Иван Таран
Современный проклятый поэт. Чернокнижник. Сумасшедший в культурологическом смысле. Нищий. Порочный декадент. Мутный символист. Антиобщественный элемент. Дефективный мальчик. Родился в Омске 1 мая 1985 года. Окончил лингвистическую гимназию и филологический факультет ОмГУ имени Ф. М. Достоевского, три года учился в аспирантуре того же вуза (специальность «русская литература»). Автор стихотворных сборников, изданных в Омске: «Эмигрант» (2007), «Сценарий для жизни» (2008), «Скучный праздник» (2009), «В стороне» (2010). Пишет монографию о спиритизме. Печатался в газете «Литературная Россия», в «Журнале литературной критики и словесности» (Москва), в альманахе «Ликбез» (Барнаул), журналах «Литературный меридиан» (г. Арсеньев), «Литературный Ульяновск», «Пикет» (Барнаул), «Современная литература мира», «Edita» (Gelsenkirchen). Научные статьи публиковались в Москве, Челябинске и Омске. Автор предисловия к книге омского прозаика Виктора Власова «Дом надежды». Участник конференций филологов: «Пуришевские чтения» (Москва, 2009 и 2010), «Литературный текст XX века: проблемы поэтики» (Челябинск, 2010), «Святоотеческие традиции в русской литературе» (Омск, 2009), «Русская филология» (Омск, 2010). Произведения Тарана размещены на порталах «ЛитБук» и «МЕГАЛИТ».
Любимые поэты: Борис Поплавский, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Артюр Рембо, Стефан Малларме, Георг Гейм, Георг Тракль.
Любимые философы: Александр Зиновьев, Фридрих Ницше, Джакомо Леопарди.
Слушает только рок-музыку. Любимые группы: «Doors», «Гражданская оборона».
Работал помощником депутата Омского городского Совета. В 2007 году был кандидатом в депутаты Омского городского Совета, выдвинутым КПРФ.
Несколько раз лежал в психиатрических больницах Омска и Кирова, состоит на учёте в психодиспансере с диагнозом «хроническое заболевание», ждёт инвалидности. Нигде не работает, нигде не учится, «доит» свою нищую бабушку – воспитательницу детсада.
Анти-Дзюмин
Дмитрий Дзюмин – главный редактор научно-художественного журнала «АльтерНация» (см. МЕГАЛИТ).
1
Я никогда не хотел посвятить свою жизнь науке. Для меня были важнее сочинение стихотворений, написание литературно-критических статей, редакторская работа. С интересом взял читать «Сумеречную волю» (Омск, 2010), книгу статей и коротких эссе Дмитрия Дзюмина, который действительно живёт наукой, более того, знает таких поэтов, как Стюарт Мерриль, Борис Поплавский, Алина Витухновская, пользуется современной литературной периодикой (газетой «День литературы», журналом «Октябрь»), философскими трудами (например, «Одномерным человеком» Г. Маркузе).
Об идеях, высказанных в «Сумеречной воле», обязательно поговорим. Пока скажу о недостатках данного сборника, которые бросаются в глаза при поверхностном чтении. Первый. Книга получилась замусоренной гелертерскими словечками, в том числе претенциозными неологизмами. «Транс-философия», «экзистенциальная структура», «Пра-правда», «смыслослово», «интертекстуальная интерпретанта», «сюрреал», «архесемантическая матрица», «хтонический», «энтропийная барочная модель». Тираж сборника – всего 50 экземпяров. Может быть, это связано не с нехваткой денег, а с тем, что книга предназначена для узкого круга читателей, для «прошаренных» специалистов. А ведь наукой о художественной литературе интересуется не только узкий круг читателей… М. Л. Гаспаров как филолог вряд ли мельче Дзюмина, но статьи Гаспарова написаны нормальным русским языком, их понимают студенты.
Второй недостаток – ужасающее неряшество. Настоящие учёные наших дней, как правило, умеют грамотно оформлять сноски. Согласно ГОСТу и современному русскому правописанию, знак сноски – арабская цифра в квадратных скобках – размещается в основном тексте после пробела и внутри предложения. А в книге Дзюмина мы видим отсутствие единообразия: знак сноски стоит то после точки, то до неё; перед ним то есть пробел, то нет. В предисловии Дзюмин пишет, что постоянно пребывал в академической жизни. У молодого исследователя был научный руководитель дипломной работы. Так почему же никто не научил Дзюмина грамотно оформлять сноски?
На первой странице подзаголовок книги – «Идеология и онтология культуры» – зачем-то дан в квадратных скобках, а на последней – в круглых. Кое-где после открывающей скобки и перед закрывающей ставятся пробелы, что недопустимо.
На с. 11 одна из сносок заканчивается не точкой, а запятой, а «цит. по» даётся без двоеточия, причём «цит.» не отделяется пробелом от «по», буква «ц» почему-то строчная, хотя с неё начинается предложение.
На с. 53 между годами жизни Бориса Поплавского ставится нечто среднее между тире и дефисом: знак такой же длины, как дефис, с пробелом впереди и без пробела сзади. Напомню, что дефис помещается внутри слова, а вот тире – это знак пунктуации. Короткое тире должно быть длиннее дефиса и иметь по пробелу сзади и впереди.
На странице копирайта нет пробела между инициалами. Возьмите 15-е издание словаря Ожегова, посмотрите, как там оформлены инициалы. Если не верите словарю Ожегова, воспользуйтесь ещё более авторитетным для решения данного вопроса источником – «Словарём сокращений русского языка». В сочетании слов «Д. А. Дзюмин» «Д. А.» – это же сокращение. Слова, пусть и сокращённые, не принято писать слитно.
А сколько ещё ошибок сделал учёный в своей дебютной книге! Вот таких полуграмотных людей выпускают филологические факультеты сегодняшних российских вузов.
Перейдём наконец-то к идеям. После предисловия в сборнике размещено короткое философское эссе Дзюмина «Обретение Смысла», в котором речь идёт, как я понял, о духовном кризисе поэта. Цитирую, заодно исправляя ошибки: «Всякий говорящий об Утрате неминуемо приходит к Ничто – тёмному ручью-зеркалу в себе самом. Тогда он понимает, что потеря есть преодоление границы, переход в иное качество существования – замена того, что мы утратили, неким Другим». Плохо следующее: даже по контексту всей статьи невозможно определить, что же имеется в виду: Другое или Другой. Нечто одушевлённое или нечто неодушевлённое. (Под неодушевлённостью я здесь понимаю, конечно, не отсутствие души, а грамматическую категорию.)
«Теряя Нечто – в Ничто – мы обретаем Нечто – в Другом, там, где мы и не думали его обрести.» Да, бывает и так. Но бывает иначе. Другой (следовательно, и Другое) может быть частью повседневности. Данный тезис доказывается философской миниатюрой М. М. Бахтина «Человек у зеркала». Приведу её полностью. «Фальшь и ложь, неизбежно проглядывающие во взаимоотношении с самим собой. Внешний образ мысли, чувства, внешний образ души. Не я смотрю и з н у т р и с в о и м и глазами на мир, а я смотрю на себя глазами мира, чужими глазами; я одержим другим. Здесь нет наивной цельности внешнего и внутреннего. Подсмотреть свой заочный образ. Наивность слияния себя и другого в зеркальном образе. Избыток другого. У меня нет точки зрения на себя извне, у меня нет подхода к своему собственному внутреннему образу. Из моих глаз глядят чужие глаза.» На мой взгляд, Бахтин здесь напрасно смешивает чужое и другое. Но есть претензия и к Дзюмину. Он порой мыслит даже для постановочной статьи однобоко, или, как выражались в старые добрые времена, недиалектично. Позволю себе отступление.
Лично я не считаю В. И. Ленина одарённым философом. Более того: на мой взгляд, материалистическая диалектика в общем (я её понимаю просто как философию, выраженную в канонических марксистско-ленинских текстах) является бессмысленной речевой конструкцией. Бессмысленной в силу своей эклектичности. Но вот в статье Ленина «Ещё раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина» содержится действительно ценное для нас, современных людей, понимание диалектики. Впрочем, это называть лучше комплексным подходом, чем диалектикой. «Чтобы действительно знать предмет, – пишет Ленин, – надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережёт нас от ошибок и от омертвения. Это во-1-х. Во-2-х, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его […] изменении». Честно говоря, я не требую от Дзюмина комплексного подхода, но однобокость его мысли бросается в глаза.
На самом деле Дзюмин в эссе «Обретение Смысла» под Другим понимает Чужое или Чужого. Налицо грубая логическая ошибка – подмена понятий.
Согласно Дзюмину, обретение Смысла происходит в Чужом: «Утрачивая Слово мы обретаем Его в Другом месте – там где раньше Его не искали – там где раньше Его не видели и не считали за слово». <Орфография и пунктуация автора сохранены.> Но у меня лично в минуты духовных кризисов обретение Смысла чаще происходит в Своём, в частности, в Своей повседневности. Таким обретением может стать даже банальный, казалось бы, поход в магазин за продуктами. Приведу случай из собственной жизни.
В 2007 году, после окончания университета, мне хотелось покончить с собой. Вряд ли я бы что-нибудь сделал, так как огнестрельного оружия у меня не было, а выбирать другую смерть не хотелось, но желание было сильным. И я поехал на Ново-Южное кладбище, чтобы плюнуть на могилу своей матери. За то, что мать дала мне жизнь. Но как хорошо стало на могилке! Вдалеке была гроза, а надо мной прояснилось небо. Над мамой росли белая сирень и бузина, а на ближайшей аллее – берёзы. Радовали глаз цветущие бело-розовыми колокольчиками вьюны, которые выросли между красными и белыми искусственными цветами, принесёнными моей бабушкой. Увидев всё это, я раздумал проклинать, и умирать больше не хотелось. А около Ново-Южного, через дорогу, было ещё более красивое кладбище – Южное. Оно запомнилось мне, конечно, не только роскошными (выше человеческого роста!) надгробиями «братков» и цыган. Но и фигуркой белого ангела, прикреплённой сверху к чёрному памятнику, к его изгибу (сейчас фигурки почему-то нет). И маленьким надгробием младенца, прожившего всего несколько дней, с изображением ангела (когда я гляжу на фотографию этой могилы, мне кажется, что на крыльях кровь). И могилами собак возле ограды. И сосновыми шишками, которые нападали на траву, цветы и плиты – туда, где похоронен еврей Шишкин. И памятником с отверстием в форме христианского креста. Я фотографировался возле этого памятника: прятался за надгробие и смотрел в отверстие. А вот закрытый храм Иоанна-Воина с чёрными куполами. Неподалёку – надмогильное сооружение с нишей, в нише – металлическая фигура мученика на дыбе. А вот высокая оградка, к ней прикрепили множество искусственных цветов разного цвета. Кладбище утопает в зелени, попадаются кусты вишни, часто встречаются сирень и сосны. Это кладбище ассоциируется у меня с садом, описанным в стихотворении Поля Верлена «Через три года»:
Толкнув калитку, меж деревьев, озарённых
Рассветом, я прошёл в простой и тихий сад:
Он солнцем утренним был бережно объят,
И блёстки влажные мерцали на бутонах.
Всё как тогда… Я вспоминал: уют сплетённых
Ветвей над головой, плетёных стульев ряд,
И бормотал фонтан, как много дней назад,
И вечный стон звучал всё в тех же старых кронах.
Дрожали розы, как и прежде, поутру,
Как прежде, лилии качались на ветру,
Здесь даже ласточки и те – мои знакомки.
К Веледе царственной забытые следы
Вновь привели меня под сень листвы, в потёмки…
О гипс облупленный средь пошлой резеды!
(Перевод Михаила Яснова)
В этой картине сочетаются черты Люксембургского сада и сада Дюжарденов (Элиза Дюжарден (Малькомбль) – рано умершая двоюродная сестра Верлена). В Омске, к сожалению, нет таких садов. Но есть Южное кладбище, напоминающее о Верлене. Оно давно стало моим любимым местом одиноких прогулок.
Многое соответствует: есть на Южном кладбище и калитка, и «уют сплетённых / Ветвей над головой». Деревья, озарённые рассветом, – почему бы и нет? Вместо стульев – скамейки. Простота, тишина… Вместо гипсовой Веледы – другие скульптуры, не менее красивые.
Вспоминая об описанной выше поездке к родной могиле, я задавался вопросом: а что держит на земле? И я понял: красота. Разум говорил: «Убей себя!», но сердце, воспринявшее красоту, запретило самоубийство. Эти наблюдения над собственной духовной жизнью привели меня к созданию философии воображаемой смерти. Есть две стадии духовной смерти. На первой отчаявшийся человек воображает себя умершим, то есть недостойным счастья, чтобы на время избавиться от надежды. Он окружает себя феноменами, отличительной особенностью которых является бытийная неполнота. Термин «бытийная неполнота» взят мной из статьи С. Зенкина «Пророчество о культуре», посвящённой творчеству Стефана Малларме. Впрочем, феноменами с бытийной неполнотой окружены также лирические герои Георга Гейма, Николая Некрасова (какие совершенно разные поэты!). Первая стадия – это слепота:
Что для сердца, подобного гробу, милей,
Чем, проснувшись под инеем, видеть всё ту же
Наших стран королеву, предвестницу стужи, –
Эту мглу над безлюдьем унылых полей.
(Шарль Бодлер, перевод В. Левика)
Вторая стадия – это прозрение. Надежды, порождающей максимализм, больше нет, и личность начинает обращать внимание на малое, на «дивные, божьи пустяки» и, следовательно, любить пространство:
О свежесть, о капля смарагда
В упившихся ливнем кистях,
О сонный начёс беспорядка,
О дивный, божий пустяк!
(Борис Пастернак)
<…>
И пространство течёт, как мёд
С ложки, из глаза Божьего – в душу.
(Виктор Богданов, омский поэт)
Так человек переходит от отвращения к жизни к любви к жизни, а следом – новая надежда и новый максимализм:
На этих всех, довольных малым,
Вы, дети пламенного дня,
Восстаньте смерчем, смертным шквалом,
Крушите жизнь – и с ней меня!
(Валерий Брюсов)
Любопытный вариант духовной смерти показан в книге омского поэта Игоря Федоровского «Восьмая нота». Здесь нет связи с метаморфозами духа, о которых повествуется в книге Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» (у Ницше дух становится «верблюдом», потом «львом», а затем «ребёнком»). Здесь дух не стал ещё даже «верблюдом», но модель, предложенная Федоровским, тоже интересна:
Как снег ушёл, так и ты уйдёшь,
И горько-горько я заплачу,
Я не мужчина… Ну и что ж!
Но ты уйдёшь, а что же дальше?
А дальше – новый поворот
И новые мгновенья.
Я не мужчина… «Всё придёт», –
Сказал так папа, он не врёт,
А бабушка меня оденет
И в детский садик поведёт.
***
А помнишь, мы были взрослыми?
Мой мир, провонявший папиросами,
И твой, пропахший духами,
Надеждами и стихами…
А помнишь сады зелёные,
Наивно во всех влюблённые…
<…>
Шипов не осталось с розами,
А помнишь, мы были взрослыми,
Сбежав от больной чумы…
Сегодня же дети мы.
***
А ты помнишь
Зимние метели,
А ещё, как мы умели
Жить.
Развиваясь, личность преодолевает собственную взрослость. Здесь «детство» на первой стадии – это сознание своей неполноценности, а на второй – способность видеть неискажённый мир. Вторая стадия инфантильности показана в стихотворении «Как снег ушёл, так и ты уйдёшь…», где лирический герой поворачивается лицом к Своей повседневности и вспоминает, что у него есть бабушка, отец.
Вернёмся к омским кладбищам – Южному и Ново-Южному. Для меня они относятся к предметной области Своего, а не Чужого…
Дзюмину необходимо было, раз уж он претендовал на научность, написать и о том, что в Чужом не всегда можно обрести Смысл. Я был и остаюсь для Дзюмина Чужим, так почему же он до сих пор не обрёл Смысл во мне?
Дмитрий так описывает обретение Смысла: «Как будто идёшь в тёмном лесу по узенькой тропинке освещённой тысячами солнц» (здесь отсутствуют знаки препинания). Позвольте «диалектический» вопрос: применительно к кому это верно? Конечно, применительно к поэту. В данном случае Дзюмин верно понимает поэзию (искусство слова) как мышление символами, внерациональное (интуитивное) познание бытия, что, на мой взгляд, одно и то же. Но вот в статье о московской поэтессе Алине Витухновской Дзюмин, вырываясь на свободу, заявляет: «Истинная поэзия всегда темна, непонятна и герметична». Господа, нет ли здесь противоречия? Я думаю, что герметическая поэзия противоречит собственной сущности. Спотыкаясь о каждое слово, читатель включает рассудок, начинает обращаться с текстом, как с головоломкой, а вот интуиция выключается.
И последнее замечание по эссе «Обретение Смысла». Это нигде в книге Дзюмина чётко не прописано, однако во вступительном эссе и статье об Алине Витухновской можно разглядеть такую мысль: до обретения Смысла Чужое – это Ничто. Позвольте, опять же, «диалектический» вопрос: в отношении кого данное высказывание верно? Думаю, в отношении обывателя. Дзюмин совершенно напрасно становится на точку зрения посредственности.
Статья Дзюмина об Алине Витухновской выстроена неправильно и пошло. Напомню, что между научными текстами, с одной стороны, и литературной критикой, эссеистикой (не научной), мемуарной прозой, с другой, есть структурное различие. В научном тексте (здесь я имею в виду науку как подход, а не как сферу профессиональной деятельности) всё подчинено одной цели – решению какой-либо проблемы, которую желательно чётко формулировать в начале текста. Критик же, или эссеист, или автор мемуарной прозы вправе ставить в своём произведении несколько целей. Вспоминается великолепная статья известнейшего современного русского писателя Валентина Курбатова «Пока земля ещё вертится…» («Литературный меридиан», 2012, № 1), посвящённая памяти Виктора Астафьева. Это и литературная критика, и эссеистика, и воспоминания. Видно, что целей у автора было несколько.
Но в научном тексте подобные вольности недопустимы.
Статья Дзюмина о московской поэтессе называется «Алина Витухновская и транс-философия ЧУЖОГО». Заканчивается заголовок точкой: книга же издана в авторской редакции… А слово «транс-философия» написано через тире, словно речь идёт о каком-то трансе… Но давайте поговорим о более важном. Дзюмин хотел перевести тексты Витухновской на язык философии – почему бы и нет? Но зачем автор вначале рассказывает о тюремном заключении поэтессы, какое отношение оно имеет к основной проблеме статьи? При чём тут биография? Своей статьёй Дзюмин напомнил мне «совковых» учёных, полагающих, что для изучения плодов творчества поэта нужно непременно знать его биографию. Такие исследователи чаще всего бывают большими эрудитами, но слабыми в методологии людьми. В претендующих на научность текстах Дзюмина, восстающего против «совка», можно найти не один след «совковой» науки…
Вернёмся к высказыванию о герметической поэзии. Мальчишеская выходка, не имеющая никакой научной ценности. Разве Пушкин, Гёте, Гейне – не настоящие поэты? И разве у них есть что-то герметическое? А что думала о поэзии сама Алина Витухновская? Не знаю, может быть, она и декларировала где-нибудь герметичность. Но мне довелось прочитать её цикл стихотворений «Зло», в котором я не увидел ничего «тёмного». Так что с Алиной Витухновской не всё просто. Любой учёный, излагая в научной работе свои эстетические взгляды, обязан поставить вопрос: «А что думал/думает о поэзии автор, которого я исследую?».
В мини-эссе о стремлении к Трансцендентному у меня вызвал претензию заключительный абзац. Цитирую с сохранением авторского правописания: «Человеческий мир – крошечная тотальность ТЕКСТА за чьим пределом царствует вселенский АБСУРД растворяющийся в АБСОЛЮТНОМ НЕ-БЫТИЕ». Лично я понимаю абсурд так же, как Альбер Камю: это своего рода противоречие между субъектом и объектом. Эдмунд Гуссерль и его учитель Франц Брентано считали, что всякое сознание на что-нибудь направлено. Я согласен с этим. Думаю, даже сознание Бога или Сатаны не может быть направлено на всё находящееся вне «крошечной тотальности ТЕКСТА», так что говорить о царствовании АБСУРДА вне «человеческого мира» невозможно.
Примечательно следующее: Дзюмин понимает трансцендентное как находящееся вне повседневного опыта. Между тем трансцендентное – это то, что «находится за границами сознания и познания». (Философский словарь. М., 1981. С. 375.)
Перейдём к выявлению недостатков статьи о моём любимом поэте Борисе Поплавском. Впрочем, она содержит действительно ценную мысль: для демонстрации идеи о Борисе Поплавском как о светлом поэте Дзюмин берёт стихотворения Бориса Юлиановича на тему смерти. Таким образом, они рассматриваются как стихотворения о жизни. Читая Дзюмина, я вспомнил текст омского автора Виктора Богданова:
Если твой крик, твой шёпот
вырвутся в клетку знака –
светящей жизни опыт
примут за смерть от мрака.
Будет меж них пустое
место, пространства имя,
будет одной звездою
меньше во тьме над ними…
10 марта 1993
Это стихотворение перекликается с текстом Анны Присмановой, посвящённым Поплавскому. В нём есть такие строки:
Ты листьями верни, о жёлтый лес,
оставшимся – сияние Бориса.
Да, Поплавский – это сияние. И он не заслуживает того, чтобы о нём писали такие слабые статьи, как у Дзюмина.
Называется материал так: «Мистическая вспышка в «национальной ночи»: онтология не-счастья Бориса Поплавского (от «Флагов» к «Снежному часу» и «Автоматическим стихам»)». Название уже вызывает немало претензий. «Кстати, о слове «мистический», – писал Лев Шестов. – Скажу откровенно: не люблю я этого слова и дивлюсь тому, что г. Мережковский так часто пользуется им. Правда, когда-то, по всем видимостям, это было хорошее, живое, значительное слово. Но, походив долго по рукам, оно от частого употребления совершенно выветрилось и в нём, как в потёртом золотом, давно уже нет драгоценного металла – остались только надпись да лигатура, и в настоящее время ему та же цена, что и фальшивой монете». И какое право имеет учёный выражаться в научном тексте метафорами? И разве Поплавский – это вспышка? Разве жизнь человеческая не вечна? Поплавский – не вспышка, а сияние. А что имеет в виду Дзюмин под «национальной ночью»? Русскую нацию 1930-х годов в целом? Или русскую эмиграцию первой волны? Помилуйте, какая ещё «национальная ночь»?! Разве в 1930-х годах не творили Николай Клюев, Павел Васильев, Николай Заболоцкий, Даниил Хармс, Борис Пастернак? Что, этого мало? Да и эмиграция образовала целую волну. Исследователь вправе говорить об одиночестве Поплавского за пределами Родины, но никак не о «национальной ночи».
Дзюмин пишет, что в России в 1917 году произошла катастрофа. Какая же, позвольте поинтересоваться? Фраза о катастрофе 1917 года напомнила мне бредни тётушек-демократок о том, что-де Сталин был кровожадным палачом. Известно: сам Поплавский резко отрицательно относился к большевизму. Но учёный должен быть объективным.
«Трагедия Поплавского была в том, что, выпав из традиционного проблемного поля русской культуры, в эмиграции он не смог стать выразителем русского национального духа в изгнании, как, например, Бунин или Куприн, но Поплавский не стал и французским писателем (сюрреалистом), не присоединился к группе Бретона или к дадаистам, к чему имел несомненную склонность.»
Да, смело написано. Не факт, что трагедия Поплавского была именно в этом. Почему мы должны верить Дзюмину на слово? Неужели молодой исследователь так хорошо разобрался в душе великого поэта? Должен заметить, что явно выраженная тема «иностранства» встречается в поэзии Поплавского редко. Мне всё-таки кажется, что дело тут не в жизни наций. «Вовеки добрым людям будет плохо», – писал великий итальянский поэт Джакомо Леопарди (перевод Анны Ахматовой). Детерминирование творчества писателя жизнью наций – это, конечно, шаг вперёд по сравнению с марксизмом, ведь нация представляет собой единство биологического, социального и духовного. Но это небольшой шаг вперёд. От того, что Дзюмин написал о трагедии Поплавского, всё ещё несёт «совковой» наукой.
Для иллюстрации мысли «Поплавский – вспышка» молодой исследователь берёт мотивы окаменения, застывания, отхождения в сны, забытия о жизни, исчезновения, умирания. Разве у Бориса Юлиановича мало мотивов другого плана? Почему выбраны именно эти? Нужно было данный ход как-то обосновать.
Невозможно согласиться с таким утверждением: ««Снежный час» (1936) построен на одной «заунывной метафизической ноте» смирения, спокойствия и готовности к смерти». А как же цикл «Над солнечною музыкой воды»? Вообще книги Поплавского контрастны. Ни у одного из известных мне поэтов нет таких резких переходов от скорби к радости и наоборот.
«Поздний Поплавский – поэт бессмыслицы – приведения Слова к мистическому Ничто», – пишет Дзюмин. Как прикажете это понимать? Автор, изображающий бессмыслицу? Или автор бессмысленных произведений? Любая поэзия несёт в себе нечто конструктивное.
В 2010 году я написал короткую статью как раз о конструктивности в «Автоматических стихах» Поплавского, хотя до этого Поплавским никогда не занимался профессионально. Доклад был прочитан на престижной международной конференции в Челябинске «Литературный текст XX века: проблемы поэтики» (2010).
Сперва расскажу о настоящем празднике филологической науки, устроенном организаторами данной конференции. Это будет уместно, почему – не сразу, но поймёте.
В Челябинске условия для занятий наукой и получения высшего профессионального образования лучше, чем в Омске. ВАКовский журнал. Международные конференции. Современные аудитории. Своя радиостанция в Южно-Уральском государственном университете. Тогда, в марте 2010 года, нас приняли как дорогих гостей: устроили нам банкет, на котором можно было даже напиться красного и белого вина до состояния лёгкости (не отупения, а именно лёгкости), экскурсию по вечернему Челябинску, и всё это – совершенно бесплатно.
Я жил в двухместном номере с учёным из Санкт-Петербурга. Этот учёный писал о Бродском, но разбирался и в моей теме, а также знал некоторых омских филологов.
Челябинск – это не Омск. Вокзал с современной планировкой, фонтан и картины внутри. Городской бор с могучими соснами. Современная архитектура центральных улиц. Огромное красивое здание ЮУрГУ со шпилем. Пешеходная улица имени Кирова, которую местные называют Арбатом, на ней – постоянная выставка стереокартин (подходи и всматривайся, это совершенно бесплатно), металлические фигуры пожарного, Левши (можно даже посмотреть через увеличительное стекло на металлическую блоху), мальчика с верблюдом (верблюд изображён на гербе Челябинска), дамы перед зеркалом, фигура лакея у кареты, металлический Пушкин.
Дни «Проблем поэтики» были одними из немногих счастливых дней в моей жизни. Не хотелось возвращаться в Омск, населённый разными там Дзюмиными, видеть дома-коробки на центральных улицах, окунаться в физиологию серости академической и литераторской жизни нашего города. Откуда взяться в Омске ВАКовскому журналу? И кто приедет в Омск на конференцию филологов? Да почти никто.
Вернёмся к моей статье о Поплавском. Она посвящена мотиву Иудиного предательства в книге «Автоматические стихи». Данный мотив – один из факторов книготворчества, так как семь текстов, где он есть, предлагают читателю концепцию Иудиного предательства. Согласно Поплавскому, оно – чудо восхождения новой истины, которое ассоциируется с восходом солнца. Поплавский ассоциирует с солнцем и самого Иисуса. Иуда и Христос – равные, они оба созидающие, их истины равноценны. Истина Христа, как и истина Искариота, заходит, подобно солнцу, и всходит (возвращается). Отметим, что у Поплавского Иуда и Христос – не столько библейские образы, сколько роли одного и того же лирического героя. Существует возможность примирения между Иудой-Христом и Христом-Иудой.
Ближе всего к Искариоту Поплавского декадентский Иуда Георга Гейма из книги «Umbra Vitae» («Тень Жизни»), обладающий своей внутренней правдой и разочаровавшийся в учении Христа.
По-моему, написать такую статью, как моя в челябинском сборнике, гораздо лучше, чем легкомысленно бросить фразу: «Поздний Поплавский – поэт бессмыслицы».
Как видите, склад ума у меня не философский, но я могу разобрать некоторые произведения, вошедшие в книгу Дзюмина, как средний редактор.
2
Дзюмин называл посредственным советским писателем великого русского прозаика Михаила Пришвина. Причём не в разговоре с кем-то, а публично, в университетской газете. И это – слова учёного? Даже страшно подумать, что сказал бы Дзюмин о Роберте Рождественском, Тимофее Белозёрове. Наверное, слова «совок» и «мэйнстрим» были бы в устах Дзюмина самыми мягкими. А Пришвина назвать посредственным советским писателем может только тот, у кого в душе много грязи. И не «метафизической грязи», как однажды выразился Дмитрий, а самой что ни на есть житейской. Дзюмин одно время хотел сотрудничества с редакцией журнала «Вольный лист». Но будет ли редакция серьёзного издания работать с человеком, который так высказывался о Пришвине? У меня не возникло никакого желания сотрудничать с таким человеком. И после этой оценки Дзюминым классика скандалист и провокатор – конечно же, «бедный, сумасшедший Ванька Таран». Потому что он осмелился написать о выходке автора «Сумеречной воли». А Дзюмин – он у нас хороший мальчик, он же учёный…
Автор «Сумеречной воли» ни за что за глаза называл графоманом омского поэта Андрея Козырева, не прочитав ни одной его книги. Интересно, хватило бы смелости у Дмитрия сказать Козыреву в глаза, что тот графоман? И как можно так высказываться о человеке, у которого всё ещё впереди? Некоторым, чтобы состояться в литературе, нужна длинная дистанция.
По мнению Дзюмина, омский писатель Виктор Власов – «наглый графоман». Специально для таких, как редактор журнала «АльтерНация», я написал в предисловии к новому сборнику Власова: «Кто-то, ознакомившись с парочкой скандальных статеек Виктора, но не прочитав ни одной его книги, делает далеко идущие выводы. Для таких людей не стоит писать. На таких не стоит тратить время. Виктор Власов – учитель, работающий на две ставки – и не будет тратить своё драгоценное время на взрослых людей, которые не умеют читать».
Свою «поэзию» Дзюмин обозначал как гиперсинтетичную, то есть «способную органично впитывать в себя самые различные веяния». Значит, это не поэзия вовсе. Как справедливо заметил омский поэт Аркадий Кутилов, «метод соцреализма не есть творчество. Соцреалисты создают «что-то» из «чего-то», тогда как творчество – это «способность создавать что-то из ничего»». А чем Дзюмин лучше соцреализма?
«Гиперсинтетичная поэзия»: очередное гелертерское оправдание литературного воровства. Сколько их уже было! «Реминисценция», «цитата», «аллюзия», «интертекстуальность». А не лучше ли назвать всё это воровством? Примечательно, что Дзюмин начинал с плагиата. У меня до сих пор хранится доисторическая подборка Дмитрия, адресованная Ивану Тарану:
Осень врастяжку. Вдоль пыльных дорог
Коряги скрестились бурыми саблями.
Четыре стрелки на перекрёстке
Стальными пальцами указывают в закат.
Сравните это с первой строфой стихотворения Георга Гейма «Зима» (перевод М. Л. Гаспарова):
Зима врастяжку. По ровной глади
Голубые снега. На дорогах стрелки
На четыре стороны показывают друг другу
Лиловое безмолвие горизонта.
И это не единственный пример плагиата в ранней «поэзии» Дзюмина.
Когда мы познакомились (в 2005 году), Дмитрий спросил: «Под кого ты пишешь?». Тогда я ещё не состоялся как поэт, но уже не писал «под кого-то»…
Дзюмин заявляет в своём блоге, что не будет печатать в «АльтерНации» мэйнстрим. Литературный журнал без мэйнстрима? Как это так? Однажды главный редактор данного издания предложил мне напечататься в нём. Я отказался, так как не желаю публиковаться в журналах, о которых почти ничего не знаю. А теперь вижу, что не стоит давать свои материалы «АльтерНации»: эстетический радикализм главного редактора сделал это издание бесперспективным и маргинальным. Отсутствие мэйнстрима – гораздо более существенный недостаток журнала, чем то, что в «Вольном листе» публикуются фотографии без согласия тех, кто на этих фотографиях.
По мнению Дзюмина, «Вольный лист» – это «журнал наглого графомана Власова и бедного, сумасшедшего Ваньки Тарана». Да, я считаю Дзюмина своим врагом. Но сейчас, когда пишу эти строки, не испытываю ненависти: мне искренне жаль такого человека за то, что он так обедняет себя. «Вольный лист» – множество интересных людей. И пусть они пишут мэйнстрим, социальную лирику – всё равно это интересные люди. К сожалению, негативное отношение Дмитрия к Власову распространяется на других авторов нашего издания. В результате многое проходит мимо Дзюмина. В частности, это замечательное стихотворение Валентины Коркиной, кстати, имеющее отношение к теме обретения Смысла:
Ты верь
Устанешь вдруг. Сомнут заботы.
Ко лбу потянется рука…
Ты верь: идёт на помощь кто-то,
Ещё не видимый пока.
Уйдёт любовь. Ты рухнешь с лёта.
Забьётся жилка у виска…
Ты верь: спешит навстречу кто-то,
Ещё не узнанный пока.
Ославят. Просто так. С зевотой.
По праву злого языка…
Ты верь: «Держись!» – попросит кто-то,
Не осязаемый пока.
Что б ни случилось – есть ворота.
За ними – небо, лес, река…
И есть – ты верь! – на свете кто-то,
Кто для тебя – никто пока.
Так кто же провокатор и скандалист?
Не выдерживает критики и то, что Дзюмин высказывался о нашем издании как о маргинальном журнале. Валентина Коркина, которая публиковалась в «Нашем современнике», «Молодой гвардии», «Дальнем Востоке», «Севере», – маргинальный автор? А Николай Переяслов, секретарь Правления Союза писателей России, работавший помощником Мэра Москвы? А Андрей Углицких, который печатался в «Новом мире», «Москве», «Юности», «Сибирских огнях»? При чём тут маргинальность?
Ещё одно пятно на репутации Дзюмина – сотрудничество с Ниной Козорез, заслуженным работником культуры РФ, в ту пору, когда она была главным редактором газеты «Омский университет» и литературного журнала «Пилигрим». Почему из редакции «Омского университета» (она же – редакция «Пилигрима») уходили самые одарённые, самые грамотные: поэты и журналисты Игорь Федоровский, Серафима Орлова? Вовсе не из-за тлетворного влияния Тарана. Единственной причиной было хамское поведение Нины Козорез, которая грубо требовала подчинения от своих сотрудников. Апостол Павел: «Но я писал вам не сообщаться с теми, кто […] остаётся […] злоречивым» (1 Кор. 5, 11).
Если бы пришлось писать только о злоречивости! Любящая бездарность и безвкусицу Нина Козорез превратила «Пилигрим» и «Омский университет» в рассадники графомании. Уточню: я не называю графоманами студентов, говорю лишь о текстах. Примечательно, что моим стихотворениям, которые были на несколько уровней выше, чем вирши большинства литераторов ОмГУ, опубликованные Козорез, редко находилось место в университетской газете, так как я никогда не был для её редакции своим. То предпочитали мне старых проверенных товарищей, то давали шанс юным. Не подумайте, что я стремлюсь к славе и хочу иметь много публикаций. Речь идёт о качестве издания. Не о таланте – просто о качестве.
Пришло время рассказать о самых отвратительных выходках Дзюмина. Одна из них – создание Вконтакте группы «Литературный институт имени Томаса Торквемады», в которой начинающие «инквизиторы» выблёвывали злобу на омских литераторов. Дмитрий Дзюмин и Анастасия Паршина (поэтесса из моего родного города) писали о том, что мечтают о сожжении на костре Вероники Шелленберг, Ивана Тарана, Серафимы Орловой. Это делалось, конечно же, втихушечку. Участники группы были уверены: никто из потенциальных «жертв инквизиции» о «Литературном институте» не узнает… Но я скопировал стену этого «заведения», на которой писали Дзюмин и Паршина, и разместил её в группе Вконтакте «Омские лирики», где состояла Вероника Шелленберг, после чего «Литературный институт» был удалён. Как, впрочем, и моё сообщение в «Омских лириках»…
Весной 2009 года мне и моим коллегам по журналу «Вольный лист» было предъявлено заведомо ложное обвинение в экстремизме, в связи с чем профессоры ОмГУ, уже тогда носившего имя Ф. М. Достоевского, Николай Мисюров и Валерий Хомяков отказались принимать у меня кандидатский экзамен по специальности, а доцент ОмГУ имени Ф. М. Достоевского Вера Соломонова оставила научное руководство моей диссертацией. Так было в периоды политических репрессий: когда человеку, не преступившему никакие законы, предъявляли обвинение, его коллеги и «друзья» отворачивались от него (делали вид, что не знают этого человека и знать не хотят). Почему омские «правоохранительные» органы заинтересовались «Вольным листом» – остаётся только догадываться. Возможно, это было связано с тем, что в начале 2009 года Дума рассматривала законопроект о приравнивании неформалов к экстремистам, как раз тогда начались мусорские облавы на нефоров в московском метро, панков избивали в путинских застенках под песню «Мама анархия» – это тоже Москва… «Вольный лист» же сочли журналом готов, хотя в нём не было абсолютно ничего готического, тогда данное издание находилось далеко-далеко от политики и от неформальных движений/субкультур.
Произошедшее в университете описано мной в статье «Филфак имени Дантеса» (Вольный лист, 2011, выпуск 5). Я разослал эту статью в большинство омских газет и в несколько центральных, она нигде не была опубликована. Не последовало никаких отзывов от редакций. Я разместил «Филфак имени Дантеса» в группе Вконтакте омского литературного журнала «Ноктюрн». Один из редакторов этого издания воспринял мой материал как сетевой мусор: мол, решайте свои проблемы сами, обратитесь в суд, нам-то зачем эта статья? Вовремя «забыл» «ноктюрнщик» о том, что его журнал изначально задумывался как готический. Ещё не знал он: меня ведь и в изготовлении «Ноктюрна» обвинили, хотя я его не редактировал и даже ничего туда не отправлял. На столе в Центре противодействия экстремизму рядышком лежали «Вольный лист» и это издание, сам видел. После такого отзыва в группе я публично назвал его автора, кажется, подонком, а спустя год этот человек обвинил меня в оскорблении «Ноктюрна», хотя против молодёжного журнала я ничего никогда не имел, а лишь конфликтовал с конкретным человеком.
Статью «Филфак имени Дантеса» разместили и в группе Вконтакте «Омские лирики», где поэт Андрей Свириденко (тогда, между прочим, он был корреспондентом оппозиционной газеты!) расценил её как «сопли» и спам. Я, конечно, не профессиональный журналист. Но молчать было бы очень мужественно? «А вот то, что вами заинтересовалась милиция, – писал Свириденко, – действительно прикольно.» Ну, это для кого как. Зависит от близости к эпицентру событий.
Меня никто не поддержал, кроме близкого друга.
Итог: литературный и журналистский Омск населён… существами… у которых отсутствуют элементарные представления о солидарности. Можно ли эти существа назвать людьми – решайте уж сами, вы же взрослые люди.
А что Дзюмин? Вместо того, чтобы поддержать своего коллегу по редакции «Вольного листа» в трудную минуту, он стал поздно ночью присылать мне пакостные SMS. «Решил повторить подвиг Витухновской? «Предводитель готов» – это несерьёзно. Даже наркодилерство не приписали? Во всём виноват ты своим поведением. Ты не поэт, а скандалист. Ты катализатор зла. Всё рядом с тобой начинает разрушаться. Когда-нибудь тебя прикончат, как Кутилова, а посмертная слава – это херня.»
Надо же, какой снобизм неплохо устроившегося в жизни человека! Не знал, что ли, Дзюмин, в какой стране он живёт? Путинский полицейский режим, с которым можно и нужно бороться человеку с благородной душой, способен направить свой удар и на того, кто неплохо устроился в жизни. Даже на конформиста. Конечно, не только я, но и весь «Вольный лист», в том числе Дзюмин, вызвал интерес у омских «правоохранительных» органов.
Какое такое моё поведение было тому причиной? В первом выпуске «Вольного листа», который и попал неизвестно как в отдел «Э», опубликована моя статья «Поэзия как преступление», которую можно при желании назвать аморальной. В ней я признаюсь в том, что воровал деньги на работе, а будучи подростком, громил оконные стёкла чужой школы. Но меня ведь обвиняли не в краже или хулиганстве, а в экстремизме. Та же статья содержит такую мысль: поэт не должен иметь убеждений. А вот у всех без исключения экстремистов убеждения есть. Обвинение было заведомо ложным. Никакое зло я к себе не притягивал. То, что Дзюмин нёс бред, возводя на меня напраслину, заставляет всерьёз задуматься о психическом здоровье этого человека.
И разве можно назвать хернёй посмертную славу Бориса Поплавского? А был ли убит омский поэт Аркадий Кутилов? Дзюмин, можно подумать, видел его последний час! До сих пор исследователи спорят о причинах смерти Кутилова. Николай Березовский, лично знавший поэта, считает, что никто его не убивал.
И если Дзюмин был против публикации статьи «Поэзия как преступление», почему об этом стало известно только после подписания номера в печать? Мы бы прислушались к мнению Дмитрия.
Незадолго до заведения уголовного дела на «Вольный лист» Дзюмин вёл себя не лучше. Он стал писать Вконтакте сообщения моему другу, содержавшие оскорбления в мой адрес: называл меня шизофреником и желал мне смерти. Главная причина – зависть: Дзюмин сам хотел быть редактором (вскоре была основана «АльтерНация», а вот «Вольный лист» прибрать к рукам не удалось). Не главной, но всё же причиной было то, что Дзюмин считал, будто бы я испортил себе репутацию в университете (видимо, имелась в виду статья «Кризис истины», которую я написал против декана филологического факультета Николая Мисюрова, занимавшегося прямо на лекциях пропагандой антикоммунизма, статью опубликовала газета омских коммунистов «Красный путь» осенью 2002 года, когда я только начинал учиться на 1-м курсе филологического факультета ОмГУ). Дзюмин писал: «Ваню нужно было похоронить 5 лет назад». А как обстояли мои дела в университете за 5 лет до марта 2009 года? А вот как. Я учился на 2-м курсе филфака ОмГУ, был круглым отличником, у меня сложились нормальные деловые отношения с Мисюровым и его заместителями, со многими преподавателями. Даже несмотря на опубликование статьи «Кризис истины». Отношения с деканом и его заместителями у меня испортились лишь после того, как в деканат пожаловали «борцы с экстремизмом» – то ли из ФСБ, то ли из уголовного розыска.
Мы с Дзюминым никогда не дружили, но, повторяю, были коллегами по «Вольному листу», а у коллег должна быть корпоративная этика. Поведение Дмитрия – это грубейшее нарушение норм корпоративной этики.
Живя в Омске, Дзюмин нередко дистанцировался от официальной литераторской жизни этого города. Но в Дзюмине жил и временами давал о себе знать омский литератор с его патологической агрессивностью, непроходимой «совковой» тупостью, стоеросовой искренностью, бараньей упёртостью и квасным патриотизмом. Да, это правда, что даже от квасного патриотизма Дмитрий не всегда был свободен. Так, однажды он мне заявил, что в «АльтерНации» печатаются гении… Слава Богу, у Дзюмина никогда не было ещё одной особенности омского литератора – слепой веры в авторитеты. Очень несправедливое высказывание о Пришвине всё-таки имеет свой плюс: по нему видно самостоятельно мыслящего человека.
В других городах – писатели как писатели. А в Омске что?
Чего стоят одни только слова Дзюмина обо мне: «Всё рядом с тобой начинает разрушаться»! Я, конечно, люблю разрушать, но чтобы всё… «Вольный лист» вот до сих пор существует.
Уважаемый мной князь Расуль Ягудин, главный редактор журнала «Современная литература мира», в статье «Записки басурманина» (Вольный лист, 2011, выпуск 8) писал о сегодняшнем русском человеке: «Хапнуть что ни попадя и утащить в свою крысиную норку; по принципу курятника насрать на нижнего, оттолкнуть ближнего и всю жизнь бояться, чтобы сверху не насрали, – вот к чему и только к чему свелась вся наша жизнь, все наши устремления, все наши идеалы, чаяния и мечты». Не знаю, честно говоря, насколько это верно в отношении современного русского человека, который, по мысли Ягудина, испорчен влиянием татар («все мы, насмотревшись на эту татарскую мразь, превратились в мразь тоже»). Но лучшие слова для характеристики литераторской жизни Омска подобрать трудно. А насмотревшись на омскую писательскую и окололитературную мразь, немудрено самому стать мразью, да ещё какой. Чёрным пиарщиком.
В 2010 году Дзюмин переезжает в Санкт-Петербург. Но до сих пор, судя по фразе о «журнале наглого графомана Власова и бедного, сумасшедшего Ваньки Тарана», в Дмитрии живёт омский литератор. Будем надеяться на то, что в Санкт-Петербурге Дзюмин встретит людей, которые помогут ему преодолеть провинциозную косность и написать пусть не гениальные, но хотя бы качественные научные тексты.
Современный проклятый поэт. Чернокнижник. Сумасшедший в культурологическом смысле. Нищий. Порочный декадент. Мутный символист. Антиобщественный элемент. Дефективный мальчик. Родился в Омске 1 мая 1985 года. Окончил лингвистическую гимназию и филологический факультет ОмГУ имени Ф. М. Достоевского, три года учился в аспирантуре того же вуза (специальность «русская литература»). Автор стихотворных сборников, изданных в Омске: «Эмигрант» (2007), «Сценарий для жизни» (2008), «Скучный праздник» (2009), «В стороне» (2010). Пишет монографию о спиритизме. Печатался в газете «Литературная Россия», в «Журнале литературной критики и словесности» (Москва), в альманахе «Ликбез» (Барнаул), журналах «Литературный меридиан» (г. Арсеньев), «Литературный Ульяновск», «Пикет» (Барнаул), «Современная литература мира», «Edita» (Gelsenkirchen). Научные статьи публиковались в Москве, Челябинске и Омске. Автор предисловия к книге омского прозаика Виктора Власова «Дом надежды». Участник конференций филологов: «Пуришевские чтения» (Москва, 2009 и 2010), «Литературный текст XX века: проблемы поэтики» (Челябинск, 2010), «Святоотеческие традиции в русской литературе» (Омск, 2009), «Русская филология» (Омск, 2010). Произведения Тарана размещены на порталах «ЛитБук» и «МЕГАЛИТ».
Любимые поэты: Борис Поплавский, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Артюр Рембо, Стефан Малларме, Георг Гейм, Георг Тракль.
Любимые философы: Александр Зиновьев, Фридрих Ницше, Джакомо Леопарди.
Слушает только рок-музыку. Любимые группы: «Doors», «Гражданская оборона».
Работал помощником депутата Омского городского Совета. В 2007 году был кандидатом в депутаты Омского городского Совета, выдвинутым КПРФ.
Несколько раз лежал в психиатрических больницах Омска и Кирова, состоит на учёте в психодиспансере с диагнозом «хроническое заболевание», ждёт инвалидности. Нигде не работает, нигде не учится, «доит» свою нищую бабушку – воспитательницу детсада.
Анти-Дзюмин
Дмитрий Дзюмин – главный редактор научно-художественного журнала «АльтерНация» (см. МЕГАЛИТ).
1
Я никогда не хотел посвятить свою жизнь науке. Для меня были важнее сочинение стихотворений, написание литературно-критических статей, редакторская работа. С интересом взял читать «Сумеречную волю» (Омск, 2010), книгу статей и коротких эссе Дмитрия Дзюмина, который действительно живёт наукой, более того, знает таких поэтов, как Стюарт Мерриль, Борис Поплавский, Алина Витухновская, пользуется современной литературной периодикой (газетой «День литературы», журналом «Октябрь»), философскими трудами (например, «Одномерным человеком» Г. Маркузе).
Об идеях, высказанных в «Сумеречной воле», обязательно поговорим. Пока скажу о недостатках данного сборника, которые бросаются в глаза при поверхностном чтении. Первый. Книга получилась замусоренной гелертерскими словечками, в том числе претенциозными неологизмами. «Транс-философия», «экзистенциальная структура», «Пра-правда», «смыслослово», «интертекстуальная интерпретанта», «сюрреал», «архесемантическая матрица», «хтонический», «энтропийная барочная модель». Тираж сборника – всего 50 экземпяров. Может быть, это связано не с нехваткой денег, а с тем, что книга предназначена для узкого круга читателей, для «прошаренных» специалистов. А ведь наукой о художественной литературе интересуется не только узкий круг читателей… М. Л. Гаспаров как филолог вряд ли мельче Дзюмина, но статьи Гаспарова написаны нормальным русским языком, их понимают студенты.
Второй недостаток – ужасающее неряшество. Настоящие учёные наших дней, как правило, умеют грамотно оформлять сноски. Согласно ГОСТу и современному русскому правописанию, знак сноски – арабская цифра в квадратных скобках – размещается в основном тексте после пробела и внутри предложения. А в книге Дзюмина мы видим отсутствие единообразия: знак сноски стоит то после точки, то до неё; перед ним то есть пробел, то нет. В предисловии Дзюмин пишет, что постоянно пребывал в академической жизни. У молодого исследователя был научный руководитель дипломной работы. Так почему же никто не научил Дзюмина грамотно оформлять сноски?
На первой странице подзаголовок книги – «Идеология и онтология культуры» – зачем-то дан в квадратных скобках, а на последней – в круглых. Кое-где после открывающей скобки и перед закрывающей ставятся пробелы, что недопустимо.
На с. 11 одна из сносок заканчивается не точкой, а запятой, а «цит. по» даётся без двоеточия, причём «цит.» не отделяется пробелом от «по», буква «ц» почему-то строчная, хотя с неё начинается предложение.
На с. 53 между годами жизни Бориса Поплавского ставится нечто среднее между тире и дефисом: знак такой же длины, как дефис, с пробелом впереди и без пробела сзади. Напомню, что дефис помещается внутри слова, а вот тире – это знак пунктуации. Короткое тире должно быть длиннее дефиса и иметь по пробелу сзади и впереди.
На странице копирайта нет пробела между инициалами. Возьмите 15-е издание словаря Ожегова, посмотрите, как там оформлены инициалы. Если не верите словарю Ожегова, воспользуйтесь ещё более авторитетным для решения данного вопроса источником – «Словарём сокращений русского языка». В сочетании слов «Д. А. Дзюмин» «Д. А.» – это же сокращение. Слова, пусть и сокращённые, не принято писать слитно.
А сколько ещё ошибок сделал учёный в своей дебютной книге! Вот таких полуграмотных людей выпускают филологические факультеты сегодняшних российских вузов.
Перейдём наконец-то к идеям. После предисловия в сборнике размещено короткое философское эссе Дзюмина «Обретение Смысла», в котором речь идёт, как я понял, о духовном кризисе поэта. Цитирую, заодно исправляя ошибки: «Всякий говорящий об Утрате неминуемо приходит к Ничто – тёмному ручью-зеркалу в себе самом. Тогда он понимает, что потеря есть преодоление границы, переход в иное качество существования – замена того, что мы утратили, неким Другим». Плохо следующее: даже по контексту всей статьи невозможно определить, что же имеется в виду: Другое или Другой. Нечто одушевлённое или нечто неодушевлённое. (Под неодушевлённостью я здесь понимаю, конечно, не отсутствие души, а грамматическую категорию.)
«Теряя Нечто – в Ничто – мы обретаем Нечто – в Другом, там, где мы и не думали его обрести.» Да, бывает и так. Но бывает иначе. Другой (следовательно, и Другое) может быть частью повседневности. Данный тезис доказывается философской миниатюрой М. М. Бахтина «Человек у зеркала». Приведу её полностью. «Фальшь и ложь, неизбежно проглядывающие во взаимоотношении с самим собой. Внешний образ мысли, чувства, внешний образ души. Не я смотрю и з н у т р и с в о и м и глазами на мир, а я смотрю на себя глазами мира, чужими глазами; я одержим другим. Здесь нет наивной цельности внешнего и внутреннего. Подсмотреть свой заочный образ. Наивность слияния себя и другого в зеркальном образе. Избыток другого. У меня нет точки зрения на себя извне, у меня нет подхода к своему собственному внутреннему образу. Из моих глаз глядят чужие глаза.» На мой взгляд, Бахтин здесь напрасно смешивает чужое и другое. Но есть претензия и к Дзюмину. Он порой мыслит даже для постановочной статьи однобоко, или, как выражались в старые добрые времена, недиалектично. Позволю себе отступление.
Лично я не считаю В. И. Ленина одарённым философом. Более того: на мой взгляд, материалистическая диалектика в общем (я её понимаю просто как философию, выраженную в канонических марксистско-ленинских текстах) является бессмысленной речевой конструкцией. Бессмысленной в силу своей эклектичности. Но вот в статье Ленина «Ещё раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках тт. Троцкого и Бухарина» содержится действительно ценное для нас, современных людей, понимание диалектики. Впрочем, это называть лучше комплексным подходом, чем диалектикой. «Чтобы действительно знать предмет, – пишет Ленин, – надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережёт нас от ошибок и от омертвения. Это во-1-х. Во-2-х, диалектическая логика требует, чтобы брать предмет в его […] изменении». Честно говоря, я не требую от Дзюмина комплексного подхода, но однобокость его мысли бросается в глаза.
На самом деле Дзюмин в эссе «Обретение Смысла» под Другим понимает Чужое или Чужого. Налицо грубая логическая ошибка – подмена понятий.
Согласно Дзюмину, обретение Смысла происходит в Чужом: «Утрачивая Слово мы обретаем Его в Другом месте – там где раньше Его не искали – там где раньше Его не видели и не считали за слово». <Орфография и пунктуация автора сохранены.> Но у меня лично в минуты духовных кризисов обретение Смысла чаще происходит в Своём, в частности, в Своей повседневности. Таким обретением может стать даже банальный, казалось бы, поход в магазин за продуктами. Приведу случай из собственной жизни.
В 2007 году, после окончания университета, мне хотелось покончить с собой. Вряд ли я бы что-нибудь сделал, так как огнестрельного оружия у меня не было, а выбирать другую смерть не хотелось, но желание было сильным. И я поехал на Ново-Южное кладбище, чтобы плюнуть на могилу своей матери. За то, что мать дала мне жизнь. Но как хорошо стало на могилке! Вдалеке была гроза, а надо мной прояснилось небо. Над мамой росли белая сирень и бузина, а на ближайшей аллее – берёзы. Радовали глаз цветущие бело-розовыми колокольчиками вьюны, которые выросли между красными и белыми искусственными цветами, принесёнными моей бабушкой. Увидев всё это, я раздумал проклинать, и умирать больше не хотелось. А около Ново-Южного, через дорогу, было ещё более красивое кладбище – Южное. Оно запомнилось мне, конечно, не только роскошными (выше человеческого роста!) надгробиями «братков» и цыган. Но и фигуркой белого ангела, прикреплённой сверху к чёрному памятнику, к его изгибу (сейчас фигурки почему-то нет). И маленьким надгробием младенца, прожившего всего несколько дней, с изображением ангела (когда я гляжу на фотографию этой могилы, мне кажется, что на крыльях кровь). И могилами собак возле ограды. И сосновыми шишками, которые нападали на траву, цветы и плиты – туда, где похоронен еврей Шишкин. И памятником с отверстием в форме христианского креста. Я фотографировался возле этого памятника: прятался за надгробие и смотрел в отверстие. А вот закрытый храм Иоанна-Воина с чёрными куполами. Неподалёку – надмогильное сооружение с нишей, в нише – металлическая фигура мученика на дыбе. А вот высокая оградка, к ней прикрепили множество искусственных цветов разного цвета. Кладбище утопает в зелени, попадаются кусты вишни, часто встречаются сирень и сосны. Это кладбище ассоциируется у меня с садом, описанным в стихотворении Поля Верлена «Через три года»:
Толкнув калитку, меж деревьев, озарённых
Рассветом, я прошёл в простой и тихий сад:
Он солнцем утренним был бережно объят,
И блёстки влажные мерцали на бутонах.
Всё как тогда… Я вспоминал: уют сплетённых
Ветвей над головой, плетёных стульев ряд,
И бормотал фонтан, как много дней назад,
И вечный стон звучал всё в тех же старых кронах.
Дрожали розы, как и прежде, поутру,
Как прежде, лилии качались на ветру,
Здесь даже ласточки и те – мои знакомки.
К Веледе царственной забытые следы
Вновь привели меня под сень листвы, в потёмки…
О гипс облупленный средь пошлой резеды!
(Перевод Михаила Яснова)
В этой картине сочетаются черты Люксембургского сада и сада Дюжарденов (Элиза Дюжарден (Малькомбль) – рано умершая двоюродная сестра Верлена). В Омске, к сожалению, нет таких садов. Но есть Южное кладбище, напоминающее о Верлене. Оно давно стало моим любимым местом одиноких прогулок.
Многое соответствует: есть на Южном кладбище и калитка, и «уют сплетённых / Ветвей над головой». Деревья, озарённые рассветом, – почему бы и нет? Вместо стульев – скамейки. Простота, тишина… Вместо гипсовой Веледы – другие скульптуры, не менее красивые.
Вспоминая об описанной выше поездке к родной могиле, я задавался вопросом: а что держит на земле? И я понял: красота. Разум говорил: «Убей себя!», но сердце, воспринявшее красоту, запретило самоубийство. Эти наблюдения над собственной духовной жизнью привели меня к созданию философии воображаемой смерти. Есть две стадии духовной смерти. На первой отчаявшийся человек воображает себя умершим, то есть недостойным счастья, чтобы на время избавиться от надежды. Он окружает себя феноменами, отличительной особенностью которых является бытийная неполнота. Термин «бытийная неполнота» взят мной из статьи С. Зенкина «Пророчество о культуре», посвящённой творчеству Стефана Малларме. Впрочем, феноменами с бытийной неполнотой окружены также лирические герои Георга Гейма, Николая Некрасова (какие совершенно разные поэты!). Первая стадия – это слепота:
Что для сердца, подобного гробу, милей,
Чем, проснувшись под инеем, видеть всё ту же
Наших стран королеву, предвестницу стужи, –
Эту мглу над безлюдьем унылых полей.
(Шарль Бодлер, перевод В. Левика)
Вторая стадия – это прозрение. Надежды, порождающей максимализм, больше нет, и личность начинает обращать внимание на малое, на «дивные, божьи пустяки» и, следовательно, любить пространство:
О свежесть, о капля смарагда
В упившихся ливнем кистях,
О сонный начёс беспорядка,
О дивный, божий пустяк!
(Борис Пастернак)
<…>
И пространство течёт, как мёд
С ложки, из глаза Божьего – в душу.
(Виктор Богданов, омский поэт)
Так человек переходит от отвращения к жизни к любви к жизни, а следом – новая надежда и новый максимализм:
На этих всех, довольных малым,
Вы, дети пламенного дня,
Восстаньте смерчем, смертным шквалом,
Крушите жизнь – и с ней меня!
(Валерий Брюсов)
Любопытный вариант духовной смерти показан в книге омского поэта Игоря Федоровского «Восьмая нота». Здесь нет связи с метаморфозами духа, о которых повествуется в книге Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» (у Ницше дух становится «верблюдом», потом «львом», а затем «ребёнком»). Здесь дух не стал ещё даже «верблюдом», но модель, предложенная Федоровским, тоже интересна:
Как снег ушёл, так и ты уйдёшь,
И горько-горько я заплачу,
Я не мужчина… Ну и что ж!
Но ты уйдёшь, а что же дальше?
А дальше – новый поворот
И новые мгновенья.
Я не мужчина… «Всё придёт», –
Сказал так папа, он не врёт,
А бабушка меня оденет
И в детский садик поведёт.
***
А помнишь, мы были взрослыми?
Мой мир, провонявший папиросами,
И твой, пропахший духами,
Надеждами и стихами…
А помнишь сады зелёные,
Наивно во всех влюблённые…
<…>
Шипов не осталось с розами,
А помнишь, мы были взрослыми,
Сбежав от больной чумы…
Сегодня же дети мы.
***
А ты помнишь
Зимние метели,
А ещё, как мы умели
Жить.
Развиваясь, личность преодолевает собственную взрослость. Здесь «детство» на первой стадии – это сознание своей неполноценности, а на второй – способность видеть неискажённый мир. Вторая стадия инфантильности показана в стихотворении «Как снег ушёл, так и ты уйдёшь…», где лирический герой поворачивается лицом к Своей повседневности и вспоминает, что у него есть бабушка, отец.
Вернёмся к омским кладбищам – Южному и Ново-Южному. Для меня они относятся к предметной области Своего, а не Чужого…
Дзюмину необходимо было, раз уж он претендовал на научность, написать и о том, что в Чужом не всегда можно обрести Смысл. Я был и остаюсь для Дзюмина Чужим, так почему же он до сих пор не обрёл Смысл во мне?
Дмитрий так описывает обретение Смысла: «Как будто идёшь в тёмном лесу по узенькой тропинке освещённой тысячами солнц» (здесь отсутствуют знаки препинания). Позвольте «диалектический» вопрос: применительно к кому это верно? Конечно, применительно к поэту. В данном случае Дзюмин верно понимает поэзию (искусство слова) как мышление символами, внерациональное (интуитивное) познание бытия, что, на мой взгляд, одно и то же. Но вот в статье о московской поэтессе Алине Витухновской Дзюмин, вырываясь на свободу, заявляет: «Истинная поэзия всегда темна, непонятна и герметична». Господа, нет ли здесь противоречия? Я думаю, что герметическая поэзия противоречит собственной сущности. Спотыкаясь о каждое слово, читатель включает рассудок, начинает обращаться с текстом, как с головоломкой, а вот интуиция выключается.
И последнее замечание по эссе «Обретение Смысла». Это нигде в книге Дзюмина чётко не прописано, однако во вступительном эссе и статье об Алине Витухновской можно разглядеть такую мысль: до обретения Смысла Чужое – это Ничто. Позвольте, опять же, «диалектический» вопрос: в отношении кого данное высказывание верно? Думаю, в отношении обывателя. Дзюмин совершенно напрасно становится на точку зрения посредственности.
Статья Дзюмина об Алине Витухновской выстроена неправильно и пошло. Напомню, что между научными текстами, с одной стороны, и литературной критикой, эссеистикой (не научной), мемуарной прозой, с другой, есть структурное различие. В научном тексте (здесь я имею в виду науку как подход, а не как сферу профессиональной деятельности) всё подчинено одной цели – решению какой-либо проблемы, которую желательно чётко формулировать в начале текста. Критик же, или эссеист, или автор мемуарной прозы вправе ставить в своём произведении несколько целей. Вспоминается великолепная статья известнейшего современного русского писателя Валентина Курбатова «Пока земля ещё вертится…» («Литературный меридиан», 2012, № 1), посвящённая памяти Виктора Астафьева. Это и литературная критика, и эссеистика, и воспоминания. Видно, что целей у автора было несколько.
Но в научном тексте подобные вольности недопустимы.
Статья Дзюмина о московской поэтессе называется «Алина Витухновская и транс-философия ЧУЖОГО». Заканчивается заголовок точкой: книга же издана в авторской редакции… А слово «транс-философия» написано через тире, словно речь идёт о каком-то трансе… Но давайте поговорим о более важном. Дзюмин хотел перевести тексты Витухновской на язык философии – почему бы и нет? Но зачем автор вначале рассказывает о тюремном заключении поэтессы, какое отношение оно имеет к основной проблеме статьи? При чём тут биография? Своей статьёй Дзюмин напомнил мне «совковых» учёных, полагающих, что для изучения плодов творчества поэта нужно непременно знать его биографию. Такие исследователи чаще всего бывают большими эрудитами, но слабыми в методологии людьми. В претендующих на научность текстах Дзюмина, восстающего против «совка», можно найти не один след «совковой» науки…
Вернёмся к высказыванию о герметической поэзии. Мальчишеская выходка, не имеющая никакой научной ценности. Разве Пушкин, Гёте, Гейне – не настоящие поэты? И разве у них есть что-то герметическое? А что думала о поэзии сама Алина Витухновская? Не знаю, может быть, она и декларировала где-нибудь герметичность. Но мне довелось прочитать её цикл стихотворений «Зло», в котором я не увидел ничего «тёмного». Так что с Алиной Витухновской не всё просто. Любой учёный, излагая в научной работе свои эстетические взгляды, обязан поставить вопрос: «А что думал/думает о поэзии автор, которого я исследую?».
В мини-эссе о стремлении к Трансцендентному у меня вызвал претензию заключительный абзац. Цитирую с сохранением авторского правописания: «Человеческий мир – крошечная тотальность ТЕКСТА за чьим пределом царствует вселенский АБСУРД растворяющийся в АБСОЛЮТНОМ НЕ-БЫТИЕ». Лично я понимаю абсурд так же, как Альбер Камю: это своего рода противоречие между субъектом и объектом. Эдмунд Гуссерль и его учитель Франц Брентано считали, что всякое сознание на что-нибудь направлено. Я согласен с этим. Думаю, даже сознание Бога или Сатаны не может быть направлено на всё находящееся вне «крошечной тотальности ТЕКСТА», так что говорить о царствовании АБСУРДА вне «человеческого мира» невозможно.
Примечательно следующее: Дзюмин понимает трансцендентное как находящееся вне повседневного опыта. Между тем трансцендентное – это то, что «находится за границами сознания и познания». (Философский словарь. М., 1981. С. 375.)
Перейдём к выявлению недостатков статьи о моём любимом поэте Борисе Поплавском. Впрочем, она содержит действительно ценную мысль: для демонстрации идеи о Борисе Поплавском как о светлом поэте Дзюмин берёт стихотворения Бориса Юлиановича на тему смерти. Таким образом, они рассматриваются как стихотворения о жизни. Читая Дзюмина, я вспомнил текст омского автора Виктора Богданова:
Если твой крик, твой шёпот
вырвутся в клетку знака –
светящей жизни опыт
примут за смерть от мрака.
Будет меж них пустое
место, пространства имя,
будет одной звездою
меньше во тьме над ними…
10 марта 1993
Это стихотворение перекликается с текстом Анны Присмановой, посвящённым Поплавскому. В нём есть такие строки:
Ты листьями верни, о жёлтый лес,
оставшимся – сияние Бориса.
Да, Поплавский – это сияние. И он не заслуживает того, чтобы о нём писали такие слабые статьи, как у Дзюмина.
Называется материал так: «Мистическая вспышка в «национальной ночи»: онтология не-счастья Бориса Поплавского (от «Флагов» к «Снежному часу» и «Автоматическим стихам»)». Название уже вызывает немало претензий. «Кстати, о слове «мистический», – писал Лев Шестов. – Скажу откровенно: не люблю я этого слова и дивлюсь тому, что г. Мережковский так часто пользуется им. Правда, когда-то, по всем видимостям, это было хорошее, живое, значительное слово. Но, походив долго по рукам, оно от частого употребления совершенно выветрилось и в нём, как в потёртом золотом, давно уже нет драгоценного металла – остались только надпись да лигатура, и в настоящее время ему та же цена, что и фальшивой монете». И какое право имеет учёный выражаться в научном тексте метафорами? И разве Поплавский – это вспышка? Разве жизнь человеческая не вечна? Поплавский – не вспышка, а сияние. А что имеет в виду Дзюмин под «национальной ночью»? Русскую нацию 1930-х годов в целом? Или русскую эмиграцию первой волны? Помилуйте, какая ещё «национальная ночь»?! Разве в 1930-х годах не творили Николай Клюев, Павел Васильев, Николай Заболоцкий, Даниил Хармс, Борис Пастернак? Что, этого мало? Да и эмиграция образовала целую волну. Исследователь вправе говорить об одиночестве Поплавского за пределами Родины, но никак не о «национальной ночи».
Дзюмин пишет, что в России в 1917 году произошла катастрофа. Какая же, позвольте поинтересоваться? Фраза о катастрофе 1917 года напомнила мне бредни тётушек-демократок о том, что-де Сталин был кровожадным палачом. Известно: сам Поплавский резко отрицательно относился к большевизму. Но учёный должен быть объективным.
«Трагедия Поплавского была в том, что, выпав из традиционного проблемного поля русской культуры, в эмиграции он не смог стать выразителем русского национального духа в изгнании, как, например, Бунин или Куприн, но Поплавский не стал и французским писателем (сюрреалистом), не присоединился к группе Бретона или к дадаистам, к чему имел несомненную склонность.»
Да, смело написано. Не факт, что трагедия Поплавского была именно в этом. Почему мы должны верить Дзюмину на слово? Неужели молодой исследователь так хорошо разобрался в душе великого поэта? Должен заметить, что явно выраженная тема «иностранства» встречается в поэзии Поплавского редко. Мне всё-таки кажется, что дело тут не в жизни наций. «Вовеки добрым людям будет плохо», – писал великий итальянский поэт Джакомо Леопарди (перевод Анны Ахматовой). Детерминирование творчества писателя жизнью наций – это, конечно, шаг вперёд по сравнению с марксизмом, ведь нация представляет собой единство биологического, социального и духовного. Но это небольшой шаг вперёд. От того, что Дзюмин написал о трагедии Поплавского, всё ещё несёт «совковой» наукой.
Для иллюстрации мысли «Поплавский – вспышка» молодой исследователь берёт мотивы окаменения, застывания, отхождения в сны, забытия о жизни, исчезновения, умирания. Разве у Бориса Юлиановича мало мотивов другого плана? Почему выбраны именно эти? Нужно было данный ход как-то обосновать.
Невозможно согласиться с таким утверждением: ««Снежный час» (1936) построен на одной «заунывной метафизической ноте» смирения, спокойствия и готовности к смерти». А как же цикл «Над солнечною музыкой воды»? Вообще книги Поплавского контрастны. Ни у одного из известных мне поэтов нет таких резких переходов от скорби к радости и наоборот.
«Поздний Поплавский – поэт бессмыслицы – приведения Слова к мистическому Ничто», – пишет Дзюмин. Как прикажете это понимать? Автор, изображающий бессмыслицу? Или автор бессмысленных произведений? Любая поэзия несёт в себе нечто конструктивное.
В 2010 году я написал короткую статью как раз о конструктивности в «Автоматических стихах» Поплавского, хотя до этого Поплавским никогда не занимался профессионально. Доклад был прочитан на престижной международной конференции в Челябинске «Литературный текст XX века: проблемы поэтики» (2010).
Сперва расскажу о настоящем празднике филологической науки, устроенном организаторами данной конференции. Это будет уместно, почему – не сразу, но поймёте.
В Челябинске условия для занятий наукой и получения высшего профессионального образования лучше, чем в Омске. ВАКовский журнал. Международные конференции. Современные аудитории. Своя радиостанция в Южно-Уральском государственном университете. Тогда, в марте 2010 года, нас приняли как дорогих гостей: устроили нам банкет, на котором можно было даже напиться красного и белого вина до состояния лёгкости (не отупения, а именно лёгкости), экскурсию по вечернему Челябинску, и всё это – совершенно бесплатно.
Я жил в двухместном номере с учёным из Санкт-Петербурга. Этот учёный писал о Бродском, но разбирался и в моей теме, а также знал некоторых омских филологов.
Челябинск – это не Омск. Вокзал с современной планировкой, фонтан и картины внутри. Городской бор с могучими соснами. Современная архитектура центральных улиц. Огромное красивое здание ЮУрГУ со шпилем. Пешеходная улица имени Кирова, которую местные называют Арбатом, на ней – постоянная выставка стереокартин (подходи и всматривайся, это совершенно бесплатно), металлические фигуры пожарного, Левши (можно даже посмотреть через увеличительное стекло на металлическую блоху), мальчика с верблюдом (верблюд изображён на гербе Челябинска), дамы перед зеркалом, фигура лакея у кареты, металлический Пушкин.
Дни «Проблем поэтики» были одними из немногих счастливых дней в моей жизни. Не хотелось возвращаться в Омск, населённый разными там Дзюмиными, видеть дома-коробки на центральных улицах, окунаться в физиологию серости академической и литераторской жизни нашего города. Откуда взяться в Омске ВАКовскому журналу? И кто приедет в Омск на конференцию филологов? Да почти никто.
Вернёмся к моей статье о Поплавском. Она посвящена мотиву Иудиного предательства в книге «Автоматические стихи». Данный мотив – один из факторов книготворчества, так как семь текстов, где он есть, предлагают читателю концепцию Иудиного предательства. Согласно Поплавскому, оно – чудо восхождения новой истины, которое ассоциируется с восходом солнца. Поплавский ассоциирует с солнцем и самого Иисуса. Иуда и Христос – равные, они оба созидающие, их истины равноценны. Истина Христа, как и истина Искариота, заходит, подобно солнцу, и всходит (возвращается). Отметим, что у Поплавского Иуда и Христос – не столько библейские образы, сколько роли одного и того же лирического героя. Существует возможность примирения между Иудой-Христом и Христом-Иудой.
Ближе всего к Искариоту Поплавского декадентский Иуда Георга Гейма из книги «Umbra Vitae» («Тень Жизни»), обладающий своей внутренней правдой и разочаровавшийся в учении Христа.
По-моему, написать такую статью, как моя в челябинском сборнике, гораздо лучше, чем легкомысленно бросить фразу: «Поздний Поплавский – поэт бессмыслицы».
Как видите, склад ума у меня не философский, но я могу разобрать некоторые произведения, вошедшие в книгу Дзюмина, как средний редактор.
2
Дзюмин называл посредственным советским писателем великого русского прозаика Михаила Пришвина. Причём не в разговоре с кем-то, а публично, в университетской газете. И это – слова учёного? Даже страшно подумать, что сказал бы Дзюмин о Роберте Рождественском, Тимофее Белозёрове. Наверное, слова «совок» и «мэйнстрим» были бы в устах Дзюмина самыми мягкими. А Пришвина назвать посредственным советским писателем может только тот, у кого в душе много грязи. И не «метафизической грязи», как однажды выразился Дмитрий, а самой что ни на есть житейской. Дзюмин одно время хотел сотрудничества с редакцией журнала «Вольный лист». Но будет ли редакция серьёзного издания работать с человеком, который так высказывался о Пришвине? У меня не возникло никакого желания сотрудничать с таким человеком. И после этой оценки Дзюминым классика скандалист и провокатор – конечно же, «бедный, сумасшедший Ванька Таран». Потому что он осмелился написать о выходке автора «Сумеречной воли». А Дзюмин – он у нас хороший мальчик, он же учёный…
Автор «Сумеречной воли» ни за что за глаза называл графоманом омского поэта Андрея Козырева, не прочитав ни одной его книги. Интересно, хватило бы смелости у Дмитрия сказать Козыреву в глаза, что тот графоман? И как можно так высказываться о человеке, у которого всё ещё впереди? Некоторым, чтобы состояться в литературе, нужна длинная дистанция.
По мнению Дзюмина, омский писатель Виктор Власов – «наглый графоман». Специально для таких, как редактор журнала «АльтерНация», я написал в предисловии к новому сборнику Власова: «Кто-то, ознакомившись с парочкой скандальных статеек Виктора, но не прочитав ни одной его книги, делает далеко идущие выводы. Для таких людей не стоит писать. На таких не стоит тратить время. Виктор Власов – учитель, работающий на две ставки – и не будет тратить своё драгоценное время на взрослых людей, которые не умеют читать».
Свою «поэзию» Дзюмин обозначал как гиперсинтетичную, то есть «способную органично впитывать в себя самые различные веяния». Значит, это не поэзия вовсе. Как справедливо заметил омский поэт Аркадий Кутилов, «метод соцреализма не есть творчество. Соцреалисты создают «что-то» из «чего-то», тогда как творчество – это «способность создавать что-то из ничего»». А чем Дзюмин лучше соцреализма?
«Гиперсинтетичная поэзия»: очередное гелертерское оправдание литературного воровства. Сколько их уже было! «Реминисценция», «цитата», «аллюзия», «интертекстуальность». А не лучше ли назвать всё это воровством? Примечательно, что Дзюмин начинал с плагиата. У меня до сих пор хранится доисторическая подборка Дмитрия, адресованная Ивану Тарану:
Осень врастяжку. Вдоль пыльных дорог
Коряги скрестились бурыми саблями.
Четыре стрелки на перекрёстке
Стальными пальцами указывают в закат.
Сравните это с первой строфой стихотворения Георга Гейма «Зима» (перевод М. Л. Гаспарова):
Зима врастяжку. По ровной глади
Голубые снега. На дорогах стрелки
На четыре стороны показывают друг другу
Лиловое безмолвие горизонта.
И это не единственный пример плагиата в ранней «поэзии» Дзюмина.
Когда мы познакомились (в 2005 году), Дмитрий спросил: «Под кого ты пишешь?». Тогда я ещё не состоялся как поэт, но уже не писал «под кого-то»…
Дзюмин заявляет в своём блоге, что не будет печатать в «АльтерНации» мэйнстрим. Литературный журнал без мэйнстрима? Как это так? Однажды главный редактор данного издания предложил мне напечататься в нём. Я отказался, так как не желаю публиковаться в журналах, о которых почти ничего не знаю. А теперь вижу, что не стоит давать свои материалы «АльтерНации»: эстетический радикализм главного редактора сделал это издание бесперспективным и маргинальным. Отсутствие мэйнстрима – гораздо более существенный недостаток журнала, чем то, что в «Вольном листе» публикуются фотографии без согласия тех, кто на этих фотографиях.
По мнению Дзюмина, «Вольный лист» – это «журнал наглого графомана Власова и бедного, сумасшедшего Ваньки Тарана». Да, я считаю Дзюмина своим врагом. Но сейчас, когда пишу эти строки, не испытываю ненависти: мне искренне жаль такого человека за то, что он так обедняет себя. «Вольный лист» – множество интересных людей. И пусть они пишут мэйнстрим, социальную лирику – всё равно это интересные люди. К сожалению, негативное отношение Дмитрия к Власову распространяется на других авторов нашего издания. В результате многое проходит мимо Дзюмина. В частности, это замечательное стихотворение Валентины Коркиной, кстати, имеющее отношение к теме обретения Смысла:
Ты верь
Устанешь вдруг. Сомнут заботы.
Ко лбу потянется рука…
Ты верь: идёт на помощь кто-то,
Ещё не видимый пока.
Уйдёт любовь. Ты рухнешь с лёта.
Забьётся жилка у виска…
Ты верь: спешит навстречу кто-то,
Ещё не узнанный пока.
Ославят. Просто так. С зевотой.
По праву злого языка…
Ты верь: «Держись!» – попросит кто-то,
Не осязаемый пока.
Что б ни случилось – есть ворота.
За ними – небо, лес, река…
И есть – ты верь! – на свете кто-то,
Кто для тебя – никто пока.
Так кто же провокатор и скандалист?
Не выдерживает критики и то, что Дзюмин высказывался о нашем издании как о маргинальном журнале. Валентина Коркина, которая публиковалась в «Нашем современнике», «Молодой гвардии», «Дальнем Востоке», «Севере», – маргинальный автор? А Николай Переяслов, секретарь Правления Союза писателей России, работавший помощником Мэра Москвы? А Андрей Углицких, который печатался в «Новом мире», «Москве», «Юности», «Сибирских огнях»? При чём тут маргинальность?
Ещё одно пятно на репутации Дзюмина – сотрудничество с Ниной Козорез, заслуженным работником культуры РФ, в ту пору, когда она была главным редактором газеты «Омский университет» и литературного журнала «Пилигрим». Почему из редакции «Омского университета» (она же – редакция «Пилигрима») уходили самые одарённые, самые грамотные: поэты и журналисты Игорь Федоровский, Серафима Орлова? Вовсе не из-за тлетворного влияния Тарана. Единственной причиной было хамское поведение Нины Козорез, которая грубо требовала подчинения от своих сотрудников. Апостол Павел: «Но я писал вам не сообщаться с теми, кто […] остаётся […] злоречивым» (1 Кор. 5, 11).
Если бы пришлось писать только о злоречивости! Любящая бездарность и безвкусицу Нина Козорез превратила «Пилигрим» и «Омский университет» в рассадники графомании. Уточню: я не называю графоманами студентов, говорю лишь о текстах. Примечательно, что моим стихотворениям, которые были на несколько уровней выше, чем вирши большинства литераторов ОмГУ, опубликованные Козорез, редко находилось место в университетской газете, так как я никогда не был для её редакции своим. То предпочитали мне старых проверенных товарищей, то давали шанс юным. Не подумайте, что я стремлюсь к славе и хочу иметь много публикаций. Речь идёт о качестве издания. Не о таланте – просто о качестве.
Пришло время рассказать о самых отвратительных выходках Дзюмина. Одна из них – создание Вконтакте группы «Литературный институт имени Томаса Торквемады», в которой начинающие «инквизиторы» выблёвывали злобу на омских литераторов. Дмитрий Дзюмин и Анастасия Паршина (поэтесса из моего родного города) писали о том, что мечтают о сожжении на костре Вероники Шелленберг, Ивана Тарана, Серафимы Орловой. Это делалось, конечно же, втихушечку. Участники группы были уверены: никто из потенциальных «жертв инквизиции» о «Литературном институте» не узнает… Но я скопировал стену этого «заведения», на которой писали Дзюмин и Паршина, и разместил её в группе Вконтакте «Омские лирики», где состояла Вероника Шелленберг, после чего «Литературный институт» был удалён. Как, впрочем, и моё сообщение в «Омских лириках»…
Весной 2009 года мне и моим коллегам по журналу «Вольный лист» было предъявлено заведомо ложное обвинение в экстремизме, в связи с чем профессоры ОмГУ, уже тогда носившего имя Ф. М. Достоевского, Николай Мисюров и Валерий Хомяков отказались принимать у меня кандидатский экзамен по специальности, а доцент ОмГУ имени Ф. М. Достоевского Вера Соломонова оставила научное руководство моей диссертацией. Так было в периоды политических репрессий: когда человеку, не преступившему никакие законы, предъявляли обвинение, его коллеги и «друзья» отворачивались от него (делали вид, что не знают этого человека и знать не хотят). Почему омские «правоохранительные» органы заинтересовались «Вольным листом» – остаётся только догадываться. Возможно, это было связано с тем, что в начале 2009 года Дума рассматривала законопроект о приравнивании неформалов к экстремистам, как раз тогда начались мусорские облавы на нефоров в московском метро, панков избивали в путинских застенках под песню «Мама анархия» – это тоже Москва… «Вольный лист» же сочли журналом готов, хотя в нём не было абсолютно ничего готического, тогда данное издание находилось далеко-далеко от политики и от неформальных движений/субкультур.
Произошедшее в университете описано мной в статье «Филфак имени Дантеса» (Вольный лист, 2011, выпуск 5). Я разослал эту статью в большинство омских газет и в несколько центральных, она нигде не была опубликована. Не последовало никаких отзывов от редакций. Я разместил «Филфак имени Дантеса» в группе Вконтакте омского литературного журнала «Ноктюрн». Один из редакторов этого издания воспринял мой материал как сетевой мусор: мол, решайте свои проблемы сами, обратитесь в суд, нам-то зачем эта статья? Вовремя «забыл» «ноктюрнщик» о том, что его журнал изначально задумывался как готический. Ещё не знал он: меня ведь и в изготовлении «Ноктюрна» обвинили, хотя я его не редактировал и даже ничего туда не отправлял. На столе в Центре противодействия экстремизму рядышком лежали «Вольный лист» и это издание, сам видел. После такого отзыва в группе я публично назвал его автора, кажется, подонком, а спустя год этот человек обвинил меня в оскорблении «Ноктюрна», хотя против молодёжного журнала я ничего никогда не имел, а лишь конфликтовал с конкретным человеком.
Статью «Филфак имени Дантеса» разместили и в группе Вконтакте «Омские лирики», где поэт Андрей Свириденко (тогда, между прочим, он был корреспондентом оппозиционной газеты!) расценил её как «сопли» и спам. Я, конечно, не профессиональный журналист. Но молчать было бы очень мужественно? «А вот то, что вами заинтересовалась милиция, – писал Свириденко, – действительно прикольно.» Ну, это для кого как. Зависит от близости к эпицентру событий.
Меня никто не поддержал, кроме близкого друга.
Итог: литературный и журналистский Омск населён… существами… у которых отсутствуют элементарные представления о солидарности. Можно ли эти существа назвать людьми – решайте уж сами, вы же взрослые люди.
А что Дзюмин? Вместо того, чтобы поддержать своего коллегу по редакции «Вольного листа» в трудную минуту, он стал поздно ночью присылать мне пакостные SMS. «Решил повторить подвиг Витухновской? «Предводитель готов» – это несерьёзно. Даже наркодилерство не приписали? Во всём виноват ты своим поведением. Ты не поэт, а скандалист. Ты катализатор зла. Всё рядом с тобой начинает разрушаться. Когда-нибудь тебя прикончат, как Кутилова, а посмертная слава – это херня.»
Надо же, какой снобизм неплохо устроившегося в жизни человека! Не знал, что ли, Дзюмин, в какой стране он живёт? Путинский полицейский режим, с которым можно и нужно бороться человеку с благородной душой, способен направить свой удар и на того, кто неплохо устроился в жизни. Даже на конформиста. Конечно, не только я, но и весь «Вольный лист», в том числе Дзюмин, вызвал интерес у омских «правоохранительных» органов.
Какое такое моё поведение было тому причиной? В первом выпуске «Вольного листа», который и попал неизвестно как в отдел «Э», опубликована моя статья «Поэзия как преступление», которую можно при желании назвать аморальной. В ней я признаюсь в том, что воровал деньги на работе, а будучи подростком, громил оконные стёкла чужой школы. Но меня ведь обвиняли не в краже или хулиганстве, а в экстремизме. Та же статья содержит такую мысль: поэт не должен иметь убеждений. А вот у всех без исключения экстремистов убеждения есть. Обвинение было заведомо ложным. Никакое зло я к себе не притягивал. То, что Дзюмин нёс бред, возводя на меня напраслину, заставляет всерьёз задуматься о психическом здоровье этого человека.
И разве можно назвать хернёй посмертную славу Бориса Поплавского? А был ли убит омский поэт Аркадий Кутилов? Дзюмин, можно подумать, видел его последний час! До сих пор исследователи спорят о причинах смерти Кутилова. Николай Березовский, лично знавший поэта, считает, что никто его не убивал.
И если Дзюмин был против публикации статьи «Поэзия как преступление», почему об этом стало известно только после подписания номера в печать? Мы бы прислушались к мнению Дмитрия.
Незадолго до заведения уголовного дела на «Вольный лист» Дзюмин вёл себя не лучше. Он стал писать Вконтакте сообщения моему другу, содержавшие оскорбления в мой адрес: называл меня шизофреником и желал мне смерти. Главная причина – зависть: Дзюмин сам хотел быть редактором (вскоре была основана «АльтерНация», а вот «Вольный лист» прибрать к рукам не удалось). Не главной, но всё же причиной было то, что Дзюмин считал, будто бы я испортил себе репутацию в университете (видимо, имелась в виду статья «Кризис истины», которую я написал против декана филологического факультета Николая Мисюрова, занимавшегося прямо на лекциях пропагандой антикоммунизма, статью опубликовала газета омских коммунистов «Красный путь» осенью 2002 года, когда я только начинал учиться на 1-м курсе филологического факультета ОмГУ). Дзюмин писал: «Ваню нужно было похоронить 5 лет назад». А как обстояли мои дела в университете за 5 лет до марта 2009 года? А вот как. Я учился на 2-м курсе филфака ОмГУ, был круглым отличником, у меня сложились нормальные деловые отношения с Мисюровым и его заместителями, со многими преподавателями. Даже несмотря на опубликование статьи «Кризис истины». Отношения с деканом и его заместителями у меня испортились лишь после того, как в деканат пожаловали «борцы с экстремизмом» – то ли из ФСБ, то ли из уголовного розыска.
Мы с Дзюминым никогда не дружили, но, повторяю, были коллегами по «Вольному листу», а у коллег должна быть корпоративная этика. Поведение Дмитрия – это грубейшее нарушение норм корпоративной этики.
Живя в Омске, Дзюмин нередко дистанцировался от официальной литераторской жизни этого города. Но в Дзюмине жил и временами давал о себе знать омский литератор с его патологической агрессивностью, непроходимой «совковой» тупостью, стоеросовой искренностью, бараньей упёртостью и квасным патриотизмом. Да, это правда, что даже от квасного патриотизма Дмитрий не всегда был свободен. Так, однажды он мне заявил, что в «АльтерНации» печатаются гении… Слава Богу, у Дзюмина никогда не было ещё одной особенности омского литератора – слепой веры в авторитеты. Очень несправедливое высказывание о Пришвине всё-таки имеет свой плюс: по нему видно самостоятельно мыслящего человека.
В других городах – писатели как писатели. А в Омске что?
Чего стоят одни только слова Дзюмина обо мне: «Всё рядом с тобой начинает разрушаться»! Я, конечно, люблю разрушать, но чтобы всё… «Вольный лист» вот до сих пор существует.
Уважаемый мной князь Расуль Ягудин, главный редактор журнала «Современная литература мира», в статье «Записки басурманина» (Вольный лист, 2011, выпуск 8) писал о сегодняшнем русском человеке: «Хапнуть что ни попадя и утащить в свою крысиную норку; по принципу курятника насрать на нижнего, оттолкнуть ближнего и всю жизнь бояться, чтобы сверху не насрали, – вот к чему и только к чему свелась вся наша жизнь, все наши устремления, все наши идеалы, чаяния и мечты». Не знаю, честно говоря, насколько это верно в отношении современного русского человека, который, по мысли Ягудина, испорчен влиянием татар («все мы, насмотревшись на эту татарскую мразь, превратились в мразь тоже»). Но лучшие слова для характеристики литераторской жизни Омска подобрать трудно. А насмотревшись на омскую писательскую и окололитературную мразь, немудрено самому стать мразью, да ещё какой. Чёрным пиарщиком.
В 2010 году Дзюмин переезжает в Санкт-Петербург. Но до сих пор, судя по фразе о «журнале наглого графомана Власова и бедного, сумасшедшего Ваньки Тарана», в Дмитрии живёт омский литератор. Будем надеяться на то, что в Санкт-Петербурге Дзюмин встретит людей, которые помогут ему преодолеть провинциозную косность и написать пусть не гениальные, но хотя бы качественные научные тексты.