История реформ в России – это история аналогий.
История революций – это история саморазвивающихся национальных логик, матрица которых закладывается аналогиями.
Все русские самобытности рождались через аналогии: Москва – Третий Рим, скалькированная с Византии; импе-рия Петра, возникшая вследствие артефактного заимствования Европы; коммунистическая Россия, отпочковавшая себя из Третьего Интернационала и, наконец, сегодняшняя очень загадочная «либеральная» русская цивилизация, созданная в результате откровенной вестернизации и уже беременная своими внутренними патриотическими энергиями.
Каждая веха в истории России начиналась с аналогий. Аналогии создавали логику будущего национального раз-вития, выстраивали виртуальный пунктир её самоопределения.
Россия – страна со «смещённым» центром тяжести: все новации в ней начинаются с заимствования – как прави-ло, с Запада (сознательных восточных заимствований мы не найдём). Запад является для России, по сути, формой време-ни. С Запада приходит будущее. Так развивается русская история. Такова природа русской цивилизации – по сути своей аналогичной, артефактной, производной из остаточных европейских реалий.
В сущности, всякая Реформа начинается с деления общества на «я» и «оно» (то есть реформаторский субъект и реформируемую «эту страну»). В вертикально открытом обществе это «я» и «оно» во многом вопрос Времени. Субъект идёт «из будущего». В плоском культурном пространстве (каковым, по моему убеждению, является Россия), Время закры-то, поэтому субъект выносится за скобки страны. Возникает потребность в аналогии, в «своём ином» как важнейшем смы-словом ресурсе Реформы. Страна как бы смотрит на себя «со стороны».
Это – необходимое пояснение к теме, которую мы собираемся рассмотреть в данном исследовании. Россия все-гда «играла в аналогии», и я не вижу причин, чтобы не сыграть в аналогию по имени Император.
Так называемая монархия
О монархии в России теперь много говорят. Подмечают черты «монархизма» в современной политической систе-ме. Кратко перечислим их: ситуация «Двора», сложившаяся вокруг президента; сам тип и стиль президентства, очень напо-минающий царский; идея «наследника» и – в широком смысле – наследственной власти, воспроизводящей себя как лично-родовая «фамильная» власть; опора на сословия, а также стремительное оформление самих сословий, «аристократиза-ция» общества; императив централизованной власти нового типа на фоне «феодализации» и регионализации; поиск новой (сакральной) формулы легитимной Власти, которая не должна избираться «только народом» или быть протекцией только олигархии, но быть чем-то большим, властью, данной Свыше. И, наконец, общий стиль «ретро» Исторического Ресурса, традиций, используемых для обоснования современных институтов.
К сказанному можно добавить и то, что демократический президент, избранный в 1991 году в рамках одной поли-тической Конституции, в 1993 году произвёл конституционную реформу, то есть де-факто совместил учредительную и ис-полнительную власть, что соответствует даже не монархической, а императорской форме власти.
Таким образом, высшая политическая власть в сегодняшней России развивается в сторону всё большей «монар-хизации», проявлением чего может служить и карьера Ю.М. Лужкова, давно уже репрезентирующего себя в качестве «Ве-ликого московского князя», собирающего других губернаторов. Лужков тоже «монарх», хотя и в совсем ином, чем Ельцин, смысле, ибо корни его «монархии» в низовой, региональной, власти.
Можно вспомнить и другие маргинальные формы «монархизма» – например, бонапартизм нынешнего президен-та или эксцентричный фюреризм Жириновского. Наконец, есть менее известные
Таким образом, «монархизма» в сегодняшней России навалом: всё это можно, конечно, рассматривать не более чем как постмодерный гран-дизайн, если бы не фатальная способность России осуществлять самый безумный проект. Россия обладает странным умением схватывать разрозненный Контекст в нечто текстовое, целостное, дискурсивное.
Мне уже приходилось писать, что при таком типе дискурсивности Постмодернизм становится невозможным. Постмодер-низм есть, строго говоря, Царство Контекста, Множественности. Текст в постмодернизме невозможен именно потому, что он перманентно превращается в Контекст. Российское же понимание дискурса прямо противоположное: внешне сохраняя постмодернистскую канву, она всё-таки стремится любой контекст прочитать как Текст.
Именно это обстоятельство наводит на мысль, что в России мы имеем дело с чем-то большим, чем Постмодер-низм, и с чем-то большим, чем Виртуальная Реальность. Вот почему «виртуальная политика» здесь может обрести плоть и кровь, а постмодернистский стиль – стать прологом в Консервативную Революцию, в реставрационизм.
Именно с этой точки зрения мы хотим рассмотреть идею монархизма, которая для нас, очевидно, есть нечто большее, чем «искра». Мы собираемся содрать несколько шкур с этой идеи, проанализировав истоки русской авторитарной традиции, показав, что монархия в России невозможна.
Монархия или императорство?
Очевидно, что монархия, если она будет осуществлена в ближайшей перспективе в России, будет носить очень условный характер, независимо от того, в какой форме это случится: в глянцевом гран-дизайне (номинальное возвращение Романовых, предположительно дофина, с встраиванием в уже сложившуюся олигархию); в форме ли эволюции самой оли-гархии (воспроизводство себя по наследственному принципу с плавной заменой демократически-выборной легитимности элитно-династическим механизмом); или в «революционной форме: мощнейшим выплеском социальных энергий, сослов-ным движением и выдвижением авторитарной Фигуры, апеллирующей к «нации» в целом.
В любом случае Реставрация будет иметь состояние артефакта, весьма далёкого от монархической традиции – так, как её обычно понимают.
В этой связи корректнее говорить о реставрации не монархии, а о политической манифестации некой Авторитар-ной Идеи в широком смысле слова, частным случаем которой является идея Императорства.
Но, говоря об Императорстве, мы имеем в виду в то же время некую универсальную модель Власти, не сводимую исключительно к монархизму или бонапартизму. Любую авторитарную власть, которая «снимет» олигархию, сформиро-вавшуюся в современной России, можно считать императорской. В силу определённых обстоятельств (а также в силу по-литической традиции) это «снятие» не может быть произведено только демократическим путём. «Демократия», социальная самоорганизация масс и сословий должна будет иметь монархическое выражение. Русская демократия – это, строго гово-ря, собор, мыслимый лишь в соотнесении с идеей монархии. Как ни странно, здесь развитие «демократии» и монархизма совпадают и могут совпасть окончательно в борьбе против Олигархии. Но, с другой стороны, именно соборная основа рус-ского монархизма делает, как мы покажем ниже, неполноценной русскую авторитарную традицию, превращает её во «всадника без головы», нечто, лишённое авторитарного, эгоцентрического измерения. В определённом смысле вся история русской монархии представляет историю «артефактов», сменявших друг друга, квазиавторитарных соборных режимов. Фарс с восстановлением монархии сегодня будет лишь звеном в цепи.
Социально-модерный аспект императорства
Кто был первым императором в человеческой истории? Гай Юлий Цезарь? Сулла? Александр Македонский? Ин-дийский царь Ашох?..
Слово imperator – римского происхождения. Как всякое слово, оно обозначает лишь ту политическую традицию, которая возникает вместе с термином. Очевидно, что ни египетские фараоны, ни индийские цари, ни греческие герои не были в строгом смысле императорами. Прототипом императорской власти можно считать разве что Александра Македон-ского, опыт государственных реформ которого, завоевания и даже военная организация легионов (фаланг) очень напоми-нала римскую. Сами римляне, положив начало очень военизированной политической власти ещё при царях (этот тип воен-ной политики чем-то напоминал греческую Спарту, но в нём не было дорийских, гомеровских корней, как в греческом геро-изме; римляне создали более прагматичный воинский героизм, что хотя бы нашло отражение в их религии), императорство изобрели только в зените своего расцвета, после самоистребления Республики, когда рост Империи и армии выдвинул новую императорскую аристократию. Первым прототипом римского цезаря стал ещё Сулла, получивший неограниченную власть от Сената. Но диктаторство Суллы ещё не было императорством. Только Юлий Цезарь окончательно разрушил Республику, противопоставил блистательные свои легионы старой римской аристократии. Сотни лет спустя то же самое в точности повторил Наполеон Бонапарт.
Итак, в чём же главная идея императорской власти, её отличие от традиционной родовой (царской или олигархи-ческой)? Императоры вовсе не являются царями, родовыми монархами – они приходят к власти иным путём – через ре-форму аристократии и создание нового военно-политического сословия.
В случае с Цезарем это была военная элита (легионы), которых он противопоставлял традиционной аристократии (всадникам), сидевшим в Сенате. Война, военное действие, pragma создавали новый политический класс. В общем виде это – продолжение «революции кшатриев», начало которой положили ещё индийские и иранские арии и которую затем продолжили уже германские короли. Смысл этой революции в том, что «слава», hvareno, воинская доблесть противопос-тавляется Традиции, – неважно, в каком качестве выступает эта Традиция: в образе ли «брахманов» – священников, или традиционной аристократии, утратившей hvareno в наследственном праве, – везде Власть, Действие, Воля противопостав-ляют себя Традиции, Инертности, Институции. Великая формула Цезаря veni, vidi, vici (пришёл, увидел, победил) является высшей легитимностью великого человека. Власть, точно меч, разрубает лианы Традиции. Только в этом Власть выступает в высшем, трансцендентном качестве, она есть нечто иное по отношению ко всему материальному, окостеневшему.
Таков модернистский, прагматическо-действенный аспект императорства. Император производил политическую реформу. Но этим его функция не исчерпывается, ибо император – не обычный реформатор, «прогрессист», видящий себя лишь в относительных величинах. Он – фигура абсолютная, и его модерн, ре-форма основаны на столь же глубокой рес-таврации, на обращении к глубинным, архетипическим настроениям в обществе.
Власть – это, строго говоря, всегда возвращение к самой себе, к своей изначальной силе, к своему архетипу. Це-зарь своим императорством возвращал Риму образ воинского героизма. Александр Македонский грезил «Илиадой» Гоме-ра. (Не говоря уже о Священных Римских Империях Карла Великого и Оттона – они прямо аппелировали к образу Великого Рима).
Таким образом, фундаментальная причина введения императорской формы правления состоит в реставрацион-ной тяге модерновых диктатур, в своеобразном «голоде на историю». Продолжить историю означает повторить её.
Императорство (как некое подобие традиционной власти) наиболее точно соответствует задачам и социальной реформы с точки зрения преемственности с прошлым, с которым оно как модерновая диктатура рвёт. Происходит некая квазитрадиционная стратификация. Новый правящий класс предпочитал сесть в старое кресло. Так, при режиме Бонапар-та, во время которого создавалась новая аристократия, вводились ордена, протекции, происходила, как известно социаль-ная стратификация того самого «третьего сословия», которое, пройдя ужасы революционной гильотины, почувствовало необходимость самому стать аристократией Франции. (В рамках самой Революции буржуазия так и не сумела себя стра-тифицировать, понадобилась квазимонархия Наполеона; последующая Реставрация продолжила эту тенденцию: «меща-нин во дворянстве» окончательно заменил аристократа).
Чем страшнее революция, тем более реставраторский потенциал она затем обнаруживает.
Схема реставрации в большинстве одна и та же: упадок традиционной системы – революция-олигархия-Реставрация, в ходе которой возникает новый правящий класс. Сама Революция, как ни странно, не создаёт политической элиты: элита при ней рыхлая и противоречивая, склонная к самоистреблению. Как правило, Революция создаёт только идеологию, т.е. предпосылку элиты. Политический же класс оформляется, строго говоря, позже – при Реставрации. Персо-нификацией этого нового политического класса, обеспечивающей связь с Традицией, и становится фигура императора.
Император, если иметь в виду политико-исторический момент, возникает как фигура, совмещающая в себе Мо-дернизацию и Реставрацию. Он – «реставрационный революционер», способный в новом реализовать архетип какого-то исторического наследия. Именно в этом, как мне кажется, состоит исторический успех режимов, условно называемых «им-ператорскими»: например, режим Бонапарта или Сталина. Ни один из этих режимов нельзя назвать в строгом смысле ни реставраторским, ни революционным, они – по ту сторону политического времени, выражая собой какой-то иной, абсолют-ный тип власти.
Заметим, что стиль «модернистской реставрации» (или, как её называют, «консервативной реставрации»), при-сущий современной российской истории, делает особенно актуальным появление Императора в сегодняшней России, – может быть, даже более чем в иных странах и в иные эпохи. Все известные до сих пор опыты «революционной реставра-ции» существовали мгновения, они рушились под ударами обстоятельств. Между тем, обозначившийся сегодня русский стиль «вниз по лестнице, ведущей вверх» (если так можно назвать актуальное политическое творчество, основанное на «игре в историю», на исторических реминисценциях, постоянном углублении в собственное прошлое: всё это мы хорошо видим в современной российской политике) – представляет идеальное условие для появления «революционно-реставрационной» Фигуры. Правда, в чисто историческом плане Россия, как мы покажем ниже, совершенно не соответст-вует Императорской форме правления, представляя собой нагромождение иных политических традиций, прежде всего, европейских.
Русский авторитаризм
Сложнее обстояло с императорством в России.
Здесь императорство, основанное Петром Первым, возникло не в результате разложения демократии, а органич-но выросло из царской монархии. Вопрос с престолонаследием перед Петром также не стоял: на троне уже была династия Романовых.
Тем не менее, Петровская система была именно императорством, а не «обычной» монархией. По сути, Пётр соз-дал модернизирующую диктатуру. Он провёл радикальную политическую реформу, заменил дворянские сословия, и в ка-кой-то степени изменил саму структуру общества. Недаром говорят, что Пётр Первый был «первый большевик», прово-дивший реформу на грани революционного социального строительства, волевого изменения основ жизни.
Уже начиная с Петра, государство стало играть в жизни общества незаменимую роль «руководящей и направ-ляющей силы». Не только какое-либо историческое движение вперёд, модернизация, но и элементарная самоорганизация общества вне государства стали невозможны. Началось тотальное огосударствление общества (вспомним, что даже воль-ное казачество было интегрировано Петром в систему пограничной службы).
В конце VIII – начале XIX столетий Россия в большей степени, чем страны Европы, была ориентирована на авто-ритарную модернизацию. Это создавало разительный контраст с английским парламентаризмом, французской якобинской демократией и американским федерализмом. Можно воспринимать это, конечно, как извечный недостаток России, хотя есть какой-то загадочный смысл в том, что Вольтер именно в Екатерине Второй видел идеал «просвещённого абсолютиз-ма».
Наш отечественный либерализм был результатом проникновения европейского просветительства на российскую почву. Идеи М.М. Сперанского, ранние начинания Александра I – всё это создавало в России особую, недемократическую альтернативу прогресса.
Крайне любопытен государственный опыт Николая I. Николая I хрестоматийно называют «реакционером», но внимательный историк не преминет отметить в его деятельности другое – особый, внеинституционный тип реформаторст-ва. Достаточно сказать, что первая реформа крепостного права произошла именно при нём, а вовсе не при Александре II, как принято думать.
Трагедией структурных, социально-экономических реформ Александра Второго было то, что эти реформы приве-ли к маргинализации населения. Распад прежних стабильных социокультурных связей не сопровождался институционали-зацией новых. Начался интенсивный процесс революционализации общества, который не мог погасить даже пятнадцати-летний опыт «контр-реформы» Александра III.
Полицейско-реставраторский режим Александра III вызывает противоречивые оценки историков. Одни видят в нём предшественника Столыпина, другие – держи-морду, насадившего в России полицейские учреждения. В любом слу-чае, мы должны признать в нём какую-то авторитарную альтернативу революционизирующей России, стремление вернуть-ся к институциональным основам самодержавия. Без всяких сомнений, будь Александр III более масштабной фигурой, он мог бы стать для России тем же, кем стал для Германии, например, кайзер Вильгельм, или даже чем-то большим. Я даже не исключаю, что он мог бы не только оседлать вал революции, но и направить его в сторону радикальной Реставрации, – то есть так, как это, в конечном счёте, произошло в Германии.
Но самодержавие уже не имело воли к Реставрации (может быть, в силу своей исторической ущербности, «арте-фактности», заданной Петром; оно не могло найти, «вернуться к своему архетипу», не разрушив себя) и стало прологом к последней авторитарной драме – Столыпину.
Столыпин
Ни один другой миф не вызывает сегодня столько внимания, как миф о Столыпине.
Столыпин, остановивший революцию.
Столыпин, с помощью военно-полевых трибуналов за два месяца покончивший с бандитизмом.
Столыпин, при котором Россия процветала и кормила хлебом половину Европы.
Существует странная особенность в пристрастиях к тем или иным периодам отечественной истории: стоит им стать популярными, сразу же делают идеологию, универсальный метод решения всех проблем. До увлечения Столыпи-ным, помнится, подобное помешательство было на эпохе НЭПа, затем – на Октябре, потом – на Февральской революции, и т.д.
Пётр Аркадьевич Столыпин действительно начал в России грандиозный социально-экономический эксперимент. Но он так и не был доведён до конца. Государственный капитализм делал возможным оперирование гигантскими челове-ческими ресурсами, встраивание их в новые институционально оформленные отношения между наёмным рабочим и рабо-тодателем. Был шанс на великий исторический компромисс между противостоящими классами, а значит, и на националь-ный мир, на национальный солидаризм и национальный «социализм» (если под социализмом понимать крупный государ-ственный капитализм).
Столыпин доделывал то, что не успел Александр Второй: институализировал разбуженное, кипящее общество, возводил в нём новую социальную стратификацию, новую сословность.
Но, может быть, эти попытки Петра Столыпина догнать уже подожжённый бикфордов шнур Революции и взорва-ли Россию.
Кажется странным, но Столыпин в своих реформах пытался осуществить тот тип государственного капитализма, который реально мог быть осуществлён только при помощи большевистской диктатуры. Практически все проекты начала века (начиная от транссибирской магистрали и кончая индустриализацией страны) стали впоследствии государственными проектами коммунистов. Столыпин пунктиром наметил коммунистическое строительство. Но он не мог оперировать теми социальными энергиями, которыми владели коммунисты.
Для того чтобы построить транссибирскую магистраль и Магнитку, должна была произойти революция. И она произошла.
«КТО ХОЧЕТ ВЕЛИКОЙ РОССИИ, ПУСТЬ ГОТОВИТСЯ К ВЕЛИКИМ ПОТРЯСЕНИЯМ» – в этой перефразировке знаменитого афоризма – точнейшая характеристика столыпинских реформ.
Великие реформы в России всегда оказывались прологом к великой революции.
Красный бонапартизм
Февральская революция и крушение самодержавия создали уникальные условия для продолжения бонапартист-ского типа политического стиля уже в чисто французском отношении.
В России была прервана династическая преемственность, и в 1917 никому в голову уже не приходила мысль о восстановлении монархии. Так что, победи в гражданской войне белые (в лице, например, Корнилова или Деникина), ни о каком восстановлении династии Романовых и речи быть не могло. В лучшем случае мы имели бы прагматическую военную диктатуру корниловского типа.
Однако не белому движению, а красному большевизму было суждено стать в русской истории новым и страшным системообразующим началом. И все последующие трансформации коммунизма также можно рассматривать как специфи-ческие формы «модернизирующей диктатуры».
«Якобинская диктатура» Ленина и Троцкого плавно перешла в цекистскую «Директорию», из-под скорлупы кото-рой вскоре проклюнулся знакомый бонапартистский стиль Сталина.
Так Россия, казалось, в очередной раз вернулась к традиционной для неё авторитарной модернизации.
Впрочем, был ли сталинизм настоящим русским Термидором?
Термидор – Директория – Империя
Всё зависит от того, какими масштабами мерить историю.
Сталинизм, конечно, во многом «поглотил» большевистскую революцию, русифицировал и стабилизировал её спазмы. Но ведь сущность Термидора не только в этом, Термидор – это кардинальная смена ценностей в общественном сознании. Таких, как собственность и справедливость, революция и история, утопия и прошлое, единичная человеческая жизнь и общественное благо.
Важнейшей особенностью России и её отличием от Франции стало то, что сама революция и утопия в ней стали частью истории. Сталина можно считать и Бонапартом, но точнее его рассматривать как революционного реставратора, вообще не имеющего аналога в европейском историческом опыте. Если так, то все 70 лет коммунизма в каком-то смысле можно считать «затяжной» якобинской диктатурой – на поздних этапах, кстати, перешедшей в олигархическую форму правления брежневского образца.
Но если так, началом «подлинного Термидора» является... «наша» демократическая революция 1991 года. Демо-краты – вот кто начал движение к новой российской Империи.
Августовская «революция лавочников» была на самом деле контр-революцией, «бархатным термидором», в ре-зультате которого на свет божий появилась бездарная и неэффективная ельцинская Директория. И чем дальше, тем боль-ше этот своеобразный постсоветсткий Термидор приближает нас к звезде бонапартизма.
Сравнение с Французской Революцией нам представляется более удачным, чем уже приевшаяся аналогия пере-стройки с февральской революцией 17 года. Последняя упразднила монархию, а Термидор уничтожил саму революцию, то есть, в известном смысле, стал «отрицанием отрицания». Историческое отрицание коммунизма в ходе ельцинской рефор-мы, на наш взгляд, более сравнимо именно с Термидором, а не с Революцией.
Вспомним, однако: термидорианская Директория (1794 – 1799 г.г.) стала во Франции промежуточной стадией ме-жду якобинской диктатурой и Империей. Покончив с диктатурой, с национальным безумием, режим Директории так и не стал устойчивой и эффективной властью. Директория была своего рода «временным правительством» того «смутного вре-мени», закономерно вызвавшим к жизни авторитаризм. 18 брюмера Луи Бонапарта очень естественно и органично выросло из разлагающейся демократии.
Что удивительно: Бонапарт пришёл к власти почти бескровным путём. Именно бонапартизм стал альтернативой активизировавшимся в годы Директории попыткам Реставрации. Одинаково подавляя как «красно-коричневых» (рояли-стов), так и лево-радикалов (остатки якобинцев), Бонапарт обеспечил Франции гражданский мир и процветание.
Аналогии можно продолжать бесконечно, находя всё новые и новые нюансы. Важнее, однако, другое: Император или Президент, но без эффективной авторитарной модели в переходный период нам не обойтись.
Во Франции это было Императорство, что будет у нас – посмотрим. Чем Франция хороша, так это тем, что Робес-пьер и Дантон там даже не подумывали о коллективизации, а их более поздние коллеги, отправив пламенных революцио-неров на гильотину, так и не осуществили эти планы. А в России? Здесь революционеры тоже очень активно посылали друг друга на эшафот, но планы их оказались помасштабнее. Но и сам коммунизм не стал окончательной точкой, а лишь, воз-можно, прологом к новой раскрутке (но уже в обратном порядке!) Красного колеса...
Итак, император может быть у нас и сегодня? Как он может выглядеть? Попробуйте перемешать в своём созна-нии самодержавие и коммунизм, а потом ещё вывести из всего этого какой-нибудь национал-коммунизм нового типа!.. За-дача не из лёгких. Так что, возможно, наш посткоммунистический Бонапарт будет претендовать одновременно и на царский скипетр, и на кресло Генерального секретаря.
У власти должно быть имя
Речь идёт об объективных законах модернизации, по которым без авторитаризма всё-таки не обойтись. И дело вовсе не в абстрактных аналогиях с западными модернизациями и не в загадочном понятии «переходный период» (пере-хода к чему? Нельзя не видеть, что никакого перехода не происходит: каждая историческая ситуация раскрывается, как матрёшка, в ней обнаруживается ещё одна, затем следующая, и т.д. Общество явно не идёт к заявленным целям, а всё время «удлиняет» переходный период, отпочковывает от него ещё один. То есть, в определённом смысле история идёт не прямо, линейно, а вбок).
Возможно, авторитаризма как раз можно будет избежать, апеллируя к неким индустриальным новациям коммуни-стического общества, как об этом не раз писал политолог И. Клямкин, утверждая, что авторитаризм (тот авторитаризм, который он с лёгкой руки А. Миграняна напророчил в 1989 году в прессе) «нам уже не нужен», т.к. у нас «уже есть» индуст-риальная цивилизация, делающая неактуальным административно-авторитарные методы управления, то есть то, что было «необходимым» в сталинские годы.
Но авторитаризм – идея, прежде всего, культурная, полностью она к технологии управления не сводится. Автори-таризм может быть и в рамках римского легиона, где используются простые команды, и в рамках более сложной обкомов-ской системы, где применяется «вертушка», он возможен и постиндустриальном обществе, основанном на телевизионно-компьютерной информатике, интерактивной информационной демократии.
Очевидно, что Россия – страна с очень сильной авторитарной (властной) традицией, не сводимой к одной лишь идее «централизованного управления», «командно-административной системе» и т.д. Речь идёт не о методах управления страной, а скорее о стиле властвования, а в фундаментальном понимании – о значимости фактора ВЛАСТИ как культурно-го понятия в жизни общества, или, точнее, как о метафизическом понятии, обусловленном русской духовной традицией. То, что называется «авторитаризм», есть лишь политическая тавтология ВЛАСТИ, «сильная власть» или «власть как таковая» – к этому, в сущности, сводятся все увлечения «авторитарной» темой. Даже в тех случаях, когда во власти признают инст-рументальную функцию (т.е. средство перехода, например, к рынку; ранее – средство перехода к коммунистическому об-ществу ), даже в этих случаях она всё равно обнаруживает фундаментальную природу: власть ради власти, власть ВО ИМЯ власти.
У Власти должно быть Имя – вот что важно в русской тоталитарной традиции. Но как раз Имени в русской тради-ции, как мы покажем ниже, нет. Это тоталитаризм, не имеющий собственно авторитарного выражения, Всадник Без Головы, призрак.
М
етафизическая природа императоской
Феномен императорской власти
Совершенно очевидно, что феномен императорской власти не исчерпывается одним только политическим содержанием.
В принципе, это касается любой власти, которая как система вертикальных отношений всегда подразумевает Авторитет, духовную иерархию, то есть Вертикаль в чисто религиозном смысле слова. Во власти всегда есть что-то выс-шее, трансцендентное. Сама земная власть в отношении этой Вертикали представляет, строго говоря, имманентное выра-жение этой трансцедентности, точно так же, как эгоцентризм правителя – только метафору действия надчеловеческих, духовных существ, действующих через человека. Вот почему любая власть – это всегда загадка, случай, ибо она ослепля-ет, подобно молнии, подобно жесту, неотделимому от самого действия: заставляя, подчас совершенно без какого-либо физического насилия, подчиняться миллионы людей.
Вот что писал об этой абсолютной стороне власти Юлиус Эвола:
«Действие – это признание. Это грозное могущество Цезарей. Это – оккультное и беззвучное деяние повелителей Дальнего Востока, роковое, как силы природы, и обладающее той же «чистотой». Это магическая неподвижность египет-ских изображений, чарующая сдержанность ритуальных поз. Это обнажённый, свежий маккевиализм во всей своей жесто-кости и бесчеловечности. Это – то, что пробуждается, когда – как это было ещё в позднем феодальном средневековье – человек остаётся один, когда человек с человеком или человек против человека поступает, опираясь лишь на свою силу или слабость, без всякого оправдания, без всякого закона. Это – то, что разражается, когда – в героизме, в жертве или в великом святотатстве – в человеке возникает сила, стоящая над добром и злом, над жалостью, страхом и счастьем, сила, взгляд которой направлен ни на самого себя, ни на другого, и в которой пробуждается кримордиальное могущество вещей и элементов».
Фигура Императора, Властелина – не всегда видимая, уходящая своим исполинским ростом в небеса, возвы-шающаяся над всеми вещами и стихиями, – это фигура Того, кто обладает истинным бытием: по ту сторону земного и не-бесного.
Юлиус Эвола:
«Истинный Властелин, истинная имперская натура – это тот, кто обладает этим высшим бытием – таким его коли-чеством, которое непосредственно означает иное бытие – качество: мужество (virtus), перед которым... всё остальное сжи-гается, упраздняется и подавляется. Он есть тот, кто утверждается как Несущество: как всеобъемлющее грозное сияние, которому ничто не может противостоять, как спокойное хладнокровное величие, останавливающее руку с занесённым ме-чом или прыжок хищного зверя. Он есть тот, кто невольно внушает уважение, кто пробуждает желание повиноваться, жерт-вовать, искать в этой всеохватывающей жизни смысл особого, истинного Бытия. В Нём как в действии пылает весь род, вся традиция, вся история, – они прекращают быть абстракцией, бескровной идеальностью, и становятся индивидуализиро-ванной реальностью, становятся Жизнью – абсолютной жизнью, самодостаточной, чистой свободой – становятся Духом, становятся Светом.
И только Он в своём апогее может сказать: Я есть Путь, Я есть Истина, Я есть Жизнь. И только Он даёт несмет-ному числу людей, всей системе низшего детерминизма жизни Единство, Смысл, Оправданность, которых они никогда не имели ранее...
Всё это – план основных этапов Завоевания государства и Пути к могуществу. Наивность грубой силы, риторика идеальности и «Вечного Закона», относительность и двусмысленность динамической игры идей – сил, мифов «отечества» и «нации», необходимость в поддержке власти снизу – все эти различные ограничения – подобно восходящему солнцу, разгоняющему туман и ночных призраков – должны быть рассеяны могущественной реальностью высшего и в действи-тельности более чем человеческого индивидуума, который, в конце концов, станет тождественен могуществу самого «Сверхмира».
х х х
Всё, что писал Эвола о священной стороне Императорской власти, нам представляется в высшей степени важ-ным относительно понимания её имманентных и трансцендентных источников.
Трансцендентный источник Права на власть – один: это равенство богам, ощущение в себе великой силы и вели-кого духа повелевать, видеть мир не в артефактах, но в элементах, в «стихиях», способность разрывать каждую вещь из-нутри, возвышаться над всем поверхностным, быть «по ту сторону» всех вещей и феноменов, вскрывать свою великую душу, как вскрывают артерию, наполненную кровью, совершать эгоцентрическое вращение вокруг своего невидимого цен-тра, заставляя всё вокруг также вращаться; наконец, самому становиться невидимым и видеть всё, проникнуть взглядом в любую точку, во всё случайное.
Но самый главный признак Повелителя – это быть повелителем собственной же судьбы, «стоять на звёздах» (по выражению Ницше), не становиться марионеткой собственного могущества.
Абсолютная власть – это вторжение Вечности в земную реальность, прямое и чувственное ощущение «небесной тверди», шагание по невидимым ступеням и невидимым дорогам – это абсолютная проявленность истинного бытия, устра-нение дуализма между «материей» и «духом», возникновение нового состояния жизни.
С исторической точки зрения в основе императорства находится революция кшатриев – воинов, не желающих отдавать священные прерогативы жрецам – брахманам. Эта Революция являет собой качественно новое состояние мира, поскольку молитва и поступок, обряд и действие здесь соединяются в одном Акте, происходящем одновременно в двух мирах – земном и небесном. Именно в этом синтезе духовной и светской власти, соединении власти с магией и заключён огромный, на грани невозможного, потенциал императорского могущества. Император – это маг, ставший воином, или во-ин, сделавшийся магом – как угодно: в любом случае, это что-то одно, духовное и материальное: в одном лице, одном дей-ствии, одном жесте – реставрация некогда утраченного единства земли и неба – то, что не поддаётся обычному объясне-нию. Причём речь идёт не о метафорах и не идеальных псевдонимах какого-то «комплекса власти», каких-то «психических наклонностях» натур, стремящих объяснить свою тягу к абсолютизму различными «бреднями», – нет, речь идёт о реализме высшего рода – о том реализме, который Юлиус Эвола называл трансцендентным реализмом и в основу которого положе-на абсолютная конкретность высших вещей, отсутствие какой-либо «романтики», столь распространённой сегодня.
Мы верим, что революция кшатриев не была узурпацией власти у жрецов, но была изначальным состоянием ми-ра и человека. Что именно это единство священной и политической власти являлось когда-то основой арийских народов, основой всех великих людей в истории человечества. И только к концу эры, когда власть и магия, земля и небо, политика и священнодействие были разделены, наметилась реставрация этого священного императорского состояния.
Первым таким реставратором стал римский император Август Октавиан, избранный в 12 г. до н.э. великим понти-фиком (жрецом) Рима и объявленный Священным, т.е. равным богам. Если первый римский император Юлий Цезарь соз-дал pragm-у , поступок, действие, перешагнув Рубикон, то великий Август возвеличил это действие в священном ритуале, придал цезарской власти религиозный статус.
Конечно, говорить о религиозном характере светской власти можно, строго говоря, лишь условно. Здесь имеет место не религиозное, а какое-то иное – манифестационное – видение мира и себя в мире, отличающееся от религии тем, что властный Субъект рассматривает себя как непосредственное воплощение Бога, а мир вокруг себя – как периферию своего внутреннего царства, которая, тем не менее, должна быть перестроена по законам этого царства либо уничтожена совсем. По классификации А. Дугина, этот тип мировоззрения относится к «полярно-райской», и в основе его лежит мани-фестационное, активно-преобразующее волевое начало, тогда как для большинства религиозных мировосприятий харак-терна созерцательная позиция человека по отношению к Богу, находящаяся не внутри, а над человеком. Образно манифе-стацию можно сравнить с вулканом, как бы «взбухающим» под воздействием внутреннего источника энергии и превра-щающего окружающий ландшафт как бы в следствие своего расширения; или с рождением Сверхновой, создающей вокруг себя периферию планет. Именно этот внутренний характер манифестации заставляет многих считать её «демонизмом» или даже «сатанизмом». Как бы то ни было, в манифестации и состоит, вообще говоря, феномен власти как чего-то транс-цендентного, прорывающегося через имманентное, входящего в него не столько подобно свету, сколько огню или молнии. Чисто религиозное миросозерцание делает совершенно невозможным явление власти иначе как через «наместничество Бога», т.е. декретируемым какой-то внешней, а не внутренней инстанцией. В идеальном виде эта внешняя инстанция пред-ставляется как Бог, в историческом плане – как церковная или государственная корпорация. Мы видим, таким образом, глубокое противоречие Манифестирующей Власти (повторим: власть только и может быть манифестирующей) идее Госу-дарства, которая более всего воплотилась в России, полностью подавив эгоцентрическую рыцарскую власть. Другим про-тивостоянием можно считать противостояние гибеллинов и Церкви в Западной Европе, но там Церковь не достигла такого могущества, как Государство в России, благодаря чему мы до сих пор наблюдаем рыцарские и суперрыцарские королев-ско-императорские всплески Власти (последним таким всплеском был фашизм).
Власть как, наверное, самое странное состояние, когда-либо владеющее человеком, возникает, подобно удару тока, на пересечении земного и небесного, человеческого и сверхчеловеческого. Она разрывает не только мир, но и самого императора, вот почему мгновения абсолютной императорской власти мимолётны. Вот почему и «эгоцентризм» императо-ра есть всего лишь маска для действия иных, трансцендентных, сил. Власть снимает лицо правящего субъекта, обнаружи-вая под ним бездну, царство надчеловеческих сил и духов.
Совмещая политический и духовный план, такой правитель представляет идеальную фигуру «сакрального импе-ратора», «жреца-воина», «шамана-вождя». Именно этот архетип власти проявлял себя в разное время и в разных полити-ческих традициях: Древней Индии (революция кшатриев); дорийской Греции (божественные герои и древние цари, напря-мую общавшиеся с олимпийскими богами); позже – короткий александрийский период (во время походов блистательного полубога Александра Македонского); в Древнем Риме – при первых героических царях и затем при первых героических императорах-цезарях, а также в целом в римской героической традиции; в германских варварских королевствах, в которых короли-конунги непосредственно совмещали функции вождей и шаманов и вкладывали в воинский героизм религиозный, трансцендентный смысл; в деятельности Карла Великого, создавшего в 800 г. Священную Римскую Империю; в восстанов-лении этой Империи в 962 г. Оттоном; в гибеллинском мифе о «спящем Императоре», которым жила Европа после; в Ви-зантии, где впервые осуществилась идея «помазанника Божьего» в лице императора; в России, перенявшей эту византий-скую модель; в западническом опыте Петра Первого, который наложил на византийскую политическую традицию ещё за-падно-европейский императорский стиль; в правлении Наполеона Бонапарта, который, выражая буржуазное сословие, фактически осуществил идею Великой Империи, провозглашённой за тысячу лет до него Карлом; наконец, в могуществен-ном Третьем Рейхе, который, несмотря на свой негативизм, был одухотворён средневековым идеалом Единой Европы; и, наконец, отчасти в сталинском СССР, который в искажённом виде также претендовал на идею мирового господства.
Несмотря на разность исторических контекстов, можно говорить о том, что во всех этих властных манифестациях имела место одна и та же несводимая ни к каким социальным, экономическим и политическим причинам идея Мирового Господства, идея Абсолютной Империи, которая овладевала то одним, то другим народом, то одной, то другой великой личностью; которой сопутствовали то одни, то другие обстоятельства, но которая всегда имела причину в самой себе.
Словно какая-то одна молния поражала различные факелы, сжигая подчас не только «мосты», но и целые наро-ды, оставляя после себя груды пепла.
Что это за Молния, откуда она появилась? Почему так слепо и безжалостно била по народам? Вопрос этот теря-ется в глубине веков, в происхождении человека, его странной связи с богами, которую он, человек, в очередной момент своей «истории» утратил. Но, даже утратив её, он не забыл совсем о сверхчеловеческом. Небеса рушились на него по ме-ре того, как он отдалял себя от небесного, и власть становилась тем сверкающим мечом, который напоминал ему об утра-ченной иерархии.
Никакими экономическими или даже «геополитическими» причинами нельзя объяснить завоевательные походы Александра Македонского, стремление Рима к мировому господству, вдохновенную, превращённую в самоцель войну гер-манцев, бросавшихся на копья с криком радости, самоубийства самураев, героизм рыцарей, или, например, фанатичные попытки Наполеона и Гитлера завоевать Россию. Все эти безумства оканчивались в полном смысле ничем, они соверша-лись ради самих себя. Единственный их смысл как опытов абсолютной власти заключался в том, что они рождали некие «великие традиции», «престолонаследие», обширные территории, рассыпавшиеся затем, после смерти сакрального импе-ратора, в одно-два поколения, и, наконец, СОБСТВЕННОСТЬ.
Собственность также имеет происхождение во Власти, – что бы об этом ни писали философы-политэкономы, видящие некий «частнособственнический инстинкт» в человеке.
Единственным инстинктом в человеке является инстинкт власти. Собственность представляет метафору власти; она не есть, строго говоря, отношение человека к вещи (то есть, если угодно: не человек мерило вещей), но есть косвенное отношение через вещь к другому человеку. Собственность, таким образом, несёт в себе архетип власти и подчиняется её законам. В отношениях же власти «мерилом» служит, конечно, не человек, но сверхчеловеческое, божественное. Все «тер-ритории», «традиции», «престолонаследства», «сословия», «собственность», «капиталы» и, наконец, современная «ин-формация» олицетворяют собой последовательное нисхождение Власти на низшие геополитические, экономические, со-циальные и другие уровни. Всё это, если так можно выразиться, возделывание ландшафта, оставленного после себя Вул-каном, – делёжка того, что может быть стёрто в мгновение ока.
Мы рассматриваем императорство как типологическую модель персонального политического поступка, независи-мо от места, времени и действия.
Императоры были всегда, если под ними подразумевать харизматических личностей, способных к тому, что мы называем «революционной реставрацией», то есть утверждать новое как актуальную историю, обретение истории как по-литического действия, а не как довлеющей традиции; способность противопоставлять архетип традиции и создавать новую традицию, фигурально выражаясь, не вставать под знамёна, но самому быть знаменем, превращать своё Имя в знамя.
Мы верим в исключительную одарённость подобных личностей, которые в буквальном смысле делали историю, замыкали на себе «связь времён», совершали акт трансцендентного героизма.
Значение этих деятелей столь значительно, а происхождение их – столь таинственно, что мы должны признать в них в прямом смысле богов, сошедших на землю.
Александр Македонский, Гай Юлий Цезарь и Август, король франков Карл Великий и легендарный король Артур, русский царь Пётр, воссоздатель Священной Римской Империи Оттон Великий и германский император Фридрих II, Напо-леон Бонапарт и Адольф Гитлер, Ленин и Сталин, – список их, возможно, неполон, но ограничен. Число великих людей во все времена одно и то же, тем более что речь в некоторых случаях вообще об одной и той же личности, являвшейся миру в разных обличьях под разными знамёнами. Это – священный и невидимый император мира Чакраварти, являвшийся в мир, может быть, только раз или два, в большинстве же случаев речь идёт о его вассалах.
Национальное, институциональное и родовое происхождение этих священных императоров не имеет значения, поскольку во все времена речь шла об одной Империи – мировой и священной, и, следовательно, об одном Императоре.
Разные времена, разные роды и разные институты создавали таких личностей (мы намеренно не говорим: таких людей, ибо они, безусловно, не совсем люди), и всегда они стремились к одному и тому же: к власти над всем миром.
Безусловно, среди них есть более и менее значительные люди, те, кто подготавливал наступление Великого Часа и те, кто осуществлял его – часто неудачно. Есть среди них «дублёры», есть легендарные личности вроде короля Артура (хотя, может быть, этой своей невидимостью они больше, чем другие, являются выразителями Власти). Есть злодеи миро-вого масштаба – такие, как Гитлер и Сталин, но все злодеи являются скорее неудачниками. Характер того, что делали Гит-лер и Сталин, превосходит их век, давший им скоропалительную оценку, возможно, в будущем мы узнаем их истинные намерения.
Были, наконец, квазиимператоры, самозванцы вроде Отрепьева, которые, тем не менее, в своей случайности выражали идею императорской власти. Мы также должны внести в наш список Тамерлана и Чингисхана и даже Атиллу, однако эгрегоры, поднявшие их, заслуживают отдельного анализа. Большинство восточных империй имеют иной характер, чем европейские. Между тем, сама идея императорства в современном её понимании связана именно с Европой.
Наконец, к списку Великих Личностей мы должны добавить великих провидцев и духовных вождей, сыгравших исключительную роль для своих народов и для всего человечества: вождя еврейского народа Моисея и исламского проро-ка Мухамеда. Роль обоих их исключительна, хотя они не имеют прямого отношения к идее мировой власти.
Мы уходим здесь от точного определения термина «император», видя в нём, прежде всего, исключительную, ве-ликую личность, рождаемую даже не «своим временем» (как принято думать), и, тем более, не «своим народом», но вели-ким Случаем, Провидением.
Великие люди, как писал Ницше, старше своего времени, они подготавливаются всеми прежними эпохами и по-тому взрываются, подобно динамиту.
Особенность всех тех, кого мы называем «великими», в том, что они делают Историю, а не идут за ней, как табун, ведомый на водопой. История для них в известном смысле и есть «их политика». Они – волюнтаристы в высшем значении этого слова.
Несмотря на то, что определение это может показаться неподходящим для политико-философской статьи, оно, тем не менее, очень точно характеризует суть явления – явления в прямом смысле слова: ибо императорская власть была трансцендентным актом в истории, императоры являлись в мир, подобно пророкам. Величина этих людей была отличи-тельной их чертой, они были больше исторических обстоятельств, больше самой истории. Они вообще не знали слова «история» – это слово было лишено для них смысла, ибо они и были подлинными субъектами исторического процесса , обращаясь с Властью как фактором своего наличного (или, ещё точнее, ЛИЧНОГО) бытия: фигурально говоря, когда от их чиха зависела судьба целых народов, а любовь к женщине заставляла начинать войны, в которых гибли десятки тысяч простых смертных.
Иными словами, мы должны признать абсолютный волюнтаризм таких личностей, их почти сатанинское ощуще-ние истории как глины, из которой они могли делать всё, что угодно; их способность стоять сразу и в прошлом, и в буду-щем, – и в силу этого: ВЕЛИЧИНУ ИХ ШАГА.
Только с этих позиций мы готовы обсуждать тему Авторитаризма, – каким бы бредом она ни показалась совре-менному историзму и современному «политизму», провозгласившему человека «политическим животным» и убеждённому в том, что в истории действуют «массы», «нации», «институты» или «обстоятельства».
Мы утверждаем, что все перечисленные «массы», «нации», «политические институты» и «обстоятельства» пред-ставляют собой не более чем псевдонимы великих личностей в истории, ТЕНЬ под их ногами. Если современная история лишена авторитарного, эгоцентрического измерения, то это значит только одно: она оказалась лишена своей подлинной субъектности.
Однако если в европейской истории авторитарные реминисценции ещё сохраняются в демократических (или дру-гих модерновых) институтах (примером тому могут служить не только выдающиеся президенты, но и диктаторы, начиная с Наполеона), то в России удаление авторитарного начала было, можно сказать, изначальным: по крайней мере, с XIV-XV века, когда стало утверждаться деспотическое государство, являющееся по сути своей не авторитарным, персоналистиче-ским, а тоталитарным, соборным.
Нигде ещё, как в России, извращение Европы не достигло такой полноты. Нигде ещё роль Личности в истории не заменялась на роль «собора», «народа», «классов», «революции».
Иллюзия русского авторитаризма
Для того чтобы уточнить смысл обсуждаемой проблемы, дадим определение авторитаризму.
Слово «авторитаризм» этимологически происходит от слова «автор» и обозначает не просто «сильную власть», как думают многие, а власть, прежде всего, персональную, личностную, исходящую от конкретной личности. Другое слово, также этимологически связанное с «авторитаризмом» – АВТОРИТЕТ, т.е. духовное могущество той Личности, которая осу-ществляет свою персональную диктатуру, опираясь не на физическое насилие (невозможное, кстати, для одного, управ-ляющего многими), но на духовное превосходство, на ту красоту слов, жестов и взгляда, которая заставляет многих подчи-няться Одному. Про эту духовную Власть, имеющую, без всяких сомнений, высший исток, мы могли бы сказать фразой Уальда: «Красота есть то, что нуждается в доказательствах».
«Доказательство» права на управление есть вырождение сакральной Власти: оно, как и всякое другое «обосно-вание», может быть опровергнуто. Сила, которая «доказывает» себя, перестаёт быть силой. Для истинной силы не требу-ется никакого обоснования (выборы, наследственное право): она творит, исходя из самой себя, возникает и исчезает, по-добно молнии, и она сама есть своё право.
Следует заметить, что подобная концепция Авторитетной Власти, имеющей обоснование внутри самой себя и в своём вертикальном, ангелическом измерении , в корне отличается от соборной, коллективной Власти, для которой верти-кальное измерение дано через «мы». Трансцендентный герой видит в своём «я» только проявление «мы», – того аморфно-го религиозного состояния, которое лучше всего может быть передано термином Юнга «коллективное бессознательное». Ангелические сущности в соборном опыте даны не индивидуализировано, а как бы в горизонтальном разрезе, через «на-род», «собор». В метафизическом плане присутствует некое понятие Единого Бога как лишённого своих ангелических по-сланцев земному миру (того, что мы называем Могуществами и Силами), вследствие чего соединение с Богом происходит через царя (Бог на небе, царь – на земле), а не через индивидуальных богов, индивидуальных ангелов и такие же индиви-дуальные состояния трансцендентного героизма.
Соответственно мы видим две принципиально различные идеи «священного огня» (сакрального источника Вла-сти): hvareno, которое было у народов с героическими традициями, и благодати – как соборного состояния, присущего пра-вославным народам. В европейской традиции есть также понятие харизма, «харизматический лидер», очень близкое по смыслу hvareno, хотя буквально по-гречески означающее «благодать».
Отсюда понятно, почему в соборной традиции был принципиально невозможен рыцарский эгоцентризм, концеп-ция авторитетно-авторитарной власти и – соответственно – аристократическая традиция вообще.
Все авторитарные режимы в Европе (даже если они были режимами бонапартистского типа) формировались в рамках королевских режимов, имевших исток, в свою очередь, в аристократических традициях. Авторитаризм как культур-ное понятие возможен только в обществах с развитой аристократической традицией. Во всех странах Запада (за исключе-нием разве что Великобритании, где королевская власть, привнесённая Вильгельмом Завоевателем, возникла раньше аристократической) королевская власть была производной из сеньорно-вассалитетного строя. Король был «сеньором всех сеньоров», он подчинялся законам аристократии. Эта ситуация принципиально отличалась от России, где аристократиче-ская традиция была деформирована царским этатизмом уже к XIV веку. Рыцарская эгоцентрическая аристократия была задушена, а вместо неё появилась «служебная аристократия». Сама царская власть имела не корпоративную (сеньорно-вассалитетную), а соборную природу. Русское государство появилось как выражение соборности («народа»), а не как ин-ституализация аристократических (родовых) корней.
Вот почему все попытки ввести авторитарное правление (начиная с Петра) неизменно увязали в соборной тради-ции. Любое возрастание персонального авторитаризма приводило к усилению олигархических и бюрократических институ-ций, – как, например, в случае с Сенатом (Верховным Тайным Советом), к которому после смерти Петра перешла автори-зованная императорская власть, или с фаворитизмом при Екатерине II, который уравновешивал её «авторитаризм».
Любая модернизация авторитарного субъекта влекла и неизменный реванш всей бюрократической инфраструк-туры, находившейся под ним (или, если угодно, под ней). Олигархия, в свою очередь, порождала некие квазиавторитарные режимы – эти своего рода выблядки несуществующей авторитарности, каким, например, было правление Петра III и осо-бенно Павла. Бляди на тронах рождали выблядков, которых потом душили подушками. В этом была логика русского «авто-ритаризма».
Екатерина Великая восседала на российском троне, как пизда на унитазе. Она была единственная аристократка в России, но мало того, что уже была блядью (блядство, сочетающееся с фаворитизмом – в данном случае не оскорбление, а очень точное определение самой сути русского «авторитаризма», имеющего как бы вагинальную природу, обусловлен-ную очень многими «сопутствующими факторами»), так ещё немкой. Вот она, судьба России: всё подлинное у нас оказыва-ется иностранным, да к тому же ещё и бабским.
Ни Пётр, ни Екатерина, ни все последующие самодержавные автократоры (упомянутый Павел, Александр I, Ни-колай I, Александр III) не смогли сформировать в России подлинно королевской или императорской династии. Русское са-модержавие никакого отношения не имело к подлинному авторитаризму. Использование термина «император» представ-ляло собой чистейшее заимствование, – так же, например, как и Сенат, которым в России стали обозначать бюрократиче-скую структуру. Императорская форма правления была артефактом, наведённой картинкой на русскую действительность, не имевшую ни малейшего отношения к европейским традициям цезаризма или королевско-императорской власти.
Таким образом, если в Европе рыцарский ¬героизм рождал «аристократию духа», аристократия – королевские династии.
«Модерновая» имитация последних в более поздние времена и создавала авторитарные режимы нового типа, – то в России мы видим совершенно иную линию. Соборная традиция порождала царизм, который, в свою очередь, препят-ствовал развитию корпоративной аристократии, затем модернизация царской власти превращала её в некое подобие им-ператорской, а результатом всего этого становилась бюрократическая олигархия.
Авторитаризм – самый большой миф на Руси. Трудно назвать страну, которая так была бы помешана на идее «сильной власти», и в то же время никакого отношения к авторитарной власти русская политическая традиция не имеет. У нас были диктатуры, но не было диктаторов; были тираны на троне, но не было (почти не было) подлинных королей, спо-собных сидеть на этих тронах. Русская «авторитарная» традиция была лишена культурного элемента (а именно, как мы показали выше, подлинного аристократизма, идеи эгоцентрического рыцарства) , в силу чего она сводилась либо к чисто силовым эффектам («сильная власть»), либо соборному тоталитаризму, который мог быть выражен самыми разными фор-мулами: «праведная власть», «настоящая власть», «народная власть», – и до простого «порядок». Таким образом, власт-ная традиция в России балансирует между деспотическим произволом и соборным «народничеством», но ей в любом слу-чае чужд личностный авторитаризм, проходящий через личное сердце рыцаря, соединённый с небесами через личный эгоцентричный подвиг во славу своей возлюбленной, а не во славу своего «отечества», – во славу своего РОДА, а не во славу НАРОДА.
Вот почему закончился неудачей петровский эксперимент: худо-бедно создал кратковременную авторитарную диктатуру, но не смог заложить в России аристократических традиций, которые облагородили авторитарную идею. Лишь дворянское сословие, созданное Петром и получившее «вольную» при Екатерине, в какой-то степени компенсировало «аристократический» недостаток России, приведя на рубеже XVII-XVIII вв. к рождению удивительного культурного явления – интеллигенции.
Русская интеллигенция была, конечно, величайшим артефактом в «деспотическом» развитии России, она частич-но выполнила и роль так и не случившейся протестантской революции и дала примеры высокого духовного аристократиз-ма. Пушкин, Лермонтов, Ломоносов, Чаадаев были подлинными «аристократами духа», ничем не уступавшими духовному рыцарству средневековой Европы. Но это был всё-таки книжный артефакт духовного аристократизма, не способный к фор-мированию действительной элиты России, к религиозной и духовной революции, – и всё дальнейшее развитие сначала дворянской, а затем и разночинной интеллигенции говорит о неудаче её в преобразовании России.
Величайшая вспышка духовного авторитаризма – декабристы – была жестоко подавлена русским самодержави-ем. Революционная и «нигилистическая» интеллигенция 60-70 годов, говоря словами песни группы «Наутилус помпилиус» – строит замки из песка, крутит пальцем у виска, т.е. играет в изнанку авторитарной идеи. Авторитаризм идёт вниз, в «зияющие высоты» революционизма. Далее – известно: взрыв и рождение советской Сверхновой. И «всё сначала»: дикта-тура, комбюрократия, новая интеллигенция, перестройка...
Ощущение такое, будто Россия ускользает от авторитаризма, он проходит к ней по касательной, как «вечная ана-логия». Нет подлинных авторов, подлинных королей-автократоров и подлинных личностей (хоть под видом демократиче-ских президентов, хоть под видом революционеров) – везде только Всадник Без Головы, призрак бессубъектной, обезглав-ленной истории, ползущей из столетия в столетие...
Казачество
В России, как мы сказали, рыцарство не получило развития. Вместе с тем, здесь существовали квазирыцарские корпорации, примером которых можно считать казачество.
Казачество представляет уникальное явление «военной демократии» – народ, непосредственно организованный как армия и совмещающий войну и труд как единое целое. Исторически казачество несводимо ни к каким иностранным аналогам и представляет собой исключительно русское явление. В Европе нет ничего подобного казачеству. Исторически казаки возникли только в России и на Украине и затем распространились в Казахстан и Сибирь. Соседние с Россией сла-вянские страны не знают казачества: например, в Польше никаких казаков уже нет, но есть шляхетство, организованное почти как европейское рыцарство.
Восток также не знал казачества, как бы оно, на первый взгляд, ни напоминало кочевые племена. Для Европы казаки – это всегда Орда, дикая и неорганизованная русская сила. Для Азии, напротив, казачество – сила очень организо-ванная, почти государственная.
Для нас казачество представляет интерес как фактор, во многом обусловивший развитие русского авторитаризма. Казачество отдалённо напоминает рыцарство. В нём есть удаль, случай и смерть, есть место личному подвигу, неподчине-ние государевой власти, есть военная дисциплина и подобие внутренней иерархии – то есть то, что есть и в рыцарстве. Это военная организация сословия, несущая в себе как бы рыцарскую индивидуализацию, идею вольного личного аристо-кратизма. Но вместе с тем в полном смысле индивидуализацией эта военная организация не является. Она как бы сплю-щена, лишена элитных вертикальных форм, подлинной иерархии, присущей рыцарским орденам, совмещена с самим на-родным плебсом. В ней нет истинного аристократизма. Казаки – это «вольные люди», почти разбойники, утверждавшие себя не столько сознательным деянием, Подвигом, миром трансцендентного, сколько просто «вольной жизнью», спонтан-ной имманентной жизнью, разгулом и разбоем. Фольклор казаков примитивен и не сравним с возвышенным фольклором рыцарских романов.
По происхождению своему казаки – беглые крестьяне. В Европе тоже были беглые рабы (например, во время восстания Спартака), но они не образовывали из себя никаких корпораций. Единственное исключение относится к Робин Гуду из Шервудского леса.
Сам Робин Гуд был, правда, вольным простолюдином, но очень быстро сумел сколотить шайку из представите-лей самых разных сословий. Если бы эта корпорация «вольных людей» развивалась и дальше, получила бы поместные владения, сословную стратификацию и признание со стороны власти, она вполне могла бы стать аналогом нашего казаче-ства. Тем не менее, для европейской организации (военной и сословной) такие корпорации не характерны вследствие, я думаю, развитости аутентичных рыцарских форм. Плебс в Европе воспроизводил, как правило, иерархические идеи, свой-ственные высшей аристократии, но не противопоставлял им свои формы организации. По архетипу своему Робин Гуд был скорее «добрым рыцарем». Он олицетворял собой добродетель, и вот-вот кажется, что под маской разбойника скрывается лицо какого-нибудь благородного инкогнито (вроде Zorro, например, или нашего Дубровского). Случаи посвящения таких разбойников в рыцари, возможно, и есть, но более западной традиции свойственно противоположное: маргинальные рыца-ри, уходящие в леса для того, чтобы бороться со злом под видом разбойников. И даже если это было не всегда так, евро-пейское сознание отправной точкой для себя всегда брало высшее, а не низшее: идею аристократизма, внедряемую в про-тестное сознание масс.
В России в определённый момент развития государственной власти возобладала иная тенденция: в борьбе про-тив родовой аристократии царь брал на службу маргинальные слои, поднимал их до положения сословия. Так, казаки, воз-никшие как антифеодальный и антиаристократический элемент, были взяты на службу государственной деспотии. Возник-ла некая помесь служилых людей (дворянства) и разбойников, некая квазиаристократия, квазирыцарство, которое царь противопоставил истинному рыцарству.
Казаки – это сброд различных людей, организованный по типу орды, возглавляемый не королями и герцогами, как германские племена, а атаманами; никогда не знавший благородства, воевавший гурьбой, словно кочевники, отличав-шийся такой же чисто степной дикостью и жестокостью. Неудивительно, что в последующем из этих «служилых разбойни-ков» получилась хорошая жандармерия. Как армия казаки всегда производили плохое впечатление: у них никогда не было государственного сознания, была лихая удаль и желание защищать только свои территории. Лишь потому, что эти терри-тории совпадали с государственными границами, получалось так, что, защищая себя, казаки защищали Империю. В дейст-вительности они всегда были сепаратистским элементом в российском государстве. Роль казаков была та же самая, что роль варваров для Рима: это была в принципе чуждая духу империи стихия, лишь удачно поставленная на службу Импе-рии; своего рода дикая лошадь, которую удалось обуздать для мирных целей. Не удивительно, что эти «внутренние варва-ры» впоследствии рубили руки демонстрантам в обеих столицах, усмиряли бунты и кастрировали большевистских комис-саров, а заодно вешали интеллигентов. Это была всегда антиметропольная, антикультурная сила. В революции казаки выступили резко против Советской власти, но одновременно в рамках 1-ой Конной Армии Будённого возникло и то, что принято называть «красным казачеством». Во многом благодаря этой метаморфозе советская власть и восторжествовала в сельской местности.
Возвращаясь к более ранней истории казачества, следует сказать, что казаки в некоторых случаях очень напоми-нали рыцарские движения. Например, они совершали регулярные походы на Азов, не имевшие никакой военной необходи-мости и преследовавшие только одну цель: символическую борьбу с «басурманами», что можно считать прямым аналогом рыцарских крестовых походов в Европе. Кроме того, казаки планировали поход на Константинополь и даже в Иерусалим.
Кроме того, казаки осваивали Сибирь и Урал, создавали форпосты русской цивилизации на востоке.
Казачество сыграло чрезвычайно большую роль в развитии русской авторитарной традиции, обусловив некото-рые элементы характера нового государства.
Причины неприятия авторитаризма на Руси
Итак, в чём же причина такого неприятия авторитаризма на Руси, – которое кажется тем парадоксальнее, что элемент личного деспотизма и тиранства в русской истории был значительным?
Дело в том, что авторитаризм в России (в том деспотическом виде, в котором он всё-таки возник, начиная с Ивана Грозного) возник как результат десакрализации властной традиции, всегда рассматриваемой как часть русской соборности.
Властный миф на Руси был частью общего религиозного мифа. Как отдельно взятого понятия ВЛАСТИ в России вплоть до 17 века вообще не существовало. Русская властная традиция очень много вынесла из Византии, где светская власть никогда не была отделена от церкви (союз царства и священства) и вообще по своему характеру была не «власт-вующей», императивной, как в первом Риме, а скорее интегрирующей, соборной.
Ключевое понятие русской сакральности – СОБОРНОСТЬ, – как известно, в византийском понимании означает в принципе иное, чем в латинской традиции, где она называется «католичностью» и не распространяется далее церкви: в Византии и затем на Руси СОБОРНОСТЬ была формой властвования, формой имперского интегризма, «соединения» жи-вущих народов под единый трон и единый Престол Господний, – то есть само государство рассматривалось как род Церк-ви.
Естественно, ни о какой дифференцированной идее Власти, Цезаризма не могло быть и речи. Власть земная была лишь подножием власти небесной, византийский василиск рассматривался скорее как «жрец на троне», чем как им-ператор-цезарь в собственном смысле этого слова. Легко понять, почему в Византии не было ни королей, ни герцогов, ни странствующих рыцарей, ни сеньоров с вассалами. В ней не было даже, как ни странно, религиозных орденов (вроде ие-зуитов или доминиканцев, ни папизма, идеи теократии, партии гвельфов) – потому что сам факт существования таких ор-денов, как корпоративные церковные организации, говорил бы об отделённости церкви от светской жизни, тогда как в Ви-зантии церковь и государство были, по сути, одним и тем же. Сама идея теократии и папизма могла возникнуть только в условиях нетеократической Европы, Византия же жила в условиях соборности, которая не то чтобы была теократией, но делала её просто ненужной. Идею теократии (как создания религиозного государства) заменяла другая идея – «катехона», «удерживания».
Именно эта невиданная более нигде традиция властвования была перенесена в Россию, где на неё был наложен ещё и деспотический властный элемент, привнесённый Ордой. Хамство в соединении с соборностью и создало Великое Московское Княжество. Возникло чудовище, – своего рода соединение паука с павлином или, может быть, жар-птицей, – которое не могло иметь точного аналога с тем, что в это время происходило в Зап. Европе. Впоследствии на эту систему власти была наложена ещё и вестернизация Петра Великого, т.е. появился элемент императорской власти уже в чисто западном смысле слова. В результате же возникла соборно-деспотическая власть (странное сочетание, но очень точно передающее смысл произошедшего, коллективизм в котором соседствовал с ужасающими образцами индивидуальной тирании). Можно сказать, что структурным выражением этого симбиоза и стало Русское Государство в том виде, в котором стало складываться с XIV столетия.
Великокняжеские властные корпорации, которые мы не хотим здесь рассматривать более подробно, формирова-лись в XIV-XVI вв. не как авторитарные, а как деспотические организации. В этих организациях был очень слабо выражен собственно королевский авторитарно-эгоцентрический элемент властвования, а в большей степени – коллективистская деспотия, оставшаяся от Орды.
Исключение составляют разве что раннефеодальные княжеские корпорации Киевской Руси. Они имели нечто схожее с королевскими режимами Европы, но это сходство можно определить как «неправильное подобие», имеющее ис-ток в более ранних событиях, связанных с самим возникновением древнерусского суперэтноса (военная и государственная организация, привнесённая викингами, очень напоминала королевско-рыцарские корпорации в Зап. Европе; вообще дви-жение викингов в византийское Средиземноморье с попутной колонизацией славянских общин отдалённо напоминает мо-гучее движение варваров в просторы Зап. Римской Империи. Можно лишь сожалеть, что при этом не был создан такой же могучий суперэтнос. – Подобнее об этом см. в нашей работе «Машина пространства: антиимперия по имени Россия»).
Орда, как мы уже сказали, деформировала рыцарско-аристократические корни киевской Руси, подменила аристо-кратический персонализм ярлыком. Из ярлыка, строго говоря, и начало формироваться русское государство. Основой его был не рыцарский вассалитет, как в Европе, а этатический вассалитет, основанный на ярлыке.
Этатизм возник, таким образом, из «оккупационного архетипа». Русское государство просто заменило собой Ор-ду. После XIII века вновь воссозданы княжеские роды и великокняжеские вассалитеты, но это был уже артефакт истинного феодализма, который был навсегда выхолощен из русской политической традиции. Возник псевдоаристократизм и псев-дофеодализм, девизом которого было не «честь и верность» (верность конкретному сеньору ), а «Родина и патриотизм» – то есть верность конкретному сеньору была заменена на служение «Родине вообще».
Эгоцентрическая волевая власть, связанная с отдельной личностью, всегда осуждалась в русской традиции: вспомним хотя бы, что Святополк Окаянный, убивший Бориса и Глеба, был на Руси заклеймён как преступник, – хотя в Риме такие убийства родственников были обычным делом среди цезарей. Даже в более поздней Средневековой Европе, где откровенная подлость осуждалась, сам факт убийства себе подобного, скорей всего, не был бы воспринят как преступ-ление, соблюди для этого необходимые правила. Между тем, русский князь, убивавший в поединке другого русского князя (считавшегося, как правило, «братом»), однозначно осуждался. Эта соборность, однако, мешала эгоцентрической диффе-ренциации власти, заставляла воспринимать власть как единый субъект, т.е. как Государство.
На Руси было принято править, но не властвовать. Власть как авторитарная компонента рассматривалась только в контексте «всех и самого Бога». Герой считался героем лишь в том случае, если выражал «общее дело». Любое усиление личного произвола, воли, эгоцентризма неизменно рассматривалось как демонизм.
Даже деспоты – такие, как Грозный, – должны были вовремя каяться, чтобы не выпасть за рамки этой соборной традиции: только в этом случае они признавались. Чем больше они совершали преступлений, тем больше каялись, – так что, в конечном счёте, все они были не цари, а «слуги своего народа». Ни один король ничего подобного не делал. Это также чисто русская особенность.
Вплоть до XVII столетия (то есть до первых серьёзных бунтов, возглавляемых самозванными царями – Отрепье-вым, Болотниковым, Пугачёвым) Россия не знала соблазна авторитарной Власти. Впервые этот Соблазн проявился отчёт-ливо только с правлением Ивана Грозного – и тут-то всё и завертелось: пошли самозванцы. Можно ли это считать случай-ным совпадением? Почему самозванцев не было при Иване Третьем? Или при Василии Втором? При Иване Калите или при Дмитрии Донском? Почему вспышки спонтанного цезаризма начались только с Иваном Грозным? Не потому ли, что именно при нём впервые обозначилась идея Власти, идея Государственной Корпорации, Ордена, сохранявшей ещё симво-лическую связь с религиозным носителем, но уже вычлененной из неё?
Таким образом, соблазн авторитарного правления был, прежде всего, соблазном сильной светской власти, выно-сившей себя за скобки более широкой метасистемы, в рамках которой русская власть всегда действовала. Клич «Не в силе Бог, а в правде!» очень точно характеризует русскую идею властвования: власть должна выражать «правду», быть «Божьей властью», власть есть присутствие Бога, – такое представление держалось очень долго, пока его не сменило диаметраль-но противоположное: власть от дьявола. В системе сакральных иерархий – Могуществ, Господств, Сил и Тронов – Власть в известном смысле была чертёнком, взобравшимся на трон исторической традиции. Она была меньше, чем Могущество и – подчас – меньше, чем Сила. Это была власть земная, часто человеческая, случайная, неправедная. Очевидно, что первой «случайностью», порвавшей девственность праведной власти, была Орда. Россия оказалась в состоянии «оккупационного шока», увидела безнаказанность власти, её звериный оскал и косые глаза. На протяжении трёхсот лет Россию насиловали, жгли, грабили, и это всё считалось «властью». Власть возникла из оккупации – власть как Насилие, а не как Право.
Можно понять теперь, почему Россия навсегда сохранила связь между оккупацией, вторжением, и идеей Власти. Почему даже Отрепьев пришёл в неё под оккупационным войском. Но и любая другая власть тоже была насилием. Само Государство было у нас формой Оккупации.
Во всём этом есть, конечно, чудовищная отягощённость русской авторитарной традиции, делающей её почти невозможной.
Король –Отрепьев?
Тем не менее, попытки создания авторитарных (в чисто западном смысле слова: то есть, королевских, цезарист-ских, бонапартистских и даже фюрерских) режимов были и в России.
Весь вопрос в том, почему Русь неизменно отвергала авторитарную модель власти, предпочитая ей коллектив-ных деспотов, – таких, например, как Иван Грозный, который жестокость свою искупал соборным покаянием. Чем больше преступлений, тем больше покаяния. Государственный произвол уравновешивался соборной «правдой».
Вот, скажем, короткая и яркая, как вспышка, диктатура Григория Отрепьева. Его принято называть «самозван-цем». Хотя, собственно, что такое было самозванство в условиях соборной России? Всякая рыцарская эгоцентрическая власть, опирающаяся на гиббелинскую идею «быть королём, если ты осознаёшь себя им», в России была бы названа са-мозванством. В средневековой Европе любой рыцарь мог завоевать себе аристократический титул в подвиге (а не на службе), – точно также почти любой мог претендовать на право стать королём.
Проблема самозванства порождена только этатической идеей царизма, утверждавшего себя не просто как коро-левскую, а как соборную власть. Разумеется, любая эгоцентрическая власть (рыцарская, королевская, «самозванно-диктаторская») здесь нещадно подавлялась. Не только Отрепьев без роду и племени, но и князь Курбский здесь были по-давлены, то есть вполне законная родовая аристократия рассматривалась русским этатизмом как потенциальное «само-званство», – что же говорить о странном юноше Гришке Отрепьеве, который был подлинным «аристократом духа»?
Он был «талантливым актёром», говорят нам. Но что значит быть «актёром»? Разве любая власть не есть только маска, псевдоним провиденциальных сил, действующих на земле? Разве не был «талантливым актёром» Иван Грозный, исполнявший перед народом роль самого божества (ибо власть всегда исполняет на земле роль бога, она всегда есть не-что иное, чем то, за что она себя выдаёт)? И разве не «талантлив» был Отрепьев, надевший ещё одну маску, ещё один скальп – содранный на этот раз с образа самого Грозного? Не был ли он, Отрепьев, «дьяволом самого дьявола», бесёнком, гениально вывернувшим архетип тоталитарной власти и от имени её утвердившим в России её полную противополож-ность?
И что значит «быть талантливым»? Разве всякий Талант не есть только Имя, лишённое определения? Разве та-лантливый человек – не «аристократ духа», значащий больше, чем наследственная родовая аристократия,и обладающий прямым правом на власть? Разве «род» не есть на самом деле дух, разве «голубая кровь» не есть в действительности голубые глаза и ясный взор? Высокий лоб – разве он не есть уже корона, а жест – если он дан от природы – не является ли он на самом деле жезлом, невидимо сверкающим в руках?
Так кого же вы назовёте самозванцем? Отрепьева? А может быть, Юлия Цезаря? Или Александра Македонского? Или Бонапарта? Или меня– человека настолько великого, что он, скорее всего, невидим – как и все великие? Поднимите взгляд в небо – и вы увидите меня! Что толку смотреть на несчастного узника замка Иф, одетого в железную маску собст-венного безумия! Все истинные безумцы были когда-то королями! Могу ли я представить вам в качестве доказательства свой взгляд? свою походку? свой царственный ум? Вы ищете подтверждения права властвования, называя его «де-мократической выборностью», «наследственным аристократизмом», но власть, которая требует доказательства, не явля-ется властью. Подлинная власть вонзается в жизнь, подобно огненному столпу, она имеет вертикальный источник. Не «са-мозванство», но самоопределение движет теми, кто стремится к власти.
В самом деле, не является ли высшим доказательством права на власть само желание властвовать? Не права, но великие желания движут миром. Что вы называете правами – не глиняные ли слепки тех же желаний? Не скрипучие латы и браслеты, которыми вы прикрываете свою сущность? Найдётся ли такой полководец и такой герой, который, подоб-но богу древности, осмелился бы выступить без лат, обнажённый и прекрасный в своей красоте? Кто обнажит миру свои божественные тестикулы, выйдет на бой с молнией и громом, с мечом в руке? И вся эта ваша нынешняя сволочь – психиатры, санитары, милиция – разве не змеи, обволакивающие божественного Антея низменностью своего отвращения? Они не выносят прекрасное и высокое.
Я вернусь к Отрепьеву – самой странной фигуре русской истории, родившейся на каких-то безумных и хаотиче-ских её ускорениях на грани, когда в разломанную русскую жизнь вклинивались призрачные сюжеты несбывшейся евро-пейской судьбы. Отрепьев мелькнул как сон, он был поистине нейтрино, античастицей русской истории, просуществовав мгновения, оставивший о себе недобрую память в стране, которая была чужда и которая онтологически не могла понять его цели, мотивы, происхождение.
Фигура Отрепьева превращена в русской историографии в фарс. В нём видят шута, идиота, «скомороха на тро-не», наглого и амбициозного лгуна, убийцу и преступника, отрёкшегося от родной матери и посягнувшего на Родину, и ни-кому в голову не приходит рассмотреть его в более широком европейском контексте – как первого русского короля-западника, выразителя, по сути, гиббелинской линии в Европе, апеллировавшего к героическому рыцарскому подвигу, к своей личной гениальности и личному – на грани сумасшествия – эгоцентризму.
Без всяких сомнений, этот всплеск квази-рыцарского героизма не мог свершиться в аутентичной европейской форме. Отрепьев остался во многом, говоря словами Ницше, «актёром собственного идеала», отчасти даже шутом, выну-жденным гримасничать перед оккупантами и перед своим же народом, называть себя несуществующим царевичем. Но что же вы хотите: в России всё трагическое оборачивалось фарсом. Фарс, шутовство здесь были маской истинных вещей.
В любом эгоцентризме всегда есть элемент шутовства, – ибо культ «эго» подчас только скрывает истинную «са-мость» исторического персонажа, его «сверх-эго».
За сто лет до Петра Отрепьев пытался модернизировать русское соборное государство, ввести в нём авторитар-ные (по сути своей королевские) методы управления, вырастить – через оккупационный аппарат управления – новую струк-туру власти на Руси. Больше того, в отличие от Петра он стремился не только к политическим, но и духовным реформам, пытался ввести католичество на Руси, с помощью которого в XVI веке только и можно было изменить духовный код народа.
Это была беспрецедентная по наглости попытка вестернизации России, возвращения её в европейскую тради-цию, из которой она выпала в XIII-XIV вв.
Могут усомниться в том, были ли у Отрепьева вообще какие-либо реформаторские цели, не был ли он марионет-кой в руках поляков. Я полагаю, ответ на этот вопрос состоит в том, что, играя, без всяких сомнений, в чужой пьесе роль царя-самозванца, необходимого оккупантам, Отрепьев – как и любой актёр – видел в ней достойный способ выражения себя, роль для него была важнее пьесы, и при более благоприятных обстоятельствах он, я полагаю, сумел бы обыграть своих создателей.
Мог ли «аристократ духа», спрашивают далее, опираться на оккупантов, не более ли это унизительная была си-туация для свободной личности, чем заигрывание с именем Деспота?
Повторим: мы видим в номинальном факте самозванства Отрепьева (т.е. в том, что он присвоил себе имя Грозно-го) страшное противоречие, хотя и по-своему объяснимое противоречие. Это была Инверсия, или, ещё точнее, псевдо-морфоз тоталитаризма авторитаризмом, использование архетипа «сильной власти» для переориентации её в противопо-ложную сторону.
Что же касается того, что был вынужден опираться на оккупационные войска, то мы не видим здесь противоре-чия. Необходимость опираться на оккупантов – вовсе не вынужденная конъюнктура для российских автократоров-маргиналов (каким был Отрепьев, а до него – Курбский, а триста лет после него – генерал Власов, воевавший на стороне Гитлера против своей Родины), но НЕЧТО БОЛЬШЕЕ: особенность русской элитной традиции, которая всегда была выне-сена как бы за скобки самой России. Поясню, что я имею в виду. Корни русской аристократии и – в широком смысле слова – русских элит, культурного и родового самосознания в России уходили в Европу ещё со времён Рюриковичей. Россия – страна с европейскими корнями, с европейской аристократией – сильно подмятой впоследствии Ордой и собственным рус-ским царизмом.
Весь последующий аристократизм также питался из Европы (Екатерина II). Даже сословие «служебной аристо-кратии» (дворянство), созданное Петром, культурно было обращено всё-таки к Западу. Интеллигенция также возникла как западническая культурная ориентация (принято считать, что «интеллигенция» – явление исключительно русское, хотя в основе своей оно западнического происхождения, это Европа, отразившаяся в России).
Революционная элита в XIX-XX вв. также появилась как западничество. Западничеством были все модернистские течения в советском истэблишменте. Западнической была и либерально-постмодернистская элита, с которой создана дем-революция 90-х годов.
Россия, повторим, это страна со смещённым центром тяжести. Она не имела точку опоры внутри себя, все её модернизации всегда были связаны с обращением к Западу, к Европе.
Оккупация России – это лишь наиболее прямолинейный способ её модернизации (независимо от успеха интер-венции Россия всегда культурно обогащалась от Европы – примером чему может послужить хотя бы Отечественная война 1812, создавшая декабристов).
Не следует эти оккупации воспринимать как однозначное зло – нередко эти вторжения были как бы «родовым возвращением» России в Европу. Что же касается аристократии, то, в сущности, только под эгидой европейских династий в России мог возродиться подлинный аристократизм. Отношения Отрепьева с польскими интервентами были отношениями рыцаря-вассала с сеньорами, – в высоком европейском смысле этого выражения. Это было не «лизоблюдство», «угодни-чанье», как представляет русская историография (перенося, видимо, на сеньорно-вассалитетные отношения деспотически-«лизоблюдские» отношения, свойственные именно России). Отрепьев был очень независимой личностью и пошёл на союз с интервентами осознанно.
Точно такую же судьбу избрал для себя уже в XX столетии советский генерал Андрей Власов, создавший Русскую освободительную армию под эгидой Третьего Рейха.
Третий Рейх по сути своей был ничем иным, как новой Священной Римской Империей, основанной некогда Кар-лом Великим и ставшей прообразом Единой Европы, Единой Европейской Аристократии, ещё не знавшей национального разделения. Можно спорить о том, был ли Гитлер и его Третий Рейх истинным выражением Великой Европы; а эгида войск СС – истинным образом европейской аристократии, но факт в том, что Власов увидел именно в Германии, в германском вторжении в Россию, в войсках СС, объединявших все элиты Европы, возможность возрождения подлинной России, воз-можность замены тоталитарного строя авторитарным (идея, которую пытался осуществить Отрепьев!).
Единственное, что Власов не понял, было то, что Германия и Россия несовместимы. Россия – это анти-Германия (именно поэтому она всегда была «традиционным противником» Германии). И если Франция, которая, с точки зрения гер-манцев, также была «извращением Европы», ещё могла как-то ужиться с Германией, войти в состав Третьего Рейха в виде некогда существовавшего Бургундского королевства, которое собирались возродить войска СС, то Россия должна была исчезнуть полностью, как «несуществующая страна». Адольф Гитлер это понимал очень хорошо, требуя полного уничто-жения России. Только, возможно, небольшое Русское Королевство, подчинённое европейским династиям, могло остаться – и то под эгидой Речи Посполиты.
...Так мы видим истоки той Драмы, которая разыгралась в мае 1605 года, когда озверелая толпа, шпана, выпу-щенная накануне из московских тюрем, ворвалась в резиденцию Самозванца и бросила его на копья – таким уголовным образом положив конец правлению первого русского короля.
Трудности авторитарного самозванства
Никто из последующих самозванцев-бунтовщиков (Пугачёв, Болотников) не может сравниться с Отрепьевым. Лишь предшественник Отрепьева – князь «серебряный» Андрей Курбский, родовой аристократ, имевший мало сходства с безродным авантюристом, может быть также отнесён нами к авторитарным лидерам в европейском смысле этого слова.
Курбский так же восстал против московского царского деспотизма и так же был вынужден искать союзников на стороне. Русско-литовское княжество, Речь Посполита, Галицко-Волынское княжество – все эти конкуренты Москвы были по тем временам частью единого русско-европейского ландшафта. Ещё не было России как окончательно выделившегося из Европы явления. Галицко-Волынское княжество, Русско-литовское княжество, Новгород имели не меньшее основание стать выразителями формирующейся русской идентичности. Москва не имела никаких прав на создание русской метропо-лии, она выражала собой самую деспотическую, самую нерусскую линию в европейской истории Руси. Возобладай тогда европейские тенденции в русской истории, и мы получили бы иную Россию.
Князь Курбский был последним выразителем родовых начал европейской судьбы России. Он был последним родовым аристократом, пытавшимся выступить против царской деспотии, создать альтернативно-княжеские, возможно даже, княжеско-королевские пути развития русской государственности.
Эти альтернативные пути могли осуществиться только под протекторатом Запада, встроенные в сложную и про-тиворечивую сеньорно-вассалитетную структуру Восточной Европы во главе с Речью Посполитой.
Польша представляла собой в то время очень важный плацдарм Запада в славянском мире: главным образом, благо-даря сильной католизации славянского большинства. Можно сказать, что Запад входил в Россию через Польшу. Польша была и потенциальной формой внедрения в Россию, как ещё раньше – в XIV веке – такой формой было Русско-Литовское Княжество. Именно через Польшу могли быть созданы по-настоящему авторитарные королевские институты в России – без всяких сомнений, подчинённые внешним силам. Тем не менее, подчинение России Западу, потеря ею «национальной неза-висимости» (понятие на самом деле бессмысленное, если слово «нация» не равнозначно понятию «гражданское общест-во») в этом случае компенсировалось бы реставрацией аристократизма, вассалитетно-сеньорных отношений, утерянных Россией в ходе её этатизации. Впоследствии из этих вассальных отношений всё равно образовалась бы национальная самобытность, появилась бы национальная аристократия и национальная государственность, но уже в европейском каче-стве.
Трагедией России было то, что она преждевременно создала свою самодержавную национальную государствен-ность, задушив в себе аристократические начала и, следовательно, будущие ростки гражданских отношений, которые толь-ко и могли бы создать etat-nation, «государство-нацию», а не то псевдо-«национальное» деспотическое самодержавное государство, которое, утвердив себя, впоследствии постоянно обнаруживало свою недостаточность.
Это была, повторим, государственная традиция со смещённым центром тяжести: псевдо-авторитаризм, не имев-ший внутри себя никаких истоков, питающийся, как шакал, остатками западной истории, зависимый от западных идей. От-каз России войти в Европу вёл к её худшей зависимости от Европы. Тоталитарная власть была вынуждена в извращённой форме копировать западную действительность. Запад был для России, по сути, формой Времени. Сама же русская тотали-тарная традиция представляла лишь дурное подобие западного авторитаризма: там, где на Западе были бонапарты, в России появлялись идиоты. Героические рыцари-гиббелины там – и «шуты на троне» – здесь. Французская революция – там, и декабристы – здесь. Социалистическое движение на Западе – разночинцы-«народники» здесь, в России. Марксизм – там, и большевизм – здесь. Там, в Европе – Ницше, здесь, в России – Горький.
Два параллельных потока истории. Пересечение их на искривлённых местах, самых страшных, тяжёлых перело-мах.
Отсутствие бонапартизма в России
Ладно Святополк Окаянный, убивший Бориса и Глеба в чисто византийской традиции убивать ради власти. Ладно Самозванец, пришедший на польских штыках. Ладно Ленин, завезённый в Россию в немецком вагоне, или генерал Власов, создавший Русскую освободительную армию под эгидой гитлеровского командования, – все эти маргинальные и неудав-шиеся (за исключением Ленина) случаи авторитарного захвата власти отторгались Россией как нелегитимные (или, говоря более точным русским выражением, неправедные). Но: Минин и Пожарский. Сам Бог велел стать бонапартами: монархия разрушена, страна в хаосе, сами они пришли в Москву во главе народных дружин. Карты им в руки: берите, ребята, власть, не ждите Земского собора, который посадит шестнадцатилетнего Михаила Романова. Но не берут они власть. Хреновые из них цезари выходят,.
Или вот традиция армейских переворотов в России. Её сроду здесь не было. Революционеры к власти приходили, военные никогда (разве что те офицеры-гвардейцы, которые привели к власти Екатерину, или такие же офицеры, заду-шившие подушками Павла: да разве это армия?..). Гай Юлий Цезарь пришёл в Рим во главе победивших легионов: победа военная создала победу политическую.
А вот Суворов Александр Васильевич, полководец славный, «постился до первой звезды». Слабо емубыло войти в Петербург триумфатором да вышибить из царских ковров пыль? Не вошёл и не вышиб.
Или вот декабристское восстание 1825 года. Несостоявшаяся дворянская революция несостоявшегося российско-го аристократизма. Кто им мешал свергнуть Николая, стать национальными цезарями – волюнтаристами, героями своей дерзости? Но не свергают, стоят, как стадо, на Сенатской, ждут чего-то, а потом их вешают в мешках, как котов. Вот и всё декабристское восстание. Рука не поднялась.
Или вот Георгий Жуков. Осень 41-го. Немцы под Москвой. Сталин в растерянности. Москва в панике. Бери власть, Жуков, скидывай Сталина, становись деятелем истории. Но не скидывает и не становится.
Исключительно редкий случай бонапартизма – Корнилов в 1917 году, поднявший мятеж против Временного пра-вительства.
Но на этом (если не считать полулегендарного «заговора» Тухачевского и др. советских генералов против Стали-на в 1938 году) традиция отечественного бонапартизма обрывается.
Элементы цезаризма (скорей даже в восточном, византийском смысле: тайного уничтожения политических про-тивников), безусловно, в России были. Сталин действовал подчас не столько даже грозновской, сколько византийской жес-токостью и коварством. (Кто-то, возможно, поспешит зачислить его в «последователи Макиавелли», но в нашем понимании маккиавелизм представляет собой иную политическую традицию, имеющую с русским деспотизмом чисто внешнюю парал-лель.) Тем не менее, бонапартизма – таким, каким он был в Европе, опиравшимся на личный (а не соборный) авторитет, на личные персонифицированные качества (а не на «народную волю»), на такие же персональные военные корпорации, со-ставлявшие со своим вождём единое целое, – мы в России не видим.
У Минина и Пожарского были «чёрные сотни», народное ополчение «низинных людей», «последних людей», как их называл историк Платонов, но легионами их назвать сложно. Ни князь, ни Пожарский, ни тем более «гражданин Минин» персонифицированными вождями народа не были, – в этом всё и дело. Они были патриотами, медиаторами народных настроений, «служивших народу», – но не более того. Персональной харизматической идеи они собой не являли. Народ не видел в них цели, воплощённой в человеке идеи, он воспринимал их просто как сотников, стоящих во главе народного вос-стания. (В Цезаре или Наполеоне народ видел не просто вождя, а «божественную личность», цель и смысл, за который нация могла умереть. Найдётся ли в России хоть одна такая великая личность, за которую русская нация могла бы уме-реть, не думая о себе?)
Различие между западным и русским харизматизмом именно в этом: в понимании «роли личности в истории». Для русской соборной традиции личность – только выразитель народных настроений. Для западной сакральной традиции Личность – это всё, это явление бога в человеке, молния, поражающая народное дерево. Не личность для «нации» (кото-рая всегда есть что-то абстрактное, коллективное, демоническое), но: нация для Личности.
Представьте себе любовь. В одном случае вы имеете «любовь во имя семьи, детей, благополучия» – то есть вполне мещанский образец семейного счастья, в котором и любви почти нет.
В другом случае вы имеете любовь-молнию, любовь-страсть, сжигающую себя без остатка, не думающую о буду-щем, подобно звезде. Какую вы предпочтёте? Различия между русским и западным харизматизмом – это различия между двумя типами любви. Русские никогда не любили Вечность, никогда не сжигали себя во имя Вечности. Именно поэтому у них никогда не было по-настоящему великих личностей, которым они отдавались бы, как богам. В этом всё дело. Слава – это и есть любовь к Вечности. Отсутствие стремления к славе, великих эгоцентрических амбиций во имя «общего дела», во имя «России» есть постоянная черта русской героики, начиная с благонравного князя Александра Невского и кончая Геор-гием Жуковым. У нас были великие князья, но среди них не было великих королей; были великие маршалы, но все они были только солдатами своего Отечества, их пороли розгами, как солдат. Ни одного великого вождя, ни одного цезаря! Пороли Суворова, пороли Жукова, зарезали, как свинью, Фрунзе, и Тухачевского связали, как барана, и сталинские холуи раздавили в пыточном станке достоинство этого прославленного полководца. Жуков, победив Гитлера, дрожал, как собака, перед Сталиным.
Говорят: Сталин. Но что Сталин! В стране, где была кастрирована воля полководцев, не мог на троне сидеть че-ловек, подобный Бонапарту. Сталин – это миф. Он – не Наполеон, пришедший к власти на штыках своих легионов. Сталин пришёл к власти на штыках НКВД и аппаратных деформаций и никогда в жизни не участвовал ни в одном военном сраже-нии. Его уподобляют Гитлеру, но он даже и не Гитлер. Адольф Гитлер был по-настоящему авторитарной харизматической фигурой, чётко выговаривавшей «я». Сталин «я» не говорил никогда, он говорил «мы». Гитлер был великолепный оратор, зажигавший нацию речами. Сталин читал свои речи по бумажке. Гитлер являл собой архетип древнего арийского короля (по некоторым предположениям – архетип колдуна, «волшебника Мерлина»), но как бы то ни было, он жил ненавистью, страстью, и умер вместе с эпохой, он не бежал из Берлина. Сталин был хитрый восточный деспот, едва не смывшийся из осаждённой Москвы.
Сама система коммунистического тоталитаризма, как бы её ни уподобляли фашистской, была в принципе иной, основанной на соборном коллективизме и подавлявшей любую индивидуализацию. Фашизм был основан на принципах духовной иерархии и рыцарской корпоративности. В СССР не было организации, подобной СС.
Сама система материализма, принятая в России, препятствовала героической трансцендентной манифестации, зато предоставляла патриотические суррогаты служения Высшему. Если германские воины гибли во имя духа, встречаясь с валькириями, то советские Александр Матросов и Николай Гастелло гибли во имя Родины, во имя будущих ржавых па-мятников, которыми их Родина наградила после смерти. Зоя Космодемьянская погибла ради того, чтобы о ней рассказыва-ли похабные анекдоты. Эта ограниченность патриотической манифестации сопровождала всю историю героической Рос-сии. Трансцендентный, персональный героизм, стремящийся к самообожествлению, – какой мы видим в божественной Элладе или сверкающем Риме, или сумрачной героике германцев, – этот героизм отсутствовал в России. Или... может, просто не развился.
Трагедия России – в крахе её ранней киевской героики, столь напоминающей эпос ранней Эллады, сказки о бы-линных богатырях-рыцарях, мудрых князьях, мече Святогора и Василисе Прекрасной. Россия могла бы стать великой ге-роической державой, но она умерла прежде, чем родилась.
Ложный Третий Рим,
мировой аспект русского империализма
Поскольку речь идёт о мировом аспекте императорской власти, мы не можем не затронуть вопрос об истинности самой имперской традиции в России и её связи с мировой священной имперской традицией. Более того: нам представля-ется, что этот вопрос имеет прямое отношение к извращённости и ложности русского авторитаризма в системе мирового империализма.
Речь идёт об абсолютных значениях слов «император» и «империя» (будь иначе, их вряд ли стоило бы употреб-лять вообще). Так вот: с точки зрения абсолютного понимания слова «империя» существует только одна – Священная Римская Империя. Все остальные империи так или иначе связаны с этой имперской традицией. Никакого «плюрализма империй» быть не может – это оксюморон. Империя – значит центр, а центр всегда один. В мире есть только одна Империя (видимая или невидимая) и только один Император – это король Чакраварти, вокруг неподвижного центра которого враща-ются все вещи мира.
Данная точка зрения может показаться странной и даже абсурдной для тех, кто хорошо знаком с эмпирической историей и мало склонен задумываться о метафизическом плане исторического процесса. Трудно, в самом деле, допус-тить, что все империи в истории человечества, включая японскую, китайскую, империю Тамерлана и Чингисхана, являются реминисценциями одной империи. Тем не менее, это так. При разности времён и народов речь всегда шла об одном миро-вом центре, одном имперском субъекте, одном Императоре.
Разумеется, были квази-империи (такие, как Россия, например) или авторитарные режимы, не достигшие мирово-го масштаба или отказавшиеся от мировых задач (Китай), или попросту неспособные к ним (Атилла, Чингисхан, отчасти Тамерлан).
Были империи-дублёры, «лунные империи» (Византия), светившие не своим светом. Были империи, достигшие мирового могущества и не утратившие его, но по каким-то причинам не способные в полной мере реализовать его – напри-мер, отдельные периоды Римской Империи, например, когда в одной империи в разных концах её управляли два импера-тора, но они, конечно, не были императорами, это были два принсипа, два диктатора. Но в целом единая Имперская Тра-диция обнаруживает себя как одна невидимая и сверкающая Метаимперия, как один небесный луг, падавший то на один, то на другой народ, как один божественный огонь hvareno, зажигавшийся в сердцах различных рыцарей и императоров.
Эту точку зрения, повторим, можно оспаривать. Однако сама репрезентация русской имперской традиции говорит о том же. Вселенский империализм Москвы не провозглашает себя как самодостаточное явление, но выводит себя из ев-ропейского империализма: «Первый Рим пал, Второй – пал, Третий – Москва». Москва ценна не сама по себе, она мировой центр потому, что пали первые два Рима. Уже здесь мы видим обозначение русского империализма как «вторичного» или даже «третичного» от римского. Причём акцент делается не на родоначалии имперской Традиции, а на окончании, завер-шении её. Русские завершают мировую европейскую историю, являются остаточным выражением её, Последним Римом, – так можно буквально читать Филофея.
Вообще, в идее Филофея есть много неточности. Поспешность, с которой зафиксирован конец европейской им-перской традиции (первого Рима) – она очевидна. Поспешность, с которой даётся прогноз «...четвёртому не бывать», – сегодня мы знаем, что был и Лютер, и протестантская Англия, и Америка, причём все они репрезентировали себя как миро-вые центры, разве что не называясь прямо «новым Римом».
Есть и ещё одна неточность: Филофей говорит о том, что Москва идёт вслед Константинополю, перенимая от него «чашу Грааля», символ мировой имперской традиции. Это не совсем так: непосредственным реципиентом «второго Рима» был Киев, перенявший из Византии христианство. Сама Москва, по всем счётным правилам, должна быть названа как раз четвёртым Римом, тем более что с Константинополем у неё были очень сложные отношения. Сам факт поспешного про-возглашения ей себя «третьим Римом» на обломках константинопольской империи уже неприятен: Москва здесь напоми-нает шакала, ухватившегося за останки великого эгрегора. Это был акт вселенского мародёрства. Чаша Грааля (хотя, по-вторим, Константинополь владел не самой чашей Грааля, а только лунным отражением её) была выхвачена из рук уми-рающего тарца молодым и наглым русским государством, даже не понимавшим, что оно, таким образом, получило только тень тени, артефакт чаши Грааля.
Вот с этого начался т.н. русский империализм. Здесь – начало призраку «Всадника Без Головы»: ложного импе-риализма, ложного авторитаризма, ложной власти, ложной страны, наконец. (Подробнее об этом: см. нашу работу «Маши-на Пространства: анти-империя по имени Россия», -, 1999). Именно мировая нелегитимность русской власти оборачива-лась её внутренней неправедностью, псевдокоролевским и псевдоаристократическим характером.
Россия возникла как пузырь на теле Европы, как фантом истории. В основе её – Пустота, именуемая «великим пространством». Можно допустить, что рождение Русской Псевдоимперии было вызвано каким-то внутренним расколом самой Европы. Первый Рим треснул, раздвоился на остатки «золотого», священного героического Рима и «лунную» Визан-тию. Уже это было, как мы сказали, первым симптомом кризиса европейской имперской традиции. Уже византийский дву-главый Орёл – нонсенс. Но лунная Византия погасла тихо и безмолвно, пройдя, как и всякая лунная цивилизация, свой цикл. Противостояния между нею и Первым Римом не было. Они были как два светила: одно солнечное, уже закатившееся и полыхающее багровым отсветом (Священная Империя Карла, Оттона, эзотерический внутренний империализм кресто-носцев, гиббелинов), вторая – лунная, женственная, «религиозная», светящая не своим светом.
Появление русской империи, объявившей к тому же претензии на мировую имперскую традицию в целом, было, конечно, полной неожиданностью для Европы.
«Третий Рим» возник даже не как лунная империя, а как люциферианская цивилизация. «Лунности», соответст-вующей жреческому архетипу, в ней было мало. Солнечного героического империализма, столь свойственного Первому Риму, не было вообще. Было действительно что-то третье, по ту сторону лунности и сакральности одновременно, какой-то невиданный ранее тип титанической цивилизации. Россия вспыхнула в ночи. Солнце уже зашло. В Западной Европе уже был, как мы сказали, пламенеющий закат. В Константинополе – светила луна, но и она превращалась в полумесяц. Русский эон возник как эон ночи. В кромешной зимней ночи посреди облезлых деревень был зажжён какой-то новый, неведомый ранее факел русского империализма.
Если бы подобные претензии объявила набирающая силы Османская держава, это было бы, я думаю, более естественным. Но... далёкая заснеженная Московия – какое она имела отношение к чаше Грааля, к священной имперской традиции «двух Римов»?
Вопрос этот, повторяю, очень сложен. Можно даже его вообще обойти на том основании, что идея Филофея мало имела отношения к реальному русскому империализму (да и был ли он? – вот И. Шафаревич считает, что нет: до Петра в России не было никакого империализма). Тем не менее, очевидно, что конец XV – начало XVI столетия имеет очень боль-шое значение для складывающейся Московской державы. Именно в этот период (или чуть позже) великий князь называет-ся царём («цезарем» по-латински, между прочим). Именно в это время создаётся русская церковная автокефалия и как бы религиозный характер царской власти. В этот период Москва подавляет и присоединяет другие русские земли, отвоёвыва-ет Казанское и Астраханское ханство, то есть осуществляет геополитическую экспансию. Можно такое государство назы-вать «державой», можно «империей», – суть от этого не изменится. Это империализм в чистом виде. Москва рассматрива-ет себя именно как мировую державу, как Третий Рим, независимо от того, какой статус был у Филофея – частного лица или официального идеолога, или подпольного идеолога вроде сегодняшнего Сергея Кургиняна. В любом случае этот Фи-лофей – Кургинян ляпнул нечто такое, после чего земной шар стал вращаться иначе.
Единственное, с чем можно согласиться с Шафаревичем, это в том, что только с Петра у России открывается европейская экспансия, рубится «окно» в западный мир. Но эпоха русского империализма была открыта задолго до Петра. Больше того, можно сказать, что самодержавие московских царей подготовило петровскую имперскую политику: вот этим напряжённым эсхатологическим предчувствием вселенской значимости России. Был воздвигнут как бы Монблан напряжён-ного эсхатологического гнозиса, с которого затем и стали сходить одна за другой лавины геополитической экспансии. Все-ленское самоощущение России предуготовило её будущую имперскую политику.
При Петре Россия не то чтобы «вошла в Европу» (само выражение это очень симптоматично для русской цивили-зации, не имеющей чёткой идентичности, т.е. являющейся одновременно и европейской, и не-европейской), сколько созда-ла какое-то зеркальное подобие европейского мира. Словно какое-то чудище надело манишку и прислонилось к вашему окну. Возникла как бы Европа. Как бы империя. Как бы император. В этом состоял особенный ужас. Византия никогда не предпринимала экспансий на Запад, все её силы были сосредоточены на Востоке, в силу чего она всегда рассматривалась как форпост западной цивилизации. Россия с Петром начала атаковать Запад. Она начала такую же экспансию, какую сам Запад вёл против Востока. И это было не нашествие гуннов! Вот в чём был главный смысл. Запад увидел в России не смертельного врага, а конкурента.
Если мы говорим об артефактности русского империализма, о том, что этот империализм был незаконен, то наи-высшее воплощение эта мнимость нашла именно в «империи Петра». До него Москва разве что реминисцировала на тему «Рима», но прямых попыток осуществить себя как новый вселенский Рим у неё не было. Пётр начал выстраивать этот «третий Рим» практически, воспроизведя у себя вплоть до деталей палитру Зап. Европы, вводя мнимые графства, лейб-гвардейские полки и проч., т.е. в прямом смысле создавая ложную цивилизацию.
И вы посмотрите, какой бред получился. В Европе графами называли родовых аристократов, руководивших большими территориями. (По-нашему, это были бы бояре или генерал-губернаторы.) В России слово «граф» стало обозна-чать чиновника. Есть разница? (Если подобрать более точный аналог, то наших «графов» нужно было бы назвать маркиза-ми, т.к. у них был чисто придворный титул).
Или вот Сенат. Сенатом в европейском понимании считалось представительное собрание знати. Пётр создал новый Сенат – бюрократическое учреждение, аппарат, говоря сегодняшним языком.
То же самое с Синодом (ставшим в России чисто бюрократическим учреждением), Университетом, Академием и многим другим.
Везде мы видим заимствование европейских понятий и вкладывание в них чисто русского (то есть: бюрократиче-ского) смысла.
Вот это и есть, пожалуй, самое главное в петровских реформах: БЮРОКРАТИЗАЦИЯ. Ложная империя облека-лась в бюрократические одежды. Чем меньше было истинного авторитаризма, тем больше становилось бюрократии. Бюро-кратия заменяла аристократию. Отсутствие повелевающего жеста, сверкающего взгляда, священной воли – всё это заме-нялось на удары кнута и канцелярскую писанину. Появлялась псевдоаристократия, псевдоимператоры, – вот смысл пет-ровских нововведений. Как ни странно, впрочем, сам Пётр был исключением из той системы, которую он создал. Он был, конечно, натурой незаурядной, почти королевской. Я, правда, не могу поверить, что королевская натура могла создать та-кую не-королевскую систему. Петру, конечно, недоставало истинно королевского, божественного величия. Он был натурой скорее титанической, работником – и, я бы ещё сказал, – капралом на троне. Из него получился плохой цезарь и даже пло-хой полководец, но, пожалуй, хороший центурион. Он мог командовать, бить палкой, гнать в атаку, у него был практичный ум и чудовищная воля, но божественности не было никакой. Русскую империю основал капрал. Но капрал не должен но-сить звание императора. Капралы не переходят Рубиконы и не провозглашают себя священными цезарями.
Так что ложная это была Империя, ложная аристократия, ложная власть. Нельзя её сравнивать с западными.
Если же говорить о русском мессианстве, то оно прошло три стадии: при московских царях (т.е. непосредственно после провозглашения доктрины «Москва – Третий Рим»), при Петре Великом (позже этот петровский эон достиг расцвета при Александре I); и, наконец, при коммунистах.
Ленин и Сталин – это две фигуры, обозначающие, соответственно, эсхатологический и имперский момент в ком-мунистической России. Эсхатологический проект, развёрнутый в перспективу, в коммунистическое светлое будущее, идея всемирной революции сменяется сталинским империализмом. Это то же самое, что эсхатологический гнозис Филофея сменился имперским эоном. Россия опять выступила в роли мировой державы, и... опять неудачно. Опять возникла псев-доимперия, начавшая, с одной стороны, бюрократизироваться, а с другой – копировать западные политические институты. Опять: всевдо-Европа.
Что дальше? Будет ли ещё один проект? Ещё одно рождение русской Сверхновой? И что за проект это будет? Может быть, консервативная революция, утопия, обращённая в прошлое,??
Но в этой новой эсхатологической революции России, возможно, уже может и не быть, потому что это будет спи-раль, которая будет раскручиваться назад, в прошлое, туда, откуда – из раскола Европы – Россия и появилась. Русь исчез-нет со всеми её царями, юродивыми и самозванцами – раз и навсегда. Исчезнет Всадник Без Головы, веками пугавший мир.
Авторитаризм в современной России
Противостояние авторитарно-персоналистических и соборно-деспотических тенденций мы видим в современной политической истории.
Дискуссия об авторитаризме началась в России где-то с 1989 года. Более ранние попытки рассмотреть проблему авторитаризма мы сейчас не рассматриваем, т.к. очевидно, что в партийно-советском контексте они имели несколько иной смысл «укрепления порядка», или, в крайнем случае, «возвращения к сталинизму».
На всём протяжении партийно-советского государства происходило также противоборство «авторитаризма-персонализма» и «соборности-деспотизма». В большевистской партии были и авторитарные вожди (Ленин, Троцкий); и «соборные» (такие, как Калинин, например, или Брежнев); и подчёркнуто деспотические (Сталин), который, тем не менее, в своём абсолютистском деспотизме опирался всё-таки на соборный характер советской власти, что не даёт нам отнести его к авторитарно-персоналистическим лидерам западного типа. Были и квазиавторитарные личности – такие, как Хрущёв, например, т.н. «волюнтаризм» которого не имел никакого отношения к настоящему волюнтаризму, представляя скорее самодурство советского чиновника. Тем не менее, ненависть партийно-советской олигархии к Хрущёву была столь самора-зоблачающей, что не могла не говорить об истинном типе советской системы.
Последним автократором в советской системе был, по-видимому, Андропов. Но и его авторитаризм во многом был корпоративным, отягощённым советской традицией. После Андропова можно назвать только Горбачёва, но его персо-нализм был очень резонёрским и опять-таки замешанным на соборной традиции (вспомним Съезды народных депутатов).
До конца 80-х об авторитаризме как самостоятельной проблеме говорить вообще трудно. Тема Власти появляет-ся только в момент кризиса Власти, когда Власть начинает отделяться от общества, и распадающееся (самоорганизую-щееся) в ходе этого общества репрезентирует некоторый дополнительный властный субъект, отсутствовавший, строго говоря, при тоталитаризме, когда общество и власть были чем-то единым.
Тоталитаризм – это не авторитаризм. Авторитаризм появляется только при ростках гражданского общества. Кста-ти, само гражданское общество немыслимо без персонализма как духовного состояния индивидуумов, составляющих такое общество. Но авторитаризм – это частный случай персонализма; это такой же персонализм, только в системе власти. Ав-торитаризм ближе к гражданскому обществу, чем «тоталитарная демократия», из которой выхолощена персоналистическая идея личной ответственности и личной свободы.
Именно поэтому впервые об авторитаризме заговорили как об альтернативе тоталитарной власти и обеспечении либеральных реформ только с конца 80-х – когда состоялась нашумевшая дискуссия между Клямкиным и Миграняном. Дискуссия эта, при всей её случайности и даже поверхностности, открыла, несомненно, новую эпоху в отечественной поли-тической мысли. Смысл этого открытия, кратко говоря, состоял в том, что понятие диктатуры было репрезентировано с предельной откровенностью и с определённым положительным оттенком. Это совершенно не вписывалось в устоявшуюся традицию политического мышления, предполагавшего негативность диктатуры (единственное исключение – «народная», пролетарская диктатура, но и она рассматривалась скорее как мифическое понятие, реально же говорили о «развитии со-циалистической демократии»).
И вдруг статья, оправдывающая диктатуру во имя реформ! Это был шок для советского дискурса, но не только. Ещё во многом и провокация, психологически допускавшая очень многое из того, что не допускало соборно-советское мышление (например, необходимость авторитарно ограничивать демократические свободы в «переходный период», ло-мать социальное сопротивление, защищать богатых от бедных и т.д.). Я полагаю, что инверсия демократического дискурса, сформировавшегося в годы гуманистической Перестройки, началась уже тогда. Уже тогда возник призрак горящего Белого дома...
Далее политологи, журналисты и обыватели ещё лет восемь обсуждали тему диктатуры на разные лады. Очень долго, к примеру, обсуждали вопрос, возможен ли в России (в СССР) военный переворот. Оказалось, что невозможен. Возможна ли диктатура КГБ? Тоже невозможна. В одном из таких «круглых столов» весной 1995 мне, кстати, довелось уча-ствовать (см. Виктор Матизен, «Неоконченная пьеса для генерала Пиночета», – «Общая газета», март 1995). Я говорил, что разговоры о диктатуре мне представляются совершенно беспочвенными в условиях, когда общество рассыпается на глазах, когда нет никаких субъектов и даже условий для диктатуры. С другой стороны, сам факт разговора о диктатуре в «бездиктатурном обществе» очень показателен, если к нему подойти с глубокой психоаналитической точки зрения. В са-мом деле, продолжая ещё по инерции трактовать диктатуру как что-то негативное, общество (или политическая элита) та-ким образом как бы нащупывает потенциальные технологии власти. Главная тема в этих разговорах – не «диктатура», а безвластное общество, уставшее от безвластия, ищущее дееспособную власть. (Это очень напоминает стенания женщин по поводу мужчин, в то время как эти женщины в действительности «примеривают» на себя то одного, то другого: а если Армия? а партаппарат? а КГБ?)
Это был как раз тот случай, когда ругань является способом приоценивания.
В то же время при отсутствии государственных субъектов Диктатуры общество всё более начинало брать власт-ные функции. Общество становилось государством. Возникли предпосылки «социальной диктатуры», т.е. революционной ситуации. Именно в этот период (т.е. с конца 80-х – начала 90-х) началось выдвижение социальных мафий, пытающихся явочным порядком осуществлять власть на низовых уровнях. Это чем-то напоминало 1905 год, когда так же явочно нача-лось создание параллельных органов власти – Советов, приведшее к постепенному складыванию революционной ситуа-ции, только на этот раз роль рабочего класса играл криминалитет. Понятие «мафия» приобретало универсальный смысл. В обществе возникали новые формы коммуникации («братва» = «товарищи») и, по сути, новые субъекты власти. Однако в этих неинституционных форм власти, видимо, оказалось всё-таки недостаточно для революционной ситуации (может быть, только сейчас, в 90-ые годы), поэтому большое значение имела также эволюция институционной власти.
Власть в этот период претерпела серьёзные изменения, несмотря на то, что в основе своей это была всё-таки старая власть, созданная ещё коммунистическим государством. Возникло некое остаточное коммунистическое государство, очень хаотическое, неспособное к тотальному насилию, как в прежние годы, но подвергшееся в то же время интенсивной «авторизации». Степень физического насилия этого государства заметно возросла, но идеологически и финансово оно было бессильно. Наметилась тенденция дебюрократизации государства, его корпоративизации, врастания в общественный организм на правах уже неких «властных сословий» (корпорация охранников, казачество, «вросшие» в общество военные городки в провинции и т.д.). Всё это также изменило «авторитарную» тему, вывело её в новую плоскость. Никаким «поли-цейским» авторитаризмом уже и не пахло, появлялся какой-то иной авторитаризм.
Некоторые сюжеты «диктатуры», подробно разыгрывавшиеся в 80-х – начале 90-х, также изменились. Например, привычные темы «военного переворота» и «диктатуры КГБ» оказались несостоятельными. Ни у КГБ, ни у Армии не обна-ружилось достаточных сил (в первом случае – оперативных, во втором – психологических), чтобы осуществить в такой большой стране, как Россия, полномасштабную диктатуру. Но, с другой стороны, увеличилась роль МВД. Произошла мили-таризация и даже политизация этой организации. Она стала больше напоминать НКВД сталинских времён. Внутренние войска превратились, по сути, в «параллельную армию», само МВД переняло многие функции вчерашнего КГБ.
В институционном плане «авторитарная» идея выразилась, как совершенно очевидно, в борьбе между сторонни-ками президентской и парламентской республики.
Любопытно, что коммунисты, отстаивая императив «порядка» и «твёрдой власти», однозначно выступали за вве-дение парламентской республики, причём можно предположить, что это их убеждение не было вызвано только тем обстоя-тельством, что президентом в 90-ые годы был их противник, а сами они составляли парламентское большинство. Сам тип коммунистического понимания власти заключался в том, что соборность, коллективизм они всегда ставили выше персона-лизма. Авторитаризм как политический персонализм противопоказан коммунистической власти (исключение составляют только такие фигуры, как Ленин и Троцкий, принадлежавшие более ранней версии большевизма, и то у них «авторитаризм» во многом был свойством характера) именно потому, что он, авторитаризм, предполагает иное строение власти, иерархию, выстраиваемую через личный эгоцентризм каждого, у которого имеется, к тому же, вертикальное измерение. Именно эта вертикальная закрытость коммунистической власти, её обращённость к «народу» и в то же время выстраивание искусст-венной партийной иерархии, делали невозможным создание полноценного личностного начала в коммунистическом дви-жении. После Сталина в КПСС уже не было ярких личностей. Временами создавался лишь «коллективный субъект» – По-литбюро, эта груда туш в серых пальто, но и она была недееспособной (последним таким Политбюро был, вероятно, ГКЧП, пытавшийся беспомощно осуществить свою «диктатуру». Мы опять видим Всадника Без Головы, несущегося по русской истории...
Вот в таких условиях, повторяю, и возник в начале 90-х президентский режим Ельцина – первая за долгую исто-рию квазиавторитарная корпорация.
Что касается самого Ельцина, то он был последним бегемотом советской эпохи (и, наверное, только таким ком-промиссным и мог быть президент в «переходное» десятилетие). Но институциональный слом Системы (и, возможно, са-мой традиции), им начатый, имел, я думаю, принципиальный смысл. Создавался иной тип взаимоотношений населения («электората») и лидера (он же «харизматический лидер»). В этом типе, несомненно, присутствовали рудиментарные чер-ты старой соборной системы. «Авторитаризм» Ельцина вскоре стал размываться бюрократически-олигархическими факто-рами; сосредоточив в своих руках огромную власть, Ельцин сам оказался в роли «больного», «дискретного» монарха (при-чём роль эта, как можно предположить, не была связана только с его состоянием здоровья). Сильная персонифицирован-ная власть снова стала осыпаться. Тем не менее, в институциональном плане, повторяю, утверждение президентской рес-публики имело большое значение. Институционный ресурс для авторитаризма был, не было ресурса идеологического и личностного. Должна была появиться трансцендентная личность вроде Петра Первого, чтобы «поднять Россию на дыбы».
Такова пёстрая картина авторитарных потенций конца 90-х. Никаких достаточных оснований для возникновения «авторитарного» режима здесь, конечно, нет, – ещё меньше оснований говорить о качестве такого авторитаризма. При всём том, что в годы реформ степень насилия возросла, значение собственно власти уменьшилось. Власть перестала вос-приниматься как что-то авторитетное, стоящее над социальными конфликтами. Произошла редукция власти, превращение её в насилие. Духовный авторитет власти исчез. Никакого авторитаризма в высшем смысле этого слова в такой власти в действительности нет. Такой режим может эволюционировать как в сторону всё более складывающейся внутренней иерар-хичности, кристаллизации новых корпоративных институтов внутри «социальных мафий» и, возможно, даже появления какой-то новой трансцендентной идеологии, – но возможна и эволюция в прямо противоположном направлении: в сторону развёртывания соборных, тоталитарных энергий. Ещё один вариант – появление оккупационных структур власти . Но и «оккупационный» режим может иметь две версии: западнический либерально-оккупационный режим и собственно русская государственность, насилующая своё же население. Следует заметить, что в противовес германцам, у которых государст-венность возникла как рыцарская имперская иерархия, и англосаксонским народам, создавшим своё государство через общественный договор, русские создали государство из оккупации. Государство для них – всегда что-то иное, «не своё», навязанное извне. Поэтому оккупационный режим в России вполне может стать прологом в её новую государственную ис-торию.
Именно на таких, как сегодня, переломах истории и возможно подлинное авторитарное творчество в России. Очевидно, что персонализм здесь должен проявиться через авторитаризм (в России слишком велика роль власти!). «Демо-кратия» должна закончиться Диктатурой – ибо именно через Диктатуру в России возможна настоящая свобода. Только Трансцендентная Личность, Герой, Мистический Император, возникший как призрак среди бела дня, способен дать России вертикальное измерение.
...Всадник Без Головы вновь маячит на горизонте. Но голова его скрывается в небесах. Она невидима, эта Мета-голова, но лик её страшен...
Вместо заключения
Мы высказали сумму мыслей о русском авторитаризме, вполне неожиданных и даже более чем странных, сооб-разуясь, главным образом, с нашим собственным видением проблемы, чем с устоявшимися взглядами на русскую историю. Мы не считаемся ни с какими фактами, ибо видим в этих фактах гораздо больше, чем они сами видят в себе. История нам вообще представляется предметом очень сомнительным, а русская история – в особенности. Не может считаться подлин-ной историей царство кривых зеркал, отражающих что-то иное. Мы видим, как русская история искажённо отражает все этапы европейской истории. Она соткана из теней и бликов европейского мира, поэтому нет никакой «русской истории», как нет и «фактов» этой квазиистории. Вся Россия – это призрак, и даже если этот призрак гремит цепями, мы должны отли-чить в нём подлинное от нереального.
Нереальны для нас московские цари, московская государственность, русский плебс, лепившийся по матрице этой государственности. Нереально для нас псевдохристианство, воцарившееся на Руси. Реален – король Отрепьев, князь Курбский, Пётр Первый, реальны декабристы и свободомыслящая русская интеллигенция, реален генерал Власов – то есть любое, даже отчаянное проникновение Европы в русский анти-мир, любая вспышка света в русской ночи, любая ди-версия на окаменелом русском ландшафте, самоорганизацией которого, возможно, и была русская государственность.
Мы готовы, впрочем, признать в нашем крайнем западничестве какую-то имманентно-русскую природу. Мы сами, возможно, лишь отражения, отчаянно вырывающиеся из ложных зеркал. Мы сами порождены Россией, или, что будет точ-нее, заколдованы ею.
И что ж с того? Где наши души, не иначе, как вне зеркал. Не в том ли состоит наша личная задача, чтобы вер-нуться к себе?