часть I
Небо над Берлином
«Не могу сказать, что чувствую себя
неполноценным, скорее,
цена окружающего мира
стала для меня
слишком высокой»
Мишель Уэльбек,
«Расширение пространства борьбы»
«Стать тем, что никому не мило...
О, стать как лёд!
Не зная ни того, что было,
Ни что придёт.
Забыть, как сердце раскололось —
И вновь срослось.
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос»
Марина Цветаева
Августовское небо над Берлином хмуро отворачивается от прохожих, протягивающих ему свои взгляды. Что ж так?
Лета в этом году практически не было, его смыло водой, которую щедро источало капризное небо. Небо над Берлином.
Ветер пытается вырвать у тебя из рук зонт, ты мягко осаждаешь его, продолжая свой путь. Вниз по Kurfьrstendamm. Сердце Берлина. Ты идёшь и думаешь о своих отношениях с этим городом, он думает вместе с тобой. Тебе не скучно с ним. Это хорошо. За много лет отношений вы притёрлись друг к другу, пошлое какое-то словечко «притёрлись», как супруги, брак которых основан на соблюдении взаимных интересов — смотрите, всё-таки нашлось что-то вместо любви, но любовью всё-таки прикроемся, так пристойнее, так, говорят, надо.
Ты продолжаешь свой путь. А дождь стучится и просится к тебе под зонтик, ты думаешь, не впустить ли его — как-никак, собеседник.
Здесь нет луж. И даже в дождь обувь остаётся чистой. Странно, правда? Наверное, нарушены какие-то законы природы... Или город построен... правильно. Не знаю, сколько лет здесь живу, ещё не успела разобраться.
Kurfьrstendamm очень широкая. Поток машин несётся с двух сторон. Водоворот дня. Впереди вырисовывается здание старой, в период войны разрушенной, церкви. Здесь, в центре цивилизации, как напоминание о...
Красивые витрины магазинов отвлекают от беседы с дождём, ты уже не так внимательно слушаешь его...
Ты идёшь дальше по этому городу. И здесь, как и много лет назад, когда ты приехала сюда, идёт дождь...
И уже не лето, и ещё не осень. Безвременье. Ты скользишь по серости тротуаров, ты зябнешь под иглами дождей, продолжая свой путь. Одна в толпе людей здесь, одна из толпы... Ты...
Оля дошла до любимого перекрёстка Kurfьrstendamm и Fasanenstrasse. Очаровательный «Кемпински» красовался перед ней, занимая полквартала, упивался своею значимостью, здесь, в самом центре. Положение обязывает. Она кивнула ему как старому знакомому и перешла на другую сторону. Здесь начиналась её любимая часть улицы Фазанов. Красивые старинные виллы, статуи на ухоженных фасадах. Яркая, умытая дождём, зелень балконов оживляла академичную строгость зданий. Здесь всё было безупречно, и в то же время так живо и приветливо.
Знаменитое «Литературное кафе» на улице Фазанов. Скольких великих и не очень принимало оно, сколько потрясающих строк было написано здесь, в сигаретном дыму, за бесконечными чашками кофе после оживлённых споров или тоски одиночества, глядя в эти огромные окна с видом на мир. В дождь, в снег, в солнце, в минус, в плюс, в любви, в ожидании любви, в похмелии после неё, в горечи и сладости воспоминаний.
Оля вошла в зал, из которого хорошо был виден красивый сад. Летом (а сейчас что?) столики обычно располагались там. Дождь нещадно заливал плетёные кресла, выставленные на случай лета. Случая не представилось. Мокрые чёрные стволы деревьев, верхушки царапают небо, оно злится дождём. Она надпила горячий шоколад, тепло разлилось внутри, обхватила чашку руками, поднесла к губам, пыталась согреться. Как будто бы в декабре, тоже здесь, та же тоска по теплу. Чем бы отогреть душу? Кто бы сжал её в своих ладонях, согрел дыханием? Зябко...
Она любила бывать здесь. Читать о литературном мире в свежем номере предлагаемой газеты, наблюдать за людьми, прислушиваться к обрывкам чужих умных или обычных разговоров. Жизнь. Наблюдаем за чужой. На свою насмотрелись.
Оля работала в другом конце Берлина — Potsdamer Platz, где вершины высотных зданий взметнулись в небо, где было много стекла и металла — новый современный центр города — суперцивилизация. Любопытно. Но особо не трогает. Оттуда она долго шла к Fasanenstrasse, к этому любимому перекрёстку, и попадала в классику. Возраст?
Она преподавала на курсах по изучению зарубежной литературы, читала курс русской классической прозы XIX века и поэзию Серебряного века. На немецком. К сожалению. Хотя, объективно, это лучшее, чем она могла заняться здесь. У неё учились взрослые, сформировавшиеся люди, которые знали, чего хотят — побольше узнать о русских классиках и что именно они хотели сказать тем или иным произведением. Короче, очередные попытки понять загадочную русскую душу. Модное увлечение. Желающие есть, и это радует. Пусть здесь, как-то, где-то, на чужом языке, ты расскажешь им о своём удивительном мире, а рассказывая, немножко поживёшь в нём сама, ты опять схитрила. Ты всё равно перевезла сюда с собой тот мир, ты открываешь его людям здесь и так рада, что нашла собеседников, с которыми можешь поговорить о нём опять и опять. Достаточно их желания понять тебя, готовности учиться. Им достаточно твоей увлечённости и осведомлённости, не переборщи только с «субъективкой»!
А после работы тебя тянет сюда или ещё куда-нибудь, лишь бы оттянуть возвращение домой. Ты гуляешь, сидишь в кафе, разговариваешь с городом, с самой собой и с парой человек, которые остались в той жизни, по-русски. Ты так и не научилась думать на другом языке, он так и не стал тебе родным. Но время проходит, и уже не так остро больно. Эта боль притупилась в тебе, ты научилась жить с ней. Ведь другого выхода нет, это раньше ты думала, что выходов много, да и времени впереди ещё так много, и ты сильна, сама управляешь своей судьбой. Ты уже управилась один раз, дальше как-то без твоего участия пошло...
Люди сидели за столиками вокруг тебя, каждый погружённый в свою жизнь. Читали, пили, ели, разговаривали. Послеобеденный час, сегодня не так уж много посетителей. Журналы и газеты на столе. Оля рассеянно полистала их, раздумывая, чем бы заняться на выходных, ведь они неизбежно притащатся. Может быть, Кристиан что-то придумает. Жаль, что погода опять делает невозможными многие планы. В сумке зашевелился мобильный. Крис беспокоился, взяла ли она зонт. Может быть, её нужно откуда-то забрать. Спасибо. Нет. Хотя путь домой предстоял неблизкий.
Они жили в Шарлоттенбурге — самый красивый район Берлина. Замок, парк, египетский музей, музей современного искусства. Очень красивые старинные дома, утопающие в зелени. Тихий центр. Определённый контингент людей вокруг. Атмосфера покоя и уюта. Её любимая красота, к которой она так стремилась. Они снимали здесь небольшой дом, напротив располагался парк, из окон её комнаты на втором этаже открывался красивый вид. Она попыталась создать здесь свой микромир... удалось... комната отгораживала её от жизни... Виды родного города на стенах. Фотографии друзей на столике...
Конечно, они только «снимали» этот красивый мир, он не принадлежал им. Да она и не стремилась чем-то обладать «здесь», смогла научить своего немецкого мужа жить сегодняшним днём, так, как всегда жила она. Только так можно остро почувствовать счастье, только моментом, мигом, невозможно растянуть его во времени, уйдёт качество, будет не то.
Она вообще никогда не стремилась к вечному обладанию чем-либо, наоборот, всё хочется менять, пробовать и примерять другое, впитывать красоту, жизнь, движение, запах из предметов, вещей, цветов, книг и идти дальше к другим коллекциям. Временное обладание оставляет ощущение свободы. Вы знаете что-нибудь лучше этого?
Оля расплатилась и вышла в дождь. Дорога домой, которую она всегда пыталась растянуть. Опять Kurfьrstendamm. Людей стало больше. Пятница, вторая половина дня. Многие уже освободились, по дороге домой забегают в магазины, купить что-нибудь. Они спешат домой, потому что там их жизнь, они всегда органично принадлежали ей, их никто не вырывал из неё с корнями и не совал в другую. И это ты говоришь здесь, в мегаполисе иммиграции, в этом интернациональном городе, где переплелись тысячи судеб, где всё так космополитично, гибко, подвижно?..
Перед ней здание «KaDeWe» — самый большой торговый центр Берлина. Она поднимается на самый верх посмотреть на город в огромные окна, умытые дождём. Большое, всегда шумное, полное людей кафе самообслуживания. Она проталкивается мимо столиков к окну. Берлин, как на ладони, сквозь мокрое стекло. Привкус дождя на губах. Серая отчуждённость неба. Она постояла ещё немного и вдруг почувствовала на плечах усталость рабочей недели, желание оказаться в своей комнате, снять эти вечные каблуки и наконец-то спокойно обдумать всё то, что она должна обдумать и решить.
Она купила бутылку «Русского стандарта» для мужа (до встречи с ней он не пил ничего крепче пинаколады, но, оказывается, многое поправимо) и французское «Шато де Флер» для себя и направилась в свой любимый отдел сладкого. Ей сложили в коробочку выбранные в витрине трюфеля.
Опять ожил мобильный. Крис сообщал, что придётся заехать к ещё одним клиентам, и он задержится.
— В каком ресторане мне заказать столик?
— Я хотела бы побыть сегодня вечером дома.
— Ты подождёшь меня?
— Конечно.
Узнав, что дома никого нет, она сразу заспешила туда. Возле «KaDeWe» всегда было достаточно такси, но сейчас желающих уехать поскорее оказалось много больше, пришлось ждать. Наконец-то она забралась на заднее сидение, прижимая к себе пакет, опустила вниз мокрый зонтик, удобно устроилась. В машине было тепло, город проплывал за окошком, она улыбнулась ему, а потом водителю в переднее зеркальце. «А ведь у меня есть тайна», — подумала она. Может быть, что-то изменится.
Она жила здесь уже 8 лет. До этого были частые командировки в Германию и Австрию от фирмы, в которой она работала в Одессе. В одной из поездок она и познакомилась со своим мужем. Никогда не собиралась уезжать из страны, считая это для себя абсолютно неприемлемым, тем более выходить замуж за иностранца, но...
Она была очень «одесской девочкой» со всей потрясающей энергетикой этого города — этот образ плохо вписывается в Запад. Образу — тяжело, Западу — безразлично. Но судьба распорядилась по-другому.
Немецкий она изучала ещё в одесской школе (спасибо маминой дальновидности — правильно сориентировала её). По окончании школы она всё же занялась русской филологией, к ней всегда так стремилась душа, но язык поддерживался в форме, и он ей пригодился. Изучение литературы в университете — программа для души и продление жизни в любимом мирке. Но пора было взрослеть и начинать зарабатывать деньги. Тут пригодился немецкий, её взяли в совместную фирму. Эмоции филологии закончились, начался период становления карьеры. У неё была работа, друзья, отношения с мужчинами. Как же она всё-таки оказалась здесь?
Такси остановилось у дома № 18 по Томасштрассе. Дождь так и не прекратился, она пробежала к двери под зонтиком по асфальтированной дорожке. Цветы гнулись к земле под порывами ветра, всё вокруг было пропитано влагой. Буйная зелень в саду — хоть что-то хорошее в этом дождливом лете — всё растёт, сохраняет краски, продолжает жизнь.
Она поднялась к себе на второй этаж, включила отопление. Горячий душ приятно согрел её, вылезать не хотелось.
Она принарядилась к вечеру. Ну и что, что дома? Пусть всё равно будет красиво, празднично. Что они будут есть, об этом она как-то не думала. Наверное, Крис что-то привезёт с собой. Она зажгла свечи, развела огонь в камине. Трюфеля должны ещё постоять в холодильнике, так вкуснее.
Вино. Она открыла «Шато», пурпурная жидкость наполнила бокал, она поднесла его к губам. Жаль, что дома никогда не удаётся создать ему нужную температуру. Можно лишь слегка охладить. Но ничего. Приятный вкус. Вина. Для этого вечера.
Она устроилась с бокалом в кресле напротив камина. Огонь набрасывался на дрова, терзал их, а они добровольно отдавали тепло, комната наполнялась уютом. Вино пыталось разжечь что-то внутри. Воспоминания? Любовь? Воспоминания о любви?
Одесский вечер в июле. Душно. Ты задыхаешься. Сумерки не принесли прохладу и облегчение. Справляйтесь сами! Ты идёшь в чем-то лёгком и безвесном по улицам родного города домой. В воздухе разлито... предчувствие. Всё напряжённо, всё ждёт чего-то. Ты не понимаешь, что с тобой, чего-то просит душа, чего-то хочет тело. Ты не в ладу с собой, и уже давно. Тебя раздражают взрослые, тебя никто не понимает, ты кажешься себе невероятно одинокой, ты не понимаешь, зачем жить.
И ты чего-то ждёшь.
Ты заворачиваешь за угол, идёшь к своему дому и встречаешь Его. На нём ярко-жёлтая футболка, в руках какой-то не очень чистый мяч, в глазах — беззаботность, они синие. И всё. Становится больно дышать. Июльский вечер обрушивается на тебя, обволакивает какой-то сладостной негой, замешанной на тревоге ожидания. Тебе 15 лет. Это она!
Оля много раз потом вспоминала этот вечер в её жизни. Казалось, она повзрослела в один миг. Она осознанно почувствовала это. Теперь у неё есть тайна. Тайна уже «взрослой» жизни. Скорее бы в неё! Но ведь она и раньше видела его в школе, он старше на год, и раньше видела его здесь, на этом перекрёстке, он, кажется, живёт где-то рядом. Костик. Из 9-Б.
Жизнь стала приобретать смысл колоссальными темпами. Она захлёстывала тебя, ты тонула в водовороте эмоций, переживаний, впечатлений, мыслей, слов. За один день ты переживала всё. Но ты надеялась, что будешь счастлива. Ты думала, что это было бы логично. Для чувства не существует логики. У тебя ещё нет опыта, Оля, а до цинизма ещё, слава Богу, далеко. Это начало. И оно не совсем удачное. Оно не по возрасту — тебе. Оно не по серьёзности — возрасту. Но это уже есть. С этим нельзя справиться.
И ты горишь. Горишь под прикосновением Его взгляда, в пламени Его улыбки, предназначенной не тебе, но ранившей тебя. Ты удивлённо ощущаешь своё бессилие. Ты привыкла контролировать ситуацию. Ты — отличница, «спортсменка, комсомолка, активистка», у тебя полно друзей и мальчики сходят по тебе с ума. Ты красива. Ну и что?
Он — обычный мальчишка из 9-Б. И его ресницы волнуют тебя сейчас сильнее будущей золотой медали.
Ты была на пьедестале (не спеши уверять мужчин, что ты охотно слезла бы с него, и не верь сама — это ненадолго, потянет назад — тут что-то надо делать с уровнем (если надо?)).Он боялся тебя.Мальчишки как всегда нерешительны в этом возрасте (только в этом?), и твой синеглазый герой — не исключение.
Оля не услышала, как Крис открыл своим ключом дверь. Он снимал мокрую одежду, ставил сушить зонтик, отделывался от дождя.
Он поцеловал её и протянул пахнущие влажным августом розы.
— Опять пробка. Пятница, вечер, ничего не поделаешь. Я был в Потсдаме.
— Водка и конфеты в холодильнике.
Он что-то делал на кухне, потом ушёл в душ.
Господи, что же делать? Сказать ему сейчас? Или подождать? Время ещё есть. Нет, времени уже нет.
Неужели в этой жизни появилось что-то, что разбивает закостенелость её чувств?
Ведь она сама давно лёд. Вы не пробовали стать тем, что никому не мило, не мило самой себе? Тепло-то все любят, а вот Вы полюбите Лёд... И она стала им — без вкуса, без цвета, без запаха, без смеха, без любви, без дружбы, без Родины, без жизни.
Где ты? Ты сидишь в красоте этого случайного дома с этим чужим человеком. И жизнь уже давно ушла из тебя. Но осталась красивая оболочка. Оболочка часто смотрится в зеркало и не видит там ничего.
Ты 8 лет не была в Одессе. Как же могло так случиться? Зато ты была везде. Ты думала, что «везде» такое ёмкое, что заполнит собой границы жизни? Что ж ты так сузила свои границы? Почему ты не выехала за них?
Школа. Последний урок. Солнце, нестерпимо жаркое солнце заливает класс, топит остатки твоего благоразумия в раскалённом бреду желания. Это таки бред, это болезнь, людям не бывает так больно от любви. Откуда в тебе это обострённое восприятие всего вокруг? Оно губит тебя. Перестать бы так истерически болезненно воспринимать всё, вот обрасти бы хоть какой-то оболочкой! Господи, почему я родилась совсем без кожи, меня так жжёт, когда солнце, я закоченеваю, когда холод. Но, может быть, так же остро я смогу чувствовать и хорошее? Когда оно будет. Если оно будет.
А пока опять лёд стекла, за которым — Он. Ты стоишь у окна на четвёртом этаже и смотришь на школьную площадку. Как он красив в движении, как он ловок, смел, разгорячён игрой, возбуждён, желанен. Он уже сейчас желанен тебе, ты не гадаешь, ты точно знаешь это. Наверное, ты развращена, наверное, это не бывает так рано. Это испепеляющее желание прикосновения, близости. Что бы подумали все вокруг, если бы могли прочитать твои мысли! Вернись в класс! Там любимый Достоевский, почему ты не слушаешь о нём? Что с тобой? Отойди наконец от этого окна. Он может заметить тебя. Кто-то другой увидит тебя здесь. Спрячь эти глаза, ты похожа на сумасшедшую, приведи себя в порядок, вернись в класс! Где твоя гордость? Он и так уже всё понял, и если бы он хотел... Он только сказал, что очень красива. Тебе передали. Возьми красоту и иди с ней в мир, сводить его с ума, оставь безнадёжный вариант. Но зажигает именно Он. Что же в нём? В нём та же рано проснувшаяся чувственность, что и в тебе, ты ощутила это своим телом, на котором нет кожи. И ты ждёшь прикосновения к этому телу, его прикосновения. А он касается взглядом. И пока это всё.
Пятница, вечер. Она сидит в своей немецкой жизни с бокалом очередного «Шато» в руке. Кристиан напротив, они оба молча наблюдают за огнём.
— Почему ты не захотела никуда пойти? Дождь?
— Да он здесь почти всегда. Просто захотелось побыть дома. Мы завтра поедем куда-нибудь?
— Сейчас посмотрю в Интернете, что предлагается на выходные в городе и окрестностях. Что бы ты хотела?
— Домой.
— Но ведь мы сегодня...
— Я хочу домой. Я хочу в Одессу.
Он удивлённо посмотрел на неё. «Эх, не так надо было начинать этот разговор. Да уж, ладно...».
— Я должна уехать. Туда. Хотя бы на неделю.
— Что-то случилось? Что-то с Катей? Ребёнком?
— С ними всё в порядке. Я наконец-то хочу увидеть их. Катя звонила позавчера.
— Помню. Я сам дал тебе трубку. И ты показалась мне взволнованной после разговора с ней. Конечно, поезжай, я ведь так понимаю, ты хочешь одна, без меня. Я уже говорил, меня удивляет, что ты раньше...
— Это моё дело, Крис.
Он прав. Почему же ты раньше не ехала?
Провожание в аэропорту. Щемящее чувство рыдающей нежности к Катьке с маленькой Алисой на руках. Обещание скоро, совсем скоро приехать. Своя собственная уверенность в этом. Я устроюсь на работу. Я буду зарабатывать деньги. Настоящие. Евро называются. Такие, знаете, оранжевые и зелёные бумажки, на которые покупается билет на Родину и ещё многое другое. Я вернусь сюда Человеком. Я вернусь совсем другая. Взрослая, богатая и независимая, ни от кого и ни от чего: ни от этого или следующего мужа, ни от этой или той системы. Я вернусь, чтобы построить жизнь здесь. А «там», там — это так, небольшой период, этакий «черновичок», подготовка к жизни. К большой жизни в ласке этого солнца, под этим солнцем. А пока поедем зарабатывать на солнце. Запад нам поможет. Очередной мужчина нам поможет. Цель есть. А средства, ну что ж, кто меня осудит? Победителей не судят. Я вернусь.
Прошло 8 лет. Жизнь оказалась чертовски сложной штукой. В ней вязнешь, как в болоте. И солнце светит уже через какую-то дымку сероватого банального бытия. А потом ты просто перестаёшь поднимать голову к небу и заглядываться на что-либо. Ты работаешь. И заработанные деньги тратятся на хорошую жизнь здесь и сейчас, а на «потом» ничего не получается откладывать. Соблазнов много. Здесь есть всё. Ты садишься на самолёт, спонтанно решив улететь, и через два часа ты в Париже. Без виз, без таможен, без особых раздумий. Ты устраиваешь этот уик-энд, уговаривая себя, что заслужила это. Что тебе нужна эмоциональная подпитка, что ты зачахла, что Родина далеко, а Париж, как оказалось, близко. Можно уговорить себя, что и Бали близко. Только родной город далеко, только цель уже не так настойчиво напоминает о себе, не требует средств, жертв, внимания. Одесса отпустила тебя, перестала давящим обручем сжимать измотавшуюся душу. Отпустила ли?
Так должно было произойти. И всё-таки не произошло. Тебе нужно выжить. Нужно стать здоровой и избавиться от болезней твоей страны в виде ностальгии, мазохизма, неустроенности, обманутости, неудовлетворённости, подавленности, тоски, претензий. Здесь нужны здоровые и работоспособные. Здесь нужно бешено зарабатывать деньги, чтобы так же бешено тратить их на то, что каждую секунду бросается на тебя, предлагая себя: витрины модных магазинов, каталоги с потрясающими путешествиями, шик ресторанов, музыка концертов. Блеск и мишура. И, оказывается, так много надо. И хочется жить уже сейчас, а не когда-нибудь потом. И образ солнечного города у моря вытесняется дорогим солнцем модных курортов, меркнет под натиском комфорта, который стал так важен тебе. Который купил тебя.
И ты не летишь домой, тебе стыдно смотреть Одессе в глаза. Ты не стала той, которой хотела вернуться туда. А, значит, не стоит и возвращаться...
Но теперь... теперь всё по-другому. Ты просто не можешь не быть там, когда... Катин звонок... Он ворвался в твою жизнь, он такое поднял с глубин твоей души, пробудил такие воспоминания, что тебе даже стало казаться, что ты ещё жива. Конечно, ты летишь туда. Ты только ставишь мужа в известность. А решение уже принято. Ты летишь туда, потому что там у тебя будет Встреча. И ты волнуешься, как перед экзаменом в школе. И в то же время так рада той особой, долгожданной радостью, которой так давно не было у тебя. Были какие-то блеклые другие, а вот её, такой живой, такой чувственной, такой молодой, не было... Сколько тебе лет? Ладно, не будем об этом. Ты долго спала. Но теперь пора действовать. Она заговорщически улыбнулась, посмотрев на Криса.
— Что будем выбирать сначала: программу на выходные или отель в Одессе?
— Отель в Одессе.
— Ты уже говорила на работе, что хочешь взять отпуск? Надо подумать, ведь мы планировали лететь в ноябре в Таиланд. У тебя осталось 2,5 недели отпуска в этом году.
— Крис, ты не понял. Я всё равно полечу туда. Мне нужно быть там в последний день лета.
— Почему именно?..
— Я так чувствую. Я так уже решила. А на работе, наверное, отпустят. Впрочем, всё равно.
Что ты несёшь. Ты же выдаёшь себя с головой. И виновато не «Шато». Но почему всё вокруг показалось вдруг таким неважным. Неважным по сравнению с... Встречей.
Какое сегодня число? Осталось две недели.
Звенит звонок. К счастью, с урока. Ты тащишь Катю в столовую. Она знает, зачем. 9-Б сегодня дежурит там. Да что там весь 9-Б... Он там... Тебе не хватает близости с ним в одном здании, хотя и от этого захватывает дух и колет сердце, тебе ещё надо одно с ним помещение, эта столовая, где вы будете дышать одним тошнотворным запахом общепита, он будет пропитывать вас обоих, и ты будешь дуреть и задыхаться в этом кухонном чаду, но в заветной близости от него.
Он несёт поднос со стаканами. Он ещё не увидел тебя. Большая перемена. Вокруг вас всё орёт и вращается, мелькают лица, передники, тарелки, грязь, хаос, дребезг. И сквозь весь этот гвалт ты слышишь, как бешено колотится твоё сердце. Он ставит поднос на стол и поднимает глаза. Вы встречаетесь взглядами. Ты поперхнулась сердцем — оно уже в горле, оно хочет вырваться наружу, посмотреть, что же там такое, из-за чего ты сходишь с ума. Во рту пересохло. Ты покупаешь стакан томатного сока. Больше в буфете ничего нет. Ты берёшь в рот эту ржавую жидкость, но понимаешь, что проглотить её не в силах. И так ты стоишь с железом набитым ртом и смотришь на него. Ты протягиваешь стакан Кате, она отчаянно мотает головой. «Пей! — просишь ты. — Пожалуйста, пару глотков. Он должен видеть, что мы здесь не из-за него».
Огонь в камине догорает. Никто не подбрасывает дров. Крис ушёл к себе в кабинет. Оля относит стаканы на кухню. Он зовёт её, он что-то нашёл.
Отель «Одесса» на морвокзале. Панорамный вид на море.Что скажешь?
Отель «Моцарт» рядом с Оперным театром. Хочешь?
Оля рылась в закоулках памяти. Да, они были уже, когда она уезжала. Неплохо. Но... Не знаю... Хотелось бы чего-то другого. Чего? Что ещё ближе к воспоминаниям, ближе к её жизни.
Отель «Отрада». «Отрада»? Так назывался пляж, её пляж, на который она ходила в детстве с мамой.
— Где он находится? Прочти название улицы!
— Уютная.
— Этот!
— Он почти новый, всего 2 года существует.
— Да, тогда его ещё не было точно.
— Ты знаешь, где это?
— Конечно. Это моя дорога к морю.
— Смотреть дальше?
— Не надо. Этот. Покажи картинки!
— Это единственный пятизвёздочный отель в Одессе.
— Тем лучше.
— Я тоже так думаю. Смотри!
На экране возник фасад очень красивого здания. Фонтан перед ним, видна часть улицы. Но всё совершенно незнакомое. Если эта улица стала такой (!), то как выглядит тогда остальное? Она помнила старые, красивые дома, провожающие её по дороге к морю. Особую тишину раннего летнего утра. Теплоту маминой руки. Упругость резинового круга для плавания — предмет её гордости. Он заграничный, не нём — весёлые морские пираты, они плавают вместе с ней, с ними не страшно, они — надёжные, другим бы мама её не доверила.
Улица Уютная — уютная улица, она ведёт вас к морю. Она выходит на Морскую, а там за поворотом выплёскивается Оно и слепит, слепит миллионами серебряных огоньков и уходит к горизонту и сливается с голубизной неба. И обдаёт вас тысячей весёлых быстрых брызг. Мокрое, серебристое, солёное счастье. Беги к нему, купайся в нём, будь с ним. Жаль, с собой не унести.
Она смотрела на монитор компьютера и серебристый ворох воспоминаний шелестящей фольгой обволакивал её, увлекал за собой, нёс куда-то. Куда-то, где вечное лето запуталось в горящей на солнце паутинке и осталось, осталось на весь год. Сонно жмурится детство, трёт кулачками глазки, капризничает, не хочет уходить. Ведь будет ещё столько всего интересного!.. Оставьте меня здесь. Я буду послушной. Не поверили. Забрали с собой во взрослую жизнь...
Субботнее утро бывает жизнерадостным даже в Германии, где жизнерадостны только воробьи весной. Всё.
Конечно, вы обрадуетесь ему даже здесь (в стольких километрах от жизни!), если в конце августа впервые выглянет солнышко. Небо утешили, утешили, ура! Оно перестало дуться и реветь, просветлело лицом и... улыбнулось. Наконец-то!
Оля подняла ролеты и открыла окно. Парк желал ей доброго утра, щебетал птицами, хвастался зелёными одёжками, блестел восторгом росы, обещал обязательно хороший день. Она поверила.
Они решили съездить в Ваннзее, один из районов Берлина, который представляет этот город совсем по-другому: природа, озёра и островки — островки отдыха в грохоте цивилизации. Вдохните полной грудью!
Погода действительно не баловала в этом году, и они уже давно не бывали здесь. А Оля любила эти места.
Когда-то давно их ещё в школе привезли сюда. Спецнемецкая школа. Обмен учениками. Их разместили в общежитии, которое располагалось в Ваннзее — район роскошных вилл по берегам озёр. Первая поездка за границу. Западная, представляете? Настоящая Западная Германия. И дома миллионеров вокруг. Пруд с лебедями, вот так просто перед домом. Живут же люди. А магазины, магазины, ярким хороводом проплывающие перед тобой. Такое вообще бывает? И красота природы, которая так идёт всплеску твоих эмоций, буйству твоих чувств. Этот уголок навсегда запомнился тебе тогда. И сейчас такое тёплое чувство, так тянет иногда сюда.
Вы оставляете машину почти у кромки воды и переезжаете на пароме на остров. Здесь живут павлины. Он так и называется — Павлиний остров. Ты просишь птиц показать всё их великолепие. И кто-то даже выполняет твою просьбу — роскошный хвост веером взметнулся на твоих фотках. Красиво.
Мокрая трава, впитавшая влагу с небес. Жаль, нельзя поваляться. Опять берег озера, вы уже на другой стороне. Скамеечка. Крис садится. Ты кладёшь голову ему на колени и погружаешься в свои мысли.
Её «школьный роман» продолжался 2 года: безмолвно, глазами. Тягостно, надрывно. Она закончила 8-й, он 9-й, он перешёл в выпускной класс и... ничего. Он молча смотрел на неё, она смотрела на него. Он старался бывать там, где бывает она, она была там, где он. Его окна напротив её окон, Малая Арнаутская, самая одесская Одесса, где, как говорил Остап Бендер, делается вся контрабанда. Её одесский дворик. Его одесский дворик в маленьком переулке на Лейтенанта Шмидта, куда выходили окна её дома. Кто придумал им такую близость, этой близости лишив? Так невозможно заставить себя забыть. Глядя в светящиеся глаза его окон, невозможно уйти, так и не пригубив этого. Но гордость... Ведь не могла же она, девочка, подойти к нему сама... Дорога в школу занимала 10 минут, и они шли, каждый по своей стороне улицы, украдкой бросая взгляды друг на друга. Кто первый не выдержит. Что оставили в её воспоминаниях эти годы? Муку.
Она уже давно начала встречаться с мальчиками, они все пытались произвести на неё впечатление: стихами, цветами, подарками, ездой на мотоцикле, новой кожаной курткой, билетами на рок-концерт, которые они доставали для неё. Она брала, шла, танцевала, целовалась, не отказывала себе в нормальной жизни, которую предлагает молодость. Но... душа рвалась к нему, хотела его. Почему же приходят другие? Ты загадываешь желание в Новогоднюю ночь, впрочем, как и в любую другую, ты загадываешь его, задувая свечи на дне рождения, где нет его, чтобы он был там. У тебя впереди ещё много дней рождения — жди, может быть, исполнится. Что у тебя хранится от него? Что есть у всей этой истории?
У тебя есть записка. «Оля, ты мне нравишься! Мальчик из 9-Б».
Ты нашла её в своей школьной сумке. Огрызок бумаги. Неровные буквы. Его до боли (в тетрадях посмотрела) почерк. Счастье, на пару мгновений сжавшее тебя в объятиях, счастье, на пару ночей лишившее тебя сна. Что же будет дальше? Ведь теперь-то наконец что-то произойдёт? Но не произошло ничего.
Наступил его выпускной вечер. Можно было прийти посмотреть всем. Многие так и сделали. Катя тянула тебя, но ты не пошла — нечего было надеть, совершенно нечего. Он привык видеть тебя в школьной форме, за этой безликостью хоть как-то можно было скрыть бедность. А так... Очень уж режет глаза, особенно по сравнению с нарядными одноклассниками. Я не пойду туда.
Что ты будешь делать дальше? Вот он и уходит из школы, и она остаётся для тебя без него ещё на один год. «Как ящик с аккордеоном, а музыку унесли...». Выпускной класс, ты будешь идти к своей медали, проводить комсомольские собрания, учить билеты, бегать на дискотеки, целоваться с нелюбимыми. Жить. Может быть, не видя его так часто... удастся...
Был июль, опять жаркий одесский июль с выгоревшей на солнце травой, с паром, идущим от раскалённого асфальта, с открытыми настежь окнами и музыкой лета, доносившейся из них, с навязчивой ватой тополиного пуха, снегом в июле застилавшим землю, с трепетом белья на верёвках во дворах. «Точим ножи!», «Принимаем бутылки!», «Молоко!». Жизнь одесских двориков. Жизнь.
Ты шла по переулку, незаметно бросая взгляд на заветные окна на втором этаже. Занавески сняты. Почему-то тебе стало не по себе. Ну что ты! Их просто постирали.
Ты увидела Костю. Он шёл прямо к тебе. Он остановился и... заговорил. Ты стояла, оглушённая, обмякшая, неживая, с бешено колотящимся сердцем, с обручем, сдавливающим виски. Пытаясь собрать себя и... услышать его.
— Оля. Я уезжаю в Израиль. Навсегда. Это уже решено. Сейчас мы едем в Москву оформлять документы. Ты поедешь со мной? Всё ещё можно сделать, тебя можно вписать, я говорил с родителями, если мы...
— Нет.
Это был их первый разговор.
Визжали тормоза машин на дороге. За угол завернул, звеня и громыхая, трамвай. Люди шли мимо вас, спеша по своим делам. Двое стояли в переулке. Долгожданная встреча. Первые слова. Запомни их. Не так часто в жизни удаётся поговорить с любимыми. Ты выбираешь себе очень специфических любимых. Ты очень редко пересекаешься с ними во времени и пространстве. И от встречи до встречи проходят дни, годы, десятилетия...
Июль бушевал вокруг вас, пытаясь втянуть в весёлый водоворот одесского лета, пытаясь рассказать, как хорошо может быть здесь в любви, в молодости, в лете, Вдвоём! Вы не слышали его.
Ты подставила лицо скупому немецкому солнцу. Ты приспособилась ловить его и забирать немного для себя. Осторожно, не спугните! Со звенящим щебетом вспорхнула из-за куста стайка птиц. Солнце спряталось. Ну вот, я же предупреждала...
Вы забронировали вчера отель и билеты. Ты полетишь через Вену. Кому звонить? С кем ещё кроме Кати ты можешь увидеться там? И холодящий душу ветерок пустоты... С кем же ты разговариваешь целыми днями здесь, бродя по берлинским улицам? Ведь ты вся «там». А что «там»? Увижу.
Надо завтра же поехать выбирать подарки для Кати, её мужа, маленькой Алисы, хотя она, наверное, не такая уже и маленькая. Надо спросить Катю размеры, рост. Подарок для... Да, это сложновато. Но ничего, выберу, обязательно что-нибудь придумаю.
Оля радовалась предстоящим походам по магазинам. С возрастом всё больше любишь дарить и всё меньше есть кому...
Началась новая рабочая неделя. И как-то всё было несложно, необременительно, всё получалось. Она носилась окрылённая, возбуждённая, скупала подарки, мечтала, представляла, планировала, предвкушала.
Сегодня на лекции они разбирали «Мёртвых душ» Гоголя. Образы и характеры Плюшкина, Манилова, Собакевича, Коробочки. Она была особенно воодушевлена, ей даже не мешали рамки чужого языка, казалось, что она говорит по-русски, и эти люди вокруг понимают её. И всё так гармонично, как никогда не было здесь. А скоро она будет «там». Где русские характеры и образы, пусть и не такие колоритные, как у Гоголя, но живые, близкие и родные, предстанут перед ней. Кого это ты имеешь в виду, представляя эту толпу, которая сбежится к трапу самолёта?
Подруга Таня, с которой вы жили в том самом дворе на Малой Арнаутской, с которой связывали долгие годы дружбы, детство в одесском дворике. Вы выросли, взрослая жизнь захлестнула ворохом проблем и бытовухи. Но вы часто приходили с ней вдвоём сюда, посидеть под состарившейся уже акацией, вдохнуть её пьянящий, по-прежнему молодой запах, вспомнить, как он волновал вас раньше. Соседи разъезжались или умирали, двор дряхлел и всё чаще терял своих старожилов и не мог привыкнуть к частой смене новых, и не запоминал их лица и тосковал по прошлому, у двора тоже было своё одесское детство, вам было о чём поговорить с ним. Он радовался вам, подвигал зелёную скамеечку, угощал белым наливом и кабаковыми семечками, по-стариковски светлел лицом, радовался, что не забыли. Потом вы поднимались, чтобы уйти, и он тускнел и горбился и неуклюже топтался на месте, покашливая, и наспех благословлял, и надеялся, робко заглядывая вам в глаза, что придёте ещё... Ведь придёте... да?
Таня в Америке. Ты в Германии. Она уехала на 2 года раньше тебя...
Почему немцы так смеются над Плюшкиным? Неужели они не смотрятся в зеркало? Неужели они не видят себя в нём и не понимают, что это трагично? Не отдавая ничего миру и людям в нём, человек медленно умирает, душа черствеет, усыхает, и вот её уже нет. Убогость скаредности, которая всё отвратительнее с годами. Неужели вы не видите тут себя, великая нация Гёте и Шиллера, экономно вдыхающая воздух, который пока ещё (пока!) не обложили налогом, почему же тогда экономно? — да по привычке... — Когда же вы будете жить? — Да мы уже давно живём.
Уроки окончены. Оля вышла на Potsdamer Platz. Современные здания выставочных центров стеклянной толпой теснились здесь, в их больших окнах отражалось бесцветное берлинское небо, раздумывающее, расплакаться или нет. Элегантный «Ритц», притаившаяся классика, в этой груде металла. Красив, красив и здесь!
Долгий путь. И опять «Литературное кафе». Почему ты всегда мечтала о встрече с кем-то именно здесь? Кто этот кто-то? Мужчина. Не из прошлого, оттуда здесь никого не встретишь. Настоящего у тебя нет. Будущее?
Ты хотела бы встретить здесь родную душу. Его, нашего, замечательного, живого, умного. С которым вы бы бродили вместе по немецким холодным улицам, кутаясь в своё тепло, делясь им друг с другом, отдавая, чтобы почувствовать, что ты жив и кому-то нужен. Что среди этой всеобщей замурованности, холодом бетона обнимающей тебя, ты поняла, что не боишься проявлять свои эмоции, показывать, что тебе весело, горячо, смешно, классно! Чтобы жизнь перестала делиться на «ту» и «эту». Чтобы она стала потрясающим моментом бытия. И наполнилась смыслом, смыслом быть нужной кому-то и дать эту нужность. Ему.
Он тоже давно здесь. Он тоже тосковал. Не мог найти ни себя, ни друзей, жил в душевности прошлого и комфортности настоящего. Ведь вы за этим оба приехали сюда? Так идите и спрячьтесь в стабильности своих домов и наслаждайтесь своим комфортом. Да и домов-то у вас нет — не нажили, хорошо хоть в состоянии снимать что-то приличное. Есть работа, это помогает держаться на плаву, как материально, так и морально. Есть путешествия, книги, звонки «туда», звонки «оттуда» (у тебя и их почти нет). А то, что поговорить не с кем, так это вы не туда ехали, дома надо было оставаться и не приставать со своими разговорами к Германии, ей некогда, она работает, время — деньги. Иди к психотерапевту, за деньги он тебя послушает, но не долго, ведь и другим тоже надо, вон сколько человек в приёмной сидит, а говорили, что здесь нет очередей — это за едой и одеждой нет, а за общением — так записывайтесь за пару месяцев вперёд, не вы одни...
А ты хотела встретить здесь, в «Литературном кафе», Его. С томиком Набокова в руках, с выплёскивающейся наружу тоской русской ностальгии, погрязшей в череде правильных немецких будней, здесь, на улице Фазанов, где издавна селились наши эмигранты. Кто он? Русский? Украинец? Еврей? Он — Наш! И он обязательно поймёт тебя. Вы будете говорить, говорить, говорить, и ты будешь удивляться звуку своего голоса, терзающего немецкую тишину.
Пусть в Нём будет академичность Питера, его культура и уровень, яркая колоритность и остроумие Одессы, душевность Западной Украины, амбиции Москвы, пусть он будет интересен тебе! И побольше точек соприкосновения: литература, города, события, люди. И вот уже ощущение духовной близости, которое не приходило годами, которого ты напрасно искала здесь...
Оля очнулась от своих мечтаний. «Литературное кафе» жило своей жизнью, за столиками сидели люди, оживлённо беседовали друг с другом, и ни у кого из них не было русского Набокова в руках.
Темнеет. Действительно пора идти домой. Не злоупотребляй лояльностью своего мужа. Он ждёт тебя и не решается звонить, хотя знает, что работа твоя закончилась ещё давно днём. Он видит, что ты
несчастлива, но не знает, как помочь, и страдает сам. Он пытается что-то понять и в чём-то разобраться, но вы говорите на разных языках в прямом и переносном смысле, и каждый из вас так и остался в своей жизни. «Ты не даёшь себе помочь», — сказал Крис. Возможно, он прав.
Он даже ходил на твои лекции по Достоевскому и Толстому, пил водку, прислушиваясь к своему внутреннему «я»: не откроются ли там новые грани? Это не смешно, на самом деле.
Эти двое так и продолжали стоять в переулке, жадно пожирая глазами друг друга, шалея от возможности наконец-то разглядеть человека напротив, не украдкой, а так, открыто увидеть её, его лицо перед собой. И как красиво это лицо!
— Когда ты уезжаешь?
— Послезавтра я улетаю в Москву. Когда вернусь, будут ещё 2 недели до отъезда.
Она улыбнулась.
— Да у нас ещё полно времени.
— Я буду ждать тебя у Музкомедии в 8 вечера. Ты сможешь?
— Да, я буду там.
За время, оставшееся до 8 вечера, надо успеть сделать многое: где-то достать платье (где?), помыть голову (в «условиях одесских двориков» это не так-то просто и быстро), привести всё остальное в безупречный порядок. Горячка свидания в 16 лет. Помните?
Оно прошло как в тумане. Она волновалась. Он волновался. Они гуляли по Французскому бульвару, украдкой (по привычке) поглядывая друг на друга, присматриваясь друг к другу. Осторожно перебирая темы для разговора, пробуя то ту, то эту. Спасением была объединяющая вас школа — безопасной темой выпрыгивающая из колоды карт-тем. И вы обсуждали вечера, собрания, учителей и предметы. У него это всё уже позади. И не только это. Но и ваша улица, город и ты, так и не ставшая настоящим, спешишь в коллекцию «одесского прошлого». Почему так? Но об этом спрашивать нельзя. А что можно? Почему он уезжает? Но вы избегаете говорить и об этом...
Французский вывел вас к твоей любимой Базе отдыха моряков, где вы так часто гуляли вдвоём с Катей, мечтали и говорили обо всём на свете, и, конечно, о Нём. Теперь вы здесь вдвоём с Ним, и деревья и цветы, уже наслышанные о твоей любви, с любопытством разглядывают этого худенького мальчишку, предмет твоих грёз, идущего сегодня рядом с тобой. Они радовались за тебя. А ведь Катя ещё ничего не знает!
Вы сели на скамейку, и оба замолчали. Вот он совсем рядом. И эта близость без близости сводила тебя с ума. Он взял твою руку, склонился над ней, стал целовать. Звёзды сыпались с небес тебе на голову, на этот парк, на эту землю. И больше не было ничего вокруг, кроме этого бешеного звездопада. Только счастье его прикосновения.
— Прошу тебя, поехали со мной. Всё ещё можно устроить. Документы...
Она прервала его поцелуем.
Оле показалось, что это первый поцелуй в её жизни. Первого она не помнила. Их было много и до, и после. Что же сейчас? «Откуда такая нежность? Не первые эти губы...».
— Я не поеду в Израиль, Костя. Мне нечего там делать. Я не оставлю Одессу. Никогда.
До его отъезда в Москву им не удалось увидеться, родители собирались, и он должен был помогать им. Телефонов тогда ещё не было, для одесских двориков это было невиданной роскошью. Он пообещал прийти, как только вернётся.
Она ждала. Вкус его губ, вкус их первого свидания — она была как в бреду. Уже знали мама и Катя. Все тревожились за её состояние, пытались как-то отвлечь — напрасные попытки. Жизнь вокруг перестала существовать.
Она ждала его возвращения. Чтобы потом проводить уже навсегда. Когда уезжали тогда, то думали, что навсегда, было другое время, и те, кто оставался, тоже так думали.
«Нет, этого не может быть, — шептала она себе ночью, лёжа в постели. — Обрести, почувствовать, пригубить и сразу отдать, потерять». И пьянящий вкус его губ, и 16 лет, и мир рушится в бездну, увлекая тебя за собой. И хочется, и не хочется жить... Когда же он приезжает?
Он вернулся. И были 2 недели. Когда вы оба дышали и не могли надышаться. Любили обжигающе горячо, зная, что совсем скоро это закончится, и надо успеть за один день, за один миг пережить всё, чтобы потом на пепелище подбирать хотя бы эти сладкие воспоминания. Ты будешь вызывать их вновь и вновь в горькой тесноте одиночества с другими.
А пока ты открывала для себя чудо свидания с любимым человеком. Они запоминаются биением сердца и трепетом ресниц, счастьем запаха и счастьем прикосновения, и болью расставания, и его тоже. Потому что насытиться этим невозможно и выпить залпом тоже, а времени так мало.
Вы встречались на вашем углу в 7-8 вечера. И уже с утра, с первых секунд пробуждения ты начинала ждать этого часа. И время так медленно шло, что ты шептала стрелкам: «Ну, пожалуйста, быстрее!». И шла к Кате или Тане, чтобы взять что-то из одежды на вечер, и рассказать о вчерашнем, и поговорить о Нём, ты так хотела говорить о Нём со всеми, и чтобы они расспрашивали, какой он. Какой он, Оля? Не знаю. Слишком много любви. Я ничего не могу анализировать. Потом. Потом у меня будет достаточно времени для этого. Хотя это уже будет никому не нужно. А пока это какой-то фейерверк... И я только хочу целоваться...
Вы встречались на углу, брали машину и ехали к нему на дачу. Родители были заняты сборами и не мешали вам, он взял у них ключи. И вечера были ваши. Небольшой летний домик на Даче Ковалевского. Неухоженный и запущенный, но что вам до того? Да и он был уже давно продан. И вы проводили там последние дни. Новые хозяева грозились снести эту старую рухлядь и построить в этом престижном (а со временем ещё больше) районе что-то чрезвычайно «отвечающее современным требованиям». Костя с болью рассказывал об этом. А дом грустно прислушивался, подслеповато щурился окошками, задумчиво скрипел крыльцом и шумно вздыхал: «Значит, так надо. Отжил уже своё». И давал приют влюблённым и радовался, что в последние свои дни ещё оказался кому-то так сильно нужным, и слушал их историю любви, короткая такая история была...
Костя приносил с собой креплёное вино. Его сладковатый вишнёво-малиновый вкус, наверное, сейчас ты не смогла бы выпить и глотка этого напитка. Развращённое гурманство «Шато» и «Вдов Клико» — эстетство зрелости. Что ж, это нормально. Всё хорошо для своего возраста. Неправильно было бы наоборот. Слава Богу. Но, но...
Вино одесских дач, пахнущих акацией вечеров, как начало молодости, любви и новых ощущений. Оно моментально пьянило, но так же быстро и отпускало. Вы разговаривали. Он строил какие-то планы. Как через год, когда ты окончишь школу, ты приедешь к нему и уже не надо будет расставаться. Как вы оба получите прекрасное образование и будете работать в Европе или Америке и соберёте денег, вернётесь в Одессу и купите свой дом.
Вы пили дальше, и всё это казалось уже не таким нереальным, а вполне осуществимым. Ты смеялась. Вино смешило тебя. Костик смешил тебя.
А потом вы переходили из веранды в комнату и сцеплялись в каком-то отчаянном, жадном объятии и падали на диван. И не могли оторваться друг от друга. И дикий жар от его прикосновений и безумство неутолённого желания, и ад этого безумства. Ты хотела его. Но что-то не давало тебе переступить последнюю черту. Ты боялась. Просто боялась первого раза? Да, и это тоже. Но... не только. Тебе казалось, что тогда ты не выдержишь его отъезда, он заберёт с собой частичку тебя. И жить будет ещё больнее и сложнее, а жить надо. Ты не хотела так становиться взрослой. Боли и так было уже слишком много. Не прибавляй себе ещё боль взрослой жизни. Ещё успеется. Сделай это с тем, кто будет рядом, окружит заботой и вниманием, подстрахует ими тебя. Что это за расчётливость в 16 лет? Не верю, ты просто маленькая трусиха. Может быть...
Он не смел настаивать. Но и не мог перестать целовать и прикасаться. И ты тоже. И так вы доводили друг друга до исступления. Иногда он отскакивал от тебя и выходил на воздух, судорожно курил, допивал вино, умывался холодной водой, чтобы потом опять вернуться к тебе и продолжить эту муку ласк и поцелуев и попытаться продвинуться ещё на шаг — расстегнуть кофточку, дотронуться до кружева белья, спустить бретельки, ощутить твой трепет, твоё возбуждение. Твои отчаянные попытки оставить на себе что-нибудь из одежды. Его руки на твоём теле, его руки везде. Боже мой, ты летишь куда-то в бездну. Что это? Тепло разлилось внизу живота и мягкими волнами пошло по всему телу. Какое-то необыкновенно острое чувственное ощущение выплёскивалось оттуда и сантиметр за сантиметром преображало всё на своём пути. Из эпицентра эйфории неслись сигналы по всему телу, и оно сладко-судорожно сжималось, инстинктивно пытаясь удержать и продлить это ни с чем не сравнимое удовольствие. И твой крик, непроизвольно сорвавшийся с губ. Потом всё прошло. Отголоски счастья по-прежнему заставляли вздрагивать тебя, но уже всё закончилось.
Оля резко села на кровати. Что это было? Костя нежно гладил её, пытаясь разглядеть в льющемся из окна свете фонаря. Она стала спешно натягивать на себя одежду и забилась в угол.
— Включи свет!
Он зажёг свет. Она сидела испуганная, с широко раскрытыми глазами.
— Что это было?
— Ты никогда раньше этого не испытывала?
— Нет.
Он смущённо улыбнулся.
— Я рад, что был хоть как-то причастен к этому.
— Я стала взрослой?
— Ну, чтобы стать взрослой, должно произойти ещё многое. Ты анатомию в прошлом году в школе изучала?
Оля улыбнулась.
Костя вздохнул. «Я уеду и появится тот, с кем будет всё, рано или поздно. Жаль, что это не я».
Были, сколько же их было потом. И их обширные программы и опыт питали твой опыт и твою чувственность. Но ведь эти первые в твоей жизни ощущения забыть невозможно, и ещё долго самым сильным возбуждением для тебя будут воспоминания о том первом разе, и ласке любимых рук, и ответе твоего тела на эти ласки.
Домой вы ехали оба притихшие, почему-то избегающие прикосновений. Он проводил тебя до двора.
— Спасибо! До завтра! — шепнула ты.
Ты уже отошла, когда он окликнул тебя.
— Оля! Маме не обязательно говорить о своих новых ощущениях. Я просто хочу, чтобы тебя отпустили завтра... и...
— Как ты можешь! Ты что, считаешь меня маленькой дурочкой?
— Нет, не дурочкой... Но... может быть... всё-таки ещё не совсем взрослой.
Мама видела, конечно же, видела, что творится с тобой. И, слава Богу, не мешала. Она знала, что очень скоро наступит время, когда тебе будет нужна её поддержка и участие, и разговоры. А сейчас, сейчас нужно дать тебе насладиться этим, почувствовать это. Она доверяет тебе, ты не наделаешь глупостей. Она не говорила банальностей, что на нём свет клином не сошёлся, что у тебя будут ещё сотни таких как он. Сотни будут, его не будет. И вообще, ты в кои-то веки живёшь в настоящем, а не в прошлом и не в будущем. Знаете, какая любовь в 16 лет? Это когда несмотря ни на что ты истерически хочешь быть счастлива, и именно с ним, и во что бы то ни стало!
Когда вы были на даче, ты ставила будильник на 22:15. В 23 ч нужно было быть дома. Железно. Ты никогда не опаздывала. И эта противная трель неумолимого будильника возвещала конец счастья на сегодня, заставляла тебя отклеиться от него, натягивать в темноте одежду, поправлять волосы, выходить в вечер, тащиться к дороге, останавливать машину, и уже в ней опять прижиматься к любимому и выжимать из себя и него последние сладкие капли этого свидания.
Ты приходила в одиннадцать и прятала свои полубезумные глаза и старалась дышать в себя, чтобы мама не почувствовала запах вина, и проскальзывала в ванную. Ты разглядывала себя в зеркале. Как ты изменилась! Распухшие от поцелуев губы, синие, онемевшие, истерическое счастье в глазах, промокшее от страсти бельё, увеличившаяся грудь — ты вся переполненная своим чувством, чувственная и чувствующая. Возбуждённая и удовлетворённая. На сегодня. Всё.
Две недели прошли. И правда, ведь они должны же были когда-то кончиться. Вы договорились, что ты не пойдёшь провожать на вокзал. Ты так решила. Он записал твой адрес и номер телефона Катиной соседки. Оставил тебе свою фотографию. «Я вернусь. И обязательно заберу тебя. Заканчивай школу. Я вернусь. Всё будет хорошо».
Настал день его отъезда. Ты поставила перед собой часы и тупо смотрела на циферблат. Больше ты ничего делать не могла. В 12:40 поезд увозил его. Ты наблюдала за стрелками. Мама нашла тебя на диванчике в твоей комнате. Она плакала вместе с тобой. «Девочка моя! Я и не знала, что всё так серьёзно. Крепись, ты же сильная. Ты сможешь. Ты переживёшь. Я рядом».
— Да, мама.
— Но ты однозначно решила, что не поедешь туда? Подумай, твоё будущее. Ты же видишь, как мы живём.
— Ничего, мама, проживём. Ты у меня есть, я есть у тебя. Всё будет хорошо, мы справимся.
12:45. Сердце отозвалось холодком в груди. Вот и всё. Жизнь немного поиграла с тобой в любовь и побежала дальше, хотя ты охотно пообщалась бы с ней ещё, но вот ты уже растерянно стоишь среди разложенных кукол и посудки и понимаешь, что в общем-то нелепо так стоять дальше, потому что неизвестно, забежит ли эта неуловимая гостья ещё. Но надо на всякий случай ждать и не прятать гостинцы, чтобы её всегда можно было задобрить...
Дальше. Что там было у тебя дальше?
Выпускной класс закружил хороводом забот-борьбы-оценок-звонков-вопросов-ответов-переживаний.
Но вот поседевший от преждевременных забот зимы ноябрь сунул в твой синий почтовый ящик беленькую облатку счастья — письмецо... Оно приятно хрустнуло в твоих окоченевших руках. Израильский штамп. Где сердце? Почему ему опять удалось достичь уровня удалённых гланд? Верни его назад, тебе ещё надо пройти пару шагов до квартиры, делать это, давясь внутренностями, неудобно.
Излишне говорить, что письма твоих предыдущих и настоящих кавалеров из армии из горячих и слегка подогретых точек страны не повергали тебя в такой трепет. Ну что ж, здесь всё, как в первый раз. Теперь вот первое письмо. Вначале было слово.
Он писал о том, что пытается жить, получается не всегда. Учит язык и ходит на курсы по подготовке к поступлению в политехнический университет. Они снимают квартиру. Она лучше, чем была у них в Одессе, но по здешним меркам — убого. Очень жарко. Дует горячий ветер Хасиф. Мы никому не нужны. Нигде. Это было ошибкой, что они уехали. Он много думал о ней. В его жизни ещё не было ничего подобного. Были девушки, была близость без любви. И вот пришло в жизнь что-то Настоящее, и его сразу прервали разлукой. Он благодарен ей за те 2 недели, он помнит каждый их вечер. Помнит ли она? Как там школа?
И действительно, как там школа? Она уже не так хороша без него. Спортивная площадка перестала магнитом тянуть тебя ко всем выходящим на неё окнам. Из столовой убрали счастливую случайность встречи, а из актового зала — возможность вечера (а вдруг, дискотека?). Всё очень прозаично. Учёба. Вы стали в школе старшими, и кого же интересуют младшие классы? Надо бы поскорее забрать свою медаль, и вперёд, во взрослую жизнь. Любви нет. Её не будет и там, но ты об этом ещё не знаешь, и нечего тебя разочаровывать уже сейчас. Особенно когда ты вся готовая к ней стоишь на каблуках и в платье на заветном перекрёстке с письмом в руках. Жизнь, подняв воротник, пробегает мимо.
Больше писем не было. Синий ящик не выдал запечатанного в конверте счастья. И ты стала привыкать жить так.
Его звонок через полгода. Катя стремглав летела к тебе, и вы обе летели назад к её соседке в квартиру, где притаилось чудо цивилизации — телефон: он умел невозможное — доносить звуки любимого голоса. Они скребли твою начинающую было заживать душу. Ишь, чего придумала!
Как он? Как ты? Сумбурный какой-то разговор. Но ты почувствовала, что жизнь налаживается. По крайней мере, у него. И тебя в ней нет. И между вами много сотен километров, и море, и пустыня, и люди, и время. И есть заботы сегодняшнего дня, которые никуда не деть. И очень трудно жить с незаживающей раной в сердце. И надо брести к своей медали, ведь она нужна, чтобы чего-то добиться «здесь». Ведь ты выбрала «здесь». А любовь — «там». А потом ты будешь «там», а где будет любовь? Что же это вы с ней опять разминулись?
Университет встретил заботами уже взрослой жизни. Как много всего нового и интересного!
Он больше не звонил. Писем тоже не было. Но ты бежала к телевизору и делала звук громче, когда передавали новости из Израиля. А передавали их часто. Там шла война. И сердце сжималось, когда показывали молодых ребят в военной форме. Это потом уже как-то все привыкнут, что конфликт там вечный, и перестанут бросаться звонить родственникам и друзьям после каждого сообщения о взрыве. Тогда было по-другому. Страшно. Особенно, если звонить некуда. И ты с тревогой прислушиваешься к голосу диктора, ах, слава Богу, это не тот город. А вот и тот, нет, рядом с ним. Когда же это кончится? Никогда. И опять сообщения о терактах на улицах не для всех святого Иерусалима, Тель-Авива, Ашдода и Хайфы, да, и её тоже. Автобусы, метро, кафе, стадионы. Там люди, там мог быть и он. Это страшно. Они не виноваты. И эта горячая точка планеты огнём обжигала твоё сердце, болью жила в нём.
И ты молилась за него в своей православной церкви и просила Того, кто един для всех, сохранить жизнь твоему любимому и ещё чьим-то любимым разных вер и национальностей, которые оказались там, где так горячо и страшно, и невозможно жить. Сохрани им жизнь, пожалуйста, ведь Ты же всё можешь...
Шли годы. Ты училась, встречалась с мальчишками, в общем, жила. Весёлые университетские компании, споры о смысле жизни до хрипоты и до рассвета, песни под гитару, вино одесских дач, чьи-то глаза напротив, а наутро синие от поцелуев губы и счастье в глазах.
Ты перестала упиваться своим надрывом, пронзительно ждать чего-то, кидаться к телевизору. Конечно, хорошо бы влюбиться, чтобы окончательно перестать оглядываться назад, чтобы зажить настоящим, а не прошлым. Любовь даёт ощущение растворения в прелести момента, вот этого конкретного, и следующего, и последующего. И ты отключаешь голову. И «голова до прелести пуста оттого, что сердце слишком полно». Но этого нет. Смена романов и их участвующих лиц развлекает тебя как забавная игра, но вот уже и надоело... давайте посмотрим следующего участника...
Как-то всё не трогает. А трогают воспоминания. Тебе хорошо, когда ты с ними одна и никого нет рядом. Только сумерки твоей спальни, похожие на сумерки той старой дачи. Только нет его рук, но есть твои руки... И пошёл оргазм гулять по закоулкам тела и жарко шептать что-то смущённым родинкам. О чём это ты? Да я всё о своём, о женском...
В твоей жизни появился Валера, очень положительный и порядочный, заботливый и внимательный. И все говорили, что вы — прекрасная пара. Он окончил медицинский институт, работал врачом и очень хорошо реализовался в этой профессии. Ты заканчивала университет. Он был лучше многих и вызывал у тебя хоть какие-то эмоции. Очевидно, ты посчитала это основанием, основанием для чего?.. И все вокруг наседают с вопросом: когда же? И он так влюблён и заботлив, и тебе, вроде, не так уж скучно...
Он снял квартиру, и ты решилась попробовать пожить вместе. Оказалось, что это не так уж страшно, если рядом нормальный человек. И даже приятно, когда ты возвращаешься из университета, а тебя ждут, и на твоём рабочем столе этой весной всегда свежие подснежники в глиняном кувшинчике. Приятно, уютно, мило. С твоей стороны любви нет, с твоей стороны есть ощущение покоя и твоего комфорта в этом покое, ты не горишь и не мёрзнешь, ты горда и благоразумна и всегда на уровне, ты уютно покачиваешься на тёплых волнах его любви, тебе просто хорошо, не «остро-дико-безумно» хорошо, а просто... Но, видно, ты не создана для этого.
Ты набирала на компьютере дипломную работу, Валера что-то делал на кухне, кошка пыталась улечься на исписанные листы бумаги, ты мягко отстранила её. Телефонный звонок. Ты даже не сразу узнала Катин голос, он дрожал от волнения.
— Оля! Костик в Одессе!
И, как в тот душный июльский вечер, вдруг сразу стало невозможно дышать. Она сбросила кошку со стола, схватив трубку, вышла на балкон.
— Ты говорила с ним?
— Да. Он только приехал и сразу позвонил тёте Ларисе, к счастью, телефон у неё тот же, что и 5 лет назад. Он спрашивал, как можно увидеть тебя. Я не стала рассказывать о Валере, не посоветовавшись с тобой.
— Молодец, правильно. Что ты сказала?
— Что ты сейчас живёшь по другому адресу и там нет телефона. Он оставил номер родственников, у которых остановился. Он просил, как только ты сможешь.
— Спасибо, Катюша.
Оля уже записывала телефон на дипломной работе. Потом плотно прикрыла дверь в спальню.
— Будьте добры, можно Костю к телефону?
— Когда мы увидимся?
— Сейчас.
Она сказала Валере, что ей надо срочно съездить к маме, и она останется там на ночь.
Надеюсь, он не поедет к маме проверять? Впрочем, всё равно.
Костя ждал её у школы, она сама предложила встретиться там. Очень символично.
С Валерой они жили на Таирова, и никогда ещё дорога в центр не казалась такой бесконечной. Ей казалось, что такси еле ползёт по вечернему успокаивающемуся городу. Она то пыталась рассмотреть себя в переднее зеркало машины, то доставала из сумки маленькое зеркальце и лихорадочно что-то поправляла, глядясь в него. Результаты не удовлетворяли её.
Вокзал. Их угол, где она жила, вот и его переулок. Ну же! Вот и школа. Он прохаживался у ворот. Она улыбнулась зеркалу и толкнула дверцу.
Он держал её в своих объятиях. А жаль, что сумерки. Так хотелось всмотреться в каждую чёрточку этого лица.
Ресторан «Воронцов» на Дерибасовской. Костя напротив. Мягкий свет лампы на их столике. Тепло коньяка, привычной радостью разлившееся внутри.
— Как ты?
Он учился в политехническом университете, параллельно подрабатывал в фирме, занимался компьютерными программами. В следующем году надо будет искать постоянную работу, надеется, проблем не будет, специальность перспективная. С языком тоже проблем нет, освоил. Всё нормально.
— А ты, конечно, тянешь на красный диплом?
— Конечно.
— Ты всегда была перфекционисткой. Замужем?
— Нет. Женат?
— Нет.
— Счастлив?
— Нет. Ты себе просто не представляешь, каково это, быть там. Возможность счастья в нашем понимании этого слова исключена в принципе. И самое страшное, что привыкаешь жить так.
— Ты не думал что-то изменить, вернуться в конце концов?
— Нет. И здесь я уже не смогу жить.
— Я не понимаю тебя.
Ты поймёшь его через много лет, когда сама окажешься в подобной ситуации. Оторвавшись от родной почвы, не сможешь прижиться там, не сумеешь стать счастливой, даже правильно и красиво организовав свою жизнь. Но и вернуться не сможешь. В беззаконие и произвол, в несправедливость, в грязь, в нищету, в бытовуху.
Контраст есть, контраст разителен. Его можно не чувствовать, тихо живя здесь, не будучи отравленным сравнением, сравнением всех без исключения областей жизни, но увидев, что может быть по-другому, невозможно вернуться и биться головой об стенку здесь. И чем мы с нашей потрясающей, тонкой и многогранной душой заслужили всё это? И кому нужна эта душа там? И нет не только счастья, но и покоя. Потому что жизнь всё равно здесь, и к ней инстинктивно тянешься, а там что? Кормушка. Но попробуйте прожить без еды. Ненадолго хватит. Ты не права! Не только кормушка. Там есть возможность достойного существования честного человека. Ведь это так важно! Тебе не нужно лезть в политику, воровать, кидать, подставлять, предавать, врать, чтобы удержаться в этой жизни. Тебе достаточно работать по специальности. Разница, на мой взгляд, слишком существенна.
Они спорили. Спорили друг с другом, вдруг схватившись за эту тему, с жаром, горячо, избегая разговоров о самих себе... И она не решалась спросить, насколько он приехал, и куда они пойдут, выйдя из «Воронцова» в ночь, и будет ли вообще эта ночь. Ночь с ним. И они говорили о государственных системах и социальной защите, и справедливости, и несправедливости. Что произошло? Они так изменились, повзрослели, вступили в новую жизнь, каждый в свою, и захотели остаться каждый в своей.
Она почувствовала, что он стал другим. И пусть он искренне клялся в любви к Одессе и с жадностью говорил по-русски, и был рад, что здесь, но Одесса отпустила его, и он уже не сможет быть здесь. Его выбор сделан. Оля понимала, что так лучше для него. Всё в порядке. Он будет расти там, он будет там. И ей будет больно, бесконечно больно вновь провожать его. Зачем ты уже сейчас отравляешь себе вечер мыслями об этом? Но как он бесконечно дорог мне, как дорога мне эта встреча... Я пью её по капелькам, я запоминаю её по стежкам, которыми выткан этот вечер.
Костя напротив. И это не сон. Ворот его рубашки расстёгнут, и ты мысленно расстёгиваешь её дальше. Ты силишься вызвать из тех детских воспоминаний самые сладкие — его тело в полумраке комнаты, прижимающееся к тебе, так точно чувствующее тебя, родное тело. Близости, как хочется настоящей близости с ним, почувствовать себя с ним одним целым, а потом уже можно и отпускать. Боже мой, сколько же потом информации будет у тела, сколько памяти у души — будем ворошить, будет чем заняться.
И вдруг его вопрос:
— А ты счастлива?
— Ты задаёшь вопросы, которые мы давно перестали задавать себе, не то что друг другу.
— А раньше задавали.
— Костя, за это время многое изменилось и здесь.
— Так всё-таки?
— Я скоро защищу диплом, он будет красного цвета. Я живу с человеком, который меня любит.
— Ты любишь его?
— Не мучай меня. Я не была бы здесь, сейчас, за полночь с тобой, если бы я была счастлива.
— Я могу забрать тебя на эту ночь?
— Ты уже забрал.
— Дома проблем не будет?
— Это же не твои проблемы.
— Не говори так. Я не хочу что-то разрушить своим приездом.
Она молчала. Он просто такой же, как все. Он просто мужчина. Не понимающий, что уже давно всё разрушил и отъездом, и приездом, и тем, что последует. Но разрушил в её жизни, не в своей, поэтому он ничего не чувствует. Вероятно, в данный момент он просто хочет её, надо помочь ему с организацией... Но зачем эти его слова и оговорки, зачем он страхует себя, зачем даёт ей возможность уйти и сказать дома о затянувшейся «встрече выпускников». И будет всё пристойно.
А завтра они, вероятно, будут чинно гулять по городу, и она покажет ему, что изменилось за эти годы, и познакомит с Валерой, и они вместе будут пить водку в каком-то ресторане и говорить о любви к этому городу. Неужели эта пошлость возможна? Нет уж... Ларисе Дмитриевне нужна «Ласточка»...
В «Воронцове» закрывали. Они вышли на Дерибасовскую и направились к Советской Армии, там быстрее можно было остановить машину. Она не думала о том, куда они едут, ей было всё равно.
— Пролетарский бульвар. Отель «Магнолия», — сказал Костя.
Таксист как-то криво ухмыльнулся слову «отель», и ей стало гадко на душе. Она прижалась к Костику, он стал целовать её.
— Ты там живёшь?
— Нет. Я остановился у родственников, единственных, которые ещё остались здесь. Но я узнал, что в «Магнолии» сдают приличные номера посуточно. Я проверил. Тебе понравится.
Она отметила про себя, что он был уверен, что она поедет с ним. Костик попросил остановить у дома родственников, вышел на пару минут и вернулся с пакетом. Она приблизительно подозревала, что там. Надо же, всё продумал. Время ночных супермаркетов ещё не наступило.
Французский подрагивал под ними своими кирпичиками. Любимый мужчина сжимал её в своих объятиях, а она чувствовала, что летит в какую-то пропасть и делает это совершенно осознанно. И это конец не потому, что узнает другой, а потому что она сама так для себя решила. Очевидно, она ждала этого.
Они стояли у стойки администрации «Магнолии». Яркий свет бил в глаза. Была какая-то заминка с номерами. Администратор насмешливо оглядывал её. Костик заметно нервничал, пакет неуверенно притих у его ног.
— Я же бронировал люкс.
— Извините, уже начался сезон, ничего не могу сделать, вы пришли очень поздно. Есть только обычные номера. А паспорт у девушки имеется?
Оля устало посмотрела в глаза администратору. Костик уже совал ему зелёную бумажку, а тот демонстративно закатывал глаза:
— Но люксов всё равно нет!
— Оставь, Костя! Давай возьмём обычный номер.
— Мы можем поехать дальше. Рядом «Юность», «Виктория». Я не знал, что «у вас» всё так сложно. Я хотел у моря. Днём на рецепции был другой человек, мне обещали...
— «У нас» действительно не всё так просто. Не будем кружить по городу в бесполезных поисках. Бери ключи, идём!
Костя молчал. Администратор с любопытством разглядывал их.
— Не думайте, что без паспортов вас где-нибудь ещё так просто возьмут.
Костик достал свой израильский паспорт. Администратор брезгливо поворошил его.
— А штамп о браке с этой гражданкой у вас тоже в этом... м... паспорте?
Оля почувствовала горечь во рту. Наконец, после хорошо слышного шелеста денег вопрос уладился, и они стали подниматься в свой номер.
— Прости, пожалуйста, прости за всё это. Но, наверное, ни в одной стране мира... Как вы здесь живёте? Это же полное бесправие.
— Ты что за эти 5 лет вообще всё забыл? Забыл, как сам жил здесь? Во всём этом? Что ты строишь из себя иностранца из правового государства? Ну пожалей ещё нас! Вы-вы! Какое у тебя чёткое разграничение на «мы» и «вы». Давно это?
— Успокойся, пожалуйста. Мы ведь не за тем сюда пришли, чтобы ссориться или спорить.
Он стал открывать ключом дверь, она не поддавалась. Он пробовал несколько раз, потом она.
— Придётся спускаться за этим идиотом.
— Он уже спит. Поэтому приготовь ещё пару долларов за то, что разбудил его. И дай мне пакет.
Она достала бутылку Hennessy.
— Можно?
— Конечно.
Она устало присела на корточки рядом с дверью. Он открыл бутылку и протянул ей. Она сделала глоток.
— Там ещё французский шоколад и потрясающие израильские апельсины.
И вдруг она рассмеялась. Представила, как они будут чистить апельсины здесь, сидя на полу у своего оплаченного номера.
— Иди, иди за этим идиотом. Я не хочу отдаваться тебе в первый раз на полу в коридоре среди апельсиновых шкурок. Надо по крайней мере оказаться по ту сторону двери.
И тут он бросился к ней и стал целовать губы, глаза, волосы.
— Родная моя! Как я ждал тебя...
— Ты — ждал?!
Он осёкся. Поднялся, сделав глоток из бутылки, отдал ей и пошёл вниз.
Она сидела в коридоре. Какая-то дикая усталость охватила её. Она понимала, что нужно встать и спрятать бутылку в пакет, чтобы администратор не застал её в таком виде, но не могла шелохнуться. Костя здесь! Костя в Одессе! Они в конце концов вскроют эту проклятую дверь и тогда... тогда они окажутся в номере вдвоём, в той желанной близости друг от друга.
Она вспоминала школу, как задыхалась и дрожала, оказавшись вместе с ним в одной аудитории, столовой, актовом зале, как желанна и в то же время мучительна была эта близость, и как... не было её.
И слабая, больная любовью, ты тащишься к очередному окну, будь то окно, выходящее на школьную площадку или двор, или окно твоей комнаты, за которым — неизбежность окон его чёрствого дома, который спрятал его от тебя. Он заходит в подъезд, и вот его уже нет, а дом равнодушно смотрит на тебя. «Гаси в своих окнах свет, девочка, пора спать, завтра начнём сначала».
Голоса на лестнице. Недовольный администратора и настойчивый Кости. Она поднялась. Они долго ковырялись с дверью, наконец она поддалась уговорам какого-то другого, не того, что им дали сначала, ключа. Администратор язвительно пожелал им спокойной ночи.
Они вошли. Хорошо, что она выпила до этого коньяка, иначе вид этого номера доконал бы её. А так было всё равно. Костик в смущении остановился, потом бросился открывать окна, чтобы впустить в эту богадельню воздух. Верхний свет жужжал и щёлкал, лампа у кровати вообще не работала.
— Выключи его, ради Бога. Хватит света фонарей с улицы.
— Но я хотел видеть тебя.
— Тогда тебе придётся ждать утра.
Она первым делом пошла в так называемую ванную, проверить, есть ли хоть какая-то вода. Из крана с омерзительным фырканьем вырвалась струя. Холодная. Хорошо, хоть так. Она боялась, что вообще никакой не будет. Ведь ночь (логика железная!). Наверное, это уже Костик не понял бы, времени достаточно прошло после его отъезда... Она сразу стала под душ и потом, завернувшись в какое-то жалкое полотенце «из номеров», пришла к нему. Он обнял её и прижал к себе.
— Коньяк? Шоколад? Апельсины?
— Потом.
Он оценил эту ее фразу.
— Там хоть два полотенца?
— Да, но второе с дырками и короче.
Она ждала его. Опять ждала. Опять окно. Убери трагизм, он рядом! Он в кои-то веки рядом с тобой. Неважно, что будет завтра, важно, что будет сейчас. Очень важно. Она сбросила с себя полотенце. Ночной ветерок слегка обдувал её. Она почувствовала его горячие руки на своей талии. Он прижался к ней всем телом сзади, поцеловал в затылок и развернул к себе. Его руки прикоснулись к ней... и... как будто к заветной двери вдруг подошёл ключик. Как он чувствовал её, как делал всё, как она хотела. Всё, как представляла себе много-много раз одна или с другими. Источник возбуждения в мыслях слился с конкретным человеком в реальности. Она даже не думала, что так бывает.
А ещё, знаете, когда много раз что-то представляешь себе, к чему-то готовишься, делаешь на него ставку душой — оно обычно разочаровывает, оказывается жалким и незаметным, и тебе неловко за столь пафосный настрой. Но тут! Это превзошло ожидания маленькой девочки из сумерек дачи, у которой был достаточно длительный период секса без любви, и она уже думала, что так в принципе и должно быть. Но тут в тёмную комнату внесли свечу. И свет любви озарил их тела и благословил каждое движение, поэтому и стало совершенно особенным то, что казалось банально-обычным, и начался не секс, а священнодействие, в которое превратила его любовь.
Ни времени, ни пространства больше не было. Всё потеряло значение: и убогость этого «номера», и предательский скрип откровенно плохой кровати. Да, она чувствовала себя здесь королевой, как чувствует себя женщина, отдающаяся любимому мужчине. В первый раз... любимому. Ты будешь долго ждать следующего раза «по любви»... Всё больше... «по случаю» будет...
К окнам уже крался рассвет, алчно зарясь на последние крохи-мгновения этой чудесной ночи. Светлело, всё-таки светлело, ночь любви слабела и разжимала свои объятия, отпускала, уходила, брела в утреннем сумраке, щурясь на нелепый сейчас свет фонарей, зябко кутаясь в простыни, одна...
Доброе утро наступало, радостно и звонко возвещало о своём приходе, грозно обещая всё расставить на свои места. Оля лежала на плече любимого. И больше всего на свете она не хотела, чтобы доброе утро врывалось сейчас в её жизнь, заставляло покидать эти объятия, куда-то идти и принимать какие-то решения. А оно уже мело мётлами по всем углам, и шумело, и светило в лицо, и пыталось открыть ей глаза... на всё. Не надо.
Она боялась шевельнуться, чтобы не разбудить Костика. Но тут почувствовала, как он осторожно гладит её, и поняла, что никому не до сна.
Оля стала нежно целовать его плечи, грудь, опустилась ниже, чтобы доставить то особенное, изысканное удовольствие, которое преображает утро в сказку, которым так приятно начинать день. Его крик! Его «Да!», Его «Оля!».
Счастье кричало тебе в уши, тормошило, оглушало тебя. Слушай! Запоминай! На слух! На вкус! На запах! Ах, какое же оно!.. Но... где оно?
Циферблат часов. Через полтора часа начинается семинар по истории языка. Домой к маме. Переодеться. Университет. В 2:15 Валера, как обычно, заберёт ей на машине домой. Всё. Всё?
Она посмотрела в Костины глаза. Ошалевшие от блаженства, благодарные, чуть уставшие, чуть невыспавшиеся, что-то спрашивающие, чего-то не понимающие, понимающие, родные, близкие, далёкие... совсем далёкие. Циферблат часов. Он поймал её взгляд. И кто-то погасил его глаза...
Она поцеловала солнечного зайчика на его щеке и... ну же!.. встала.
— Тебе обязательно нужно идти?
— В девять семинар по истории языка, потом две пары немецкого, я должна там быть, надо ещё заехать к маме переодеться.
— А потом? После университета?
— Меня заберут и отвезут домой (домой?).
— Когда мы увидимся?
— Сегодня вечером, если ты не занят.
— Я не занят.
— Когда самолёт?
— В субботу.
Четверг. Сегодня четверг.
Холодная вода лилась на неё в душе, но ей казалось, что она не чувствует ни холода, ни дискомфорта. Вообще ничего не чувствует телом. Всё сместилось в область души. Тело механически совершало какие-то действия. Она взглянула в зеркало и не узнала себя...
Одежда. Она натягивала вечернее платье. Господи, как это нелепо сейчас ранним утром здесь.
Платье. Туфли на каблуках. Недопитая бутылка Hennessy. Запах апельсинов в номере. Острое чувство счастья, вот именно сейчас, когда всё кончилось, когда надо уходить, и эти атрибуты красивого вечера залил отвратительно трезвый дневной свет. И они пытаются заслониться от него, сжаться, стать меньше и сохранить в себе «вчера». Она полна этим «вчера», душа вышла из берегов, её уже не удержать, ей так много дали, что уже не под силу оставаться самой собой... даже, когда заберут... У тебя есть ещё двое суток...
Он спешно собирался. Она разлила по гостиничным чашкам коньяк, разломила плитку шоколада. Они чокнулись.
— С добрым утром!
Шоколад оказался на вкус горьким.
День тянулся. Ты пыталась сосредоточиться на немецком, получалось слабо. Что будет дальше? Как всё устроить? Что сказать Валере? Надо что-то придумать до вечера. Ведь я не могу не пойти. Я всё равно пойду к нему и сегодня, и завтра. Пусть меня все оставят в покое на эти 2 дня, ведь только 2 дня, потом...
Валера забрал её из университета. Они молча ехали в машине домой. Она судорожно соображала, как начать разговор, как облечь этот бред в слова. Но он опередил её.
— Звонил отец. Он попросил срочно приехать, на дня три. Маму положили в больницу.
— Что с ней?
— Опять сердце. Я должен быть там, поговорю с врачами. Я думаю, что это ненадолго, на пару дней, в понедельник мне очень нужно быть на работе, надеюсь, ничего серьёзного с ней, очень надеюсь. Ты меня отпускаешь?
— Конечно, езжай. Когда ты собираешься?
— Вечером, киевский поезд отходит в 9 ч.
— Я провожу тебя.
Она не верила своим ушам. Такое бывает раз в жизни, чтобы обстоятельства так играли тебе на руку. Чтобы так сошлись звёзды на небе. Она старалась скрыть своё ликование. Теперь скорее домой к телефону.
— Костя, в 9 ч на вокзале, раньше не могу.
— Я буду ждать тебя под часами.
— До вечера.
Она поцеловала трубку.
Они ехали в такси на вокзал, Валера сжимал её руки.
— Мне что-то неспокойно.
— Поговори с врачами, пусть сделают полное обследование, это уже второй раз.
— Да, да... И это, конечно, тоже. Но... Как-то не хочется оставлять тебя одну, сам не знаю, что со мной, какое-то чувство, что вот не надо бы мне сейчас уезжать, ты здорова? С тобой всё нормально?
— Абсолютно. И ты скоро приедешь. В воскресенье. А ехать надо, ты сам знаешь.
— Да. Я позвоню оттуда. Ты будешь ждать меня?
— Буду.
Киевский поезд умчал его. Как хорошо, что мало времени на прощания. Он что-то почувствовал, он пристально смотрел тебе в глаза, ты пыталась выдержать его взгляд, не выдать себя (учись, учись, девочка, в твоём циничном будущем это тебе так пригодится!).
Оля побежала к часам. Как прошли эти два дня, эти две ночи? В любви. Они прошли в любви. Ты забрала его к себе домой (к себе?), ты выдернула из розеток телефоны, ты растворилась в нём, ты переполнилась им, ты отдала всю себя ему. Взяли, между прочим.
Суббота. Аэропорт. Только не плакать! Его самолёт оторвался от земли. Больше ты его не видела.
Ты ехала в такси из аэропорта домой (домой?). И уже можно было плакать, и дать волю сдерживающимся слезам. Но они пропали, их не было. Тебе показалось, что из тебя вынули душу, что-то живое и человеческое вырвали из тебя, оболочка не умела ни плакать, ни смеяться.
Ты собирала по квартире вещи, свои вещи, укладывала их в дорожные сумки. Бродила по комнатам, где ты спокойно и тихо жила, принимая чью-то любовь и ухаживания, прилежно выдавая в ответ адекватную реакцию, думая, что всё это и есть «репетиция семейной жизни», репетиция проходила удачно, наверное, не случись вот этого, вы перешли бы к «чистовику» и заструились бы «милые семейные будни и праздники» и зажила бы ты спокойной жизнью в нежности любящего человека рядом. Но нет. Спасибо, что показали, что может быть по-другому. Тебе 21 год, ты еще маленькая самонадеянная максималистка, ты ещё способна совершать резкие движения, наивно полагая, что всё в этой жизни зависит от тебя. Тебе ещё противно желание «удачно устроиться», тебе ещё кажется это бесчестным, ты ещё не научилась заключать сделок с собственной совестью, тебе ещё кажется — да, в 21 год так кажется! — что именно у тебя всё будет по-другому. Во-первых, потому что ты этого достойна! Эх, девочка...
Ты собрала вещи, чтобы покинуть этот уютный, гостеприимный дом в поисках этой шальной девчонки любви. И не только потому, что тот, кто опять улетел и, в отличие от Карлсона, н е обещал вернуться, опять занял все твои мысли и чувства, и тело вздрагивает, вспоминая именно те, желанные прикосновения к нему. А потому, что ты поняла, что обманываешь вот этого человека рядом и не хочешь вот так, вот с этого начинать свою жизнь. Ты можешь быть другая, ты можешь и умеешь любить, и ты уйдёшь... Ты уйдёшь решать всё сама, потому что здесь кто-то решил за тебя...
На самом деле, это прекрасно, что хотя бы в 20 лет мы не довольствуемся половинчатыми решениями, не идём на сделки, а уходим, или приходим, верим в себя, ищем идеал, не (!) идём на компромиссы, не знаем и даже не догадываемся, что вся последующая жизнь будет одним сплошным компромиссом, притом с самим собой...
Вещи собраны. Ты уже не здесь. Конечно, ты дождёшься его, а не просто сбежишь отсюда. Ты скажешь ему, что не можешь так. Ты горда своим решением, но понимаешь, что занята исключительно собой, ты не думаешь об этом человеке, который любит, тоже, как и ты, любит, а ты бросаешь его... А вот и он.
Валера прижал тебя к себе. К горлу подступил ком. Но твоё замешательство исчезло, когда «чужие» руки коснулись тебя.
Он посмотрел на сумки в прихожей.
— Что это?
— Я ухожу.
— Почему? Куда?
— К маме. Навсегда.
— Что случилось? Что здесь без меня случилось? Я звонил, ты не брала трубку.
— Телефоны были отключены. Прости и спасибо за всё, что между нами было. Ты не виноват ни в чём. Но я ухожу.
Он метался по квартире, что-то говорил, впервые на повышенных тонах, спрашивал, сам себе отвечал, тормошил её.
— Но это ведь безбожно. Вот так просто бросать меня. Ведь в сентябре должна была быть свадьба, ведь всё было хорошо.
«Да, вот именно это слово “безбожно”, как он удачно нашёл его», — подумала Оля. Кто-то оставил тебя, причинил тебе боль, а ты причиняешь боль другому и оставляешь его. Но это вынужденная мера, гораздо честнее сделать это сейчас. Но он прав, оснований у тебя никаких.
— Может быть, ты подумаешь, поживёшь немного у мамы, успокоишься? Я не знаю, что здесь произошло. Но, может быть, не стоит вот так сразу из-за этого рвать наши отношения, принимать какие-то категоричные решения. То, что есть у нас, то, что построили мы, важнее и прочнее, может, оно и есть настоящее, а это пройдёт? Может, не стоит?..
Тебе льстили эти слова. И по этой своей «подлой» реакции ты поняла, что надо немедленно уходить. Они не рвали тебе душу, не вызывали в воспоминаниях минуты счастья, радости, минуты близости с ним. Они только тешили твоё самолюбие, что вот в этом, таком достойном человеке, ты можешь вызывать такие сильные эмоции, что он цепляется за них, опять подлое словечко «цепляется», он дорожит ими, он даёт тебе время одуматься, прийти в себя, прощает всё, что здесь было, даже ни в каких снах не представляя себе, «что» было здесь, в им снятой квартире, в им обставленной спальне...
Вот видите, не только мне больно, не только у меня всё так «безосновательно», не только мне ничего не объясняют. Жестокость по отношению к этому человеку... и это ты? Нет, жестокостью было бы рассказать. А так... Незрелость. Моя незрелость. Взбалмошность. Неуравновешенность. Пусть они будут моими аргументами ему, этому «достойному и зрелому человеку», который собирался заключить брак, основанный на уважении, заботе, привязанности.
Но я хочу любви! И нечего подтасовывать мне под это «слово» остальные «словечки» языка. Любви! Меня потом купят на эти прекрасные в общем-то «слова», прекрасные чувства, и деньги, про деньги, пожалуйста, не забудьте, как тут без них? Но это будет потом.
А в 21 год ещё уходят в никуда в поисках себя и в поисках взаимного чувства или даже просто «твоего чувства».
«Литературное кафе» на улице Фазанов. И ты опять смотришь на мокрый мир за окошком, и в руках у тебя чашка с чаем. Ты так углубилась в воспоминания той пятнадцатилетней давности, не замоченной немецким дождём. Что ж так грустно, Оля? Прекрати жить только прошлым, так невозможно. Но... это не только из-за него... не он один там. Совершена какая-то чудовищная ошибка, и ничего уже нельзя исправить. Опять это чувство противной горечи во рту, как будто несбывшаяся надежда, как будто давнишняя тоска, как будто... безысходность.
Ты заказываешь коньяк. Янтарная жидкость дрожит перед тобой в бокале. Две двойных порции переливаются, стекают по краям, обещают... что? Всё обман.
Как заходил коньяк в 20 лет! Помните? И ты чувствовала радость каждой его шальной звёздочки, которая увлекала тебя в весёлый хоровод, и шептала, и обещала, и исполняла всё. Не говорите мне, что он ничего не решает! Тогда он решал всё!
А теперь... Его звёзды сыпятся на тебя тяжёлыми комьями затхлой печали, и только звериная тоска приходит помолчать (не поговорить!) с тобой. Он не решает ничего. Он даже уже не может двигать стрелку по циферблату часов, и это не под силу твоему старому другу, а ты продолжаешь оставаться верна ему. Зачем? Что ты пытаешься вернуть?
Ты вырезаешь звёздочки из золотистой фольги и кидаешь их ещё и ещё в эти бокалы с уже и так солидно звёздной жидкостью, но она и не греет, и не зажигает тебя. Праздника не будет. Похмелье наступит ещё до того, как ты пригубишь бокал. Вы не пытались подружиться со звёздами? И не надо, они просто могут не прийти, когда их так ждёшь. Это больно.
Сейчас. Этим тусклым немецким вечером ты пьёшь коньяк, и вкус его — горечь прелых осенних листьев — непрошеная зрелость, когда многое знаешь заранее, так многое не сбылось, и знаешь, что уже не сбудется никогда...
Но... хватит. Ведь впереди Одесса. Ты летишь на встречу с Ней. Ты летишь на встречу с ним.
Катин звонок. Опять через десятилетия Катин звонок. И время возвращается. И жизнь обретает смысл. И ты начинаешь улыбаться своему отражению в зеркале по утрам. И чувствуешь себя молодой, юной... маленькой. И ты хочешь туда, к ней, где была так счастлива, и так несчастлива, чувствовала, в общем, жила.
Катин звонок. Этого не может быть! Бывшая соседка по коммуналке разыскала её. Его звонок из... Америки! Этого не может быть! Костик будет в Одессе 2 сентября. Он позвонил. И этого оказалось достаточно, чтобы ты выпорхнула из своего европейского гнёздышка и устремилась на встречу со своей одесской (детской?) любовью.
Он в Америке, теперь уже там, ещё дальше от тебя. Уже другой континент. Они давно уехали из Израиля. «Конечно, правильно сделали. Где угодно спокойнее», — подумала ты. Тебе спокойнее, что он в безопасности, что он не там, где война, что ему, вероятно, хорошо, что он «устроился» — и вовсе не такое уж циничное это словечко, ведь и ты «устроилась» — видите, какие вы молодцы, как многого достигли. А тянет почему-то туда, где «устроиться» ну никак невозможно, вот вы и сбежали, и стенаете теперь в приступах ностальгии по звуку человеческого голоса... взгляда... улыбки... участия... понимания, но назад почему-то не едете. Странно. Он не был в Одессе 14 лет, ты — 8, кто ещё какие рекорды установил?
Но теперь вы летите к ней из разных концов земного шара. На встречу с дорогим и любимым... Городом. Человеком... Памятью...
Он женат. И дочке уже 10 лет. Ты прислушивалась к себе, какая будет реакция на эти новости? Ведь это же совершенно нормально. У него своя полноценная жизнь, семья, ребёнок. Неужели гармония? Неужели счастлив? Завидуешь? Не отвратительно ли поймать себя на этом чувстве? Но это не оно. Просто по-женски ревнуешь. Вот так просто всё оказалось. Может быть, именно у него настоящая любовь, а не так, компромиссы...
С последней вашей встречи прошло 14 лет. 14 лет... вдруг с тревогой спохватываешься ты, и берёшь в руки зеркало, и подходишь к окну. Возраст выдают не только глаза... Понятно, что и он не помолодел за эти годы, но он мужчина и старше тебя всего на год. Ты слегка нервничаешь и ловишь себя на тысяче дурацких женских мыслей, к которым давно уже не возвращалась здесь. Жила как спала. А так хотелось нравиться, флиртовать, возбуждать, дразнить.
Поселите в его глазах хотя бы желание, если уж для любви там нет места! А свои я отведу в сторону, вот они и не выдадут ни чувства, ни возраста, ни памяти...
Последние минуты с ним, тогда, в Одессе. Вкус его кожи — одесская солоноватость счастья. Не мыться! Зарыться в его запах — может быть, так можно продлить... Ну и что, что опять аэропорт. Но... нужно разжимать руки. Опять. Опять. Судорожное прикосновение к щеке уже в толпе... И всё. Вокруг люди. Отчаяние в его глазах. Билеты рвут только в плохих фильмах. Запах растворяется в толпе. Вот и всё. И тут удалось совладать с собой. Какие вы молодцы.
Ты вернулась к маме домой. Валера молча внёс твои сумки и уехал. Ты легла на свой диванчик лицом к стене. Вот и всё.
— Что это, Оля? Что с тобой? Что случилось?
— Я надеюсь, это ещё моя комната? Я останусь здесь. Не спрашивай.
Ты пролежала до утра, одетая, с сухими глазами, кутаясь в солоноватый запах его кожи, смешанный с запахом твоего уже не детского горя... Ещё одно взросление. Ну же, вставай! Университет сегодня ещё никто не отменял. Под душ! Будем смывать навязчивую липкость боли. Взмах ресниц — и удивление зеркала, да ты постарела за эту ночь, девочка.
Как много любимых ты теряла потом по жизни. Но кто же научит... быть невозмутимым... льдом.
Но... получилось. Видишь, какие метаморфозы происходят с человеком к 35, кто это в 20 подумать бы мог?! Не верю, я осталась та же. Просто болевой порог отодвигается, притупляется, в том месте уже просто ничего не чувствуешь...
Ты поднимаешь ролеты и впускаешь немецкое утро в свой дом, оно робко пытается порадовать тебя. Постучавшись, входит Крис, у него в руках бокал апельсинового фреша, он протягивает его тебе.
— Guten Morgen, Olga!
Вы целуетесь.
— У тебя пара начинается в 11:30, ты хочешь, чтобы я отвёз тебя? Мне, к сожалению, уже пора, может быть, я отвезу тебя раньше и погуляешь в городе?
— Нет, спасибо, я поеду сама.
Он уходит.
Работа. Работа здесь спасательным кругом обвила тебя, помогает удерживать равновесие. Любимейшая из литератур. Как жаль, что на немецком. Но как интересно им! Как они слушают её! Они прилежны. Наши, наверное, кстати, не такие. Не знаю, никогда не преподавала там, дома, там я зарабатывала деньги, это здесь я занимаюсь задушевной болтовнёй, правда, с самой собой, да нет, вот и они слушают, грех жаловаться.
Им нравится, они пытаются понять. Интересны и семинары, когда эти взрослые, немецкие люди пытаются сформулировать то, что и нам-то тяжело облечь в слова. Нет, им со стороны не видней, я об этом уже думала. Но, продолжим усилия с обеих сторон. На то ты и преподаватель здесь. Но как хочется, чтобы они не только поняли, но и приняли это...
Там. Дома. Тогда. Ты после окончания университета со своим красным дипломом, совершенно гордая и довольная собой, ринулась во взрослую жизнь. Я филолог! На тебя смотрели чуть ли не с жалостью. Тут и пригодился немецкий. Нам нужен язык, фирмам нужен язык, бизнесу нужен язык, да, вот этот, и неплохо бы ещё и английский. Что? Ради Бога, оставьте вашу дипломную работу по Распутину в покое, она совершенно никого не интересует и вряд ли будет когда-то интересовать. Переведите факс! И вот этот. Через час переговоры с Берлином. Ну и что, что ваш рабочий день уже закончился. Денег хотите? А вот таких? Хочу! Продано!
И вот уже твоя первая самостоятельно снятая квартира. И приличные вещи. И командировки в Вену и Берлин. И уважение окружающих, и понимание, что они нуждаются в тебе — приятное чувство. Но за дверьми офиса — звенящая тишина. И позднее возвращение в пустую квартиру. И череда мужчин, большинство из которых считают себя несостоятельными по сравнению с тобой, и их неинтересность тебе, и твой взгляд сквозь них.
Твоя первая собственная квартира! Супер! Это победа! Я сделала это! Новоселье. Мама, девочки, какой-то из мужчин рядом. Суета. Ещё большая суета. И первый привкус одиночества на губах. Катя вышла замуж. И что бы, вроде бы, должно было измениться? А изменилось. Вы реже видитесь. Кто занят семьёй, кто работой, а кто и тем, и другим.
Вы пьёте чай с мамой на кухне и обсуждаете, позвонит ли он, хотя тебе это в принципе всё равно.
И тут! И вдруг! Она! Опять она! Любовь... Нехватка воздуха, нехватка слов, нехватка счастья, нехватка Его. Но это совсем по-другому, чем тогда в детстве-юности, любовь приходит к тебе, уже зрелой, взрослой, умной (как казалось) женщине. И что? И она сносит тебя ураганом. Ты сметена, сокрушена и растоптана.
— Мама! Звонить ли ему?
— Звони!
Ты узнала её по тому, как изменился мир вокруг. Как он усиленно стал звать тебя из сновидений. И забрал из них совсем... Как можно спать, когда... В сердце вшили иглу, и она колола на вдохе... и не было выдоха. Чересчур больно. Но пусть будет так.
И ваш первый вечер в ресторане. Сколько раз ты будешь потом вспоминать... Блеск его уже немолодых глаз, когда они смотрели на тебя... Какой-то шёпот мира вокруг вас. Как странно изменился вкус вина... Как странно изменился вкус жизни... может быть, он просто появился.
— Поедем к тебе или ко мне?
И обжигающий град его поцелуев, и умелая зрелость ласк, и настоящая страсть и виртуозная техника. И ещё. И ещё. И... не надо утр!
Знаете, какая любовь в 26 лет? Это когда ценишь каждое мгновение, когда ты с Ним. Сейчас ценишь, не потом, потом может просто не быть... его рядом...
Где же он? Телефоны молчат, они металлически холодны и немы к твоим просьбам и не отвечают, когда к ним обращаешься.
Чем ты, интересно, отличаешься от той шестнадцатилетней девчонки? Разве что не давишься томатным соком в столовой, чтобы посмотреть на него. Столовой, видимо, нет...
Где он? Он работает. И этим глаголом для него определена жизнь, в ней нет больше ни для чего места. Ты растеряна.
Вот они, сильные, занятые делом, настоящие (для кого?), созидающие (что?), проезжающие стальными гусеницами танков по твоей хрупкой жизни, и вперёд, дальше к своей цели. Любовь мешает цели (а что есть цель?), любовь мешает всему, она расслабляет, ты становишься уязвимым, ты заболеваешь. Вот оно, определение сильных: любовь — это болезнь. Так изгоним её из своего здорового сильного тела трезвым разумом и холодным душем. Вперёд! На баррикады, и прочь цепляющиеся за вас руки! Мы будем решать настоящие проблемы, мы будем спасать мир и вершить судьбы людей. Или просто притихнем у нефтяной скважины и отключим телефоны, чтобы они не вспугнули этот долгожданный фонтан. На войне — как на войне.
Мы включим эти телефоны потом на каком-то непонятном свидании (и как это я здесь оказался?), и они будут чудесным колокольным перезвоном благословлять каждое моё слово и заглушать голос этого существа с красивыми глазами напротив и мой собственный тоже.
Сильные... Да у них просто иммунитет по отношению к любви, они ею не заболевают, а если с ними такая хворь и приключится, то очень ненадолго, потом отпустит, и вот они уже снова в седле жизни, бешеными темпами навёрстывают упущенное.
Сильный... Не забывай, твоё сердце для него — временная парковка. В сердце должно быть побольше места, чтобы его машина могла комфортно развернуться и уехать. Поэтому не захламляй его гараж своей женской ерундой.
Праздники? Кто это выдумал? Что это вообще такое? Ну ладно ещё Новый год, чёрт, всё-таки придётся. Хотя всегда можно улететь в командировку и сделать вид, что смена тысячелетий произошла как-то где-то тихо сама по себе, она таки произошла без твоего участия, что ж тут праздновать? Ну а потом, это вы вообще обнаглели? Угораздило же Иисуса Христа родиться именно в январе и тем самым сделать этот месяц абсолютно убыточным для бизнеса. Все отмечают. Никто не работает. Кошмар. У сильных уже начинается ломка, они уже топчутся на старте с собранным командировочным чемоданом. Ну же! Когда загорится зелёный свет? Что? Я занят. Ура! Заработало. Наконец-то, открылись банки, потекли деньги. Ну же, страна, просыпайся, справляйся с похмелием, герои ждут твоих распределений.
Вперёд! И вот уже абонент загадочно недоступен. Находится в своей потрясающе комфортной недоступности ни для кого и ни для чего, кроме потока денег, цифр, металла. Вас разделяет груда металла. Тебе не перебраться через эти баррикады.
Ты растеряна. Ты не знаешь, когда увидишь его в следующий раз. Увидишь ли вообще. И ты... любишь.
— Я занят. Я зарабатываю деньги. Я так решил.
Ты работаешь, не днём и ночью, но работаешь. Не вершишь чьи-то судьбы и не спасаешь мир. Потихоньку ты обставляешь квартиру, помогаешь маме, ты покупаешь себе норковую шубу, он даже не заметил этого... Потому что его опять нет... И ты напрасно заигрываешь с телефонами.
Старый Новый год. Пусть Старый, если Нового не получилось. Даже интрига, как будто бы он женат и сказал дома, что идёт на ночное дежурство. В новогоднюю ночь уж слишком подозрительно. А вот в эту... Но он не женат.
Но ты увлечена своими фантазиями, ты в кои-то веки готовишь, расставлены свечи, великолепно сервирован стол, ты порхаешь по квартире в обалденном красном французском белье и на шпильках. Вы договорились на 10 часов. 10 ч. Звонок. Ты удивлена и обрадована такой пунктуальности, распахиваешь дверь. За ней толпа онемевших, увидев тебя, детей, которые пришли посевать. Пару мгновений вы смотрите друг на друга.
— Вы ко мне?
Дети начинают хихикать и пытаться что-то спеть. Ты сама смеёшься и, пятясь, чтобы они не увидели тебя хотя бы сзади (стринги уж очень символичны), пытаешься достать из сумки кошелёк. Всем весело. Ты захлопываешь дверь и представляешь, как будешь рассказывать это тому, кого ждёшь. Того, кого ждёшь, всё нет. Ты мёрзнешь в белье, и ноги уже устали от каблуков, в волосах у тебя дождик, и ты чувствуешь себя потрёпанным лицедеем, выброшенным из цирка за профнепригодность. Так твой любимый мужчина заставляет тебя ощущать себя в эту волшебную ночь.
Старый Новый год наступает, как сообщает весёлый хоровод жизни из телевизора. Тебе хочется сесть на корточки и завыть. Чтобы не делать этого, ты открываешь бутылку коньяка и делаешь пару глотков. Он немного согревает тебя, не больше... Больше он уже не делает ничего (26 лет, уже на 6 больше, чем 20, а дальше что будет, так это вообще супер...). И так ты коротаешь вечерок со своим старым другом, раз новый не пришёл и не забрал у тебя из рук этот бокал. Старый друг лучше новых двух. Ля-ля-ля. Ты засыпаешь, свернувшись калачиком на кресле. Звонок сильно за полночь будит тебя.
Он входит, и взгляд у него потухший, и не усталый, нет, он просто неживой... Он молча оглядывает твой прикид, и от этого взгляда тебе хочется провалиться сквозь землю (ты ожидала совсем другого результата, поверьте!).
— Мы отправляли контейнер. Я раньше не мог.
Вы пьёте, уже непонятно за что, ты пытаешься чем-то прикрыть тело и выдёргиваешь остатки дождика из волос, раздумывая, в какую минуту уместнее вручать подарки, такой минуты в этой ночи почему-то нет вообще. Он смотрит вокруг невидящим взглядом и засыпает. Ты тихо убираешь посуду. На войне — как на войне. Ты почему-то вспоминаешь Валеру и фейерверк праздников, которые он устраивал для тебя. Но ты ни о чём не жалеешь. Я так решила.
Но... Утро... Любовь тихонько целует тебя в плечи и нежно дует в затылок... Ты не привыкла просыпаться с кем-то, ты не знаешь, как это может быть хорошо... Показываем! Запоминай! Повторится нескоро... Поцелуй в ресницы на рассвете. Так бережно целовать каждую ресничку может только Он. Нечего их, конечно, так баловать, ведь захотят ещё... Ничего, подрожите-перестанете. А пока ещё немного ресничного счастья на рассвете... Круг объятий замкнулся. Хорошо. Непривычно тихо. Неужели он отключил телефоны. Но нет, вот и они, очевидно, спешат поздравить вас с Новым годом, не иначе. Он в злости хватает их, не глядя, выключает и бросает в сторону. Ты с замиранием сердца ждёшь конца света. Он не приходит. Это хорошо.
Вы едете к морю. Смешная одесская зима. Снега нет. Одесса балуется дождиками, которые превращаются на земле в слякоть-грязь-листья-кусочки льда, вы прощаете ей эти милые шалости, бредёте по мокрому берегу. 13-я станция Фонтана! Пирс. Ветрено. Он обнимает тебя сзади, стараясь защитить от порывов (порывов?). Так вы стоите. Ты ощущаешь счастье физически, каждой клеточкой тела — счастливы губы, счастливы ключицы, счастливы пряди волос, счастливы локти и коленки, счастливы ямочки на щеках. Ты поворачиваешься к нему:
— Люблю.
— Тебя, — заканчивает он.
Люблю тебя. И пропадает на несколько месяцев.
День святого Валентина. Главное — пережить этот позор. Дальше будет легче. Все остальные праздники можно, изображая эмансипацию, самодостаточность, неограниченную свободу и свободолюбие, отмечать «девичником». 8-е марта, например.
Можно делать вид, что с утра любимый склонился к твоим ногам с букетом дивных роз и забросал тебя нарядными кулёчками, наполненными дорогими подарками, а потом, извинившись, ушёл — «бизнес, дорогая, бизнес». И ты весело идёшь с подружками, у каждой из которых точно такой же сценарий, в самый дорогой ресторан, и вы танцуете там до утра, усиленно игнорируя парочки вокруг. На самом деле всё не так. Но можно сделать вид — так и делаете.
Но в День святого Валентина почему ты, будучи нормальной ориентации, сидишь с подругой в ресторане? Абонент недоступен. Потом стал доступен. Что? Что это за праздник? Это католики придумали, чтобы из людей деньги вытягивать? Посреди рабочей недели? Ты сошла с ума?
Ты идёшь после работы домой, спешишь переодеться, чтобы отправиться с Таней в ресторан и говорить друг другу слова любви.
В городе царит оживление. Ты бредёшь в своей норковой шубе, одна, и завидуешь студенткам, которым подарили сегодня валентинки и плюшевых медведей, и цветок, не забудьте про цветок, или даже цветы!..
Продолжение следует
Небо над Берлином
«Не могу сказать, что чувствую себя
неполноценным, скорее,
цена окружающего мира
стала для меня
слишком высокой»
Мишель Уэльбек,
«Расширение пространства борьбы»
«Стать тем, что никому не мило...
О, стать как лёд!
Не зная ни того, что было,
Ни что придёт.
Забыть, как сердце раскололось —
И вновь срослось.
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос»
Марина Цветаева
Августовское небо над Берлином хмуро отворачивается от прохожих, протягивающих ему свои взгляды. Что ж так?
Лета в этом году практически не было, его смыло водой, которую щедро источало капризное небо. Небо над Берлином.
Ветер пытается вырвать у тебя из рук зонт, ты мягко осаждаешь его, продолжая свой путь. Вниз по Kurfьrstendamm. Сердце Берлина. Ты идёшь и думаешь о своих отношениях с этим городом, он думает вместе с тобой. Тебе не скучно с ним. Это хорошо. За много лет отношений вы притёрлись друг к другу, пошлое какое-то словечко «притёрлись», как супруги, брак которых основан на соблюдении взаимных интересов — смотрите, всё-таки нашлось что-то вместо любви, но любовью всё-таки прикроемся, так пристойнее, так, говорят, надо.
Ты продолжаешь свой путь. А дождь стучится и просится к тебе под зонтик, ты думаешь, не впустить ли его — как-никак, собеседник.
Здесь нет луж. И даже в дождь обувь остаётся чистой. Странно, правда? Наверное, нарушены какие-то законы природы... Или город построен... правильно. Не знаю, сколько лет здесь живу, ещё не успела разобраться.
Kurfьrstendamm очень широкая. Поток машин несётся с двух сторон. Водоворот дня. Впереди вырисовывается здание старой, в период войны разрушенной, церкви. Здесь, в центре цивилизации, как напоминание о...
Красивые витрины магазинов отвлекают от беседы с дождём, ты уже не так внимательно слушаешь его...
Ты идёшь дальше по этому городу. И здесь, как и много лет назад, когда ты приехала сюда, идёт дождь...
И уже не лето, и ещё не осень. Безвременье. Ты скользишь по серости тротуаров, ты зябнешь под иглами дождей, продолжая свой путь. Одна в толпе людей здесь, одна из толпы... Ты...
Оля дошла до любимого перекрёстка Kurfьrstendamm и Fasanenstrasse. Очаровательный «Кемпински» красовался перед ней, занимая полквартала, упивался своею значимостью, здесь, в самом центре. Положение обязывает. Она кивнула ему как старому знакомому и перешла на другую сторону. Здесь начиналась её любимая часть улицы Фазанов. Красивые старинные виллы, статуи на ухоженных фасадах. Яркая, умытая дождём, зелень балконов оживляла академичную строгость зданий. Здесь всё было безупречно, и в то же время так живо и приветливо.
Знаменитое «Литературное кафе» на улице Фазанов. Скольких великих и не очень принимало оно, сколько потрясающих строк было написано здесь, в сигаретном дыму, за бесконечными чашками кофе после оживлённых споров или тоски одиночества, глядя в эти огромные окна с видом на мир. В дождь, в снег, в солнце, в минус, в плюс, в любви, в ожидании любви, в похмелии после неё, в горечи и сладости воспоминаний.
Оля вошла в зал, из которого хорошо был виден красивый сад. Летом (а сейчас что?) столики обычно располагались там. Дождь нещадно заливал плетёные кресла, выставленные на случай лета. Случая не представилось. Мокрые чёрные стволы деревьев, верхушки царапают небо, оно злится дождём. Она надпила горячий шоколад, тепло разлилось внутри, обхватила чашку руками, поднесла к губам, пыталась согреться. Как будто бы в декабре, тоже здесь, та же тоска по теплу. Чем бы отогреть душу? Кто бы сжал её в своих ладонях, согрел дыханием? Зябко...
Она любила бывать здесь. Читать о литературном мире в свежем номере предлагаемой газеты, наблюдать за людьми, прислушиваться к обрывкам чужих умных или обычных разговоров. Жизнь. Наблюдаем за чужой. На свою насмотрелись.
Оля работала в другом конце Берлина — Potsdamer Platz, где вершины высотных зданий взметнулись в небо, где было много стекла и металла — новый современный центр города — суперцивилизация. Любопытно. Но особо не трогает. Оттуда она долго шла к Fasanenstrasse, к этому любимому перекрёстку, и попадала в классику. Возраст?
Она преподавала на курсах по изучению зарубежной литературы, читала курс русской классической прозы XIX века и поэзию Серебряного века. На немецком. К сожалению. Хотя, объективно, это лучшее, чем она могла заняться здесь. У неё учились взрослые, сформировавшиеся люди, которые знали, чего хотят — побольше узнать о русских классиках и что именно они хотели сказать тем или иным произведением. Короче, очередные попытки понять загадочную русскую душу. Модное увлечение. Желающие есть, и это радует. Пусть здесь, как-то, где-то, на чужом языке, ты расскажешь им о своём удивительном мире, а рассказывая, немножко поживёшь в нём сама, ты опять схитрила. Ты всё равно перевезла сюда с собой тот мир, ты открываешь его людям здесь и так рада, что нашла собеседников, с которыми можешь поговорить о нём опять и опять. Достаточно их желания понять тебя, готовности учиться. Им достаточно твоей увлечённости и осведомлённости, не переборщи только с «субъективкой»!
А после работы тебя тянет сюда или ещё куда-нибудь, лишь бы оттянуть возвращение домой. Ты гуляешь, сидишь в кафе, разговариваешь с городом, с самой собой и с парой человек, которые остались в той жизни, по-русски. Ты так и не научилась думать на другом языке, он так и не стал тебе родным. Но время проходит, и уже не так остро больно. Эта боль притупилась в тебе, ты научилась жить с ней. Ведь другого выхода нет, это раньше ты думала, что выходов много, да и времени впереди ещё так много, и ты сильна, сама управляешь своей судьбой. Ты уже управилась один раз, дальше как-то без твоего участия пошло...
Люди сидели за столиками вокруг тебя, каждый погружённый в свою жизнь. Читали, пили, ели, разговаривали. Послеобеденный час, сегодня не так уж много посетителей. Журналы и газеты на столе. Оля рассеянно полистала их, раздумывая, чем бы заняться на выходных, ведь они неизбежно притащатся. Может быть, Кристиан что-то придумает. Жаль, что погода опять делает невозможными многие планы. В сумке зашевелился мобильный. Крис беспокоился, взяла ли она зонт. Может быть, её нужно откуда-то забрать. Спасибо. Нет. Хотя путь домой предстоял неблизкий.
Они жили в Шарлоттенбурге — самый красивый район Берлина. Замок, парк, египетский музей, музей современного искусства. Очень красивые старинные дома, утопающие в зелени. Тихий центр. Определённый контингент людей вокруг. Атмосфера покоя и уюта. Её любимая красота, к которой она так стремилась. Они снимали здесь небольшой дом, напротив располагался парк, из окон её комнаты на втором этаже открывался красивый вид. Она попыталась создать здесь свой микромир... удалось... комната отгораживала её от жизни... Виды родного города на стенах. Фотографии друзей на столике...
Конечно, они только «снимали» этот красивый мир, он не принадлежал им. Да она и не стремилась чем-то обладать «здесь», смогла научить своего немецкого мужа жить сегодняшним днём, так, как всегда жила она. Только так можно остро почувствовать счастье, только моментом, мигом, невозможно растянуть его во времени, уйдёт качество, будет не то.
Она вообще никогда не стремилась к вечному обладанию чем-либо, наоборот, всё хочется менять, пробовать и примерять другое, впитывать красоту, жизнь, движение, запах из предметов, вещей, цветов, книг и идти дальше к другим коллекциям. Временное обладание оставляет ощущение свободы. Вы знаете что-нибудь лучше этого?
Оля расплатилась и вышла в дождь. Дорога домой, которую она всегда пыталась растянуть. Опять Kurfьrstendamm. Людей стало больше. Пятница, вторая половина дня. Многие уже освободились, по дороге домой забегают в магазины, купить что-нибудь. Они спешат домой, потому что там их жизнь, они всегда органично принадлежали ей, их никто не вырывал из неё с корнями и не совал в другую. И это ты говоришь здесь, в мегаполисе иммиграции, в этом интернациональном городе, где переплелись тысячи судеб, где всё так космополитично, гибко, подвижно?..
Перед ней здание «KaDeWe» — самый большой торговый центр Берлина. Она поднимается на самый верх посмотреть на город в огромные окна, умытые дождём. Большое, всегда шумное, полное людей кафе самообслуживания. Она проталкивается мимо столиков к окну. Берлин, как на ладони, сквозь мокрое стекло. Привкус дождя на губах. Серая отчуждённость неба. Она постояла ещё немного и вдруг почувствовала на плечах усталость рабочей недели, желание оказаться в своей комнате, снять эти вечные каблуки и наконец-то спокойно обдумать всё то, что она должна обдумать и решить.
Она купила бутылку «Русского стандарта» для мужа (до встречи с ней он не пил ничего крепче пинаколады, но, оказывается, многое поправимо) и французское «Шато де Флер» для себя и направилась в свой любимый отдел сладкого. Ей сложили в коробочку выбранные в витрине трюфеля.
Опять ожил мобильный. Крис сообщал, что придётся заехать к ещё одним клиентам, и он задержится.
— В каком ресторане мне заказать столик?
— Я хотела бы побыть сегодня вечером дома.
— Ты подождёшь меня?
— Конечно.
Узнав, что дома никого нет, она сразу заспешила туда. Возле «KaDeWe» всегда было достаточно такси, но сейчас желающих уехать поскорее оказалось много больше, пришлось ждать. Наконец-то она забралась на заднее сидение, прижимая к себе пакет, опустила вниз мокрый зонтик, удобно устроилась. В машине было тепло, город проплывал за окошком, она улыбнулась ему, а потом водителю в переднее зеркальце. «А ведь у меня есть тайна», — подумала она. Может быть, что-то изменится.
Она жила здесь уже 8 лет. До этого были частые командировки в Германию и Австрию от фирмы, в которой она работала в Одессе. В одной из поездок она и познакомилась со своим мужем. Никогда не собиралась уезжать из страны, считая это для себя абсолютно неприемлемым, тем более выходить замуж за иностранца, но...
Она была очень «одесской девочкой» со всей потрясающей энергетикой этого города — этот образ плохо вписывается в Запад. Образу — тяжело, Западу — безразлично. Но судьба распорядилась по-другому.
Немецкий она изучала ещё в одесской школе (спасибо маминой дальновидности — правильно сориентировала её). По окончании школы она всё же занялась русской филологией, к ней всегда так стремилась душа, но язык поддерживался в форме, и он ей пригодился. Изучение литературы в университете — программа для души и продление жизни в любимом мирке. Но пора было взрослеть и начинать зарабатывать деньги. Тут пригодился немецкий, её взяли в совместную фирму. Эмоции филологии закончились, начался период становления карьеры. У неё была работа, друзья, отношения с мужчинами. Как же она всё-таки оказалась здесь?
Такси остановилось у дома № 18 по Томасштрассе. Дождь так и не прекратился, она пробежала к двери под зонтиком по асфальтированной дорожке. Цветы гнулись к земле под порывами ветра, всё вокруг было пропитано влагой. Буйная зелень в саду — хоть что-то хорошее в этом дождливом лете — всё растёт, сохраняет краски, продолжает жизнь.
Она поднялась к себе на второй этаж, включила отопление. Горячий душ приятно согрел её, вылезать не хотелось.
Она принарядилась к вечеру. Ну и что, что дома? Пусть всё равно будет красиво, празднично. Что они будут есть, об этом она как-то не думала. Наверное, Крис что-то привезёт с собой. Она зажгла свечи, развела огонь в камине. Трюфеля должны ещё постоять в холодильнике, так вкуснее.
Вино. Она открыла «Шато», пурпурная жидкость наполнила бокал, она поднесла его к губам. Жаль, что дома никогда не удаётся создать ему нужную температуру. Можно лишь слегка охладить. Но ничего. Приятный вкус. Вина. Для этого вечера.
Она устроилась с бокалом в кресле напротив камина. Огонь набрасывался на дрова, терзал их, а они добровольно отдавали тепло, комната наполнялась уютом. Вино пыталось разжечь что-то внутри. Воспоминания? Любовь? Воспоминания о любви?
Одесский вечер в июле. Душно. Ты задыхаешься. Сумерки не принесли прохладу и облегчение. Справляйтесь сами! Ты идёшь в чем-то лёгком и безвесном по улицам родного города домой. В воздухе разлито... предчувствие. Всё напряжённо, всё ждёт чего-то. Ты не понимаешь, что с тобой, чего-то просит душа, чего-то хочет тело. Ты не в ладу с собой, и уже давно. Тебя раздражают взрослые, тебя никто не понимает, ты кажешься себе невероятно одинокой, ты не понимаешь, зачем жить.
И ты чего-то ждёшь.
Ты заворачиваешь за угол, идёшь к своему дому и встречаешь Его. На нём ярко-жёлтая футболка, в руках какой-то не очень чистый мяч, в глазах — беззаботность, они синие. И всё. Становится больно дышать. Июльский вечер обрушивается на тебя, обволакивает какой-то сладостной негой, замешанной на тревоге ожидания. Тебе 15 лет. Это она!
Оля много раз потом вспоминала этот вечер в её жизни. Казалось, она повзрослела в один миг. Она осознанно почувствовала это. Теперь у неё есть тайна. Тайна уже «взрослой» жизни. Скорее бы в неё! Но ведь она и раньше видела его в школе, он старше на год, и раньше видела его здесь, на этом перекрёстке, он, кажется, живёт где-то рядом. Костик. Из 9-Б.
Жизнь стала приобретать смысл колоссальными темпами. Она захлёстывала тебя, ты тонула в водовороте эмоций, переживаний, впечатлений, мыслей, слов. За один день ты переживала всё. Но ты надеялась, что будешь счастлива. Ты думала, что это было бы логично. Для чувства не существует логики. У тебя ещё нет опыта, Оля, а до цинизма ещё, слава Богу, далеко. Это начало. И оно не совсем удачное. Оно не по возрасту — тебе. Оно не по серьёзности — возрасту. Но это уже есть. С этим нельзя справиться.
И ты горишь. Горишь под прикосновением Его взгляда, в пламени Его улыбки, предназначенной не тебе, но ранившей тебя. Ты удивлённо ощущаешь своё бессилие. Ты привыкла контролировать ситуацию. Ты — отличница, «спортсменка, комсомолка, активистка», у тебя полно друзей и мальчики сходят по тебе с ума. Ты красива. Ну и что?
Он — обычный мальчишка из 9-Б. И его ресницы волнуют тебя сейчас сильнее будущей золотой медали.
Ты была на пьедестале (не спеши уверять мужчин, что ты охотно слезла бы с него, и не верь сама — это ненадолго, потянет назад — тут что-то надо делать с уровнем (если надо?)).Он боялся тебя.Мальчишки как всегда нерешительны в этом возрасте (только в этом?), и твой синеглазый герой — не исключение.
Оля не услышала, как Крис открыл своим ключом дверь. Он снимал мокрую одежду, ставил сушить зонтик, отделывался от дождя.
Он поцеловал её и протянул пахнущие влажным августом розы.
— Опять пробка. Пятница, вечер, ничего не поделаешь. Я был в Потсдаме.
— Водка и конфеты в холодильнике.
Он что-то делал на кухне, потом ушёл в душ.
Господи, что же делать? Сказать ему сейчас? Или подождать? Время ещё есть. Нет, времени уже нет.
Неужели в этой жизни появилось что-то, что разбивает закостенелость её чувств?
Ведь она сама давно лёд. Вы не пробовали стать тем, что никому не мило, не мило самой себе? Тепло-то все любят, а вот Вы полюбите Лёд... И она стала им — без вкуса, без цвета, без запаха, без смеха, без любви, без дружбы, без Родины, без жизни.
Где ты? Ты сидишь в красоте этого случайного дома с этим чужим человеком. И жизнь уже давно ушла из тебя. Но осталась красивая оболочка. Оболочка часто смотрится в зеркало и не видит там ничего.
Ты 8 лет не была в Одессе. Как же могло так случиться? Зато ты была везде. Ты думала, что «везде» такое ёмкое, что заполнит собой границы жизни? Что ж ты так сузила свои границы? Почему ты не выехала за них?
Школа. Последний урок. Солнце, нестерпимо жаркое солнце заливает класс, топит остатки твоего благоразумия в раскалённом бреду желания. Это таки бред, это болезнь, людям не бывает так больно от любви. Откуда в тебе это обострённое восприятие всего вокруг? Оно губит тебя. Перестать бы так истерически болезненно воспринимать всё, вот обрасти бы хоть какой-то оболочкой! Господи, почему я родилась совсем без кожи, меня так жжёт, когда солнце, я закоченеваю, когда холод. Но, может быть, так же остро я смогу чувствовать и хорошее? Когда оно будет. Если оно будет.
А пока опять лёд стекла, за которым — Он. Ты стоишь у окна на четвёртом этаже и смотришь на школьную площадку. Как он красив в движении, как он ловок, смел, разгорячён игрой, возбуждён, желанен. Он уже сейчас желанен тебе, ты не гадаешь, ты точно знаешь это. Наверное, ты развращена, наверное, это не бывает так рано. Это испепеляющее желание прикосновения, близости. Что бы подумали все вокруг, если бы могли прочитать твои мысли! Вернись в класс! Там любимый Достоевский, почему ты не слушаешь о нём? Что с тобой? Отойди наконец от этого окна. Он может заметить тебя. Кто-то другой увидит тебя здесь. Спрячь эти глаза, ты похожа на сумасшедшую, приведи себя в порядок, вернись в класс! Где твоя гордость? Он и так уже всё понял, и если бы он хотел... Он только сказал, что очень красива. Тебе передали. Возьми красоту и иди с ней в мир, сводить его с ума, оставь безнадёжный вариант. Но зажигает именно Он. Что же в нём? В нём та же рано проснувшаяся чувственность, что и в тебе, ты ощутила это своим телом, на котором нет кожи. И ты ждёшь прикосновения к этому телу, его прикосновения. А он касается взглядом. И пока это всё.
Пятница, вечер. Она сидит в своей немецкой жизни с бокалом очередного «Шато» в руке. Кристиан напротив, они оба молча наблюдают за огнём.
— Почему ты не захотела никуда пойти? Дождь?
— Да он здесь почти всегда. Просто захотелось побыть дома. Мы завтра поедем куда-нибудь?
— Сейчас посмотрю в Интернете, что предлагается на выходные в городе и окрестностях. Что бы ты хотела?
— Домой.
— Но ведь мы сегодня...
— Я хочу домой. Я хочу в Одессу.
Он удивлённо посмотрел на неё. «Эх, не так надо было начинать этот разговор. Да уж, ладно...».
— Я должна уехать. Туда. Хотя бы на неделю.
— Что-то случилось? Что-то с Катей? Ребёнком?
— С ними всё в порядке. Я наконец-то хочу увидеть их. Катя звонила позавчера.
— Помню. Я сам дал тебе трубку. И ты показалась мне взволнованной после разговора с ней. Конечно, поезжай, я ведь так понимаю, ты хочешь одна, без меня. Я уже говорил, меня удивляет, что ты раньше...
— Это моё дело, Крис.
Он прав. Почему же ты раньше не ехала?
Провожание в аэропорту. Щемящее чувство рыдающей нежности к Катьке с маленькой Алисой на руках. Обещание скоро, совсем скоро приехать. Своя собственная уверенность в этом. Я устроюсь на работу. Я буду зарабатывать деньги. Настоящие. Евро называются. Такие, знаете, оранжевые и зелёные бумажки, на которые покупается билет на Родину и ещё многое другое. Я вернусь сюда Человеком. Я вернусь совсем другая. Взрослая, богатая и независимая, ни от кого и ни от чего: ни от этого или следующего мужа, ни от этой или той системы. Я вернусь, чтобы построить жизнь здесь. А «там», там — это так, небольшой период, этакий «черновичок», подготовка к жизни. К большой жизни в ласке этого солнца, под этим солнцем. А пока поедем зарабатывать на солнце. Запад нам поможет. Очередной мужчина нам поможет. Цель есть. А средства, ну что ж, кто меня осудит? Победителей не судят. Я вернусь.
Прошло 8 лет. Жизнь оказалась чертовски сложной штукой. В ней вязнешь, как в болоте. И солнце светит уже через какую-то дымку сероватого банального бытия. А потом ты просто перестаёшь поднимать голову к небу и заглядываться на что-либо. Ты работаешь. И заработанные деньги тратятся на хорошую жизнь здесь и сейчас, а на «потом» ничего не получается откладывать. Соблазнов много. Здесь есть всё. Ты садишься на самолёт, спонтанно решив улететь, и через два часа ты в Париже. Без виз, без таможен, без особых раздумий. Ты устраиваешь этот уик-энд, уговаривая себя, что заслужила это. Что тебе нужна эмоциональная подпитка, что ты зачахла, что Родина далеко, а Париж, как оказалось, близко. Можно уговорить себя, что и Бали близко. Только родной город далеко, только цель уже не так настойчиво напоминает о себе, не требует средств, жертв, внимания. Одесса отпустила тебя, перестала давящим обручем сжимать измотавшуюся душу. Отпустила ли?
Так должно было произойти. И всё-таки не произошло. Тебе нужно выжить. Нужно стать здоровой и избавиться от болезней твоей страны в виде ностальгии, мазохизма, неустроенности, обманутости, неудовлетворённости, подавленности, тоски, претензий. Здесь нужны здоровые и работоспособные. Здесь нужно бешено зарабатывать деньги, чтобы так же бешено тратить их на то, что каждую секунду бросается на тебя, предлагая себя: витрины модных магазинов, каталоги с потрясающими путешествиями, шик ресторанов, музыка концертов. Блеск и мишура. И, оказывается, так много надо. И хочется жить уже сейчас, а не когда-нибудь потом. И образ солнечного города у моря вытесняется дорогим солнцем модных курортов, меркнет под натиском комфорта, который стал так важен тебе. Который купил тебя.
И ты не летишь домой, тебе стыдно смотреть Одессе в глаза. Ты не стала той, которой хотела вернуться туда. А, значит, не стоит и возвращаться...
Но теперь... теперь всё по-другому. Ты просто не можешь не быть там, когда... Катин звонок... Он ворвался в твою жизнь, он такое поднял с глубин твоей души, пробудил такие воспоминания, что тебе даже стало казаться, что ты ещё жива. Конечно, ты летишь туда. Ты только ставишь мужа в известность. А решение уже принято. Ты летишь туда, потому что там у тебя будет Встреча. И ты волнуешься, как перед экзаменом в школе. И в то же время так рада той особой, долгожданной радостью, которой так давно не было у тебя. Были какие-то блеклые другие, а вот её, такой живой, такой чувственной, такой молодой, не было... Сколько тебе лет? Ладно, не будем об этом. Ты долго спала. Но теперь пора действовать. Она заговорщически улыбнулась, посмотрев на Криса.
— Что будем выбирать сначала: программу на выходные или отель в Одессе?
— Отель в Одессе.
— Ты уже говорила на работе, что хочешь взять отпуск? Надо подумать, ведь мы планировали лететь в ноябре в Таиланд. У тебя осталось 2,5 недели отпуска в этом году.
— Крис, ты не понял. Я всё равно полечу туда. Мне нужно быть там в последний день лета.
— Почему именно?..
— Я так чувствую. Я так уже решила. А на работе, наверное, отпустят. Впрочем, всё равно.
Что ты несёшь. Ты же выдаёшь себя с головой. И виновато не «Шато». Но почему всё вокруг показалось вдруг таким неважным. Неважным по сравнению с... Встречей.
Какое сегодня число? Осталось две недели.
Звенит звонок. К счастью, с урока. Ты тащишь Катю в столовую. Она знает, зачем. 9-Б сегодня дежурит там. Да что там весь 9-Б... Он там... Тебе не хватает близости с ним в одном здании, хотя и от этого захватывает дух и колет сердце, тебе ещё надо одно с ним помещение, эта столовая, где вы будете дышать одним тошнотворным запахом общепита, он будет пропитывать вас обоих, и ты будешь дуреть и задыхаться в этом кухонном чаду, но в заветной близости от него.
Он несёт поднос со стаканами. Он ещё не увидел тебя. Большая перемена. Вокруг вас всё орёт и вращается, мелькают лица, передники, тарелки, грязь, хаос, дребезг. И сквозь весь этот гвалт ты слышишь, как бешено колотится твоё сердце. Он ставит поднос на стол и поднимает глаза. Вы встречаетесь взглядами. Ты поперхнулась сердцем — оно уже в горле, оно хочет вырваться наружу, посмотреть, что же там такое, из-за чего ты сходишь с ума. Во рту пересохло. Ты покупаешь стакан томатного сока. Больше в буфете ничего нет. Ты берёшь в рот эту ржавую жидкость, но понимаешь, что проглотить её не в силах. И так ты стоишь с железом набитым ртом и смотришь на него. Ты протягиваешь стакан Кате, она отчаянно мотает головой. «Пей! — просишь ты. — Пожалуйста, пару глотков. Он должен видеть, что мы здесь не из-за него».
Огонь в камине догорает. Никто не подбрасывает дров. Крис ушёл к себе в кабинет. Оля относит стаканы на кухню. Он зовёт её, он что-то нашёл.
Отель «Одесса» на морвокзале. Панорамный вид на море.Что скажешь?
Отель «Моцарт» рядом с Оперным театром. Хочешь?
Оля рылась в закоулках памяти. Да, они были уже, когда она уезжала. Неплохо. Но... Не знаю... Хотелось бы чего-то другого. Чего? Что ещё ближе к воспоминаниям, ближе к её жизни.
Отель «Отрада». «Отрада»? Так назывался пляж, её пляж, на который она ходила в детстве с мамой.
— Где он находится? Прочти название улицы!
— Уютная.
— Этот!
— Он почти новый, всего 2 года существует.
— Да, тогда его ещё не было точно.
— Ты знаешь, где это?
— Конечно. Это моя дорога к морю.
— Смотреть дальше?
— Не надо. Этот. Покажи картинки!
— Это единственный пятизвёздочный отель в Одессе.
— Тем лучше.
— Я тоже так думаю. Смотри!
На экране возник фасад очень красивого здания. Фонтан перед ним, видна часть улицы. Но всё совершенно незнакомое. Если эта улица стала такой (!), то как выглядит тогда остальное? Она помнила старые, красивые дома, провожающие её по дороге к морю. Особую тишину раннего летнего утра. Теплоту маминой руки. Упругость резинового круга для плавания — предмет её гордости. Он заграничный, не нём — весёлые морские пираты, они плавают вместе с ней, с ними не страшно, они — надёжные, другим бы мама её не доверила.
Улица Уютная — уютная улица, она ведёт вас к морю. Она выходит на Морскую, а там за поворотом выплёскивается Оно и слепит, слепит миллионами серебряных огоньков и уходит к горизонту и сливается с голубизной неба. И обдаёт вас тысячей весёлых быстрых брызг. Мокрое, серебристое, солёное счастье. Беги к нему, купайся в нём, будь с ним. Жаль, с собой не унести.
Она смотрела на монитор компьютера и серебристый ворох воспоминаний шелестящей фольгой обволакивал её, увлекал за собой, нёс куда-то. Куда-то, где вечное лето запуталось в горящей на солнце паутинке и осталось, осталось на весь год. Сонно жмурится детство, трёт кулачками глазки, капризничает, не хочет уходить. Ведь будет ещё столько всего интересного!.. Оставьте меня здесь. Я буду послушной. Не поверили. Забрали с собой во взрослую жизнь...
Субботнее утро бывает жизнерадостным даже в Германии, где жизнерадостны только воробьи весной. Всё.
Конечно, вы обрадуетесь ему даже здесь (в стольких километрах от жизни!), если в конце августа впервые выглянет солнышко. Небо утешили, утешили, ура! Оно перестало дуться и реветь, просветлело лицом и... улыбнулось. Наконец-то!
Оля подняла ролеты и открыла окно. Парк желал ей доброго утра, щебетал птицами, хвастался зелёными одёжками, блестел восторгом росы, обещал обязательно хороший день. Она поверила.
Они решили съездить в Ваннзее, один из районов Берлина, который представляет этот город совсем по-другому: природа, озёра и островки — островки отдыха в грохоте цивилизации. Вдохните полной грудью!
Погода действительно не баловала в этом году, и они уже давно не бывали здесь. А Оля любила эти места.
Когда-то давно их ещё в школе привезли сюда. Спецнемецкая школа. Обмен учениками. Их разместили в общежитии, которое располагалось в Ваннзее — район роскошных вилл по берегам озёр. Первая поездка за границу. Западная, представляете? Настоящая Западная Германия. И дома миллионеров вокруг. Пруд с лебедями, вот так просто перед домом. Живут же люди. А магазины, магазины, ярким хороводом проплывающие перед тобой. Такое вообще бывает? И красота природы, которая так идёт всплеску твоих эмоций, буйству твоих чувств. Этот уголок навсегда запомнился тебе тогда. И сейчас такое тёплое чувство, так тянет иногда сюда.
Вы оставляете машину почти у кромки воды и переезжаете на пароме на остров. Здесь живут павлины. Он так и называется — Павлиний остров. Ты просишь птиц показать всё их великолепие. И кто-то даже выполняет твою просьбу — роскошный хвост веером взметнулся на твоих фотках. Красиво.
Мокрая трава, впитавшая влагу с небес. Жаль, нельзя поваляться. Опять берег озера, вы уже на другой стороне. Скамеечка. Крис садится. Ты кладёшь голову ему на колени и погружаешься в свои мысли.
Её «школьный роман» продолжался 2 года: безмолвно, глазами. Тягостно, надрывно. Она закончила 8-й, он 9-й, он перешёл в выпускной класс и... ничего. Он молча смотрел на неё, она смотрела на него. Он старался бывать там, где бывает она, она была там, где он. Его окна напротив её окон, Малая Арнаутская, самая одесская Одесса, где, как говорил Остап Бендер, делается вся контрабанда. Её одесский дворик. Его одесский дворик в маленьком переулке на Лейтенанта Шмидта, куда выходили окна её дома. Кто придумал им такую близость, этой близости лишив? Так невозможно заставить себя забыть. Глядя в светящиеся глаза его окон, невозможно уйти, так и не пригубив этого. Но гордость... Ведь не могла же она, девочка, подойти к нему сама... Дорога в школу занимала 10 минут, и они шли, каждый по своей стороне улицы, украдкой бросая взгляды друг на друга. Кто первый не выдержит. Что оставили в её воспоминаниях эти годы? Муку.
Она уже давно начала встречаться с мальчиками, они все пытались произвести на неё впечатление: стихами, цветами, подарками, ездой на мотоцикле, новой кожаной курткой, билетами на рок-концерт, которые они доставали для неё. Она брала, шла, танцевала, целовалась, не отказывала себе в нормальной жизни, которую предлагает молодость. Но... душа рвалась к нему, хотела его. Почему же приходят другие? Ты загадываешь желание в Новогоднюю ночь, впрочем, как и в любую другую, ты загадываешь его, задувая свечи на дне рождения, где нет его, чтобы он был там. У тебя впереди ещё много дней рождения — жди, может быть, исполнится. Что у тебя хранится от него? Что есть у всей этой истории?
У тебя есть записка. «Оля, ты мне нравишься! Мальчик из 9-Б».
Ты нашла её в своей школьной сумке. Огрызок бумаги. Неровные буквы. Его до боли (в тетрадях посмотрела) почерк. Счастье, на пару мгновений сжавшее тебя в объятиях, счастье, на пару ночей лишившее тебя сна. Что же будет дальше? Ведь теперь-то наконец что-то произойдёт? Но не произошло ничего.
Наступил его выпускной вечер. Можно было прийти посмотреть всем. Многие так и сделали. Катя тянула тебя, но ты не пошла — нечего было надеть, совершенно нечего. Он привык видеть тебя в школьной форме, за этой безликостью хоть как-то можно было скрыть бедность. А так... Очень уж режет глаза, особенно по сравнению с нарядными одноклассниками. Я не пойду туда.
Что ты будешь делать дальше? Вот он и уходит из школы, и она остаётся для тебя без него ещё на один год. «Как ящик с аккордеоном, а музыку унесли...». Выпускной класс, ты будешь идти к своей медали, проводить комсомольские собрания, учить билеты, бегать на дискотеки, целоваться с нелюбимыми. Жить. Может быть, не видя его так часто... удастся...
Был июль, опять жаркий одесский июль с выгоревшей на солнце травой, с паром, идущим от раскалённого асфальта, с открытыми настежь окнами и музыкой лета, доносившейся из них, с навязчивой ватой тополиного пуха, снегом в июле застилавшим землю, с трепетом белья на верёвках во дворах. «Точим ножи!», «Принимаем бутылки!», «Молоко!». Жизнь одесских двориков. Жизнь.
Ты шла по переулку, незаметно бросая взгляд на заветные окна на втором этаже. Занавески сняты. Почему-то тебе стало не по себе. Ну что ты! Их просто постирали.
Ты увидела Костю. Он шёл прямо к тебе. Он остановился и... заговорил. Ты стояла, оглушённая, обмякшая, неживая, с бешено колотящимся сердцем, с обручем, сдавливающим виски. Пытаясь собрать себя и... услышать его.
— Оля. Я уезжаю в Израиль. Навсегда. Это уже решено. Сейчас мы едем в Москву оформлять документы. Ты поедешь со мной? Всё ещё можно сделать, тебя можно вписать, я говорил с родителями, если мы...
— Нет.
Это был их первый разговор.
Визжали тормоза машин на дороге. За угол завернул, звеня и громыхая, трамвай. Люди шли мимо вас, спеша по своим делам. Двое стояли в переулке. Долгожданная встреча. Первые слова. Запомни их. Не так часто в жизни удаётся поговорить с любимыми. Ты выбираешь себе очень специфических любимых. Ты очень редко пересекаешься с ними во времени и пространстве. И от встречи до встречи проходят дни, годы, десятилетия...
Июль бушевал вокруг вас, пытаясь втянуть в весёлый водоворот одесского лета, пытаясь рассказать, как хорошо может быть здесь в любви, в молодости, в лете, Вдвоём! Вы не слышали его.
Ты подставила лицо скупому немецкому солнцу. Ты приспособилась ловить его и забирать немного для себя. Осторожно, не спугните! Со звенящим щебетом вспорхнула из-за куста стайка птиц. Солнце спряталось. Ну вот, я же предупреждала...
Вы забронировали вчера отель и билеты. Ты полетишь через Вену. Кому звонить? С кем ещё кроме Кати ты можешь увидеться там? И холодящий душу ветерок пустоты... С кем же ты разговариваешь целыми днями здесь, бродя по берлинским улицам? Ведь ты вся «там». А что «там»? Увижу.
Надо завтра же поехать выбирать подарки для Кати, её мужа, маленькой Алисы, хотя она, наверное, не такая уже и маленькая. Надо спросить Катю размеры, рост. Подарок для... Да, это сложновато. Но ничего, выберу, обязательно что-нибудь придумаю.
Оля радовалась предстоящим походам по магазинам. С возрастом всё больше любишь дарить и всё меньше есть кому...
Началась новая рабочая неделя. И как-то всё было несложно, необременительно, всё получалось. Она носилась окрылённая, возбуждённая, скупала подарки, мечтала, представляла, планировала, предвкушала.
Сегодня на лекции они разбирали «Мёртвых душ» Гоголя. Образы и характеры Плюшкина, Манилова, Собакевича, Коробочки. Она была особенно воодушевлена, ей даже не мешали рамки чужого языка, казалось, что она говорит по-русски, и эти люди вокруг понимают её. И всё так гармонично, как никогда не было здесь. А скоро она будет «там». Где русские характеры и образы, пусть и не такие колоритные, как у Гоголя, но живые, близкие и родные, предстанут перед ней. Кого это ты имеешь в виду, представляя эту толпу, которая сбежится к трапу самолёта?
Подруга Таня, с которой вы жили в том самом дворе на Малой Арнаутской, с которой связывали долгие годы дружбы, детство в одесском дворике. Вы выросли, взрослая жизнь захлестнула ворохом проблем и бытовухи. Но вы часто приходили с ней вдвоём сюда, посидеть под состарившейся уже акацией, вдохнуть её пьянящий, по-прежнему молодой запах, вспомнить, как он волновал вас раньше. Соседи разъезжались или умирали, двор дряхлел и всё чаще терял своих старожилов и не мог привыкнуть к частой смене новых, и не запоминал их лица и тосковал по прошлому, у двора тоже было своё одесское детство, вам было о чём поговорить с ним. Он радовался вам, подвигал зелёную скамеечку, угощал белым наливом и кабаковыми семечками, по-стариковски светлел лицом, радовался, что не забыли. Потом вы поднимались, чтобы уйти, и он тускнел и горбился и неуклюже топтался на месте, покашливая, и наспех благословлял, и надеялся, робко заглядывая вам в глаза, что придёте ещё... Ведь придёте... да?
Таня в Америке. Ты в Германии. Она уехала на 2 года раньше тебя...
Почему немцы так смеются над Плюшкиным? Неужели они не смотрятся в зеркало? Неужели они не видят себя в нём и не понимают, что это трагично? Не отдавая ничего миру и людям в нём, человек медленно умирает, душа черствеет, усыхает, и вот её уже нет. Убогость скаредности, которая всё отвратительнее с годами. Неужели вы не видите тут себя, великая нация Гёте и Шиллера, экономно вдыхающая воздух, который пока ещё (пока!) не обложили налогом, почему же тогда экономно? — да по привычке... — Когда же вы будете жить? — Да мы уже давно живём.
Уроки окончены. Оля вышла на Potsdamer Platz. Современные здания выставочных центров стеклянной толпой теснились здесь, в их больших окнах отражалось бесцветное берлинское небо, раздумывающее, расплакаться или нет. Элегантный «Ритц», притаившаяся классика, в этой груде металла. Красив, красив и здесь!
Долгий путь. И опять «Литературное кафе». Почему ты всегда мечтала о встрече с кем-то именно здесь? Кто этот кто-то? Мужчина. Не из прошлого, оттуда здесь никого не встретишь. Настоящего у тебя нет. Будущее?
Ты хотела бы встретить здесь родную душу. Его, нашего, замечательного, живого, умного. С которым вы бы бродили вместе по немецким холодным улицам, кутаясь в своё тепло, делясь им друг с другом, отдавая, чтобы почувствовать, что ты жив и кому-то нужен. Что среди этой всеобщей замурованности, холодом бетона обнимающей тебя, ты поняла, что не боишься проявлять свои эмоции, показывать, что тебе весело, горячо, смешно, классно! Чтобы жизнь перестала делиться на «ту» и «эту». Чтобы она стала потрясающим моментом бытия. И наполнилась смыслом, смыслом быть нужной кому-то и дать эту нужность. Ему.
Он тоже давно здесь. Он тоже тосковал. Не мог найти ни себя, ни друзей, жил в душевности прошлого и комфортности настоящего. Ведь вы за этим оба приехали сюда? Так идите и спрячьтесь в стабильности своих домов и наслаждайтесь своим комфортом. Да и домов-то у вас нет — не нажили, хорошо хоть в состоянии снимать что-то приличное. Есть работа, это помогает держаться на плаву, как материально, так и морально. Есть путешествия, книги, звонки «туда», звонки «оттуда» (у тебя и их почти нет). А то, что поговорить не с кем, так это вы не туда ехали, дома надо было оставаться и не приставать со своими разговорами к Германии, ей некогда, она работает, время — деньги. Иди к психотерапевту, за деньги он тебя послушает, но не долго, ведь и другим тоже надо, вон сколько человек в приёмной сидит, а говорили, что здесь нет очередей — это за едой и одеждой нет, а за общением — так записывайтесь за пару месяцев вперёд, не вы одни...
А ты хотела встретить здесь, в «Литературном кафе», Его. С томиком Набокова в руках, с выплёскивающейся наружу тоской русской ностальгии, погрязшей в череде правильных немецких будней, здесь, на улице Фазанов, где издавна селились наши эмигранты. Кто он? Русский? Украинец? Еврей? Он — Наш! И он обязательно поймёт тебя. Вы будете говорить, говорить, говорить, и ты будешь удивляться звуку своего голоса, терзающего немецкую тишину.
Пусть в Нём будет академичность Питера, его культура и уровень, яркая колоритность и остроумие Одессы, душевность Западной Украины, амбиции Москвы, пусть он будет интересен тебе! И побольше точек соприкосновения: литература, города, события, люди. И вот уже ощущение духовной близости, которое не приходило годами, которого ты напрасно искала здесь...
Оля очнулась от своих мечтаний. «Литературное кафе» жило своей жизнью, за столиками сидели люди, оживлённо беседовали друг с другом, и ни у кого из них не было русского Набокова в руках.
Темнеет. Действительно пора идти домой. Не злоупотребляй лояльностью своего мужа. Он ждёт тебя и не решается звонить, хотя знает, что работа твоя закончилась ещё давно днём. Он видит, что ты
несчастлива, но не знает, как помочь, и страдает сам. Он пытается что-то понять и в чём-то разобраться, но вы говорите на разных языках в прямом и переносном смысле, и каждый из вас так и остался в своей жизни. «Ты не даёшь себе помочь», — сказал Крис. Возможно, он прав.
Он даже ходил на твои лекции по Достоевскому и Толстому, пил водку, прислушиваясь к своему внутреннему «я»: не откроются ли там новые грани? Это не смешно, на самом деле.
Эти двое так и продолжали стоять в переулке, жадно пожирая глазами друг друга, шалея от возможности наконец-то разглядеть человека напротив, не украдкой, а так, открыто увидеть её, его лицо перед собой. И как красиво это лицо!
— Когда ты уезжаешь?
— Послезавтра я улетаю в Москву. Когда вернусь, будут ещё 2 недели до отъезда.
Она улыбнулась.
— Да у нас ещё полно времени.
— Я буду ждать тебя у Музкомедии в 8 вечера. Ты сможешь?
— Да, я буду там.
За время, оставшееся до 8 вечера, надо успеть сделать многое: где-то достать платье (где?), помыть голову (в «условиях одесских двориков» это не так-то просто и быстро), привести всё остальное в безупречный порядок. Горячка свидания в 16 лет. Помните?
Оно прошло как в тумане. Она волновалась. Он волновался. Они гуляли по Французскому бульвару, украдкой (по привычке) поглядывая друг на друга, присматриваясь друг к другу. Осторожно перебирая темы для разговора, пробуя то ту, то эту. Спасением была объединяющая вас школа — безопасной темой выпрыгивающая из колоды карт-тем. И вы обсуждали вечера, собрания, учителей и предметы. У него это всё уже позади. И не только это. Но и ваша улица, город и ты, так и не ставшая настоящим, спешишь в коллекцию «одесского прошлого». Почему так? Но об этом спрашивать нельзя. А что можно? Почему он уезжает? Но вы избегаете говорить и об этом...
Французский вывел вас к твоей любимой Базе отдыха моряков, где вы так часто гуляли вдвоём с Катей, мечтали и говорили обо всём на свете, и, конечно, о Нём. Теперь вы здесь вдвоём с Ним, и деревья и цветы, уже наслышанные о твоей любви, с любопытством разглядывают этого худенького мальчишку, предмет твоих грёз, идущего сегодня рядом с тобой. Они радовались за тебя. А ведь Катя ещё ничего не знает!
Вы сели на скамейку, и оба замолчали. Вот он совсем рядом. И эта близость без близости сводила тебя с ума. Он взял твою руку, склонился над ней, стал целовать. Звёзды сыпались с небес тебе на голову, на этот парк, на эту землю. И больше не было ничего вокруг, кроме этого бешеного звездопада. Только счастье его прикосновения.
— Прошу тебя, поехали со мной. Всё ещё можно устроить. Документы...
Она прервала его поцелуем.
Оле показалось, что это первый поцелуй в её жизни. Первого она не помнила. Их было много и до, и после. Что же сейчас? «Откуда такая нежность? Не первые эти губы...».
— Я не поеду в Израиль, Костя. Мне нечего там делать. Я не оставлю Одессу. Никогда.
До его отъезда в Москву им не удалось увидеться, родители собирались, и он должен был помогать им. Телефонов тогда ещё не было, для одесских двориков это было невиданной роскошью. Он пообещал прийти, как только вернётся.
Она ждала. Вкус его губ, вкус их первого свидания — она была как в бреду. Уже знали мама и Катя. Все тревожились за её состояние, пытались как-то отвлечь — напрасные попытки. Жизнь вокруг перестала существовать.
Она ждала его возвращения. Чтобы потом проводить уже навсегда. Когда уезжали тогда, то думали, что навсегда, было другое время, и те, кто оставался, тоже так думали.
«Нет, этого не может быть, — шептала она себе ночью, лёжа в постели. — Обрести, почувствовать, пригубить и сразу отдать, потерять». И пьянящий вкус его губ, и 16 лет, и мир рушится в бездну, увлекая тебя за собой. И хочется, и не хочется жить... Когда же он приезжает?
Он вернулся. И были 2 недели. Когда вы оба дышали и не могли надышаться. Любили обжигающе горячо, зная, что совсем скоро это закончится, и надо успеть за один день, за один миг пережить всё, чтобы потом на пепелище подбирать хотя бы эти сладкие воспоминания. Ты будешь вызывать их вновь и вновь в горькой тесноте одиночества с другими.
А пока ты открывала для себя чудо свидания с любимым человеком. Они запоминаются биением сердца и трепетом ресниц, счастьем запаха и счастьем прикосновения, и болью расставания, и его тоже. Потому что насытиться этим невозможно и выпить залпом тоже, а времени так мало.
Вы встречались на вашем углу в 7-8 вечера. И уже с утра, с первых секунд пробуждения ты начинала ждать этого часа. И время так медленно шло, что ты шептала стрелкам: «Ну, пожалуйста, быстрее!». И шла к Кате или Тане, чтобы взять что-то из одежды на вечер, и рассказать о вчерашнем, и поговорить о Нём, ты так хотела говорить о Нём со всеми, и чтобы они расспрашивали, какой он. Какой он, Оля? Не знаю. Слишком много любви. Я ничего не могу анализировать. Потом. Потом у меня будет достаточно времени для этого. Хотя это уже будет никому не нужно. А пока это какой-то фейерверк... И я только хочу целоваться...
Вы встречались на углу, брали машину и ехали к нему на дачу. Родители были заняты сборами и не мешали вам, он взял у них ключи. И вечера были ваши. Небольшой летний домик на Даче Ковалевского. Неухоженный и запущенный, но что вам до того? Да и он был уже давно продан. И вы проводили там последние дни. Новые хозяева грозились снести эту старую рухлядь и построить в этом престижном (а со временем ещё больше) районе что-то чрезвычайно «отвечающее современным требованиям». Костя с болью рассказывал об этом. А дом грустно прислушивался, подслеповато щурился окошками, задумчиво скрипел крыльцом и шумно вздыхал: «Значит, так надо. Отжил уже своё». И давал приют влюблённым и радовался, что в последние свои дни ещё оказался кому-то так сильно нужным, и слушал их историю любви, короткая такая история была...
Костя приносил с собой креплёное вино. Его сладковатый вишнёво-малиновый вкус, наверное, сейчас ты не смогла бы выпить и глотка этого напитка. Развращённое гурманство «Шато» и «Вдов Клико» — эстетство зрелости. Что ж, это нормально. Всё хорошо для своего возраста. Неправильно было бы наоборот. Слава Богу. Но, но...
Вино одесских дач, пахнущих акацией вечеров, как начало молодости, любви и новых ощущений. Оно моментально пьянило, но так же быстро и отпускало. Вы разговаривали. Он строил какие-то планы. Как через год, когда ты окончишь школу, ты приедешь к нему и уже не надо будет расставаться. Как вы оба получите прекрасное образование и будете работать в Европе или Америке и соберёте денег, вернётесь в Одессу и купите свой дом.
Вы пили дальше, и всё это казалось уже не таким нереальным, а вполне осуществимым. Ты смеялась. Вино смешило тебя. Костик смешил тебя.
А потом вы переходили из веранды в комнату и сцеплялись в каком-то отчаянном, жадном объятии и падали на диван. И не могли оторваться друг от друга. И дикий жар от его прикосновений и безумство неутолённого желания, и ад этого безумства. Ты хотела его. Но что-то не давало тебе переступить последнюю черту. Ты боялась. Просто боялась первого раза? Да, и это тоже. Но... не только. Тебе казалось, что тогда ты не выдержишь его отъезда, он заберёт с собой частичку тебя. И жить будет ещё больнее и сложнее, а жить надо. Ты не хотела так становиться взрослой. Боли и так было уже слишком много. Не прибавляй себе ещё боль взрослой жизни. Ещё успеется. Сделай это с тем, кто будет рядом, окружит заботой и вниманием, подстрахует ими тебя. Что это за расчётливость в 16 лет? Не верю, ты просто маленькая трусиха. Может быть...
Он не смел настаивать. Но и не мог перестать целовать и прикасаться. И ты тоже. И так вы доводили друг друга до исступления. Иногда он отскакивал от тебя и выходил на воздух, судорожно курил, допивал вино, умывался холодной водой, чтобы потом опять вернуться к тебе и продолжить эту муку ласк и поцелуев и попытаться продвинуться ещё на шаг — расстегнуть кофточку, дотронуться до кружева белья, спустить бретельки, ощутить твой трепет, твоё возбуждение. Твои отчаянные попытки оставить на себе что-нибудь из одежды. Его руки на твоём теле, его руки везде. Боже мой, ты летишь куда-то в бездну. Что это? Тепло разлилось внизу живота и мягкими волнами пошло по всему телу. Какое-то необыкновенно острое чувственное ощущение выплёскивалось оттуда и сантиметр за сантиметром преображало всё на своём пути. Из эпицентра эйфории неслись сигналы по всему телу, и оно сладко-судорожно сжималось, инстинктивно пытаясь удержать и продлить это ни с чем не сравнимое удовольствие. И твой крик, непроизвольно сорвавшийся с губ. Потом всё прошло. Отголоски счастья по-прежнему заставляли вздрагивать тебя, но уже всё закончилось.
Оля резко села на кровати. Что это было? Костя нежно гладил её, пытаясь разглядеть в льющемся из окна свете фонаря. Она стала спешно натягивать на себя одежду и забилась в угол.
— Включи свет!
Он зажёг свет. Она сидела испуганная, с широко раскрытыми глазами.
— Что это было?
— Ты никогда раньше этого не испытывала?
— Нет.
Он смущённо улыбнулся.
— Я рад, что был хоть как-то причастен к этому.
— Я стала взрослой?
— Ну, чтобы стать взрослой, должно произойти ещё многое. Ты анатомию в прошлом году в школе изучала?
Оля улыбнулась.
Костя вздохнул. «Я уеду и появится тот, с кем будет всё, рано или поздно. Жаль, что это не я».
Были, сколько же их было потом. И их обширные программы и опыт питали твой опыт и твою чувственность. Но ведь эти первые в твоей жизни ощущения забыть невозможно, и ещё долго самым сильным возбуждением для тебя будут воспоминания о том первом разе, и ласке любимых рук, и ответе твоего тела на эти ласки.
Домой вы ехали оба притихшие, почему-то избегающие прикосновений. Он проводил тебя до двора.
— Спасибо! До завтра! — шепнула ты.
Ты уже отошла, когда он окликнул тебя.
— Оля! Маме не обязательно говорить о своих новых ощущениях. Я просто хочу, чтобы тебя отпустили завтра... и...
— Как ты можешь! Ты что, считаешь меня маленькой дурочкой?
— Нет, не дурочкой... Но... может быть... всё-таки ещё не совсем взрослой.
Мама видела, конечно же, видела, что творится с тобой. И, слава Богу, не мешала. Она знала, что очень скоро наступит время, когда тебе будет нужна её поддержка и участие, и разговоры. А сейчас, сейчас нужно дать тебе насладиться этим, почувствовать это. Она доверяет тебе, ты не наделаешь глупостей. Она не говорила банальностей, что на нём свет клином не сошёлся, что у тебя будут ещё сотни таких как он. Сотни будут, его не будет. И вообще, ты в кои-то веки живёшь в настоящем, а не в прошлом и не в будущем. Знаете, какая любовь в 16 лет? Это когда несмотря ни на что ты истерически хочешь быть счастлива, и именно с ним, и во что бы то ни стало!
Когда вы были на даче, ты ставила будильник на 22:15. В 23 ч нужно было быть дома. Железно. Ты никогда не опаздывала. И эта противная трель неумолимого будильника возвещала конец счастья на сегодня, заставляла тебя отклеиться от него, натягивать в темноте одежду, поправлять волосы, выходить в вечер, тащиться к дороге, останавливать машину, и уже в ней опять прижиматься к любимому и выжимать из себя и него последние сладкие капли этого свидания.
Ты приходила в одиннадцать и прятала свои полубезумные глаза и старалась дышать в себя, чтобы мама не почувствовала запах вина, и проскальзывала в ванную. Ты разглядывала себя в зеркале. Как ты изменилась! Распухшие от поцелуев губы, синие, онемевшие, истерическое счастье в глазах, промокшее от страсти бельё, увеличившаяся грудь — ты вся переполненная своим чувством, чувственная и чувствующая. Возбуждённая и удовлетворённая. На сегодня. Всё.
Две недели прошли. И правда, ведь они должны же были когда-то кончиться. Вы договорились, что ты не пойдёшь провожать на вокзал. Ты так решила. Он записал твой адрес и номер телефона Катиной соседки. Оставил тебе свою фотографию. «Я вернусь. И обязательно заберу тебя. Заканчивай школу. Я вернусь. Всё будет хорошо».
Настал день его отъезда. Ты поставила перед собой часы и тупо смотрела на циферблат. Больше ты ничего делать не могла. В 12:40 поезд увозил его. Ты наблюдала за стрелками. Мама нашла тебя на диванчике в твоей комнате. Она плакала вместе с тобой. «Девочка моя! Я и не знала, что всё так серьёзно. Крепись, ты же сильная. Ты сможешь. Ты переживёшь. Я рядом».
— Да, мама.
— Но ты однозначно решила, что не поедешь туда? Подумай, твоё будущее. Ты же видишь, как мы живём.
— Ничего, мама, проживём. Ты у меня есть, я есть у тебя. Всё будет хорошо, мы справимся.
12:45. Сердце отозвалось холодком в груди. Вот и всё. Жизнь немного поиграла с тобой в любовь и побежала дальше, хотя ты охотно пообщалась бы с ней ещё, но вот ты уже растерянно стоишь среди разложенных кукол и посудки и понимаешь, что в общем-то нелепо так стоять дальше, потому что неизвестно, забежит ли эта неуловимая гостья ещё. Но надо на всякий случай ждать и не прятать гостинцы, чтобы её всегда можно было задобрить...
Дальше. Что там было у тебя дальше?
Выпускной класс закружил хороводом забот-борьбы-оценок-звонков-вопросов-ответов-переживаний.
Но вот поседевший от преждевременных забот зимы ноябрь сунул в твой синий почтовый ящик беленькую облатку счастья — письмецо... Оно приятно хрустнуло в твоих окоченевших руках. Израильский штамп. Где сердце? Почему ему опять удалось достичь уровня удалённых гланд? Верни его назад, тебе ещё надо пройти пару шагов до квартиры, делать это, давясь внутренностями, неудобно.
Излишне говорить, что письма твоих предыдущих и настоящих кавалеров из армии из горячих и слегка подогретых точек страны не повергали тебя в такой трепет. Ну что ж, здесь всё, как в первый раз. Теперь вот первое письмо. Вначале было слово.
Он писал о том, что пытается жить, получается не всегда. Учит язык и ходит на курсы по подготовке к поступлению в политехнический университет. Они снимают квартиру. Она лучше, чем была у них в Одессе, но по здешним меркам — убого. Очень жарко. Дует горячий ветер Хасиф. Мы никому не нужны. Нигде. Это было ошибкой, что они уехали. Он много думал о ней. В его жизни ещё не было ничего подобного. Были девушки, была близость без любви. И вот пришло в жизнь что-то Настоящее, и его сразу прервали разлукой. Он благодарен ей за те 2 недели, он помнит каждый их вечер. Помнит ли она? Как там школа?
И действительно, как там школа? Она уже не так хороша без него. Спортивная площадка перестала магнитом тянуть тебя ко всем выходящим на неё окнам. Из столовой убрали счастливую случайность встречи, а из актового зала — возможность вечера (а вдруг, дискотека?). Всё очень прозаично. Учёба. Вы стали в школе старшими, и кого же интересуют младшие классы? Надо бы поскорее забрать свою медаль, и вперёд, во взрослую жизнь. Любви нет. Её не будет и там, но ты об этом ещё не знаешь, и нечего тебя разочаровывать уже сейчас. Особенно когда ты вся готовая к ней стоишь на каблуках и в платье на заветном перекрёстке с письмом в руках. Жизнь, подняв воротник, пробегает мимо.
Больше писем не было. Синий ящик не выдал запечатанного в конверте счастья. И ты стала привыкать жить так.
Его звонок через полгода. Катя стремглав летела к тебе, и вы обе летели назад к её соседке в квартиру, где притаилось чудо цивилизации — телефон: он умел невозможное — доносить звуки любимого голоса. Они скребли твою начинающую было заживать душу. Ишь, чего придумала!
Как он? Как ты? Сумбурный какой-то разговор. Но ты почувствовала, что жизнь налаживается. По крайней мере, у него. И тебя в ней нет. И между вами много сотен километров, и море, и пустыня, и люди, и время. И есть заботы сегодняшнего дня, которые никуда не деть. И очень трудно жить с незаживающей раной в сердце. И надо брести к своей медали, ведь она нужна, чтобы чего-то добиться «здесь». Ведь ты выбрала «здесь». А любовь — «там». А потом ты будешь «там», а где будет любовь? Что же это вы с ней опять разминулись?
Университет встретил заботами уже взрослой жизни. Как много всего нового и интересного!
Он больше не звонил. Писем тоже не было. Но ты бежала к телевизору и делала звук громче, когда передавали новости из Израиля. А передавали их часто. Там шла война. И сердце сжималось, когда показывали молодых ребят в военной форме. Это потом уже как-то все привыкнут, что конфликт там вечный, и перестанут бросаться звонить родственникам и друзьям после каждого сообщения о взрыве. Тогда было по-другому. Страшно. Особенно, если звонить некуда. И ты с тревогой прислушиваешься к голосу диктора, ах, слава Богу, это не тот город. А вот и тот, нет, рядом с ним. Когда же это кончится? Никогда. И опять сообщения о терактах на улицах не для всех святого Иерусалима, Тель-Авива, Ашдода и Хайфы, да, и её тоже. Автобусы, метро, кафе, стадионы. Там люди, там мог быть и он. Это страшно. Они не виноваты. И эта горячая точка планеты огнём обжигала твоё сердце, болью жила в нём.
И ты молилась за него в своей православной церкви и просила Того, кто един для всех, сохранить жизнь твоему любимому и ещё чьим-то любимым разных вер и национальностей, которые оказались там, где так горячо и страшно, и невозможно жить. Сохрани им жизнь, пожалуйста, ведь Ты же всё можешь...
Шли годы. Ты училась, встречалась с мальчишками, в общем, жила. Весёлые университетские компании, споры о смысле жизни до хрипоты и до рассвета, песни под гитару, вино одесских дач, чьи-то глаза напротив, а наутро синие от поцелуев губы и счастье в глазах.
Ты перестала упиваться своим надрывом, пронзительно ждать чего-то, кидаться к телевизору. Конечно, хорошо бы влюбиться, чтобы окончательно перестать оглядываться назад, чтобы зажить настоящим, а не прошлым. Любовь даёт ощущение растворения в прелести момента, вот этого конкретного, и следующего, и последующего. И ты отключаешь голову. И «голова до прелести пуста оттого, что сердце слишком полно». Но этого нет. Смена романов и их участвующих лиц развлекает тебя как забавная игра, но вот уже и надоело... давайте посмотрим следующего участника...
Как-то всё не трогает. А трогают воспоминания. Тебе хорошо, когда ты с ними одна и никого нет рядом. Только сумерки твоей спальни, похожие на сумерки той старой дачи. Только нет его рук, но есть твои руки... И пошёл оргазм гулять по закоулкам тела и жарко шептать что-то смущённым родинкам. О чём это ты? Да я всё о своём, о женском...
В твоей жизни появился Валера, очень положительный и порядочный, заботливый и внимательный. И все говорили, что вы — прекрасная пара. Он окончил медицинский институт, работал врачом и очень хорошо реализовался в этой профессии. Ты заканчивала университет. Он был лучше многих и вызывал у тебя хоть какие-то эмоции. Очевидно, ты посчитала это основанием, основанием для чего?.. И все вокруг наседают с вопросом: когда же? И он так влюблён и заботлив, и тебе, вроде, не так уж скучно...
Он снял квартиру, и ты решилась попробовать пожить вместе. Оказалось, что это не так уж страшно, если рядом нормальный человек. И даже приятно, когда ты возвращаешься из университета, а тебя ждут, и на твоём рабочем столе этой весной всегда свежие подснежники в глиняном кувшинчике. Приятно, уютно, мило. С твоей стороны любви нет, с твоей стороны есть ощущение покоя и твоего комфорта в этом покое, ты не горишь и не мёрзнешь, ты горда и благоразумна и всегда на уровне, ты уютно покачиваешься на тёплых волнах его любви, тебе просто хорошо, не «остро-дико-безумно» хорошо, а просто... Но, видно, ты не создана для этого.
Ты набирала на компьютере дипломную работу, Валера что-то делал на кухне, кошка пыталась улечься на исписанные листы бумаги, ты мягко отстранила её. Телефонный звонок. Ты даже не сразу узнала Катин голос, он дрожал от волнения.
— Оля! Костик в Одессе!
И, как в тот душный июльский вечер, вдруг сразу стало невозможно дышать. Она сбросила кошку со стола, схватив трубку, вышла на балкон.
— Ты говорила с ним?
— Да. Он только приехал и сразу позвонил тёте Ларисе, к счастью, телефон у неё тот же, что и 5 лет назад. Он спрашивал, как можно увидеть тебя. Я не стала рассказывать о Валере, не посоветовавшись с тобой.
— Молодец, правильно. Что ты сказала?
— Что ты сейчас живёшь по другому адресу и там нет телефона. Он оставил номер родственников, у которых остановился. Он просил, как только ты сможешь.
— Спасибо, Катюша.
Оля уже записывала телефон на дипломной работе. Потом плотно прикрыла дверь в спальню.
— Будьте добры, можно Костю к телефону?
— Когда мы увидимся?
— Сейчас.
Она сказала Валере, что ей надо срочно съездить к маме, и она останется там на ночь.
Надеюсь, он не поедет к маме проверять? Впрочем, всё равно.
Костя ждал её у школы, она сама предложила встретиться там. Очень символично.
С Валерой они жили на Таирова, и никогда ещё дорога в центр не казалась такой бесконечной. Ей казалось, что такси еле ползёт по вечернему успокаивающемуся городу. Она то пыталась рассмотреть себя в переднее зеркало машины, то доставала из сумки маленькое зеркальце и лихорадочно что-то поправляла, глядясь в него. Результаты не удовлетворяли её.
Вокзал. Их угол, где она жила, вот и его переулок. Ну же! Вот и школа. Он прохаживался у ворот. Она улыбнулась зеркалу и толкнула дверцу.
Он держал её в своих объятиях. А жаль, что сумерки. Так хотелось всмотреться в каждую чёрточку этого лица.
Ресторан «Воронцов» на Дерибасовской. Костя напротив. Мягкий свет лампы на их столике. Тепло коньяка, привычной радостью разлившееся внутри.
— Как ты?
Он учился в политехническом университете, параллельно подрабатывал в фирме, занимался компьютерными программами. В следующем году надо будет искать постоянную работу, надеется, проблем не будет, специальность перспективная. С языком тоже проблем нет, освоил. Всё нормально.
— А ты, конечно, тянешь на красный диплом?
— Конечно.
— Ты всегда была перфекционисткой. Замужем?
— Нет. Женат?
— Нет.
— Счастлив?
— Нет. Ты себе просто не представляешь, каково это, быть там. Возможность счастья в нашем понимании этого слова исключена в принципе. И самое страшное, что привыкаешь жить так.
— Ты не думал что-то изменить, вернуться в конце концов?
— Нет. И здесь я уже не смогу жить.
— Я не понимаю тебя.
Ты поймёшь его через много лет, когда сама окажешься в подобной ситуации. Оторвавшись от родной почвы, не сможешь прижиться там, не сумеешь стать счастливой, даже правильно и красиво организовав свою жизнь. Но и вернуться не сможешь. В беззаконие и произвол, в несправедливость, в грязь, в нищету, в бытовуху.
Контраст есть, контраст разителен. Его можно не чувствовать, тихо живя здесь, не будучи отравленным сравнением, сравнением всех без исключения областей жизни, но увидев, что может быть по-другому, невозможно вернуться и биться головой об стенку здесь. И чем мы с нашей потрясающей, тонкой и многогранной душой заслужили всё это? И кому нужна эта душа там? И нет не только счастья, но и покоя. Потому что жизнь всё равно здесь, и к ней инстинктивно тянешься, а там что? Кормушка. Но попробуйте прожить без еды. Ненадолго хватит. Ты не права! Не только кормушка. Там есть возможность достойного существования честного человека. Ведь это так важно! Тебе не нужно лезть в политику, воровать, кидать, подставлять, предавать, врать, чтобы удержаться в этой жизни. Тебе достаточно работать по специальности. Разница, на мой взгляд, слишком существенна.
Они спорили. Спорили друг с другом, вдруг схватившись за эту тему, с жаром, горячо, избегая разговоров о самих себе... И она не решалась спросить, насколько он приехал, и куда они пойдут, выйдя из «Воронцова» в ночь, и будет ли вообще эта ночь. Ночь с ним. И они говорили о государственных системах и социальной защите, и справедливости, и несправедливости. Что произошло? Они так изменились, повзрослели, вступили в новую жизнь, каждый в свою, и захотели остаться каждый в своей.
Она почувствовала, что он стал другим. И пусть он искренне клялся в любви к Одессе и с жадностью говорил по-русски, и был рад, что здесь, но Одесса отпустила его, и он уже не сможет быть здесь. Его выбор сделан. Оля понимала, что так лучше для него. Всё в порядке. Он будет расти там, он будет там. И ей будет больно, бесконечно больно вновь провожать его. Зачем ты уже сейчас отравляешь себе вечер мыслями об этом? Но как он бесконечно дорог мне, как дорога мне эта встреча... Я пью её по капелькам, я запоминаю её по стежкам, которыми выткан этот вечер.
Костя напротив. И это не сон. Ворот его рубашки расстёгнут, и ты мысленно расстёгиваешь её дальше. Ты силишься вызвать из тех детских воспоминаний самые сладкие — его тело в полумраке комнаты, прижимающееся к тебе, так точно чувствующее тебя, родное тело. Близости, как хочется настоящей близости с ним, почувствовать себя с ним одним целым, а потом уже можно и отпускать. Боже мой, сколько же потом информации будет у тела, сколько памяти у души — будем ворошить, будет чем заняться.
И вдруг его вопрос:
— А ты счастлива?
— Ты задаёшь вопросы, которые мы давно перестали задавать себе, не то что друг другу.
— А раньше задавали.
— Костя, за это время многое изменилось и здесь.
— Так всё-таки?
— Я скоро защищу диплом, он будет красного цвета. Я живу с человеком, который меня любит.
— Ты любишь его?
— Не мучай меня. Я не была бы здесь, сейчас, за полночь с тобой, если бы я была счастлива.
— Я могу забрать тебя на эту ночь?
— Ты уже забрал.
— Дома проблем не будет?
— Это же не твои проблемы.
— Не говори так. Я не хочу что-то разрушить своим приездом.
Она молчала. Он просто такой же, как все. Он просто мужчина. Не понимающий, что уже давно всё разрушил и отъездом, и приездом, и тем, что последует. Но разрушил в её жизни, не в своей, поэтому он ничего не чувствует. Вероятно, в данный момент он просто хочет её, надо помочь ему с организацией... Но зачем эти его слова и оговорки, зачем он страхует себя, зачем даёт ей возможность уйти и сказать дома о затянувшейся «встрече выпускников». И будет всё пристойно.
А завтра они, вероятно, будут чинно гулять по городу, и она покажет ему, что изменилось за эти годы, и познакомит с Валерой, и они вместе будут пить водку в каком-то ресторане и говорить о любви к этому городу. Неужели эта пошлость возможна? Нет уж... Ларисе Дмитриевне нужна «Ласточка»...
В «Воронцове» закрывали. Они вышли на Дерибасовскую и направились к Советской Армии, там быстрее можно было остановить машину. Она не думала о том, куда они едут, ей было всё равно.
— Пролетарский бульвар. Отель «Магнолия», — сказал Костя.
Таксист как-то криво ухмыльнулся слову «отель», и ей стало гадко на душе. Она прижалась к Костику, он стал целовать её.
— Ты там живёшь?
— Нет. Я остановился у родственников, единственных, которые ещё остались здесь. Но я узнал, что в «Магнолии» сдают приличные номера посуточно. Я проверил. Тебе понравится.
Она отметила про себя, что он был уверен, что она поедет с ним. Костик попросил остановить у дома родственников, вышел на пару минут и вернулся с пакетом. Она приблизительно подозревала, что там. Надо же, всё продумал. Время ночных супермаркетов ещё не наступило.
Французский подрагивал под ними своими кирпичиками. Любимый мужчина сжимал её в своих объятиях, а она чувствовала, что летит в какую-то пропасть и делает это совершенно осознанно. И это конец не потому, что узнает другой, а потому что она сама так для себя решила. Очевидно, она ждала этого.
Они стояли у стойки администрации «Магнолии». Яркий свет бил в глаза. Была какая-то заминка с номерами. Администратор насмешливо оглядывал её. Костик заметно нервничал, пакет неуверенно притих у его ног.
— Я же бронировал люкс.
— Извините, уже начался сезон, ничего не могу сделать, вы пришли очень поздно. Есть только обычные номера. А паспорт у девушки имеется?
Оля устало посмотрела в глаза администратору. Костик уже совал ему зелёную бумажку, а тот демонстративно закатывал глаза:
— Но люксов всё равно нет!
— Оставь, Костя! Давай возьмём обычный номер.
— Мы можем поехать дальше. Рядом «Юность», «Виктория». Я не знал, что «у вас» всё так сложно. Я хотел у моря. Днём на рецепции был другой человек, мне обещали...
— «У нас» действительно не всё так просто. Не будем кружить по городу в бесполезных поисках. Бери ключи, идём!
Костя молчал. Администратор с любопытством разглядывал их.
— Не думайте, что без паспортов вас где-нибудь ещё так просто возьмут.
Костик достал свой израильский паспорт. Администратор брезгливо поворошил его.
— А штамп о браке с этой гражданкой у вас тоже в этом... м... паспорте?
Оля почувствовала горечь во рту. Наконец, после хорошо слышного шелеста денег вопрос уладился, и они стали подниматься в свой номер.
— Прости, пожалуйста, прости за всё это. Но, наверное, ни в одной стране мира... Как вы здесь живёте? Это же полное бесправие.
— Ты что за эти 5 лет вообще всё забыл? Забыл, как сам жил здесь? Во всём этом? Что ты строишь из себя иностранца из правового государства? Ну пожалей ещё нас! Вы-вы! Какое у тебя чёткое разграничение на «мы» и «вы». Давно это?
— Успокойся, пожалуйста. Мы ведь не за тем сюда пришли, чтобы ссориться или спорить.
Он стал открывать ключом дверь, она не поддавалась. Он пробовал несколько раз, потом она.
— Придётся спускаться за этим идиотом.
— Он уже спит. Поэтому приготовь ещё пару долларов за то, что разбудил его. И дай мне пакет.
Она достала бутылку Hennessy.
— Можно?
— Конечно.
Она устало присела на корточки рядом с дверью. Он открыл бутылку и протянул ей. Она сделала глоток.
— Там ещё французский шоколад и потрясающие израильские апельсины.
И вдруг она рассмеялась. Представила, как они будут чистить апельсины здесь, сидя на полу у своего оплаченного номера.
— Иди, иди за этим идиотом. Я не хочу отдаваться тебе в первый раз на полу в коридоре среди апельсиновых шкурок. Надо по крайней мере оказаться по ту сторону двери.
И тут он бросился к ней и стал целовать губы, глаза, волосы.
— Родная моя! Как я ждал тебя...
— Ты — ждал?!
Он осёкся. Поднялся, сделав глоток из бутылки, отдал ей и пошёл вниз.
Она сидела в коридоре. Какая-то дикая усталость охватила её. Она понимала, что нужно встать и спрятать бутылку в пакет, чтобы администратор не застал её в таком виде, но не могла шелохнуться. Костя здесь! Костя в Одессе! Они в конце концов вскроют эту проклятую дверь и тогда... тогда они окажутся в номере вдвоём, в той желанной близости друг от друга.
Она вспоминала школу, как задыхалась и дрожала, оказавшись вместе с ним в одной аудитории, столовой, актовом зале, как желанна и в то же время мучительна была эта близость, и как... не было её.
И слабая, больная любовью, ты тащишься к очередному окну, будь то окно, выходящее на школьную площадку или двор, или окно твоей комнаты, за которым — неизбежность окон его чёрствого дома, который спрятал его от тебя. Он заходит в подъезд, и вот его уже нет, а дом равнодушно смотрит на тебя. «Гаси в своих окнах свет, девочка, пора спать, завтра начнём сначала».
Голоса на лестнице. Недовольный администратора и настойчивый Кости. Она поднялась. Они долго ковырялись с дверью, наконец она поддалась уговорам какого-то другого, не того, что им дали сначала, ключа. Администратор язвительно пожелал им спокойной ночи.
Они вошли. Хорошо, что она выпила до этого коньяка, иначе вид этого номера доконал бы её. А так было всё равно. Костик в смущении остановился, потом бросился открывать окна, чтобы впустить в эту богадельню воздух. Верхний свет жужжал и щёлкал, лампа у кровати вообще не работала.
— Выключи его, ради Бога. Хватит света фонарей с улицы.
— Но я хотел видеть тебя.
— Тогда тебе придётся ждать утра.
Она первым делом пошла в так называемую ванную, проверить, есть ли хоть какая-то вода. Из крана с омерзительным фырканьем вырвалась струя. Холодная. Хорошо, хоть так. Она боялась, что вообще никакой не будет. Ведь ночь (логика железная!). Наверное, это уже Костик не понял бы, времени достаточно прошло после его отъезда... Она сразу стала под душ и потом, завернувшись в какое-то жалкое полотенце «из номеров», пришла к нему. Он обнял её и прижал к себе.
— Коньяк? Шоколад? Апельсины?
— Потом.
Он оценил эту ее фразу.
— Там хоть два полотенца?
— Да, но второе с дырками и короче.
Она ждала его. Опять ждала. Опять окно. Убери трагизм, он рядом! Он в кои-то веки рядом с тобой. Неважно, что будет завтра, важно, что будет сейчас. Очень важно. Она сбросила с себя полотенце. Ночной ветерок слегка обдувал её. Она почувствовала его горячие руки на своей талии. Он прижался к ней всем телом сзади, поцеловал в затылок и развернул к себе. Его руки прикоснулись к ней... и... как будто к заветной двери вдруг подошёл ключик. Как он чувствовал её, как делал всё, как она хотела. Всё, как представляла себе много-много раз одна или с другими. Источник возбуждения в мыслях слился с конкретным человеком в реальности. Она даже не думала, что так бывает.
А ещё, знаете, когда много раз что-то представляешь себе, к чему-то готовишься, делаешь на него ставку душой — оно обычно разочаровывает, оказывается жалким и незаметным, и тебе неловко за столь пафосный настрой. Но тут! Это превзошло ожидания маленькой девочки из сумерек дачи, у которой был достаточно длительный период секса без любви, и она уже думала, что так в принципе и должно быть. Но тут в тёмную комнату внесли свечу. И свет любви озарил их тела и благословил каждое движение, поэтому и стало совершенно особенным то, что казалось банально-обычным, и начался не секс, а священнодействие, в которое превратила его любовь.
Ни времени, ни пространства больше не было. Всё потеряло значение: и убогость этого «номера», и предательский скрип откровенно плохой кровати. Да, она чувствовала себя здесь королевой, как чувствует себя женщина, отдающаяся любимому мужчине. В первый раз... любимому. Ты будешь долго ждать следующего раза «по любви»... Всё больше... «по случаю» будет...
К окнам уже крался рассвет, алчно зарясь на последние крохи-мгновения этой чудесной ночи. Светлело, всё-таки светлело, ночь любви слабела и разжимала свои объятия, отпускала, уходила, брела в утреннем сумраке, щурясь на нелепый сейчас свет фонарей, зябко кутаясь в простыни, одна...
Доброе утро наступало, радостно и звонко возвещало о своём приходе, грозно обещая всё расставить на свои места. Оля лежала на плече любимого. И больше всего на свете она не хотела, чтобы доброе утро врывалось сейчас в её жизнь, заставляло покидать эти объятия, куда-то идти и принимать какие-то решения. А оно уже мело мётлами по всем углам, и шумело, и светило в лицо, и пыталось открыть ей глаза... на всё. Не надо.
Она боялась шевельнуться, чтобы не разбудить Костика. Но тут почувствовала, как он осторожно гладит её, и поняла, что никому не до сна.
Оля стала нежно целовать его плечи, грудь, опустилась ниже, чтобы доставить то особенное, изысканное удовольствие, которое преображает утро в сказку, которым так приятно начинать день. Его крик! Его «Да!», Его «Оля!».
Счастье кричало тебе в уши, тормошило, оглушало тебя. Слушай! Запоминай! На слух! На вкус! На запах! Ах, какое же оно!.. Но... где оно?
Циферблат часов. Через полтора часа начинается семинар по истории языка. Домой к маме. Переодеться. Университет. В 2:15 Валера, как обычно, заберёт ей на машине домой. Всё. Всё?
Она посмотрела в Костины глаза. Ошалевшие от блаженства, благодарные, чуть уставшие, чуть невыспавшиеся, что-то спрашивающие, чего-то не понимающие, понимающие, родные, близкие, далёкие... совсем далёкие. Циферблат часов. Он поймал её взгляд. И кто-то погасил его глаза...
Она поцеловала солнечного зайчика на его щеке и... ну же!.. встала.
— Тебе обязательно нужно идти?
— В девять семинар по истории языка, потом две пары немецкого, я должна там быть, надо ещё заехать к маме переодеться.
— А потом? После университета?
— Меня заберут и отвезут домой (домой?).
— Когда мы увидимся?
— Сегодня вечером, если ты не занят.
— Я не занят.
— Когда самолёт?
— В субботу.
Четверг. Сегодня четверг.
Холодная вода лилась на неё в душе, но ей казалось, что она не чувствует ни холода, ни дискомфорта. Вообще ничего не чувствует телом. Всё сместилось в область души. Тело механически совершало какие-то действия. Она взглянула в зеркало и не узнала себя...
Одежда. Она натягивала вечернее платье. Господи, как это нелепо сейчас ранним утром здесь.
Платье. Туфли на каблуках. Недопитая бутылка Hennessy. Запах апельсинов в номере. Острое чувство счастья, вот именно сейчас, когда всё кончилось, когда надо уходить, и эти атрибуты красивого вечера залил отвратительно трезвый дневной свет. И они пытаются заслониться от него, сжаться, стать меньше и сохранить в себе «вчера». Она полна этим «вчера», душа вышла из берегов, её уже не удержать, ей так много дали, что уже не под силу оставаться самой собой... даже, когда заберут... У тебя есть ещё двое суток...
Он спешно собирался. Она разлила по гостиничным чашкам коньяк, разломила плитку шоколада. Они чокнулись.
— С добрым утром!
Шоколад оказался на вкус горьким.
День тянулся. Ты пыталась сосредоточиться на немецком, получалось слабо. Что будет дальше? Как всё устроить? Что сказать Валере? Надо что-то придумать до вечера. Ведь я не могу не пойти. Я всё равно пойду к нему и сегодня, и завтра. Пусть меня все оставят в покое на эти 2 дня, ведь только 2 дня, потом...
Валера забрал её из университета. Они молча ехали в машине домой. Она судорожно соображала, как начать разговор, как облечь этот бред в слова. Но он опередил её.
— Звонил отец. Он попросил срочно приехать, на дня три. Маму положили в больницу.
— Что с ней?
— Опять сердце. Я должен быть там, поговорю с врачами. Я думаю, что это ненадолго, на пару дней, в понедельник мне очень нужно быть на работе, надеюсь, ничего серьёзного с ней, очень надеюсь. Ты меня отпускаешь?
— Конечно, езжай. Когда ты собираешься?
— Вечером, киевский поезд отходит в 9 ч.
— Я провожу тебя.
Она не верила своим ушам. Такое бывает раз в жизни, чтобы обстоятельства так играли тебе на руку. Чтобы так сошлись звёзды на небе. Она старалась скрыть своё ликование. Теперь скорее домой к телефону.
— Костя, в 9 ч на вокзале, раньше не могу.
— Я буду ждать тебя под часами.
— До вечера.
Она поцеловала трубку.
Они ехали в такси на вокзал, Валера сжимал её руки.
— Мне что-то неспокойно.
— Поговори с врачами, пусть сделают полное обследование, это уже второй раз.
— Да, да... И это, конечно, тоже. Но... Как-то не хочется оставлять тебя одну, сам не знаю, что со мной, какое-то чувство, что вот не надо бы мне сейчас уезжать, ты здорова? С тобой всё нормально?
— Абсолютно. И ты скоро приедешь. В воскресенье. А ехать надо, ты сам знаешь.
— Да. Я позвоню оттуда. Ты будешь ждать меня?
— Буду.
Киевский поезд умчал его. Как хорошо, что мало времени на прощания. Он что-то почувствовал, он пристально смотрел тебе в глаза, ты пыталась выдержать его взгляд, не выдать себя (учись, учись, девочка, в твоём циничном будущем это тебе так пригодится!).
Оля побежала к часам. Как прошли эти два дня, эти две ночи? В любви. Они прошли в любви. Ты забрала его к себе домой (к себе?), ты выдернула из розеток телефоны, ты растворилась в нём, ты переполнилась им, ты отдала всю себя ему. Взяли, между прочим.
Суббота. Аэропорт. Только не плакать! Его самолёт оторвался от земли. Больше ты его не видела.
Ты ехала в такси из аэропорта домой (домой?). И уже можно было плакать, и дать волю сдерживающимся слезам. Но они пропали, их не было. Тебе показалось, что из тебя вынули душу, что-то живое и человеческое вырвали из тебя, оболочка не умела ни плакать, ни смеяться.
Ты собирала по квартире вещи, свои вещи, укладывала их в дорожные сумки. Бродила по комнатам, где ты спокойно и тихо жила, принимая чью-то любовь и ухаживания, прилежно выдавая в ответ адекватную реакцию, думая, что всё это и есть «репетиция семейной жизни», репетиция проходила удачно, наверное, не случись вот этого, вы перешли бы к «чистовику» и заструились бы «милые семейные будни и праздники» и зажила бы ты спокойной жизнью в нежности любящего человека рядом. Но нет. Спасибо, что показали, что может быть по-другому. Тебе 21 год, ты еще маленькая самонадеянная максималистка, ты ещё способна совершать резкие движения, наивно полагая, что всё в этой жизни зависит от тебя. Тебе ещё противно желание «удачно устроиться», тебе ещё кажется это бесчестным, ты ещё не научилась заключать сделок с собственной совестью, тебе ещё кажется — да, в 21 год так кажется! — что именно у тебя всё будет по-другому. Во-первых, потому что ты этого достойна! Эх, девочка...
Ты собрала вещи, чтобы покинуть этот уютный, гостеприимный дом в поисках этой шальной девчонки любви. И не только потому, что тот, кто опять улетел и, в отличие от Карлсона, н е обещал вернуться, опять занял все твои мысли и чувства, и тело вздрагивает, вспоминая именно те, желанные прикосновения к нему. А потому, что ты поняла, что обманываешь вот этого человека рядом и не хочешь вот так, вот с этого начинать свою жизнь. Ты можешь быть другая, ты можешь и умеешь любить, и ты уйдёшь... Ты уйдёшь решать всё сама, потому что здесь кто-то решил за тебя...
На самом деле, это прекрасно, что хотя бы в 20 лет мы не довольствуемся половинчатыми решениями, не идём на сделки, а уходим, или приходим, верим в себя, ищем идеал, не (!) идём на компромиссы, не знаем и даже не догадываемся, что вся последующая жизнь будет одним сплошным компромиссом, притом с самим собой...
Вещи собраны. Ты уже не здесь. Конечно, ты дождёшься его, а не просто сбежишь отсюда. Ты скажешь ему, что не можешь так. Ты горда своим решением, но понимаешь, что занята исключительно собой, ты не думаешь об этом человеке, который любит, тоже, как и ты, любит, а ты бросаешь его... А вот и он.
Валера прижал тебя к себе. К горлу подступил ком. Но твоё замешательство исчезло, когда «чужие» руки коснулись тебя.
Он посмотрел на сумки в прихожей.
— Что это?
— Я ухожу.
— Почему? Куда?
— К маме. Навсегда.
— Что случилось? Что здесь без меня случилось? Я звонил, ты не брала трубку.
— Телефоны были отключены. Прости и спасибо за всё, что между нами было. Ты не виноват ни в чём. Но я ухожу.
Он метался по квартире, что-то говорил, впервые на повышенных тонах, спрашивал, сам себе отвечал, тормошил её.
— Но это ведь безбожно. Вот так просто бросать меня. Ведь в сентябре должна была быть свадьба, ведь всё было хорошо.
«Да, вот именно это слово “безбожно”, как он удачно нашёл его», — подумала Оля. Кто-то оставил тебя, причинил тебе боль, а ты причиняешь боль другому и оставляешь его. Но это вынужденная мера, гораздо честнее сделать это сейчас. Но он прав, оснований у тебя никаких.
— Может быть, ты подумаешь, поживёшь немного у мамы, успокоишься? Я не знаю, что здесь произошло. Но, может быть, не стоит вот так сразу из-за этого рвать наши отношения, принимать какие-то категоричные решения. То, что есть у нас, то, что построили мы, важнее и прочнее, может, оно и есть настоящее, а это пройдёт? Может, не стоит?..
Тебе льстили эти слова. И по этой своей «подлой» реакции ты поняла, что надо немедленно уходить. Они не рвали тебе душу, не вызывали в воспоминаниях минуты счастья, радости, минуты близости с ним. Они только тешили твоё самолюбие, что вот в этом, таком достойном человеке, ты можешь вызывать такие сильные эмоции, что он цепляется за них, опять подлое словечко «цепляется», он дорожит ими, он даёт тебе время одуматься, прийти в себя, прощает всё, что здесь было, даже ни в каких снах не представляя себе, «что» было здесь, в им снятой квартире, в им обставленной спальне...
Вот видите, не только мне больно, не только у меня всё так «безосновательно», не только мне ничего не объясняют. Жестокость по отношению к этому человеку... и это ты? Нет, жестокостью было бы рассказать. А так... Незрелость. Моя незрелость. Взбалмошность. Неуравновешенность. Пусть они будут моими аргументами ему, этому «достойному и зрелому человеку», который собирался заключить брак, основанный на уважении, заботе, привязанности.
Но я хочу любви! И нечего подтасовывать мне под это «слово» остальные «словечки» языка. Любви! Меня потом купят на эти прекрасные в общем-то «слова», прекрасные чувства, и деньги, про деньги, пожалуйста, не забудьте, как тут без них? Но это будет потом.
А в 21 год ещё уходят в никуда в поисках себя и в поисках взаимного чувства или даже просто «твоего чувства».
«Литературное кафе» на улице Фазанов. И ты опять смотришь на мокрый мир за окошком, и в руках у тебя чашка с чаем. Ты так углубилась в воспоминания той пятнадцатилетней давности, не замоченной немецким дождём. Что ж так грустно, Оля? Прекрати жить только прошлым, так невозможно. Но... это не только из-за него... не он один там. Совершена какая-то чудовищная ошибка, и ничего уже нельзя исправить. Опять это чувство противной горечи во рту, как будто несбывшаяся надежда, как будто давнишняя тоска, как будто... безысходность.
Ты заказываешь коньяк. Янтарная жидкость дрожит перед тобой в бокале. Две двойных порции переливаются, стекают по краям, обещают... что? Всё обман.
Как заходил коньяк в 20 лет! Помните? И ты чувствовала радость каждой его шальной звёздочки, которая увлекала тебя в весёлый хоровод, и шептала, и обещала, и исполняла всё. Не говорите мне, что он ничего не решает! Тогда он решал всё!
А теперь... Его звёзды сыпятся на тебя тяжёлыми комьями затхлой печали, и только звериная тоска приходит помолчать (не поговорить!) с тобой. Он не решает ничего. Он даже уже не может двигать стрелку по циферблату часов, и это не под силу твоему старому другу, а ты продолжаешь оставаться верна ему. Зачем? Что ты пытаешься вернуть?
Ты вырезаешь звёздочки из золотистой фольги и кидаешь их ещё и ещё в эти бокалы с уже и так солидно звёздной жидкостью, но она и не греет, и не зажигает тебя. Праздника не будет. Похмелье наступит ещё до того, как ты пригубишь бокал. Вы не пытались подружиться со звёздами? И не надо, они просто могут не прийти, когда их так ждёшь. Это больно.
Сейчас. Этим тусклым немецким вечером ты пьёшь коньяк, и вкус его — горечь прелых осенних листьев — непрошеная зрелость, когда многое знаешь заранее, так многое не сбылось, и знаешь, что уже не сбудется никогда...
Но... хватит. Ведь впереди Одесса. Ты летишь на встречу с Ней. Ты летишь на встречу с ним.
Катин звонок. Опять через десятилетия Катин звонок. И время возвращается. И жизнь обретает смысл. И ты начинаешь улыбаться своему отражению в зеркале по утрам. И чувствуешь себя молодой, юной... маленькой. И ты хочешь туда, к ней, где была так счастлива, и так несчастлива, чувствовала, в общем, жила.
Катин звонок. Этого не может быть! Бывшая соседка по коммуналке разыскала её. Его звонок из... Америки! Этого не может быть! Костик будет в Одессе 2 сентября. Он позвонил. И этого оказалось достаточно, чтобы ты выпорхнула из своего европейского гнёздышка и устремилась на встречу со своей одесской (детской?) любовью.
Он в Америке, теперь уже там, ещё дальше от тебя. Уже другой континент. Они давно уехали из Израиля. «Конечно, правильно сделали. Где угодно спокойнее», — подумала ты. Тебе спокойнее, что он в безопасности, что он не там, где война, что ему, вероятно, хорошо, что он «устроился» — и вовсе не такое уж циничное это словечко, ведь и ты «устроилась» — видите, какие вы молодцы, как многого достигли. А тянет почему-то туда, где «устроиться» ну никак невозможно, вот вы и сбежали, и стенаете теперь в приступах ностальгии по звуку человеческого голоса... взгляда... улыбки... участия... понимания, но назад почему-то не едете. Странно. Он не был в Одессе 14 лет, ты — 8, кто ещё какие рекорды установил?
Но теперь вы летите к ней из разных концов земного шара. На встречу с дорогим и любимым... Городом. Человеком... Памятью...
Он женат. И дочке уже 10 лет. Ты прислушивалась к себе, какая будет реакция на эти новости? Ведь это же совершенно нормально. У него своя полноценная жизнь, семья, ребёнок. Неужели гармония? Неужели счастлив? Завидуешь? Не отвратительно ли поймать себя на этом чувстве? Но это не оно. Просто по-женски ревнуешь. Вот так просто всё оказалось. Может быть, именно у него настоящая любовь, а не так, компромиссы...
С последней вашей встречи прошло 14 лет. 14 лет... вдруг с тревогой спохватываешься ты, и берёшь в руки зеркало, и подходишь к окну. Возраст выдают не только глаза... Понятно, что и он не помолодел за эти годы, но он мужчина и старше тебя всего на год. Ты слегка нервничаешь и ловишь себя на тысяче дурацких женских мыслей, к которым давно уже не возвращалась здесь. Жила как спала. А так хотелось нравиться, флиртовать, возбуждать, дразнить.
Поселите в его глазах хотя бы желание, если уж для любви там нет места! А свои я отведу в сторону, вот они и не выдадут ни чувства, ни возраста, ни памяти...
Последние минуты с ним, тогда, в Одессе. Вкус его кожи — одесская солоноватость счастья. Не мыться! Зарыться в его запах — может быть, так можно продлить... Ну и что, что опять аэропорт. Но... нужно разжимать руки. Опять. Опять. Судорожное прикосновение к щеке уже в толпе... И всё. Вокруг люди. Отчаяние в его глазах. Билеты рвут только в плохих фильмах. Запах растворяется в толпе. Вот и всё. И тут удалось совладать с собой. Какие вы молодцы.
Ты вернулась к маме домой. Валера молча внёс твои сумки и уехал. Ты легла на свой диванчик лицом к стене. Вот и всё.
— Что это, Оля? Что с тобой? Что случилось?
— Я надеюсь, это ещё моя комната? Я останусь здесь. Не спрашивай.
Ты пролежала до утра, одетая, с сухими глазами, кутаясь в солоноватый запах его кожи, смешанный с запахом твоего уже не детского горя... Ещё одно взросление. Ну же, вставай! Университет сегодня ещё никто не отменял. Под душ! Будем смывать навязчивую липкость боли. Взмах ресниц — и удивление зеркала, да ты постарела за эту ночь, девочка.
Как много любимых ты теряла потом по жизни. Но кто же научит... быть невозмутимым... льдом.
Но... получилось. Видишь, какие метаморфозы происходят с человеком к 35, кто это в 20 подумать бы мог?! Не верю, я осталась та же. Просто болевой порог отодвигается, притупляется, в том месте уже просто ничего не чувствуешь...
Ты поднимаешь ролеты и впускаешь немецкое утро в свой дом, оно робко пытается порадовать тебя. Постучавшись, входит Крис, у него в руках бокал апельсинового фреша, он протягивает его тебе.
— Guten Morgen, Olga!
Вы целуетесь.
— У тебя пара начинается в 11:30, ты хочешь, чтобы я отвёз тебя? Мне, к сожалению, уже пора, может быть, я отвезу тебя раньше и погуляешь в городе?
— Нет, спасибо, я поеду сама.
Он уходит.
Работа. Работа здесь спасательным кругом обвила тебя, помогает удерживать равновесие. Любимейшая из литератур. Как жаль, что на немецком. Но как интересно им! Как они слушают её! Они прилежны. Наши, наверное, кстати, не такие. Не знаю, никогда не преподавала там, дома, там я зарабатывала деньги, это здесь я занимаюсь задушевной болтовнёй, правда, с самой собой, да нет, вот и они слушают, грех жаловаться.
Им нравится, они пытаются понять. Интересны и семинары, когда эти взрослые, немецкие люди пытаются сформулировать то, что и нам-то тяжело облечь в слова. Нет, им со стороны не видней, я об этом уже думала. Но, продолжим усилия с обеих сторон. На то ты и преподаватель здесь. Но как хочется, чтобы они не только поняли, но и приняли это...
Там. Дома. Тогда. Ты после окончания университета со своим красным дипломом, совершенно гордая и довольная собой, ринулась во взрослую жизнь. Я филолог! На тебя смотрели чуть ли не с жалостью. Тут и пригодился немецкий. Нам нужен язык, фирмам нужен язык, бизнесу нужен язык, да, вот этот, и неплохо бы ещё и английский. Что? Ради Бога, оставьте вашу дипломную работу по Распутину в покое, она совершенно никого не интересует и вряд ли будет когда-то интересовать. Переведите факс! И вот этот. Через час переговоры с Берлином. Ну и что, что ваш рабочий день уже закончился. Денег хотите? А вот таких? Хочу! Продано!
И вот уже твоя первая самостоятельно снятая квартира. И приличные вещи. И командировки в Вену и Берлин. И уважение окружающих, и понимание, что они нуждаются в тебе — приятное чувство. Но за дверьми офиса — звенящая тишина. И позднее возвращение в пустую квартиру. И череда мужчин, большинство из которых считают себя несостоятельными по сравнению с тобой, и их неинтересность тебе, и твой взгляд сквозь них.
Твоя первая собственная квартира! Супер! Это победа! Я сделала это! Новоселье. Мама, девочки, какой-то из мужчин рядом. Суета. Ещё большая суета. И первый привкус одиночества на губах. Катя вышла замуж. И что бы, вроде бы, должно было измениться? А изменилось. Вы реже видитесь. Кто занят семьёй, кто работой, а кто и тем, и другим.
Вы пьёте чай с мамой на кухне и обсуждаете, позвонит ли он, хотя тебе это в принципе всё равно.
И тут! И вдруг! Она! Опять она! Любовь... Нехватка воздуха, нехватка слов, нехватка счастья, нехватка Его. Но это совсем по-другому, чем тогда в детстве-юности, любовь приходит к тебе, уже зрелой, взрослой, умной (как казалось) женщине. И что? И она сносит тебя ураганом. Ты сметена, сокрушена и растоптана.
— Мама! Звонить ли ему?
— Звони!
Ты узнала её по тому, как изменился мир вокруг. Как он усиленно стал звать тебя из сновидений. И забрал из них совсем... Как можно спать, когда... В сердце вшили иглу, и она колола на вдохе... и не было выдоха. Чересчур больно. Но пусть будет так.
И ваш первый вечер в ресторане. Сколько раз ты будешь потом вспоминать... Блеск его уже немолодых глаз, когда они смотрели на тебя... Какой-то шёпот мира вокруг вас. Как странно изменился вкус вина... Как странно изменился вкус жизни... может быть, он просто появился.
— Поедем к тебе или ко мне?
И обжигающий град его поцелуев, и умелая зрелость ласк, и настоящая страсть и виртуозная техника. И ещё. И ещё. И... не надо утр!
Знаете, какая любовь в 26 лет? Это когда ценишь каждое мгновение, когда ты с Ним. Сейчас ценишь, не потом, потом может просто не быть... его рядом...
Где же он? Телефоны молчат, они металлически холодны и немы к твоим просьбам и не отвечают, когда к ним обращаешься.
Чем ты, интересно, отличаешься от той шестнадцатилетней девчонки? Разве что не давишься томатным соком в столовой, чтобы посмотреть на него. Столовой, видимо, нет...
Где он? Он работает. И этим глаголом для него определена жизнь, в ней нет больше ни для чего места. Ты растеряна.
Вот они, сильные, занятые делом, настоящие (для кого?), созидающие (что?), проезжающие стальными гусеницами танков по твоей хрупкой жизни, и вперёд, дальше к своей цели. Любовь мешает цели (а что есть цель?), любовь мешает всему, она расслабляет, ты становишься уязвимым, ты заболеваешь. Вот оно, определение сильных: любовь — это болезнь. Так изгоним её из своего здорового сильного тела трезвым разумом и холодным душем. Вперёд! На баррикады, и прочь цепляющиеся за вас руки! Мы будем решать настоящие проблемы, мы будем спасать мир и вершить судьбы людей. Или просто притихнем у нефтяной скважины и отключим телефоны, чтобы они не вспугнули этот долгожданный фонтан. На войне — как на войне.
Мы включим эти телефоны потом на каком-то непонятном свидании (и как это я здесь оказался?), и они будут чудесным колокольным перезвоном благословлять каждое моё слово и заглушать голос этого существа с красивыми глазами напротив и мой собственный тоже.
Сильные... Да у них просто иммунитет по отношению к любви, они ею не заболевают, а если с ними такая хворь и приключится, то очень ненадолго, потом отпустит, и вот они уже снова в седле жизни, бешеными темпами навёрстывают упущенное.
Сильный... Не забывай, твоё сердце для него — временная парковка. В сердце должно быть побольше места, чтобы его машина могла комфортно развернуться и уехать. Поэтому не захламляй его гараж своей женской ерундой.
Праздники? Кто это выдумал? Что это вообще такое? Ну ладно ещё Новый год, чёрт, всё-таки придётся. Хотя всегда можно улететь в командировку и сделать вид, что смена тысячелетий произошла как-то где-то тихо сама по себе, она таки произошла без твоего участия, что ж тут праздновать? Ну а потом, это вы вообще обнаглели? Угораздило же Иисуса Христа родиться именно в январе и тем самым сделать этот месяц абсолютно убыточным для бизнеса. Все отмечают. Никто не работает. Кошмар. У сильных уже начинается ломка, они уже топчутся на старте с собранным командировочным чемоданом. Ну же! Когда загорится зелёный свет? Что? Я занят. Ура! Заработало. Наконец-то, открылись банки, потекли деньги. Ну же, страна, просыпайся, справляйся с похмелием, герои ждут твоих распределений.
Вперёд! И вот уже абонент загадочно недоступен. Находится в своей потрясающе комфортной недоступности ни для кого и ни для чего, кроме потока денег, цифр, металла. Вас разделяет груда металла. Тебе не перебраться через эти баррикады.
Ты растеряна. Ты не знаешь, когда увидишь его в следующий раз. Увидишь ли вообще. И ты... любишь.
— Я занят. Я зарабатываю деньги. Я так решил.
Ты работаешь, не днём и ночью, но работаешь. Не вершишь чьи-то судьбы и не спасаешь мир. Потихоньку ты обставляешь квартиру, помогаешь маме, ты покупаешь себе норковую шубу, он даже не заметил этого... Потому что его опять нет... И ты напрасно заигрываешь с телефонами.
Старый Новый год. Пусть Старый, если Нового не получилось. Даже интрига, как будто бы он женат и сказал дома, что идёт на ночное дежурство. В новогоднюю ночь уж слишком подозрительно. А вот в эту... Но он не женат.
Но ты увлечена своими фантазиями, ты в кои-то веки готовишь, расставлены свечи, великолепно сервирован стол, ты порхаешь по квартире в обалденном красном французском белье и на шпильках. Вы договорились на 10 часов. 10 ч. Звонок. Ты удивлена и обрадована такой пунктуальности, распахиваешь дверь. За ней толпа онемевших, увидев тебя, детей, которые пришли посевать. Пару мгновений вы смотрите друг на друга.
— Вы ко мне?
Дети начинают хихикать и пытаться что-то спеть. Ты сама смеёшься и, пятясь, чтобы они не увидели тебя хотя бы сзади (стринги уж очень символичны), пытаешься достать из сумки кошелёк. Всем весело. Ты захлопываешь дверь и представляешь, как будешь рассказывать это тому, кого ждёшь. Того, кого ждёшь, всё нет. Ты мёрзнешь в белье, и ноги уже устали от каблуков, в волосах у тебя дождик, и ты чувствуешь себя потрёпанным лицедеем, выброшенным из цирка за профнепригодность. Так твой любимый мужчина заставляет тебя ощущать себя в эту волшебную ночь.
Старый Новый год наступает, как сообщает весёлый хоровод жизни из телевизора. Тебе хочется сесть на корточки и завыть. Чтобы не делать этого, ты открываешь бутылку коньяка и делаешь пару глотков. Он немного согревает тебя, не больше... Больше он уже не делает ничего (26 лет, уже на 6 больше, чем 20, а дальше что будет, так это вообще супер...). И так ты коротаешь вечерок со своим старым другом, раз новый не пришёл и не забрал у тебя из рук этот бокал. Старый друг лучше новых двух. Ля-ля-ля. Ты засыпаешь, свернувшись калачиком на кресле. Звонок сильно за полночь будит тебя.
Он входит, и взгляд у него потухший, и не усталый, нет, он просто неживой... Он молча оглядывает твой прикид, и от этого взгляда тебе хочется провалиться сквозь землю (ты ожидала совсем другого результата, поверьте!).
— Мы отправляли контейнер. Я раньше не мог.
Вы пьёте, уже непонятно за что, ты пытаешься чем-то прикрыть тело и выдёргиваешь остатки дождика из волос, раздумывая, в какую минуту уместнее вручать подарки, такой минуты в этой ночи почему-то нет вообще. Он смотрит вокруг невидящим взглядом и засыпает. Ты тихо убираешь посуду. На войне — как на войне. Ты почему-то вспоминаешь Валеру и фейерверк праздников, которые он устраивал для тебя. Но ты ни о чём не жалеешь. Я так решила.
Но... Утро... Любовь тихонько целует тебя в плечи и нежно дует в затылок... Ты не привыкла просыпаться с кем-то, ты не знаешь, как это может быть хорошо... Показываем! Запоминай! Повторится нескоро... Поцелуй в ресницы на рассвете. Так бережно целовать каждую ресничку может только Он. Нечего их, конечно, так баловать, ведь захотят ещё... Ничего, подрожите-перестанете. А пока ещё немного ресничного счастья на рассвете... Круг объятий замкнулся. Хорошо. Непривычно тихо. Неужели он отключил телефоны. Но нет, вот и они, очевидно, спешат поздравить вас с Новым годом, не иначе. Он в злости хватает их, не глядя, выключает и бросает в сторону. Ты с замиранием сердца ждёшь конца света. Он не приходит. Это хорошо.
Вы едете к морю. Смешная одесская зима. Снега нет. Одесса балуется дождиками, которые превращаются на земле в слякоть-грязь-листья-кусочки льда, вы прощаете ей эти милые шалости, бредёте по мокрому берегу. 13-я станция Фонтана! Пирс. Ветрено. Он обнимает тебя сзади, стараясь защитить от порывов (порывов?). Так вы стоите. Ты ощущаешь счастье физически, каждой клеточкой тела — счастливы губы, счастливы ключицы, счастливы пряди волос, счастливы локти и коленки, счастливы ямочки на щеках. Ты поворачиваешься к нему:
— Люблю.
— Тебя, — заканчивает он.
Люблю тебя. И пропадает на несколько месяцев.
День святого Валентина. Главное — пережить этот позор. Дальше будет легче. Все остальные праздники можно, изображая эмансипацию, самодостаточность, неограниченную свободу и свободолюбие, отмечать «девичником». 8-е марта, например.
Можно делать вид, что с утра любимый склонился к твоим ногам с букетом дивных роз и забросал тебя нарядными кулёчками, наполненными дорогими подарками, а потом, извинившись, ушёл — «бизнес, дорогая, бизнес». И ты весело идёшь с подружками, у каждой из которых точно такой же сценарий, в самый дорогой ресторан, и вы танцуете там до утра, усиленно игнорируя парочки вокруг. На самом деле всё не так. Но можно сделать вид — так и делаете.
Но в День святого Валентина почему ты, будучи нормальной ориентации, сидишь с подругой в ресторане? Абонент недоступен. Потом стал доступен. Что? Что это за праздник? Это католики придумали, чтобы из людей деньги вытягивать? Посреди рабочей недели? Ты сошла с ума?
Ты идёшь после работы домой, спешишь переодеться, чтобы отправиться с Таней в ресторан и говорить друг другу слова любви.
В городе царит оживление. Ты бредёшь в своей норковой шубе, одна, и завидуешь студенткам, которым подарили сегодня валентинки и плюшевых медведей, и цветок, не забудьте про цветок, или даже цветы!..
Продолжение следует