какие-то утки на воде, такая обычная картинка в парке. Но как было хорошо ее видеть. Мне даже показалось, что я та самая уточка, и плыву, плыву… если бы не охотник, который меня выследил и не протаранил своей картечью… и бедная уточка была поражена…
– Поэтично, – сказал худощавый.
– … поэтому ваши действия до утра отменяются. Уточка не в силах пошевелить крылышком.
– Минуточку. Уточка, в смысле девушка, войдите в наше непростое положение. Мы труженики города Москвы, делаем наш город лучше и чище.
Она не ответила, но что-то сказала в подушку и только «Для них пить и очищать одно и то же».
– Мы сходим, – сейчас наша станция, – с досадой произнес полный. – Нас будут встречать и очень удивятся, что нас нет. А еще больше удивятся тому, что причиной была девушка, которая перекрыла доступ к нашим вещам. Друг, Коля…
– Игорь.
– Хочу тебе сказать, Игорь, что мне будет стыдно взглянуть в глаза своей жене. Она скажет, ну ты и тряпка. А я что скажу? Тряпка и есть. Но она же не знает, как я пытался, что я уговаривал эту девушку. А она…
– Не надо, вы позже меня выходите, – сказала девушка, взбила подушку так, что несколько перышек запорхало в воздухе, как мотыльки, и положила под голову. – Я слышала.
– Заговорила роща… – пропел полный, – девушка, а девушка, позвольте мне запустить руки…
– Но-но, – показала она кулак, не поворачиваясь. Мужчина посмотрел на свои руки, хлопнул и засмеялся. Тихо у него не получилось.
– Да не туда, – пробирал его смех, – куда вы сразу же подумали. У меня жена есть, и пусть вы даже очень ничего, я все же не буду злоупотреблять. Мне бы руки в свой чемодан запустить. Вот на него я виды имею.
В ответ – тишина. Мужчина прошептал:
– Девушка, я говорю, что на свой чемодан, послушайте, на свой чемодан, купленный на свои деньги, я виды имею
– Имейте дальше и не мешайте.
– У меня непредвиденные обстоятельства.
– Это какие?
– Здесь моя школьная любовь живет
– А жена как же?
– Какая жена?
– Только что о жене говорил.
– Не лезьте в мою личную жизнь. У меня может быть и жена, и любовница, и если я захочу, прямо в поезде совращу кого-нибудь. Например, Вас.
– Противно слушать.
– А почему противно? Если мне хорошо, и я делаю женщин счастливыми, целых трех, разве плохо? Вы спите. Как сели – спите, неужели не хочется поговорить, выпить с нами? Ну ладно, не пьете. Но посидеть, поделиться.
– Мне не чем с вами делиться. Да и не хочется.
– А почему?
– Вы не располагаете.
– Но я могу исправиться, – приблизился полный к девушке. – Вы только позвольте мне взять из чемодана…
– Нет, – резко сказала она. Тот снова сел и в очередной раз на худощавого.– И чтобы тихо.
– Непробивная какая, – шепотом сказал тот своему другу.
– Да, из таких женщин шпалы делать, – ответил друг. – Вот что может ее сдвинуть? – начал шептать своему соседу.
– Ничто, – среагировала девушка. – Я все слышу. И если надо, я могу крикнуть. У меня голос громкий.
– Разве что если поезд сойдет с рельс, тогда она подвинется, – предположил полный.
– Это исключено, – послышался ответ с места напротив.
– Почему? – среагировали оба.
– По кочану, молодой человек. Спите.
Обоим хотелось пить. Теперь уже и второй стал нервно дергать ногой. Если до этого инцидента он зевал и клевал носом и про вторую бутылку не хотел слышать, то сейчас худощавый нуждался в этих граммах. Поэтому и он стал поддерживать полного своими рассуждениями:
– Да, то, что поезд сойти сможет – это вряд ли. Но предположим и это. Не сходил все, не сходил, а тут – раз и сошел. Для разнообразия. Шум, началась давка. Все ищут свои вещи.
– Правильно, все смешались, и чтобы найти свой багаж, нужно перерыть один-другой, третий. Отшвырнуть один-другой. Иначе твой пропадет, наступят на него, непременно наступят.
– В такой-то давке…да уж, а если ты сервиз везешь в подарок теще или жене, тогда что?
– Нет сервиза, и бутылки коньяка тоже нет. И то и другое навсегда пропадут в перевернутом вагоне, не доехав до города двести тридцать километров.
– Но это еще ничего, главное одежду кровью не запачкать. Ведь кому больше всех везет?
– Кому?
– Тем, кто едет на второй полке. Они ведь падают сверху на лежащего снизу. А там уж берегись.
– Но знаешь, что я думаю, Фе…Игорь, тут как повезет, как повезет. А везет тому, кто полный. Вот мне бы повезло, а тебе нет, тебе лучше на верхней лежать, а мне на нижней, тогда у нас хорошее падение получится. Ты представь, что будет, если бы наоборот получилось. Я бы упал на тебя.
– Вы что…специально? – не выдержала девушка.
– Кто? – удивился полный. – Мы? Отнюдь. Мы просто предположили, как лучше лечь, чтобы остаться в живых при крушении поезда.
– Каком крушении? – заметно нервничала девушка. – Мы что, должны подвергнуться крушению?
– Нет, мы просто предположили.
– Не надо предполагать такое.
– Но как предположение это возможно.
– Не надо! – закричала девушка.
– Знаешь, – сказал полный, – что, если мы сейчас в соседний вагон сходим? Мне кажется, что вагоны расхлябаны.
– Пошли, – согласился худощавый. – А то недавно слышал про то, как один поезд два вагона потерял. Представляешь, спит дамочка, снится ей сон про дом, как она приедет, как ее встретят, а тут просыпается – в поле.
Дама перевернулась на другой бок.
– Да, все может быть. Вот мы в каком вагоне? В предпоследнем. Значит риск у нас есть.
Вагон был полон, все места были заняты. Люди не могли так долго оставаться безучастными ко всему тому, что происходит. Один из ближайших не выдержал и пробасил:
– Может быть, ему шею намылить?
– За что? – робко спросил полный.
– За то, что народ баламутишь.
– Да кто баламутит?
– Ты. Если я еще раз услышу, то милиция будет здесь вам колыбельную петь. У них есть несколько методов.
Полный откашлялся, сказал худому:
– Пошли в вагон-ресторан. Народ какой-то…злой что ли. Да и эта фурия. Не понимает шуток. У нее видимо муж – никогда не шутит. Он у нее зануда. Вот и она тоже такой стала.
– Спокойной ночи, – прошептал худой, и они пошли к выходу.
В вагоне-ресторане все спали. Они еле дозвались заспанную официантку и продекламировали:
– Нам бы по сто.
– Много, – повертел головой худощавый.
– По двести, – правильно, друг, – друг кивнул головой и добавил, – Только стаканы помойте.
– Водки? – спросила девушка с мешками под глазами.
– Нет, квасу, градусов под сорок, – отрезал полный, но худощавый улыбнулся и сказал, – По двести того особого квасу и закуску.
– Из закуски у нас – сельдь, нарезка, – сказала девушка. – Горячее нужно будет подождать. Примерно полчаса.
– А мы никуда не торопимся, – сказал полный и хлопнул худого по плечу. Тот дрогнул и нервно засмеялся. – Может быть с нами, девушка?
– Нет, я на работе, - сказала девушка и убежала. Полный посмотрел ей вслед, вздохнул и стал говорить более раскованно, нежели на своем купленном месте, среди спящего поезда.
– Вот люди, – говорил он. – Скучные. Раньше, бывало, едешь. Достаешь коньяк, появляется один, другой, гитара, и едешь весело. Ночь не спишь, под утро кемаришь. Нет, сейчас все какие-то зажатые стали.
– Такие попались, – сказал худощавый.
– Нет, Федя.
– Игорь.
– Да, Игорь. Они, брат, мутировали.
Прибежала официантка, поставила графин, рюмки, нарезку.
– Может быть…? – она повертела головой.
– Сейчас кругом скука. Едут, жрут, говорят о чем-то и зевают. Да разве можно? Мы когда три дня на Север ехали, то глаз не сомкнули – говорили, наговориться не могли. Мечтали. А сейчас нет этих мечтателей.
– Они есть, только они другими поездами ездят.
– Не прав ты. Нет их уже. Они остались в прошлом. И не вернуть их.
– Не надо о грустном.
– Ты прав. Выпьем за тех, кто в мо…где бы они ни были, пусть объявятся. За это, в общем.
– За это, - они выпили, потом еще, говорили о народе, о том, что тот хороший люд, добрый, говорящий по душам, весь вымер, и его не найти, разве что в самых глубинках. И что, наверное, стоит туда ездить чаще. Но все некогда. А нужно найти время. И когда они пили за время, точнее, за сбрую и узду под время, худощавый изменился в лице, прошептал, – Смотри. Они…
– Кто они? – переспросил полный.
– Мечтатели. Да не шучу я.
В дверях показался проводник, за ним стояла женщина в халате, мужчина и еще один… небритый человек.
– Чего это вы? – недоумевал полный. Они молчали, не решались начать. – Выпить хотите? Так это мы сейчас. Девушка, девушка, нам бы.
– Не надо.
– Тогда чего?
– Он еще спрашивает чего пришли, – возмутилась девушка. – Кто нам плел, что поезд сойдет с рельс?
– Не помню, – пожал плечами полный.
– И я не помню, – покрутил головой худощавый.
– Сейчас ты у меня вспомнишь, – заговорил крепкий мужчина с густым ворсом на груди.
– Да я же просто предположил, – оправдывался полный. – У меня фантазия богатая. И в поезде она особенно дает о себе знать. Этот железнодорожный ход – он какой-то особенный. Он возбуждает мозг и освобождает самые невиданные мысли. Это была одна из многих.
– Ты чего? – протискивалась к нему женщина с растрепанными волосами вишневого цвета. Ее задержали, но она продолжала тянуться и кричать. – У меня же ребенок. Он очень пугливый. Да я тебя сейчас с поезда скину. В снега, чтобы ты там возбуждался.
– Ну что вы такое говорите? – запричитал полный. – Мы же интеллигентные люди. Могли бы все давно решить. Но раз нет, то давайте по-другому. А как же? Меня обидели, я что должен проглотить и уйти. Нет. Я так не могу. Поэтому я и сказал про крушение. Точнее, пошутил. Да, по-черному. Но по-другому вас не пронять. А за жизнь вы вцепитесь в любом случае. Да мне откуда знать, кто пугливый, а кто нет. Да мне на это, честно вам скажу….
– Я ему сам врежу, – сказал мужчина с ворсом. – За всех.
– Не надо, – остановил его и женщину проводник. – Сейчас разберемся.
– Правильно, – согласился полный. – Нужно разобраться, а потом с кулаками. А то
решили сперва отмутузить, а потом поинтересоваться, надо ли было.
– Надо, – прокомментировала девушка – виновница всего происшествия.
– Повторяю для тех, кто очень крепко спал. Мы разговаривали. Простой дорожный
разговор, который впоследствии также легко забывается.
– Я как подумаю, что буду погребена…, - медленно проговорила виновница.
– А меня после того, как я услышал про вагон, колотит, – донеслось за спиной у небритого пассажира.
– Хватит! - воскликнул полный мужчина. – Я тоже пострадал. У меня инсульт. Я только что из дома отдыха еду. Думал, все в порядке, вылечился. Сейчас сижу и чувствую, сердце то барахлит. Закололо, будь оно неладно. А ведь не кололо. Не было этого. Как будто не отдыхал совсем.
– Все вы одинаковые, мужчины, – настоятельно сказала девушка (виновница). – Чуть что, так сердце.
– Скажите, девушка, почему вы нам сразу не дали… возможность взять чемодан? Тогда бы всего этого не случилось. Все бы спокойно спали, а мы бы мирно пили бутылку и разговаривали с Игорем.
– Меня-то чего разбудили? – воскликнул проводник. – Я два месяца дома не был, и вы что думаете – оригиналы? Туда ехали с песнями, медовым месяцем и запуском змея, живого, весь вагон бегал, а обратно с террористами.
– Какими террористами? – воскликнул худощавый.
– Натуральными, – продолжал седой мужчина с очень усталыми глазами в униформе. – Которые за бутылку беленькой готовы поезд под откос пустить.
– Да нужен мне ваш поезд, – обижаясь, сказал полный. Девушка с вишневыми волосами нервно дернулась, стукнула по столу и попала в тарелку с нарезкой. Ее пальцы прихватили кусочек сельди и колечко лука.
– Им нужно было меня доконать. В Самаре передо мной один выкаблучивался, а тут целых двое.
– Так ты что, мстила нам? – догадался худощавый.
– Не то чтобы, но вы меня разозлили, – сказала девушка и стала искать салфетки на столе. Салфеток не было.
– Да ты что? Тебе значит какой-то там отказал, а ты на нас всех бешеных собак и спустила? Так что ли?
– Вы первые начали.
– То, что мы, точнее я, себя повел нехорошо – за это я, конечно, извинюсь, мне это не трудно. Меня волнует другое – неужели вы нас не пустили к этой самой бутылке, потому что там какой-то дьявол тебе слово какое-то там нехорошее сказал. Неужели такая причина возможна?
– Не знаю.
– То есть такое возможно. Я не могу понять. Неужели месть может переходить от одного к другому. Я еще понимаю, когда ты обиделась на мужика и ему же мстишь, но когда месть человеку, которого ты в первый и последний раз видишь…
– Да ладно, давайте спать, – сказал проводник. Полный мужчина послушно пошел успокаивать сердце, за ним последовали другие, на втором и третьем плане. Но худощавый, наверное, самый чувствительный, не мог успокоиться.
– Нет, какой тут может быть сон? И что ты предлагаешь? Передавать месть, как эстафетную палочку – приеду домой – передам жене, она – сыну, тот во дворе – кому-нибудь, а потом этот кто-нибудь – в школе учителю, тот – прохожему, и этот прохожий сорвется и подложит настоящую бомбу? И тогда не шутка. Тогда действительно произойдет нечто похожее на терроризм.
– Ты успокойся, дружище, – говорил полный. – Сейчас выпьем и забудем эту женщину, этот дом… где эта улица, где этот дом, где эта девушка…
– Не могу.
– Выпей.
– Не получается.
Худощавый мужчина рухнул, как подкошенный, на стол и под крики официантки и всех присутствующих женщин скатился на пол.
– Я не хотела, – произнесла виновница. Она первая бросилась к нему, не зная, что делать, повернулась к стоящим.
– Что с ним?
Полный бросился к груди худощавому, расстегнул ему рубашку, приник к груди, слушая, потом резко взял руку, стал прощупывать пульс, потом снова к груди, побагровел, произнес:
– Он не дышит.
– Не может быть, – крикнула девушка, официантка уже несла воды, а мужчина с густым ворсом на груди, еще не успев уйти из вагона-ресторана, испуганно смотрел на всех, как на банду соучастников.
Виновница прикоснулась к груди лежащего и ничего – сердце не билось.
– Я же не хотела, – зарыдала она. – Не хотела.
Полный стал делать ему искусственное дыхание, к нему присоединилась девушка, официантка брызгала водой – все пытались помочь, но все было тщетно – сердце уже не билось.
– Прибываем, – прозвучал голос за спиной. И все засуетились. Народ замер. Они понимали, что были одной командой, пока ехали, и то, что в какой-то степени ответственны за этого человека, который так и не смог повеселиться с теми людьми, которых, по его мнению, уже нет. Хотя сейчас, наверное, встретит и повеселиться… Но пассажиры думали о другом – вернулись не все, и есть в этом и их вина. Но разве узнают об этом его родственники. Нет, они не будут знать, что с ним ехала женщина, которая была одержима местью, они подумают, что сердце отказало из-за коньяка, хотя вторую бутылку ему так и не пришлось выпить.
– Немного не доехал, – сказал полный.
– Его будут встречать или нет? – спросил проводник.
– Нет, сказал, что хочет сделать сюрприз.
– Да, сюрприз получился знатный.
– Не то слово.
Продолжение следует.