Пусть ниже описанное останется в безумной голове автора
(который и заварил эту кашу на чужой крови)
и не выходит за рамки фантазии. Ни в коем случае.
1
Плохо освещённый коридор с неимоверно высоким потолком. Грязно-синие стены притемняли… Тихо. Лис не знал, зачем он зашёл в это типичное доперестроечное учреждение. Но ему что-то здесь нужно было. Он стоял возле трёхметровой двустворчатой двери, добросовестно обитой коричневым кожзаменителем. Лис смотрел на шляпки гвоздей и не мог отвести взгляда. Или проще: Лис не мог оторвать взгляда от шляпок гвоздей.
Его кто-то толкнул в спину.
… длиннющая очередь тянулась позади: все – стоят, а вдоль стены темнеют не занятые кресла. Цепочка людей уходила в тёмную даль, где вообще ни одна лампочка не горит. Там наверняка находится кладовая, склад пыльных инструментов или кипы всеми забытых документов. А ни хрен ли какая разница, что там? Скорее – туалет или замурованный выход, подумал Лис с безучастием.
…Пока его снова не пихнул загадочный кто-то. Лис посмотрел… Это был мужик, выше его ростом, массивный, в ослепительной, в такой темноте, белой рубашке и без головы. Воротник свободно расстегнут, и на месте, где должна и обязана находиться шея, кожа начисто заросла. Какая она гладкая, без следа швов, подметил Лис и поёжился, подавляя в себе омерзение. Сам Лис был одет в зимнюю куртку.
Отвернулся, за дверью раздался грубый мужской голос: «ВХОДИТЕ!» Лис стоял первым в очереди. Он с большим трудом отворил дверь: у неё не имелось ручки, пришлось пальчиками тянуть за краешек материала.
Очутился в небольшой светлой комнате уже с нормальным потолком. Из окон бил солнечный свет. Стоял письменный стол, шкаф, и никого не было. На стуле ползали белые жуки, огромные, как яйца. Не особо умные из них со смешным стуком падали на потёртый паркет и заползали под стол, на котором стояла чёрная лампа.
«Но жуки не могут кричать ”Войдите!”», – возмутился Лис, немного разочарованный.
…из полированного коричневого шкафа выбрался невысокий, лысый мужчина. На нём отлично сидел серый костюм, на фоне которого искрился красный галстук. Лис не разглядел его лица. Человек сел на пригоршню жуков – те смачно хрустнули. Он зачем-то включил настольную лампочку – из неё полился красный свет. Комната же озарилась почему-то голубым.
… обратил внимание на тот факт, что сидит на мягкой скамеечке для посетителей. Был ещё один факт – человек промычал что-то нечленораздельное, потом пробубнил:
– Что вам нужно, – сам ногтём ковырял пузо белого жука – тот ещё шевелился. Насекомое – крупное, с абрикос, человек засунул его в рот. И захрумкал. Лис поморщился и вспомнил про вопрос.
– Ничего, – он на самом деле не знал, чего именно он хочет.
– Тогда идите – у меня обед, – сказал мужчина, с неким голодным удовольствием доставая из-под себя следующего жука. Он лопал их – жуки действительно лопались у него на зубах, – словно варёные яйца со скорлупой: надкусывал, потом ещё, потом ещё…
…Лис оказался в том же тёмном коридоре. Очередь… лежала. Как «домино», когда поставишь в ряд «домино», а потом повалишь одну на другую. И у всех не было голов – только аккуратная заросшая кожа – такая гладкая, без следа шва. Тела покоились друг на друге.
«Обед», – вспомнил Лис слова человека и двинулся к выходу.
* * *
…На улице кругом лежал снег: он не играл на солнце, было пасмурно; везде беспорядочно росли деревья. Куда-то подевались дома – но всё равно это была улица. Лис принял бы это за пролесок, если бы не толпы тепло одетых людей, которые как ни в чём ни бывало пробирались сквозь чащу; если б не фонарные столбы; если бы не авто, осторожно виляющие между деревьями. Пошёл дождь. Лис заметил обилие зелёных листьев – значит, зимы быть не может. Он куда-то пошёл, потому что стоять и наблюдать было скучно. Из-за туч (но дождь не перестал) выглянуло солнце, оно озарило эту странную местность. Лис вдыхал зимнюю свежесть, и у него было приподнятое настроение.
2
С неохотой Лис вылез из океана ярких образов. Конечно, смотреть в потолок куда менее весело. Ладно хоть свежесть того мира не покинула его. Здесь – это осенняя свежесть. Сентябрьская. Лис постарался вспомнить содержание сна и не смог. Ещё оставалось ощущение нереальности, словно в любой момент сновидение могло вернуться и впитать его сознание в себя. Этого не произошло – сознание уже перешло на ритм яви.
Комнату наполняла прохлада. Лучи восходящего солнца горели на стене и мебели.
Лис поднялся с кровати усталый, будто бродил где-то всю ночь. Без настроения он заправил постель, принял душ, в то время как на кухне заваривался зелёный чай. Вытираясь, Лис вспомнил, что утром должен встретиться с Нифонтом. Кажется, он даже будильник завёл… но, как всегда, проснулся раньше звонка. Лис вышел из ванной – запикал маленький механический уродец. Замолк. Ровно восемь.
Он прошёл на кухню, где его ждал горячий чай. Лис дорожил таким постоянством – когда точно знаешь, что ждёт тебя за стеной, особенно если ты вложил в это свою душу. Четыре года «ничего» не менялось, и Лис ощущал теплое спокойствие – оно разливалось по всему телу и не спешило уходить. Даже если завтра всё рухнет, начнётся война, которая камня на камне не оставит, – останется надежда, желание строить… творить ради жизни.
Лис жил в очень старом четырёхэтажном доме. Древность возбуждала страсть – очень сложное чувство: хочется ускользнуть далеко вперёд, окунуться в свежее будущее, но не идти по пути мира, а отойти в сторону, оглядеться, сделать несколько шагов и оказаться в своём сне. Вырвать из рук прошлого «древность», очистить и взять с собой… в свой завтрашний сон.
Но заснёт он, вероятно, только вечером, а пока он ещё здесь, держит чашку, стоя в трусах, и с пустым взглядом (непонятно почему его называют «глубоким») ждёт, пока чай остынет. И это жизнь. Реальность. И он знает, какой у неё вкус. Догадывается, что за её пределами. Где тут интерес? И всё-таки горячая кровь давит на мозги, чтобы он, Лис, не забывал о своей живой сущности. А желание жить – к чему оно?
Находясь в прохладной кухне, Лис поднёс чашку к губам и обжёг их, вдыхая пар. Он вспомнил, как давно – страшно давно, – ему было лет пять, его старомодные родитель лечили его от простуды – в те минуты он мечтал умереть. К чёрту здоровье – лишь бы не вдыхать адские испарения варёной картошки, скорчившись под одеялом. Лис горько улыбнулся мыслям и пошёл на балкон. Пересекая гостиную, он покосился на телефон, но решил позвонить Нифонту немного позже.
Это был обыкновенный древний балкон. После несчастного случая, когда на четвёртом этаже (Лис обитал на третьем) один такой обвалился, отреставрировали все. Это произошло лет десять назад он ещё здесь, не жил, а жильцы просто лопались от всяких историй. Тридцатилетняя пара, видимо, любовалась восходом, и какому-то кирпичику именно в это утро приспичило раскрошиться, потом – другому… Мужчина сломал обе руки (как именно сломал, никто не знает), одну ногу и шею, причём голова не пострадала. У жены обе руки вышли из суставов, но остались целыми (она – самое гадкое – чуть их не «потеряла»: слава богу, связки и сосуды растянулись, но не порвались), плюс девять рёбер, поранило (проткнуло насквозь) лёгкое, таз… Ей досталось больше (если не считать сломанной шеи мужа). С четвёртого этажа. По крайней мере, она чуть не захлебнулась кровью. Но каким образом – если она пала на грудь! – не пострадала её голова?
Оба остались живы. Переехали туда, где балконы крепче или где их вообще нет. У счастливчика шея срослась…
«Она разбила бы себе челюсть или – лоб», – для Лиса это была наващивая загадка.
* * *
Лис не имел такой привычки, но сейчас сплюнул на пыльный асфальт внизу. Это мгновенное вспоминание каких-то (обитают здесь в основном старики) сплетен вызвало кислятину во рту. Проглотить мысль он не мог. В отличие от некоторых своих знакомых (циников, прикрывающих страх остроумием), Лис был чувствителен ко всякой гадости. От анатомических подробностей чужого несчастья его пробирала тошнотворная дрожь.
Чай вышел крепким.
Лис вернулся в комнату; его тело покрылось ознобом: всё-таки сентябрьское утро, а он в одних трусах, после душа… ещё всем говорит, что «теплолюбивый че (человек)». Лис поставил чашку на журнальный столик. Подошёл к телефону и набрал номер Нифонта.
…Не берёт трубку. Позвонил на сотовый… но «с абонентом связь прервана…», а «пробовать ещё» Лис не стал.
Через минуту он снова стоял на балконе и наблюдал блеск солнца, смягчённый густой листвой тополей. Под деревьями напротив дома в ряд выстроились гаражи. Лис напялил футболку и спортивные штаны. Прохладный ветер нёс в себе загадочную свежесть. Не будь Лис чувствительным к природе, сейчас бы сухо смотрел на голубое небо, на плывущие с юго-запада облака, не довольствовался бы криком птиц на фоне безмятежности. Воскресный день – все отсыпаются или с вожделением впитывают утренние новости, по возможности напрягая свои мозги, для того чтобы с наипрофессиональнейшей точностью сравнить их с вечерними. Кровь – а не правда, страсть – а не красота – вот, что нужно Большинству.
Лис это прекрасно понимал, так как отчасти и в нём жила эта мерзость, вызывавшая у него горечь и отвращение. Но он – человек искусства, который умрёт с мелодией Alla turka Вольфганга в душе. Кто-то в минуту смерти в той же душе будет водить внутренней кистью, воображая фантастические картину, аналоги красок которой, возможно, и в Природе не существует. Кому-то будет казаться, что он парит, как птица, гонясь за гениальной, захватывающей дух мыслью или великой, никому не известной темой, в которой есть ответы на самые страшные вопросы относительной реальности. А вообще-то не всё ли равно, раз так и так их поглотит тьма? Или не поглотит – если они запасутся фонариком и кучей батареек «Duracell».
Лис представил себя писателем, с кажущимся равнодушием рисующего символы – слова, не обращая внимания на отдельные значки – буквы… и ему стало скучно. «Пишут» проповедники и болтуны, которым есть чем поделиться с другими. А он – музыкант. Его язык – руки и слух… воображение и чувство ритма.
3
У Воина (его так звали) была не совсем обычная «снайперка»: не спрашивайте, откуда и для чего; с женой они стреляли неплохо. С трёхсот метров вполне можно подстрелить зайца. Но тогда от зверушки ничего не останется. Кабана – другое дело. Но Воин не считал себя охотником. У них с женой была общая страсть (исключая телевизор, разумеется) – Пальба По Цели. Но к чему всё это…
…Он ЗНАЛ её – женщину, которую…
* * *
«Это не прикрытое животное безумие. – Агата была специалистом рынка ценных бумаг, а не психологом. Но чтобы видеть очевидное, специальное образование было ни к чему. – И паразитирует оно на глазах».
Ей что-то вкололи, и она не «делала лишних движений». Стоя под открытым небом, ей было особенно грустно – небо такое красивое, а здесь, на этой загаженной земле, процветает такая гнусность. Несмотря на свою набожность, со своим проницательным взглядом она не верила в «загробную жизнь». А по синим небесам плывут облака… И чтобы их запомнить, нужно закрыть глаза…
4
…он не мстителен, но справедлив. «За жену и за…»
5
– Да вы понимаете, что делаете!! – вскричал человек. Его разбудили посреди ночи, ворвались в спальню с шумом и ярким светом – люди, недочеловеки в зелёных одеждах. Таким образом, в Верховном Суде он уже с четырёх часов ночи. Сам он Верховный судья и он возмущён. – Вы дебилы, аморальные выродки!!! – Судья хрипел в микрофон, зал тупо смотрел на него, как на нечто непонятное – с удивлением и опаской. На нём была майка, тёмная от пота, и брюки. Даже носки не дали надеть. Остальные, кроме «зелёных», были одеты примерно также, но они не возражали.
– Вы сейчас – никто. В Наших глазах – всего лишь старик с придурью. – А этот человек был невысокого роста, с тревожным, но грозным лицом и твёрдым убеждением и он физически ощущал силу за своей спиной. – Вас вызвали…
– «Вызвали»?! – судья вскипел, пот заливал лицо, он разнес… бы… всё здесь ко всем чертям… дрожал от злости. – Да выволокли, как собаку!! – Он ясно понимал, что все так называемые «положения», «посты», «должности» – иллюзия, плод чьей-то нездоровой фантазии, что…
– …из уважения к традициям… – раздражённо, человеку явно опротивела эта условная традиционность.
– Каким?!! – судья. – Казнить в силу сраного фанатизма?! – У него выступили слёзы беспомощности. Он подумал о своей семье, друзьях.
– Вы за-бы-ваетесь… – последнее слово человек произнёс со смаком, граничащим с похотью, с ощущением силы – не своей мужской, но какой-то другой, что тоже возбуждала.
Судья чуть снова не сорвался, но слишком ясно видел, чем это обернётся. Всё бесполезно. И так – по всему хоть сколько-нибудь цивилизованному миру. Кто бы мог подумать. Социологи и фантасты. Но предсказывать и фантазировать – одно, а созерцать и абсолютно ничего не мочь изменить – кажется, несколько другое. Наблюдать с камнем на сердце, переживать реальное, не наигранное чувство – хочется блевануть и забыться. Он, судья, стар и способен на такое. Но – не удастся. Потому что он здесь, и остальные тоже здесь, и вряд ли куда-нибудь денутся – например, восвояси: нет больше никаких, ничьих «свояси». Всё чужое, холодное, изуродованное. Судья выдержал взгляд двух «министров» – обороны и внутренних дел – и не стал ломать «комедию». Да и не смог бы, скорее всего.
6
«Прежнее умерло, о новое ещё не родилось», – подумал Нифонт, выжимая из «ниссан» 70 км\ч.
7
Сидя в кресле и созерцая закат, Алил размышлял – расслабленно, непринуждённо; горечь, а за ней и усталость потеряли всякий смысл. Жена готовила ужин, но кушать ему (и ей, наверное) не хотелось. За двадцать один год супружества у них не было детей. И не будет – как учёный он это знает, хотя как романтик – надеется. У обоих – у него и у Алешан – уже не осталось близких родственников. И в данный момент не стоит (не имеет смысла) переживать за них. Может, это … мысль, но на фоне теперешней жестокости она как успокоительное.
Друзья?
Если и в них не произошло «вчерашней перемены» (лет через десять в энциклопедиях мира «этому» обязательно придумают какое-нибудь заумное или, наоборот, поэтичное название)… даже если так – всё равно. Всех уберечь – не убережёшь, а Алил самым тщательным образом напредупреждал всех, кто дорог ему и жене и кого они просто знают. Он… они с Алешан три месяца разыскивали их и предупреждали… Собственно, старались кричать об этом во всё горло и на каждой улице. Али помнил, как многие, уважая его как учёного, всё же с трудом сдерживали улыбку и вежливо кивали, говоря, чтобы он «не беспокоился за них».
Теперь поздно – не имеет смысла – за кого-то беспокоиться.
– Красивое небо, – сказала Алешан в полголоса, обнимая мужа. Он потянулся и поцеловал её в губы. С ней ему спокойнее – когда они встретились, полюбили друг друга и когда (вчера и сегодня) в них всё осталось по-прежнему, по-возвышанно-человечески. Если бы он верил, как его жена, в Аллаха, то вознёс бы сейчас руки к небу.
8
Кошачья страсть (садизм) – вот, что с ужасом и изумлением обнаружил в себе Селевк, находясь в толпе. Плюс к этому – страх. Но чувство это он испытывал с дико переменчивой позицией осознания самого себя – то он жертва, то язык пламени. И он кричал вместе со всеми: «Сжечь!» – сам не понимал, как это происходит, от одного этого слова бросало в дрожь, ноги держали на честном слове, глаза застилал туман, тело сковывал холод. А беднягу на дровах (или как это называется…) было жалко. Жуть. Бедняга рыдал – не молил отпустить, не ругал палачей, а рыдал, рыдал, рыдал – без слов. И даже находясь вдали от него, в центре толпы, окружённый зверьём в человеческом обличии, он, Селевк, видел тёмное пятно на бесцветных штанах бедняги… жертвы. Селевку было противно, тошно от всего происходящего ровно настолько, сколько это его приятно, предательски возбуждало. В действительности он был далеко от этого кошмара, от себя-телесного, блуждал или, скорее, выжыдал где-то в ином измерении и с надменной, гордой грустью поглядывал на того Селевка – слабака, что из страха «не угодить другим палачам» орёт, надрывая связки, чтобы казнили того, с кем он даже не знаком, но которого ему ТАК жалко!
9
Этот город… взбесился, как река, вдруг вздумавшая течь в обоих направлениях сразу.
Улица была слишком маленькой для того, что сейчас происходило. Малоэтажные дома росли у самой дороги; квартал тянулся на полкилометра. Солнце клонилось к горизонту… Всё окрасилось в сиреневый с оттенками кремового. Трогательная голубизна безоблачного неба только омрачала происходящее своей девственностью.
Никто не делал подсчётов, не вёл статистику (то есть не обзванивал жителей и не справлялся об их самочувствии), но в действительности за последние пятнадцать минут 10% этой провинции умерло от самоистязания. Кто ехал в город или из него – сделал это в пути. От рук друзей, знакомых или просто проходивших мимо скончалось 37%. Здесь дикость началась в 19:26.
Солнце изо всех сил старалось светить ярко (и у него получалось, чёрт возьми!), но вот-вот оно коснётся горизонта… уже по городу поползли длинные тени.
Не сговариваясь между собой, а как муравьи по какой-то зловещей интуиции, горожане, словно оглушённые, побросали все свои дела – кои в этот момент состояли из убийств и самоубийств – и пешком двинулись на Бриллиантовую улицу, находившуюся почти на окраине. Никто не знал, почему она так называется. А в эти тридцать минут паломничества (ибо город был небольшим) все вообще ни о чём не думали и не были способны вести разговор. Каждый, кто имел возможность, волочился в ту часть города, где пятиэтажка считается небоскрёбом. Каждый вооружился тем, что под руку попало – кирпичом, палкой, топором, но большинству пришлась по вкусу холодная сталь кухонных ножей. Никому в голову не пришло воспользоваться машиной – техника безмолвствовала. Необыкновенная тишина – только странные шаги… Никому в голову не пришло зайти в оружейный магазин. Правда, некоторые всё же держали при себе пушку.
В 19:45 угас последний луч солнца. Но немногим ранее на Бриллиантовой собралось триста десять тысяч человек. Все молчали, словно в растерянности, абсолютно не представляя себе, зачем они сюда доковыляли и для чего у них в руках эти страшные предметы – то было прямо-таки детское изумление, но даже ребёнок сделал бы хоть какие-то выводы – но не эти люди, разум которых в короткий срок переварился в сплошной кровожадный инстинкт. Улица была заполнена до отказа. То была плотная шевелящаяся масса с бесконечным числом голов. Вдруг в центре образовалась плешь – это люди начали расходиться в противоположные концы улицы. Ступали тихо, не спеша – теперь, когда солнце село, времени предостаточно. Нескольким старикам стало плохо от зноя – их тела остались лежать на ещё не остывшем асфальте; были дети, совсем маленькие… Между двумя толпами, по сто пятьдесят тысяч человек в каждой, оставалось метров двести – будто посреди улицы смердело нечто отталкивающее. Две стороны повернулись друг другу лицом – лицами, не выражавшими ничего, кроме усталости и непонимания. Бриллиантовая кишела представителями рода человеческого, оставался незначительный просвет дороги в центре, поделивший улицу на две части.
Происходящее походило на представление колоссального масштаба. Только смотреть было некому – участвовали все. Правда, на Брильянтовой жило два старика и старушка, что совсем не могли передвигаться, – они хищно таращились в окна… а после наложили на себя руки – также неосознанно. Так поступили все в городе, дееспособных жителей которого в 20:25 не осталось ни одного. На мучение было обречено десятка три прикованных к койкам, по большому счёту больничным койкам. Младенцы, которых взрослые покинули навсегда. Дети от четырёх, схватив по ножичку (в основном игрушечному), шагали с большими дядями и тётями.
Последний человек, житель этого города – Андроним Уранисов. Он пережил всех, и умер от обезвоживания в мучительном бреду в тихом Онкологическом Центре. Когда 16 сентября в 19:20 его покинули сёстры, он остался один… в своей коме… из которой вышел перед самой смертью.
Когда зашло солнце, с запада исходило непонятное, но приятное свечение, ублажающее взгляд и душу. С востока надвигалась тень. Только тускло, холодно поблескивали ножи в руках людей и глаза тех же людей.
20:46… с места сорвался Эмир – он громче всех кричал, размахивая ржавым топором, ещё три часа назад будучи инженером-генетиком на пенсии. Может, не он – первый, но одновременно у всех, как электрический разряд, вспыхнуло одно чувство – жажда участия в кровавой бойне, убивать и быть убитым.
Вышла резня «всех против всех» – против незнакомцев и родных, а деление на две части было условным, необходимым лишь для эффекта столкновения.
С причиной, но без осознанных рассудком мотивов, без… но…
10
Безумие не коснулось ни одного животного, за исключением людского рода. Такова целиком никем не наблюдаемая картина планеты Земля, написанная Действительностью, которая с удовольствием махала кистью случая на холсте времени – 16 сентября 2010 года. В мае следующего произошла (с точки зрения жертвы) «катастрофа» более крупного масштаба и значения. В отчёте Вселенной о ней ни слова, потому что эта особа, закомплексованная в своих порядках, законах, в своей принципиальной последовательности, не имеет свойства забегать вперёд событий, выхватывать их из рук Времени и ими в своих хрониках ставить печать. Нет. И, казалось бы, деспотичная История, мать Вселенной, которая творит и разрушает на своём уровне (9453 самых разных плана, находящихся в независимости друг от друга, у каждого своя интенсивность, свои исчисления…). Даже История, являясь, можно сказать, отдельным, материальным, грубо выражаясь, вещественным, более, чем природное явление, существом, – даже эта не захотела ломать «комедию», внеся в неё маленький, «забавный» постскриптум, ещё одну сцену – 4-5 мая 2011 года. Говоря с её разрешения, История то и дело творит и созерцает, не подозревая, что и она может стать если не плодом творения, то предметом созерцания. История не всемогуща, иначе у неё во власти было бы куда больше 9453-х измерений, планов. Но в Действительности (и немного за её пределами) редко всё идёт так, как тебе хочется.
В основном всё идёт как попало, потому что получается само собой, без чьего-либо участия.
11
Поблизости не было вонючих заводов – а значит, никаких вообще. Все они загрязняли атмосферу и черт знает что ещё в противоположном конце города, в северо-восточной части. И листья не настолько опали, чтобы сгребать их в кучи и жечь. Каждый год, в каждом дворе работники ЖРЭУ (или какие-то друзья) жгут листья. Для чего? Лис не знал. Часто он не мог понять самого обыденного. Жгли, наверное, в силу науки (в санитарных целях) или предрассудков (тоже в санитарных). Не важно. В общем, наслаждался он полулетней свежестью. Ему 28 – он старик; он прекрасно чувствует прекрасные моменты природы. И он умеет наслаждаться ими – например, ловить обонянием, сознанием и душой относительную чистоту прохладного ветерка.
Лис сел на неприлично маленькую табуретку. Впереди много дел, а думать не хочется ни о чём. Утро не длится вечно, но ведь можно поймать и проглотить несколько его мгновений. Если повезёт, память задержит их надолго – эти до слёз приятные образы из неизвестных сказочных сновидений, более реальных, чем весь маскарад вокруг.
Лишь после – как это назвать… – Лис вернулся в будничное состояние – состояние человека, который в глубине души равнодушен абсолютно ко всему, за чем остальные так ревностно охотятся; который только играет в лёгкую заинтересованность.
Немного предыстории. Можно? Или – не к месту? Решайте, сколько вам будет угодно, дамы и господа, девочки и мальчики, а действовать всё равно придётся вслепую.
Вольность – такт.
Свободомыслие – ясность.
Острота – умеренность.
Динамичность – последовательность.
Яркость – цель.
Чувственность – сдержанность.
Игра – серьёзность.
Действие – …
Впрочем, может не получиться.
…Предыстория и лирическое отступление – второе (или уже третье?) и последнее.
* * *
Лис, чувственный, как ребёнок, и серьёзный, как учёный, уже минуту сидел на своём детском стульчике. Только минуту – потом поднялся…
За четыре года как он здесь живёт, в Пассадском районе не произошло ни одного громкого преступления, хотя нельзя сказать, что на лица его жителей сияют улыбкой. И здесь не засохло ни одного дерева. По крайней мере, с обратным утверждением он не сталкивался. В этом «зелёном» районе нет дикости, свойственной центру большого, промышленного, шумного, беспокойного города, в то же время нет жестокости его окраин. Не считая театров, дворцов культуры (они не оправдывают своего названия) и прочих мест центральных улиц, переполненных движением и гулом, где нет радости жизни (хотя бы существования), – не считая этого, вся культура (которая не несёт в себе информацию о развитии или упадке цивилизации) находится в душах «интеллигенции» вот этого мало населённого пригорода.
Да. Не закрывая глаза на жестокость, можно наслаждаться хотя бы её «не-мельтишением» непосредственно перед твоим взглядом.
….Горизонта не видно, но нет и высоких построек, которые загораживали бы небо – ведь дома эти – отреставрированные здания семидесятилетней давности. Некоторым век и более…
Лис верил и сейчас думал об этом: в белых-пребелых облаках, голубом небе, солнце, ветре, деревьях, в убаюкивающих звуках природы – шелесте, пении, плеске, громе, тишине – радость. Она живёт сама по себе и пропитывает вещи вокруг себя.
Лис был бесконечно благодарен своей чувствительности и впечатлительности, которые открывали дорогу к Ней.
…Он зажмурился и задрал голову… открыл глаза и посмотрел направо, на юг…
Там ещё один жилой дом, на том же уровне, тоже кирпичный, но не такой древний. Ещё метрах в ста – Сцена.
…и заметил невольно интригующее скопление людей…
На ней – с апреля по ноябрь – проходили «культурные вечера». Иногда молодые рок-группы за символическую плату собирали любопытных слушателей. Сцена располагалась в тихом месте, в полукилометре от двух пересекающихся улиц. Почти каждый месяц на ней играли спектакли, случались фестивали классической музыки, к которой у людей как-то вдруг возник интерес. Площадка перед Сценой была рассчитана на пятьсот сидячих мест.
…на месте скамеек толпился народ; на деревянном подиуме что-то возвышалось…
Неужели прошло уже три недели с того субботнего вечера, когда между двумя рок-группами Лис и струнный квинтет из Института Искусств исполняли… Это была передышка между «большими» выступлениями. Ещё пятнадцать лет назад, учась в восьмом классе средней школы, Лис гадал, кем станет. Сейчас он профессиональный пианист, всё ещё открывающий в просторах музыки новые места и явления. И играет ничего себе. Стоит оглянуться – и становится страшно: тысячи тренировок и часов, проведённых за инструментом, лежит в прошлом, как груда костей, на которых держится настоящее.
…И это – сейчас? Этот «интерес», бессознательная тяга к искусству? И, почему-то, – именно к музыке. В 1995-ом всякие там симфонии и сонаты – вещи, о которых мама с папой ничего им не рассказывали – нужны были им как марсианские бури, куда интереснее было для них наслаждаться заводью массовой культуры. Они, жёстко отметил про себя Лис, – они посредственны, эти люди, и всегда такими… или не всегда. Как говорится… или не говорится: Знай Вчера Верь В Завтра И Не Смущайся Сегодня.
Впервые встретив Нифонта два года назад, Лис услышал от него прекрасные слова. Лис ещё тогда сказал: «Люди начинают понимать музыку, – это было у Вивиана дома, в старой его квартире. И Нифонт – как же постарел! У него и тогда был тяжёлый, проницательный взгляд, бесстрастное лицо, морщины на высоком лбу – старческое лицо, вопреки общей спортивной форме. Сейчас, в свои пятьдесят два, он… – Или дело в музыкальных произведениях, в их качестве…» Нифонт ответил – не ново, но в точку: «Сегодня музыка – новая мода». – Обижала не повседневность интонации, а правда. Ведь мир переменчив. Это грустно. Неизвестность – тень перемен.
Но Лис уверен… например – в природе. Она – не мода; она хоть и не стоит на месте, борясь с однообразностью, но и не уходит, будучи верна своим циклам. Разные дни, времена года – почти всё меняет свой оттенок, но обязательно – скоро или чуть позже – повторяет очерченные когда-то контуры прошлых теней… или теней прошлого. Это утро, к примеру.
Это утро. Оно впервые… впервые – оно. Но такие уже были. Когда-то, на памяти Лиса. Может, в другом месте, в другое время (вчера или завтра), возможно, во сне или ещё где-нибудь – но были. Хотя бы одно. Чувство дежа вю не обманет и не обманется – ни в коем случае. Ощущения могут галлюцинировать – но не Чувство. Чувство – с большой буквы, что-то более значимое, чем просто сложная нервно-психическая реакция организма. И они так глубоко в душе, что одним воспоминанием до них не добраться. Нужно настроение, на которое способна вывести определённая ситуация. Например, это утро и он в нём. Лис сидел только минуту – всего лишь минуту, пока этот словесный бред обретал форму и растекался по бумаге.
Чтобы такое видеть, необходимо смотреть Природе в глаза. Этому – дару, украденному или искусству – Лис научился, когда был – а был ли? – подростком.
Лис поднялся с идиотской, но чертовски удобной табуреточки, потянулся. Сейчас он второй раз посмотрел в сторону Сцены, до которой было четыреста метров.
Странно, не слышно столпившихся. С улицы Святого Серафима доносятся привычное приглушённое листвой дорожное роптание, и Лис его не замечал. Шелест листьев, чириканье пернатых – только фон, о котором не помнишь. Но ведь… Сцена эту неделю отдыхает! У Сборища другая причина. Почему толпа молчит, где её лепет?
Это что-то новое. На Сцене возвышается нечто – не трибуна и не усилители, больше похоже на декорацию. Может – бродячий театр? Тогда это впервые так. Лис мало разбирается в театрах, но на Сцене, насколько он знает, не может быть ничего внепланового, без предварительных объявлений в местной газете, кассах, листовках, как там они называются…
Двадцать минут, как он проснулся,
(нужно позвонить Нифонту)
и сейчас Лис загорелся любопытством, следовательно, он не может не взять бинокль и не поглядеть, что там творится.
(но как в такую рань люди узнали о спектакле?)
Ему опять стало холодно, хотя еле заметно поднявшееся солнце пекло лицо, плечи и грудь. Лис пошёл за биноклем, колеблясь: сначала посмотреть или позвонить.
12
Воин простудился. Ещё вчера. В шесть утра его залихорадило.
– Пока. Я пошла. – Агата, «крашенная блондинка», была замужем двадцать три года, и впервые её муж простудился. Единственное – камни в почках, благополучно удалённые четыре года назад, а так Воин считал себя здоровым. Не спортсменом, но здоровяком – снаружи и внутри. Неудивительно, что из лекарств в аптечке был только аспирин – Агата сама не помнила, когда последний раз валялась в кровати с температурой.
Воин улыбнулся, чувствуя себя неловко. Он лежал в прохладной комнате. Утро 16-го сентября – у кого-нибудь сегодня День Рождения, – почему-то подумал он. Кто-то празднует, а он… сейчас должен собираться на работу, автомастерская… без него, без стержня фирмы она рассыплется, как песочная стена, растеряет все филиалы. Воин лежал, готовясь к тому, что от скуки вот-вот придётся включить телевизор. Но он не напрягался, озноб и горло отошли на второй план. Ему было хорошо, уютно под одеялом, как маленькому ребёнку, которому мама сунула под мышку градусник и сказала держать его крепко, а сама пошла готовить завтрак. Как прекрасно по-тупому лицезреть белизну потолочного покрытия и внимать тишине за окном. Воин пёрнул и улыбнулся.
Агата захлопнула дверь. Они обитали рядом со Сценой.
Воин уснул, не обращая внимания на странный привкус во рту.
13
7:24.
Рассветало. Столица оживала. Никто из жителей не понимал, чем он разбужен. Многие, даже те, которые привыкли вставать ещё ранее, находились в состоянии полудрёмы и действовали бессознательно.
Дворец Съездов окружала нескончаемая масса людей. Все улицы на четыре километра вокруг были наводнены этой массой. Подкосило уже многих. За полчаса ожидания не понятно чего в этой толпе всех толп загнулось и скончалось тридцать восемь человек – правда, никто специально не подсчитывал. Никто не обращал внимания на их тела под ногами – даже друзья и родственники: все находились в необъяснимом оцепенении, ни у кого ни одной мысли, только какие-то смутные образы.
Всё ещё прибывал народ – шли пешком; как паломники к святым местам, стекались к Дворцу. Никто не старался – или не догадывался – проникнуть внутрь.
Все ждали.
В 8:31 во Дворце раздались выстрелы, походившие на глухие удары. В 8:39 они переросли в жёсткую перестрелку. В 8:44 кто-то ухитрился использовать гранаты. Несколько умельцев заминировали основание здания. Первыми вылетели все стёкла, как в модном боевике с нескромным бюджетом. Взрывы заглушили звон осколков. Народ… толпа не произнесла ни звука – лишь тяжело дышала.
8:51 – ИТОГ: прогрохотало ничего себе, у многих лопнули перепонки, из ушей потекла кровь. Депутатов, загадочно в такую рань собравшихся в огромной зале, и других представителей власти, и просто случайно там оказавшихся порвало на куски – в основном ударной волной. Мощное взрывчатое вещество было прилежно заложено под каждым сиденьем и детонировало в унисон, очень мелодично.
Здание раскололось, скорее, раскрошилось; с чёрного, залитого пеплом неба на головы обрушился град кирпичей, кусков метала, дерева – весь мусор спешил упасть, тогда как пыль оседала медленно, величественно. Вот теперь закричали – но не от страха, а от боли – кричали многие, но никто никому не помогал. Страшные предметы и их части летели точно на головы. Счастливчики, избежавшие осадков, благополучно отравились пылью, оседавшей в лёгких килограммами.
Не дождавшись «решения» со стороны властей, те, кто выжили, начали расходиться. Они не знали, куда ещё можно податься, и поплелись домой. Те же, кто ещё только шёл к Дворцу, – пришли, увидели, ушли. Молчали все, абсолютно все, ни у кого не было мыслей, следовательно, вопросов тоже. Происходящие походило на конец света средь бела дня, на утреннее нашествие зомби. Только никто никого не кусал и вообще каннибализмом не промышлял. Да и были это живые зомби, которые с вечера сытно поужинали.
Повторимся – народ ещё стекался в сторону Дворца – образовалось два течения, проходящих друг сквозь друга. Нашлись инициативные умники, и вдруг по их приказу в воздух поднялось девять боевых вертолетов. Стальные хищники озверели и открыли огонь по массе: они сбросили всё, что у них было радостно хлопающего и весело искрящегося. А потом, как камикадзе, попадали сами, кося людей, продолжающих шагать, словно ничего не происходит.
Так вот.
Ещё два дня столица продолжала – но уже мирно – сходить с ума. Стали «приходить в себя» с громким недоумением, со страхом и слезами. Кто-то истерически хохотал. Но многие всё-таки рыдали.
18-19 сентября волна безумия, нахлынувшая на львиную долю земного шара, ослабла. Но те двое суток – 15 и 16-го – на ещё только посетила Землю.
14
Зазвонил телефон – и вдруг заглох. Лис посмотрел на него, как на человека, сморозившего глупость, и вернулся к биноклю. Он рассматривал гильотину на Сцене. Какой-то спектакль. Пока не видно актёров – только публика переминается с ноги на ногу да несколько работников в оранжевых одеждах на условном эшафоте. Других декораций не было. И этой хватало, чтобы произвести неприятное впечатление в духе сумасшествий XVIII-го века. Старинное орудие желтело свежестью, наверняка и пахло сладко, что смягчало (или, наоборот, драматизировало) его назначение. Свежая древесина – не серость и сухость, которыми были полны нравы людей Европы недавнего времени.
Ни одной улыбки на лицах – видимо, никто не ждал чего-то особенного, что бы подняло им настроение. Это недоверие, отсутствие предвкушения слишком знакомо, чтобы удивляться. Вообще наверняка пришли поглазеть случайные прохожие – иначе расставили бы скамьи.
Когда уловчились эту четырёхметровую громадину – наверняка ночью, так как вечером ни её, ни стука… как и… хотя, может, просто не было слышно. Загорланила стая ворон, пролетавшая над домами. Отдельные крылатые индивидуумы каркали себе в ветвях тополей. Им подражали или, наоборот, подавали пример маленькие птички, весело чирикая, болтая ни о чём. Лис посмотрел на часы в гостиной:
8:12
Есть минут десять. Потом надо…
На лицах животная озабоченность, совсем на зрителей не похожи. Лис отвел взгляд, переваривая гнетущую скуку. К чёрту всё, что там происходит. К чёрту птичье любопытство. И историческое извращение – туда же. Он вернулся в комнату и уселся в кресло Эти две-три минуты слежения негативно сказались на его настроении. Куда-то «убёгло» то хорошее, с которым Лис вкушал первые минуты своего пробуждения. Снял холодную пластиковую трубку и набрал номер Нифонта.
….Длинные гудки. Фигня. Всё как-то не так. Лис пошёл на балкон, вернулся к биноклю, дабы в последний раз отдать честь бессмыслице…
Кому-то отрубили голову.
Женщине. Обесцвеченной блондинке. Бутафории – той, что должна быть женщиной, – кукле, манекену, пластмассово-тряпичной фальшивке. Лис успел заметить выражение её лица. Что в нём было? Кроме деталей одежды и фигуры – отличная работа! Лицо – словно восковое. В нём, на нём, за ним, за лицом, искрилась живость! Лис не слышал глухого, отвратительного стука лезвия, но ясно различил резкий гул публики – всеобщее «Ах!» – восклицание ужаса, омерзения, восторга?
Оставляя за собой тёмный след краски, «голова» (с кляпом во рту), как кочан капусты, покатилась по кривой…
(не подумали про «корзину для голов»)
скатилась со сцены. Толпа, стоявшая почти вплотную, отшатнулась. Лис чуть не засмеялся – как будто голова была настоящей. Жуть! Зачем краска! Мало условности, что ли? Для такой гадости одной условности должно быть достаточно! Лис чуть не засмеялся, когда увидел, как стошнило двух человек, стоящих в первом ряду… видимо, слишком яркие образы возникли в их впечатлительном сознании. Ну, можно считать, – подумал Лис, – что репутация Сцены опошлена конкретно. Лис горько улыбнулся. Он сам всем телом ощутил лёгкую тошнотворную дрожь.
…Это была не просто кукла – из туловища её вытекало адское обилие краски. Вырвало полную даму. Стало не по себе. Слишком всё жестоко, слишком напоказ.
Двенадцатилетний мальчишка схватил тяжёлую «голову» за волосы и кинул на сцену. Не вышло – ударилась о края и отлетела обратно. Кто-то другой поднял её и бросил к ногам двух индивидов в оранжевом, оттаскивающих «тело» от бардового лезвия.
Теперь Лис смотрел на голову, только на неё. Голубовато-серые глаза, смазанные веки приоткрыты, как шторы в пасмурную погоду, во рту кляп, лицо в грязи и краске. Взгляд в никуда, нос сбит на бок,
(!!!!!)
под глазами размытая тушь! Вот это детализация!! – Лис тяжело вздохнул. Он узнал женщину. Он хотел больше не смотреть – НИКОГДА!!!! Но руки окоченели, а глаза стали стеклянными, веки замёрзли и не опускались. Он знает её – в лицо: она живёт
(уже не жи…)
в соседнем доме, прямо у Сцены.
Голова исчезла – на её месте появился пыльный сапог. Голова покатилась… тело пока бросили в кусты позади Сцены… Семеро в штатском маячили на эшафоте. Двое, что «возились» с женщиной, которую Лис ЗНАЛ… УЛЫБАЛИСЬ. У остальных был невозмутимый, бессердечный, презирающий всё и вся высокомерный, горделивый вид. У одного текли сопли, и он постоянно неаккуратно вытирал их рукавом.
Только сейчас до Лиса ДОШЛО, что происходит, и его пробрал жгучий озноб. Он сорвался с места, вдруг остановился и неровными шагами добрался до телефона. Что он скажет!
(какая РАЗНИЦА!!!!)
Впервые в жизни он так сильно нуждался в защите, в отстаивании своих и не своих законных прав.
(конечно это могла быть кукла)
Но она не кукла!
«0»…….»2»…. гудки……
«Все линии. Заняты. Перезвоните. Позже. Все линии. Заня…»
Лис сбросил, пребывая в полной растерянности, граничащей с апатией. Он пылал от ярости и мёрз от смятения. Всё прекрасное этого утра…
15
Воину приснилось, что всё не так. Что люди, соблюдая прочие «правила этики», вдруг стали поедать друг друга – между мёртвой жертвой и живым … было заключено соглашение на право последнего вкусить плоть первой. Это было гнусно и захватывающе одновременно. Когда некто неизвестный незнакомец поставил перед Воином тарелку с варёной человеческой кистью руки, он испытал омерзение и… восторг. Мужчины, женщины – определить не представлялось возможным: она разбухла, на ней не было кожи, мясо отслоилось; кисть потеряла форм, но приобрела определённый аромат. Мясо светлое. Оживлённо звякнули нож и вилка. Прикасаться к этому «блюду» (мать его!) отвратительно. Воин чувствовал нарастающую тошноту, рвота жгла желудок, подходила к горлу. Воин сидел в оцепенении и не отрывался от жути на столе – повсюду зачавкали (прямо какой-то сраный чавкательный хор!) Ещё немного, и он блеванёт. (Дерьмо собачье, что здесь происходит!!) Визг ножа, стук вилки – заткнитесь!!
Воин пришёл в себя, когда понял, что ЖРЁТ «это» С АППЕТИТОМ. (!!!!!!!!) Отрезал кусочек – в рот; кусочек – в рот; кусочек – в рот, смакуя соки, проглатывая с сожалением. Нет вкуса, никакого запаха – всё в голове. Но ощущал температуру горячей плоти на языке. Хотелось поскорее запить эту гадость, но руки – не его руки – не подчинялись. Запить! Запить! «Подали» бокал с томатным соком – кровь, хотя одновременно это была и чашка обыкновенного чая – две реалии наслаивались одна на другую, и было не понятно, что правда, а что муть.
Ему показалось, что он обжёгся, когда пригубил кровавый чай, и тут сноведение обратилось смутными мыслями без тени образов.
* * *
Воин ещё полностью не отошёл ото сна и сейчас переваливался с одного края сознания на другой. Веки отяжелели, в них отказали все нервы, сон был опасно близок, от него веяло враждебностью, он затаскивал обратно в свой светлый, холодный дом. Но сквозь отдалившиеся образы Воин слышал, как на кухне в раковине радостно плещется вода и кто-то оживлённо гремит посудой. Кажется, ещё монотонно гудит воздухоочиститель над плитой.
Агата. Аги, его жена – любимая дома. Вернулась с лекарствами. Хотя и утверждала, что еды в доме полно, наверняка купила что-нибудь, подумал он. Воин продолжал балансировать между пропастью сна и пропастью яви. Секунды превратились в потерянные навсегда годы. Годы-уроды – они всегда потеряны и всегда навсегда. С кухни веяло куриным бульоном, который так хорошо лечит при простуде. Агата варит суп. Шаркает тапочками, включает свет в ванной (или туалете). Не закрыла кран на кухне – льётся, льётся, как жалко, что питьевая вода утекает ни за что, ни про что в канализацию. Вытяжка гудит, не справляется с куриным ароматом. Воин не мог точно определить, но, вроде бы, Агата вышла из туалета, так как опять зашаркали её тапки. Казалось, с великим трудом он открывает глаза – а они, противясь, слипаются. Из окна – свежий ветерок, но какой-то слишком прохладный, и он ближе всего, он как друг вытаскивает его из паутины забытья.
Воин отключился на неопределённое время, как машина, – остались только тикать часики, вмонтированные глубоко в сознании или подсознания… или чего-то ещё.
* * *
Воин открыл глаза и при помощи глубокого вздоха сел на кровать, лениво стараясь противостоять дремоте. Его знобило, он жутко вспотел. Воин чувствовал себя так, будто из него «выжали все соки». Как только он начал слышать, его окутала тоскливая тишина, точно в доме никого больше нет. Но только что (с тем же успехом можно сказать – вечность назад) Агата шаркала тапками. Как преданная собака, даже и не думающая о благодарности хозяина, ветерок по-прежнему был рядом, он всё так же тёрся о заспанное лицо Воина – как ласковая кошка.
Воин заметил, что стоит на ногах. Вдруг на глаза налетела чёрная пелена, голову сдавило. Когда чёрная пелена спала – сонливость отступила.
В квартире он был один. Такая уверенность пришла, когда Воин пошёл отлить, проходя по коридору и косясь на комнаты. Умывшись, побрёл на кухню. Пустые кастрюли. Одна – для супов – сверкает чистотой. В холодильнике салат из помидоров и огурцов. Воин облизнул слипшиеся губы. Всё представлялось ему так, будто его жены и не было здесь только что, в смысле минут пять-шесть назад. Взглянул на часы:
8:19.
Он проспал около сорока минут, хотя не оставляло ощущение, что сейчас вечер. Нет. Солнце только взошло – кухня, гостиная потонули в его лучах. Нет. И куриный суп – а ведь он обонял иллюзорный запах – и всё остальное было той частью пробуждения, которой нет места в реальности. Воин сглотнул ком обиды далёкого детства.
Аптека в двух шагах. Агата вполне могла зайти в магазин. Воин знал, что его жена любит гулять по «зелёному» району – по пролескам и улицам, когда те ещё только оживают.
Он сидел на стуле, пил холодный чай, от которого слегка знобило, но это была приятная дрожь – аспирин подействовал, пока он дремал. На столе лежала целая упаковка растворимого чего-то там, до усрачки рекламируемого по телевизору каждый день, каждый час. Воин бросил две таблетки в стакан. Цитрусовый привкус смешался с горечью заварки. Он поморщился, в глазах защипало, и он громко чихнул. Два раза подряд.
…К окну его привлёк шум. Воин сразу догадался, откуда он – в ста метрах к югу, справа от дома находилась Сцена. Смотреть на гудящую толпу лучше всего с балкона в гостиной. Воин лениво засуетился. Надел достаточно тёплые кальсоны, накинул рубашку в серую клеточку. Прохладно ведь, а он не герой боевика, у которого никогда даже сопли не текут, – он, Воин, «температурит». Ничего. Только взглянет. Митинг, наверное. В такую рань только подобная скучная глупость способна привлечь внимание прохожих.
Воин довольно хмыкнул себе под нос, разглядывая высокое средневековое оружие на Сцене (вообще-то не средневековое, но он в этом не разбирался – всё жуткое ассоциировалось у него со Средними веками). И толпа перед ней – какое-то волшебство: когда они её сколотили? Одинокая гильотина – никакого декора. На актёрах современная одежда. Халтура. Хотя, это даже необычно, экзотика. Зрители – если закрыть глаза на их внешний вид – самая настоящая публика старого времени – озверевшая, предсказуемая, неуправляемая, вспыльчивая, тупоумная и любопытная. Кто-то стоял с коляской; кто-то держал в руках пакеты с продуктами; кто-то… Всё-таки замечательный отсюда вид!
16
– Вы знали о сегодняшнем дне!!! – Впервые за долгое – если не всё – время Нифонт орал от ярости; голос его всегда был охрипшим, и теперь казалось, вот-вот сорвёт себе связки. Какая-то невидимая сила, накопленная им за прожитые годы терпения и хладнокровия, удерживала от того, чтобы задушить Кима. Что Ким – ему не пятьдесят два, и он на голову выше.
– Мы не знали, когда именно… – начал Ким, стараясь говорить сдержанно, он находился на пределе, просто не выказывал своих чувств. Обвинения со стороны Нифонта… Ким знал, что и сам он в таком положении, с одной только разницей: в его груди – камень, в глазах его друга – слёзы.
Нифонт понимал слишком многое, чтобы впадать в слепую ярость, но, чёрт возьми, он расстроен!!!
– Ким! Что есть, то есть. – Ниф сделал глубокий вздох и тяжело опустился на стул. Ким сцепил руки в замок – мышцы дрожали, ладони взмокли, левый глаз дёргался от нервного тика, но в руках он себя держал. Он сказал – он бросил слова в воздух, пропитанный скорбью и беспомощностью:
– Я рад, что понимаешь ме-ня…
– У моей жены, у дочки – у них мог быть шанс! – Ниф говорил тихо, напряжённо, голос совсем сел.
– Не мо-гло!! – Ким расцепил пальцы и, приподнявшись на стуле, на последнем слоге ударил кулаком по столу. – Я знал, следил, ждал за всем, ждал этого, за тем, то… за тем, за чём только можно следить! Ещё двое зна-ли – они уже мертвы. Как и их семьи. – Глаза у него увлажнились: как всегда то бывает, дело получало драматический исход – как же всё предсказуемо! – Мы угадали… угадали именно возможность, только вероятность такого хаоса! – Он откашлялся. Нифу не терпелось уйти, жизнь повернула на дорогу, полностью усеянную дерьмом. Ступить некуда, чтобы не утонуть во всеобщем сраме. Что будет дальше. – Но что мы смогли? К чёрту этот монолог. К чёрту всё!
Оба молчали, глотая отравленный горячими эмоциями воздух.
– Эта хреновина подействовала на всех сразу, сразу на всей Земле. Возможно, зараза коснулась не одну только солнечную систему. Хотя – какая разница: здесь человеческий род развился, так разве имеет значение, где подыхать.
«Зараза?» – подумал Ниф с отстранённым безразличием. – Никто же не знает причин!» – Казалось, что скоро, через полгода, причина проявит себя в более яркой выразительной форме, чем эта детская эпидемия, может спасшая человечество от его природного «разумного безумия».
Оба молчали. Что ещё делать?
Грозная маска серьёзности стягивала морщинистое лицо Нифа, и в ней уже не было пламени благородства. Он всю жизнь боролся с (как он считал и верил) несправедливостью. Как сапёр на глупой войне в разгар боевых действий, он залегал и выслеживал свою мишень, изучал её и в нужный момент нажимал на курок. Через минное поле летальных неожиданностей он прокладывал путь близким. Но он человек, а это означает, что, когда лава тронулась, остаётся только вскочить, замахать руками и кричать: «Стооооооой!!!!!»
Не говоря ничего, Нифонт поднялся и, выждав молчаливое согласие Кима, вышел из комнаты.
«Калейдоскоп» – группа, собранная с елью «взять в свои руки то, что никогда не удастся удержать правительству и прочим органам официальной и неофициальной власти». Когда два человека двадцать лет назад создавали группу, никто себе представить не мог, насколько распространится её сеть по СНГ и Ближнему Востоку. Нифонт и такие, как он, являлись консультантами, к мнению которых прислушивались в первую очередь. Как всегда и везде – все и во всём. Ниф относился к узлу мистической криминологии – ещё и не такие были.
«Калейдоскоп не имел того, что называют «штабом»: он был всюду, где ему необходимо было быть. До сих пор для работников группы, её специалистов оставался загадкой источник финансирования и то, что это живо-мифическая организация имела прямой доступ ко всему, что её интересовало. У «Калейдоскопа» не было ни директора, никакой «верхушки», но ниже иерархия сохранялась. В основном это были автономные точки. Хватит об этом.
Достаточно истории. Суть вот в чём: выходя из большого белого здания, Нифонт был убеждён в том, что не вернётся сюда. Жена и дочь мертвы – кого ещё защищать? Конечно, глупо так рассуждать.
…Вдруг всё стало ясно. Откровению Ниф был обязан давящей боли в груди. Всё равно все умрут. Возможно, кто-то упустит своё счастье. Даже если… Нет, в одном заключается справедливость…
Нифонт машинально завёл мотор чёрного «шевроле», которым его заботливо обеспечила группа.
…в том, что на Земле каждый ищет блаженства, для чего-то там.. но ведь никто никому ничем не обязан.
Пустынная улица. Из примерной статистики, трёхчасовой давности, – Ким оговорился – где-то 83% населения страны охватило безумие. Кажется, да нет ясно – всё должно рухнуть, по крайней мере, многое, к чему так долго шли, придётся искать заново. Кстати, Ким признался, что, не будь у него профессиональной стойкости, он бы то же «сошёл с ума», так как относится к… К чертям всё это.
Мимо промчалась «тойота», вслед за ней ковыляли две «лады». У водителей были серые, озабоченные лица, как если бы они в силу страшного чуда остались единственными нормальными в Мире Дураков, где их вот-вот настигнет весёлая чума Безумия.
* * *
…Когда… когда их не стало. Ужасно быть свидетелем двойственного понимания вещей: происходящее является, возможно, одним из худших вариантов истории, но в то же время ничто ни на шаг не отступило от естественности хода событий и их следствий. Это – трагедия? Не-а, «сие есмь» самое настоящее дерьмо, которое сбивает с ног свежесть жизни. Бремя.
Нифонт зарулил к бензоколонке. Кажется, работает – в окошечке кассы маячит некто; в округе никакого движения, разве что ветер тащил мусор по земле. Щас он заправит «шеви» и упрёт куда-нибудь подальше отсюда – такое желание (убежать) его посетило впервые. Всегда оставался и сражался, а сейчас – смоется. Главным образом – от себя и реальности, которая лишилась своего яркого прошлого; и от обязанностей, которые он, Нифонт, всю свою сознательную жизнь с таким усердием навешивал на свою шею. Кто-то – глупец, но молодец – во время наложил на себя руки, а он взвалил на себя бремя (есть какое-нибудь слово с похожим значением? – «гнёт», «груз», «тяжесть», «тяжкий груз», «тяжёлый груз», «тягота», «тяжкое бремя») – клятву: сделать мир лучше. А ведь это невозможно. Романтический бег к идеалу, в силу широты души, но, увы, не ума.
Открыл дверцу, остановился, посмотрел на зелёные деревья – пришла и тут же исчезла одна мысль, она коснулась самого чувствительного, запала в душу, сохранив своё «инкогнито». Вот так. Ниф ступил на пыльный асфальт, захлопнул дверцу и огляделся: он и забыл, что заезжал сюда тыщу раз – всё осталось по-прежнему, но как сильно изменилось восприятие! Около минуты он смотрел в пустоту, а потом увидел в ней что-то безобразное, явно лишённое формы, он проникся горечью и кислотой «этого» и тихо заплакал.
Через минуту к нему подошёл некий человек среднего роста и возраста, с сигаретой в губах и непричёсанной головой. С обуви до подбородка завёрнутый в синюю форму служащего бензозаправки. С любопытством изучал мужика с высоким морщинистым лбом и редкими волосами, зачёсанными назад. Малый сидел на капоте и… И некий человек спросил «малого»:
– Вы себя плохо чувствуете? Очень нехорошо? – голос звучал совсем неприветливо, сигарета добавляла в гнусавый выговор ещё большей невнятности. Нотка неловкости, словно он не знал, стоило ли спрашивать.
– В порядке, – от горечи голос Нифа звучал как глухое рычание. – Спасибо, – он поднял глаза, прищурился, – Заправлюсь… только через минуту. – Интонация вышла чрезмерно деловитой в такой глуши, в такое время. Синий человек сказал, что «хорошо, очереди нет». И не врал.
В следующее мгновение Нифонт вспомнил свои убеждения. «Нужно бороться – хотя бы потому, что в данный момент тебе этого хочется. Ведь так?»
(всё верно)
Подул вольный ветерок и, как сказал бы далёкий от мира сего поэт, унёс прежние времена в другие миры, где им пришло время. А здесь время для времён этих… уже тех… ушло и не вернётся. Может, и его потащил за собою ветерок вольный. Что же остаётся, если… когда нет ни времён, ни времени? Шуршащая трава и удивлённые взгляды из кустов. Сейчас он, то есть Ниф, – в другом месте, времени, жизни. Вряд ли можно изменить нечто неизменное – например, воскресить жену и дочь. Но вне условия. Если в них (наверно, в условиях) жить, то делать надо это с удовольствием (чёртова мораль) – громко, пышно и сладко, с любовью. Это означает, что следует держаться вблизи того, всего того, чем ты являешься, потому что здесь без всего этого (чем ты являешься) ты – всего ЛИШЬ животное, следящее за событиями, – как большинство… Нифонт…
Сглотнул и пошёл к кассе. Интересно, как нынче с денежным курсом – наверняка инфляция не за горами. Эта мысль взбесила: у него отняли (события) любимых, а проклятый мозг подсчитывает и подсчитывает, для него ничего святого нет. В окошечке улыбалась подозрительно приветливая рожа. Тот единственный служащий в синем. Сигаретку он докурил и, должно быть, выбросил. Улыбка мрачная, натянутая, но, видно, добродушная, простоватая. От испарений бензина и масел Нифа съёживало, как от жёсткого мороза. Оба смотрели друг другу в глаза секунд десять, пока Ниф выныривал из внезапной темноты головокружения. Он услышал свой голос, кто-то говорил за него:
– Полный бак. Ещё две десятилитровые канистры… – невнятно, с трудом перебирая слова. – Бак, две канистры и – у вас найдётся шоколадка или что-то в этом… сладком роде? А… машинного масла…
– А! Магазинчик-то закрыт: продавец «заболел», ну, понимаете – «и он тоже». Но я принесу. Вам какое?
– Э-ээ…
– Понятно. А шоко – «Mars»?
– Не эту отраву.
– «Российский»? – … – так… – он ещё что-то записывал, – с маслом… одну?
– Будьте добры.
– ..та-аак…
Нифонт достал бумажник и развернул его, не в силах оторвать взгляда от фотографии, где – он, … и …. Протянул кредитку.
– Порядок. А я за… – вернул кредитку. – А погода – блеск! – Голова, казалось, вот-вот оторвётся от туловища и целиком вылезет из окошечка. От неё, от головы, беспощадно несло перегаром. Сам Ниф никогда не курил. Он посмотрел на молодого человека с ленивым любопытством, хотел что-то сказать, но очнулся и повернул к авто.
* * *
От сладкого остался горький привкус во рту. Спустя шесть минут он катил по пустынной дороге, залитой солнцем с востока. Автомобиль нёс их обоих (водителя и себя) к черте города.
9:13
С одной стороны – пустырь, а граничащий с пролеском, речка… С другой – шеренга тополей, окраина района.
9:14
Нифонт затормозил. Повернуть обратно означало ехать тем же путём, где дорога ещё не проветрилась от мыслей, которыми он так щедро разбрасывался последние пятнадцать минут. Нужен другой пейзаж, нужен другой пейзаж – и срочно!
Минувшая ночь выдалась бурной. Нифонт был уверен, что её бешенное течение унесло далеко не только его одного. Да всех разумных. Исключение – тот Синий. Но, может (разумеется – без «может»!), в душе и тот Синий… Сотовый он посеял где-то: а-аа, мобильник он выкинул в два часа ночи, только не помнит из-за чего. Звонить родственникам? Они в другом городе, их несколько человек и они далеко. Хотя – нет, больше у него нет родных – снова одиночество, неумение жить с самим собой. Нет, по крайней мере, тех, которых он хорошо знает. Есть коллеги, друзья – правда, по пальцам пересчитать. Нифонт только что проанализировал своё психическое состояние – давно он этим не занимался. У него был нервный срыв, который внешне никак не проявился. Но внутри выгорело немало нервов, сильно обожгло сознание. И сейчас он не воспринимал реальность как нечто действительно значимое. Это как играть, проиграть – и вот тебе надоели игры, и хочется отвлечься. И Нифонт отвлёкся от пути, уткнулся носом в пустоту, где, в бессмысленности, можно отдохнуть от приторных иллюзий.
Он включил зажигание, развернулся, не замечая появившегося встречного движения. В кармане куртки завалялись две плитки шоколада – это ещё те, со вчерашнего дня, он хотел угостить ими…
Набирая скорость, разорвал зубами обёртку. Чёрная плоть оказалась приторной и вкусной одновременно. После этой тоже останется горечь.
Покончив со второй шоколадкой, он понял, насколько голоден. Может, от сладкого вернётся хоть малая тяга к существованию. Всё возможно.
Чёрный «шевроле» выкатил на Родительскую улицу, потом – на улицу Льва Толстого. Теперь Ниф возвращался обратно – будто въехал в чужой город! Нет, это – другое измерение, даже не сон – а сказка. С одним отличием от традиционного жанра: плохие – КТООООИИИМЕЕЕЕНННОООО!!! – победили. Обратно – но другим путём.
Пешеходов не было почти.
9:19
Четверг. Рабочий день. Солнце приветствует уставшие лица мучеников жизни. Природа ведёт себя так, словно ничего не происходит, ничего не меняется, а ведь меняется слишком многое. В её глубине – это в НЕЙ что-то меняется. Или Другая природа проникла в «нашу». Или действительно все сошли с ума и ничто не виновато в этом. Горы сдвинулись. Сколько уже попадало в разверзнувшуюся пропасть, скольким ещё предстоит. Но скоро – через недельку-другую – всё восстановится, насколько такое возможно, хотя после и пойдёт немного в другую сторону.
Ближе всех от него сейчас находился Лис. Сошёл ли он? (То есть с ума). С каждой минутой он, поражённый своими недавними размышлениями, возвращался в привычную жизнь на Земле в старой маске человечности, но понимал, что внутри он никакой. Что внутри – все никакие.
И он вернётся в «Калейдоскоп». Вместе, вероятно – если он вновь не передумает, – они будут бороться за счастье жить в мире, где, пускай, нет мира, но хо-тя-бы во главе над суетой возвышается вселенский порядок.
С трудом подавляемое беспокойство росло. Ниф нёсся 100 км/ч, притормаживая на одиноких перекрёстках. Как раненное животное, человечество затаилось, чтобы зализать раны. Но, наверно к счастью, мир, в общем-то, всё такой же. Внешне. В действительности перемены 15-16-го сентября коснулись только умы, психику и сознание людей.
9:23
17
У Лиса не хватило «благоразумия» не вмешиваться, так как он всё равно не мог ничего изменить. В чёрных спортивных брюках, голубой футболке, непричёсанный, небритый, горячо дыша, в 8:17 он выбежал из дома. Во дворе не встретил никого. В соседнем – тоже. Из-за угла дома той обезглавленной бедняжки доносился гул толпы. Четыреста метров пробежки – выбился из сил, во рту появился железный привкус, «второе дыхание» обошло грудь стороной. Любую опасливую оговорку инстинкта самосохранения он давил гневом, как таракана каблуком. Тараканы в его квартире не водились, и Лис уже забыл, сколько у них ног, но отвержение смерти, света, её предвещающего (когда включаешь свет на кухне – маленькие идиоты разбегаются по щелям – вот тараканий инстинкт).
* * *
в 8:26…
* * *
На Сцену не легко было пробраться – все лучшие места были уже заняты ничего не соображающими… и ещё везде эта кровь – кровь той женщины…
* * *
Только на мгновение у Лиса похолодело внутри – когда он приблизился к зверям в одеждах. Он видел людей и не различал в этих… ничего им принадлежащего – ничего святого, ничего человеческого.
* * *
…в 8:26, после недолгой борьбы, Лиса казнили – вот-вот голова полетит с плеч, оставив горячее сердце обливаться кровью. Уже собирались опустить лезвие на шею деду, как влетел этот придурок и обломал кайф… ему, значит, быть первым. Держите дедка! Папаша, поживи чуток!
* * *
Нужно было взять кухонный нож – перерезать им глотку и распороть животы! Жалко у него нет топора и, жалко, он им не воспользовался. Лис так подумал, когда безо всяких слов сбил одного с ног. Лис очень удачно, совсем не целясь, попал этому в нос – острые кости вошли внутрь, произошло немедленное кровоизлияние в мозг, голова покраснела, а потом побелела, а потом снова налилась кровью.
Чей-то пухлый, как подушка, живот, упёрся Лису в поясницу. Жирдяй сопел, как извращенец (впрочем, почему «как»?), моментально сцепил свои клешни на поясе Лиса и прижал к себе, сдавливая изо всех сил. Другой ему помогал – его-то Лис одним отчаянным выпадом ногой и оставил без яиц. Раздался сдавленный скулёж. Палачам не бывает конца – ещё четыре окружило его. Затылком Лис разбил толстому челюсть, ощутив себя одновременно и героем боевика, который, крутой, вот-вот спасётся и наведёт здесь порядок, и пойманной девкой, которую, крутые, вот-вот изнасилуют и обезглавят. Три кулака вонзились ему в живот как раз в тот момент, когда жирный отошёл на второй план и, держась за своё окровавленное лицо со съехавшими на бок остатками носа и зубов, в шоке сошёл со Сцены... свалился куда-то в кусты. За кулисы.
На сознание наплыла темнота, Лис в момент обессилил. В толпе некто агрессивно заорал. Потом заорали все.
Поднялся ветер – зашелестела и закружилась в небе листва.
Лиса упёрли носом в древесину гильотины – свежая, неотёсанная, сколоченная кое-как, точь-в-точь как эти недолюди. Внезапная жалость к себе. Ему связали руки. Сожаление, что всё так вышло, но по-другому – даже если б он и остался дома – быть не могло.
«Если я умру – вряд ли что-то изменится. Вряд ли что-то изменится, если все умрут. Ничто не изменится, если не умрёт никто»
Его охватило желание умереть и жить. Ему стало страшно за свою жизнь; его охватил ужас перед лезвием, с которого копает жгучая чужая кровь; он пожелал потерять сознание и вообще вдруг круто пожалел, что по необдуманности своей, от нетерпения совершил самую большую в своей жизни ошибку безо всякой пользы для себя, для другого. В любом случае старикан отправится вслед за ним, настанет черёд ещё кого-нибудь…
– Прощай говнюк, – прорычали под ухом. Вот здесь Лис испугался по-настоящему, в последний раз – сейчас ему отрубят голову: наверняка это больно. Ему двинули по башке и опустили на колени. Кто-то проорал: «Ты чего творишь, мудак! Нужно, чтоб он видел и осознавал боль, сссука!!»
Как будто бы что-то прогремело совсем близко. Темнота. Вот она, смерть, – больше никакой жизни, никакой боли – только слабое осознание себя и еле заметная резь в животе. Так, кажется, Вив описывал когда-то смерть, хотя что он про это может знать, фантазёр.
Мгновение, второе… кто-то дико закашлялся, отхаркиваясь хрипами – неужели это он? Свет. Это один в оранжевом, лицо как мел. Кто-то красноречиво проматерился. Стоя на коленях перед самым опущенным, жуть окровавленным лезвием, Лис дрожал…
– Башку, руби, давай, чего ждёте, – спокойно говорил один, тоже в оранжевом. Пострадавший упал на колени прямо напротив Лиса, схватившись за разорванное горло, радостный цвет одежды уступил насыщенным оттенкам багрового.
Ржание толпы. Разве такое возможно в реальной жизни! Другой оранжевый бесцеремонно схватил этого, с горлом, за шкирку и оттащил. Лиса пнули в живот, доступ кислорода оборвался, снова темнота и острая боль. Рёв толпы – имитация человеческого смеха, весьма неудачная, сыгранная на дешёвом синтезаторе.
Снова выстрел – снова свет в долине тьмы, как разряд молнии ночью. Стук лезвия – всё-таки оно опустилось. Душераздирающий крик – неужели это он? Опять не он, не Лис.
– А!!! – обрывисто: остановка дыхания – А!!!! – обрывисто: остановка дыхания вместо вдоха – А!!!! – остановка дыхания вместо вдоха – Ааааа… – не глубокий вдох – Аааа… -так и хочется сказать «БЭЭЭ!!!»… неглубокий вдох…
– ДАЙ Я ЭТО СДЕЛАЮ!
– Уууууууу!!!! УУОООАаа..
У одного из оранжевых по локоть обрубило обе руки. Наверно ужасно больно и ужасно обидно.
Лезвие тут же подняли, осталось завязать, верёвка стала короче.
Толпа затаила дыхание – вторая попытка!
ШЕЛЕСТЕЛА ЛИСТВА.
18
Воин узнал Лиса. Он знал его имя – этого было достаточно. Они с Агатой регулярно посещали фестивали классической музыки.
Слёзы любви и обиды уже подсохли на его лице, когда он перезаряжал свою «пукалку». Он будет стрелять медленно, будет стрелять до тех пор, пока не убьёт всех кровожадных тварей. Он «окопался» у себя на балконе; ноги греются на ковре гостиной, а грудь мёрзнет на холодном цементе. Руки, понятное дело, дрожат. Воин заставил их не дрожать – так нужно. У молодого человека был жалкий вид. Воин невольно усмехнулся, когда жирный, бог знает с каким месивом на лице, попятился и свалился «за борт»; никто даже внимания никакого не обратил, как бывает в шторм, когда все падают. «С яйцами» – или уже без них – корчился в стороне и верно уже был не при деле.
(молодец парень)
Трое связали ему руки и поставили на колени. Лезвие поднято.
Все эти сорок секунд Воин выбирал цель. Тот, что подальше от Лиса, чтобы не задело.
Выстрелил.
С деревьев взмыли в небо птицы – целая стая… Целился в живот – попал в шею. Тоже неплохо. Взрыв хохота толпы. Держащие жертву отшатнулись, один, стоявший у деревянных балок, задрал голову. Лезвие поднято.
Снова поднялся ветер – опять зашелестели листья.
Двое снова схватили Лиса – один сзади, он пнул его, а второй, обошёл «рубилку» с другой стороны и совершил большую ошибку, за которую Воин, как строгий учитель, поставил «двойку» в замусоленный дневник-жизни этого идиота. Второй протянул руки, как бы говоря: давая, я «закреплю» его голову с этой стороны. Они оказались под лезвием. Воин прицелился. Метров сто. Конечно, это смешно. Но. Лезвие поднято.
(Рооо-бин, Рооо-бин, Рооо-бин Гууууу-уд).
Воин нажал на курок. Перезарядил. Курок. На этот раз попал.
Лезвие опущено.
В этой, то есть реальной, жизни это было нелепо, невозможно и поэтому в этот сам по себе нелепый, невозможный день это случилось – он попал. Робин. Лезвие опустилось перед самым носом Лиса.
Воина стошнило горьким утренним чаем – такой гадости он не видел. «Оттяпало» по самые локти. Бедняга – САМ ВИНОВАТ – взвыл до небес. К Воину вернулся озноб и стал бить его с ног до головы.
Те, кто обернулся после второго выстрела и посмотрел на ближайший дом, наверно, видел, как на его втором этаже некто выпрямился на балконе и, держа в руке чёрный ствол, исчез в дверном проёме.
Воин ходил за тёплой курткой. И вернулся, не успели те ещё отвести свои любопытные взгляды. Он ясно сознавал сумасшествие и своё место в его неуправляемом потоке. Действовал как под гипнозом. Мог перестать, но продолжил.
Шелестели листья.
Тёплое солнце ослепляло. Щурясь, навёл прицел на толпу, борясь с желанием подстрелить кого-нибудь, так, не глядя, даже хоть ребёнка – только потому, что тот тоже «жаждет зрелищ».
«Откуда всё это! – спросил себя Воин. – Эта мерзость!!! Что за день – сегодня!»
(16 сентября…)
«Не может этого происходить!!»
(не может)
«Тогда почему происходит!! Это же не честно!!!»
(потому что происходит)
Крутили головами в поисках исчадия ада, у которого в руках, по дурости случая, оказалось огнестрельное оружие..
«Ну и ладно».
Тот что без рук продолжал вопить, валяясь где-то за кулисами, в кустах, там же, наверное, истекал кровью с прострелянной шеей. И Агата там. Он собственноручно похоронит её, когда – и если – всё закончится. Удивительно! Труппа «оранжевых» пополнялась ещё пятью «актёрами»! Что-то вдруг потянуло всех к искусству. Лис казался мертвее всех мёртвых. А вообще странно, что никто не догадался притащить из дома пушку и «не снять» его, умника, снайпера, залёгшего на балконе второго этажа. Ну да, понятно – с безумием граничит тупость.
Музыкант выглядел «совсем мёртвым», поникшим, врезали ему здорово. Воин ощутил тепло во всём теле; его посетила уверенность: сейчас он всех нехороших людей расстреляет, кошмар окончится, и всё – кроме Агаты – вернётся на круги своя. Жена его на других кругах – и безвозвратно. Уверенность – не вера, не знание, не допущение, а желание, хотение «чтобы было так», ощущение власти в руках своих – отсюда уверенность.
Кто-то опередил Воина. У него – не у этого кого-то, а у Воина – не было глушителя, а здесь стреляли «молча». Просто стоит че (человек) – тот, кто больше всех кричал «Башку руби, давай, чего ждёте!» – цела голова на плечах – и не цела голова на всё тех же плечах. Не стало верхней половины лица – постоял, попятился, как тот жирный, и рухнул, расплескав то, что перестало соображать ещё со вчерашнего дня, – то есть мозги. Свалился куда-то в кусты. За кулисы.
Вслед за ним досталось другому че (человеку) из тех новых пяти – вдруг у него образовалась немалая дырка в животе, всё наружу. Никакой паники – тупость, тупость, только аханье толпы (уже не ржание). Оранжевое тело стояло и смотрело на себя, руками боясь притронуться к ране. Секунды растянулись на минуты, всё плыло, как в страшном сне, который, достигнув апогея, вот-вот оборвётся, отпустив сознание в темноту, из дебрей которой оно уже сможет (обязательно сможет) выбраться под ясное небо пробуждения.
Упал – но не возвышенно пал, а грохнулся, как разделанная мясная туша. Остался покоиться на сцене.
* * *
Когда толпа взревела, после внезапного молчания, шансов выжить у Лиса не оставалось. Остатки оранжевых отошли на второй план, они все чувствовали себя под прицелом и куда-то незаметно свалили. А публика, под собственные аплодисменты (но никто не кричал «Браво!»), рванулась на Сцену… чтобы оборваться, достигнув того самого апогея… и от-пус-тить… чтобы завершить затянувшуюся «казнь»!. Это было слишком, в смысле «через чур», через край безумства, такое можно наблюдать только в неумело написанном сценарии к дешёвому боевику – полное незнание поведения обезумевшей человеческой массы. Но в жизни так не должно. А Массе было наплевать.
Лезвие поднято.
* * *
Воин «снял» одиннадцать. Грудь его рвалась от отвращения, от противоречия между необходимостью действий и пакостью в нём. Он легко вошёл в темп спортивной стрельбы по движущейся мишени. Ему помогал Неизвестный. Хвала ему! Воин подстрелил двух десятилетних девочек и только мгновение спустя с холодным ужасом осознал, что этого делать было НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. НО ОНИ ТОЖЕ РВАЛИСЬ С ТОЛПОЙ! Что-то мощное в его душе подавило его ненависть к себе. У него была цель – спасти одного ценною остальных, – потому что один прав (хотя жертва не всегда права, а во многом оказывается виновата). Но это уже нравоучение, которого быть не должно. Так считал Воин и только он – здесь и сейчас. Лезвие поднято.
Десяток рук схватило полубессознательного молодого человека (не че), моментально устроили его шею в тиски, какой-то мальчишка потянулся к завязанной в по-детски милый бантик верёвке – она стала короче, но не настолько, чтобы гильотина не действовала. Раз, и мальчика нет – Воин успел развязать «свой бантик» быстрее. Лиса могли забить до смерти, была возможность свернуть ему шею, но нет, не терпелось именно обезглавить.
Автоматная очередь. Крики. Команда в тёмно-серой форме из пятнадцати человек (думается, что не че) скашивала – по-другому сказать нельзя – орущую толпу. Про Лиса забыли – вспомнили про себя. Живность на Сцене прыгала куда-то в кусты, туда, где валялись тела, и скрывалась за пролеском, за кулисами. А лезвие всё-таки опустилось. Сразу на четырёх че – эти четыре спины спасли спину Лиса. Как они там оказались – непонятно. Кто их принудил – не ясно. Сами, видимо, в порыве ярости навалились гурьбой. Но – разрубило надвое троих че, остриё застряло в позвоночнике четвёртого че.
Лису повезло. Как всегда. В этом весь произвол Случая.
19
«Они лезли и лезли. Чего они лезут! Лучше не лезть, а просто кому-то одному дёрнуть за верёвочку – и тогда всё будет хорошо. Но нет же. Надо именно лезть – лезут, считая себя главными палачами и и-и-и-иии… иверховными судьями. Дураки. У всех свой приговор. Как дети, играющие в «кучамалу»: две – ну взрослые же» – и двое мужчин налегли на приговорённого всем телом. И лезвие потому и опустилось на них – потому что дураки. Потому то я и дёрнул за верёвочку – потому что ненавижу тупых. Я оказался самым умным, хотя мне круто досталось по затылку. Я слышал вздохи боли. Я сам кричал. Мне было хорошо и плохо. Кажется, я плакал и смеялся. Точно не помню. Я не слышал себя, зато слышал треск чужих костей и своих – видите эту коляску? Вот-вот. Крови лилось много. Я видал труп. У него не было доброй половины головы… то есть совсем. Он лежал рядом, очень-очень. Я дышал на него, а он на меня – нет. Было ужасно страшно и страшно весело. Так – никогда больше не будет.
…Что-то тёплое… вода… нет, кровь. Она, то есть оно – лезвие. Я разрубил их всех!!! Меня прижали к полу и били по голове. И их тогда кто-то бил. Не знаю, чем всё это можно назвать, что такое произошло, на ваш вопрос ответить не могу. Я даже ходить не могу. Теперь. Что это было? Мне ничего не надо было. Всё, что хотел, я сделал – я вершил приговор таким образом, каким надо было».
* * *
Утро завершилось где-то к полудню.
Всё это время не стихал ветер, шелестела листва, много её опало, вальсируя на ветру.
Сцена опустела к вечеру следующего дня, когда с неё вынесли все тела. А пятна… следы жестокого безумия сохли неделями, пока их не размыли осенние дожди. А потом их накрыл снег. Воспоминание притаилось. Но это – потом, не сегодня.
Многие пришли себя; иных не смогли вылечить; много погибло. Как на войне мирового масштаба. В целом, дела не так уж отошли от нормы. Чуть-чуть, совсем-совсем чуть-чуть.
20
Бойня закончилась. Началось разложение. Никто их не убирал до вечера следующего дня. Тишина. Ветер и призраки. Шастают и дивятся, смотрят на свои тела, качают прозрачными головами и не верят в то, что всё это их рук дело. Но они знают – не они виноваты. Не они. А кто-то над ними. Вот и всё.