Язычок пламени погас, так и не успев толком разгореться. Фитиль напоследок пустил вверх тонкую струйку сажистого дыма. Аркаша Кадет снял стекло, открыл лампу, принес из сумеречного пристроя в кухню квадратную жестяную коробку с закручивающейся крышкой, в которой когда-то находилось масло «Шелл», и аккуратно налил из нее в лампу керосину. Поболтав затем коробку, он примерно определил, сколько в ней осталось запаса. Керосину в пятилитровой банке плескалось всего на одну четверть, поэтому Аркадий подумал, что нужно будет на неделе в районе еще прикупить…
Электричества на брошенном людьми острове давно не было, власти его отключили за ненадобностью, после того как в смутные девяностые годы небольшое предприятие, ведшее при совдепии на острове добычу торфа, окончательно разорилось и съехало с него, оставив после себя на берегу ржавый дебаркадер, запущенное здание крохотной конторы, барак, в котором жили рабочие и несколько обветшалых строений складского назначения с различным, оказавшимся при съезде ненужным начальству, имуществом.
С тех лет на некогда болотистом острове, образовавшемся в давнюю эпоху в водах большущего сибирского озера под названием Чебырь, года три никто кроме одного единственного человека не жил. Человека этого еще во времена функционирования торфяной артели мужики нарекли Петром Родиной. Был Петро среднего роста, жилист и, не взирая на возраст еще крепок, малоразговорчивого одинокого нрава иногда доходившего до темной никому непонятной угрюмости. В ту пору он работал в хозяйстве на колесном тракторе – возил на телеге с высокими бортами к дебаркадеру напластанный толстыми ломтями торф, – всю жизнь прожил без семьи, бобылем, и когда мужики от безденежья принялись бежать с острова, Родина, как ни подбивали его товарищи присоединиться к ним, наотрез отказался уезжать. Всякий раз Петро заявлял им, что останется жить на острове потому как это «родина моя здешняя», вся жизнь его – выкрикивал он им с крыльца барака, зло расчувствовавшись и изрядно захмелев от бодяжной водки, – прошла в этих местах и некуда ему теперь ехать, да и не нужен он никому в чужих краях в его то пятьдесят шесть лет. Так Родина и поступил, как кричал пьяным собутыльникам – плюнул на все и обустроился на опустевшем острове, не стал перебираться на «большую землю». Взял себе под жилье рабочий барак, наладил в нем незатейливый быт и сделался местным «робинзоном». Питался рыбой и картошкой, которую вместе с другими овощами выращивал на огороде, ну еще летом подъедался грибами да ягодами, если год выпадал урожайный. Очень редко и с неохотой, по теплой погоде, раз в один-два месяца, Петро выплывал с острова по хозяйственной надобности на латанной дюралевой лодке с самодельными веслами и к вечеру возвращался обратно.
А два года назад на Чебыре объявился еще один «робинзон» – пришлый горожанин Аркадий. Не приняла новая жизнь Аркадия, выкинула, выскребла его, не по ней он оказался вытесан, не по ней скроен. Мыслил не так, поступал не так, приспосабливался не так, как бы надо было, как многие приспосабливались. В общем жил Аркадий во всем этом наступившем новом кругом не так. Вот потому и подался он из города в глухомань искать свой угол, где к месту придется, откуда не выскребут. Был Аркадий ровесником Родине, такого же как тот среднего роста, только немного сухощавей. Хоть и не столь смурной, но все ж тоже порядком молчаливый. Приплыл он с земли в начале июня со щенком-подростком на крутобортой «деревяшке» снабженной чихающим «вихрем», упросив за полтинник местного жителя из приозерной деревеньки отвезти его на расположенный в двухстах с лишним метрах от берега остров.
Родина принял горожанина внешне сдержанно, ни с радостью ни с недовольством. Безучастно. Мол, приплыл – живи, коли хочешь. Поначалу уступил соседнюю со своей клетушку в бараке и по одной ему известной причине прозвал нового поселенца необычно – Аркашей Кадетом. Может решил так окрестить из-за зеленой рубахи и армейских ботинок, что постоянно носил Аркадий, а может еще из-за чего, тот не ведал. К полученному от угрюмого знакомца прозвищу Аркадий отнесся спокойно, без обиды и раздражения, наоборот оно даже в глубине его самосознания несколько льстило ему, ведь слыхал он, что «кадет» слово военное, а значит, для русского человека не может быть обидным.
Про пришлого Кадета Родина мало что знал, про себя тоже немного рассказывал, даже фамилии не назвал, по привычке представился: «Петро Родина». В сложившихся между ними отношениях какое-то время напряжения не возникало. Жили обычными соседями. Каждый сам по себе. Однако так продолжалось недолго, постепенно Родина, по мнению Кадета, начал метить на роль может и не хозяина острова, но, по крайней мере, на его старожила и коменданта барака. То Родина недовольным командиром распоряжение по неметеному полу накажет, то вечером в кухне лампу жечь не дает, а то ни с того ни с сего замкнет на цепь лодку и велит без его разрешения не трогать. Обитал Петро здесь давно, в квартиру к себе Кадета он пустил, а не тот его, и потому про себя считал, что первоочередное слово должно быть за ним.
Спокойный по натуре Аркаша Кадет сперва терпел, не спорил с Петром, принимал его поступки за чудачества, которых у него самого тоже хватало, но когда дело до дележки сохранившегося на складе мотка веревки дошло, разгорячился и переволок нехитрый свой скарб из барака в заброшенную конторку, отстоящую от дома Родины в некотором отдалении, на южной стороне острова. Рядом с конторой вскопал маленький огородик, починил найденную на складе дыроватую лодку и стал поживать обособленно. Изредка они все же продолжали ходить друг к дружке в гости. Делились за чаем скупыми новостями и со значением обсуждали, в какой части озера лучше в это время брать налима или сырка, а где искать сазана. Постепенно их встречи сделались редкими, шажок за шажком они отвыкали от людского общения. За столом во дворе конторы могли сидеть молчком долго, со стылыми лицами, изучая глазами грубо струганные доски, греть о жестяные кружки обветренные ладони. Для порядка еще махали руками издалека приветственно, а после расходились каждый по своим делам. Возникший разлад между мужиками вроде и приутих, словно погасший без дров костер, не давал живого пламени, да как потом оказалось, все ж забрался невысказанными недомолвками в души, продолжал тлеть углем до неопределенного срока.
Окончательный разлом произошел у них прошлой осенью, когда Аркаша по незнанию срубил на склоне молодой кедрач, посаженный там Родиной. Родина отыскал невесть откуда взявшееся, редкое в этих местах подросшее деревце, в подлеске, среди частого молодняка, недалеко от дебаркадера. Никогда не замечал, а тут на тебе – стоит. Может, кто из рабочих орехами насорил, а может и специально мужики на остров саженец привезли, Петро не знал. Выкопал его аккуратно и пересадил в чистом месте на склоне, чтобы с озера кедр видно было. А Кадет взял и срубил его под черенок для лопаты. Не думал он, что то дерево для Родины значение имеет. Увидав пенек, разозленный Петро влетел на двор конторы и застал Аркадия, скребущим его кедр на лавке ножиком. Плюнул он тогда с досады, выматерился на дурака-горожанина и, не слушая от того оправданий пошел к себе. После этого происшествия они почти год как не только не разговаривали, но и не здоровались друг с другом. Смотрели хмуро с расстояния, да поднимаясь вечерами от озера по склону, кидали черствые взгляды на светившиеся слабым керосиновым огоньком соседские окна.
…Кадет глубоко вздохнул, припомнив тот давнишний случай, и отнес жестяную банку в дощатый пристрой конторы. Вот же как бывает, размышлял он, и на клочке земли двое людей промеж себя не могут миролюбиво жить. И делить то нечего, а вот нет, не ладится никак. Натура людская, строптивая и заносчивая, вечно норовит себя выше другого поставить. Даже сознавая неправоту свою, ни за что не уступит, пыжится и толкается локтями. После инцидента с кедром, совестясь и сознавая в глубине сердца вину, он целый день пролазил по острову, в надежде отыскать другое такое же дерево, да все тщетно. Под вечер, измотанный ходьбой и изъеденный назойливым гнусом, обозлился Аркадий и на себя за мягкотелость и на Петро Родину за надменность, послал все к черту, бросил поиски и решил, что не в кедре дело, а в непреклонной и необъяснимой неуступчивости человеческого характера. Видно все дело в том, утвердился он в окончательной мысли, кто распоряжаться на их островке будет, кто останется его хозяином.
Кадет тщательно вытер тряпицей руки после жирной керосинной банки, бросил ветошь на узкую закраину пыльного оконца и вышел из пристроя на улицу. К нему тут же, вывалив из пасти язык и радостно болтая из стороны в сторону тяжелым хвостом, подбежал лохматый Баламут. Отряхнувшись, пес поднялся на задние лапы и, с преданностью заглядывая в лицо хозяину, оперся передними ногами Аркадию на живот.
– Отстань, Баламут! Ну-ка хватит! – Недовольно прицыкнул на него Аркадий.
Пес послушно опустился на землю и, не обидевшись, продолжал с любовью смотреть на человека, неустанно вертя хвостом.
– Стой спокойно я тебя посмотрю. – Кадет охлопал после собачьих лап рубаху, присел на корточки, взял в ладони голову Баламута и принялся изучать на его морде длинную, подживающую царапину, проверяя, не загноилась ли.
– Проходит? – Спросил он, обращаясь толи к собаке толи к самому себе. – Кажись проходит. Вечно носит тебя. Где морду оцарапал, а? Выколешь глаза, дурень, кормить не стану. – Напоследок шутливо пригрозил Кадет и ласково потрепал, зажмурившегося от удовольствия пса по загривку.
Прежде чем Кадет успел подняться, разомлевший от внимания хозяина Баламут потянулся к его лицу лизаться.
– Отстань! – Снова сердито шикнул на него Аркадий.
Собака виновато покосилась на человека, мотнула головой, отбиваясь от комарья, и отошла в сторону. Кадет выпрямился, в раздумье оглядел сосны, росшие вокруг конторского двора, посмотрел на вечеряющее небо и, не спеша, направился к берегу, где у него была оставлена лодка. Баламут увязался за ним.
Спустившись со склона к воде, Кадет в озадаченности остановился. Зачем пришел? На берегу у него забот не было. Мокрую сеть он растянул на кольях сушиться сразу же, как только выплыл с озера. Судаков и двух небольших сазанов, тоже давно бросил в погруженный в воду садок из железных прутьев – рыбы спокойно плавали в темной воде. Он постоял с минуту, размышляя, потом вдруг понял, что сошел к озеру для того, чтобы поглядеть на барак Родины. На его окна. Строения на острове были расположены бестолково, таким образом, что их можно было увидеть, только с берега, либо с лодки, с воды. Дом Петра, если смотреть с озера на остров, стоял правее и ниже конторы, ближе к береговой линии, метрах в семидесяти от дебаркадера, поэтому со двора конторы барак был недосягаем взгляду из-за того, что его закрывали часто растущие деревья. Аркадий прошел по росистой траве, для удобства забрался на суглинистый бугорок и, щурясь, вгляделся в окутанное сгущающимися сумерками здание. Барак смутно чернел на озеро безжизненными окнами. «Керосин что ли сберегает? Сидит в потемках. – Подумал Аркадий. – Уплыть никуда не уплыл, дюралька вон на месте стоит». От долгого напряжения глаза его заслезились, он с силой потер их пальцами и затем опять бросил взгляд на лодку, которая выделялась вдали светлым алюминиевым пятном. Он ее уже три дня наблюдал в таком вот нетронутом положении. Лодка была вытащена на песок, в нескольких метрах от края воды. Петро на ней за эти дни точно ни разу не выплывал. Он бы приметил. И огня в его окнах Кадет тоже в эти дни не видел. Ни огня, ни дыма из трубы, а вчера ведь прилично похолодало – август, осень уж скоро, – он то свою печурку на ночь протапливал и сегодня не жарко, тоже придется немножко щепок с торфом бросить. «Может шарахается где-нибудь по острову? – Подумал напоследок Кадет и сам себе возразил. – Опять же что ему по темноте-то бродить?»
Потом Кадет вернулся домой, хотел скосить литовкой наросший вокруг конторской избы бурьян, но из-за быстро опускавшейся на землю густой ночи отложил работу до утра. С полчаса Аркадий сидел за столом на улице, зябко запахнув полы старого ватника. Гладил, примостившегося между коленей, довольного Баламута по лобастой голове, и прислушивался к доносившимся из гущи деревьев лесным звукам. Когда мрак затопил все вокруг, и над деревьями выползла тусклая половинка ущербной луны, Аркадий поднялся с лавки, снова спустился к озеру и долго, с натугой стал всматриваться в ту сторону, где стоял рабочий барак. Так ничего не разобрав в черноте и сам не понимая почему внутри него сегодня целый день зреет неспокойное чувство, он крикнул к себе нюхавшегося по кустам пса и пошел в дом спать.
Утром Кадет встал чуть свет, солнце еще не взошло. Ночью он спал плохо, поверхностно, все время ворочался, и когда в собранных из стеклянных лоскутов окнах конторы едва заструилась сырая рассветная серость, не выдержал, поднялся с кровати, быстро оделся, привязал во дворе к будке подскочившего Баламута и направился к бараку.
Поначалу он двигался ходко, размашисто, даже слегка взмок под телогрейкой, но, подойдя к дому, в котором жил Родина, Кадет в раздумье остановился, накрошил из вынутой из кармана плоской жестяной коробочки в газетную бумажку саморощенного табаку, закурил и с минуту цедил сквозь губы крепкий желтоватый дымок, внимательно вглядываясь в пустой петровский двор. Не докурив цигарку, он бросил ее под ноги и, злясь на себя за минутную нерешительность, широким шагом пошел к бревенчатому бараку.
Облупленная, выкрашенная в коричневый цвет дверь оказалась едва притворенной. Когда Кадет приоткрыл ее, от стены в дом мимо его ног проворно юркнул большой серый кот, который жил у Петра еще до того как на острове появился Кадет. Аркадий, не заметивший кота сразу, от неожиданности замер на пороге. «Намерзся за ночь животина, вот в тепло и лезет сломя голову, – мелькнуло у него в уме». Проводив кота глазами, он миновал открытые сенцы и шагнул в коридор.
Внутри было тихо, сумеречно и прохладно. Не топлено. Кадет, осматриваясь, на секунду задержался в коридоре, потом заглянул в захламленную кухоньку – подле миски у умывальника, тычась носом в высохшие рыбьи головы, вился заскочивший кот, – и проследовал к комнате, где при нем проживал Родина. В ней он и обнаружил хозяина барака.
Петро лежал на железной кровати одетый, в синей рубахе с драным воротником и брезентовой куртке, плохо укрытый скомканным стеганым одеялом, прожженным в нескольких местах – это еще при действующем торфяном хозяйстве, мужики имели привычку сушить его на печке да по недосмотру обычно прокарауливали. Возле кровати, на грязном полу, валялись скинутые кирзачи, и стоял пустой стеклянный графин без пробки. Глаза Петра были прикрыты, лицо выглядело осунувшимся, посеревшим, стариковским, оно густо заросло неопрятной жесткой щетиной. Правая рука была вытянута вдоль тела, а левая лежала согнутой на груди. Кадет осторожно вошел в комнату и, помешкав, сел на приставленный к противоположной от кровати стене деревянный табурет, рядом с самодельным тумбовым столом, над которым к штукатурке был пришпилен маленькими гвоздиками вырванный из журнала старый календарь. На столе на сложенной вдвое газете была рассыпана высохшая картофельная кожура, стояли стакан со свечным огарком в нем и зеленая эмалированная кружка с плесневелыми остатками дикой малины на дне. Воздух вокруг был спертым, кислым, дурно воняло и пахло мочой. Видимо заслышав шаги Кадета и стук отодвигаемой табуретки, Родина приоткрыл веки, миг поблуждал глазами по комнате и уперся воспаленным взглядом в Аркадия.
– Ты, Кадет? – Тихо и, как почудилось Аркадию, вымученно спросил он.
– Здравствуй, Петро. – Ответил Кадет. – Ты что бороду ростишь?
– Ты, Аркаша? – Снова требовательно повторил Родина. – Это ты?
– Да я это, я. Гадаешь, не привиделся ли?
– Можешь и привидеться. Третий день сегодня пойдет, как лежу, не встаю. Хрен его знает, кто померещится. Я уж думал ты не придешь, подохну здесь один, как зверь лесной.
– Захворал что ли?
– Ногу я себе, Кадет, подломил сильно, крышу залатать перед осенью полез и сорвался, падая, ударился о кусок двутавра, что вдоль стены лежит. Еле сюда дополз.
Родина замолчал, переводя дыхание. Аркадий тоже не произносил ни звука, ждал, что Петро дальше скажет.
– Она распухла в бедре, выше колена, и посинела, как баклажан. Видно там я ее изувечил. Кость наружу не выперла, но болит нога спасу нет. Пол тела болит. Может раздробил, а? На другую тоже встать не могу, а то бы доковылял до тебя. Сразу внутря стреляет, будто железным ломом бьет. Меня то в жар то в холод кидает. – Продолжил Петро, отдохнув. – Пока сапоги стащил – намучился, и в сапогах тоже тяжко… Я их потихоньку, с передыхом…
– Какая нога? – Поинтересовался Кадет.
– Правая. Я попервости тебя кричал, аж охрип. Потом устал, бросил. Решил, осерчал ты на меня, слышишь, что кричу, да не идешь. Мы ж с тобой год как не якшаемся.
Кадет промолчал, нахмурившись, вынул коробочку с табаком, принялся вертеть сигаретку.
– Дай мне тоже покурить, Кадет. Сверни, извелся я без курева. Что при мне было закончилось, а до мешка в кухне не добраться.
Аркадий протянул Родине сделанную цигарку, поднес зажженную спичку и стал крутить другую, просыпая от возникшего волнения мимо бумажки крупинки молотых листьев.
– Ни табаку, ни еды, ни воды. Хорошо в графине было, да стоял он от меня недалеко, растянул на два дня. Покурю, принеси мне попить, ладно.
Кадет кивнул, поднялся и, взяв с пола графин, ушел в кухню за водой. Возвратившись, он молчком протянул его Петру. Родина затушил бычок о стену, бросил его на пол и, крепко ухватившись жилистой рукой за горлышко, жадно припал к нему губами. Аркадий продолжал стоять рядом с кроватью больного и, наблюдая, как струйки воды сбегают по углам рта Петра, льются на его шею и грудь, ждал, когда тот досыта напьется. Наконец Родина отнял от губ графин, отдышался и, словно боясь, расставаться с водой сказал:
– Ты садись, я после еще попью, пускай у меня побудет.
Аркадий приблизился к окну, распахнул форточку, потом опустился на табуретку. В комнату хлынул свежий воздух.
– Тяжелый дух здесь, да? Я то принюхался, не чую. – Промолвил Родина медленно. – Под себя делаю. Штаны до коленок сволок, повернусь чуть на сторону и мочусь на пол. А как быть? Совредил я себя. Ладно еще по-другому ходить нечем, столько ден не питался… Силенок совсем нет.
Родина умолк, уткнулся тоскливыми задумчивыми глазами в створ двери. Он лежал так – не моргая, совсем неподвижно и без звука, – длительное время. Графин опер о край кровати, чуть привалив на себя, левой рукой по-прежнему продолжал цепко сжимать гладкое горлышко. В какую-то минуту Аркадий насторожился, вдруг засомневавшись, не помер ли случаем Родина – кто его знает, что у него в организме происходит, – сидя на табурете, он подался в сторону Петра, чтобы заглянуть ему в лицо. В этот момент Родина угадал краем зрения движение Кадета и повернул голову.
– Будешь еще пить? А то давай сюда посудину. – Аркадий снова сел прямо.
– Попью.
Закончив пить, Родина так и не отдал графин Кадету, а опустил вниз левую руку и осторожно, чтобы не опрокинуть, поставил его на пол у кровати, затем устало окинул Аркадия взглядом:
– А ты, Кадет, все так и таскаешь свою болотную рубаху. Боты военные тоже на тебе?
Аркадий не ответил, поднялся, отошел к окну, под распахнутую форточку и сдержанно сказал:
– Я не слышал, как ты кричал, Петро.
– Конечно не слышал. – Согласился Родина хворым голосом. – Где тут услышишь, в бараке стены толстые да ветер на улице верно. Деревья тоже шумят, и волна на озере бьет. Я уж после додумался, что кричать тебя без толку, дома далече друг от друга стоят. Есть ветер-то на дворе?
– Есть небольшой.
– Холодно? Я ночью застыл как цуцик, кутался в одеяло, кутался, а все равно зябну… Похолодало или это у меня жар?
– Прохладно. – Протянул Аркадий, разглядывая за стеклами покачивающиеся кусты. – Вторую ночь у себя протапливаю.
– Необычно слышать мне твой голос, Кадет. Столько времени мы друг к другу не ходили… Нужно мне было дураку к тебе сразу ползти, как с крыши упал, пока силы были, а я сюда в нору к себе… Заползти заполз, а снова выползти уже не смог. А ты как ко мне пришел ежели не слышал криков?
– Света в окнах вечерами у тебя не видел. Еще приметил, что несколько дней лодка нетронутая на одном месте лежит, вот и догадался, что что-то не так. Если б лодки не было – не пришел бы, решил бы, что ты на землю умотал. – Объяснил Аркадий.
Родина вздохнул и умаяно опустил веки.
– Не спал путем я, Аркаша. – Словно извиняясь за свою квелость, проговорил он. – Ногу постоянно ломит. Вроде задремлю, забудусь, но только повернусь ненароком чуток, тут же просыпаюсь от болей. Хорошо вместо сетки на кровати доски лежат, сетка бы ногу сдавливала…
Аркадий опять сел на табурет, скрестил на груди руки.
– Ладом нужно было жить нам, Петро. Когда люди ладом живут, всем выгода. – Нехотя пробурчал он.
– Ладом… – Невесело усмехнулся Родина с прикрытыми глазами. – Не получалось у нас ладом, Кадет, сам знаешь. А как ты кедр мой срубил, так у меня вовсе в голове смешалось. Не из-за кедра, нет. Дерево что, деревьев вона полно. Я решил нрав ты свой передо мною корчишь, мол, вот я как, что хочу, то и делаю, думал намеренно ты его уничтожил, кедр, чтобы насолить мне. Ты мне скажи щас, Кадет, как на духу, нарочно кедрач мой подрубил, чтобы характер свой показать? Чтоб унизить меня?
– Нет. – Негромко, точно через силу, пробормотал Аркадий.
– Я даже попервости, как кровь в голову ударила, спалить твою контору хотел и Баламута петлей задавить. – Словно не услышав сказанного ответа, продолжал говорить Родина. – Вот как во мне злоба на тебя взыграла. Думал – ты мой кедр на лопату пустил, а я твое хозяйство пеплом на ветер… И хозяйство и пса.
– А пса за что? – Враз ожесточившись, выдавил Кадет, успокаивая зачастившее дыхание.
– А кедр за что? – Родина разомкнул веки и скосился на него с кровати.
– Считал, коли спалишь избу и собаку убьешь – уплыву я с острова совсем? – Аркадий сжал челюсти так, что на кирпичных от загара скулах выступили белые пятна и, не мигая, вперился в лицо Родины. – Мыслил одному здесь остаться? А ведь мне плыть то, Петро, некуда. Как и тебе. Мы тут вдвоем распутать не можем, а на земле людей много, там вовсе не разобраться. Не уплыл бы я все равно, зазря бы Баламута угробил.
– Да не было, Кадет, у меня никакого такого умышления, чтоб выгнать тебя. Говорю же, злоба одолела. А когда человек озлобится, ему разное в ум лезет. – Родина приподнял правую руку и слабо отмахнулся ею, подтверждая этим жестом искренность своих слов. – И все недоброе…
Он замолчал, поднял с пола графин и глотнул воды, смачивая пересохшее горло. Потом попробовал лечь на подушке повыше, принялся ворочаться под одеялом, но, застонав, перестал ерзать, подтянул одеяло на грудь. Кадет, прокручивая заново в памяти картины прошлогоднего происшествия, следил, как Родина поправляет узловатыми пальцами сползшее одеяло. Справившись, Петро принялся напряженно глядеть перед собой. Оба не говорили. Тягостная пауза тянулась меж ними несколько долгих минут.
– Что ж не сжег? – Аркадий помуслил губами цигарку и закурил, не предлагая курить Родине.
Петро молчал, смотрел куда-то в неясность, сквозь стены барака, застылым взглядом и карябал грязным ногтем большого пальца засаленный воротник куртки. В комнату через окно, через редкие деревья и ветви кустарника стали проникать первые лучи взбирающегося на небо утреннего солнца. Они падали на стену у кровати, ярко высвечивая комнату изнутри. В форточку доносился неторопливый шелест листвы. Аркадий напряженно ждал, редко потягивая самокрутку.
– Почему не сжег, Петро? – Уже настойчивее снова спросил он в нетерпении.
– Не знаю, – признался Родина, – сам не знаю. Видно кто пронес, а опосля поостыл, и уже запалу не хватало для того. Мысли еще оставались, а запал ушел.
Опять умолкли на короткое время. Кадет докурил до половины и протянул тлеющую цигарку Петру.
– Сжечь не пробовал, а Баламута твоего караулил. – Повинился Родина, часто глотая дым. – Подзывал его, да он ко мне не пошел, может, почуял плохое от меня, убежал. Пес у тебя, Аркаша, дельный, с пониманием, не пустобрех и не со всякой руки кормится.
– Когда подзывал? – Кадет вжался в сиденье табурета.
– Да не ершись, давно было. Сразу, как ты кедр срубил.
– Больше не караулил?
– Нет, один раз только. Не пошел он и тем спас себя… А ты кота моего поблизости случаем не видал? Нету его где-то. Ночью слышал, как он мяучит, кликал его, кликал, он мяучит, а не идет. Не в доме стало быть, на улице что ли…
– Видел.
– Видал? Где?
– Тут он в дому.
– В дому? – Недоверчиво покосился с кровати Петро. – Я ж кыскал его, был бы в дому – пришел.
– На улице твой кот плутал, а как я дверь отворил, прошмыгнул в барак, чуть с ног меня не сшиб.
– На кухне наверно. Я пока один лежал, думал, хоть бы кот ко мне пришел, все не так тоскливо было б.
– Кота звал, а моего Баламута убить хотел. – С сердцем напомнил Кадет.
– Хотел. – Подтвердил Родина. – А кто виноват? А, Кадет? Я один виноват? Ответь мне щас, как себе бы ответил.
Аркадий, наклонившись, тяжело оперся локтями о колени. Уронив кисти между ног, он принялся задумчиво изучать глазами пыльные половицы.
– Чего молчишь? – Родина попытался приподняться на руках, но, охнув, с перекосившимся от боли лицом повалился на подушку.
Кадет поднял на больного лицо и жестко сказал:
– Ты, Петро, теперь все правильно говоришь. А раньше что же? Сжечь хотел? А кабы сжег? Сам говоришь, как кто пронес. А если б не пронес?
Родина опустил веки, положил на глаза ладонь и сказал изнеможенно, но спокойно:
– Да ты не думай, я тебя, Кадет, не жалоблю. Не для того рассказал, как хотел спалить твой дом и собаку убить, чтобы ты пожалел меня. Сказал все начистоту, чтобы ты знал, как все это во мне происходило, а что тогда было в душе, того уж нет, выдохлось. Не тот характер у меня, Аркаша, хоть я и лежу сейчас полудохлый, чтобы жалиться.
– Зачем же кричал меня, лежа здесь, коли такой горделивый? – Почти выкрикнул Аркадий. Он перестал сдерживать наросший внутренний накал, нервно поднялся с табурета и встал около кровати, нависнув над Родиной.
– Уж не за тем, чтобы слезу из тебя давить, Аркаша. Сам видишь, обезножил я, помощь мне требуется. Изувечил себя. А захочешь ли помогать мне, Кадет, тебе решать. Никому другому. Вдвоем мы здесь на острове. Я на тебя не озлюсь…
– Не озлишься, значит?
Аркадий решительно взялся застегивать пуговицы на фуфайке. Приготовившись, он продолжал стоять рядом с кроватью, выжидая, когда Родина уберет с глаз руку и посмотрит на него. В дверь комнаты, крадучись, заглянул кот, но, заметив Аркадия, тут же снова исчез. Наконец Петро отвел с лица ладонь. С минуту они неотрывно смотрели друг на друга. Затем Родина, стараясь сохранять голос ровным, без надежды произнес:
– Пошел что ли?
– Пошел.
Родина, справляясь с возникшими внутри него чувствами, несколько секунд не говорил.
– Ладно, раз пошел, иди. – Со сдерживаемой горечью вымолвил он. – Ты, Аркаша, оставь мне курева, все легче будет. Спички у меня в кармане имеются.
Кадет вынул из телогрейки плоскую коробочку и протянул ее Родине.
– Добро. – Родина положил коробочку на одеяло.
– Еще что? – Кадет поглядел на лежащего.
– Еще лампу с кухни принеси сюда и дверь в дом оставь открытой, чтобы кот на улицу выбежать смог.
– Лампу?
– В потемках лежать надоело. – Объяснил Родина. – Ночью жечь ее буду.
– Хорошо, принесу.
Аркадий сходил за пузатой керосиновой лампой с низкой закопченной колбой, которую нашел на кухонном подоконнике.
– Придвинь табуретку ко мне, Кадет, и поставь на нее. – Попросил Родина.
Аркадий выполнил просьбу.
– Ну все, иди.
Родина закрыл глаза. Лицо его стало неподвижным и внешне безмятежным. Он словно сразу позабыл про находившегося рядом Кадета и, утомившись от всего сказанного прежде, желал теперь одного – отдохнуть. Аркадий еще некоторое время смотрел на лежащего Петра, затем вышел из комнаты.
Домой Кадет брел медленно, одолеваемый противоречивыми чувствами. Пробираясь по заросшей тропинке через редкий подлесок, он с усилием переставлял ноги, в которые казалось кто-то насыпал мокрый озерный песок. Несколько раз, пока деревья не закрыли за его спиной своими ветвями и стволами видимость, он подавлял внутри острое желание обернуться и бросить взгляд на оставленный позади барак. Но уже на подходе к конторе, когда впереди радостно закружил возле будки привязанный Баламут, Аркадий встал, и, развернувшись, больше ни в чем не сомневаясь, быстрым шагом заспешил к дому Родины.
Он вошел к Петру со сбитым дыханием, остановился в распахнутом проеме и, столкнувшись взглядом с глазами Родины, первую секунду не знал, что сказать. На груди Петра сидел настороженный внезапным появлением человека кот, которого Родина тихонько обнимал правой рукою. В маленькой комнатке заметно пахло керосином. Лампа все еще стояла на табурете, но теперь была раскрыта. Вынутый фитиль с верхней крышкой и сломанное стекло валялись на полу.
– Ты, Петро, – начал Аркадий, тяжело отдыхиваясь, – подожди чуток меня. Я сейчас домой скоро сбегаю, принесу тебе поесть, груздянка там у меня вчерашняя в кастрюльке. Похлебаешь жидкого, полегчает, и мы подумаем, как тебя аккуратней до лодки дотащить, чтобы ногу поврежденную не сбередить. На землю плыть надо, к врачу. Слышь, Петро? На землю поплывем. Че молчишь, ответь?!
Родина беззвучно опустил в согласии веки.
– Ну вот, хорошо. – Кадет приблизился к табурету и, стараясь не расплескать керосин, взял лампу. – А лампу я заберу, Петро, она тебе пока без надобности, снесу на кухню. Я скоро, жди.
Родина с благодарностью едва приметно кивнул ему.
На пороге Аркадий задержался и, немного помедлив, добавил:
– Раньше, когда ты меня кричал, Петро, я ведь не ведал, что с тобою, что лежишь здесь, не слышал я. А теперь знаю, что худо тебе, потому жди меня, к доктору тебя повезем... Жди.