ВСТУПЛЕНИЕ
О войне написано много. Но часто в самых от-
кровенных писаниях нет точки над «i»; в силу
разных причин автор старается укрыться за ту-
манным пологом общепринятых официальных и,
как всем кажется, непреложных, временем дока-
занных истин – и тогда ускользает главное – эта
вот маленькая точечка, венчающая настоящую
правду. О войне же лгать нельзя. Даже умалчи-
вать что-то о ней нельзя. Нужно говорить ис-
кренне, откровенно, до этой вот самой точечки
– правда и только правда! – и может только тогда
люди не захотят воевать.
Я не был солдатом. Но в свои двенадцать лет я
два месяца был на острие войны – и на передо-
вой, и в ничейной: возле щели, где я скрывался,
падали убитые, такие дорогие, такие родные мне
люди, дороже которых и на свете никого нет –
мои бойцы (без погон, с петличками, не солдаты
– бойцы; погоны до сих пор у меня почему-то вы-
зывают неприязнь: погоны – фашисты, погоны
– это враги); и немцы хватались за разорванные
животы: внутренности вываливались; человек
при этом в ужасе бежит сам не зная куда, а ря-
дом встают и встают чёрные, глухие – отдельного
взрыва не слышно – всплески взрывов, щёлкают
осколки и пули, а ты уже ничего не боишься, ты
бессмертен, тебе только одного хочется – чтоб не-
мец этот скорее упал мёртвым.
Пережить такое – ужасно. Но это ещё не самое
страшное. Самое страшное – это когда ты есть,
а тебя нет: ты живёшь, дышишь, всё видишь, но
ты – нуль, пустота, ничто, у тебя всё отнято, да,
тебя нет; такое ощущение у меня было ранним
утром 7 июля, когда вокруг совершалось какое-
то безумие, когда я был я, но я не был я, потому
что вокруг гомонили немцы, они не обращали на
нас внимания, делали, что им было нужно: били
кур, телят, жгли костры, рыли окопы, потрошили
погреба и чуланы – и походя могли стрельнуть
в меня, вот так: попался ты под ноги, захотелось
кому-то стрельнуть, бывает же такое желание,
(все любят по пустым консервным банкам па-
лить!) и – всё. Это было так. Я был – нуль. Я был
– а меня не было. Полная безысходность, опусто-
шённость. Без малейшего права – жить.
Когда вдруг нас накрыл артналёт, и наши тан-
ки пошли на село в атаку, а земля всколыхнулась,
и меня чем-то невероятно тяжёлым раздавило,
бросило, я кувырком летел к окопу – я опять вос-
крес и начал жить. Было страшно. Но жить было
можно: затеплилась надежда.
И ещё один момент. Мы вернулись из эвакуа-
ции. Я вышел за огороды – на передовую. Стоя-
ла изумительная тишина. У Джека Лондона есть
понятие – белое безмолвие; здесь было... Вот что
здесь было: разбитые танки, сгоревшие маши-
ны, бесконечные воронки, траншеи, по кромке
подъёма – чёрная, жуткая линия немецких ко-
лючих заграждений; немцы эту полосу устроили
как-то так, что она занимала водораздел и про-
сматривалась по кромке горизонта, нависая над
безжизненным полем, – а вокруг... трупы, трупы,
по всему полю – трупы, и особенно густо, прямо
рядами – у колючей проволоки.
Вот тут опять со мной стало что-то такое, что
никаким словом не определишь. Я опять увидел
человеческую глупость. Я был – а меня не было. Я
несколько суток не ел, молчал. Потом меня долго
мучал дикий кошмар: я иду в атаку и падаю на
колючую проволоку. А мне так хочется жить.
Это ведь лежали мои родные, милые люди, спас-
шие меня.
Как-то у меня вырвалось:
Я расстрелян войной,
И остался я в детстве:
Всё былое со мной,
А погибшие вместе.
Грохот боя встаёт
Диким скрежетом стали,
Брызжет пламенем дот –
И сражённые пали.
Над селом чёрный день,
В чёрном бешенстве драки
Чёрной свастики тень,
Танки в чёрной атаке.
Сердце рвётся в груди,
Задыхается в крике,
Всё опять впереди,
Неотвязно и дико.
Кто-то снова встаёт,
Кто-то падает рядом,
Кто-то рвётся вперёд
В вихре мин и снарядов.
В душу!.. В бога и мать!
Крики... стоны... О боже!
Кто-то в клочья опять! –
И никто не поможет.
...Я расстрелян войной,
И сейчас я – бессмертен.
Всё былое со мной,
Очень больно – поверьте.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Точка над «i» ещё не поставлена. Не вся прав-
да сказана о войне. Ни официальная, ни окоп-
ная. Мы победили. Страшные, дикие годы войны
встают теперь бесконечным светлым праздником
– ощущение необычного не может не быть празд-
ничным; спросите любого фронтовика, ходивше-
го в атаки, и он скажет, что дороже, тяжелее и тем
более праздничнее, светлее не было у него вре-
мени. Я знаю это по себе: два месяца, прожитые
мной на передовой – в основном, у своих, у нем-
цев я был немного, сутки с 6-го на 7-е июля и двое
суток с 11-го на 13-е июля, когда немцы захваты-
вали наше село и их тут же вышвыривали вон,
– в памяти осталось тем главным, что живёт во
мне до сих пор: великое, неизбывное. Даже пого-
да была какая-то необычная: всё время солнечно,
ярко; буйная, праздничная зелень; пожары, вой
самолётов, раненые, окровавленные, убитые бой-
цы; необычный, острый запах стреляных гильз;
гарь пепелищ; и изумительное, пронзительное,
до боли, чувство братства, неразрывности с Ро-
диной. Люди какие-то «отрешённые, святые, себе
чужей, товарищу милей».
Мы не могли не победить.
Я переворошил множество «Историй» Великой
Отечественной и «Историй» Второй Мировой, я
перечитал горы воспоминаний (почему-то вос-
поминания, как правило, генеральские, где же
солдатские?) – в основном, всё правильно. Но
точку над «i» ставит народ. Вот его мнение.
Мы не могли не победить!
Три «кита», которые даровали нам победу, та-
кие:
1. Русский Иван (русский солдат).
2. Наша огромная территория.
3. Гитлер и Сталин (парадокс? нисколько!)
Что поставить на первое место? – тут всё взаи-
мосвязано. Если убрать какое-то звено – всё рас-
падётся. Победы не будет!
Но, конечно, главнее всё же – народ. Но под
Минском, под Уманью, под Киевом, под Вязьмой
(в 41-м) в плену оказывались тысячи. Гитлер для
бахвальства привирал безбожно: 600 тысяч под
Минском, 300 тысяч под Киевом! Под Уманью!..
Под Вязьмой!.. Это, безусловно, ложь. Сейчас на-
званы более точные цифры. Но и они – в страш-
ных, провальных, тысячах.
Да, народ.
Когда он побывал под той же Уманью в Уман-
ской яме, где-то под Конотопом под открытым
небом за колючей проволокой (и в тысячах по-
добных концлагерях), когда он сам увидел всё
своими глазами, когда он ощутил: он был, а его не
было, пленных тысяч не стало. В сорок втором,
6-го июля, у меня в саду немцы давили бойца тан-
ком, а он с противотанковой гранатой пошёл на
танк! Не сдался!
Территория.
Среднесуточный темп немецкого наступления
в войне против нас был выше, чем в боях с Фран-
цией (см.: «Начальный период войны» М., 1974 г.,
стр.223-224), во Франции – 18-20 км, у нас – 25-
30 км. Даже в 42-м, когда наш боец умирал, но не
уходил с занятого рубежа, в боях за Кавказ немцы
за несколько недель прошли 600 километров. А
если б нам не было куда отступать, как францу-
зам?
Да, территория. Стоит любому НАПОЛЕОНУ
проехать (хоть проехать, не пройти) по России с
запада на восток – и никакому дураку с нами во-
евать не захочется!
Но всё это – не будь Гитлера с его идиотской
жестокостью по отношению к нам, объективно
игравшей на нашу ПОБЕДУ, не будь Сталина, та-
кого же жестокого сатрапа, как Гитлер, понявше-
го исходные постулаты развернувшейся грызни
за переделку мира – не будь цементирующего,
связующего звена – сталинской большевистской
партии (это же реальность: «Коммунисты, впе-
рёд!»)... что бы было?
Вот три «кита», даровавшие нам ПОБЕДУ.
Это не мое мнение – только. Это объективная
истина – как это было.
Как это было?
В этой повести – всё из жизни.
7-е ИЮЛЯ 1942 ГОДА
НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
На Земле совершалось страшное Безумие, имя
которому было Вторая Мировая война. Миллио-
ны расстрелянных из винтовок и пулемётов, ра-
зорванных бомбами и снарядами, десятки, сотни
тысяч сожжённых в самолётах и танках, утонув-
ших в морях и, что ужаснее всего, миллионы жен-
щин и детей, стариков и старух, умерщвлённых
в освенцимах, треблинках и майданеках, убитых
в лидицах, орадурах, хатынях – таков итог этого
всемирного безумия (не забудем и Хиросиму, и
Нагасаки). Главные деятели этого безумия: Гит-
лер, Черчилль, Рузвельт, Сталин; рангом ниже
– морганы, круппы, ротшильды; простые испол-
нители – гансы, джоны, жаны, иваны. Стреляли,
жгли, вешали, убивали солдаты. Приказывали,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
требовали, добивались исполнения офицеры.
Указывали, решали и тоже добивались исполне-
ния маршалы и генералы. Одни – возвеличенные
славой до гениев, до вождей, другие – падшие до
презренных трусов и предателей.
Что это было? Как объяснить? Ни предвоенные
НЕОБХОДИМОСТИ, ни послевоенные ОБО-
СНОВАНИЯ (и то, и другое – НАУЧНОЕ) – и
так и вот этак – не могут дать объяснения СВЕР-
ШИВШЕМУСЯ. 50 000 000 погибших! А каждый
– неповторимая ЛИЧНОСТЬ, каждый УНИКУМ
(и не уникум ли вообще во Вселенной?!), и каж-
дый хотел жить, ему было больно (это ведь со
стороны глядеть легко, а ну-ка ТЫ САМ стань
на место расстрелянного!). И как не хотеть жить,
если тебе было... Страшно! Розовую девчушку
ставили ко рву... нежную детскую доверчивость...
и сытый дядя нажимал на гашетку.
Не укладывается в сознании.
1. РЯДОВЫЕ ПОЛЬЧЕНКО
И СВИРИДОВ
В ночь на седьмое июля роте, в которой нахо-
дились Ванюшка Польченко, на правах ротного
приёмыша, и дядя Ваня, то есть сорокапятилет-
ний красноармеец Иван Свиридов, было при-
казано разведать обстановку в селе Озерки, на
которое поутру якобы должны были наступать
наши. Командир роты сержант Акимов, сменив-
ший за день и взводных, и ротного командиров
(ротный был убит, а взводные отправлены в тыл
по ранению) и удручённый свалившейся на него
властью, пришёл от комбата к кустам, где распо-
ложилась кучка его бойцов, и не знал, что делать.
Надо бы, конечно, приказать; но бойцы весь день
были в бою; они весь день то отбивали атаки, то
сами атаковали и протопали, уходя от наседав-
ших немцев, десятка четыре километров логами
и перелесками, где бегом, а где и на четвереньках
и на животе; по прямой, может, и было десятка
полтора, но они ходили и вперёд, и назад, и об-
ходили сёла, занятые фашистами, так что теперь,
к вечеру, когда бой затих, и им было разрешено
отдыхать, они валились с ног; многие были ране-
ны, контужены, целый день не питались, и при-
том большинство солдат было старше Акимова
по возрасту и обращаться к ним тоном приказа
было неловко. Акимов повздыхал, повздыхал и,
не найдя выхода из создавшегося положения, ра-
зозлился сам на себя, на свою никчёмность, и ре-
шил уладить всё миром.
– Вот что, братцы, нам приказано сходить в раз-
ведку, в соседнее село, километров пять отсюда,
там немцы, и к утру узнать тамошнюю обстанов-
ку. Завтра мы туда пойдём наступать. Кто желает?
– спросил он.
Бойцы завозились, повздыхали, кто-то даже
слегка застонал, потревожив рану, но желания
не изъявили. «Сам что ж не идёшь?» – подумал
Акимов. Он знал, что это были хорошие бойцы,
не шкурники; и он подумал, что он и сам бы на
их месте сейчас добровольно никуда не пошёл: не
было сил.
– Ну так кто же? – повторил он свой вопрос. –
Нужно два человека...
Кто-то буркнул:
– Где ж разведка?..
– А ты сходи к комбату, он тебе ответит... где...
– вскипая, парировал Акимов. Бойцы замолчали.
Подождав и, видя, что вопрос остаётся нере-
шённым, идти добровольно никто не желает, не
сработало чувство коллективного стыда, Акимов
скрипнул зубами:
– В кусты, значит...
Он облизал пересохшие губы.
– Хорошо! – выждал Акимов паузу. – Нужен
один человек. Кто пойдёт со мной?
– Я пойду, товарищ сержант, – устало, но торо-
пливо поднялся Ванюшка, опираясь на карабин,
специально подобранный ему бойцами вместо
тяжёлой винтовки. Это был невзрачный, осунув-
шийся и кудлатый мальчишка; одни живые чёр-
ные глаза были выразительны и сияли какой-то
необычной и жёсткой одухотворенностью, оду-
хотворенностью, говорившей о чём-то нече-
ловечески трагическом, лично выстраданном
и пережитом, неземном – всё остальное было
невзрачно: и хрупкое, ломкое тело, и чуть-чуть
одутловатое лицо, с припухшими губами, и за-
круглённый утолщённый нос, и уши торчком, как
у большинства подростков; есть такой мальчиш-
ка у Перова в «Тройке»: печальный, но не слом-
ленный, много познавший, но добрый и отзыв-
чивый, трудно решающий для себя мучительный
вопрос, что же такое жизнь. В роте он находился
потому, что нигде больше он находиться не мог.
Если бы рота не была в боях, он бы сбежал; ему
надо было стрелять в немцев и поэтому он всегда
оказывался на передовой. Когда начальство пы-
талось устранить этот непорядок и правдами и
неправдами отправляло его в тыл, он покорялся,
не спорил – зачем злить начальство! – но за ночь
успевал вернуться домой, то есть к своим бойцам;
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
если начальство было настойчиво, он оказывался
в другом батальоне; второй комбат был настой-
чив – Ванюшка приживался в соседнем полку.
Везде были свои, родные бойцы. Но начальство
вскоре узнавало его трагедию и его оставляли в
покое. Незаметно берегли его, по-мужски забо-
тились, но из роты не выгоняли.
Трагедия его была страшная.
– Папка у меня запорожский казак, – рассказы-
вал Ванюшка. – Он у меня храбрый, и сейчас во-
юет, если живой. Он бы ещё лучше воевал, если б
знал, как нас расстреливали немцы...
– А мамка у меня еврейка, и я похож на неё, –
как бы извинялся Ванюшка. – Мы очень дружно
жили, мамка такая красивая, мы её очень люби-
ли. И ещё у нас была Майка, ей шёл третий годик.
Мне теперь четырнадцатый (Ванюшка один год
приврал, больше не мог, так как боялся, что не
будет соответствовать росту), а Майке теперь бы
шёл четвёртый. – У него навёртывалась слеза. –
Ну, немец занял Киев в сентябре, а 24-го, может и
чуть позже, что-то число у меня спуталось – день
был солнечный, яркий – всем евреям приказали
идти в городской парк. Ну мы и пошли. Кто ж ду-
мал, что будет такое? Разве можно подумать, что
такое бывает?..
– Собрали евреев в парке, там и не евреи были,
и украинцы, и русские, кто не хотел оставлять
своих родных. Сто человек ровно построят: если
семья не входит в сотню, так цюрюк! назад! в сто-
рону, до следующей сотни, хоть ты сын или доч-
ка. Чтоб со счёта, наверное, не сбиться. Мы все
вместе попали. Мамка-то и я всё поняли, а Май-
ка не поняла, только почувствовала что-то, всё к
мамке прижимается и плачет: «Мамка, боюсь...»
Ну, раздели. Дядька мордатый что-то прожевал,
проглотил, икнул даже и подошёл к пулемету... Я
потом ночью очнулся, выполз... а Майка... а мам-
ка... – и Ванюшка отворачивался.
– Патроны есть? – спросил Акимов у Ванюшки,
когда тот опёрся на карабин и стал ждать даль-
нейших распоряжений. – Надо бы и парочку гра-
нат раздобыть, – озабоченно проговорил Аки-
мов. – Чёрт-те как дела обернутся...
– Патроны есть, – сказал Ванюшка. – А гранаты
я у дяди Коли видел.
– Боровлёв, передай гранаты! – приказал Аки-
мов; Боровлёв был дядя Коля: он завозился и не-
хотя и молча передал сумку с гранатами. Это ещё
больше разозлило Акимова.
«Ишь, чёрт, запасливый какой, после такого дня
гранаты приберёг! – подумал сержант, и у него
мелькнуло нехорошее подозрение. – А может, он
хитрит, за других прячется?.. Завтра надо пона-
блюдать», – решил Акимов и ему захотелось хоть
как-то, но наказать Боровлёва.
– Боровлёв! – опять обратился Акимов к нему.
– Вот что, ты останешься тут за меня, ты ротный
теперь! Повтори приказание!
– Ну, ротный, – буркнул зло Боровлёв. – Грана-
ты забрал, так ещё и ротного теперь...
– Повтори приказание! – вскипел Акимов. – Ря-
довой Боровлёв, в моё отсутствие ты исполняешь
обязанности командира роты! – перешёл Акимов
на официальный тон.
– Есть в ваше отсутствие исполнять обязан-
ности ротного командира! – подделываясь под
тон Акимова и явно издеваясь – так показалось
сержанту – пробурчал Боровлёв. Но с земли, как
положено, не поднялся, и лицо его осталось рав-
нодушным.
«Ну, гад, погоди, я тебе покажу потом!» – зло по-
думал Акимов; так было обидно, все ночь будут
валяться, отдыхать, а ты иди... и чёрт-те что ещё
там, какие они там, в Озёрках, немцы... а этот гад
издевается!.. И фамилия-то прямо липнет к нему:
боров! – потоптался Акимов возле Боровлёва, не
зная, как от него отойти. Если б Акимов не был
сейчас зол на всех на свете – и, в первую очередь,
на самого себя – он тут же бы сообразил, что хотя
фамилия и соответствует в какой-то степени Бо-
ровлёву – русские фамилии вообще редко быва-
ют нейтральными – подчинённому его сейчас не
до мелких передряг: ему сейчас отдохнуть бы, ну,
котелок каши ещё. Боровлёв был на пределе уста-
лости; расслабившись, человек в такой момент
вообще бывает невосприимчив, не реагирует ни
на что. И Боровлёв устало прикрыл глаза.
– А вот не быть тряпкой, приказать ему в раз-
ведку, пускай ночку потопает... – Акимов осмо-
трелся. Лежавшие вповалку бойцы были равно-
душны.
«И никто не ценит», – горько подумал Акимов.
– Хоть ты у меня... молодец! – подходя к Ванюш-
ке, тихо промолвил Акимов; Ванюшка не переме-
нил положения: было видно, что он смертельно
устал; он почти висел на карабине; тщедушная
фигурка его сломалась; одни глаза лихорадоч-
но блестели. Жгучая волна жалости захлестнула
Акимова. – Готов? – спросил он ласково подрост-
ка.
– Подожди, ротный, – вдруг поднялся Свири-
дов. – Так не делается, не по-честному. Рота без
головы не может быть. Ты тут наводи порядок, а у
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
фрицев мы порядок наведём. Правда, тёзка? – об-
ратился он к Ванюшке, который сразу заулыбал-
ся ему. Ванюшка видел совершавшуюся неспра-
ведливость по отношению к Акимову, которого
уважал; ему было стыдно, что никто не поддер-
жал этого доброго и справедливого человека; те-
перь же эта несправедливость уничтожалась. И
Ванюшка нашёл в себе силы улыбнуться. И ещё
улыбнулся Ванюшка потому, что знал, что с дя-
дей Ваней – Свиридов был тёзкой Ванюшке – в
разведку идти лучше, то есть безопаснее, чем с
Акимовым.
Дядя Ваня был на фронте почти с самого начала
войны. В августе сорок первого его мобилизова-
ли и сразу, показав, как нужно обращаться с вин-
товкой и гранатами, сунули какой-то затычкой
в бой. Где-то под Конотопом, в начале сентября,
чуть-чуть раньше, как расстреливали Ванюшку.
Дядя Ваня два дня сидел в окопе и отбивал ата-
ки наседавших немцев, может, и убил кого, мо-
жет, и нет, говорил он, он точно не знает. Выйдут
немцы цепью, танки с ними, шум, треск, наши из
винтовок – залпами, ну и он тоже. Он не метил-
ся; убьёшь, думал, а он такой же работяга, как ты,
дети у него. Нет, он, скорее всего, никого тогда не
убил, грешить нечего. Бой затих. Он посмотрел,
патронов нет, гранат нет, НЗ ещё ночью слопал,
живот подводит, высунулся, позвать хоть кого-
нибудь живых своих, а рядом ещё фрицы из авто-
матов тыркают, раненых добивают.
– Если б я знал, я бы затаился, разве я бы в плен
этим гадам сдался, если б я знал, – рассказывал
сам дядя Ваня. – Я бы их, паразитов, штыком
переколол!.. Ну, поднял я руки, деваться некуда.
Умирать не хотелось, вот и поднял. Немец меня
автоматом в плечо, такой здоровила, нахмурен-
ный, в каске: «Форвертс, шнель, рус швайн!» – и
указал на дорогу, где уже стояла группа таких, как
я. Человек двадцать собрали нас, раненые многие
были, повели к селу. Я названия села не помню,
не до того было; угадать бы угадал, а названия не
знаю. Построили у церкви. Ещё несколько групп
подвели. Стал офицер ходить около строя: «Юде,
юде, русишен комизэр!» – пальцем ткнёт, вот и
приговор. Тебя солдаты – рукава засучены, мор-
ды откормлены, автоматы на груди – выталкива-
ют и на стенку указывают. Становятся юде. Мо-
жет, и не юде, просто мать тебя таким чернявым и
кудрявым родила. Потыкал немец пальцем, ото-
брал человек пять, раненые двое были, комиссар
тоже, вдруг пролаял что-то: «Файер!» – огонь,
по-ихнему. Солдат только автоматом повёл. К Ко-
нотопу нас в сумерках подвели. А за дорогу ещё
несколько человек убили: идти не могли.
В поле, за Конотопом, огорожен участок, колю-
чая проволока, по углам вышки. Часовые с пуле-
мётами, а по ночам и прожекторы. Загнали нас
туда. Сентябрь, ночью прохватывает, а мы без
шинелей, у кого и гимнастёрка порвана. Собьём-
ся в кучу, к земле приткнёмся – ну, мать родная!
День проходит – не кормят. Второй – ничего. Я
ещё терплю; я выносливый, живот затерпелся,
ничего не чувствует; а кто раньше попал – всю
траву из-под ног выщипали. И понимаете – ведь
кругом хлеба, поля не убраны, еды столько!
На третий день подъехала кухня. Я достал какую-
то жестянку, в очередь стал, ливанул мне повар
зелёной жижи, от неё вонь за версту, зажал я нос,
выпил – есть-то хочется! – а на дне шматья волос
конских. Фашисты, паразиты, прямо неободран-
ных убитых лошадей рубят, в котёл, они уже чер-
вями кишат, сентябрь ведь ещё, и картошку не-
чищеную, немытую добавляют. И – хлебай, Ваня.
Три дня не ел, а с души вырвал. Наука, думаю,
учит гад проклятый, как второй раз в плен сда-
ваться!
Каждый день сотнями трупы вывозили. Кто-то
говорил, нас там сорок тысяч было.
Ну, на седьмой день мне фортануло. Я уж чув-
ствую, что скоро ноги волочить не буду. Собра-
ли команду картошку копать, и я пополз. За до-
рогу мы быстро стакались. Нас было двенадцать,
а конвоир один. Немцы тогда нахальные были,
непуганые. Понятно, Европу прошагали, стра-
ны-то какие!.. А русские, тьфу! свиньи, не люди.
Этот тоже идёт, в губную гармошку наяривает.
Подошли к месту, сгрудились. Фриц что-то лопо-
тать начал, указания давать. Фашист проклятый!
А ещё рабочий, крестьянин! Я его сзади по шее
лопатой! Как саблей! Только ойкнул! Мы его и за-
капывать не стали. Схватили автомат, запасные
диски, что пожрать у него было – и в лог, в лесок...
Вот такая наука... – заключал дядя Ваня.
Примерно такие истории, со своими нюансами,
рассказывали все, кто побывал в плену и сбежал
оттуда.
Это была наука, действительно «наука ненави-
сти», как писал о том Шолохов. Свиридов клялся,
что Шолохов описал его историю – и теперь он
был незаменимым солдатом.
По натуре добрый и отзывчивый, в бою Свири-
дов был страшен; он, казалось, презирал смерть,
и смерть обходила его. Смелого пуля боится – и
он не кланялся пулям.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Чего же ей кланяться? Если она свистанула –
она уже не твоя, – говорил он.
Опытным солдатским чутьем, что даётся в боях,
он знал, какой снаряд «твой», какой «дядин», и
тоже или невозмутимо стоял, или тут же падал,
искал укрытие, когда нарастал сверлящий вой.
– «Твой» снаряд особенный – ты его чувству-
ешь, когда ещё пушка не стрельнула.
До сих пор все смеялись, когда на передовой,
ещё за Старым Осколом, прибыло пополнение,
и Боровлёв, только что оказавшийся на фронте,
когда свистанул близкий снаряд, второпях плюх-
нулся в дерьмо, а Свиридов поддел его штыком
под ремень и приподнял:
– Дружок, на фронте же дерьмо дерьмо не спа-
сает!
Вот поэтому и обрадовался Ванюшка, когда его
«тёзка» решил заменить в разведке Акимова.
– Надо что-то сообразить пошамать, без жрат-
вы вы ноги протянете, – сказал сержант, когда
Польченко и Свиридов подогнали снаряжение,
просмотрели оружие и патроны и экипирова-
лись гранатами. – А ну, раскошеливайся, у кого
что есть! – обратился он к бойцам; он не сказал
своего обычного «братцы», потому что всё ещё в
нём кипело, и он считал себя несправедливо оби-
женным.
– Вам через полчаса кухню подадут, набьёте
брюхо, а они до завтрашнего утра чем-то жить
должны.
Пошарили по карманам и вещмешкам. НЗ ока-
зался очень жиденьким: несколько сухарей и ку-
сочек сахару.
– Махорка-то есть? – спросил Гольтер Свиридо-
ва. – А то возьми...
– Ты сам сходи, покури к немцам, – ответил
предложившему махорку Свиридов; Гольтер за-
пыхтел, поняв, что предложил несуразицу: – Я
думал, как лучше...
– А как лучше – давай свои патроны, – прими-
рительно сказал дядя Ваня. Гольтер опять запых-
тел и протянул подсумок.
– Да не все, себе оставь, голова... – дядя Ваня не
сказал, какая голова, но все заулыбались.
– Олухи! – вдруг поднялся Боровлёв. – У себя
дома живём, а пожрать не знаем что. Погодите
момент!..
Он, без винтовки, быстро побежал от кустов че-
рез огород к дому, у хозяйства которого располо-
жилась рота. Через несколько минут он бежал на-
зад и в руках у него была корчага молока и ломти
хлеба.
– Вот! – протянул он всё это Ванюшке. – Дома
же... А то этот герой, – он кивнул на Свиридова, –
тянет тебя на всю ночь и на пустой желудок...
Он помолчал и ласково сказал: «А то давай, я за
тебя схожу, а, Ванюшка?..»
– Не... – насупился Польченко.
Они присели с дядей Ваней и вприкуску хлеб с
молоком начали торопливо жевать. Молоко пили
попеременно прямо из корчажки; хлеб был с при-
месью лебеды (второй год войны!), но по доволь-
ным их лицам было видно, что всё было необык-
новенно вкусно.
– Ну вот, теперь и языка можно брать! – сказал
Свиридов, вставая; он передал корчажку Боров-
лёву: «Отнеси хозяйке». Опустил ремень, туго до
этого затянутый, одёрнул по бокам гимнастёрку
и, похлопав себя молодцевато по бёдрам, продол-
жил: «Теперь не то что к немцам, и ещё к кое-кому
можно сходить...».
Бойцы промолчали.
Ванюшка встал и тоже поправил ремень. Они
передали документы.
– Пошли, что ли? – спросил Свиридов.
– Пошли... – согласился Ванюшка.
Уже ночь спустилась над землёй, а мы ещё не
спали и не собирались спать. Мы – это деся-
ток-другой жителей конца Озёрок, большого
русского села, захваченного сегодня немцами.
Весь день гудел страшный бой; сейчас стихло;
лишь какая-то одинокая пушка – бум-бум! – ме-
тодично посылала снаряд за снарядом в сторону
Каменки – пугала наших. Конец Озёрок – четыр-
надцать дворов – оказался в нейтральной поло-
се: немцы остановились за ручьём, у колхозных
построек, и теперь там шумно гомонил их лагерь
и оттуда била пушка, а у нас всё в страшном не-
ведении притихло. Мать и тётки-соседки кучкой
собрались возле окопа в саду и гадали, что же с
нами будет; мы, ребятня, молча внимали их го-
рестным додумкам. Было очень тоскливо. Такую
тоску я потом в жизни испытывал всего два раза
– утром следующего дня и второго апреля тысяча
девятьсот сорок третьего года, когда мы верну-
лись из эвакуации, – будто я потерял самого себя.
Нет, что-то большее было в этом чувстве, о себе
совсем не думалось; но чего-то теперь не было
и не хотелось жить. Ты есть – а тебя нет. Такое
пронзительное чувство, говорят, испытывают пе-
ред смертью: бойцы говорили, что это испытыва-
ет перед атакой тот, кто в ней погибает. Не знаю.
Жить не хотелось – её не было, жизни.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Вдруг безмолвно возле нас выросла серая рас-
плывчатая тень. Мы перепугались; но это был
наш боец, пожилой, запылённый, усталый – и
живой, и весёлый.
– Что, бабоньки, как тут фриц, жив? – начал
довольно громко, по нашим понятиям, говорить
боец – и испуг наш как рукой сняло. Рядом с нами
выросла ещё одна тень: тщедушная, невзрачная, с
меня. Это оказался боец-подросток. Он был на-
стоящим солдатом, только уменьшенных разме-
ров. Под стать ему было и оружие его – винтов-
ка-карабин.
– Да фриц-то... что ему, жрёт кур, жиреет про-
клятый, вы-то вот куда драпанули? – бойкая на
язык, ответила тётка Донька. – Весь день громы-
хали, громыхали, а вечером хвать, а вас и след
простыл...
– Ничего, бабоньки, завтра мы ему ещё громых-
нём, – уверенно сказал боец. – Надо вот только
кое-что подразведать. Где у него передовые посты?
– За ручьём, у колхоза, – наперебой заговорили
бабы. – Мы ходить туда боялись – это сотня ме-
тров отсюда, – а ребятня бегала, смотрела живых
фрицев.
– Ну и что, товарищи ребятня, каковы они –
живые? – обратился боец к нам. – Что вы там ин-
тересного приметили? Пушки? Танки?
Мы наперебой начали рассказывать:
– Пушка с той стороны амбаров, и ещё одна – у
конюшни, больше что-то не видать, по садам, на-
верное, спрятаны, пулемёты напротив мосточка
через ручей, танков нет: танков много-много за-
темно прошло куда-то к Ивановке (на юг – ука-
зали мы), а так – машины, машины под каждым
домом, на улице, не на огородах, не маскируются
даже; и фрицев – тьма; есть в трусиках, на мото-
циклах катаются, кур жарят...
– Ну, добро, – прервал нас старший. – Теперь
это всё надо своими собственными... зафикси-
ровать... Куриного душку понюхать... Двигаемся,
тёзка, – обратился он к бойцу-пацану. В голосе
его послышалось злое нетерпение.
– Может, молочка на дорожку? – предложили
бабы.
– Нет, матушки, только что подзаправились,
спасибо, – ответил старший. Пацан вообще не
промолвил ни слова.
– Ну, ни пуха вам ни пера...
Через минуту их не стало слышно. Исчезли они
так же, как и возникли – серою тенью.
А у меня затеплилось что-то в груди, и неизбыв-
ная тоска ушла куда-то вглубь, и заискрилась сла-
бая ещё, но верная надежда.
2. ГЕНЕРАЛ ЛИЗЮКОВ
Александр Ильич Лизюков был прославленный
генерал. Плотный, невысокий, с крупным лицом,
рано лысеющий – родился он в 1900 году – с бы-
стрыми живыми глазами, энергичный и умный,
он с первого взгляда производил впечатление
прочности и доверия. Войну он начал полковни-
ком, отличился под Борисовом и Наро-Фомин-
ском – и вот, когда у многих трещали звёздочки
и не то что ордена, а и медали не вешали, он стал
Героем Советского Союза и генерал-майором.
Сама дата указа о присвоении ему высшего отли-
чия – 5 августа 1941 года – говорит о его досто-
инствах. Не зря же Сталин выделил именно его:
первую советскую танковую армию дали Лизюко-
ву. Официально армия числилась 5-ой танковой
(трудно сказать, из каких соображений исходила
Ставка, присваивая ей такой номер, может, тут
имелась наивная хитрость: и мы, мол, не лыком
шиты, уже пять танковых имеем, почеши, Гитлер,
в затылке!), но в действительности это была пока
одна единственная такая армия: три танковых
корпуса, стрелковая дивизия, отдельная танковая
бригада и части усиления. С пятого июля её вве-
ли в зону боевых действий, весь день шестого она
отбивала яростные атаки рвущихся к Дону нем-
цев (западнее Воронежа) – день был жаркий, он
догорел в страшном напряжении, немцы отбили
у нас несколько позиций – работы было невпро-
ворот. Лишь далеко за полночь командарм разре-
шил себе отдохнуть.
И вот, в то время, когда Свиридов и Польченко
шастали по кустам Озёрок и что-то высматрива-
ли, хотя высмотреть в кромешной тьме июльской
истомной ночи почти ничего нельзя было, Лизю-
ков, приказав разобрать походную раскладушку
прямо в саду, недалеко от того места, где распо-
лагалась рота Свиридова и Польченко, пытался
заснуть. И, как ни заставлял себя, заснуть не мог.
Эти самые Озёрки ему завтра надо было отбивать
у немцев и таранить фланг их армии, нацеленной
на Воронеж.
Сила у него была. «Т-34», «КВ», для нужд штаба
и разведки лёгкие «Т-60» и танкетки – всего не-
сколько сотен добротных, отечественного про-
изводства, первоклассных машин – это не шутка.
Но плохо: не все бригады корпусов подтянуты к
фронту; нет нужного количества боекомплекта;
слабо артиллерийское прикрытие; про авиацион-
ное прикрытие и говорить не приходится; не хва-
тает пехоты для зачистки после успешной атаки:
и сон не шёл. По конфигурации передовых линий
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
и расположению частей удар нужно было нано-
сить со стороны Большой Поляны и Тербунов
– но впереди, перед Озёрками, – речка; типично
русская речушка – тихая, илистая, с невысокими,
но обрывистыми берегами – настоящий проти-
вотанковый ров. И название какое-то древнее,
русское: Кобылья Снова. Снуёт туда-сюда.
Сколько всего!.. И то надо, и то рвётся, и того
не хватает!
Может, отложить на сутки? Но Василевский,
прибывший 3-го июля на Брянский фронт, почти
не стал разговаривать с ним и явно упрекнул в
трусости, давая понять, что в Ставке действиями
его, Лизюкова, недовольны. Кем, кем, а трусом
Лизюков не был! За трусость Героя не дают... Нет,
нужно бить, бить, откладывать нельзя, немцы
ударят сами. У них тоже сейчас не всё, как надо:
коммуникации растянуты, силы распылены. Вче-
рашний день показал – от Солнцево до Озёрок
пять километров, и это – за весь день. Когда до
этого пёрли безостановочно...
«Люфтваффе проклятое! – скрипнул зубами
Лизюков. – Не было бы такой сильной авиации
у немцев, мы бы ещё посмотрели, кто кому под
зад наложил! Ведь можно же как-то её укротить?
С утра до вечера в работе... Не можем в воздухе
пресечь, на аэродромах раздолбать нужно! – Ему
вдруг представилась фантастическая картина: в
воздухе ни одного немецкого самолёта. Когда че-
го-то хочется, воображение всегда подсовывает
желаемое.
А что? – Лизюков даже заскрипел раскладуш-
кой. – Идея!.. Он подложил ладони, скрестив
пальцы, под голову и, не замечая и в то же вре-
мя наслаждаясь невольно тихой умиротворённой
благостью тёплой звёздной июльской ночи, начал
строить иллюзорную, но как ему казалось, впол-
не реальную картину. Разведать все аэродромы.
Это легко: агентура, население, партизаны. Всё на
нашей территории, всё в нашу пользу. На трофей-
ных самолётах подготовить тысяч пять пилотов
– по примерному количеству всех базирующих-
ся на нашем фронте «юнкерсов» и «мессершмит-
тов». И не пилотов, а солдат, которые могли бы
сесть в самолет, поднять его в воздух и посадить.
Бойцов набрать сильных, развитых. Это легко.
Назначить один день. И день бы этот знал только
Сталин да командующие воздушными армиями.
На каждый немецкий аэродром выделить два-
три «дугласа». Сколько они берут людей? Нужно
человек по сорок-пятьдесят на каждый аэродром.
Тридцать-сорок пилотов и десяток прикрытия.
Все вооружены трофейным оружием – до зубов.
Что, как – мелочи, можно отработать, продумать.
Чуть брезжит – «дугласы» заходят на посадку.
Высаживаются бойцы прикрытия. На их обязан-
ностях – вражеская охрана. Пилоты – к самолё-
там. Не взлетает «юнкерс»-«мессершмитт» – гра-
нату ему в брюхо. «Дугласы» жалко – идите на
взлёт. Бойцы знают, что они... добровольцы... Это
не проблема, сейчас многие пойдут на это. Я сам
бы Юру послал! Не хочешь умирать – действуй!
Взлетай на «юнкерсе» и уводи его к своим... Са-
жай, где хочешь, лишь бы линию фронта пере-
скочить... А кто не взлетел, прикрытие – с шумом,
треском, подальше от аэродрома. Они всегда к
лесочкам жмутся – и это на руку!.. И в одно пре-
красное утро – над нами чистое небо! – Лизюков
даже потёр руки под головой, такая это была кар-
тина! – Это же так просто, так ясно. Провернуть
такое дело!.. Авантюра?.. Именно поэтому бы всё
и крутанулось!.. Отчаянные дела всегда удаются...
Подключить партизан. Разведать, досконально
всё разведать – и... одним махом! Пять тысяч до-
бровольцев найдётся! И первым бы – сын... та-
кое дело! – Лизюков опять потёр руки и, поймав
себя на последней мысли, вдруг подумал, – сын...
сын... Юра... Себя бы он послал, не задумываясь...
но Юру? Ведь тогда, вначале, в сорок первом, за-
бирая с собой сына, он так и думал: парня надо
поберечь. Была бы его воля, он из таких, как Юра,
восемнадцати-девятнадцати летних парнишек,
формировал бы особые дивизии и в бой вводил
бы их лишь в критической ситуации. Какой отец
не скажет: убейте меня, но сына не троньте?!
Такое дело... – Лизюков затаился, проверяя
искренность самого себя. Он будто залез к себе
вовнутрь и там безжалостно, но осторожно вёл
скальпелем. – Такое дело... И он вдруг с болью по-
чувствовал: сейчас, не раздумывая, он бы и сына
послал в пекло... Да он уже давно это делал...
– Написать лично Сталину? – подумал Лизю-
ков. – Скажет, командующий армией, а... дурак...
своим делом не занимается...
– Но почему... дурак? – непроизвольно, как
всегда бывает в таких случаях, когда человек
чем-либо сильно возбуждён, Лизюков в мыслях
нарисовал ещё одну приятную картину. – Дурак!..
В сороковом, в июне, когда пала Франция, и Ан-
глия затаилась в ужасе, сама история говорила:
ударь! Сталину намекали на это. Упустить такой
момент! Мы бы прошли Польшу, как нож сквозь
масло, немцы не успели бы броситься из Фран-
ции, а мы – в Берлине. Вероломство?.. Агрессия?..
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
А почему по отношению к нам можно допускать
любую подлость, а по отношению к нашим вра-
гам надо быть рыцарем? Никто бы нас не упрек-
нул. Это была необходимость. Честные люди спа-
сибо бы сказали... Мы готовились к войне, мы
знали – воевать придётся и... добоялись... – Ли-
зюков опять скрипнул зубами. – Спать!.. спать!..
– приказал он себе. – Такое... – в глазах замелька-
ли картины июня сорок первого. Там, под Бори-
совом, на переправе. Дезорганизованные части.
Необстрелянные, паникующие бойцы. Молодые
ребята, кадровики. Беженцы. Ребятишки, жен-
щины. Море крови... – Лизюков вздохнул. – И
до сих пор не опомнимся!.. Спасибо немцу, учит
уму-разуму... Сволочь!.. Нет, в сороковом, начав
мы, этого бы не было, не на Дону воевали бы! –
твёрдо решил Лизюков. Решение это было давнее
и созревало оно постепенно, в тяжких, мучитель-
ных раздумьях; но как и всякая мысль, хранимая
в душе и выросшая в убеждении, всеми лично
признаваемая и всеми хранимая в тайнике, ясная,
но опасная, потому что она била по высшим авто-
ритетам, заставляя сомневаться в их непогреши-
мости, она должна была казаться неприемлемой.
Выскажи её вслух, и тебя сочтут сумасшедшим. А
все в этом убеждены...
– Выскажи-ка её попробуй! – заказал себе Ли-
зюков. – Разве ОН трус? (ОН – не Лизюков.) Нет,
тут уж... не то. Что же – не гений? Не прозрел?
А ведь ему намекали. Умные люди были... Такой
момент!..
– Ах, что после драки кулаками махать, может,
ему сверху видней было, – попытался успокоить
себя Лизюков; но это было не успокоение, оно не
действовало, потому что оно ничего не объяс-
няло и не могло объяснить причин упущенного
и страстно желаемого: меньше крови любимого
родного народа, меньше крови русских мужиков,
плоти и сути его самого, генерала Лизюкова! Не
отмахнёшься от этого. Столько крови! Вот он –
генерал, командарм, и значит, и он виноват в том,
что мы на Дону. Что в бою у него потерь больше,
чем у противника. Больше крови, больше загу-
бленного труда, загубленных жизней солдат... ре-
бят в восемнадцать, девятнадцать лет... как Юра...
не познавших даже любви...
– Нет, быть генералом и думать о солдатах, как
о живых людях... так, как о Юре... не быть хоро-
шим генералом, не сможешь им быть! – Вдруг
удивился Лизюков этой страшной ясности. – Не
пошлёшь человека на смерть... – Но он тут же
парировал её удручающую откровенность, – но
не видеть в солдатах живых людей, видеть ма-
некены – не быть хорошим генералом! Суворов,
Кутузов? Разве они не считали солдат за людей?!
Да за ними солдаты шли в огонь и в воду! За тем,
кто жесток, кто не живёт интересами других, на
смерть человек не пойдёт. Чтобы человек пошёл
на смерть, нужна осознанная необходимость.
Справедливость необходимости. И – необходи-
мость справедливости. Во всём, в любой мелочи.
Чтобы видели, что и сам ты готов идти на смерть,
не прячась за спины других. Когда человек до
этого дойдёт, он простит жестокость приказа; и
никакая сила – ни танки, ни самолёты – не сло-
мят его; он станет бессмертен... Надо только от-
носиться ко всем, как к сыну... как к Юре...
– Как всё запутано! Как тяжело!.. Спать! спать!
Завтра тяжёлый день! – приказывал себе Лизю-
ков и не мог заснуть, и задумчиво смотрел в ти-
хое звёздное небо, непонятное и далёкое, далёкое
от земных глупостей и неурядиц, придуманных
людьми для себя; люди придумали их, овеще-
ствили и вот, думая, что они делают всё умно,
делали сейчас самую большую глупость, которую
можно придумать на земле – убивали друг друга.
Лизюков вдруг ощутил, как это глупо: выплавить
металл, сделать танк, самолёт – истратить годы
труда, мучительно искать решение сложнейших
проблем технического оснащения армий, и всё
это – с одной единственной целью: как лучше
убить человека. Убить жизнь!.. А как хорошо было
бы сейчас бойцам приказать строить дома, пахать
землю (сколько бы плугов потянул танк! – улыб-
нулся Лизюков), как хорошо было бы проснуть-
ся завтра и знать: никто никого не убьёт. Свежее
утро, радостное солнце, новый счастливый день.
Сажай сады, возводи дворцы, пиши стихи (Лизю-
ков знал толк в литературе и сам обладал неза-
урядными литературными способностями). Как
всё ясно! Стоит только приказать: немцы, строй-
те дома, пашите землю – не слушайте кровожад-
ных сволочей, разве хуже жить в мире, что вам у
нас надо? Разве вам приятно умирать в расцвете
сил, гробить здоровье в окопах?.. Люди! Будьте
братьями!.. Почему вы убиваете друг друга?!.»
Занимался новый июльский день. Помучав-
шись и почти не сомкнув за всю ночь в душном
окопе глаз – вне окопа спать мы боялись, мы
были на передовой – я вылез наружу и, ослеплён-
ный всходящим огненным солнцем, остановился
под яблоней. По улице, тяжело урча и раскачива-
ясь, полз немецкий бронетранспортёр с длинно-
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
ствольной пушкой на прицепе, шли цепочкой и
вразбивку чужие солдаты, к домам подкатывали
и останавливались тяжёлые, непривычной фор-
мы, чаще всего крытые брезентом, немецкие ма-
шины. Цепочка чужих солдат потянулась через
наш огород в сторону Каменки. «Разведка», – до-
гадался я. Вдруг, почти им навстречу, но чуть сто-
роной, пошёл чёрный танк, Т-34. «Сдаваться, что
ли, едет? – аж присел я. – Или немцы выкрали?»
Немецкая разведка остановилась, посмотрела
на танк и... пошла дальше. Танк прошёл за ого-
родами наш Конец и остановился где-то у ручья;
его не было видно, но приглушённый гул рабо-
тающего мотора явственно долетал до меня. Не-
мецкая разведка уже втянулась в Каменку (от
наших огородов до первых домов Каменки, через
луг, метров триста-четыреста, не больше). Я её
потерял из виду. Вдруг гул танкового мотора уси-
лился, танк явно силился что-то вытащить; вот
он взревел, взревел – перешёл на равномерный,
успокоенный режим, и через мгновение из-за
кустов, лязгая гусеницами, выскочил опять этот
же чёрный танк, только у него на прицепе мчался
точно такой же чёрный танк – я их знал – Т-34.
«Нет, они не сдались», – радостно подумал я.
Было это в пятом часу утра. Пригретая празд-
ничным летним солнцем, пчела на дедовой пасе-
ке выползала из ульев и отправлялась за первой
взяткой; блестела обильная роса; жёлтые, золоти-
стые круги подсолнухов разворачивали свои ле-
пестки навстречу живительным лучам.
Ни немцы у бронетранспортёра, ни немцы у
машин возле домов не обратили никакого внима-
ния на промчавшиеся наши танки.
3. ГЕНЕРАЛ ЛИЗЮКОВ
И ЛЕЙТЕНАНТ ГОРЛОВ
Заснуть в ту ночь Лизюкову так и не удалось.
Тысячи нерешённых вопросов – и главные из
них: как удастся нынешняя атака? всё ли проду-
мано? всё ли как надо? – терзали сомнениями го-
лову командующего танковой армии, которому
пока доверяли, но в способностях которого, он
чувствовал, начинали сомневаться. Сомнения –
страшная вещь. Нельзя сомневаться! Сомнения
– червь, подтачивающий основу самой сути. Что
ж он сам-то сомневается? Не будет артиллерий-
ской подготовки – тем лучше: не спугнём немцев,
танки подойдут к селу вплотную и тут рванём –
артналёт из всех стволов, что есть, стреляя, «КВ»
и «тридцатьчетвёрки» с ходу уйдут в атаку. Не-
сколько машин поставим у курганов, пусть лупят
прямой наводкой по всему, что заметят у немцев;
это помощь атакующим. Главное, чтоб не топ-
тались на месте в первой линии. Вперёд, только
вперёд. Попов, вроде, мужик понимающий – до-
говорились... Авиация? Обещали помочь. Будет
действовать. Надо бы не действовать, а содей-
ствовать. Взаимодействовать бы! Как у немцев...
Ну да хоть «лаптёжников» отвлекать будут и то
ладно. Посадим десант. «Катюши» привлечём.
– Вот и хорошо! – сказал себе Лизюков, чув-
ствуя, что он опять обретает уверенность – и, что-
бы не терять этого чувства, заставил себя напру-
жинить тело и резко вскочить с раскладушки. По
утрам он с удовольствием занимался зарядкой, и
хоть возраст шёл уже в гору, за сорок перевали-
ло, чувствовал себя молодо и бодро. На здоровье
он не жаловался. Не взявший ростом, но ладно
и крепко сбитый, он выглядел и впрямь этаким
средних лет крепышом, когда, по пословице, се-
дина просится в висок, а бес в ребро. Он вёл не
аскетический, но и не расхлябанный образ жиз-
ни; пить мог, но пьяниц презирал. «Добровольно
сумасшедшии», – говорил он о пьяницах, повто-
ряя когда-то вычитанную мудрость и думая, что
мудрость эта ни чья-то, а его; людей любил он не
бесшабашных, а умных и рассудительных, таких,
как он сам, смелых и волевых и умеющих риско-
вать. Военный человек всегда ходит на грани ри-
ска, знал он, война – это ежеминутный риск, и по-
этому кто излишне обстоятелен, не рискует, тот
или просто трус, или никчёмный человек, считал
он. Надо только не зарываться, соизмерять свои
силы и возможности; но и долю наглости, разум-
ного авантюризма иметь – это бывает тоже ох как
нужно в бою! Баб, как некоторые генералы, при
себе он не держал.
Вот такой он и был, этот русский танковый ге-
нерал, судьба которому, улыбнувшись, взвалила
потом на плечи горькую непосильную ношу.
Зарядка освежила Лизюкова. Он захотел окон-
чательно закрепить эту бодрящую свежесть омо-
вением у колодца, но для этого нужно было по-
лотенце, а из-за полотенца нужно было подымать
адъютанта или кого-нибудь из обслуживающего
персонала. Адъютант тоже спал на раскладушке в
этом же саду.
«Ишь дрыхнет», – с чувством хорошей зависти
посмотрел Лизюков на своего «забодая», как он
сам именовал адъютанта, подойдя к нему и уже
намереваясь растолкать его. Но молодое лицо лей-
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
тенанта так было безмятежно, так розово, что Ли-
зюкову жаль стало его будить. «Ему ведь тоже за
день достаётся во как!» – подумал Лизюков и ре-
шил спросить полотенце у штабников, распола-
гавшихся в хате.
Адъютанта он и любил, и недолюбливал. Есть
такие люди, которые вызывают двойное чувство:
с ними можно даже сойтись накоротке, но до
конца довериться – не доверишься. Был лейте-
нант, действительно, «забодай»: любую девушку
мог уговорить в два счёта; мог из-под земли до-
стать нужную вещь; быть безрассудно, напоказ,
храбрым, из породы гусар; умел ввернуть смелое,
обжигающее словечко, вот вам, а я ни при чём –
за всё за это генерал не любил его. Но лейтенант
был молод, предан, по-своему умён, деловит – и
Лизюков прощал ему недостатки. Адъютант и
должен быть таким, считал Лизюков, такая уж
должность.
Генерал тихо отошёл от раскладушки.
Хата, в которую надо было зайти ему за полотен-
цем, была по пути к колодцу. У хаты стояли часо-
вой и какой-то танкист, в шлеме. Подходя к двери,
Лизюков бегло скользнул взглядом по их фигурам
и вдруг понял, понял по лихорадочному блеску
глаз молодого танкиста, что тот чем-то сильно
встревожен и ему нужна немедленная помощь.
– Ты ко мне? – спросил Лизюков, обращаясь к
танкисту и подходя к нему и к часовому вплотную.
– Так точно, товарищ командующий! – вскинул
руку в приветствии танкист. – Командир взвода
танков лейтенант Горлов.
– В чём дело?
– Разрешите доложить, товарищ командую-
щий!.. – танкист волновался и голос срывался.
– Ну, слушаю, – помог ему Лизюков.
– Нужно ваше разрешение...
– Ну... – опять помог ему Лизюков, и его глухо-
ватый голос зазвучал нетерпением.
– Вчера в бою... в Озёрках... экипаж танка моего
взвода застрял в ручье...
– Танк застрял...
– Да, танк застрял, – справился Горлов. – Мотор
отказал. А экипаж покинул танк... Ну, их хотят
расстрелять... За утерю боевой техники... Комкор
приказал... А это ж... такие ребята...
– Ну и что – ребята? А другие – не такие... ребя-
та? Сколько их вчера на поле оставили?.. И поза-
вчера?.. И год уже?... Что ж трусов жалеть?
– Да нет, товарищ генерал. Какие они трусы?! Я
ж их знаю! Мотор отказал... Кругом немцы... Они
с боем уходили... – Горлов запнулся, отыскивая
нужные слова. – И притом – погибнуть в бою... я
понимаю... а тут – свои... своих убивают...
– Ну...
– Какая польза... фрицу только польза...
– Труса убить всегда польза...
– Да нет, товарищ генерал, они – первый раз в
бою...
– Ну... И что же ты предлагаешь?
– Разрешите, товарищ генерал. Танк застрял
почти на краю Озёрок. Я ночью ходил в разведку,
немцы даже постов не выставляют. Я вам руча-
юсь... всё будет хорошо. Я вас уверяю.
– Это что же – ты сейчас, на своём танке, под-
скочешь в Озёрки, возьмёшь танк этих... разгиль-
дяев... на буксир и притянешь его к нам? – дога-
дался Лизюков.
– Так точно, товарищ командующий! – обрадо-
вался Горлов.
– Да!.. А ты что, считаешь, к тёще на блины по-
жалуешь? – не меняя серьёзного тона, спросил
Лизюков. – Ты что же, второй танк угробить за-
думал?...
– Ручаюсь, товарищ генерал, – помрачнел Гор-
лов.
– Что ручаешься – угробить второй танк?
– Вы меня не так поняли, товарищ генерал!.. –
голос у Горлова начал обретать злость. – Ручаюсь:
утраченную боевую технику доставить во вве-
ренный мне взвод!
«Риск?.. Риск, – подумал Лизюков. Он ещё раз
внимательно осмотрел Горлова. – Не подведёт!»
– отметил Лизюков; и серые, блестевшие злой ре-
шимостью глаза, и чумазый, в крапинках пота,
поцарапанный нос, и русая прядь слипшихся,
пропылённых волос, выбивавшаяся из-под шле-
ма, и чуть припухшие, упрямые мальчишеские
губы этого двадцатилетнего юноши, лейтенан-
та-танкиста, говорили: «не подведёт».
– Ну, действуй! – улыбнулся Лизюков. – Да ты
не волнуйся, я сам в трибунал позвоню, побере-
жём твоих ребят. Дуй! Пригонишь танк – медаль
за мной! – бросил он вдогонку Горлову, птицей
сорвавшемуся с места и даже не козырнувшему и
не ответившему положенное «Есть!».
Что было дальше, мы знаем. В пятом часу утра
7-го июля 1942 года. Всё это было как сон: мча-
щиеся наши танки, гомонящие вокруг немцы – и
тут же я, двенадцатилетний подросток, который
был и которого не было, потому что кругом было
Безумие.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
4. РЯДОВОЙ СОТНИКОВ
Сотников, в мирной жизни учитель, как и лю-
бой простой солдат, выйдя из боя, мечтал только
об одном: чтоб ему дали отдохнуть. За минувший
день он так устал, столько раз смотрел смерти в
глаза, стольких знакомых и незнакомых бойцов
убитыми, ранеными-изуродованными, стонущи-
ми, окровавленными перевидал, столько раз со-
дрогался при мысли, что и его ждёт такая же
участь – на передовой у солдат иной участи нет:
или будешь убит, или изувечен и тебя ждут дикие
страдания, никакого иного выхода, – что сейчас
находился в немом отупении и желал лишь од-
ного – покоя. Он слегка, касательно, был ранен
в левое плечо; рана была пустяковая, стыдно
было даже обращаться в медсанбат, в отупении
он даже не чувствовал боли, одно только жжение
шло из того места, плеча, где осколок мины вы-
рвал кусочек мяса; но рана давала ему моральное
право не чувствовать себя виноватым перед Аки-
мовым, которого рота не имела права посылать в
разведку, и который чуть было не ушёл туда сам;
рана давала ему право не стыдиться и перед Ва-
нюшкой Польченко, которого в разведку сейчас и
подавно посылать было нельзя: мальчонка. Три-
дцатилетние, сорокалетние валились с ног, а ка-
ково было подростку? «Пусть бы шёл Свиридов,
ну и вот этот бугай, Боровлёв, – думал учитель
Сотников. – Это справедливо». Профессия учи-
теля самая справедливая на земле, она у человека
вырабатывает жёсткую привычку искать в жизни
меру оценки всех поступков и явлений, какими
бы они мелкими или масштабными ни были, в
зеркале справедливости, – а посылать подростка
на опасное дело и укрываться взрослым дядям
от этой опасности за его спиной, было не только
несправедливо, но даже и стыдно, и Сотникова
жгло жгучее желание поставить всё на своё ме-
сто. Он уже хотел приподняться и сказать Аки-
мову, чтобы тот не был тряпкой, чтоб правиль-
но использовал данную ему власть – чтоб было
всё по справедливости, власть она и даётся на то,
чтоб устанавливать справедливость: разве нельзя
кому-нибудь заменить пацана? – но, шевельнув-
шись, он потревожил рану и, скрипнув зубами,
тут же подумал: «Скажут, знает, что самого не
пошлют, ранен, вот и устанавливает справедли-
вость». И он промолчал.
«Ах, какая на войне может быть справедли-
вость?» – минутой позже размышлял он, оправ-
дывая свою бесхарактерность; бесхарактерным
он не был и бесхарактерных людей, таких, как
Акимов, недолюбливал; но справедливость – это
часто та же бесхарактерность, а он считал, что
справедливость – высшая возможность чело-
веческого разума, его разумной волевой целеу-
стремленности, и поэтому искал своему поступ-
ку оправдание.
Когда Польченко и Свиридов ушли, поев молока
с липким, зелёным от примеси лебеды и щавеля
хлеба, принесённым Боровлёвым, и когда, через
полчаса, им подали кухню и накормили горохо-
вым супом из концентрата и настоящим ржаным,
хорошо пропечённым и очень вкусным чёрным
хлебом до отвалу, кто сколько хотел – еду готови-
ли на полную роту – и стало ясно, что их теперь
тревожить не будут, Сотников, стараясь не беспо-
коить рану, разостлал под кустом шинель, сверху
завернулся второй её полою и, поёрзав головой,
ища удобства, по вещмешку, приспособленному
вместо подушки, приготовился к блаженству, ко-
торое было теперь его правом.
«Надо бы ногам дать отдохнуть, сбросить бо-
тинки и обмотки, – мелькнуло у него в голове.
– Но вдруг ночью бой, фрицы под боком, куда
тогда – босиком?! Одной рукой портянки не на-
мотаешь», – подумал Сотников и прикрыл глаза.
На мир опускалась ночь. Сияли звёзды, и звёзд-
ный торжественный хоровод равнодушно взирал
с недосягаемой высоты на землю, где людям при-
ходилось убивать друг друга и делать совсем не
то, к чему они призваны.
«Ах, какая на войне может быть справедли-
вость?!» – глубоко вздохнул Сотников, возвраща-
ясь к прежней мысли, и как ни устал, как ни хо-
тел он сейчас же, без размышлений и ненужных
домыслов уснуть, ибо только сон сейчас для него
был высшей справедливостью, уснуть не мог.
«Какая тут справедливость?! – роились мысли.
– Какая справедливость?!. Его, здорового, цвету-
щего мужика, оторвали от бабы, поставили под
ружьё и сказали: убивай! Убивай такого же здо-
рового, цветущего парня... он твой враг... потому
что он... немец. Его поставили под ружьё, не спро-
сив его желания – и закрутили гайки: и впереди
смерть (или страшное увечье), и позади смерть.
Впереди – хоть какая-то слабая надежда: выжить,
уцелеть (в 42-ом ни один солдат в эту надежду не
верил, так впереди ещё было всё мрачно, и подчи-
нялся не чувству самосохранения и выживания, а
жгучему, интуитивному чувству страшной нена-
висти к врагу, которого надо было уничтожить,
чтоб сохранить самое святое: дом, детей, жену,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
отца и мать – свою землю), а позади – расстрел.
Позор и расстрел. И – никакого выхода. Смерть,
мучения – и смерть. Какое Безумие!
Но есть же какой-то выход? Есть! Безумие не
само по себе. Всё в человеке, всё от человека! Не
будь людей – не было бы и безумия. Ведь и сады, и
дворцы, и счастье – всё от человека. Значит – всё
от людей, от их разума, от их дела... Стоит только
сказать... да, стоит только всем понять – это же
Безумие, война... нужно не стрелять... нужно бро-
сить оружие... нужно не танки и пушки строить...
нужно дома строить... хлеба растить... Ах, как всё
просто! как просто! только понять! – прожгло яс-
ностью откровения Сотникова. – Так просто! Не
строить танки и пушки, строить дома...
Фашисты?!.. Но почему – фашисты?.. Почему
другие – не фашисты?.. Всё опять в человеке, всё
– в этом верном сознании Безумия...
Найти главных виновников... Гитлер, Черчил-
ль... и Рузвельт, и японский император – да, они
главные... Рангом ниже – ротшильды, круппы,
морганы... Может, и не ниже рангом – выше? Да,
их нельзя прощать! Их только казнить!.. Только
понять всё это так, как я... Как простой солдат!..
Взять их за горло – сволочи! Вы же сумасшедшии!
Что вы делаете?! Чему служите?! Почему я дол-
жен умирать? Быть убийцей?.. К стенке вас!
Но я... я тоже участник этого Безумия! – ещё
больнее прожгло Сотникова. – Я – стреляю... Это
я – убиваю. Черчилль, Рузвельт, Гитлер – не стре-
ляют... Сталин?.. Куда же его отнести? Кто – он?
– вдруг пронзило Сотникова. – Он тоже участ-
ник... Он наверху, и вина его, по рангу, большая...
в сто крат большая... в миллион... в двести двад-
цать миллионов раз большая, чем моя! – вспом-
нил число последней переписи Сотников. – В
220 000 000 раз!.. Если я преступник... я – участ-
ник Безумия, значит – преступник! – лишил сам
себе оправдания Сотников, чувствуя, как где-то
в тайниках души шевелится гаденькое чувство
самосожаления, самопрощения: он – солдат, пеш-
ка в игре, его насилуют, заставляют, вины его
нет. – Если стреляю, значит – преступник! – от-
резал Сотников. – Значит... – Ему стало страшно.
– Даже думать об этом было страшно... Но он (не
Сотников) главный участник. С нашей стороны –
главный... Я отвечаю за себя; ну – за детей, ну – за
жену; за мать... Нет, за мать отвечает отец (отец у
Сотникова был тоже на фронте), – попытался до
конца быть справедливым Сотников. – Да!.. Ну,
плюс ещё за несколько детей, женщин, у которых
нет мужиков, участвующих в Безумии... нет, это –
не моё... Это – на всех, на меня тут тысячная доля...
Как всё ясно!.. Всё – в человеке!.. Всё можно
сделать. Только понять!.. Бросить оружие... Не
производить танки и пушки... Улыбнуться друг
другу... Фашисты? Но зачем – фашисты?.. Почему
– не коммунисты?.. Мы понимаем – а они что?..
Почему враги?.. Не братья? Им же не хочется
умирать! Да – бросить оружие, не убивать, не ка-
лечить... не умирать...
Разве немцы – не люди?.. Разве какой-нибудь
Фриц сейчас... в Озёрках, так же упав в изнемо-
жении от страшно проведённого трудного дня на
землю под куст, не думает то же, что я – Фриц, ря-
довой солдат, выход у которого тоже один: стра-
дания и смерть? А у него... жена, дети, старая мать.
Он – рабочий. Всю жизнь гнул спину. На кой ему
чёрт Россия! мировое господство! Ему бы дочек
сейчас... приласкать... жёнушку свою милую... А
может, ещё страшнее... ему восемнадцать лет? И
живёт он последний миг... последнюю ночь? Он
– вне Земли – которого нет... единственный... не-
повторимый... Уникум. Высшее чудо Природы.
Человек! Толстой... Бетховен... Рембрант...
Безумие!.. Безумие!!!
Неужели никто этого не ощущает, не пони-
мает, как я? – тревожа рану и не чувствуя боли,
повернулся на спину Сотников, раскрыв глаза. –
Как больно!.. Как ясно!.. Почему – никто?.. Тол-
стой – ощущал... Бетховен, Рембрант? Ощущали.
Не ощущая этого, они бы не были Бетховенами
и Рембрантами... Но почему меня приговорили,
кто имел это право? Почему я должен стрелять и
убивать, валяться ночью на голой земле... есть в
сутки раз?.. Почему меня, если я брошу винтов-
ку... меня, увидевшего Безумие, расстреляют?..
Свои! Почему Фриц должен убить меня?.. я же...
я же... Почему он молится на своего ублюдка... на
человека, который одним своим видом... как кры-
са... вызывает отвращение? Почему? Молиться
надо на Толстого... на Бетховена... на Человека,
познавшего Безумие!.. Все должны познать это
Безумие!.. Люди!.. Братья!.. Что вы делаете?!
Я убийца!..
Но я же... я... я не могу бросить оружие. Как же я
брошу?.. Я же сам его не брошу!.. Я же этих гадов
зубами грызть буду! Меня убивают, но я и мёрт-
вый стрелять в них буду! Грызть!.. За одного Ва-
нюшку грызть надо! За Конотоп Свиридова!
Как всё сложно! Запутано! И – ясно, ясно!..
Безумие!..
Ах, тут что-то не так!..
Да нет же, нет! Какое же это Безумие?.. Для нас
же это самое святое, самое великое Дело! Мы спа-
саем Жизнь!
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Но я должен стрелять.
И меня убьют.
Ах, как хочется жить!..»
И Сотников, как Польченко и Свиридов и гене-
рал Лизюков, как тысячи и тысячи наших бойцов,
как жители Озёрок, и я в их числе, не смог уснуть
в эту ночь и, несмотря на страшно проведённый
трудный день, смотрел в небо остановившимися,
сияющими внеземным откровением глазами, и
улетал в туманную даль торжественного тёплого
июльского неба, и пытался разрешить то, в чём
запуталось Человечество.
5. КАРЛ ШТУМПФЕЛЬД,
СОЛДАТ ГИТЛЕРА
Он был не фриц и не ганс, как их именовали
русские, а простой рядовой германской армии,
недавно прибывший на Восточный фронт, – Карл
Штумпфельд из Франкфурта-на-Майне. Он не
был ни поклонником фюрера, ни завоевателем;
и, скорее, он был добрым, чем злым человеком,
в меру сентиментальным и пунктуальным, как
истинный немец; но он был солдатом Великой
Германии и ничего плохого в этом не видел. Боль-
шевики хотели напасть на Германию, поработить
немцев – фюрер упредил их, и вот теперь прихо-
дится воевать. Ну что ж, раз он попал в эту круго-
верть, судьба такая – надо выполнить свой долг,
надо быть честным солдатом; надо быть умным.
Просто надо выжить. Эту задачу он и поставил
себе, когда его, тридцатипятилетнего металлиста
лишили брони и с маршевой ротой сунули в эше-
лон, направлявшийся на восток. Лично против
русских он ничего не имел; сверхчеловеком себя
не считал, хотя и гордился своей землёй и рачи-
тельностью (какие русские недотёпы, удивлялся
он, сколько у них богатства и такие примитивные
деревни и сёла?!) – он был обыкновенным нем-
цем, которому судьба уготовила участь быть сол-
датом фюрера, только и всего.
Когда его призвали в армию, и начались сол-
датские мытарства, бессмысленная жестокая му-
штра, цель которой, как скоро сообразил Штумп-
фельд, выбить из человека всё человеческое, Карл
попытался чем-нибудь отвлечься, заняться каки-
ми-нибудь поделками, благо у него были золотые
руки рабочего мастера, но и это оказалось нео-
существимым: время уходило на чистку оружия,
на ползание на животе, на преодоление препят-
ствий, метание гранат-болванок и прочую, и про-
чую ерунду, которая потом, когда он оказался в
настоящих боях, совершенно солдату не нужна,
и которой в тылу начальство загружает призван-
ных в армию мужиков с единственной целью:
занять их время видимой необходимостью и по-
лезностью совершаемого, чтоб они не томились
бездельем и ни о чём не думали. Безделье рож-
дает размышление, труд же, пусть бесполезный,
укрепляет тело. Солдату нужно здоровье, креп-
кое тело, а думать ему ни к чему. (Ну какой умный
человек признает нужной фронтовику строевую
подготовку, ать-два! ать-два! к-р-ругом!? По не-
скольку часов в сутки! Смешно!)
Это были первые крупинки сомнения, рождён-
ные солдатской муштрой в практической и трез-
вой голове Штумпфельда. Вслух высказать он их
побоялся – в Германии сомневающихся быстро
прибирали к рукам – и, довольно общительный
в обычной жизни, в армии Карл стал всё более и
более замыкаться и уходить в себя.
На фронте он оказался в июне сорок второго,
под Старым Осколом. 28-го немцы перешли в
наступление. Оно развивалось успешно; но бои
были страшные; солдаты десятками гибли каж-
дый день («десятками – в их роте, в их батальо-
не, а в полку, в дивизии, по всему фронту?» –
размышлял Карл) – выжить шансов было очень
мало. И Карл начал озлобляться. Озлоблялся он и
на товарищей, и на русских, и, что самое страш-
ное, казалось ему, – на самого себя.
На товарищей он из-за того, что в большинстве
своём – это были недалёкие, опустившиеся, озве-
ревшие люди, равнодушно относившиеся к своей
судьбе, к самой смерти (солдат, не выходивший
несколько месяцев из боёв, и не мог быть иным,
а окружавшие Штумпфельда солдаты воевали не
первый месяц), живущие одним днём: жив сегод-
ня и ладно; на русских он злился за то, что они
были виновниками его личных страданий, что из-
за них началась эта бесконечная страшная вой-
на; что они жили как-то по-свински, по-скотски,
дома под соломенными крышами, улицы не за-
асфальтированы, по дворам – грязь, вонь, мухи;
недотёпы, по его немецким понятиям; на себя – за
то, что понимает бессмысленность происходяще-
го, всеобщее Безумие и не имеет мужества крик-
нуть это во всеуслышание. Бросить слова сомне-
ния в лицо всем, всем, всем!
Зачем ему эта русская, без конца и края земля
(богатая земля, ничего не скажешь, трезво оце-
нивал Штумпфельд), это раздолье с вонью и гря-
зью в сёлах, заштатными городишками (у них, в
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Германии, сёла культурнее их городов, удивлялся
Карл), зачем ему рабы, когда он сам не может без
работы, без понятной, осмысленной работы, даю-
щей ему хлеб и приносящий пользу другим, зачем
ему какое-то жизненное пространство, за кото-
рое надо было платить такой страшной кровью
молодых цветущих мужчин, кровью его самого,
Карла Штумпфельда? Зачем ему всё это, когда так
хорошо было дома, в тихом уютном городишке
– Франкфурте-на-Майне – в кругу любимой се-
мьи, в кругу близких и знакомых, товарищей по
работе, с лаской милой, любимой жены и милых,
розовых двух девочек-погодков? Величие Герма-
нии? Величие духа немецкой нации? Загнать бы
всех этих величественных, дерущих глотку и от-
сиживающихся в тылу по имперским кабинетам,
в окопы, под дождь, в грязь, под пули, положить
бы в ледяную воду под разрывы мин и шрапнель,
когда вода бурлит и пенится кровью, когда зе-
лёная степь вдруг мрачнеет и, дымная и чёрная,
вдруг скрывается в косматых тучах коричневой
гари от сотен горящих, чадящих машин, когда
солнце бежит в зените, а день, как в затмении,
чёрен; слипаются губы, ни крошки хлеба, ни
глотка воды – и ты, последним усилием, рвёшься,
обезумев, навстречу дикому аду свинца, а серд-
це сжимает пронзительная тоска: это последний
твой шаг; сунуть бы всех этих Великих сюда, хоть
на одно мгновение – и не было бы на земле ниче-
го Великого, а было бы всё самое простое: мир-
ное солнце, мирное небо, мирная земля, мирные
люди. Братья по разуму и труду. Не господа – и не
рабы. Простые рабочие люди – немцы, русские,
англичане.
Но вокруг творилось страшное Безумие, и
Штумпфельд не знал выхода.
Сейчас, в эту июльскую ночь, он, чтобы не быть
соучастником пьяной оргии подвыпивших сол-
дат его взвода, забавлявшихся с пьяной русской
бабёнкой, которая жарила и варила им кур, за-
стреленных солдатами у неё во дворе и во дворе
соседей, и которая не могла не сесть за стол и не
разделить пьяное застолье немцев, так как у тётки
Варьки (это была троюродная сестра моего отца
и, значит, моя троюродная тётка) было четверо
ребятишек мал мала меньше (мой четвероюрод-
ный брат Ванька Кыш был моим другом) – тётка
боялась за судьбу детей, потому что немцы тво-
рили невесть что, и, откажись она от их пригла-
шения, что могли бы они вытворить?
Штумпфельд знал, что немецкий солдат мог
сделать с любым русским, что хотел. Он бы мог,
ни за что ни про что, поставить вот этого смаз-
ливого русского мальчишку («двенадцать лет,
по виду, ровесник моей Эльзы, жених!» – ус-
мехнулся Штумпфельд) к стене и просто так, от
нечего делать или в угоду минутной своей при-
хоти, просто показать, что он и на это способен,
выстрелить в него. Можно выстрелить и в этих,
его братишек и сестрёнку, чумазых и ясноглазых,
сжавшихся комочками в углу. Нет, они боялись
не зря. Совсем не зря. И все бы похохотали и не
придали бы этому никакого значения. Может, ка-
кой-нибудь чистюля и сказал бы, что это варвар-
ство, зверство, но Штумпфельду ровным счётом
ничего бы не было. Считали бы, что он крепкий
солдат, только и всего. Он бы мог и эту бабёнку,
сильно захотев, взять из-за стола увести в сад или
во двор. И товарищи не осудили бы его – наобо-
рот, считали бы его настоящим парнем, а не зам-
кнутым бирюком. Это было в порядке вещей. Это
всё, в тысячах вариантов, проделывалось немец-
кими солдатами ежедневно и считалось нормой,
так как санкционировалось и поощрялось сверху.
Немецкий солдат был полным хозяином всего,
что он завоёвывал.
Штумпфельд взял со стола добрую половину
курицы, вкусно приготовленную этой растрёпан-
ной русской потаскухой (другого слова для этой
пьяной русской бабы, позорящей свою честь на
глазах у своих детей, не было) и, с наслаждением
вдыхая духовитый запах свежего птичьего мяса,
вышел во двор. Положенное ему вино Штумп-
фельд оставил товарищам; пусть напиваются,
как свиньи; пить на фронте – рыть себе могилу;
только дураки, со страху, напиваются, идя в ата-
ку. Вино расслабляет, туманит мозги, а тут нужна
ясность, ловкость – Карлу надо выжить. Он ещё
вернётся к своей жёнушке, к своим девочкам. А
эта дура баба пьёт с чужими солдатами, дорва-
лась, рада, что её приветили... а все только и ждут,
как бы её поскорее вытащить из-за стола. Мразь!..
Он скрипнул зубами.
Как это можно... скопом? (А такое уже бывало у
него на глазах.)
Он остановился.
А что, если и Эльза его (жена, не дочь) обни-
мается вот сейчас, сию минуту с кем-нибудь – в
тылу до чужих баб... – пронзила его мысль. – Нет,
нет! Эльза не может опуститься так низко... так
подло! – явственно увидев, как его жена, ладная,
полнеющая, баба в соку, лежит в постели и ласка-
ет чужого мужика, как она отдаётся, и он даже
застонал и отбросил курицу куда-то в темноту,
и долго ходил, успокаивая сердце, и всё не мог
успокоиться.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Потом, когда наши выбили немцев из села, во-
енный трибунал приговорил тётку Варьку за
пьянство с немцами к высшей мере наказания.
Она на коленях умоляла помиловать её – ради её
четырёх малолетних детей.
Её расстреляли.
Безумие?
Сейчас трудно это объяснить, но тогда, в 42-м,
на передовой, у нас в Озёрках тётку Варьку никто
не пожалел: таков был накал нашей ненависти к
врагу и всем тем, кто вольно или невольно был
связан с ним. Речь здесь о самом Святом. Сама
наша жестокость была ОСОЗНАННАЯ НЕОБ-
ХОДИМОСТЬ.
Необходимость Справедливости. И – Справед-
ливость Необходимости.
6. КОМАНДИР РОТЫ
ЛЕЙТЕНАНТ МЕЩЕРЯКОВ
Заменить ротного Акимова, который по зва-
нию не соответствовал занимаемой должности,
из батальона прислали лейтенанта Мещерякова.
В батальон, куда его направили с маршевым по-
полнением для действующей стрелковой части,
Мещеряков прибыл на рассвете. Всю ночь они
шагали по бесконечным, не имеющим конца и
края придонским просёлочным дорогам – приказ
был: прибыть в часть к рассвету, двигаться только
ночью! – сильно устали, но прибыли вовремя. И
бойцы, и лейтенант были довольны: не опоздали,
ругать не будут. И втайне надеялись на законный,
как они думали, отдых. Положено. Чтобы осмо-
треться. Но в штабе дивизии, куда они обратились
по прибытии, их сразу же, минуя полковые ин-
станции, направили в батальоны – и вот сейчас, в
свете занимающейся на востоке зари, Мещеряков,
приведший к Акимову пять бойцов пополнения,
принимал хозяйство. «Не рота, а клок шерсти со-
бачьей», – думал Мещеряков, слушая доклад сон-
ного и не приходящего никак в себя какого-то вя-
лого, апатичного бывшего командира-сержанта.
– Два «дегтяря», «максим», покалеченный, но
стреляет, ПТРР одно, – докладывал Акимов.
«ПТРР», – мысленно передразнил его лейте-
нант.
– Две СВТ, – продолжал сержант.
«Навоюешь с таким!» – отмечал Мещеряков.
– Ну, с вновь прибывшими – сорок семь бойцов,
– закончил Акимов.
– Вновь прибывших ещё вооружить надо! В ба-
тальоне сказали, рота должна обеспечить! – под-
черкнул Мещеряков.
– Обеспечить! – У нас и патронов-то по обойме!
И ни одной гранаты! У нас знаешь сколько вчера
за день выбыло? Человек тридцать. Без офицеров
совсем, – зашевелился Акимов.
– Какого же вы чёрта оружие побросали... когда
столько... выбыло! – разозлился Мещеряков. Он
чуть было не сказал «побило», но вовремя спо-
хватился, хотя и не замечал, что несёт несурази-
цу. – В батальоне говорят – в роте, а тут, тут и сам
с голыми руками навоюешься. Надо же думать,
всё же... заботиться...
– А нам по две винтовки таскать не положено, –
невозмутимо отпарировал Акимов. – А вас – вот,
от убитого ротного... по наследству... вооружим.
– Акимов расстегнул ремень и снял кобуру с «на-
ганом». – Пожалуйста.
Мещеряков принял револьвер.
– Но что же делать? – начал остывать он. – А,
сержант?..
Акимов испытывающе посмотрел на лейтенан-
та. – На губах у того вился пушок. «Сосунок, –
увидел Акимов. – Обидчивый... Сразу сгорит...»
– А с бойцами, товарищ лейтенант, надо сделать
вот так: одного вторым номером к «максиму», од-
ного – вторым номером к ПТРР («опять – ПТРР»
– улыбнулся Мещеряков), одного – вторым номе-
ром к одному «дегтярю», одного... – «А сержант
себе на уме», – сообразил Мещеряков и перебил
Акимова:
– Одного... – он помедлил, – одного – вторым
номером к ротному... – уже в открытую улыбнул-
ся Мещеряков. Сержант начал ему нравиться.
– А как же – и вам связной положен! – не изме-
нил серьёзного тона Акимов.
– Ты, сержант, молодец, правильно рассудил! –
погасил улыбку Мещеряков.
«Мужик, что надо, к начальству не липнет!»
– отметил он. Ему захотелось ещё ближе узнать
Акимова.
– А тебя... куда же? а, сержант?.. – сказал он.
Улыбка опять заиграла в его прищуренных гла-
зах.
– А меня... А у нас старшины роты нету, тоже
выбыл, – опять не отвечая на улыбку, серьёзно
сказал Акимов. Стать старшиной роты было его
давнишнее желание: старшина роты в боевой ча-
сти тыловик, при хлебе и при штанах, и в атаки
не ходит. Ну в непредвиденных ситуациях разве.
Старшина... И Акимов даже напрягся, съёжился,
ожидая удара судьбы. Быть или не быть?
– Надо подумать, – посерьёзнел Мещеряков.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
– А что ж тут думать! Роту я знаю, хозяйство
её всё у меня на ладони. И по старшинству – я
один сержант, – пошёл напрямую Акимов. Хоть
на фронте и не знаешь, где тебя скорее встретит
смерть: и в передовой траншее люди живут-по-
живают, а вне позиции, глядь, и прихлопнуло, но
быть старшиной ему хотелось.
– Как – один сержант? – удивился Мещеряков.
– Ты всерьёз?
– Что ж не всерьёз, товарищ лейтенант! –
по-прежнему мрачно отвечал Акимов. – Вот после
завтрака в атаку сходим, ты и сам всё увидишь...
«Он что – пугает меня?» – молча оторопел Ме-
щеряков, а вслух сказал: «Какая атака?»
– А вас что, не поставили в известность? А ком-
бат вчера разведку организовал, из нашей роты
бойцы ходили. Не знаю точно, но что-то есть, –
сказал Акимов.
Мещеряков уже сообразил, что быть старши-
ной роты – заветное желание сержанта; мужик
этот умный, порядочный, и в роте, пока не сжи-
вётся с ней он, ротный, будет первой скрипкой,
незаменимым помощником, но... И Мещеряков
засомневался. Он хотел проверить сержанта, а
сержант проверял его.
– Надо подумать... – опять сказал Мещеряков.
– Что ж думать? На передовой думать некогда,
решать надо! – сказал Акимов. – Так я, значит, за
старшину? или как?
«Наверное – из необстрелянных? – подумал
Акимов, не дождавшись от Мещерякова вразу-
мительного ответа. – Точно, из необстрелянных!»
– решил он и отошёл от лейтенанта.
Мещеряков был из необстрелянных.
Правда, в армии он был с сентября сорок перво-
го; и не как-нибудь, а добровольцем; щей солдат-
ских похлебал; но было ему всего-навсего восем-
надцать, и пушок над губами у него вился.
Как и многие его сверстники, до войны он учил-
ся в школе; нет, после семилетки он пошёл не в
среднюю школу, а в педучилище, в педучилище
давали стипендию, в средней же, наоборот, брали
плату за обучение – мизерную, но плату. В педу-
чилище эту плату можно было отдавать, получив
стипендию; в средней школе плату надо было
просить с отца. До войны у отцов-колхозников
денег не было. Педучилище и средняя школа рас-
полагались в Землянске, в двенадцати киломе-
трах от Солнцево; требовалась плата и за квар-
тиру. В силу всего этого Мещеряков, мечтавший
учиться в средней школе, мечтавший стать ин-
женером-конструктором, учился в педучилище.
Отец ему говорил: «Дурака хоть где учи, он так
дураком и останется, а умный всегда свою судьбу
найдёт».
В сорок первом году Мещеряков перешёл на
второй курс, влюблялся в девушек и ничуть не
сожалел о том, что когда-то в будущем станет
учителем. Ему шёл семнадцатый год.
Началась война.
Нам казалось (мы были так настроены), что –
гип-гоп! – мы сейчас, в неделю-другую турнём
немцев; и никак не могли понять, что же происхо-
дило в самом деле «на земле, в небесах и на море».
Люди добровольцами уходили на фронт; мно-
гих брали на фронт без их желания; фронт дви-
гался в глубь России; фронт стоял у Смоленска;
фронт нацелился на Москву. В наивной уверенно-
сти Женьке Мещерякову казалось, что на фронте
чего-то не хватает: нет там его, Женьки Мещеря-
кова. В общем, нечего отсиживаться в тылу, всем
нужно идти добровольно на фронт.
Так он в конце августа оказался в воронежском
ополчении – комсомольцем-добровольцем. Их в
сентябре двинули к фронту. Комсомольцу-добро-
вольцу пришлось в осеннюю хлябь, в дождь, раз-
мешанный снегом (в сорок первом году снег под
Воронежем выпадал в первых числах октября),
поколесить по матушке России от одного Н-ско-
го пункта к другому; поколесить, когда шинель
дубенела от леденящего ветра и неуёмная дрожь
озноба била молодое горячее тело, а белый свет
становился с копеечку. Женя Мещеряков не был
нытиком, да и крестьянская закваска что-то зна-
чила. Он мог целый день ничего не брать в рот и
вечером, за все сутки, наедаться горячей пшёнки
на очередном Н-ском продпункте до «воздохов»
– и не страдать животом; мог ночевать в стогу,
укрывшись от снега в тёплом логове слежавшего-
ся сена или соломы; в любую непогодь мог разве-
сти костёр; многое он мог; он даже письма домой
писал все в розовых красках; а любимой своей
девушке, Масловой Зиночке, которая в педучи-
лище училась с ним на одном курсе, а теперь, как
и положено любимой, ждала своего милого в сво-
их родных Озёрках, что в восьми километрах от
Солнцево и в двадцати от Землянска, описывал
такие боевые страсти, что дух захватывало. Зина
была очень красивая, пышная, с очень пышной,
как и положено настоящей русской красавице,
роскошной причёской; глаза у неё были с поволо-
кой, бездонные – не влюбиться в неё было невоз-
можно. (В Озёрках её звали Маслихой, но это ещё
не значило, что она не была красавицей.)
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Зиночка была красавицей.
Женька был рослый, умный, кровь с молоком,
многообещающий парень – и они любили друг
друга. Женька писал Зиночке хорошие, задушев-
ные любовные письма.
Но одно дело – описать всё, другое – пережить.
Одно дело быть добровольцем в тылу, гип-гоп! –
«в небесах, на земле и на море», и другое – даже не
бывая в боях, поколесить днём и ночью по этой
самой земле, испытать прелесть осенних небес и
похлебать настоящего ледяного моря где-нибудь
в поле под Ельцом или под другим Н-ским насе-
лённым пунктом, куда нацеливались немецкие
танковые клинья...
Поэтому, когда в ноябре Мещерякову – рядово-
му стрелку Н-ского отдельного пульбата предло-
жили ехать в военное училище, он не отказался.
И не потому, что в ноябре под Ельцом запахло на-
стоящей войной и горячее дыхание фронта нача-
ло обжигать его зелёную неоперившуюся юность
– к чести Женьки надо сказать, он был и комсо-
мольцем настоящим, и добровольцем настоящим
– Женька ехать в училище согласился. Ему про-
сто, как всегда, в силу неуёмной крестьянской
натуры, жажды не останавливаться на достиг-
нутом, хотелось учиться, расти, развивать себя и
выходить в люди, и он с радостью принял пред-
ложение. Офицер – не учитель! Это тоже что-то
значило.
Зина его ждала.
Зина была настоящей русской девушкой, и
Женьке Мещерякову не приходилось скрипеть
зубами и представлять её в разных непотребных
позах; он дунуть на неё боялся; он берёг её как са-
мое дорогое сокровище; которое бывает у челове-
ка единственным в мечтах и в жизни – как свою
будущую жену, любимую и милую, нерассказан-
ную сказку, мать своих детей. Какими будут дети,
он не знал; он только знал, что у него будут и сын,
и дочь. Будут они умными и добрыми. И очень
красивыми. Похожими на мать. И чуть-чуть, ко-
нечно, на отца.
Когда его направили сегодня с маршевым по-
полнением, ему сказали, что стрелковая дивизия,
где он получит соответствующее его званию на-
значение, ведёт бои на Воронежском направле-
нии, под Землянском, и тылы её, и сам штаб дис-
лоцируются в Большой Поляне. У него забилось
сердце. В Большую Поляну он не раз бегал с мате-
рью на базар. Он попросил уточнить маршрут. И
когда ему подсунули карту и показали, как лучше
добираться, он вдруг почувствовал, что он самый
счастливый человек на свете.
– Это ж моя родина! – не удержался, сказал
Женька майору, готовившему его документы.
– Родина у нас у всех одна, – не понял его май-
ор и хмуро добавил: «Смотри, прибудь к сроку, а
то... – он многозначительно помолчал... – там сей-
час жарко, и люди нужны».
Так что Женька торопился не зря.
А мы ещё должны простить его за то, что он
сиял и летал на крыльях, когда Акимов мимохо-
дом бухнул ему, что наши сегодня должны насту-
пать на Озёрки; простить его за то, что он торо-
пил время, которое несло тысячи новых смертей
и увечий и искалеченных судеб.
Кто ведает, чему человек иногда может радо-
ваться?..
7. МАСЛОВА ЗИНА
Маслова Зина была комсомолкой, студенткой и
видной девушкой на селе. Поэтому, когда к Озёр-
кам подошёл немец, и все, кому нельзя было оста-
ваться дома, двинулись на восток, Зина тоже хо-
тела разделить горькую участь беженки.
– Куда тебя, дочка, понесёт? – узнав про реше-
ние дочери запричитала мать, тоже ещё очень
приятная, с упругим, как у всех много работаю-
щих физически людей, телом, сорокалетняя рус-
ская баба, из породы тех, кто и в зрелые годы не
теряют бодрости и свежести. – Куда ты одна? Мо-
жет, брешут про немцев-то? Люди ведь они, не
звери...
– Не были бы зверями, не брехали бы про них! –
сердито бросила Зина. Она сама боялась уходить
из дому, так как совершенно не представляла себя
вне семьи, вне с рожденья сложившихся и усто-
явшихся в сознании понятий, среди бушующего
моря страшных событий, именуемых войной, без
куска хлеба на завтрашний день, на чужой сторо-
не, среди чужих людей – и злилась. – Не пропаду!
– говорила она матери, в бессилии опустившей
руки и стоявшей перед ней. Скорбный вид мате-
ри ещё больше раздражал Зину. – Что я – малень-
кая?! Или я сроду из дома не отходила? Свет не
без добрых людей. У своих, у своих я буду! Авось,
жива буду!
Это русское «авось»! В любой беде и опора, и
надежда оно.
– Авось! авось! – повторяла, не зная, как отгово-
рить дочь, старшая Маслиха (на селе каждое под-
ворье имеет кличку). – Не пущу! Не пущу! – вдруг
решилась она, вырывая из рук дочери сумку, куда
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Зина торопливо совала смену белья, варежки (на
случай зимы) и краюху, как и у всех в тот год по
многим селам, зеленоватого, липкого, с примесью
щавеля и других добавок хлеба.
– Ну и не пускай! Я так уйду!.. – окончательно
разозлилась Зина и бросила сумку на пол. Как и
положено настоящей красавице она была с но-
ровом. – Уйду!.. Вот тебе! вот тебе!.. – начала она
топтать ногами сумку. Всхлипнув, она бросилась
к двери. – Всё равно... уйду!..
– Доченька!.. – бросилась было за ней Маслиха,
но у неё подломились колена, и она в изнеможе-
нии опустилась на коник и бессмысленно уста-
вилась в пространство пустыми глазами. – Боже
мой, что же делается на белом свете!..
Тут кругом затрещало и завыло. Начался бой.
Маслиха вскочила и побежала в окоп. Дочь си-
дела у входа и тряслась в рыданиях. Перепуган-
ные меньшие маслята тоже всхлипывали. Снаря-
ды рвались по огородам, свистели над головами.
Ни о каком уходе из дому уже не было речи.
– Ну-ка, проходи! – чуть опомнившись, грубо
толкнула дочь Маслиха. – И не дури! Пережи-
вём!.. Брешут, небось про немцев...
Ах, это авось, авось...
Про немцев не брехали.
Когда после страшного дня бой затих, и немцы
вошли в Озёрки, и все увидели их, и даже тот,
кто надеялся, что «брешут», увидел: про немцев
не «брешут», и всё вокруг стало «ты есть, а тебя
нет», Маслиха сама горько пожалела, что удержа-
ла дочь.
Немцы были немцами.
Кур и гусей они съели вечером.
Добрались до свиней и телят.
Овец... овец почему-то не резали. Отпирали
двери и с хохотом шуровали их со дворов.
Доили коров.
Выворачивали погреба и чуланы.
Двери почему-то отпирали ногами.
И совершенно не обращали внимания на хозя-
ев, как будто их не было.
Гудели машины. Трещали мотоциклы.
Молодые, здоровые, весёлые ребята с хохотом,
раздевшись до трусов, брызгались, обливались у
колодцев; гонялись друг за другом с вёдрами ле-
дяной воды; разводили костры; жевали, жевали,
жевали. Жевали на ходу; жевали, составив за-
столье. И тут же, не стесняясь женщин и ребяти-
шек, не стесняясь старух, расстёгивали штаны и
оправлялись. По палисадникам, под окнами – где
приспичит.
Царил какой-то сумасшедший, безумный празд-
ник.
Маслиха сжалась в тревоге.
– Вот тебе и брешут! Вот тебе и брешут! – бес-
связно повторяла она, укрыв на ночь Зину в око-
пе. Завалив её тряпками, уложив рядом меньших,
она, как наседка, сидела нахохлившись у входа
и не знала, что делать. Она и сама боялась: она
знала, что она не утратила привлекательности, и
думала: «Руки на себя наложу, но не допущу! Не
допущу, ироды!..»
Кое-что она предприняла. Измазав грязью
лицо, распустив, растрепав волосы, («Мамка, что
с тобой?» – испугались было меньшие, но увидев,
что мать засмеялась, засмеялись себе, и на них
пришлось прицыкнуть), она готова была принять
любой бой, и немцы уже казались ей не такими
страшными, как они были на самом деле.
– Надо Зину завтра раскрасить... Скажу... боль-
ная... Сифилисная! – вдруг нашла она уловку...
Это так показалось ей верным, так хорошо она
придумала... «Так хорошо! – думала Маслиха. –
Всё! Никаких!..», что сама прилегла у ног своих
цыплят, как звала она Володьку с Катькой, мень-
ших своих, и попыталась заснуть.
– Зина, ты не задохнулась там?
– Нет, – ответила дочь из-под груды тряпья.
Так в тревоге, в полусне, в полудрёме провели
они ночь.
Грузом непомерной тяжести придавила тогда
нас тьма. Словно пещерное что-то ворохнулось в
истории. И не вперёд, а назад потекла жизнь. Те
ценности, которыми мы гордились, чему радова-
лись, были обращены против нас. Красота долж-
на была стремиться к уродству, честь и совесть
– к позору.
Я смотрел невидящими глазами в глухую, при-
зрачно раскрашенную немецкими ракетами даль
звёздного неба, и в меня жгучей волной вкатыва-
лось, поглощая всё и на всю жизнь, пронзитель-
ное чувство откровения: не Безумие – наша Вой-
на. Это самое великое, самое святое наше Дело.
Как Родина. Как сама Жизнь.
Надо только что-то делать.
8. РОТА ЛЕЙТЕНАНТА
МЕЩЕРЯКОВА
В восьмом часу Мещерякова, принявшего роту
и, по возможности, вошедшего в курс свалив-
шихся на него обязанностей, вызвал комбат. Как
истинный кавказец, комбат Гогладзе был строен,
горяч и скор в решениях.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Вот что, кацо! – сказал он ротным, собрав-
шимся возле щели, имитировавшей штаб хозяй-
ства Гогладзе. – Дела ваши я знаю... Как вчера дра-
пали тоже знаю. Новенького – он ткнул пальцем в
сторону Мещерякова – не мудрёна наука, научим.
Но сегодня у нас другая задача – немец должен
от нас драпать. Из полка приказ: быть готовыми!
– он сделал паузу. – Бойцов накормили? – задал
он вопрос. – Нет? Разгильдяи! Вы что, с пустыми
желудками в атаку идти думаете? Бросьте эту ме-
дицину! В набитое брюхо зачем пуле – там своего
дерьма хватит!.. Ах, кормите!.. – услышав утверж-
дающие возгласы командиров первой и третьей
рот, смягчился капитан. – А ты что же? – он опять
крутанулся к Мещерякову. – Час назад роту при-
нял?.. Ну и что?.. Бойцу пятнадцать минут отве-
дено на завтрак! Спущу шкуру!.. Как воевать!.. В
атаку боец должен идти уверенным, а у голодно-
го какая уверенность?! Через пятнадцать минут
– обеспечить!
– Есть! – отчеканил Мещеряков. – Но...
– Старшина! – крутанувшись, и уже не Меще-
рякову, а в землянку, крикнул Гогладзе. – Просле-
дить, почему второй роте не подана кухня!.. На
одной ноге!..
Он опять развернулся к ротным.
– В девять ноль-ноль быть готовыми к посадке
на танки. Танкодесант. Ясно?! – он испытываю-
ще посмотрел на Мещерякова. – Не дрейфь, лей-
тенант! – дружески толкнул он засмущавшегося
Мещерякова в плечо. – С танками и первый раз
не страшно. У тебя же не бойцы – орлы!
– Да я же... не потому, товарищ капитан, – ещё
более покраснев, и заикаясь, пытаясь сказать, что
его превратно поняли, а он и совсем не боится идти
в атаку, вытянул руки по швам Мещеряков. – Я...
– Бойцов накормим!.. Накормим! Не волнуй-
ся!.. В бой голодными не пошлём! Но – смотри!
– он погрозил пальцем. – А сейчас – исполнять!
В роте Мещеряков налетел на Акимова.
– Где наша кухня? Роте кухня положена, а ты...
ты старшина... и не знаешь! – вскипел он.
– Так, товарищ лейтенант, какой я старшина?..
Я старшина... вы знаете... – невозмутимо ответил
Акимов и подумал: «Что это он? Был ничего и...
как с цепи». – А кухню два дня назад под Кастор-
ной бомбой с «юнкерса». Вместе со старшиной...
Я не виноват, – продолжал Акимов («Прискочил
из тыла... и на, с ходу, подавай ему соску», – опять
неприязненно подумал Акимов).
– И всё же... – Мещеряков посмотрел на Аки-
мова и ему стало... стыдно. Да – стыдно. Перед
ним стоял человек, дней десять не выходивший
из боя: небритый, заросший, с ввалившимися
грустными глазами, в пропылённой, измятой,
изодранной на локтях гимнастёрке, в обмотках,
в галифе с обвисшими от чего-то тяжёлого кар-
манами, в измызганной, с облупившейся звёздоч-
кой на пилотке; человек, на глазах у которого по-
гибла большая половина его роты, измученный и
повидавший такое, что иному увидеть было бы
не по плечу. «А я на него кричу!» – обрезал себя
Мещеряков.
– Вот что, сержант, ладно... Боеприпасы полу-
чил? – смяк ротный.
– Получил... Патроны и гранаты... Какие ещё бо-
еприпасы? – буркнул Акимов.
– В достаточном количестве?
– На день хватит... Как ещё стрелять! – уловив
помягчение ротного, смягчился Акимов. – А бой-
цов накормим... не волнуйся. Нам вчера из бата-
льона присылали, там знают.
– Не волнуйся!.. В девять ноль-ноль атакуем!
Танкодесант!
– Ну и что? Мы вчера весь день атаковали...
Мещеряков с удивлением посмотрел на Акимо-
ва. «Чурбан какой-то!.. Или он что – притворя-
ется? бравирует? меня опять испытывает? Атака
ведь! По статистике... в атаку ходят не больше
трёх раз. Самые счастливые. Половина погибает
в первом же бою. Весь день он атаковал!»
Лицо Акимова ничего не выражало.
– В девять ноль-ноль идём в атаку! – повторил
Мещеряков и вдруг почувствовал, как у него за-
ныло под ложечкой: его резануло по сердцу: он
говорит, а ведь это его самого касается.
– А! – устало махнул Акимов. – Ты, лейтенант,
сообрази, где мы? На Дону! А ещё в Берлин по-
пасть надо...
«А я первый раз иду в атаку... только первый
раз! – мелькнула счастливая мысль у Мещеряко-
ва. – Первый раз! У меня ещё два раза в запасе!..
Первый раз погибает половина... Не моя половина!
– отыскал он лазейку. Он вдруг понял, что он бо-
ится. Он приказывал себе, он не хотел бояться – и
чувствовал, что нет, не волен он, само собой идёт
волна, изнутри – и нет силы остановить это. Ему
нужно было утешение. – Нет, нет, не моя полови-
на... только не сегодня... только бы ещё раз увидать
Зину!.. Он же счастливый!.. он же счастливый!..
Но по статистике... погибает прежде всего необ-
стрелянная половина! – вспомнил он и ужаснул-
ся: он же из необстрелянных! – Нет, нет!.. только
не сегодня! Пусть завтра, пусть ещё когда-ни-
будь... если так надо... он погибнет... но сегодня...
сегодня... Зина...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Почему он сегодня должен погибнуть? Нет!..
Надо приказать себе... он счастливый!.. Но в ата-
ке кто-то погибнет... обязательно погибнет... в
атаке обязательно погибнет...
Почему – он? За что?.. В восемнадцать лет!.. Его
Зина... Зина... Она будет не его. Она же его! его!
И – не его?..»
– Ты не волнуйся! – увидев помрачневшее лицо
ротного и поняв его состояние, сказал Акимов.
– В атаке я буду с тобой... рядом. А меня уже с
двадцать восьмого бьют и никак не убьют! – он
улыбнулся. – Под Старым Осколом ещё, как двад-
цать восьмого немец лупанул, так и бьют. Я счаст-
ливый, со мной не погибнешь!
Вот Свиридова бы ещё за компанию, – рассуди-
тельно проговорил он. – Свиридов и в плену по-
бывал – и ничего. Вы читали «Науку ненависти»
у Шолохова? Так это про него. Только фамилия
изменена. Со Свиридовым тоже не убивает. Толь-
ко Свиридову нельзя в атаку, он с Польченко в
разведке был, им отдых положен, двое суток не
спали, – добавил Акимов.
«Чушь! Какая чушь!» – устыдился Мещеряков
своей слабости. Но волна накатывалась, мутила,
и какая-то неистребимая, дикая тоска... такая то-
ска... от неё никуда, казалось, не денешься, сжи-
мала сердце: так было всё несправедливо!
«Только не сегодня, только не сегодня... – свер-
лило его. – Завтра... надо... он погибнет... только
бы ещё раз увидеть Зину... должна же быть какая-
то справедливость...» – твердил он и чувствовал,
что утешения нет, что всё, самое страшное, может
свершиться прямо сейчас, в девять ноль-ноль, не
такой он и счастливый, ему всегда не везло – и его
уже начал бить озноб.
– Так ты что, в предчувствия веришь? – спросил
он Акимова. – Чушь!
– Да нет, кто боится, тот, обычно, первым пулю
ловит, – ответил Акимов. – В бою самое главное
– не бояться. Нужна ясность. Всё видеть, всё слы-
шать. Соображать. Вот воронка, вот бугорок...
Туда нельзя, туда бегом... Иногда и переждать
надо, а иногда – вперёд, вперёд! Не рванёшься
вперёд – амба. Испугаешься, мозги затуманит –
амба, накрыло. Бояться нельзя! – заключил он.
– Но как же не бояться? – Мещеряков зябко
ёжился. – В атаке обязательно кого-то убьют. А
вдруг – тебя? Понимаешь – тебя... Не бояться
нормальный человек не может.
– Это верно! – опять улыбнулся Акимов. – Я вот
тоже боюсь... Но я как подумаю... от Дона до Бер-
лина... А? Не убьют и всё! Не может зверь побе-
дить! Я должен их убивать, а не они меня! Что они,
фашисты, делают!.. Ладно, лейтенант, ты ни о чём
не думай, рядом будем! – опять пообещал Акимов.
И хотя это было слабое утешение, но оно было
– и было не одно: в три атаки можно ходить, гово-
рила статистика. И чтобы пересилить себя, Меще-
ряков начал деятельно хлопотать по делам роты,
памятуя, что только дело панацея от всех зол.
Где-то в девятом часу ко мне прибежал Стёпка
Свирюткин – почему-то без штанов... Он не мог
вымолвить слова – но и без слов всё было ясно, и
мы с ним юркнули во двор к Батищевым, позва-
ли Кольку, моего закадычного друга, и залезли на
чердак клети, где у Ботинка (так по уличному зва-
ли Кольку) была припрятана наша трёхлинейка с
запасом патронов... Винтовка была найдена воз-
ле нашего бойца, погибшего во вчерашнем бою,
– мы его сегодня ночью похоронили в кустах за
огородом.
Стёпка трясся, заикался, но мы вскоре поняли,
что его в сенцах поймал какой-то длинный не-
мец, в очках, завёл в хату, приказал снять штаны.
Немец сам оборвал пояс, раскрыл чемоданчик, в
чемоданчике были блестящие шприцы, длинные
ножи, он начал в них копаться – и Стёпка рванул
в дверь. Мы решили, что Стёпку немец хотел сде-
лать мерином.
Мы тоже начали трястись – мы были одногод-
ками. Но теперь у нас была винтовка, и мы реши-
ли не сдаваться.
– Я вам говорил вчера... – шептал Колька, – го-
ворил... давайте эвакуироваться... Вы, трусы, ис-
пугались, куда от мамкиной юбки!.. Как вот вы-
режут, будете тогда весь век Гришком колхозным
(Гришок – мерин, самая наша любимая, тихая,
послушная скотина).
– Хватит ныть! – сказал я . – Винтовка заряже-
на? Дай сюда! И беги, Стёпке хоть дедовы штаны
принеси (я знал, у Кольки, как у меня, вторых
штанов не было).
Что делать дальше, мы ещё не знали.
9. РОТА ЛЕЙТЕНАНТА
МЕЩЕРЯКОВА
К девяти часам роты были накормлены и бой-
цов подвели к танкам.
– Ты садись на танк вместе с лейтенантом! –
улучив момент, шепнул Акимов Сотникову. –
Знаешь, первый раз... желторотый он какой-то...
И ни на шаг от него! Смотри!
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Не объясняй! – согласился Сотников.
– Я тоже сяду с вами. Но меня за день могут ку-
да-нибудь отвлечь – за кухней, за боеприпасами,
а ты – всегда с ним. На всякий случай скажи, что
я тебя назначил связным.
– Хорошо.
Сотников подумал: «Я связной у своего учени-
ка». (Мещерякова Сотников не мог учить, Сотни-
ков был с Урала, но по возрасту Мещеряков был
его учеником.)
– По машинам! – раздалась команда.
– Ну, с богом! – похабно хихикнул Боровлёв и
первым вскочил на танк, располагаясь прямо за
башней, так, чтоб оказаться в серединочке.
– Ну, ты, это место командира! – подтолкнул его
ногой на борт вскочивший следом Акимов. – То-
варищ командир, вот ваше место! – крикнул он
ротному.
– Я – после! – хотел было отказаться Мещеря-
ков, увидевший недовольство Боровлёва, бурчав-
шего: «И в аду тёплое местечко начальству». – Я
– на последний!
– Нет! Уговор! – не сдавался Акимов. – Рядом! –
почти приказал он.
– Рядом, так рядом! – и Мещеряков вскараб-
кался на танк и устроился там, где ему указали.
– А тут – ничего! – стал он на колени, опираясь
локтями на башню. Жёсткая, шероховатая броня
Т-34 действовала успокаивающе. Чувствовалась
грозная сила.
Рядом сел Сотников.
Ещё с десяток бойцов вскарабкалось на танк,
мухами облепив его, где кто мог – спереди и сза-
ди. Спереди казалось ехать на танке опасно, и все
жались к башне.
Подождали, когда вся рота разместилась на
других машинах (это были танки Горлова).
Прозвучала новая команда:
– Моторы!
Взревев, мягко покачиваясь и с места набирая
скорость, чёрные машины начали выстраиваться
в цепочку, выходить к логу. Вот они, грозно урча,
спустились в лощину и укрылись в ней. Дальше,
дальше.
– Восемнадцать машин! – насчитал Акимов. –
Сила! И не одни «Т-34». Вон и «КВ» прут. Сейчас
будет жарко.
Он осмотрелся.
Бойцы были мрачны, сосредоточены. Они толь-
ко молча вздрагивали и неловко хватались ру-
ками за броню танка и друг за друга на сильных
ухабах, когда танк качался, будто на волнах; один
Боровлёв кричал что-то Гольтеру, силясь пере-
крыть гул мотора. Гольтер не отвечал. Он, как все
латыши, был невозмутим.
– Опять что-нибудь про фамилию, – догадался
Акимов.
Гольтер был чистокровный латыш и к немцам
никакого отношения не имел; но он был безоби-
ден, а его неудобная фамилия сама напрашива-
лась на имитации.
– Гольтер? Гитлер? Какая разница! – балагурили
бойцы. – Тебе к немцам давно бежать надо, а ты с
ними всё ещё воюешь! Ты бы у них в масле катал-
ся! – доброжелательно советовали они Гольтеру.
– Как никак – фюреру тёзка!
Вот и сейчас Боровлёв, ухмыляясь, толкал Голь-
тера в бок гранатой и что-то кричал ему, подтя-
гиваясь к лицу, а тот истуканом возвышался над
всеми и не реагировал.
Акимов крикнул:
– Отстань!
Люди шли на смерть, тут дело было серьёзное,
и Акимов не переносил, когда кто-то пытался
кровавую рану разбередить перцем. Весёлых лю-
дей он любил, и сам, не очень общительный от
рождения, завидовал им; но он завидовал тем,
кто в веселье знал меру, понимал истинную цену
веселья и не балагурил, подобно Боровлёву, на-
вязчиво и не к месту. Боровлёв балагурил потому,
что трусил и за видимой развязностью пытался
скрыть свою боязнь – это тоже понимал Аки-
мов. «С самого Оскола в боях и всё ещё трусит!
– оценивал Акимов Боровлёва. – С самого двад-
цать восьмого!» – Эти девять дней, что протекли
с первого боя, Акимову казались целой жизнью.
Кошмарной, дикой – и очень долгой. – «С самого
двадцать восьмого! – удивился он (до наступле-
ния немцев они, сибиряки и уральцы, прибыв-
шие на пополнение стрелковой части, действо-
вавшей под Старым Осколом, сидели в оборонке
и по настоящему не нюхали пороха; тогда ещё
Акимову показалось, что и на передовой жить
можно). Мысли его соскочили с Боровлёва, и он
забыл про него. – Какое время в бою!.. День –
жизнь! Да, это – потрясение, страдание... А какое
страдание – мгновение? Заболит зуб и час – целая
вечность».
Он вспомнил, как у него, ещё до войны, болел
зуб, он пошёл в поликлинику, стоматолог поло-
жил мышьяк, и как потом он, Акимов, лез от боли
на стену. Лез на стену – так говорят в подобных
случаях; но он действительно готов был бежать
куда угодно, делать что угодно; он то припадал к
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
подушке, то пел песни – боль раздирала голову,
и, казалось, время остановилось. Он не мог вы-
держать положенных два часа; если б он не был
взрослым, он бы плакал.
«А сейчас и зубы не болят! – подумал Акимов.
– Сейчас бы заболеть – счастье. Лежать бы в го-
спитале и знать, что тебя не убьют... никуда бы не
идти... а тут ты знаешь, что тебя убьют... убьют...
а ты идёшь... Хоть бы ранили! Только бы не это!..
Сердце сжимается... холодеет... холодеет... Ну,
гады, сволочи, фашисты! Чего вам надо – прилез-
ли?! До Дона!.. Надо же – до Дона!..»
Танки подошли к Озёркам и, разворачиваясь в
лавину, полезли из лога. Вот они вышли в поле; по
бокам зашелестела пшеница; нет, рожь – сообра-
зил Акимов. Машины миновали черту подъёма;
впереди, открываясь, в низине замаячили вер-
хушки ракит – и через мгновение, как на ладони,
во всю ширь метнувшегося к горизонту просто-
ра, в глаза бросились дома, дома – длинные ули-
цы, сады, колхозные амбары, дворы, конюшни,
речка – открылось большое русское село Озёрки.
Сзади дрогнула, ухнула земля. Справа, слева,
над головой пошёл шелест. По всей долине запля-
сали чёрные, в блеске огня, дыма, страшные фон-
таны. С танков кулем посыпались солдаты.
Началась атака.
А я в это время, кубарем слетев с чердака клети,
где мы скрывались от немцев, бежал к окопу, и
меня то бросало на землю и я летел в бездну, то
несло на крыльях страшной теплой силы взрыв-
ной волны – земля шаталась и дыбилась; я вниз
головой нырнул в спасительную яму окопа и, не
сообразив, что же это сотворилось, учащённо
дышал и обеими руками ловил рвущееся из груди
сердце.
10. ТАНКОВЫЙ ВЗВОД
ЛЕЙТЕНАНТА ГОРЛОВА
Когда открылись Озёрки, и с танков кулями сы-
панула пехота, Горлов захлопнул башенный люк,
крикнул механику-водителю: «Жми, Сашка!» и
припал к триплексу. Старшина Русецких не рас-
слышал возгласа командира, но он увидел, как
танки первого взвода, шедшие правее, выдвину-
лись вперёд, и дал газу. Машина пошла ровнее,
почти не ощущая шероховатости земли; впереди
выросли какие-то деревянные и каменные по-
стройки; от них гурьбой, волоча за ремни авто-
маты, бежали немцы, а за ними мчался передовой
танк. Несколько немцев упало; танк подмял их;
уцелевшие, в ужасе, прыгали с обрыва в речку.
Танк сходу провалился туда же. Взметнулся клуб
чёрного дыма.
– Дурак! – матюкнулся Русецких.
Перед танком заплясали беглые, аккуратные
разрывы противотанковых снарядов.
«Скорострельная лупит!» – сообразил Русецких
и бросил в мегафон: «Командир, что делать – сей-
час врежет!»
– Уходи за постройки! Речку тут всё равно не
перескочишь, видишь, как Митрохин гукнул! –
крикнул Горлов, видевший то же, что и Русецких.
– Надо рвать на дорогу, там будет брод.
Танк юркнул за какую-то деревянную построй-
ку (это были постройки пенькотрепального за-
вода, находившегося напротив Озёрок на другой
стороне речки).
Русецких притормозил.
Они увидели, как вперёд проскочил танк Юр-
ченко (тот танк, который они утром выкрали
у немцев и экипаж которого был помилован), и
очередь немецкой скорострельной пушки, пред-
назначавшаяся танку Горлова, резанула по ним.
Тридцатьчетвёрка, крутанувшись на уцелевшем
правом траке, зачадила и замерла. Открылись
люки. Танкисты выскочили и побежали к по-
стройкам. Их тут же срезал пулемёт, ударивший
откуда-то из-за кустов, сбоку, почти в упор – с
той стороны речки.
– Ах! – простонал Русецких. – Сволочи, что
делают! – озверев, закричал он. – Командир, ви-
дишь, через луг, у крайней хаты – видишь, в от-
крытую... пушка... эта!..
– Огонь! – закричал Горлов башенному стрелку.
Он дал координаты. – Осколочным – огонь!
Было видно, что снаряд угодил в хату.
– Мазила!
Пушка, не замечая опасности, стреляла теперь
по танкам первого взвода, шедшим по лугу. Перед
одним из них, приближаясь, вырастали строй-
ные, аккуратные чёрные всплески взрывов.
– Огонь! – закричал Горлов.
«Кляц!» – лязгнул затвор, выбрасывая дымную
гильзу.
Пушку рвануло чёрным фонтаном; колёса, же-
лезки, рваные клочья того, что мгновение назад
было людьми – немцами – взметнулось вверх.
– Есть! Молодец, Димка! – закричал лейтенант
Горлов башенному стрелку. – Мазила, чёрт!.. Где
пулемёт? Надо ж суку за Юрченко...
Он не договорил.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Смотри, смотри, что делается! – снова закри-
чал он, увидев, как танки первого взвода, шедшие
по лугу, скрывались в трясине и останавливались.
Торчали одни башни.
– Ах, чёрт! Надо выручать!
Рядом остановилась его третья машина. За по-
стройкой было безопасно, и Горлов, высунувшись
из люка, крикнул старшему сержанту Чичко, ко-
мандиру танка, тоже открывшему люк:
– Никифорыч (Чичко был старше Горлова на
десять лет и поэтому Горлов уважительно звал
его Никифорычем), – дуй в село – видишь дорога
к речке, там должен брод, а мне надо вон тех ду-
раков на буксир взять, – он показал на залезшие
в трясину танки.
– Хорошо, командир! – Чичко захлопнул люк, и
его машина рванулась к речке.
– Сашка, к первому застрявшему! – приказал
Горлов.
Они вихрем выскочили из-за укрывавшего их
строения; след в след подскочили к терпящей бед-
ствие машине, и когда Русецкий хотел подавать
трос, пристрелявшиеся немцы ударили по ним. С
левой гусеницы вырвало несколько траков.
– Ловко, лейтенант! – крикнул Русецкий, поняв-
ший, в чём дело. – Ищи скорее проклятую, а то
будет нам сейчас господи помилуй...
Но по ним уже не стреляли. Пушку, искалечив-
шую их танк, в упор расстреляла рота «КВ», шед-
шая следом.
Чичко, перескочивший речку, подорвался на
мине.
– Дорога же заминирована, когда же они успе-
ли?! – увидев зачадивший танк Чичко, зло выру-
гался Горлов. – Предусмотрительные, сволочи!..
Оставшиеся на ходу танки пошли вдоль речки
на Перекоповку.
Пенькотрепальный завод горел.
Горели и чадили подбитые танки.
За речкой, в селе, горели яркими кострами хаты;
там трещали ружейные выстрелы – пехота зацепи-
лась за первые дома. Немцы яростно огрызались.
– Лупи, Димка, на выбор! – приказал Горлов
своему башенному стрелку, понаблюдав за селом
и отметив паническую суету немцев, пытавшихся
спасти разбросанные на улицах машины. – Пусть
фрицы чешутся! Мы теперь – крепость!
И танк Горлова, а по его примеру и танки, за-
стрявшие на лугу в трясине, методично начали
бить по немцам, на выбор, в упор, расстреливая
любую цель, оказывавшуюся в секторе их обстре-
ла, и нанесли в тот день самые чувствительные
потери фашистам.
Танки, застрявшие в трясине, остались целы (их
потом отбуксировали и поставили в строй).
Экипаж Горлова невредимым вышел из боя. И
что удивительно – Чичко тоже остался жив.
Погиб он после – 12 августа.
На памятнике, установленном на территории
пенькотрепального завода, была вмонтирована
фотография молодого красивого танкиста-укра-
инца и выведена литая надпись:
«Старший сержант
ЧИЧКО ИВАН НИКИФОРОВИЧ
1912 – 1942».
Окончание следует.
О войне написано много. Но часто в самых от-
кровенных писаниях нет точки над «i»; в силу
разных причин автор старается укрыться за ту-
манным пологом общепринятых официальных и,
как всем кажется, непреложных, временем дока-
занных истин – и тогда ускользает главное – эта
вот маленькая точечка, венчающая настоящую
правду. О войне же лгать нельзя. Даже умалчи-
вать что-то о ней нельзя. Нужно говорить ис-
кренне, откровенно, до этой вот самой точечки
– правда и только правда! – и может только тогда
люди не захотят воевать.
Я не был солдатом. Но в свои двенадцать лет я
два месяца был на острие войны – и на передо-
вой, и в ничейной: возле щели, где я скрывался,
падали убитые, такие дорогие, такие родные мне
люди, дороже которых и на свете никого нет –
мои бойцы (без погон, с петличками, не солдаты
– бойцы; погоны до сих пор у меня почему-то вы-
зывают неприязнь: погоны – фашисты, погоны
– это враги); и немцы хватались за разорванные
животы: внутренности вываливались; человек
при этом в ужасе бежит сам не зная куда, а ря-
дом встают и встают чёрные, глухие – отдельного
взрыва не слышно – всплески взрывов, щёлкают
осколки и пули, а ты уже ничего не боишься, ты
бессмертен, тебе только одного хочется – чтоб не-
мец этот скорее упал мёртвым.
Пережить такое – ужасно. Но это ещё не самое
страшное. Самое страшное – это когда ты есть,
а тебя нет: ты живёшь, дышишь, всё видишь, но
ты – нуль, пустота, ничто, у тебя всё отнято, да,
тебя нет; такое ощущение у меня было ранним
утром 7 июля, когда вокруг совершалось какое-
то безумие, когда я был я, но я не был я, потому
что вокруг гомонили немцы, они не обращали на
нас внимания, делали, что им было нужно: били
кур, телят, жгли костры, рыли окопы, потрошили
погреба и чуланы – и походя могли стрельнуть
в меня, вот так: попался ты под ноги, захотелось
кому-то стрельнуть, бывает же такое желание,
(все любят по пустым консервным банкам па-
лить!) и – всё. Это было так. Я был – нуль. Я был
– а меня не было. Полная безысходность, опусто-
шённость. Без малейшего права – жить.
Когда вдруг нас накрыл артналёт, и наши тан-
ки пошли на село в атаку, а земля всколыхнулась,
и меня чем-то невероятно тяжёлым раздавило,
бросило, я кувырком летел к окопу – я опять вос-
крес и начал жить. Было страшно. Но жить было
можно: затеплилась надежда.
И ещё один момент. Мы вернулись из эвакуа-
ции. Я вышел за огороды – на передовую. Стоя-
ла изумительная тишина. У Джека Лондона есть
понятие – белое безмолвие; здесь было... Вот что
здесь было: разбитые танки, сгоревшие маши-
ны, бесконечные воронки, траншеи, по кромке
подъёма – чёрная, жуткая линия немецких ко-
лючих заграждений; немцы эту полосу устроили
как-то так, что она занимала водораздел и про-
сматривалась по кромке горизонта, нависая над
безжизненным полем, – а вокруг... трупы, трупы,
по всему полю – трупы, и особенно густо, прямо
рядами – у колючей проволоки.
Вот тут опять со мной стало что-то такое, что
никаким словом не определишь. Я опять увидел
человеческую глупость. Я был – а меня не было. Я
несколько суток не ел, молчал. Потом меня долго
мучал дикий кошмар: я иду в атаку и падаю на
колючую проволоку. А мне так хочется жить.
Это ведь лежали мои родные, милые люди, спас-
шие меня.
Как-то у меня вырвалось:
Я расстрелян войной,
И остался я в детстве:
Всё былое со мной,
А погибшие вместе.
Грохот боя встаёт
Диким скрежетом стали,
Брызжет пламенем дот –
И сражённые пали.
Над селом чёрный день,
В чёрном бешенстве драки
Чёрной свастики тень,
Танки в чёрной атаке.
Сердце рвётся в груди,
Задыхается в крике,
Всё опять впереди,
Неотвязно и дико.
Кто-то снова встаёт,
Кто-то падает рядом,
Кто-то рвётся вперёд
В вихре мин и снарядов.
В душу!.. В бога и мать!
Крики... стоны... О боже!
Кто-то в клочья опять! –
И никто не поможет.
...Я расстрелян войной,
И сейчас я – бессмертен.
Всё былое со мной,
Очень больно – поверьте.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Точка над «i» ещё не поставлена. Не вся прав-
да сказана о войне. Ни официальная, ни окоп-
ная. Мы победили. Страшные, дикие годы войны
встают теперь бесконечным светлым праздником
– ощущение необычного не может не быть празд-
ничным; спросите любого фронтовика, ходивше-
го в атаки, и он скажет, что дороже, тяжелее и тем
более праздничнее, светлее не было у него вре-
мени. Я знаю это по себе: два месяца, прожитые
мной на передовой – в основном, у своих, у нем-
цев я был немного, сутки с 6-го на 7-е июля и двое
суток с 11-го на 13-е июля, когда немцы захваты-
вали наше село и их тут же вышвыривали вон,
– в памяти осталось тем главным, что живёт во
мне до сих пор: великое, неизбывное. Даже пого-
да была какая-то необычная: всё время солнечно,
ярко; буйная, праздничная зелень; пожары, вой
самолётов, раненые, окровавленные, убитые бой-
цы; необычный, острый запах стреляных гильз;
гарь пепелищ; и изумительное, пронзительное,
до боли, чувство братства, неразрывности с Ро-
диной. Люди какие-то «отрешённые, святые, себе
чужей, товарищу милей».
Мы не могли не победить.
Я переворошил множество «Историй» Великой
Отечественной и «Историй» Второй Мировой, я
перечитал горы воспоминаний (почему-то вос-
поминания, как правило, генеральские, где же
солдатские?) – в основном, всё правильно. Но
точку над «i» ставит народ. Вот его мнение.
Мы не могли не победить!
Три «кита», которые даровали нам победу, та-
кие:
1. Русский Иван (русский солдат).
2. Наша огромная территория.
3. Гитлер и Сталин (парадокс? нисколько!)
Что поставить на первое место? – тут всё взаи-
мосвязано. Если убрать какое-то звено – всё рас-
падётся. Победы не будет!
Но, конечно, главнее всё же – народ. Но под
Минском, под Уманью, под Киевом, под Вязьмой
(в 41-м) в плену оказывались тысячи. Гитлер для
бахвальства привирал безбожно: 600 тысяч под
Минском, 300 тысяч под Киевом! Под Уманью!..
Под Вязьмой!.. Это, безусловно, ложь. Сейчас на-
званы более точные цифры. Но и они – в страш-
ных, провальных, тысячах.
Да, народ.
Когда он побывал под той же Уманью в Уман-
ской яме, где-то под Конотопом под открытым
небом за колючей проволокой (и в тысячах по-
добных концлагерях), когда он сам увидел всё
своими глазами, когда он ощутил: он был, а его не
было, пленных тысяч не стало. В сорок втором,
6-го июля, у меня в саду немцы давили бойца тан-
ком, а он с противотанковой гранатой пошёл на
танк! Не сдался!
Территория.
Среднесуточный темп немецкого наступления
в войне против нас был выше, чем в боях с Фран-
цией (см.: «Начальный период войны» М., 1974 г.,
стр.223-224), во Франции – 18-20 км, у нас – 25-
30 км. Даже в 42-м, когда наш боец умирал, но не
уходил с занятого рубежа, в боях за Кавказ немцы
за несколько недель прошли 600 километров. А
если б нам не было куда отступать, как францу-
зам?
Да, территория. Стоит любому НАПОЛЕОНУ
проехать (хоть проехать, не пройти) по России с
запада на восток – и никакому дураку с нами во-
евать не захочется!
Но всё это – не будь Гитлера с его идиотской
жестокостью по отношению к нам, объективно
игравшей на нашу ПОБЕДУ, не будь Сталина, та-
кого же жестокого сатрапа, как Гитлер, понявше-
го исходные постулаты развернувшейся грызни
за переделку мира – не будь цементирующего,
связующего звена – сталинской большевистской
партии (это же реальность: «Коммунисты, впе-
рёд!»)... что бы было?
Вот три «кита», даровавшие нам ПОБЕДУ.
Это не мое мнение – только. Это объективная
истина – как это было.
Как это было?
В этой повести – всё из жизни.
7-е ИЮЛЯ 1942 ГОДА
НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
На Земле совершалось страшное Безумие, имя
которому было Вторая Мировая война. Миллио-
ны расстрелянных из винтовок и пулемётов, ра-
зорванных бомбами и снарядами, десятки, сотни
тысяч сожжённых в самолётах и танках, утонув-
ших в морях и, что ужаснее всего, миллионы жен-
щин и детей, стариков и старух, умерщвлённых
в освенцимах, треблинках и майданеках, убитых
в лидицах, орадурах, хатынях – таков итог этого
всемирного безумия (не забудем и Хиросиму, и
Нагасаки). Главные деятели этого безумия: Гит-
лер, Черчилль, Рузвельт, Сталин; рангом ниже
– морганы, круппы, ротшильды; простые испол-
нители – гансы, джоны, жаны, иваны. Стреляли,
жгли, вешали, убивали солдаты. Приказывали,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
требовали, добивались исполнения офицеры.
Указывали, решали и тоже добивались исполне-
ния маршалы и генералы. Одни – возвеличенные
славой до гениев, до вождей, другие – падшие до
презренных трусов и предателей.
Что это было? Как объяснить? Ни предвоенные
НЕОБХОДИМОСТИ, ни послевоенные ОБО-
СНОВАНИЯ (и то, и другое – НАУЧНОЕ) – и
так и вот этак – не могут дать объяснения СВЕР-
ШИВШЕМУСЯ. 50 000 000 погибших! А каждый
– неповторимая ЛИЧНОСТЬ, каждый УНИКУМ
(и не уникум ли вообще во Вселенной?!), и каж-
дый хотел жить, ему было больно (это ведь со
стороны глядеть легко, а ну-ка ТЫ САМ стань
на место расстрелянного!). И как не хотеть жить,
если тебе было... Страшно! Розовую девчушку
ставили ко рву... нежную детскую доверчивость...
и сытый дядя нажимал на гашетку.
Не укладывается в сознании.
1. РЯДОВЫЕ ПОЛЬЧЕНКО
И СВИРИДОВ
В ночь на седьмое июля роте, в которой нахо-
дились Ванюшка Польченко, на правах ротного
приёмыша, и дядя Ваня, то есть сорокапятилет-
ний красноармеец Иван Свиридов, было при-
казано разведать обстановку в селе Озерки, на
которое поутру якобы должны были наступать
наши. Командир роты сержант Акимов, сменив-
ший за день и взводных, и ротного командиров
(ротный был убит, а взводные отправлены в тыл
по ранению) и удручённый свалившейся на него
властью, пришёл от комбата к кустам, где распо-
ложилась кучка его бойцов, и не знал, что делать.
Надо бы, конечно, приказать; но бойцы весь день
были в бою; они весь день то отбивали атаки, то
сами атаковали и протопали, уходя от наседав-
ших немцев, десятка четыре километров логами
и перелесками, где бегом, а где и на четвереньках
и на животе; по прямой, может, и было десятка
полтора, но они ходили и вперёд, и назад, и об-
ходили сёла, занятые фашистами, так что теперь,
к вечеру, когда бой затих, и им было разрешено
отдыхать, они валились с ног; многие были ране-
ны, контужены, целый день не питались, и при-
том большинство солдат было старше Акимова
по возрасту и обращаться к ним тоном приказа
было неловко. Акимов повздыхал, повздыхал и,
не найдя выхода из создавшегося положения, ра-
зозлился сам на себя, на свою никчёмность, и ре-
шил уладить всё миром.
– Вот что, братцы, нам приказано сходить в раз-
ведку, в соседнее село, километров пять отсюда,
там немцы, и к утру узнать тамошнюю обстанов-
ку. Завтра мы туда пойдём наступать. Кто желает?
– спросил он.
Бойцы завозились, повздыхали, кто-то даже
слегка застонал, потревожив рану, но желания
не изъявили. «Сам что ж не идёшь?» – подумал
Акимов. Он знал, что это были хорошие бойцы,
не шкурники; и он подумал, что он и сам бы на
их месте сейчас добровольно никуда не пошёл: не
было сил.
– Ну так кто же? – повторил он свой вопрос. –
Нужно два человека...
Кто-то буркнул:
– Где ж разведка?..
– А ты сходи к комбату, он тебе ответит... где...
– вскипая, парировал Акимов. Бойцы замолчали.
Подождав и, видя, что вопрос остаётся нере-
шённым, идти добровольно никто не желает, не
сработало чувство коллективного стыда, Акимов
скрипнул зубами:
– В кусты, значит...
Он облизал пересохшие губы.
– Хорошо! – выждал Акимов паузу. – Нужен
один человек. Кто пойдёт со мной?
– Я пойду, товарищ сержант, – устало, но торо-
пливо поднялся Ванюшка, опираясь на карабин,
специально подобранный ему бойцами вместо
тяжёлой винтовки. Это был невзрачный, осунув-
шийся и кудлатый мальчишка; одни живые чёр-
ные глаза были выразительны и сияли какой-то
необычной и жёсткой одухотворенностью, оду-
хотворенностью, говорившей о чём-то нече-
ловечески трагическом, лично выстраданном
и пережитом, неземном – всё остальное было
невзрачно: и хрупкое, ломкое тело, и чуть-чуть
одутловатое лицо, с припухшими губами, и за-
круглённый утолщённый нос, и уши торчком, как
у большинства подростков; есть такой мальчиш-
ка у Перова в «Тройке»: печальный, но не слом-
ленный, много познавший, но добрый и отзыв-
чивый, трудно решающий для себя мучительный
вопрос, что же такое жизнь. В роте он находился
потому, что нигде больше он находиться не мог.
Если бы рота не была в боях, он бы сбежал; ему
надо было стрелять в немцев и поэтому он всегда
оказывался на передовой. Когда начальство пы-
талось устранить этот непорядок и правдами и
неправдами отправляло его в тыл, он покорялся,
не спорил – зачем злить начальство! – но за ночь
успевал вернуться домой, то есть к своим бойцам;
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
если начальство было настойчиво, он оказывался
в другом батальоне; второй комбат был настой-
чив – Ванюшка приживался в соседнем полку.
Везде были свои, родные бойцы. Но начальство
вскоре узнавало его трагедию и его оставляли в
покое. Незаметно берегли его, по-мужски забо-
тились, но из роты не выгоняли.
Трагедия его была страшная.
– Папка у меня запорожский казак, – рассказы-
вал Ванюшка. – Он у меня храбрый, и сейчас во-
юет, если живой. Он бы ещё лучше воевал, если б
знал, как нас расстреливали немцы...
– А мамка у меня еврейка, и я похож на неё, –
как бы извинялся Ванюшка. – Мы очень дружно
жили, мамка такая красивая, мы её очень люби-
ли. И ещё у нас была Майка, ей шёл третий годик.
Мне теперь четырнадцатый (Ванюшка один год
приврал, больше не мог, так как боялся, что не
будет соответствовать росту), а Майке теперь бы
шёл четвёртый. – У него навёртывалась слеза. –
Ну, немец занял Киев в сентябре, а 24-го, может и
чуть позже, что-то число у меня спуталось – день
был солнечный, яркий – всем евреям приказали
идти в городской парк. Ну мы и пошли. Кто ж ду-
мал, что будет такое? Разве можно подумать, что
такое бывает?..
– Собрали евреев в парке, там и не евреи были,
и украинцы, и русские, кто не хотел оставлять
своих родных. Сто человек ровно построят: если
семья не входит в сотню, так цюрюк! назад! в сто-
рону, до следующей сотни, хоть ты сын или доч-
ка. Чтоб со счёта, наверное, не сбиться. Мы все
вместе попали. Мамка-то и я всё поняли, а Май-
ка не поняла, только почувствовала что-то, всё к
мамке прижимается и плачет: «Мамка, боюсь...»
Ну, раздели. Дядька мордатый что-то прожевал,
проглотил, икнул даже и подошёл к пулемету... Я
потом ночью очнулся, выполз... а Майка... а мам-
ка... – и Ванюшка отворачивался.
– Патроны есть? – спросил Акимов у Ванюшки,
когда тот опёрся на карабин и стал ждать даль-
нейших распоряжений. – Надо бы и парочку гра-
нат раздобыть, – озабоченно проговорил Аки-
мов. – Чёрт-те как дела обернутся...
– Патроны есть, – сказал Ванюшка. – А гранаты
я у дяди Коли видел.
– Боровлёв, передай гранаты! – приказал Аки-
мов; Боровлёв был дядя Коля: он завозился и не-
хотя и молча передал сумку с гранатами. Это ещё
больше разозлило Акимова.
«Ишь, чёрт, запасливый какой, после такого дня
гранаты приберёг! – подумал сержант, и у него
мелькнуло нехорошее подозрение. – А может, он
хитрит, за других прячется?.. Завтра надо пона-
блюдать», – решил Акимов и ему захотелось хоть
как-то, но наказать Боровлёва.
– Боровлёв! – опять обратился Акимов к нему.
– Вот что, ты останешься тут за меня, ты ротный
теперь! Повтори приказание!
– Ну, ротный, – буркнул зло Боровлёв. – Грана-
ты забрал, так ещё и ротного теперь...
– Повтори приказание! – вскипел Акимов. – Ря-
довой Боровлёв, в моё отсутствие ты исполняешь
обязанности командира роты! – перешёл Акимов
на официальный тон.
– Есть в ваше отсутствие исполнять обязан-
ности ротного командира! – подделываясь под
тон Акимова и явно издеваясь – так показалось
сержанту – пробурчал Боровлёв. Но с земли, как
положено, не поднялся, и лицо его осталось рав-
нодушным.
«Ну, гад, погоди, я тебе покажу потом!» – зло по-
думал Акимов; так было обидно, все ночь будут
валяться, отдыхать, а ты иди... и чёрт-те что ещё
там, какие они там, в Озёрках, немцы... а этот гад
издевается!.. И фамилия-то прямо липнет к нему:
боров! – потоптался Акимов возле Боровлёва, не
зная, как от него отойти. Если б Акимов не был
сейчас зол на всех на свете – и, в первую очередь,
на самого себя – он тут же бы сообразил, что хотя
фамилия и соответствует в какой-то степени Бо-
ровлёву – русские фамилии вообще редко быва-
ют нейтральными – подчинённому его сейчас не
до мелких передряг: ему сейчас отдохнуть бы, ну,
котелок каши ещё. Боровлёв был на пределе уста-
лости; расслабившись, человек в такой момент
вообще бывает невосприимчив, не реагирует ни
на что. И Боровлёв устало прикрыл глаза.
– А вот не быть тряпкой, приказать ему в раз-
ведку, пускай ночку потопает... – Акимов осмо-
трелся. Лежавшие вповалку бойцы были равно-
душны.
«И никто не ценит», – горько подумал Акимов.
– Хоть ты у меня... молодец! – подходя к Ванюш-
ке, тихо промолвил Акимов; Ванюшка не переме-
нил положения: было видно, что он смертельно
устал; он почти висел на карабине; тщедушная
фигурка его сломалась; одни глаза лихорадоч-
но блестели. Жгучая волна жалости захлестнула
Акимова. – Готов? – спросил он ласково подрост-
ка.
– Подожди, ротный, – вдруг поднялся Свири-
дов. – Так не делается, не по-честному. Рота без
головы не может быть. Ты тут наводи порядок, а у
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
фрицев мы порядок наведём. Правда, тёзка? – об-
ратился он к Ванюшке, который сразу заулыбал-
ся ему. Ванюшка видел совершавшуюся неспра-
ведливость по отношению к Акимову, которого
уважал; ему было стыдно, что никто не поддер-
жал этого доброго и справедливого человека; те-
перь же эта несправедливость уничтожалась. И
Ванюшка нашёл в себе силы улыбнуться. И ещё
улыбнулся Ванюшка потому, что знал, что с дя-
дей Ваней – Свиридов был тёзкой Ванюшке – в
разведку идти лучше, то есть безопаснее, чем с
Акимовым.
Дядя Ваня был на фронте почти с самого начала
войны. В августе сорок первого его мобилизова-
ли и сразу, показав, как нужно обращаться с вин-
товкой и гранатами, сунули какой-то затычкой
в бой. Где-то под Конотопом, в начале сентября,
чуть-чуть раньше, как расстреливали Ванюшку.
Дядя Ваня два дня сидел в окопе и отбивал ата-
ки наседавших немцев, может, и убил кого, мо-
жет, и нет, говорил он, он точно не знает. Выйдут
немцы цепью, танки с ними, шум, треск, наши из
винтовок – залпами, ну и он тоже. Он не метил-
ся; убьёшь, думал, а он такой же работяга, как ты,
дети у него. Нет, он, скорее всего, никого тогда не
убил, грешить нечего. Бой затих. Он посмотрел,
патронов нет, гранат нет, НЗ ещё ночью слопал,
живот подводит, высунулся, позвать хоть кого-
нибудь живых своих, а рядом ещё фрицы из авто-
матов тыркают, раненых добивают.
– Если б я знал, я бы затаился, разве я бы в плен
этим гадам сдался, если б я знал, – рассказывал
сам дядя Ваня. – Я бы их, паразитов, штыком
переколол!.. Ну, поднял я руки, деваться некуда.
Умирать не хотелось, вот и поднял. Немец меня
автоматом в плечо, такой здоровила, нахмурен-
ный, в каске: «Форвертс, шнель, рус швайн!» – и
указал на дорогу, где уже стояла группа таких, как
я. Человек двадцать собрали нас, раненые многие
были, повели к селу. Я названия села не помню,
не до того было; угадать бы угадал, а названия не
знаю. Построили у церкви. Ещё несколько групп
подвели. Стал офицер ходить около строя: «Юде,
юде, русишен комизэр!» – пальцем ткнёт, вот и
приговор. Тебя солдаты – рукава засучены, мор-
ды откормлены, автоматы на груди – выталкива-
ют и на стенку указывают. Становятся юде. Мо-
жет, и не юде, просто мать тебя таким чернявым и
кудрявым родила. Потыкал немец пальцем, ото-
брал человек пять, раненые двое были, комиссар
тоже, вдруг пролаял что-то: «Файер!» – огонь,
по-ихнему. Солдат только автоматом повёл. К Ко-
нотопу нас в сумерках подвели. А за дорогу ещё
несколько человек убили: идти не могли.
В поле, за Конотопом, огорожен участок, колю-
чая проволока, по углам вышки. Часовые с пуле-
мётами, а по ночам и прожекторы. Загнали нас
туда. Сентябрь, ночью прохватывает, а мы без
шинелей, у кого и гимнастёрка порвана. Собьём-
ся в кучу, к земле приткнёмся – ну, мать родная!
День проходит – не кормят. Второй – ничего. Я
ещё терплю; я выносливый, живот затерпелся,
ничего не чувствует; а кто раньше попал – всю
траву из-под ног выщипали. И понимаете – ведь
кругом хлеба, поля не убраны, еды столько!
На третий день подъехала кухня. Я достал какую-
то жестянку, в очередь стал, ливанул мне повар
зелёной жижи, от неё вонь за версту, зажал я нос,
выпил – есть-то хочется! – а на дне шматья волос
конских. Фашисты, паразиты, прямо неободран-
ных убитых лошадей рубят, в котёл, они уже чер-
вями кишат, сентябрь ведь ещё, и картошку не-
чищеную, немытую добавляют. И – хлебай, Ваня.
Три дня не ел, а с души вырвал. Наука, думаю,
учит гад проклятый, как второй раз в плен сда-
ваться!
Каждый день сотнями трупы вывозили. Кто-то
говорил, нас там сорок тысяч было.
Ну, на седьмой день мне фортануло. Я уж чув-
ствую, что скоро ноги волочить не буду. Собра-
ли команду картошку копать, и я пополз. За до-
рогу мы быстро стакались. Нас было двенадцать,
а конвоир один. Немцы тогда нахальные были,
непуганые. Понятно, Европу прошагали, стра-
ны-то какие!.. А русские, тьфу! свиньи, не люди.
Этот тоже идёт, в губную гармошку наяривает.
Подошли к месту, сгрудились. Фриц что-то лопо-
тать начал, указания давать. Фашист проклятый!
А ещё рабочий, крестьянин! Я его сзади по шее
лопатой! Как саблей! Только ойкнул! Мы его и за-
капывать не стали. Схватили автомат, запасные
диски, что пожрать у него было – и в лог, в лесок...
Вот такая наука... – заключал дядя Ваня.
Примерно такие истории, со своими нюансами,
рассказывали все, кто побывал в плену и сбежал
оттуда.
Это была наука, действительно «наука ненави-
сти», как писал о том Шолохов. Свиридов клялся,
что Шолохов описал его историю – и теперь он
был незаменимым солдатом.
По натуре добрый и отзывчивый, в бою Свири-
дов был страшен; он, казалось, презирал смерть,
и смерть обходила его. Смелого пуля боится – и
он не кланялся пулям.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Чего же ей кланяться? Если она свистанула –
она уже не твоя, – говорил он.
Опытным солдатским чутьем, что даётся в боях,
он знал, какой снаряд «твой», какой «дядин», и
тоже или невозмутимо стоял, или тут же падал,
искал укрытие, когда нарастал сверлящий вой.
– «Твой» снаряд особенный – ты его чувству-
ешь, когда ещё пушка не стрельнула.
До сих пор все смеялись, когда на передовой,
ещё за Старым Осколом, прибыло пополнение,
и Боровлёв, только что оказавшийся на фронте,
когда свистанул близкий снаряд, второпях плюх-
нулся в дерьмо, а Свиридов поддел его штыком
под ремень и приподнял:
– Дружок, на фронте же дерьмо дерьмо не спа-
сает!
Вот поэтому и обрадовался Ванюшка, когда его
«тёзка» решил заменить в разведке Акимова.
– Надо что-то сообразить пошамать, без жрат-
вы вы ноги протянете, – сказал сержант, когда
Польченко и Свиридов подогнали снаряжение,
просмотрели оружие и патроны и экипирова-
лись гранатами. – А ну, раскошеливайся, у кого
что есть! – обратился он к бойцам; он не сказал
своего обычного «братцы», потому что всё ещё в
нём кипело, и он считал себя несправедливо оби-
женным.
– Вам через полчаса кухню подадут, набьёте
брюхо, а они до завтрашнего утра чем-то жить
должны.
Пошарили по карманам и вещмешкам. НЗ ока-
зался очень жиденьким: несколько сухарей и ку-
сочек сахару.
– Махорка-то есть? – спросил Гольтер Свиридо-
ва. – А то возьми...
– Ты сам сходи, покури к немцам, – ответил
предложившему махорку Свиридов; Гольтер за-
пыхтел, поняв, что предложил несуразицу: – Я
думал, как лучше...
– А как лучше – давай свои патроны, – прими-
рительно сказал дядя Ваня. Гольтер опять запых-
тел и протянул подсумок.
– Да не все, себе оставь, голова... – дядя Ваня не
сказал, какая голова, но все заулыбались.
– Олухи! – вдруг поднялся Боровлёв. – У себя
дома живём, а пожрать не знаем что. Погодите
момент!..
Он, без винтовки, быстро побежал от кустов че-
рез огород к дому, у хозяйства которого располо-
жилась рота. Через несколько минут он бежал на-
зад и в руках у него была корчага молока и ломти
хлеба.
– Вот! – протянул он всё это Ванюшке. – Дома
же... А то этот герой, – он кивнул на Свиридова, –
тянет тебя на всю ночь и на пустой желудок...
Он помолчал и ласково сказал: «А то давай, я за
тебя схожу, а, Ванюшка?..»
– Не... – насупился Польченко.
Они присели с дядей Ваней и вприкуску хлеб с
молоком начали торопливо жевать. Молоко пили
попеременно прямо из корчажки; хлеб был с при-
месью лебеды (второй год войны!), но по доволь-
ным их лицам было видно, что всё было необык-
новенно вкусно.
– Ну вот, теперь и языка можно брать! – сказал
Свиридов, вставая; он передал корчажку Боров-
лёву: «Отнеси хозяйке». Опустил ремень, туго до
этого затянутый, одёрнул по бокам гимнастёрку
и, похлопав себя молодцевато по бёдрам, продол-
жил: «Теперь не то что к немцам, и ещё к кое-кому
можно сходить...».
Бойцы промолчали.
Ванюшка встал и тоже поправил ремень. Они
передали документы.
– Пошли, что ли? – спросил Свиридов.
– Пошли... – согласился Ванюшка.
Уже ночь спустилась над землёй, а мы ещё не
спали и не собирались спать. Мы – это деся-
ток-другой жителей конца Озёрок, большого
русского села, захваченного сегодня немцами.
Весь день гудел страшный бой; сейчас стихло;
лишь какая-то одинокая пушка – бум-бум! – ме-
тодично посылала снаряд за снарядом в сторону
Каменки – пугала наших. Конец Озёрок – четыр-
надцать дворов – оказался в нейтральной поло-
се: немцы остановились за ручьём, у колхозных
построек, и теперь там шумно гомонил их лагерь
и оттуда била пушка, а у нас всё в страшном не-
ведении притихло. Мать и тётки-соседки кучкой
собрались возле окопа в саду и гадали, что же с
нами будет; мы, ребятня, молча внимали их го-
рестным додумкам. Было очень тоскливо. Такую
тоску я потом в жизни испытывал всего два раза
– утром следующего дня и второго апреля тысяча
девятьсот сорок третьего года, когда мы верну-
лись из эвакуации, – будто я потерял самого себя.
Нет, что-то большее было в этом чувстве, о себе
совсем не думалось; но чего-то теперь не было
и не хотелось жить. Ты есть – а тебя нет. Такое
пронзительное чувство, говорят, испытывают пе-
ред смертью: бойцы говорили, что это испытыва-
ет перед атакой тот, кто в ней погибает. Не знаю.
Жить не хотелось – её не было, жизни.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Вдруг безмолвно возле нас выросла серая рас-
плывчатая тень. Мы перепугались; но это был
наш боец, пожилой, запылённый, усталый – и
живой, и весёлый.
– Что, бабоньки, как тут фриц, жив? – начал
довольно громко, по нашим понятиям, говорить
боец – и испуг наш как рукой сняло. Рядом с нами
выросла ещё одна тень: тщедушная, невзрачная, с
меня. Это оказался боец-подросток. Он был на-
стоящим солдатом, только уменьшенных разме-
ров. Под стать ему было и оружие его – винтов-
ка-карабин.
– Да фриц-то... что ему, жрёт кур, жиреет про-
клятый, вы-то вот куда драпанули? – бойкая на
язык, ответила тётка Донька. – Весь день громы-
хали, громыхали, а вечером хвать, а вас и след
простыл...
– Ничего, бабоньки, завтра мы ему ещё громых-
нём, – уверенно сказал боец. – Надо вот только
кое-что подразведать. Где у него передовые посты?
– За ручьём, у колхоза, – наперебой заговорили
бабы. – Мы ходить туда боялись – это сотня ме-
тров отсюда, – а ребятня бегала, смотрела живых
фрицев.
– Ну и что, товарищи ребятня, каковы они –
живые? – обратился боец к нам. – Что вы там ин-
тересного приметили? Пушки? Танки?
Мы наперебой начали рассказывать:
– Пушка с той стороны амбаров, и ещё одна – у
конюшни, больше что-то не видать, по садам, на-
верное, спрятаны, пулемёты напротив мосточка
через ручей, танков нет: танков много-много за-
темно прошло куда-то к Ивановке (на юг – ука-
зали мы), а так – машины, машины под каждым
домом, на улице, не на огородах, не маскируются
даже; и фрицев – тьма; есть в трусиках, на мото-
циклах катаются, кур жарят...
– Ну, добро, – прервал нас старший. – Теперь
это всё надо своими собственными... зафикси-
ровать... Куриного душку понюхать... Двигаемся,
тёзка, – обратился он к бойцу-пацану. В голосе
его послышалось злое нетерпение.
– Может, молочка на дорожку? – предложили
бабы.
– Нет, матушки, только что подзаправились,
спасибо, – ответил старший. Пацан вообще не
промолвил ни слова.
– Ну, ни пуха вам ни пера...
Через минуту их не стало слышно. Исчезли они
так же, как и возникли – серою тенью.
А у меня затеплилось что-то в груди, и неизбыв-
ная тоска ушла куда-то вглубь, и заискрилась сла-
бая ещё, но верная надежда.
2. ГЕНЕРАЛ ЛИЗЮКОВ
Александр Ильич Лизюков был прославленный
генерал. Плотный, невысокий, с крупным лицом,
рано лысеющий – родился он в 1900 году – с бы-
стрыми живыми глазами, энергичный и умный,
он с первого взгляда производил впечатление
прочности и доверия. Войну он начал полковни-
ком, отличился под Борисовом и Наро-Фомин-
ском – и вот, когда у многих трещали звёздочки
и не то что ордена, а и медали не вешали, он стал
Героем Советского Союза и генерал-майором.
Сама дата указа о присвоении ему высшего отли-
чия – 5 августа 1941 года – говорит о его досто-
инствах. Не зря же Сталин выделил именно его:
первую советскую танковую армию дали Лизюко-
ву. Официально армия числилась 5-ой танковой
(трудно сказать, из каких соображений исходила
Ставка, присваивая ей такой номер, может, тут
имелась наивная хитрость: и мы, мол, не лыком
шиты, уже пять танковых имеем, почеши, Гитлер,
в затылке!), но в действительности это была пока
одна единственная такая армия: три танковых
корпуса, стрелковая дивизия, отдельная танковая
бригада и части усиления. С пятого июля её вве-
ли в зону боевых действий, весь день шестого она
отбивала яростные атаки рвущихся к Дону нем-
цев (западнее Воронежа) – день был жаркий, он
догорел в страшном напряжении, немцы отбили
у нас несколько позиций – работы было невпро-
ворот. Лишь далеко за полночь командарм разре-
шил себе отдохнуть.
И вот, в то время, когда Свиридов и Польченко
шастали по кустам Озёрок и что-то высматрива-
ли, хотя высмотреть в кромешной тьме июльской
истомной ночи почти ничего нельзя было, Лизю-
ков, приказав разобрать походную раскладушку
прямо в саду, недалеко от того места, где распо-
лагалась рота Свиридова и Польченко, пытался
заснуть. И, как ни заставлял себя, заснуть не мог.
Эти самые Озёрки ему завтра надо было отбивать
у немцев и таранить фланг их армии, нацеленной
на Воронеж.
Сила у него была. «Т-34», «КВ», для нужд штаба
и разведки лёгкие «Т-60» и танкетки – всего не-
сколько сотен добротных, отечественного про-
изводства, первоклассных машин – это не шутка.
Но плохо: не все бригады корпусов подтянуты к
фронту; нет нужного количества боекомплекта;
слабо артиллерийское прикрытие; про авиацион-
ное прикрытие и говорить не приходится; не хва-
тает пехоты для зачистки после успешной атаки:
и сон не шёл. По конфигурации передовых линий
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
и расположению частей удар нужно было нано-
сить со стороны Большой Поляны и Тербунов
– но впереди, перед Озёрками, – речка; типично
русская речушка – тихая, илистая, с невысокими,
но обрывистыми берегами – настоящий проти-
вотанковый ров. И название какое-то древнее,
русское: Кобылья Снова. Снуёт туда-сюда.
Сколько всего!.. И то надо, и то рвётся, и того
не хватает!
Может, отложить на сутки? Но Василевский,
прибывший 3-го июля на Брянский фронт, почти
не стал разговаривать с ним и явно упрекнул в
трусости, давая понять, что в Ставке действиями
его, Лизюкова, недовольны. Кем, кем, а трусом
Лизюков не был! За трусость Героя не дают... Нет,
нужно бить, бить, откладывать нельзя, немцы
ударят сами. У них тоже сейчас не всё, как надо:
коммуникации растянуты, силы распылены. Вче-
рашний день показал – от Солнцево до Озёрок
пять километров, и это – за весь день. Когда до
этого пёрли безостановочно...
«Люфтваффе проклятое! – скрипнул зубами
Лизюков. – Не было бы такой сильной авиации
у немцев, мы бы ещё посмотрели, кто кому под
зад наложил! Ведь можно же как-то её укротить?
С утра до вечера в работе... Не можем в воздухе
пресечь, на аэродромах раздолбать нужно! – Ему
вдруг представилась фантастическая картина: в
воздухе ни одного немецкого самолёта. Когда че-
го-то хочется, воображение всегда подсовывает
желаемое.
А что? – Лизюков даже заскрипел раскладуш-
кой. – Идея!.. Он подложил ладони, скрестив
пальцы, под голову и, не замечая и в то же вре-
мя наслаждаясь невольно тихой умиротворённой
благостью тёплой звёздной июльской ночи, начал
строить иллюзорную, но как ему казалось, впол-
не реальную картину. Разведать все аэродромы.
Это легко: агентура, население, партизаны. Всё на
нашей территории, всё в нашу пользу. На трофей-
ных самолётах подготовить тысяч пять пилотов
– по примерному количеству всех базирующих-
ся на нашем фронте «юнкерсов» и «мессершмит-
тов». И не пилотов, а солдат, которые могли бы
сесть в самолет, поднять его в воздух и посадить.
Бойцов набрать сильных, развитых. Это легко.
Назначить один день. И день бы этот знал только
Сталин да командующие воздушными армиями.
На каждый немецкий аэродром выделить два-
три «дугласа». Сколько они берут людей? Нужно
человек по сорок-пятьдесят на каждый аэродром.
Тридцать-сорок пилотов и десяток прикрытия.
Все вооружены трофейным оружием – до зубов.
Что, как – мелочи, можно отработать, продумать.
Чуть брезжит – «дугласы» заходят на посадку.
Высаживаются бойцы прикрытия. На их обязан-
ностях – вражеская охрана. Пилоты – к самолё-
там. Не взлетает «юнкерс»-«мессершмитт» – гра-
нату ему в брюхо. «Дугласы» жалко – идите на
взлёт. Бойцы знают, что они... добровольцы... Это
не проблема, сейчас многие пойдут на это. Я сам
бы Юру послал! Не хочешь умирать – действуй!
Взлетай на «юнкерсе» и уводи его к своим... Са-
жай, где хочешь, лишь бы линию фронта пере-
скочить... А кто не взлетел, прикрытие – с шумом,
треском, подальше от аэродрома. Они всегда к
лесочкам жмутся – и это на руку!.. И в одно пре-
красное утро – над нами чистое небо! – Лизюков
даже потёр руки под головой, такая это была кар-
тина! – Это же так просто, так ясно. Провернуть
такое дело!.. Авантюра?.. Именно поэтому бы всё
и крутанулось!.. Отчаянные дела всегда удаются...
Подключить партизан. Разведать, досконально
всё разведать – и... одним махом! Пять тысяч до-
бровольцев найдётся! И первым бы – сын... та-
кое дело! – Лизюков опять потёр руки и, поймав
себя на последней мысли, вдруг подумал, – сын...
сын... Юра... Себя бы он послал, не задумываясь...
но Юру? Ведь тогда, вначале, в сорок первом, за-
бирая с собой сына, он так и думал: парня надо
поберечь. Была бы его воля, он из таких, как Юра,
восемнадцати-девятнадцати летних парнишек,
формировал бы особые дивизии и в бой вводил
бы их лишь в критической ситуации. Какой отец
не скажет: убейте меня, но сына не троньте?!
Такое дело... – Лизюков затаился, проверяя
искренность самого себя. Он будто залез к себе
вовнутрь и там безжалостно, но осторожно вёл
скальпелем. – Такое дело... И он вдруг с болью по-
чувствовал: сейчас, не раздумывая, он бы и сына
послал в пекло... Да он уже давно это делал...
– Написать лично Сталину? – подумал Лизю-
ков. – Скажет, командующий армией, а... дурак...
своим делом не занимается...
– Но почему... дурак? – непроизвольно, как
всегда бывает в таких случаях, когда человек
чем-либо сильно возбуждён, Лизюков в мыслях
нарисовал ещё одну приятную картину. – Дурак!..
В сороковом, в июне, когда пала Франция, и Ан-
глия затаилась в ужасе, сама история говорила:
ударь! Сталину намекали на это. Упустить такой
момент! Мы бы прошли Польшу, как нож сквозь
масло, немцы не успели бы броситься из Фран-
ции, а мы – в Берлине. Вероломство?.. Агрессия?..
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
А почему по отношению к нам можно допускать
любую подлость, а по отношению к нашим вра-
гам надо быть рыцарем? Никто бы нас не упрек-
нул. Это была необходимость. Честные люди спа-
сибо бы сказали... Мы готовились к войне, мы
знали – воевать придётся и... добоялись... – Ли-
зюков опять скрипнул зубами. – Спать!.. спать!..
– приказал он себе. – Такое... – в глазах замелька-
ли картины июня сорок первого. Там, под Бори-
совом, на переправе. Дезорганизованные части.
Необстрелянные, паникующие бойцы. Молодые
ребята, кадровики. Беженцы. Ребятишки, жен-
щины. Море крови... – Лизюков вздохнул. – И
до сих пор не опомнимся!.. Спасибо немцу, учит
уму-разуму... Сволочь!.. Нет, в сороковом, начав
мы, этого бы не было, не на Дону воевали бы! –
твёрдо решил Лизюков. Решение это было давнее
и созревало оно постепенно, в тяжких, мучитель-
ных раздумьях; но как и всякая мысль, хранимая
в душе и выросшая в убеждении, всеми лично
признаваемая и всеми хранимая в тайнике, ясная,
но опасная, потому что она била по высшим авто-
ритетам, заставляя сомневаться в их непогреши-
мости, она должна была казаться неприемлемой.
Выскажи её вслух, и тебя сочтут сумасшедшим. А
все в этом убеждены...
– Выскажи-ка её попробуй! – заказал себе Ли-
зюков. – Разве ОН трус? (ОН – не Лизюков.) Нет,
тут уж... не то. Что же – не гений? Не прозрел?
А ведь ему намекали. Умные люди были... Такой
момент!..
– Ах, что после драки кулаками махать, может,
ему сверху видней было, – попытался успокоить
себя Лизюков; но это было не успокоение, оно не
действовало, потому что оно ничего не объяс-
няло и не могло объяснить причин упущенного
и страстно желаемого: меньше крови любимого
родного народа, меньше крови русских мужиков,
плоти и сути его самого, генерала Лизюкова! Не
отмахнёшься от этого. Столько крови! Вот он –
генерал, командарм, и значит, и он виноват в том,
что мы на Дону. Что в бою у него потерь больше,
чем у противника. Больше крови, больше загу-
бленного труда, загубленных жизней солдат... ре-
бят в восемнадцать, девятнадцать лет... как Юра...
не познавших даже любви...
– Нет, быть генералом и думать о солдатах, как
о живых людях... так, как о Юре... не быть хоро-
шим генералом, не сможешь им быть! – Вдруг
удивился Лизюков этой страшной ясности. – Не
пошлёшь человека на смерть... – Но он тут же
парировал её удручающую откровенность, – но
не видеть в солдатах живых людей, видеть ма-
некены – не быть хорошим генералом! Суворов,
Кутузов? Разве они не считали солдат за людей?!
Да за ними солдаты шли в огонь и в воду! За тем,
кто жесток, кто не живёт интересами других, на
смерть человек не пойдёт. Чтобы человек пошёл
на смерть, нужна осознанная необходимость.
Справедливость необходимости. И – необходи-
мость справедливости. Во всём, в любой мелочи.
Чтобы видели, что и сам ты готов идти на смерть,
не прячась за спины других. Когда человек до
этого дойдёт, он простит жестокость приказа; и
никакая сила – ни танки, ни самолёты – не сло-
мят его; он станет бессмертен... Надо только от-
носиться ко всем, как к сыну... как к Юре...
– Как всё запутано! Как тяжело!.. Спать! спать!
Завтра тяжёлый день! – приказывал себе Лизю-
ков и не мог заснуть, и задумчиво смотрел в ти-
хое звёздное небо, непонятное и далёкое, далёкое
от земных глупостей и неурядиц, придуманных
людьми для себя; люди придумали их, овеще-
ствили и вот, думая, что они делают всё умно,
делали сейчас самую большую глупость, которую
можно придумать на земле – убивали друг друга.
Лизюков вдруг ощутил, как это глупо: выплавить
металл, сделать танк, самолёт – истратить годы
труда, мучительно искать решение сложнейших
проблем технического оснащения армий, и всё
это – с одной единственной целью: как лучше
убить человека. Убить жизнь!.. А как хорошо было
бы сейчас бойцам приказать строить дома, пахать
землю (сколько бы плугов потянул танк! – улыб-
нулся Лизюков), как хорошо было бы проснуть-
ся завтра и знать: никто никого не убьёт. Свежее
утро, радостное солнце, новый счастливый день.
Сажай сады, возводи дворцы, пиши стихи (Лизю-
ков знал толк в литературе и сам обладал неза-
урядными литературными способностями). Как
всё ясно! Стоит только приказать: немцы, строй-
те дома, пашите землю – не слушайте кровожад-
ных сволочей, разве хуже жить в мире, что вам у
нас надо? Разве вам приятно умирать в расцвете
сил, гробить здоровье в окопах?.. Люди! Будьте
братьями!.. Почему вы убиваете друг друга?!.»
Занимался новый июльский день. Помучав-
шись и почти не сомкнув за всю ночь в душном
окопе глаз – вне окопа спать мы боялись, мы
были на передовой – я вылез наружу и, ослеплён-
ный всходящим огненным солнцем, остановился
под яблоней. По улице, тяжело урча и раскачива-
ясь, полз немецкий бронетранспортёр с длинно-
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
ствольной пушкой на прицепе, шли цепочкой и
вразбивку чужие солдаты, к домам подкатывали
и останавливались тяжёлые, непривычной фор-
мы, чаще всего крытые брезентом, немецкие ма-
шины. Цепочка чужих солдат потянулась через
наш огород в сторону Каменки. «Разведка», – до-
гадался я. Вдруг, почти им навстречу, но чуть сто-
роной, пошёл чёрный танк, Т-34. «Сдаваться, что
ли, едет? – аж присел я. – Или немцы выкрали?»
Немецкая разведка остановилась, посмотрела
на танк и... пошла дальше. Танк прошёл за ого-
родами наш Конец и остановился где-то у ручья;
его не было видно, но приглушённый гул рабо-
тающего мотора явственно долетал до меня. Не-
мецкая разведка уже втянулась в Каменку (от
наших огородов до первых домов Каменки, через
луг, метров триста-четыреста, не больше). Я её
потерял из виду. Вдруг гул танкового мотора уси-
лился, танк явно силился что-то вытащить; вот
он взревел, взревел – перешёл на равномерный,
успокоенный режим, и через мгновение из-за
кустов, лязгая гусеницами, выскочил опять этот
же чёрный танк, только у него на прицепе мчался
точно такой же чёрный танк – я их знал – Т-34.
«Нет, они не сдались», – радостно подумал я.
Было это в пятом часу утра. Пригретая празд-
ничным летним солнцем, пчела на дедовой пасе-
ке выползала из ульев и отправлялась за первой
взяткой; блестела обильная роса; жёлтые, золоти-
стые круги подсолнухов разворачивали свои ле-
пестки навстречу живительным лучам.
Ни немцы у бронетранспортёра, ни немцы у
машин возле домов не обратили никакого внима-
ния на промчавшиеся наши танки.
3. ГЕНЕРАЛ ЛИЗЮКОВ
И ЛЕЙТЕНАНТ ГОРЛОВ
Заснуть в ту ночь Лизюкову так и не удалось.
Тысячи нерешённых вопросов – и главные из
них: как удастся нынешняя атака? всё ли проду-
мано? всё ли как надо? – терзали сомнениями го-
лову командующего танковой армии, которому
пока доверяли, но в способностях которого, он
чувствовал, начинали сомневаться. Сомнения –
страшная вещь. Нельзя сомневаться! Сомнения
– червь, подтачивающий основу самой сути. Что
ж он сам-то сомневается? Не будет артиллерий-
ской подготовки – тем лучше: не спугнём немцев,
танки подойдут к селу вплотную и тут рванём –
артналёт из всех стволов, что есть, стреляя, «КВ»
и «тридцатьчетвёрки» с ходу уйдут в атаку. Не-
сколько машин поставим у курганов, пусть лупят
прямой наводкой по всему, что заметят у немцев;
это помощь атакующим. Главное, чтоб не топ-
тались на месте в первой линии. Вперёд, только
вперёд. Попов, вроде, мужик понимающий – до-
говорились... Авиация? Обещали помочь. Будет
действовать. Надо бы не действовать, а содей-
ствовать. Взаимодействовать бы! Как у немцев...
Ну да хоть «лаптёжников» отвлекать будут и то
ладно. Посадим десант. «Катюши» привлечём.
– Вот и хорошо! – сказал себе Лизюков, чув-
ствуя, что он опять обретает уверенность – и, что-
бы не терять этого чувства, заставил себя напру-
жинить тело и резко вскочить с раскладушки. По
утрам он с удовольствием занимался зарядкой, и
хоть возраст шёл уже в гору, за сорок перевали-
ло, чувствовал себя молодо и бодро. На здоровье
он не жаловался. Не взявший ростом, но ладно
и крепко сбитый, он выглядел и впрямь этаким
средних лет крепышом, когда, по пословице, се-
дина просится в висок, а бес в ребро. Он вёл не
аскетический, но и не расхлябанный образ жиз-
ни; пить мог, но пьяниц презирал. «Добровольно
сумасшедшии», – говорил он о пьяницах, повто-
ряя когда-то вычитанную мудрость и думая, что
мудрость эта ни чья-то, а его; людей любил он не
бесшабашных, а умных и рассудительных, таких,
как он сам, смелых и волевых и умеющих риско-
вать. Военный человек всегда ходит на грани ри-
ска, знал он, война – это ежеминутный риск, и по-
этому кто излишне обстоятелен, не рискует, тот
или просто трус, или никчёмный человек, считал
он. Надо только не зарываться, соизмерять свои
силы и возможности; но и долю наглости, разум-
ного авантюризма иметь – это бывает тоже ох как
нужно в бою! Баб, как некоторые генералы, при
себе он не держал.
Вот такой он и был, этот русский танковый ге-
нерал, судьба которому, улыбнувшись, взвалила
потом на плечи горькую непосильную ношу.
Зарядка освежила Лизюкова. Он захотел окон-
чательно закрепить эту бодрящую свежесть омо-
вением у колодца, но для этого нужно было по-
лотенце, а из-за полотенца нужно было подымать
адъютанта или кого-нибудь из обслуживающего
персонала. Адъютант тоже спал на раскладушке в
этом же саду.
«Ишь дрыхнет», – с чувством хорошей зависти
посмотрел Лизюков на своего «забодая», как он
сам именовал адъютанта, подойдя к нему и уже
намереваясь растолкать его. Но молодое лицо лей-
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
тенанта так было безмятежно, так розово, что Ли-
зюкову жаль стало его будить. «Ему ведь тоже за
день достаётся во как!» – подумал Лизюков и ре-
шил спросить полотенце у штабников, распола-
гавшихся в хате.
Адъютанта он и любил, и недолюбливал. Есть
такие люди, которые вызывают двойное чувство:
с ними можно даже сойтись накоротке, но до
конца довериться – не доверишься. Был лейте-
нант, действительно, «забодай»: любую девушку
мог уговорить в два счёта; мог из-под земли до-
стать нужную вещь; быть безрассудно, напоказ,
храбрым, из породы гусар; умел ввернуть смелое,
обжигающее словечко, вот вам, а я ни при чём –
за всё за это генерал не любил его. Но лейтенант
был молод, предан, по-своему умён, деловит – и
Лизюков прощал ему недостатки. Адъютант и
должен быть таким, считал Лизюков, такая уж
должность.
Генерал тихо отошёл от раскладушки.
Хата, в которую надо было зайти ему за полотен-
цем, была по пути к колодцу. У хаты стояли часо-
вой и какой-то танкист, в шлеме. Подходя к двери,
Лизюков бегло скользнул взглядом по их фигурам
и вдруг понял, понял по лихорадочному блеску
глаз молодого танкиста, что тот чем-то сильно
встревожен и ему нужна немедленная помощь.
– Ты ко мне? – спросил Лизюков, обращаясь к
танкисту и подходя к нему и к часовому вплотную.
– Так точно, товарищ командующий! – вскинул
руку в приветствии танкист. – Командир взвода
танков лейтенант Горлов.
– В чём дело?
– Разрешите доложить, товарищ командую-
щий!.. – танкист волновался и голос срывался.
– Ну, слушаю, – помог ему Лизюков.
– Нужно ваше разрешение...
– Ну... – опять помог ему Лизюков, и его глухо-
ватый голос зазвучал нетерпением.
– Вчера в бою... в Озёрках... экипаж танка моего
взвода застрял в ручье...
– Танк застрял...
– Да, танк застрял, – справился Горлов. – Мотор
отказал. А экипаж покинул танк... Ну, их хотят
расстрелять... За утерю боевой техники... Комкор
приказал... А это ж... такие ребята...
– Ну и что – ребята? А другие – не такие... ребя-
та? Сколько их вчера на поле оставили?.. И поза-
вчера?.. И год уже?... Что ж трусов жалеть?
– Да нет, товарищ генерал. Какие они трусы?! Я
ж их знаю! Мотор отказал... Кругом немцы... Они
с боем уходили... – Горлов запнулся, отыскивая
нужные слова. – И притом – погибнуть в бою... я
понимаю... а тут – свои... своих убивают...
– Ну...
– Какая польза... фрицу только польза...
– Труса убить всегда польза...
– Да нет, товарищ генерал, они – первый раз в
бою...
– Ну... И что же ты предлагаешь?
– Разрешите, товарищ генерал. Танк застрял
почти на краю Озёрок. Я ночью ходил в разведку,
немцы даже постов не выставляют. Я вам руча-
юсь... всё будет хорошо. Я вас уверяю.
– Это что же – ты сейчас, на своём танке, под-
скочешь в Озёрки, возьмёшь танк этих... разгиль-
дяев... на буксир и притянешь его к нам? – дога-
дался Лизюков.
– Так точно, товарищ командующий! – обрадо-
вался Горлов.
– Да!.. А ты что, считаешь, к тёще на блины по-
жалуешь? – не меняя серьёзного тона, спросил
Лизюков. – Ты что же, второй танк угробить за-
думал?...
– Ручаюсь, товарищ генерал, – помрачнел Гор-
лов.
– Что ручаешься – угробить второй танк?
– Вы меня не так поняли, товарищ генерал!.. –
голос у Горлова начал обретать злость. – Ручаюсь:
утраченную боевую технику доставить во вве-
ренный мне взвод!
«Риск?.. Риск, – подумал Лизюков. Он ещё раз
внимательно осмотрел Горлова. – Не подведёт!»
– отметил Лизюков; и серые, блестевшие злой ре-
шимостью глаза, и чумазый, в крапинках пота,
поцарапанный нос, и русая прядь слипшихся,
пропылённых волос, выбивавшаяся из-под шле-
ма, и чуть припухшие, упрямые мальчишеские
губы этого двадцатилетнего юноши, лейтенан-
та-танкиста, говорили: «не подведёт».
– Ну, действуй! – улыбнулся Лизюков. – Да ты
не волнуйся, я сам в трибунал позвоню, побере-
жём твоих ребят. Дуй! Пригонишь танк – медаль
за мной! – бросил он вдогонку Горлову, птицей
сорвавшемуся с места и даже не козырнувшему и
не ответившему положенное «Есть!».
Что было дальше, мы знаем. В пятом часу утра
7-го июля 1942 года. Всё это было как сон: мча-
щиеся наши танки, гомонящие вокруг немцы – и
тут же я, двенадцатилетний подросток, который
был и которого не было, потому что кругом было
Безумие.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
4. РЯДОВОЙ СОТНИКОВ
Сотников, в мирной жизни учитель, как и лю-
бой простой солдат, выйдя из боя, мечтал только
об одном: чтоб ему дали отдохнуть. За минувший
день он так устал, столько раз смотрел смерти в
глаза, стольких знакомых и незнакомых бойцов
убитыми, ранеными-изуродованными, стонущи-
ми, окровавленными перевидал, столько раз со-
дрогался при мысли, что и его ждёт такая же
участь – на передовой у солдат иной участи нет:
или будешь убит, или изувечен и тебя ждут дикие
страдания, никакого иного выхода, – что сейчас
находился в немом отупении и желал лишь од-
ного – покоя. Он слегка, касательно, был ранен
в левое плечо; рана была пустяковая, стыдно
было даже обращаться в медсанбат, в отупении
он даже не чувствовал боли, одно только жжение
шло из того места, плеча, где осколок мины вы-
рвал кусочек мяса; но рана давала ему моральное
право не чувствовать себя виноватым перед Аки-
мовым, которого рота не имела права посылать в
разведку, и который чуть было не ушёл туда сам;
рана давала ему право не стыдиться и перед Ва-
нюшкой Польченко, которого в разведку сейчас и
подавно посылать было нельзя: мальчонка. Три-
дцатилетние, сорокалетние валились с ног, а ка-
ково было подростку? «Пусть бы шёл Свиридов,
ну и вот этот бугай, Боровлёв, – думал учитель
Сотников. – Это справедливо». Профессия учи-
теля самая справедливая на земле, она у человека
вырабатывает жёсткую привычку искать в жизни
меру оценки всех поступков и явлений, какими
бы они мелкими или масштабными ни были, в
зеркале справедливости, – а посылать подростка
на опасное дело и укрываться взрослым дядям
от этой опасности за его спиной, было не только
несправедливо, но даже и стыдно, и Сотникова
жгло жгучее желание поставить всё на своё ме-
сто. Он уже хотел приподняться и сказать Аки-
мову, чтобы тот не был тряпкой, чтоб правиль-
но использовал данную ему власть – чтоб было
всё по справедливости, власть она и даётся на то,
чтоб устанавливать справедливость: разве нельзя
кому-нибудь заменить пацана? – но, шевельнув-
шись, он потревожил рану и, скрипнув зубами,
тут же подумал: «Скажут, знает, что самого не
пошлют, ранен, вот и устанавливает справедли-
вость». И он промолчал.
«Ах, какая на войне может быть справедли-
вость?» – минутой позже размышлял он, оправ-
дывая свою бесхарактерность; бесхарактерным
он не был и бесхарактерных людей, таких, как
Акимов, недолюбливал; но справедливость – это
часто та же бесхарактерность, а он считал, что
справедливость – высшая возможность чело-
веческого разума, его разумной волевой целеу-
стремленности, и поэтому искал своему поступ-
ку оправдание.
Когда Польченко и Свиридов ушли, поев молока
с липким, зелёным от примеси лебеды и щавеля
хлеба, принесённым Боровлёвым, и когда, через
полчаса, им подали кухню и накормили горохо-
вым супом из концентрата и настоящим ржаным,
хорошо пропечённым и очень вкусным чёрным
хлебом до отвалу, кто сколько хотел – еду готови-
ли на полную роту – и стало ясно, что их теперь
тревожить не будут, Сотников, стараясь не беспо-
коить рану, разостлал под кустом шинель, сверху
завернулся второй её полою и, поёрзав головой,
ища удобства, по вещмешку, приспособленному
вместо подушки, приготовился к блаженству, ко-
торое было теперь его правом.
«Надо бы ногам дать отдохнуть, сбросить бо-
тинки и обмотки, – мелькнуло у него в голове.
– Но вдруг ночью бой, фрицы под боком, куда
тогда – босиком?! Одной рукой портянки не на-
мотаешь», – подумал Сотников и прикрыл глаза.
На мир опускалась ночь. Сияли звёзды, и звёзд-
ный торжественный хоровод равнодушно взирал
с недосягаемой высоты на землю, где людям при-
ходилось убивать друг друга и делать совсем не
то, к чему они призваны.
«Ах, какая на войне может быть справедли-
вость?!» – глубоко вздохнул Сотников, возвраща-
ясь к прежней мысли, и как ни устал, как ни хо-
тел он сейчас же, без размышлений и ненужных
домыслов уснуть, ибо только сон сейчас для него
был высшей справедливостью, уснуть не мог.
«Какая тут справедливость?! – роились мысли.
– Какая справедливость?!. Его, здорового, цвету-
щего мужика, оторвали от бабы, поставили под
ружьё и сказали: убивай! Убивай такого же здо-
рового, цветущего парня... он твой враг... потому
что он... немец. Его поставили под ружьё, не спро-
сив его желания – и закрутили гайки: и впереди
смерть (или страшное увечье), и позади смерть.
Впереди – хоть какая-то слабая надежда: выжить,
уцелеть (в 42-ом ни один солдат в эту надежду не
верил, так впереди ещё было всё мрачно, и подчи-
нялся не чувству самосохранения и выживания, а
жгучему, интуитивному чувству страшной нена-
висти к врагу, которого надо было уничтожить,
чтоб сохранить самое святое: дом, детей, жену,
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
отца и мать – свою землю), а позади – расстрел.
Позор и расстрел. И – никакого выхода. Смерть,
мучения – и смерть. Какое Безумие!
Но есть же какой-то выход? Есть! Безумие не
само по себе. Всё в человеке, всё от человека! Не
будь людей – не было бы и безумия. Ведь и сады, и
дворцы, и счастье – всё от человека. Значит – всё
от людей, от их разума, от их дела... Стоит только
сказать... да, стоит только всем понять – это же
Безумие, война... нужно не стрелять... нужно бро-
сить оружие... нужно не танки и пушки строить...
нужно дома строить... хлеба растить... Ах, как всё
просто! как просто! только понять! – прожгло яс-
ностью откровения Сотникова. – Так просто! Не
строить танки и пушки, строить дома...
Фашисты?!.. Но почему – фашисты?.. Почему
другие – не фашисты?.. Всё опять в человеке, всё
– в этом верном сознании Безумия...
Найти главных виновников... Гитлер, Черчил-
ль... и Рузвельт, и японский император – да, они
главные... Рангом ниже – ротшильды, круппы,
морганы... Может, и не ниже рангом – выше? Да,
их нельзя прощать! Их только казнить!.. Только
понять всё это так, как я... Как простой солдат!..
Взять их за горло – сволочи! Вы же сумасшедшии!
Что вы делаете?! Чему служите?! Почему я дол-
жен умирать? Быть убийцей?.. К стенке вас!
Но я... я тоже участник этого Безумия! – ещё
больнее прожгло Сотникова. – Я – стреляю... Это
я – убиваю. Черчилль, Рузвельт, Гитлер – не стре-
ляют... Сталин?.. Куда же его отнести? Кто – он?
– вдруг пронзило Сотникова. – Он тоже участ-
ник... Он наверху, и вина его, по рангу, большая...
в сто крат большая... в миллион... в двести двад-
цать миллионов раз большая, чем моя! – вспом-
нил число последней переписи Сотников. – В
220 000 000 раз!.. Если я преступник... я – участ-
ник Безумия, значит – преступник! – лишил сам
себе оправдания Сотников, чувствуя, как где-то
в тайниках души шевелится гаденькое чувство
самосожаления, самопрощения: он – солдат, пеш-
ка в игре, его насилуют, заставляют, вины его
нет. – Если стреляю, значит – преступник! – от-
резал Сотников. – Значит... – Ему стало страшно.
– Даже думать об этом было страшно... Но он (не
Сотников) главный участник. С нашей стороны –
главный... Я отвечаю за себя; ну – за детей, ну – за
жену; за мать... Нет, за мать отвечает отец (отец у
Сотникова был тоже на фронте), – попытался до
конца быть справедливым Сотников. – Да!.. Ну,
плюс ещё за несколько детей, женщин, у которых
нет мужиков, участвующих в Безумии... нет, это –
не моё... Это – на всех, на меня тут тысячная доля...
Как всё ясно!.. Всё – в человеке!.. Всё можно
сделать. Только понять!.. Бросить оружие... Не
производить танки и пушки... Улыбнуться друг
другу... Фашисты? Но зачем – фашисты?.. Почему
– не коммунисты?.. Мы понимаем – а они что?..
Почему враги?.. Не братья? Им же не хочется
умирать! Да – бросить оружие, не убивать, не ка-
лечить... не умирать...
Разве немцы – не люди?.. Разве какой-нибудь
Фриц сейчас... в Озёрках, так же упав в изнемо-
жении от страшно проведённого трудного дня на
землю под куст, не думает то же, что я – Фриц, ря-
довой солдат, выход у которого тоже один: стра-
дания и смерть? А у него... жена, дети, старая мать.
Он – рабочий. Всю жизнь гнул спину. На кой ему
чёрт Россия! мировое господство! Ему бы дочек
сейчас... приласкать... жёнушку свою милую... А
может, ещё страшнее... ему восемнадцать лет? И
живёт он последний миг... последнюю ночь? Он
– вне Земли – которого нет... единственный... не-
повторимый... Уникум. Высшее чудо Природы.
Человек! Толстой... Бетховен... Рембрант...
Безумие!.. Безумие!!!
Неужели никто этого не ощущает, не пони-
мает, как я? – тревожа рану и не чувствуя боли,
повернулся на спину Сотников, раскрыв глаза. –
Как больно!.. Как ясно!.. Почему – никто?.. Тол-
стой – ощущал... Бетховен, Рембрант? Ощущали.
Не ощущая этого, они бы не были Бетховенами
и Рембрантами... Но почему меня приговорили,
кто имел это право? Почему я должен стрелять и
убивать, валяться ночью на голой земле... есть в
сутки раз?.. Почему меня, если я брошу винтов-
ку... меня, увидевшего Безумие, расстреляют?..
Свои! Почему Фриц должен убить меня?.. я же...
я же... Почему он молится на своего ублюдка... на
человека, который одним своим видом... как кры-
са... вызывает отвращение? Почему? Молиться
надо на Толстого... на Бетховена... на Человека,
познавшего Безумие!.. Все должны познать это
Безумие!.. Люди!.. Братья!.. Что вы делаете?!
Я убийца!..
Но я же... я... я не могу бросить оружие. Как же я
брошу?.. Я же сам его не брошу!.. Я же этих гадов
зубами грызть буду! Меня убивают, но я и мёрт-
вый стрелять в них буду! Грызть!.. За одного Ва-
нюшку грызть надо! За Конотоп Свиридова!
Как всё сложно! Запутано! И – ясно, ясно!..
Безумие!..
Ах, тут что-то не так!..
Да нет же, нет! Какое же это Безумие?.. Для нас
же это самое святое, самое великое Дело! Мы спа-
саем Жизнь!
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Но я должен стрелять.
И меня убьют.
Ах, как хочется жить!..»
И Сотников, как Польченко и Свиридов и гене-
рал Лизюков, как тысячи и тысячи наших бойцов,
как жители Озёрок, и я в их числе, не смог уснуть
в эту ночь и, несмотря на страшно проведённый
трудный день, смотрел в небо остановившимися,
сияющими внеземным откровением глазами, и
улетал в туманную даль торжественного тёплого
июльского неба, и пытался разрешить то, в чём
запуталось Человечество.
5. КАРЛ ШТУМПФЕЛЬД,
СОЛДАТ ГИТЛЕРА
Он был не фриц и не ганс, как их именовали
русские, а простой рядовой германской армии,
недавно прибывший на Восточный фронт, – Карл
Штумпфельд из Франкфурта-на-Майне. Он не
был ни поклонником фюрера, ни завоевателем;
и, скорее, он был добрым, чем злым человеком,
в меру сентиментальным и пунктуальным, как
истинный немец; но он был солдатом Великой
Германии и ничего плохого в этом не видел. Боль-
шевики хотели напасть на Германию, поработить
немцев – фюрер упредил их, и вот теперь прихо-
дится воевать. Ну что ж, раз он попал в эту круго-
верть, судьба такая – надо выполнить свой долг,
надо быть честным солдатом; надо быть умным.
Просто надо выжить. Эту задачу он и поставил
себе, когда его, тридцатипятилетнего металлиста
лишили брони и с маршевой ротой сунули в эше-
лон, направлявшийся на восток. Лично против
русских он ничего не имел; сверхчеловеком себя
не считал, хотя и гордился своей землёй и рачи-
тельностью (какие русские недотёпы, удивлялся
он, сколько у них богатства и такие примитивные
деревни и сёла?!) – он был обыкновенным нем-
цем, которому судьба уготовила участь быть сол-
датом фюрера, только и всего.
Когда его призвали в армию, и начались сол-
датские мытарства, бессмысленная жестокая му-
штра, цель которой, как скоро сообразил Штумп-
фельд, выбить из человека всё человеческое, Карл
попытался чем-нибудь отвлечься, заняться каки-
ми-нибудь поделками, благо у него были золотые
руки рабочего мастера, но и это оказалось нео-
существимым: время уходило на чистку оружия,
на ползание на животе, на преодоление препят-
ствий, метание гранат-болванок и прочую, и про-
чую ерунду, которая потом, когда он оказался в
настоящих боях, совершенно солдату не нужна,
и которой в тылу начальство загружает призван-
ных в армию мужиков с единственной целью:
занять их время видимой необходимостью и по-
лезностью совершаемого, чтоб они не томились
бездельем и ни о чём не думали. Безделье рож-
дает размышление, труд же, пусть бесполезный,
укрепляет тело. Солдату нужно здоровье, креп-
кое тело, а думать ему ни к чему. (Ну какой умный
человек признает нужной фронтовику строевую
подготовку, ать-два! ать-два! к-р-ругом!? По не-
скольку часов в сутки! Смешно!)
Это были первые крупинки сомнения, рождён-
ные солдатской муштрой в практической и трез-
вой голове Штумпфельда. Вслух высказать он их
побоялся – в Германии сомневающихся быстро
прибирали к рукам – и, довольно общительный
в обычной жизни, в армии Карл стал всё более и
более замыкаться и уходить в себя.
На фронте он оказался в июне сорок второго,
под Старым Осколом. 28-го немцы перешли в
наступление. Оно развивалось успешно; но бои
были страшные; солдаты десятками гибли каж-
дый день («десятками – в их роте, в их батальо-
не, а в полку, в дивизии, по всему фронту?» –
размышлял Карл) – выжить шансов было очень
мало. И Карл начал озлобляться. Озлоблялся он и
на товарищей, и на русских, и, что самое страш-
ное, казалось ему, – на самого себя.
На товарищей он из-за того, что в большинстве
своём – это были недалёкие, опустившиеся, озве-
ревшие люди, равнодушно относившиеся к своей
судьбе, к самой смерти (солдат, не выходивший
несколько месяцев из боёв, и не мог быть иным,
а окружавшие Штумпфельда солдаты воевали не
первый месяц), живущие одним днём: жив сегод-
ня и ладно; на русских он злился за то, что они
были виновниками его личных страданий, что из-
за них началась эта бесконечная страшная вой-
на; что они жили как-то по-свински, по-скотски,
дома под соломенными крышами, улицы не за-
асфальтированы, по дворам – грязь, вонь, мухи;
недотёпы, по его немецким понятиям; на себя – за
то, что понимает бессмысленность происходяще-
го, всеобщее Безумие и не имеет мужества крик-
нуть это во всеуслышание. Бросить слова сомне-
ния в лицо всем, всем, всем!
Зачем ему эта русская, без конца и края земля
(богатая земля, ничего не скажешь, трезво оце-
нивал Штумпфельд), это раздолье с вонью и гря-
зью в сёлах, заштатными городишками (у них, в
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Германии, сёла культурнее их городов, удивлялся
Карл), зачем ему рабы, когда он сам не может без
работы, без понятной, осмысленной работы, даю-
щей ему хлеб и приносящий пользу другим, зачем
ему какое-то жизненное пространство, за кото-
рое надо было платить такой страшной кровью
молодых цветущих мужчин, кровью его самого,
Карла Штумпфельда? Зачем ему всё это, когда так
хорошо было дома, в тихом уютном городишке
– Франкфурте-на-Майне – в кругу любимой се-
мьи, в кругу близких и знакомых, товарищей по
работе, с лаской милой, любимой жены и милых,
розовых двух девочек-погодков? Величие Герма-
нии? Величие духа немецкой нации? Загнать бы
всех этих величественных, дерущих глотку и от-
сиживающихся в тылу по имперским кабинетам,
в окопы, под дождь, в грязь, под пули, положить
бы в ледяную воду под разрывы мин и шрапнель,
когда вода бурлит и пенится кровью, когда зе-
лёная степь вдруг мрачнеет и, дымная и чёрная,
вдруг скрывается в косматых тучах коричневой
гари от сотен горящих, чадящих машин, когда
солнце бежит в зените, а день, как в затмении,
чёрен; слипаются губы, ни крошки хлеба, ни
глотка воды – и ты, последним усилием, рвёшься,
обезумев, навстречу дикому аду свинца, а серд-
це сжимает пронзительная тоска: это последний
твой шаг; сунуть бы всех этих Великих сюда, хоть
на одно мгновение – и не было бы на земле ниче-
го Великого, а было бы всё самое простое: мир-
ное солнце, мирное небо, мирная земля, мирные
люди. Братья по разуму и труду. Не господа – и не
рабы. Простые рабочие люди – немцы, русские,
англичане.
Но вокруг творилось страшное Безумие, и
Штумпфельд не знал выхода.
Сейчас, в эту июльскую ночь, он, чтобы не быть
соучастником пьяной оргии подвыпивших сол-
дат его взвода, забавлявшихся с пьяной русской
бабёнкой, которая жарила и варила им кур, за-
стреленных солдатами у неё во дворе и во дворе
соседей, и которая не могла не сесть за стол и не
разделить пьяное застолье немцев, так как у тётки
Варьки (это была троюродная сестра моего отца
и, значит, моя троюродная тётка) было четверо
ребятишек мал мала меньше (мой четвероюрод-
ный брат Ванька Кыш был моим другом) – тётка
боялась за судьбу детей, потому что немцы тво-
рили невесть что, и, откажись она от их пригла-
шения, что могли бы они вытворить?
Штумпфельд знал, что немецкий солдат мог
сделать с любым русским, что хотел. Он бы мог,
ни за что ни про что, поставить вот этого смаз-
ливого русского мальчишку («двенадцать лет,
по виду, ровесник моей Эльзы, жених!» – ус-
мехнулся Штумпфельд) к стене и просто так, от
нечего делать или в угоду минутной своей при-
хоти, просто показать, что он и на это способен,
выстрелить в него. Можно выстрелить и в этих,
его братишек и сестрёнку, чумазых и ясноглазых,
сжавшихся комочками в углу. Нет, они боялись
не зря. Совсем не зря. И все бы похохотали и не
придали бы этому никакого значения. Может, ка-
кой-нибудь чистюля и сказал бы, что это варвар-
ство, зверство, но Штумпфельду ровным счётом
ничего бы не было. Считали бы, что он крепкий
солдат, только и всего. Он бы мог и эту бабёнку,
сильно захотев, взять из-за стола увести в сад или
во двор. И товарищи не осудили бы его – наобо-
рот, считали бы его настоящим парнем, а не зам-
кнутым бирюком. Это было в порядке вещей. Это
всё, в тысячах вариантов, проделывалось немец-
кими солдатами ежедневно и считалось нормой,
так как санкционировалось и поощрялось сверху.
Немецкий солдат был полным хозяином всего,
что он завоёвывал.
Штумпфельд взял со стола добрую половину
курицы, вкусно приготовленную этой растрёпан-
ной русской потаскухой (другого слова для этой
пьяной русской бабы, позорящей свою честь на
глазах у своих детей, не было) и, с наслаждением
вдыхая духовитый запах свежего птичьего мяса,
вышел во двор. Положенное ему вино Штумп-
фельд оставил товарищам; пусть напиваются,
как свиньи; пить на фронте – рыть себе могилу;
только дураки, со страху, напиваются, идя в ата-
ку. Вино расслабляет, туманит мозги, а тут нужна
ясность, ловкость – Карлу надо выжить. Он ещё
вернётся к своей жёнушке, к своим девочкам. А
эта дура баба пьёт с чужими солдатами, дорва-
лась, рада, что её приветили... а все только и ждут,
как бы её поскорее вытащить из-за стола. Мразь!..
Он скрипнул зубами.
Как это можно... скопом? (А такое уже бывало у
него на глазах.)
Он остановился.
А что, если и Эльза его (жена, не дочь) обни-
мается вот сейчас, сию минуту с кем-нибудь – в
тылу до чужих баб... – пронзила его мысль. – Нет,
нет! Эльза не может опуститься так низко... так
подло! – явственно увидев, как его жена, ладная,
полнеющая, баба в соку, лежит в постели и ласка-
ет чужого мужика, как она отдаётся, и он даже
застонал и отбросил курицу куда-то в темноту,
и долго ходил, успокаивая сердце, и всё не мог
успокоиться.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Потом, когда наши выбили немцев из села, во-
енный трибунал приговорил тётку Варьку за
пьянство с немцами к высшей мере наказания.
Она на коленях умоляла помиловать её – ради её
четырёх малолетних детей.
Её расстреляли.
Безумие?
Сейчас трудно это объяснить, но тогда, в 42-м,
на передовой, у нас в Озёрках тётку Варьку никто
не пожалел: таков был накал нашей ненависти к
врагу и всем тем, кто вольно или невольно был
связан с ним. Речь здесь о самом Святом. Сама
наша жестокость была ОСОЗНАННАЯ НЕОБ-
ХОДИМОСТЬ.
Необходимость Справедливости. И – Справед-
ливость Необходимости.
6. КОМАНДИР РОТЫ
ЛЕЙТЕНАНТ МЕЩЕРЯКОВ
Заменить ротного Акимова, который по зва-
нию не соответствовал занимаемой должности,
из батальона прислали лейтенанта Мещерякова.
В батальон, куда его направили с маршевым по-
полнением для действующей стрелковой части,
Мещеряков прибыл на рассвете. Всю ночь они
шагали по бесконечным, не имеющим конца и
края придонским просёлочным дорогам – приказ
был: прибыть в часть к рассвету, двигаться только
ночью! – сильно устали, но прибыли вовремя. И
бойцы, и лейтенант были довольны: не опоздали,
ругать не будут. И втайне надеялись на законный,
как они думали, отдых. Положено. Чтобы осмо-
треться. Но в штабе дивизии, куда они обратились
по прибытии, их сразу же, минуя полковые ин-
станции, направили в батальоны – и вот сейчас, в
свете занимающейся на востоке зари, Мещеряков,
приведший к Акимову пять бойцов пополнения,
принимал хозяйство. «Не рота, а клок шерсти со-
бачьей», – думал Мещеряков, слушая доклад сон-
ного и не приходящего никак в себя какого-то вя-
лого, апатичного бывшего командира-сержанта.
– Два «дегтяря», «максим», покалеченный, но
стреляет, ПТРР одно, – докладывал Акимов.
«ПТРР», – мысленно передразнил его лейте-
нант.
– Две СВТ, – продолжал сержант.
«Навоюешь с таким!» – отмечал Мещеряков.
– Ну, с вновь прибывшими – сорок семь бойцов,
– закончил Акимов.
– Вновь прибывших ещё вооружить надо! В ба-
тальоне сказали, рота должна обеспечить! – под-
черкнул Мещеряков.
– Обеспечить! – У нас и патронов-то по обойме!
И ни одной гранаты! У нас знаешь сколько вчера
за день выбыло? Человек тридцать. Без офицеров
совсем, – зашевелился Акимов.
– Какого же вы чёрта оружие побросали... когда
столько... выбыло! – разозлился Мещеряков. Он
чуть было не сказал «побило», но вовремя спо-
хватился, хотя и не замечал, что несёт несурази-
цу. – В батальоне говорят – в роте, а тут, тут и сам
с голыми руками навоюешься. Надо же думать,
всё же... заботиться...
– А нам по две винтовки таскать не положено, –
невозмутимо отпарировал Акимов. – А вас – вот,
от убитого ротного... по наследству... вооружим.
– Акимов расстегнул ремень и снял кобуру с «на-
ганом». – Пожалуйста.
Мещеряков принял револьвер.
– Но что же делать? – начал остывать он. – А,
сержант?..
Акимов испытывающе посмотрел на лейтенан-
та. – На губах у того вился пушок. «Сосунок, –
увидел Акимов. – Обидчивый... Сразу сгорит...»
– А с бойцами, товарищ лейтенант, надо сделать
вот так: одного вторым номером к «максиму», од-
ного – вторым номером к ПТРР («опять – ПТРР»
– улыбнулся Мещеряков), одного – вторым номе-
ром к одному «дегтярю», одного... – «А сержант
себе на уме», – сообразил Мещеряков и перебил
Акимова:
– Одного... – он помедлил, – одного – вторым
номером к ротному... – уже в открытую улыбнул-
ся Мещеряков. Сержант начал ему нравиться.
– А как же – и вам связной положен! – не изме-
нил серьёзного тона Акимов.
– Ты, сержант, молодец, правильно рассудил! –
погасил улыбку Мещеряков.
«Мужик, что надо, к начальству не липнет!»
– отметил он. Ему захотелось ещё ближе узнать
Акимова.
– А тебя... куда же? а, сержант?.. – сказал он.
Улыбка опять заиграла в его прищуренных гла-
зах.
– А меня... А у нас старшины роты нету, тоже
выбыл, – опять не отвечая на улыбку, серьёзно
сказал Акимов. Стать старшиной роты было его
давнишнее желание: старшина роты в боевой ча-
сти тыловик, при хлебе и при штанах, и в атаки
не ходит. Ну в непредвиденных ситуациях разве.
Старшина... И Акимов даже напрягся, съёжился,
ожидая удара судьбы. Быть или не быть?
– Надо подумать, – посерьёзнел Мещеряков.
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
– А что ж тут думать! Роту я знаю, хозяйство
её всё у меня на ладони. И по старшинству – я
один сержант, – пошёл напрямую Акимов. Хоть
на фронте и не знаешь, где тебя скорее встретит
смерть: и в передовой траншее люди живут-по-
живают, а вне позиции, глядь, и прихлопнуло, но
быть старшиной ему хотелось.
– Как – один сержант? – удивился Мещеряков.
– Ты всерьёз?
– Что ж не всерьёз, товарищ лейтенант! –
по-прежнему мрачно отвечал Акимов. – Вот после
завтрака в атаку сходим, ты и сам всё увидишь...
«Он что – пугает меня?» – молча оторопел Ме-
щеряков, а вслух сказал: «Какая атака?»
– А вас что, не поставили в известность? А ком-
бат вчера разведку организовал, из нашей роты
бойцы ходили. Не знаю точно, но что-то есть, –
сказал Акимов.
Мещеряков уже сообразил, что быть старши-
ной роты – заветное желание сержанта; мужик
этот умный, порядочный, и в роте, пока не сжи-
вётся с ней он, ротный, будет первой скрипкой,
незаменимым помощником, но... И Мещеряков
засомневался. Он хотел проверить сержанта, а
сержант проверял его.
– Надо подумать... – опять сказал Мещеряков.
– Что ж думать? На передовой думать некогда,
решать надо! – сказал Акимов. – Так я, значит, за
старшину? или как?
«Наверное – из необстрелянных? – подумал
Акимов, не дождавшись от Мещерякова вразу-
мительного ответа. – Точно, из необстрелянных!»
– решил он и отошёл от лейтенанта.
Мещеряков был из необстрелянных.
Правда, в армии он был с сентября сорок перво-
го; и не как-нибудь, а добровольцем; щей солдат-
ских похлебал; но было ему всего-навсего восем-
надцать, и пушок над губами у него вился.
Как и многие его сверстники, до войны он учил-
ся в школе; нет, после семилетки он пошёл не в
среднюю школу, а в педучилище, в педучилище
давали стипендию, в средней же, наоборот, брали
плату за обучение – мизерную, но плату. В педу-
чилище эту плату можно было отдавать, получив
стипендию; в средней школе плату надо было
просить с отца. До войны у отцов-колхозников
денег не было. Педучилище и средняя школа рас-
полагались в Землянске, в двенадцати киломе-
трах от Солнцево; требовалась плата и за квар-
тиру. В силу всего этого Мещеряков, мечтавший
учиться в средней школе, мечтавший стать ин-
женером-конструктором, учился в педучилище.
Отец ему говорил: «Дурака хоть где учи, он так
дураком и останется, а умный всегда свою судьбу
найдёт».
В сорок первом году Мещеряков перешёл на
второй курс, влюблялся в девушек и ничуть не
сожалел о том, что когда-то в будущем станет
учителем. Ему шёл семнадцатый год.
Началась война.
Нам казалось (мы были так настроены), что –
гип-гоп! – мы сейчас, в неделю-другую турнём
немцев; и никак не могли понять, что же происхо-
дило в самом деле «на земле, в небесах и на море».
Люди добровольцами уходили на фронт; мно-
гих брали на фронт без их желания; фронт дви-
гался в глубь России; фронт стоял у Смоленска;
фронт нацелился на Москву. В наивной уверенно-
сти Женьке Мещерякову казалось, что на фронте
чего-то не хватает: нет там его, Женьки Мещеря-
кова. В общем, нечего отсиживаться в тылу, всем
нужно идти добровольно на фронт.
Так он в конце августа оказался в воронежском
ополчении – комсомольцем-добровольцем. Их в
сентябре двинули к фронту. Комсомольцу-добро-
вольцу пришлось в осеннюю хлябь, в дождь, раз-
мешанный снегом (в сорок первом году снег под
Воронежем выпадал в первых числах октября),
поколесить по матушке России от одного Н-ско-
го пункта к другому; поколесить, когда шинель
дубенела от леденящего ветра и неуёмная дрожь
озноба била молодое горячее тело, а белый свет
становился с копеечку. Женя Мещеряков не был
нытиком, да и крестьянская закваска что-то зна-
чила. Он мог целый день ничего не брать в рот и
вечером, за все сутки, наедаться горячей пшёнки
на очередном Н-ском продпункте до «воздохов»
– и не страдать животом; мог ночевать в стогу,
укрывшись от снега в тёплом логове слежавшего-
ся сена или соломы; в любую непогодь мог разве-
сти костёр; многое он мог; он даже письма домой
писал все в розовых красках; а любимой своей
девушке, Масловой Зиночке, которая в педучи-
лище училась с ним на одном курсе, а теперь, как
и положено любимой, ждала своего милого в сво-
их родных Озёрках, что в восьми километрах от
Солнцево и в двадцати от Землянска, описывал
такие боевые страсти, что дух захватывало. Зина
была очень красивая, пышная, с очень пышной,
как и положено настоящей русской красавице,
роскошной причёской; глаза у неё были с поволо-
кой, бездонные – не влюбиться в неё было невоз-
можно. (В Озёрках её звали Маслихой, но это ещё
не значило, что она не была красавицей.)
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Зиночка была красавицей.
Женька был рослый, умный, кровь с молоком,
многообещающий парень – и они любили друг
друга. Женька писал Зиночке хорошие, задушев-
ные любовные письма.
Но одно дело – описать всё, другое – пережить.
Одно дело быть добровольцем в тылу, гип-гоп! –
«в небесах, на земле и на море», и другое – даже не
бывая в боях, поколесить днём и ночью по этой
самой земле, испытать прелесть осенних небес и
похлебать настоящего ледяного моря где-нибудь
в поле под Ельцом или под другим Н-ским насе-
лённым пунктом, куда нацеливались немецкие
танковые клинья...
Поэтому, когда в ноябре Мещерякову – рядово-
му стрелку Н-ского отдельного пульбата предло-
жили ехать в военное училище, он не отказался.
И не потому, что в ноябре под Ельцом запахло на-
стоящей войной и горячее дыхание фронта нача-
ло обжигать его зелёную неоперившуюся юность
– к чести Женьки надо сказать, он был и комсо-
мольцем настоящим, и добровольцем настоящим
– Женька ехать в училище согласился. Ему про-
сто, как всегда, в силу неуёмной крестьянской
натуры, жажды не останавливаться на достиг-
нутом, хотелось учиться, расти, развивать себя и
выходить в люди, и он с радостью принял пред-
ложение. Офицер – не учитель! Это тоже что-то
значило.
Зина его ждала.
Зина была настоящей русской девушкой, и
Женьке Мещерякову не приходилось скрипеть
зубами и представлять её в разных непотребных
позах; он дунуть на неё боялся; он берёг её как са-
мое дорогое сокровище; которое бывает у челове-
ка единственным в мечтах и в жизни – как свою
будущую жену, любимую и милую, нерассказан-
ную сказку, мать своих детей. Какими будут дети,
он не знал; он только знал, что у него будут и сын,
и дочь. Будут они умными и добрыми. И очень
красивыми. Похожими на мать. И чуть-чуть, ко-
нечно, на отца.
Когда его направили сегодня с маршевым по-
полнением, ему сказали, что стрелковая дивизия,
где он получит соответствующее его званию на-
значение, ведёт бои на Воронежском направле-
нии, под Землянском, и тылы её, и сам штаб дис-
лоцируются в Большой Поляне. У него забилось
сердце. В Большую Поляну он не раз бегал с мате-
рью на базар. Он попросил уточнить маршрут. И
когда ему подсунули карту и показали, как лучше
добираться, он вдруг почувствовал, что он самый
счастливый человек на свете.
– Это ж моя родина! – не удержался, сказал
Женька майору, готовившему его документы.
– Родина у нас у всех одна, – не понял его май-
ор и хмуро добавил: «Смотри, прибудь к сроку, а
то... – он многозначительно помолчал... – там сей-
час жарко, и люди нужны».
Так что Женька торопился не зря.
А мы ещё должны простить его за то, что он
сиял и летал на крыльях, когда Акимов мимохо-
дом бухнул ему, что наши сегодня должны насту-
пать на Озёрки; простить его за то, что он торо-
пил время, которое несло тысячи новых смертей
и увечий и искалеченных судеб.
Кто ведает, чему человек иногда может радо-
ваться?..
7. МАСЛОВА ЗИНА
Маслова Зина была комсомолкой, студенткой и
видной девушкой на селе. Поэтому, когда к Озёр-
кам подошёл немец, и все, кому нельзя было оста-
ваться дома, двинулись на восток, Зина тоже хо-
тела разделить горькую участь беженки.
– Куда тебя, дочка, понесёт? – узнав про реше-
ние дочери запричитала мать, тоже ещё очень
приятная, с упругим, как у всех много работаю-
щих физически людей, телом, сорокалетняя рус-
ская баба, из породы тех, кто и в зрелые годы не
теряют бодрости и свежести. – Куда ты одна? Мо-
жет, брешут про немцев-то? Люди ведь они, не
звери...
– Не были бы зверями, не брехали бы про них! –
сердито бросила Зина. Она сама боялась уходить
из дому, так как совершенно не представляла себя
вне семьи, вне с рожденья сложившихся и усто-
явшихся в сознании понятий, среди бушующего
моря страшных событий, именуемых войной, без
куска хлеба на завтрашний день, на чужой сторо-
не, среди чужих людей – и злилась. – Не пропаду!
– говорила она матери, в бессилии опустившей
руки и стоявшей перед ней. Скорбный вид мате-
ри ещё больше раздражал Зину. – Что я – малень-
кая?! Или я сроду из дома не отходила? Свет не
без добрых людей. У своих, у своих я буду! Авось,
жива буду!
Это русское «авось»! В любой беде и опора, и
надежда оно.
– Авось! авось! – повторяла, не зная, как отгово-
рить дочь, старшая Маслиха (на селе каждое под-
ворье имеет кличку). – Не пущу! Не пущу! – вдруг
решилась она, вырывая из рук дочери сумку, куда
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Зина торопливо совала смену белья, варежки (на
случай зимы) и краюху, как и у всех в тот год по
многим селам, зеленоватого, липкого, с примесью
щавеля и других добавок хлеба.
– Ну и не пускай! Я так уйду!.. – окончательно
разозлилась Зина и бросила сумку на пол. Как и
положено настоящей красавице она была с но-
ровом. – Уйду!.. Вот тебе! вот тебе!.. – начала она
топтать ногами сумку. Всхлипнув, она бросилась
к двери. – Всё равно... уйду!..
– Доченька!.. – бросилась было за ней Маслиха,
но у неё подломились колена, и она в изнеможе-
нии опустилась на коник и бессмысленно уста-
вилась в пространство пустыми глазами. – Боже
мой, что же делается на белом свете!..
Тут кругом затрещало и завыло. Начался бой.
Маслиха вскочила и побежала в окоп. Дочь си-
дела у входа и тряслась в рыданиях. Перепуган-
ные меньшие маслята тоже всхлипывали. Снаря-
ды рвались по огородам, свистели над головами.
Ни о каком уходе из дому уже не было речи.
– Ну-ка, проходи! – чуть опомнившись, грубо
толкнула дочь Маслиха. – И не дури! Пережи-
вём!.. Брешут, небось про немцев...
Ах, это авось, авось...
Про немцев не брехали.
Когда после страшного дня бой затих, и немцы
вошли в Озёрки, и все увидели их, и даже тот,
кто надеялся, что «брешут», увидел: про немцев
не «брешут», и всё вокруг стало «ты есть, а тебя
нет», Маслиха сама горько пожалела, что удержа-
ла дочь.
Немцы были немцами.
Кур и гусей они съели вечером.
Добрались до свиней и телят.
Овец... овец почему-то не резали. Отпирали
двери и с хохотом шуровали их со дворов.
Доили коров.
Выворачивали погреба и чуланы.
Двери почему-то отпирали ногами.
И совершенно не обращали внимания на хозя-
ев, как будто их не было.
Гудели машины. Трещали мотоциклы.
Молодые, здоровые, весёлые ребята с хохотом,
раздевшись до трусов, брызгались, обливались у
колодцев; гонялись друг за другом с вёдрами ле-
дяной воды; разводили костры; жевали, жевали,
жевали. Жевали на ходу; жевали, составив за-
столье. И тут же, не стесняясь женщин и ребяти-
шек, не стесняясь старух, расстёгивали штаны и
оправлялись. По палисадникам, под окнами – где
приспичит.
Царил какой-то сумасшедший, безумный празд-
ник.
Маслиха сжалась в тревоге.
– Вот тебе и брешут! Вот тебе и брешут! – бес-
связно повторяла она, укрыв на ночь Зину в око-
пе. Завалив её тряпками, уложив рядом меньших,
она, как наседка, сидела нахохлившись у входа
и не знала, что делать. Она и сама боялась: она
знала, что она не утратила привлекательности, и
думала: «Руки на себя наложу, но не допущу! Не
допущу, ироды!..»
Кое-что она предприняла. Измазав грязью
лицо, распустив, растрепав волосы, («Мамка, что
с тобой?» – испугались было меньшие, но увидев,
что мать засмеялась, засмеялись себе, и на них
пришлось прицыкнуть), она готова была принять
любой бой, и немцы уже казались ей не такими
страшными, как они были на самом деле.
– Надо Зину завтра раскрасить... Скажу... боль-
ная... Сифилисная! – вдруг нашла она уловку...
Это так показалось ей верным, так хорошо она
придумала... «Так хорошо! – думала Маслиха. –
Всё! Никаких!..», что сама прилегла у ног своих
цыплят, как звала она Володьку с Катькой, мень-
ших своих, и попыталась заснуть.
– Зина, ты не задохнулась там?
– Нет, – ответила дочь из-под груды тряпья.
Так в тревоге, в полусне, в полудрёме провели
они ночь.
Грузом непомерной тяжести придавила тогда
нас тьма. Словно пещерное что-то ворохнулось в
истории. И не вперёд, а назад потекла жизнь. Те
ценности, которыми мы гордились, чему радова-
лись, были обращены против нас. Красота долж-
на была стремиться к уродству, честь и совесть
– к позору.
Я смотрел невидящими глазами в глухую, при-
зрачно раскрашенную немецкими ракетами даль
звёздного неба, и в меня жгучей волной вкатыва-
лось, поглощая всё и на всю жизнь, пронзитель-
ное чувство откровения: не Безумие – наша Вой-
на. Это самое великое, самое святое наше Дело.
Как Родина. Как сама Жизнь.
Надо только что-то делать.
8. РОТА ЛЕЙТЕНАНТА
МЕЩЕРЯКОВА
В восьмом часу Мещерякова, принявшего роту
и, по возможности, вошедшего в курс свалив-
шихся на него обязанностей, вызвал комбат. Как
истинный кавказец, комбат Гогладзе был строен,
горяч и скор в решениях.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Вот что, кацо! – сказал он ротным, собрав-
шимся возле щели, имитировавшей штаб хозяй-
ства Гогладзе. – Дела ваши я знаю... Как вчера дра-
пали тоже знаю. Новенького – он ткнул пальцем в
сторону Мещерякова – не мудрёна наука, научим.
Но сегодня у нас другая задача – немец должен
от нас драпать. Из полка приказ: быть готовыми!
– он сделал паузу. – Бойцов накормили? – задал
он вопрос. – Нет? Разгильдяи! Вы что, с пустыми
желудками в атаку идти думаете? Бросьте эту ме-
дицину! В набитое брюхо зачем пуле – там своего
дерьма хватит!.. Ах, кормите!.. – услышав утверж-
дающие возгласы командиров первой и третьей
рот, смягчился капитан. – А ты что же? – он опять
крутанулся к Мещерякову. – Час назад роту при-
нял?.. Ну и что?.. Бойцу пятнадцать минут отве-
дено на завтрак! Спущу шкуру!.. Как воевать!.. В
атаку боец должен идти уверенным, а у голодно-
го какая уверенность?! Через пятнадцать минут
– обеспечить!
– Есть! – отчеканил Мещеряков. – Но...
– Старшина! – крутанувшись, и уже не Меще-
рякову, а в землянку, крикнул Гогладзе. – Просле-
дить, почему второй роте не подана кухня!.. На
одной ноге!..
Он опять развернулся к ротным.
– В девять ноль-ноль быть готовыми к посадке
на танки. Танкодесант. Ясно?! – он испытываю-
ще посмотрел на Мещерякова. – Не дрейфь, лей-
тенант! – дружески толкнул он засмущавшегося
Мещерякова в плечо. – С танками и первый раз
не страшно. У тебя же не бойцы – орлы!
– Да я же... не потому, товарищ капитан, – ещё
более покраснев, и заикаясь, пытаясь сказать, что
его превратно поняли, а он и совсем не боится идти
в атаку, вытянул руки по швам Мещеряков. – Я...
– Бойцов накормим!.. Накормим! Не волнуй-
ся!.. В бой голодными не пошлём! Но – смотри!
– он погрозил пальцем. – А сейчас – исполнять!
В роте Мещеряков налетел на Акимова.
– Где наша кухня? Роте кухня положена, а ты...
ты старшина... и не знаешь! – вскипел он.
– Так, товарищ лейтенант, какой я старшина?..
Я старшина... вы знаете... – невозмутимо ответил
Акимов и подумал: «Что это он? Был ничего и...
как с цепи». – А кухню два дня назад под Кастор-
ной бомбой с «юнкерса». Вместе со старшиной...
Я не виноват, – продолжал Акимов («Прискочил
из тыла... и на, с ходу, подавай ему соску», – опять
неприязненно подумал Акимов).
– И всё же... – Мещеряков посмотрел на Аки-
мова и ему стало... стыдно. Да – стыдно. Перед
ним стоял человек, дней десять не выходивший
из боя: небритый, заросший, с ввалившимися
грустными глазами, в пропылённой, измятой,
изодранной на локтях гимнастёрке, в обмотках,
в галифе с обвисшими от чего-то тяжёлого кар-
манами, в измызганной, с облупившейся звёздоч-
кой на пилотке; человек, на глазах у которого по-
гибла большая половина его роты, измученный и
повидавший такое, что иному увидеть было бы
не по плечу. «А я на него кричу!» – обрезал себя
Мещеряков.
– Вот что, сержант, ладно... Боеприпасы полу-
чил? – смяк ротный.
– Получил... Патроны и гранаты... Какие ещё бо-
еприпасы? – буркнул Акимов.
– В достаточном количестве?
– На день хватит... Как ещё стрелять! – уловив
помягчение ротного, смягчился Акимов. – А бой-
цов накормим... не волнуйся. Нам вчера из бата-
льона присылали, там знают.
– Не волнуйся!.. В девять ноль-ноль атакуем!
Танкодесант!
– Ну и что? Мы вчера весь день атаковали...
Мещеряков с удивлением посмотрел на Акимо-
ва. «Чурбан какой-то!.. Или он что – притворя-
ется? бравирует? меня опять испытывает? Атака
ведь! По статистике... в атаку ходят не больше
трёх раз. Самые счастливые. Половина погибает
в первом же бою. Весь день он атаковал!»
Лицо Акимова ничего не выражало.
– В девять ноль-ноль идём в атаку! – повторил
Мещеряков и вдруг почувствовал, как у него за-
ныло под ложечкой: его резануло по сердцу: он
говорит, а ведь это его самого касается.
– А! – устало махнул Акимов. – Ты, лейтенант,
сообрази, где мы? На Дону! А ещё в Берлин по-
пасть надо...
«А я первый раз иду в атаку... только первый
раз! – мелькнула счастливая мысль у Мещеряко-
ва. – Первый раз! У меня ещё два раза в запасе!..
Первый раз погибает половина... Не моя половина!
– отыскал он лазейку. Он вдруг понял, что он бо-
ится. Он приказывал себе, он не хотел бояться – и
чувствовал, что нет, не волен он, само собой идёт
волна, изнутри – и нет силы остановить это. Ему
нужно было утешение. – Нет, нет, не моя полови-
на... только не сегодня... только бы ещё раз увидать
Зину!.. Он же счастливый!.. он же счастливый!..
Но по статистике... погибает прежде всего необ-
стрелянная половина! – вспомнил он и ужаснул-
ся: он же из необстрелянных! – Нет, нет!.. только
не сегодня! Пусть завтра, пусть ещё когда-ни-
будь... если так надо... он погибнет... но сегодня...
сегодня... Зина...
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
Почему он сегодня должен погибнуть? Нет!..
Надо приказать себе... он счастливый!.. Но в ата-
ке кто-то погибнет... обязательно погибнет... в
атаке обязательно погибнет...
Почему – он? За что?.. В восемнадцать лет!.. Его
Зина... Зина... Она будет не его. Она же его! его!
И – не его?..»
– Ты не волнуйся! – увидев помрачневшее лицо
ротного и поняв его состояние, сказал Акимов.
– В атаке я буду с тобой... рядом. А меня уже с
двадцать восьмого бьют и никак не убьют! – он
улыбнулся. – Под Старым Осколом ещё, как двад-
цать восьмого немец лупанул, так и бьют. Я счаст-
ливый, со мной не погибнешь!
Вот Свиридова бы ещё за компанию, – рассуди-
тельно проговорил он. – Свиридов и в плену по-
бывал – и ничего. Вы читали «Науку ненависти»
у Шолохова? Так это про него. Только фамилия
изменена. Со Свиридовым тоже не убивает. Толь-
ко Свиридову нельзя в атаку, он с Польченко в
разведке был, им отдых положен, двое суток не
спали, – добавил Акимов.
«Чушь! Какая чушь!» – устыдился Мещеряков
своей слабости. Но волна накатывалась, мутила,
и какая-то неистребимая, дикая тоска... такая то-
ска... от неё никуда, казалось, не денешься, сжи-
мала сердце: так было всё несправедливо!
«Только не сегодня, только не сегодня... – свер-
лило его. – Завтра... надо... он погибнет... только
бы ещё раз увидеть Зину... должна же быть какая-
то справедливость...» – твердил он и чувствовал,
что утешения нет, что всё, самое страшное, может
свершиться прямо сейчас, в девять ноль-ноль, не
такой он и счастливый, ему всегда не везло – и его
уже начал бить озноб.
– Так ты что, в предчувствия веришь? – спросил
он Акимова. – Чушь!
– Да нет, кто боится, тот, обычно, первым пулю
ловит, – ответил Акимов. – В бою самое главное
– не бояться. Нужна ясность. Всё видеть, всё слы-
шать. Соображать. Вот воронка, вот бугорок...
Туда нельзя, туда бегом... Иногда и переждать
надо, а иногда – вперёд, вперёд! Не рванёшься
вперёд – амба. Испугаешься, мозги затуманит –
амба, накрыло. Бояться нельзя! – заключил он.
– Но как же не бояться? – Мещеряков зябко
ёжился. – В атаке обязательно кого-то убьют. А
вдруг – тебя? Понимаешь – тебя... Не бояться
нормальный человек не может.
– Это верно! – опять улыбнулся Акимов. – Я вот
тоже боюсь... Но я как подумаю... от Дона до Бер-
лина... А? Не убьют и всё! Не может зверь побе-
дить! Я должен их убивать, а не они меня! Что они,
фашисты, делают!.. Ладно, лейтенант, ты ни о чём
не думай, рядом будем! – опять пообещал Акимов.
И хотя это было слабое утешение, но оно было
– и было не одно: в три атаки можно ходить, гово-
рила статистика. И чтобы пересилить себя, Меще-
ряков начал деятельно хлопотать по делам роты,
памятуя, что только дело панацея от всех зол.
Где-то в девятом часу ко мне прибежал Стёпка
Свирюткин – почему-то без штанов... Он не мог
вымолвить слова – но и без слов всё было ясно, и
мы с ним юркнули во двор к Батищевым, позва-
ли Кольку, моего закадычного друга, и залезли на
чердак клети, где у Ботинка (так по уличному зва-
ли Кольку) была припрятана наша трёхлинейка с
запасом патронов... Винтовка была найдена воз-
ле нашего бойца, погибшего во вчерашнем бою,
– мы его сегодня ночью похоронили в кустах за
огородом.
Стёпка трясся, заикался, но мы вскоре поняли,
что его в сенцах поймал какой-то длинный не-
мец, в очках, завёл в хату, приказал снять штаны.
Немец сам оборвал пояс, раскрыл чемоданчик, в
чемоданчике были блестящие шприцы, длинные
ножи, он начал в них копаться – и Стёпка рванул
в дверь. Мы решили, что Стёпку немец хотел сде-
лать мерином.
Мы тоже начали трястись – мы были одногод-
ками. Но теперь у нас была винтовка, и мы реши-
ли не сдаваться.
– Я вам говорил вчера... – шептал Колька, – го-
ворил... давайте эвакуироваться... Вы, трусы, ис-
пугались, куда от мамкиной юбки!.. Как вот вы-
режут, будете тогда весь век Гришком колхозным
(Гришок – мерин, самая наша любимая, тихая,
послушная скотина).
– Хватит ныть! – сказал я . – Винтовка заряже-
на? Дай сюда! И беги, Стёпке хоть дедовы штаны
принеси (я знал, у Кольки, как у меня, вторых
штанов не было).
Что делать дальше, мы ещё не знали.
9. РОТА ЛЕЙТЕНАНТА
МЕЩЕРЯКОВА
К девяти часам роты были накормлены и бой-
цов подвели к танкам.
– Ты садись на танк вместе с лейтенантом! –
улучив момент, шепнул Акимов Сотникову. –
Знаешь, первый раз... желторотый он какой-то...
И ни на шаг от него! Смотри!
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Не объясняй! – согласился Сотников.
– Я тоже сяду с вами. Но меня за день могут ку-
да-нибудь отвлечь – за кухней, за боеприпасами,
а ты – всегда с ним. На всякий случай скажи, что
я тебя назначил связным.
– Хорошо.
Сотников подумал: «Я связной у своего учени-
ка». (Мещерякова Сотников не мог учить, Сотни-
ков был с Урала, но по возрасту Мещеряков был
его учеником.)
– По машинам! – раздалась команда.
– Ну, с богом! – похабно хихикнул Боровлёв и
первым вскочил на танк, располагаясь прямо за
башней, так, чтоб оказаться в серединочке.
– Ну, ты, это место командира! – подтолкнул его
ногой на борт вскочивший следом Акимов. – То-
варищ командир, вот ваше место! – крикнул он
ротному.
– Я – после! – хотел было отказаться Мещеря-
ков, увидевший недовольство Боровлёва, бурчав-
шего: «И в аду тёплое местечко начальству». – Я
– на последний!
– Нет! Уговор! – не сдавался Акимов. – Рядом! –
почти приказал он.
– Рядом, так рядом! – и Мещеряков вскараб-
кался на танк и устроился там, где ему указали.
– А тут – ничего! – стал он на колени, опираясь
локтями на башню. Жёсткая, шероховатая броня
Т-34 действовала успокаивающе. Чувствовалась
грозная сила.
Рядом сел Сотников.
Ещё с десяток бойцов вскарабкалось на танк,
мухами облепив его, где кто мог – спереди и сза-
ди. Спереди казалось ехать на танке опасно, и все
жались к башне.
Подождали, когда вся рота разместилась на
других машинах (это были танки Горлова).
Прозвучала новая команда:
– Моторы!
Взревев, мягко покачиваясь и с места набирая
скорость, чёрные машины начали выстраиваться
в цепочку, выходить к логу. Вот они, грозно урча,
спустились в лощину и укрылись в ней. Дальше,
дальше.
– Восемнадцать машин! – насчитал Акимов. –
Сила! И не одни «Т-34». Вон и «КВ» прут. Сейчас
будет жарко.
Он осмотрелся.
Бойцы были мрачны, сосредоточены. Они толь-
ко молча вздрагивали и неловко хватались ру-
ками за броню танка и друг за друга на сильных
ухабах, когда танк качался, будто на волнах; один
Боровлёв кричал что-то Гольтеру, силясь пере-
крыть гул мотора. Гольтер не отвечал. Он, как все
латыши, был невозмутим.
– Опять что-нибудь про фамилию, – догадался
Акимов.
Гольтер был чистокровный латыш и к немцам
никакого отношения не имел; но он был безоби-
ден, а его неудобная фамилия сама напрашива-
лась на имитации.
– Гольтер? Гитлер? Какая разница! – балагурили
бойцы. – Тебе к немцам давно бежать надо, а ты с
ними всё ещё воюешь! Ты бы у них в масле катал-
ся! – доброжелательно советовали они Гольтеру.
– Как никак – фюреру тёзка!
Вот и сейчас Боровлёв, ухмыляясь, толкал Голь-
тера в бок гранатой и что-то кричал ему, подтя-
гиваясь к лицу, а тот истуканом возвышался над
всеми и не реагировал.
Акимов крикнул:
– Отстань!
Люди шли на смерть, тут дело было серьёзное,
и Акимов не переносил, когда кто-то пытался
кровавую рану разбередить перцем. Весёлых лю-
дей он любил, и сам, не очень общительный от
рождения, завидовал им; но он завидовал тем,
кто в веселье знал меру, понимал истинную цену
веселья и не балагурил, подобно Боровлёву, на-
вязчиво и не к месту. Боровлёв балагурил потому,
что трусил и за видимой развязностью пытался
скрыть свою боязнь – это тоже понимал Аки-
мов. «С самого Оскола в боях и всё ещё трусит!
– оценивал Акимов Боровлёва. – С самого двад-
цать восьмого!» – Эти девять дней, что протекли
с первого боя, Акимову казались целой жизнью.
Кошмарной, дикой – и очень долгой. – «С самого
двадцать восьмого! – удивился он (до наступле-
ния немцев они, сибиряки и уральцы, прибыв-
шие на пополнение стрелковой части, действо-
вавшей под Старым Осколом, сидели в оборонке
и по настоящему не нюхали пороха; тогда ещё
Акимову показалось, что и на передовой жить
можно). Мысли его соскочили с Боровлёва, и он
забыл про него. – Какое время в бою!.. День –
жизнь! Да, это – потрясение, страдание... А какое
страдание – мгновение? Заболит зуб и час – целая
вечность».
Он вспомнил, как у него, ещё до войны, болел
зуб, он пошёл в поликлинику, стоматолог поло-
жил мышьяк, и как потом он, Акимов, лез от боли
на стену. Лез на стену – так говорят в подобных
случаях; но он действительно готов был бежать
куда угодно, делать что угодно; он то припадал к
С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА № 4 (93) 2016 год
подушке, то пел песни – боль раздирала голову,
и, казалось, время остановилось. Он не мог вы-
держать положенных два часа; если б он не был
взрослым, он бы плакал.
«А сейчас и зубы не болят! – подумал Акимов.
– Сейчас бы заболеть – счастье. Лежать бы в го-
спитале и знать, что тебя не убьют... никуда бы не
идти... а тут ты знаешь, что тебя убьют... убьют...
а ты идёшь... Хоть бы ранили! Только бы не это!..
Сердце сжимается... холодеет... холодеет... Ну,
гады, сволочи, фашисты! Чего вам надо – прилез-
ли?! До Дона!.. Надо же – до Дона!..»
Танки подошли к Озёркам и, разворачиваясь в
лавину, полезли из лога. Вот они вышли в поле; по
бокам зашелестела пшеница; нет, рожь – сообра-
зил Акимов. Машины миновали черту подъёма;
впереди, открываясь, в низине замаячили вер-
хушки ракит – и через мгновение, как на ладони,
во всю ширь метнувшегося к горизонту просто-
ра, в глаза бросились дома, дома – длинные ули-
цы, сады, колхозные амбары, дворы, конюшни,
речка – открылось большое русское село Озёрки.
Сзади дрогнула, ухнула земля. Справа, слева,
над головой пошёл шелест. По всей долине запля-
сали чёрные, в блеске огня, дыма, страшные фон-
таны. С танков кулем посыпались солдаты.
Началась атака.
А я в это время, кубарем слетев с чердака клети,
где мы скрывались от немцев, бежал к окопу, и
меня то бросало на землю и я летел в бездну, то
несло на крыльях страшной теплой силы взрыв-
ной волны – земля шаталась и дыбилась; я вниз
головой нырнул в спасительную яму окопа и, не
сообразив, что же это сотворилось, учащённо
дышал и обеими руками ловил рвущееся из груди
сердце.
10. ТАНКОВЫЙ ВЗВОД
ЛЕЙТЕНАНТА ГОРЛОВА
Когда открылись Озёрки, и с танков кулями сы-
панула пехота, Горлов захлопнул башенный люк,
крикнул механику-водителю: «Жми, Сашка!» и
припал к триплексу. Старшина Русецких не рас-
слышал возгласа командира, но он увидел, как
танки первого взвода, шедшие правее, выдвину-
лись вперёд, и дал газу. Машина пошла ровнее,
почти не ощущая шероховатости земли; впереди
выросли какие-то деревянные и каменные по-
стройки; от них гурьбой, волоча за ремни авто-
маты, бежали немцы, а за ними мчался передовой
танк. Несколько немцев упало; танк подмял их;
уцелевшие, в ужасе, прыгали с обрыва в речку.
Танк сходу провалился туда же. Взметнулся клуб
чёрного дыма.
– Дурак! – матюкнулся Русецких.
Перед танком заплясали беглые, аккуратные
разрывы противотанковых снарядов.
«Скорострельная лупит!» – сообразил Русецких
и бросил в мегафон: «Командир, что делать – сей-
час врежет!»
– Уходи за постройки! Речку тут всё равно не
перескочишь, видишь, как Митрохин гукнул! –
крикнул Горлов, видевший то же, что и Русецких.
– Надо рвать на дорогу, там будет брод.
Танк юркнул за какую-то деревянную построй-
ку (это были постройки пенькотрепального за-
вода, находившегося напротив Озёрок на другой
стороне речки).
Русецких притормозил.
Они увидели, как вперёд проскочил танк Юр-
ченко (тот танк, который они утром выкрали
у немцев и экипаж которого был помилован), и
очередь немецкой скорострельной пушки, пред-
назначавшаяся танку Горлова, резанула по ним.
Тридцатьчетвёрка, крутанувшись на уцелевшем
правом траке, зачадила и замерла. Открылись
люки. Танкисты выскочили и побежали к по-
стройкам. Их тут же срезал пулемёт, ударивший
откуда-то из-за кустов, сбоку, почти в упор – с
той стороны речки.
– Ах! – простонал Русецких. – Сволочи, что
делают! – озверев, закричал он. – Командир, ви-
дишь, через луг, у крайней хаты – видишь, в от-
крытую... пушка... эта!..
– Огонь! – закричал Горлов башенному стрелку.
Он дал координаты. – Осколочным – огонь!
Было видно, что снаряд угодил в хату.
– Мазила!
Пушка, не замечая опасности, стреляла теперь
по танкам первого взвода, шедшим по лугу. Перед
одним из них, приближаясь, вырастали строй-
ные, аккуратные чёрные всплески взрывов.
– Огонь! – закричал Горлов.
«Кляц!» – лязгнул затвор, выбрасывая дымную
гильзу.
Пушку рвануло чёрным фонтаном; колёса, же-
лезки, рваные клочья того, что мгновение назад
было людьми – немцами – взметнулось вверх.
– Есть! Молодец, Димка! – закричал лейтенант
Горлов башенному стрелку. – Мазила, чёрт!.. Где
пулемёт? Надо ж суку за Юрченко...
Он не договорил.
2016 год № 4 (93) С О В Р ЕМ Е Н НА Я ВСЕМИРНАЯ ЛИТЕРАТУРА
– Смотри, смотри, что делается! – снова закри-
чал он, увидев, как танки первого взвода, шедшие
по лугу, скрывались в трясине и останавливались.
Торчали одни башни.
– Ах, чёрт! Надо выручать!
Рядом остановилась его третья машина. За по-
стройкой было безопасно, и Горлов, высунувшись
из люка, крикнул старшему сержанту Чичко, ко-
мандиру танка, тоже открывшему люк:
– Никифорыч (Чичко был старше Горлова на
десять лет и поэтому Горлов уважительно звал
его Никифорычем), – дуй в село – видишь дорога
к речке, там должен брод, а мне надо вон тех ду-
раков на буксир взять, – он показал на залезшие
в трясину танки.
– Хорошо, командир! – Чичко захлопнул люк, и
его машина рванулась к речке.
– Сашка, к первому застрявшему! – приказал
Горлов.
Они вихрем выскочили из-за укрывавшего их
строения; след в след подскочили к терпящей бед-
ствие машине, и когда Русецкий хотел подавать
трос, пристрелявшиеся немцы ударили по ним. С
левой гусеницы вырвало несколько траков.
– Ловко, лейтенант! – крикнул Русецкий, поняв-
ший, в чём дело. – Ищи скорее проклятую, а то
будет нам сейчас господи помилуй...
Но по ним уже не стреляли. Пушку, искалечив-
шую их танк, в упор расстреляла рота «КВ», шед-
шая следом.
Чичко, перескочивший речку, подорвался на
мине.
– Дорога же заминирована, когда же они успе-
ли?! – увидев зачадивший танк Чичко, зло выру-
гался Горлов. – Предусмотрительные, сволочи!..
Оставшиеся на ходу танки пошли вдоль речки
на Перекоповку.
Пенькотрепальный завод горел.
Горели и чадили подбитые танки.
За речкой, в селе, горели яркими кострами хаты;
там трещали ружейные выстрелы – пехота зацепи-
лась за первые дома. Немцы яростно огрызались.
– Лупи, Димка, на выбор! – приказал Горлов
своему башенному стрелку, понаблюдав за селом
и отметив паническую суету немцев, пытавшихся
спасти разбросанные на улицах машины. – Пусть
фрицы чешутся! Мы теперь – крепость!
И танк Горлова, а по его примеру и танки, за-
стрявшие на лугу в трясине, методично начали
бить по немцам, на выбор, в упор, расстреливая
любую цель, оказывавшуюся в секторе их обстре-
ла, и нанесли в тот день самые чувствительные
потери фашистам.
Танки, застрявшие в трясине, остались целы (их
потом отбуксировали и поставили в строй).
Экипаж Горлова невредимым вышел из боя. И
что удивительно – Чичко тоже остался жив.
Погиб он после – 12 августа.
На памятнике, установленном на территории
пенькотрепального завода, была вмонтирована
фотография молодого красивого танкиста-укра-
инца и выведена литая надпись:
«Старший сержант
ЧИЧКО ИВАН НИКИФОРОВИЧ
1912 – 1942».
Окончание следует.