ПОЧЕМУ МЕДВЕДИ ЛАЗАЮТ НА ДЕРЕВЬЯ И ПОЧЕМУ ЕЛКИ ВЫГЛЯДЯТ ТАК, КАК ОНИ ВЫГЛЯДЯТ
(Сказка племени Великого Зеленого Змея из народа мускогов)
Раньше ели выглядели не так, как сейчас. Они были, скорее, похожи на сосны. Их лапы росли прямо к стволу, и по ним можно было легко подниматься и спускаться – как по лесенке. А на Краю Земли росли восемь самых могучих – две на северном конце, две – на южном, две – на востоке, и две – на западе. Они доставали до самого Неба, и когда на небе становилось скучно, его жители спускались по елям на Землю; так и земные звери, если им нужно что оглядеть сверху, например, белке – где орехов побольше, то они поднимались на Небо и оттуда разглядывали.
В те времена самым сильным на Земле было племя медведей. Их было больше, чем бизонов в прериях. А самым сильным среди медведей, самым могучим был Великий Нунг’инг’чавак. Он мог в один присест выпить всю воду в Миссури, а двумя ударами лап проделать дорогу ветрам сквозь Аппалачи. Все звери пред ним почтительно расступались.
Жила тогда на Небе Большая Медведица с Медвежонком. Медвежонку на хвост как-то звездочка упала, и он все с нею игрался, а Медведица-Мать ни на шаг не отходила, бродила, охраняла. Увидел их как-то Нунг’инг’чавак и возопил страшным голосом: «Хочу, чтоб моею Медведица была! Никто на Земле мне не смеет перечить, и на Небе никто не посмеет!» И полез грозный Нунг’инг’чавак по самой северной ели. Все небожители разбежались в страхе, Солнце за Луну спряталось, тьма на Земле приключилась. Лезет, а по Земле трещины идут, вода в них заливается, Моря волнуются, Небо накренилось. Взмолилась Медведица: «О, Ты, Кто Росою, Дождем долгожданным, Сиянием Севера Землю Ласкает! Ведь если похитит меня Нунг’инг’чавак, что станет потом с Медвежонком моим? По Небу он будет метаться, родимый, пугая все звезды, ища свою Мать, и плача, бедняжка. Звезду унесет с собой на хвосте, Земля как найдет тогда север себе? – за ним закружатся, порушатся горы! О, Ты, Кто всех Слышит, Спаси нас, меня с медвежонком спаси!» И все на Земле ее просьбе вторило. Стенал Человек: «Я был аллигатор, я был любопытен, хотелось увидеть, откуда течет моя Миссисипи, что красит багрянцем Окефеноки, куда мчится ветер, уходят олени? Но как я узнаю, коль рухнет все это? О, горе мне, горе!» Бобер заворчал: «Зачем я трудился и ставил запруды для самых прекрасных, Великих Озер? Зачем Мичигану вырыл я ложе, зачем мое имя –А’мик Усердный?» И Ворон шептал тенью над лесом: «О, Ты, Кто бессмертную память мне дал! Я вижу, как волны в море бегут – еще их не мало, – в черед свой разбиться о скалы. Я вижу, как горы все выше растут – они еще сильны. Как молоды реки, тенист как уют. Не все семена, что бросили травы, покуда взошли. В вигвамах, я слышу, не все песни спеты. Не все мы успели. Не все мы успели…»
Кричали так звери, деревья и люди. Вдруг Небо раскрылось багровым и синим, без Солнца свет грянул, и молнии с громом. Ели в тот миг ветви свои опустили, и, беспомощно перебирая лапами и ревя, грохнулся некогда непобедимый Нунг’инг’чавак на землю, встал, потирая ушиб, и побрел прочь.
С той поры на Небо подняться очень трудно – попробуй, заберись по скользким еловым лапам, – да и спуститься тоже не легко. И те из небожителей, кто гостил на Земле, так тут и остались. Вот радуга, например, погрустила, погрустила, да и рассыпалась бабочками. Да орлы находят дорогу.
А медведи все еще пытаются залезть туда по деревьям, а когда не получается – ревут от досады. И ели с той поры выглядят так, как они выглядят.
АВТОБИОГРАФИЯ
Из тех диггеров, что ночами ковыряют дыры в небесах в надежде найти новый ход, он не был первым. Лишь поздней осенью, да в ясные морозные ночи февраля, восстанавливая мозг, разрушенный летним зноем и чудесами, он приоткрывал Орионову дверь – и кто знает, что видел? – возвращаясь, засыпал, чтоб все забыть к утру. Сон не был мятежен.
Помнил, что встретил ее ведьмою, смеявшейся на фоне звезд над его запыхавшимся видом, пока он карабкался в негнущемся толстом тулупе, цепляясь за глыбы черных дыр, – замерзшие кристаллы пота искрились по ее нагому телу, с волосами плетясь в узор неведомых букв, что таяли под взглядом на ее кольце.
Она говорила кровью аристократов – голубую, ее плохо видно на бумаге. Он больше молчал, недолюбливая этих снобов, и если ему приходилось что-то молвить, слово отделялось от губ куском запекшейся руды, и его бледное лицо полуночника от этого бледнело все боле.
Вечером золотой осени ее черные волосы и очи рассыпались над ним граем ворон и галок. Тогда он ловил их сетями, бил палками, и заманивал на землю, и топтал и губил. Под ногами перья стаи мешались с осколками листопада, и это золото и чернь до срока скрыл с глаз первый снег дня Покрова Богородицы. Когда пороша сошла, в длинном коридоре с безумным потолком, где место людям в черных вороньих косухах, он увидел нечто ангельское, где не было золота, лишь снег. От этого снега он слег, покуда луна не состарилась наполовину. Из-за запертых дверей в студеный день кто-то повторял: «Убей, или будь убитым». На следующее утро, родившись второй раз, он сменил имя.
Отмерив дважды по тринадцать лун, он учуял смысл слов Книги, которые услышит нескоро (ибо многие слова, нас настигая, разгоняются настолько, что осознаем мы их позже, чем понимаем): «Всему свое время: время ставить многоточие, и время ставить точку».
Выбрав то время, чей ход медленней нашего, так что все новое, даже Новый год, успевает немного состариться, он принес в дом церковного вина.
Легкоструйное, лилось оно долго…
Флейта Jethro Tull’a правила свечами…
Кто-то бродил меж клубов чистослезной Mary…
Он глядел на ее отражение над правым плечом в огромном зеркале, с тем, чтобы оставить ее, и Луну, и воды по ту сторону стекла с последним глотком Кагора. Последнее, что он слышал – «Я – ворона…» Кто знает, может, по сей день она там?
… «многоточия оканчиваются точкой, – писал он, выжимая голубую кровь из чести, – частые точки превращаются в многоточия»; выметая сор с порога, за дверью встречал ее; и дорога, выйдя на которую, он стряхивал с ног пыль этого города, превращалась в кольцо, пусть с разрывом, но с разрывом в ее доме; он помнил каждый ее шаг в час, когда она уходила, и лишь его шаги пытались лгать, но тропы были одни, и лжи не удавалось уйти далеко от правды, а радости – от сомнения. Он не был ястребом, чтоб гнаться за птицей, выпущенной из клетки, но птица возвращалась, неся в клюве шапочку с буквой «М».
Запивая водкой, на дне которой полоскалось рваное кольцо, переместившееся с левой руки на правую, фразу «Каждый – сам кузнец своего ада», он бежал туда, где черед ему быть убитым, но смерть, отразившись в кухонных ножах, руках и чьих-то жабьих глазах, прошла мимо.
Время, отяжелев под грузом дел, в которых он ленился каяться, рвалось; в этих кусках происходило многое, но ничего не свершалось. Собака подвывала во сне, покуда он читал мозаику, ощущая, что кто-то смотрит об этом фильм, через плечо заглядывая в его книгу, тщетно пытаясь его мыслями выстроить фабулу из обгрызенных дней и часов. Страшась как того, что на последней странице эта мозаика не сложится в картинку, так и того, что в ней может явиться, он минута за минутой грыз чуждый ему язык, и смальта впивалась в мозг медленным ядом, обрамляя свидания, мимолетные, как галлюцинации, и прощания, долгие, как тающее масло.
Кусок времени поскользнулся в календаре, как ботинки на гололеде, теряя, подобно арифметике, где даже число лишь отдаленно напоминало якобы равное ему другое, свой смысл. День стал проживаться наискосок, и, чему место в одну ночь, перемещалось в иную, бесконечно длинную, как глиняная лента, что получалась бы из тех, всех живших и живущих Адамов.
Это рождало мятежи, никто в доме не находил покоя, обрывая что-то важное прежде, чем оно достигнет языка, и единственное, что еще могло двигаться, – ноги – желали дорог, и топливом желанию было счастье. Сгорая, оно пожирало теплый покой, так что начали застывать даже эти чернила, покуда пыль не покрыла их инеем. Но они еще ждут, пока мозаика…
ОТЧЕТ О ВОЗВРАЩЕНИИ ДОМОЙ
3 июня 2001г. Холодный июнь холодного года. Это потом, в Питере, я буду задыхаться во влажном тумане, а пока – твердый обложной дождь и – может и слышит ветер Ее молитвы – он не в лицо. Я не должен вернуться. Когда вернусь, то буду уже не тот я. Дорога пустынна, это другая земля, другой народ. Здесь почти не говорят по-русски, и каждую фразу мне приходиться переводить сначала на татарский, потом – на башкирский. Тракт, прорубленный еще при Екатерине II, и казалось, с тех пор не изменившийся. 90 км глуши, затяжных перевалов, глинистых разъездов, редких столбов от покинутых деревень и их старых лугов, глыб, брошенных окрестными скалами…
Кулгунино. Стоит у магазина старик.
– haумыгыз!
– haумы.
– Давно стоите?
– Второй день.
– Что, не берут?
– Да нет, машин нет.
Вот так. Насквозь сырые, но, слава Богу, в местных магазинах есть печи, и их топят! И продавцы – не с какой-нибудь заправки Лукойла, а простые люди.
– Куда едете?
– Шульган.
– Так пешком быстрее будет: Ялтаран, Калгасау – я за два дня доходил, но нужны сапоги болотные. Водка есть?
Через 2 часа подъезжает «Урал», в кабине человек пять, причем один – лежа. Едут из Петровска, где ставили сруб. «Айда, поехали». Не слишком трезвый (точнее, совсем не) водитель, у каждого дома – остановка: «Ай, Хамза, друг, пойдем, гостем будешь, посидим, выпьем! Ай, ну пойдем, хотя бы чаю попьешь! Ехать надо? Ну ладно, чтоб без поломок!» (помню, в 99-ом, едучи здесь же на военном «Урале», пробили камеру, хоть и шли на пониженном давлении: не гравий здесь – валуны). Выехали из деревни, на середине подъема – остановка: «Пусть мотор остынет». Стаканчик, мутная желтая жидкость – одеколон. 30 км до Бретяка – 5 остановок.
Видать, в кабине сидеть тесно, или то, что в кузове новые люди, но прямо на ходу оттуда перебирается мужик, за ним – другой. Курим. Конечно, « Приму – Усмань» – других сигарет здесь нет (только по спецзаказу на кордон потом привезут «Классику»). Периодически приходится голову кидать к коленям – даже на нашей скорости ветви бьют не слабо. «А вы, ребята, куда едете? Шульган? На работу или на экскурсию? А-а, это хорошо, что не на экскурсию? Туристы – плохие люди. Ну, мы до Бретяка, вот, пару человек в Новосаитово оставим. А машин сегодня не будет. Переночуете у меня, хорошо? Ладно, Мунир, не обижайся, пусть у меня остановятся. У меня жена дома, дети все разъехались, а у тебя что?– ты же холостой. У тебя в следующий раз, ладно? Не обижайся. Осторожно, сейчас будет яма».
Бретяк, истоки Нугуша. «Ну, вы тут пока отдыхайте, телевизор – правда, всего один канал, сериал вот».
Высохли, сели за стол.
– А это что за мясо? На говядину не похоже. (Перевожу вопрос, потому что ей остается лишь глазами хлопать.)
– Да-а, дикая корова – лосятина. По лесу вон бегает. Все свое, муку вон меняем, а остальное все свое. Трактора раздали на хранение, мне бульдозер достался. Ничего, стоит. Соляры нет, а так – вещь хорошая.
– А своя скотина где?
– Тоже в лесу бегает. Доиться-то приходит, встанет, орет.
– Смотрит кто за ней? Пастуха нанимаете?
– Ага, медведя. Медведь за ней смотрит.
Венер и Танзиля Атнауллины. Он – рубит лес, делает срубы, возит, ставит. Она – в кумысхане, доит лошадей, ни слова не понимает по-русски.
– Вы мне на обратном пути воды из пещеры привезите – она целебная, от любой болезни.
Утро. Дорога проходит мимо дома. Собственно, вся деревня – одна улица. Ждем на завалинке, иногда пьем чай. В обед появляется «КАМАЗ»(!). Какая-то бабка без вопросов кидает в кузов узел, забирается сама. В кузове – доски, они прыгают на каждом ухабе. Главное – чтоб нога не попала в щель. 15 км – час пути – въезжаем на Юрматау ( « не ходи – гора». Почему не ходи, никто объяснить не смог; рассказали какую-то невнятную легенду про русского, что искал здесь лошадь). Весь подъем навстречу хлещет град, руки леденеют, но с железа их не уберешь – иначе вылетишь за борт. Спустились в Авзян. Солнце. Цивилизация. Другой народ.
Бурзян, что значит «одна душа» – не потому, что едины духом, а просто лишь один мальчик остался от племени, вырезанного за то, что задолго до того оно само вырезало другое племя – все это изложено в «Кусяк-бии». Места вокруг осведомленному напоминают о той истории: брод Каракулумбета у Байназара, гора Масимхана (самая высокая точка в районе), курган Бабсак-бия у Акбулата, да и сам райцентр, Старосубхангулово, имеющий второе имя – Бурзян (чужого, даже если он идеально говорит по-башкирски, сразу выдают названия: по какой-то причине все они на карте зашифрованы. Никто не называет Гадельгареево иначе, как Шульганово, а Акбулат еще проще – Ферма).
В райцентре отношение к туристам неприязненное – видимо, из-за их «обилия», – хотя в других приречных аулах такого нет. Ну да Бог им Судья.
За пару недель до выбирался из заповедника с экспедицией Wild World Foundation – Всемирного Фонда дикой природы, основанного принцем Эдинбургским (?), уговорившим еще 11 буржуев скинуться по миллиону. Теперь въезжаю с руководством Ильменского заповедника.
Да, чуть не забыл. Справка для туристов. Здесь горы, называются Урал. Леса (липа, лиственница, сосна; елей, о которых всегда спрашивают, нет), луга, скалы, живность (медведь, волк, лисица, заяц, сойка, ворон, орлы – беркуты – соколы – Аллах их знает, ежи, ужи, гадюки). По ночам спать не дают нелетающие птицы – то ли козодои, то ли коростели – сидят в кустах и очень громко орут – звук «лягухи», которой накачивают лодку злобные местные, пока ее хозяин спит. Самая популярная часть сплавного маршрута, от Бурзяна до Сыртланово, поделена: первые 47 км до заповедника – в ведении некоей турфирмы, ленивые «кондукторы» коей собирают по 8 р. с человека; заповедник: пройти от ворот до пещеры (2 км) – 5 р., от причала (300м) – 3р., экскурсия по пещере – 85р. (с 08.2001), гостиница – 70р., баня – по договоренности, поставить палатку – 8р. за место + 15р. за человека и т.д.; наконец, последние 100км – у национального парка «Башкирия» – 15р., собираемых кордоном у Кутана.
Итак, заповедник «Шульган Таш». Часть парадная. Как настаивала наш куратор, зам. «по пропаганде», основан заповедник в 1958 для охраны последнего резервата дикой среднерусской лесной пчелы (бурзянки) и связанного с ней бортевого промысла, а Капова пещера и ее рисунки – « дело тридцатое» (справедливости ради, львиную долю доходов, интереса и славы заповедник получает все же от пещеры, имя которой носит).
Директор – Косарев Михаил Николаевич (одна, маршальская, звезда, большая генеральская фуражка, живот) – хороший, в общем-то, мужик, деловитый, не без украинской черты в характере (рад бы подзаработать, да не знает, как), наведший порядок в своем хозяйстве после того, как его предшественника сменили за… впрочем, кого касается, те знают, за что.
Его замы (2 звезды): Людмила К., пытающаяся доказать, что продавать бортевой мед приезжим по 150р./200г выгоднее, чем сдавать его на спиртзавод; зам по охране, выслуживающийся через голову Косарева. Главный егерь, Хасан Ахметович – справедливый старик на мотоцикле («Ко мне в гости приехал директор Альшеевского лесничества, уже час ждет, а ты где ходишь?» – «Агай, у меня температура 39о, пошел чаю выпить.» – «А, ну выздоравливай, кто за тебя работать будет?» – судя по тому, что лесничий угощал после водкой, в обиде он не остался).
Егерь кордона Мурад (3 звездочки; был такой аул у Пещеры, от него один пустырь остался). Анатолий Федорович, или Аф, некогда уфимский художник, помотавшийся по Союзу и не за безгрешность заброшенный судьбой сюда. Добрейший, или пытающийся быть таким, сдерживающий гнев, так, что временами кажется бесхарактерным, боящийся выпить лишнего, старающийся быть внимательным, с бородкой a la богема и чем-то от православного монаха
( помочь не поможет, но выслушает); поделки в избе, даже фонтан на столе, репродукции Рериха в углу, макароны и тушенка, и – никогда не ссорьтесь с другом из-за женщины.
Сторожа пещеры: Хамит-агай и Дамир-агай. Дамир – неразговорчивый, смуглый, его напарник Хамит – веселый, с редкой печалинкой, почему-то кажется светлым, со щегольскими усиками, с неизвестной пещерой, названной его именем ученым, которому он ее показал, – Хамиташ; его гости: «Ай, Рустам, знаешь даже такие слова (кэпэкэй – мошка, и сэрэкэй – комары), наверное, совсем хорошо говоришь по-нашему.» – «Да это я его научил» (Хамит). Двое других, но их имена, как и иные, я не помяну. («Дамир-агай, отчего они такие?» – «Пить бросили, вот и говнятся. Пили б, людьми были б».)
Мы (4 звездочки: дикие прапоры): я с нею жил у Афа, остальные (не помню их имена, студенты) – на чердаке музея, без света, на одалживаемых у директора продуктах, в ожидании зарплаты, без калыма («В пещере фотографировать нельзя!» – «А может, можно?» – «Может, можно…»)
Я: ехал – раз заповедник, то тишина, не буду пить, брошу курить, буду медитировать. Какое там!
Ни собак, ни кошек. Беркут на скале у дома. Три избы на кордоне: егеря, гостиница (две комнаты, с полтора десятка коек), научный стационар (гостиница для экспедиций), баня (по-черному с ужами, настой лопуха и крапивы вместо шампуня, трава вместо мочалки). Гадюка, переползающая тропу (посмотрите, как выглядит удав, проглотивший слона (у Экзюпери). Клещи (некоторые туристы выносили на себе по 5 штук, пройдя 2 км, сам я бегал по нескольку раз в день по той же дороге, но не словил, Алхамдулиллах, ни одного). Мошка. Бабочки, огромные, с пол-ладони: бабочки-медведицы Кайя, аполлон, махаон, адмиралы – будто ожили рисунки Красной Книги, забытой где-то в кустах. Жаль, и глаз их не помнит, и язык бессилен описать, лишь ощущение удивления в памяти: солнце, холодная речка, и они.…Еще толпы боярышниц – знак неблагополучия.
Конечно, пчелы. Опытная пасека, Салимьян и Ильяс, плетущие шляпы из кленовых листьев, – мы к ним ходили пить чай с медом, – чистейшие восковые свечки… «Суставы? Давай пчел посажаем. Карпаток – бурзянки больнее жалят ».
Особый аромат в доме, и единственный на весь кордон рыжий кот, которого обитатели друг у друга таскают – с пасеки в сторожку, из сторожки к егерю.
– Чистой бурзянки не осталось. Много лет назад какой-то дурак скрестил ее с карпаткой. Может, где в глуши…– Ренат, работал до Балтфлота на пасеке, теперь с Ильдусом – служащие турфирмы, пьют у нас чай, приносят сигареты.
– Видел, музей бортеводства строят? Собираются внутри колоду поставить и запустить туда пчел. Только кто зайти сможет в этот музей?!
Салимьян: «Бортевиков мало осталось – человек 20, и те – старики. Умрут, никого не будет. Это же тяжело – на дерево лезть на одном ремне, да стоять на дощечке (лэнге), привязанной к стволу. В даданах удобней. У меня в колоде вон живут, зимой много семей погибло, а в этом году сахаром придется кормить – липу мороз побил в мае».
Вычищают дупло, обычно в сосне, или вешают колоду на дерево, забивают в «потолок» калиновые колышки, чтоб соты росли ровнее (если пчелы селятся дико, то и соты они строят, как им заблагорассудится – такие мудросплетения бывают…). Под дуплом – бревно вешают от медведя: он лезет – бревно мешает, толкнет его – оно в ответ, сильнее – на землю, а там – колья. «Так ведь и это умеет обойти», – смеется Салимьян. Потом все выбирают в батман (липовый бочонок, цельнодолбленый), оставляя пчелам на зиму, выжимают толокушкой, и получается чистый, жидкий мед и другой, что долго не хранится: смесь меда, воска, перги (собранной пыльцы), яда, прополиса, и пчелы попадаются, – ароматнейший, в одном месте ковырнешь – один вкус, в другом – другой.
Однажды, раскладывая его из фляги по батманчикам, дооблизывался, дабы не сломалась, ложку до такой степени, что сердце не стучало, а, скорее, пинало, как от угара, и в голове – будто пару рюмок принял (а воду после мытья рук и т.п. кто-то додумался вылить в женский туалет, и его популярность резко возросла – у пчел, не у людей).
Салимьян: «Они меня не жалят – узнают. Как здесь работаю, не болею ничем. Ох уж, опять рой сбежал. Пойду ловить».
Ешьте мед – самый живой продукт. Живее только свежесорванный лист.
Небо. Самое необычное небо. Клянусь, нигде такого не видел. В любом другом месте оно бывает низким, бывает бездонным, затянутым, грозовым, знойным, ультрамариновым, с заревом, – разным, но лишь одним. Но здесь…Вроде и небольшое, от горы до горы, но на нем умещались и дождь, и багровый закат, и малиновые сумерки, и кусочек солнечного жара. И маленькие облачка тянутся со склонов…Так не бывает…
А потом, сверху, тихо задувая звезды, рождаясь ниоткуда, мягко спускается туман. И навстречу, из умолкания сверчков, вырастает его брат. Когда они встретятся у верхушек трав – кто ходит там, к берегу? кто крадется следом? Сладко-тоскливая жуть и мерный, а может, и отмеряющий, скрип коростеля…
Ну да одним покоем сыт не будешь, тем паче, если он редок. Но это просто. Подъезжает «Торос», оттуда – толпа детей с какой-нибудь сельской школы.
– Мы в пещеру хотим. Сколько это будет стоить?
– 50 – со взрослого, 25 – с ребенка. Стоянка – столько-то.
– Ой, а у нас не хватает. Еще на бензин на обратную дорогу надо. Может, поменьше возьмешь?
– В пещере вам скидку не сделают – проверяющих много. А здесь…Ладно, минус 10 детей, пара палаток, машину – за ворота.
– Ну, мы только выгрузиться заедем, хорошо?
Расположатся: гармун, курай, бешбармак, вонючий самогон.
– Ай, кустым, айда, присаживайся, кунак будешь! Почему так дорого берете? Я вот, из бурзянского рода (ырыу), я на свою землю приехал, здесь отцы-деды мои жили, а пройти не могу! Почему так?!
– Ну, я же не хан и не бай. Здесь другой хан.
– Ай! Ладно, айда, пьем. Гей, ребята! (к моим напарникам). Садитесь, угощайтесь! Ты нас завтра сводишь в пещеру?
– Свожу. Утром зайдете за мной в этот дом, фонари возьмете (тащить их на себе тоже нет охоты). Сапоги есть?
– У кого-то есть. А в шлепанцах нельзя?
– Утопите, там грязь. Возьмите что-нибудь теплое, прохладно – +7о
– А долго это, далеко? Нам успеть вернуться надо.
– Если ливень пойдет, все равно не выедете. Внутри пещеры – час (правда, за 9-ти часовой день я успевал сходить 10 раз; Работал без напарника, выдыхался, но проценты все – мне), 560 метров. Слушаться меня, идти цепью, Вы будете сзади, кто с фонарями – тоже следят: перед ними должно быть ровно столько человек, сколько я поставлю. Ясно?
– А если что случится?
– За все время только одна женщина чего-то себе расшибла. Да девочке камешек свалился, так что не кричать. Ну а если случится – у вас есть машина, через 7 км – фельдшер.
– Что, телефона даже нет?!
– Рация. Связь по утрам. Еще: будете уезжать, оставьте лишний хлеб (хлеб – самая большая проблема, за ним надо ехать за 30 км).
Оставляют: хлеб, корот, молоко (по густоте – сливки), сливки (в нашем понимании – сметана), сметану (почти масло), масло (у нас в словаре определения ему не существует: нечто очень желтое) и, конечно, самогон. Чем и питались трое (егерь, я и она), да еще ребят подкармливали – нам без холодильника такое количество молочного было не осилить.
Бывали и тихие вечера, когда чужих, да и своих – никого, все по домам. В такие – пили чай и смотрели через большое сумеречное окно на гору на том берегу, где невесть откуда примостились три ели. Велика вечерняя тишь, когда плывешь в лодке под моросящим дождем – Сибирь, – и остывающие леса тут же выдыхают зыбкие струи тумана; то не полуденный зной туриста, и мозг не воспаляется. («Поди, уж с 67-го года каждый год здесь сплавляюсь. Сам я ленинградский, где только не был – и в Карелии, и на Саянах, – а как попал сюда, так и все…»).
– Расскажи мне сказку на ночь.. , – просит она.
– Какую?
– Любую.
– Ладно. Сказка племени Великого Зеленого Змея из народа мускогов. Называется – «Почему медведи лазают на деревья и почему елки выглядят так, как они выглядят»:
«Раньше ели выглядели не так, как сейчас. Они были, скорее, похожи на сосны. Их лапы росли прямо к стволу, и по ним можно было легко подниматься и спускаться – как по лесенке. А на Краю Земли росли восемь самых могучих – две на северном конце, две – на южном, две – на востоке, и две – на западе. Они доставали до самого Неба, и когда на небе становилось скучно, его жители спускались по елям на Землю; так и земные звери, если им нужно что оглядеть сверху, например, белке – где орехов побольше, то они поднимались на Небо и оттуда разглядывали.
В те времена самым сильным на Земле было племя медведей. Их было больше, чем бизонов в прериях. А самым сильным среди медведей, самым могучим был Великий Нунг’инг’чавак. Он мог в один присест выпить всю воду в Миссури, а двумя ударами лап проделать дорогу ветрам сквозь Аппалачи. Все звери пред ним почтительно расступались.
Жила тогда на Небе Большая Медведица с Медвежонком. Медвежонку на хвост как-то звездочка упала, и он все с нею игрался, а Медведица-Мать ни на шаг не отходила, бродила, охраняла. Увидел их как-то Нунг’инг’чавак и возопил страшным голосом: «Хочу, чтоб моею Медведица была! Никто на Земле мне не смеет перечить, и на Небе никто не посмеет!» И полез грозный Нунг’инг’чавак по самой северной ели. Все небожители разбежались в страхе, Солнце за Луну спряталось, тьма на Земле приключилась. Лезет, а по Земле трещины идут, вода в них заливается, Моря волнуются, Небо накренилось. Взмолилась Медведица: «О, Ты, Кто Росою, Дождем долгожданным, Сиянием Севера Землю Ласкает! Ведь если похитит меня Нунг’инг’чавак, что станет потом с Медвежонком моим? По Небу он будет метаться, родимый, пугая все звезды, ища свою Мать, и плача, бедняжка. Звезду унесет с собой на хвосте, Земля как найдет тогда север себе? – за ним закружатся, порушатся горы! О, Ты, Кто всех Слышит, Спаси нас, меня с медвежонком спаси!» И все на Земле ее просьбе вторило. Стенал Человек: «Я был аллигатор, я был любопытен, хотелось увидеть, откуда течет моя Миссисипи, что красит багрянцем Окефеноки, куда мчится ветер, уходят олени? Но как я узнаю, коль рухнет все это? О, горе мне, горе!» Бобер заворчал: «Зачем я трудился и ставил запруды для самых прекрасных, Великих Озер? Зачем Мичигану вырыл я ложе, зачем мое имя –А’мик Усердный?» И Ворон шептал тенью над лесом: «О, Ты, Кто бессмертную память мне дал! Я вижу, как волны в море бегут – еще их не мало, – в черед свой разбиться о скалы. Я вижу, как горы все выше растут – они еще сильны. Как молоды реки, тенист как уют. Не все семена, что бросили травы, покуда взошли. В вигвамах, я слышу, не все песни спеты. Не все мы успели. Не все мы успели…»
Кричали так звери, деревья и люди. Вдруг Небо раскрылось багровым и синим, без Солнца свет грянул, и молнии с громом. Ели в тот миг ветви свои опустили, и, беспомощно перебирая лапами и ревя, грохнулся некогда непобедимый Нунг’инг’чавак на землю, встал, потирая ушиб, и побрел прочь.
С той поры на Небо подняться очень трудно – попробуй, заберись по скользким еловым лапам, – да и спуститься тоже не легко. И те из небожителей, кто гостил на Земле, так тут и остались. Вот радуга, например, погрустила, погрустила, да и рассыпалась бабочками. Да орлы находят дорогу.
А медведи все еще пытаются залезть туда по деревьям, а когда не получается – ревут от досады. И ели с той поры выглядят так, как они выглядят».
– Откуда это?
– Да почем я знаю. Только что придумал, или нашептал кто…
Экспедиция. Бывает так: не нравятся люди с первого взгляда, значит, потом, приглядишься – и будет совсем иное впечатление. Так было, когда приехал Ляхницкий Юрий Сергеевич из знаменитого Петербургского Императорского Горного Института, с двумя помощницами – гидрологом и Эрмитажным реставратором (увы, подзабыл, как их звали), – чьи имена он ласково уменьшал, и практикантами – Ириной из Уфы и Андреем Городецким из Питера. По-интеллигентному приветливые женщины, ни лучше, ни хуже. Ирина – каратэк (еще бы, жить в цыганских дворах Черниковки), крепко сложенная девушка, с любовью к адреналину (« Из нее бы получился отличный спелеолог; из Бездны за одну минуту поднимается, а мне нужно десять.»), но, в отличие от подобных, открытая, даже добрая, в общем, хочется сказать еще что-то хорошее, да не припоминается. Андрей – нет уважения к нему, но почему-то доверяю и тепло настроен, это правда; в целом – разгильдяй, ему бы шел шарф, обмотанный вокруг шеи поверх модной куртки – постмодернистский «стиляга», пьет чай с чем-то прокисшим, мало водки, поет из «Зимовья зверей», аккомпанируя себе на раздолбанном баяне: «Два вечных сфинкса – джин и тоник… и пошлое Адмиралтейство сдавало ангелов внаем»; и, как вчера, помню тот золотой закат и вижу: будет себе локти грызть, ну да, покуда место свято, оно должно быть занято. Юрий Сергеевич… Стареющий, разменявший шестой десяток, далеко не хворый – за ним в пещере не угнаться (лишь здесь заработает первую болячку), с вечным беспокойством в глазах – с ним постоянно неловко (вдруг помешал); слегка небрежная бородка, умеет считать копейку – все-таки живет в столице, а не в расслабленной провинции (хлеб привезли с собой, куски тонкие), – но скуповатым я б его все же не назвал; дома, на Литейном, – как всегда, книжные полки до потолка (жаль, что в гостях читать недосуг), маленький ботанический сад, зверье – собака, кошка, птички, – образцы, кукла кроманьонца, очень религиозный сын и заботы, заботы, заботы… «Как он тебе?» – спрашиваю у нее. «Знаешь, о таких людях нельзя сказать хорошо или плохо. Эти люди на своем месте, они делают свое дело», – в ее устах это высшая похвала.
А дело его – кто-то скажет, что за чушь, но поручится ли он за свою жизнь, – 20 лет исследовать две пещеры – Воронцовку на Кавказе и Капову. Их, кажется, всего двое, кто научно занимается спелеогидрологией, и он – ищет, как перекрыть доступ воде к рисункам: несколько лет назад их очистили, но ныне половина лошади вновь закрылась кальцитовым натеком. И за дело свое очень переживает: «Господи, ну что же они антропоморфа-то вверх ногами повесили, ай-я-яй!» И дай Бог ему здоровья!
С ним прошел всю пещеру. Но – по порядку.
В 12 км от входа, у деревни, берет начало речка Шульган. Через 8 км она ныряет под землю шумным Сумганом, 4 км там, где она за последний десяток миллионов лет нарыла ходы, и выливается у входа Голубым озером, чтоб через три сотни метров встретиться с Белой. Голубое озеро – ну кто б сказал, что у этой большой лужи глубина 33 м. В многоводный 1990-й, когда в пещеру заплывали на лодке, вода била оттуда чуть ли не фонтаном. Раньше, еще на памяти Хамит-агая, который сторожит тут всю жизнь, вытекала Шульганка из Круглого «озера», – его можно перепрыгнуть, – примостившегося под кустом. Речка сотворила пещеру в 3 этажа: неисследованный подземный, по которому сейчас течет, экскурсионный I и закрытый II, через который можно выйти к подземному (к речке). Есть еще труднодоступный IV – ход Ткачева.
Вход – «7 «КАМАЗОВ» заедут» – шириной 40 м, высотой 29 (если представить арку в 10 этажей в городе – огромный, а так – не очень) – в скале Сарык Ускан. «Вон, посмотрите, – показываю каверны у потолка, –то окаменевшие следы мамонта». Некоторые верят. По доскам переходим грязевое месиво (оно покрывает большую часть I этажа: когда проведешь две-три сотни человек, в конце дня грязь стекает ручейками даже с глыб Хаоса, люди выходят перемазанные по корни ног, а то и выше). «Михаил Николаевич, ну бросьте вы пару досок, ну что же это такое творится?!» – «Нет, Юрий Сергеевич. Я брошу, а если кто поскользнется? Вот Вы сделайте официальное заключение…»
– А сильно туристы рисункам вредят?
– Ну конечно, столько людей, температура повышается, состав воздуха меняется, а там еще замкнутый мешок.
– Судя по моим измерениям, температура вообще падает, – недоумевает Андрей.
– Вспышки фотоаппаратов, конечно, не вредят – слишком кратковременный импульс. Только б освещение не проводили – зацветет все, как в Новоафонской… Но они же руками лезут полапать, что за народ! А тут еще это водохранилище – что будет, какой микроклимат?! Закрывать ее надо!
Решетка, вторая. Памятник аквалангисту Нассонову, погибшему здесь, в Сифоне. Когда в 59-ом биолог Рюмин, изучавший в Каповой летучих мышей, нашел здесь палеолитические рисунки, Южный Урал наводнили московские спелеологи. Тогда и «открыли» Кутукское урочище, чуть позже – Победу (30-ти летия), тогда же, в начале 60х, и гибли: здесь, в Кутук Сумгане – трое.
За второй решеткой – лестница наверх.
– Можно туда? – спрашивают самые ретивые.
– Нет.
– Зачем? – местные вместо «почему?» употребляют «зачем?».
– Радиация. Обвалы. Глубинные газы, – это как фантазия сработает.
Еще одно болото. Пень в полтора обхвата от огромного сталагната. Охристые пятна, которые можно выдавать за рисунки, если группа заплатила за половину маршрута. Надписи на стенах.
– Я, – говорит Хамит, – нашел самую старую, за 1905 год. Есть и арабской вязью.
Кальцитовые портьеры с заключенною в них сажей: «Это не от факелов туристов, а следы пожаров, бушевавших в местной тундростепи в ледниковый период», – утверждает Людмила К. «Хозяйка пещеры» – натек, отдаленно напоминающий женщину. Есть еще «Хозяин», но о нем позднее. Танцевальный зал, Дансхолл, с некогда ровным глинистым полом, «здесь можно было вальсировать, а потом отсюда стали таскать глину и нарыли эти ямы, поэтому мы повесили объявление: «Выносить грязь запрещено». Могли б и повежливей его составить, думаю: у башкир и сама пещера, ее воздух («Можно, бабушка посидит здесь, подышит, у нее болезнь, – кашель, астма?»), и глина, и вода («искупаешься раз в Озере – ничто не возьмет») считаются чудодейственными (мою простуду, однако, Шульган не забрал).
Наконец, зал Хаоса – рухнувший потолок сотворил нагромождение глыб. С вершины завораживает цепочка фонарей, ползущих следом, – огонь и тьма, языческое сочетание. Наверное, после сожжения книг в Берлине немало людей только по этой причине…Натек Пагода, хоть и изрядно затоптанный, но самый прелестный в этой пещере.
Рисунки. С четким контуром и более светлым наполнением («Сделаны профессионально, – замечает реставратор. – Я, признаюсь, поражена.»), красной охры на животном жиру. Здесь, в Хаосе, – красивая лошадь, что видна наполовину: «А это свинья?» – «Нет, бизон»; и рюминские, на II этаже: все то же и мамонты. Все они идут справа налево, и лишь один мамонтенок, «диссидент», – слева направо.
– Скажи-ка мне, как художник, – вопрошает Ляхницкий у нее, – что у мамонтенка над головой – рисунок или просто?
– Вроде как шар нарисован…Солнце?
– Не знаю, не знаю. Сам недавно заметил.
Такое маленькое открытие.
До Рюмина единственным очагом палеолитической живописи считались юг Франции и север Испании. И хотя Шульганташская на несколько тысяч лет моложе (ей 17-14 тыс. лет), но промежуточных этапов – в Карпатах, в Крыму, в Поволжье – меж ними нет. Кто-то пытался утверждать, дескать, Рюмин их сам и наделал – проверить возраст самого рисунка-то невозможно, он установлен по раскопкам в полу, – но чьи тогда работы в Игнатьевской, Мурадыме? После Юг Урала еще дважды станет таким изолированным очагом: во времена Хаммурапи, когда породит города Аркаима, и во времена царя Давида, когда одним из первых станет плавить железо. Но это мало кому интересно. За пару минут прикоснуться к Истории сложно, а многие едут просто «оттянуться на природе» (но зачем в такую даль?) или отметиться: «Я тута был». Бывают и с претензиями, как местные члены «Акбузата»: «А вы знаете, что эта лошадь на самом деле – Акбузат, только у нее крылья не прорисованы?» (!! – немая сцена, классический случай отвисания челюсти).
Есть там и другие, загадочные рисунки,
точнее, геометрические фигуры: треугольник,
обращенный вниз, трапеции, нечто, напоми –
нающее пивную кружку, и все это покрыто
«решеткой» (см. рис.). Что они значат, что нарисовано, мы не знаем и не узнаем. Общее то, что, чем труднодоступней место (сейчас, чтоб подойти к рюминским рисункам, нужно преодолеть несколько лестниц и набрать 42 м, а когда лестниц не было? – если не было другого хода, конечно), тем эти символы сложнее. Вряд ли это горшки: во-первых, причем тогда тут треугольник, а во-вторых, умели ль они их делать? «Да что вы голову себе морочите? Просто, как художник кисть вытирает, так они свою палочку, палец или что еще вытирали о стену!» – «А что, все может быть…»
Вот эти рисунки и спасает Ляхницкий. «Денег нет, все так дорого, автобус до Уфы – аж 500 рублей! Это ж немаловажные вещи: наука, медицина, искусство, наконец. Нам же не так много нужно…» – «Ну, положим, искусство может и без денег прожить. Кто хочет писать, тот будет писать и в стол.» – «Как знать, как знать…»
Верхний этаж, святая святых Шульган Таша. Последнюю лестницу проходим по одному – она довольно разболтана. После грязи I этажа приятно ступать по чистым, почти сухим коридорам второго, переходить его прозрачные лужи. Рюминское стадо – более тусклое, но не менее красивое, чем в Хаосе, последняя лестница, широкий ровный ход, лишь в одном месте прерываемый маленьким полушкурником с лужей в центре, где-то – дорогая глыба, чего – не скажу. Маленькие сталактитики– макаронины – наросли за 30 лет, прошедших с закрытия Каповой. Пещерный жемчуг: так же, как моллюск обволакивает песчинку перламутром, кальций растет на камешке, барахтающемся в крохотной, с ноготь, ванночке – его здесь не потревожит ничто, если только человек. Большое, с полста метров, озеро, к которому когда-то умудрились дотащить деревянную лодку; его переплывать – весла не понадобятся, в любом случае вскоре придется лечь на дно и отталкиваться руками от потолка. Возвращаемся от него к основному ходу.
– Видишь, дракон, – показывает Юрий Сергеевич. Огромный, в 3 метра, с разверстой пастью, каплющей слюной или ядом, возвышается Хозяин пещеры – Шульган.
Пойдя по левому пути, связав свою судьбу с демонами, дэвами, с Великим Змеем – Аждахой, он сам в итоге превратился в такого же змея, покуда брат его, Урал, не победил их скопище. Этот эпос, «Урал-батыр», полезно пересказывать близ пещеры, если хочешь что-то в жизни разрушить. Говорила она: «Сиреневое кольцо у входа, а дальше – красный свет…» Наверное, осталась еще тень той поры, жива она, если даже металлические вещи, чего только не вынесшие в моих дорогах, при отъезде отсюда ломаются, чуть ли не крошатся, где уж выдержать хрупким человеческим отношениям.… Потому и стал я после избегать рассказывать о Шульгане туристам, пусть лучше давятся наукой, сдобренной легендой о том, что Капову вырыли дэвы для Акбузата, крылатого коня…
– А теперь встань, – говорит, – справа, дальше, чуть ближе, вон на тот камень. Видишь профиль?
В самом деле, четко вырисовывается мужское лицо, с чем-то кавказским, сильный подбородок, подстриженные усы, правильный нос… «А может, – задаюсь вопросом, – не так он ужасен, этот оборотень, и за внешностью чудовища скрывается человек?! Ведь была же у него красавица-дочь, та самая, взамен которой подарил Шульган, в ту пору уже подводный царь, юноше табун лошадей той особой масти, что бытует лишь в этих краях».
Чудесная часть пещеры здесь.… Далее идут залы, залы, один выше другого, пока не обрывается все Бездной. Перед нею – Радужный зал, названный так из-за полосы породы разных цветов Радуги, проходящей вдоль по дуге потолка из конца в конец. Но то ли из-за соседства с Бездной, то ли из-за названия, то ли от усталости рождается ощущение, что от этих стен исходит слабый свет – откуда ему быть, все те же три луча в огромной черной пустоте, непробиваемой фонарем – но снова свет, он явно струится, будто Радуга – окаменевший луч Солнца, его послание тем, кто в Бездне: «Не теряйте надежды. Я с вами. Я существую!» Но ведь тьма, осязаемая тьма, клубящаяся там, внизу…
Спускаемся в Бездну, 80-ти метровый наклонный колодец, на решетке, поднимаемся – с жумаром, Ляхницкий – по одной веревке: «Не очень сложно, лишь один камень там как зеркало. Я раньше так ходил, прыгал». Постепенно нарастает гул воды; где-то за толщей гор остался Хаос со снующими людьми, где-то – города, но в нашем мире их нет, да и были ли? И было ли Небо, Солнце, Звезды? Пока не до этого, надо смотреть под ноги, веревка кончилась, появляется потолок, а под ним – плотный туман, орошаемый шумом; туман не пробивается, свет фонаря, отражаясь, слепит, но то, что сделал бы ночью в нормальном мире – выключить, чтобы глаза привыкли, – здесь бессмысленно: света не будет.
К счастью, вскоре оказываемся ниже этой мглы: черные глыбы, совсем не похожие на те, что были прежде, с острыми гранями, запросто режущими сапоги, на их блистающей коже – «сопли мамонта» – пена, выброшенная рекой; и с пяток белых валунов под таким же черным потолком… И маленький песчаный пляжик во тьме.
Скромненький обедик на камне: свечка, сгущенка, хлеб да вода. «А я здесь как-то рыбок заснял: маленькие, меньше хариуса, слепые, но черные.» (В подземельях живое вырастает белым, а если они проходом по речке – то почему слепые?)
Речка, не слишком быстро текущая у стены. Но рев ее, гуляя вечным эхом, оглушает и … усыпляет. «Однажды залег я под Питером, в Саблинских Штанах, связал себя, залез в спальник, на пенку, выключил свет – темнота и тишина. Через некоторое время, где-то полчаса, появились глюки: сначала голоса, потом и фигуры какие-то… Прервали меня, но с тех пор в лесу совершенно не плутаю.»
– Да, здесь иногда слышны голоса, даже когда что-то делаешь. Интересная, интересная пещера…
Присел на глыбу, не мерзну, но холод постепенно находит дорогу, навевая дремоту… Ноябрь, сосновый лес по берегам реки, медленно падает снег, он уже покрыл порошей траву, но вода стоит темной дорогой в белых берегах… Встряхнулся, но вновь сморил сон.… Та же река, тот же снег, но лес уже еловый… Вновь дернул головой, сгоняя наваждение, но…Река, темная вода, белая пороша, липы тянут ветви, ободранные листопадом, к небу, полное безветрие, снег валит хлопьями, и Голос: «Он будет идти Вечно!…» …«Так и замерзнуть недолго», – встал.
Долгожданный подъем, Радужный – и снова свет, он все-таки струится с этих стен! – взглянешь глазами – вроде та же темнота, что везде, не тьма – тьма осталась позади, но – свет, свет струится…
Выходим. Уже у лестниц тянет плесенью, потом – гнилью, и, наконец, море резких, до неприятного, запахов – травы, цветов, тины, ветра, пчел, – солнца, звуков – наверное, таким видят мир звери, или Ашеры. Прекрасный мир, но к нему нужно привыкнуть.
«Ой, клещ!» – в панике дама. – «Что делать, ой!» – «Да ничего, сейчас вытащим, успокойтесь!» – «А вдруг заболею?!» – «Всего 1,5% клещей инфицированы, всего 2% укушенных заболевают. Можете его сохранить, потом сдадите на анализ» – «А где?» – «В Уфе, наверное. Ничего страшного, кому суждено умереть от энцефалита, не умрет от мышки!»
– Да, – говорит старик из Магнитки, – бестолковая молодежь пошла. Я вот плыву в последний раз – уж к 70 ближусь, – чему научатся, тому научатся. А мне на покой пора. Немало повидал, немало где бывал. Раньше ж путевка в альплагерь на Приполярный Урал 32”рэ” стоила: проезд, питание, снаряжение – все. А теперь…
Пьем спирт, закусываем домашней копченой колбаской.
– А где лучше всего?
– Сложно ответить. Вот, еще при шахе строили мы завод в Иране, там город такой есть – Исфахан, знаешь?
– «Исфахан несфе джехан»? («Исфахан – половина мира»)
– Да… Ба забони фарси медонид?
– Афсус, ман гап намезанам…Так как там?
– Действительно, половина мира…Горы, конечно, – ни травинки, – его глаза подернулись памятью. – Были у меня там две персияночки – кстати, персы совсем другой народ: есть черные – это иранцы, а персы – светловолосые, даже голубоглазые, среди башкир тоже такие встречаются, только рыжие, и очень любят вспоминать своего царя Кира, кстати, не говори им Кир – это у них матерное слово, тоже из трех букв.
– А как же?
– Куруш они его зовут. Так вот, пошел я со своими персияночками в горы – а они веселые, щебечут чего-то…. Ну и настучал кто-то. Через некоторое время вызывают меня, партсобрание, гэбист сидит. «Так, значит, 48 часов тебе на сборы, – говорят, – и больше из Союза ни ногой». Даже проститься не успел. Шаганэ… Ладно, давай. Вам то теперь проще…
Такое место – тень, звон комаров, и Река – дно ее видно вплоть до того берега – бесшумна, следует себе мимо меня, и не касаясь, и не забываясь….
– Надо одну пещерку поковырять, кажется, именно через нее вода к Хаосу подступает, – вырывает из небытия Ляхницкий. Все уходит, когда, сидя на камне посреди Озера, прямо перед его сине-синей бездонностью, вслушиваешься в эхо его вод и своих песен, и оляпки снуют мимо – в Голубином гроте их гнездо.
– Как называется-то дырка?
– Это пещера с романтическим названием «Северная 50/1».
Поднимаемся по Каньону Каран – одному из самых прекрасных, являвшихся моему глазу, мест. Ярко белые в полдень, слепящие скалы. По весне здесь бежит ручей, водопад, ныне от него остались глубокая яма и мхи. С сосны наблюдают вороны – сколько таких, как мы, прошло под ними. Они огромны. Видел как-то воздушный бой: ворон уносил в когтях кого-то – то ли птенца, то ли добычу перехватил, – сверху его с отчаянным криком атаковал беркут, что был раза в два меньше; ворон уворачивался и вдруг выполнил «суперкобру» – фигуру высшего пилотажа – перевернулся на спину и, продолжая лететь хвостом вперед, мощной лапой ударил преследователя, так что тот на несколько секунд потерял управление. Наверняка это был тот же ворон, что сейчас обозревал нас – их здесь всего двое.
Поднялись на Сарык Ускан. Чабрец, матрешка, зверобой. Романтическая «50 дробь 1» – волчья яма: карстовый провал с несколькими костями и шкурой волка. Ириша, как пустынная ящерка, в полминуты туда ввинчивается. Безрезультатно – надо копать. Потом они будут ее копать, но конца делу не видно, так же как и продолжателей…
Стою на берегу, сумерки. Трое в лодке, не считая кота.
– Извините, а Юрий Сергеевич Ляхницкий здесь?
– Здесь.
– Черный, стой, не убегай, мы сейчас отплываем. Представляете, чуть повыше здесь, проходим перекат – скала там, как стог…
– Кабан Таш, мг, …
– Сидит наш кот на носу и вдруг – бултых в воду! Мы его: «Черный, черный!», думали, утонул, а он через сотню метров выплыл, мяукнет – и под воду. Оклемался, смотрим, опять приключений ищет.
– Откуда будете?
– Мы с Москвы. Вот, познакомились в поезде с женщиной – она к вам как раз добирается, мы ее и пригласили с нами от Белорецка спуститься.
– Понравилось?
– Да-а…Места у вас замечательные…
– Я почему спрашиваю, недалече как 2 месяца назад тоже сплавлялся оттуда, так всю дорогу на веслах шли: куда ни повернет река, все равно – ветер встречный.
– А у нас спокойно было. А чего в деревнях ребятишки все нам кричали? Не разобрать.
– «Туриста, крючки давай!» По-моему, это единственная доступная им фраза. Вы, если хотите в пещеру, вставайте вон на той косе, утром приплывете – проведем.
– Спасибо. Вы болеете? – (я регулярно захожусь в кашле и при этом нещадно курю) – Возьмите эти таблетки…
– Спасибо, конечно, но сами-то как?
– А у нас есть еще. Ну ладно, нам пора – еще сушиться. Оставляем женщину Вам…
Женщина – вдова Киселева, погибшего недавно в Пинежских пещерах на Архангелогородщине. Когда-то он исследовал местный Сифон. Об этом, большей частью, и говорим, сидя за столиком – она, Ляхницкий, Ирина, Володя и я.
– Ему всего несколько минут не хватило… А была я в прошлом году на Мане…
Нехороший вывод лезет в голову, ну да хай с ней…
– Давайте помянем, – говорит Володя, наполняя киселевскую каску водкой…
Костер, уха. Рыбу никто не удит – берут сетью, или острогой выбивают сомов в человеческий рост. Бардак на уме только этот огонь рассеивает. Ночую в сторожке, у Хамита.
– Эй, Рустам, зря ты свою «кызыкай» с ним отпустил. Женщину отпускать нельзя…
– Пусть нагуляются. Я и так его чуть не убил…
Спрашиваю у Рэя однажды:
– Револьвера, случайно, у тебя нет?
– Пистолет в городе. А зачем?
– Пистолет не то… В рулетку хочу сыграть.
– Холостые и один боевой в магазине – можно и с пистолетом.
Тени пляшут. Ночь. Ветер беснуется.
– Ну, здравствуй, Андрей. Хороший гамак?
– Ничего.
– Спой, что ли…
– Не хочется.
– Тогда пей.
– Что это?
– Самогон. Пей.
– Не буду.
– Пей. Легче будет.
– Нет.
– Как знаешь. Значит, петь не хочешь, пить не хочешь… Выбирай.
– Что это? Ножи?
– Угу. Держи крепче, бей в шею. Это просто. Ни о чем не беспокойся – тайга большая…
– Идиоты! С кем я связался! Идиоты!
– Ну зачем нож бросил?! Где теперь его искать буду? Эх ты!…Ладно, я ее тебе привезу. Интересное у тебя впечатление от Башкирии останется. Ты же послезавтра уезжаешь? Жди гостей. И – ходи осторожно. Если что с ней случится…
– Я, как донской казак, не уезжал бы. Баба – она есть баба – хочет, пусть катится.
– Проблема в том, Василий, что уезжаю я, а она в последний момент со мной увязалась… Видать, в самом деле придется отвезти. Дурацкая ситуация: своими руками отдаю ее тому, кому она не нужна. О’кэй, у меня вечером день рождения – приглашаю всю вашу экспедицию.
– Сегодня?
– В этом году сегодня.
Василий: флористическое обоснование необходимости расширения заповедника вплоть до Урюка. Почти все время в поле, в глуши, четыре сигареты в день на брата – по счету, суп – китайская лапша – с мясом: мошка. «Да заведите себе «Раптор» – даже под открытым тентом весь гнус изгоняет!»
Начальство, к счастью, уехало; стало быть, гуляем спокойно. Все население кордона (лишь горничная Милеуша где-то погибает – энцефалит) плюс гости, приехавшие к сыну (он где-то в лесу за пару десятков верст – съездили, нашли).
– Ну как Вам наш плов?
– Ох, замечательный…
– Спасибо хозяйке! Ешьте еще, раз пить не изволите. Где еще такой отведаете?
– Да-а, это не каша с мясом…
– Юрий Сергеевич, Ваша пещера никуда не убежит, сидите. Намедни был тут один шахтер из Мирного, так он говорит: «Ну что я там забыл! И так всю жизнь под землей, а тут еще по своей воле в эту дыру лезть!» Так что, за Солнце! Да светит оно тем, для кого мы сами будем неандертальцами!
– Василий, давай что-нибудь из Владимира Семеныча…
Затянули. «И ни церковь, и ни кабак – ничего не свято».
Все – человек 15 – уместились за длинным столом: Ляхницкий, Ирина, Дамир, стесняющийся Ильяс (Салимьян так и не забрел), Кабир-агай, старый охотник из Учалов, с молодым учителем, ребята из музея, из экспедиции, Василий, Хамит, Аф, еще, и еще…
– Такой торт! – и красивый, и вкусный! Как делали его здесь?
– 3 кило печенья, раскладываете стопками – 42 кусочка, мое число. Крем – деревенская сметана со сгущенкой, сверху – засыпать шоколадом и утыкать клубникой. «Дикий Наполеон» – жаль фотоаппарата нет, не правда ли? Так давайте за нашу хозяйку! Куда б мы без нее?! Не так ли, Анатолий Федорович?
– Подожди, Рустам, слово хочу говорить, – встал Хамит. – Вот, знаете, дуслар, хороших людей по глазам видно. Вот, как увидел их первый раз, сразу подумал: «хорошие глаза у них», и не ошибся. И девушка у тебя хорошая. Ну, я говорить не умею красиво, за вас, молодые!
– Ай, Хамит-агай, зачем так лестно? Не такие уж мы…
– Не, Рустам, не скажи. Я вот всю жизнь сталь варю, хотя родом из Бурзяна, потомственный охотник, так я марку стали на зуб определяю…
– А мой нож можете? – протягивает Василий.
– Могу. Такая-то. Мягкая.
– Правильно. У меня раньше отличный кинжал был, в Воронеже из турбинных лопаток сделали, так я все лето им косуль в экспедиции, в Забайкалье, разделывал. Семь косуль, кости перерубал – ни одной зазубрины. А домой ехал, в Уфе менты забрали – как раз какие-то выборы были. Заводят меня: «Ну, выкладывай». Я высыпаю. Весь стол – гильзы, порох, патроны, дробь, жаканы. «Ты че, на войну собрался?» Ну и пришлось им нож подарить…
– Да-а… А вот у меня случай был…
– Как выезжать отсюда будем? Вся зарплата на билет уйдет…
– Брат мой здесь участковым был. Самоубийство, написали, только не верит никто…
– Сына хочу в интернат устроить, а он плачет, уезжать не хочет. А здесь всего 4 класса…
– Питие людей губит…
– Не пил бы Хамит столько. Ночь на дворе, а ему еще по такой то дороге в аул ехать!
– Наутро он как стеклышко будет, вот увидишь!
Костер. Шашлык. Абрикосы. Лежу на спине. Звезды рушатся. « Ой, то ни вiчор, то ни вiчор. Ой, д’мне малым-мало-т спалось».
Утро. Кордон вымер. По трети литра на душу – вроде немного, коль мерить водкой. Местный перегон – вещь хитрая: с медовухи – она бьет по ногам, сэм – по голове. К обеду появляются смутные личности. Вот один с соломой в волосах, другой – спускается с сеновала. Лишь Хамит без тени похмелья. Жарко.
Ну все, брожу, прощаюсь с деревьями. Мыслями я уже в дороге. Ночью – стук. «Опять туристов принесло», – досадуя, открываю дверь.
– Да? – чуть не рявкнул.
– Извините, мы только что приехали, ехали издалека, из Свердловска, потому поздно, у вас где-нибудь можно остановиться?
– Палатка есть?
– Есть, но клещей боимся – у нас ребенок.
– В гостинице мест нет, если только на полу, устроит?
– Да, конечно…
– Спальники есть?
– Есть.
«Все равно сон согнали», – думаю.
– Чай пить будете?
– С удовольствием. Чудинов Владимир Дмитриевич, просто Володя, это мой компаньон – Саша.
– Рустам. Очень приятно.
Разговорились. Не так плохо, оказывается, прервать дурной сон ради приятной беседы.
– Хочу вот сынишке Капову показать. Я здесь молодым все облазил…
– Вы спелеолог? Здесь ваш коллега – Ляхницкий.
– А-а. Хорошо совпали. Мы с ним были в Средней Азии, массив Ходжа ГурГур Ата – такая стена метров в 400, утыканная пещерами.
– Пещерный город?
– Нет, естественные.
«Хочу однажды в пещеру залезть, в ГурГур Ата, – вспомнился Ляхницкий, – а у входа кобра греется. Ну я мимо нее то нырнул, а там вспомнил: кобры-то поодиночке не живут! Да, всякое бывало».
– В Кутуках были?
– Бывал. Но там всего 135 метров, а у нас сейчас гонки идут на километры: вот мы, еще итальянские команды, французы…
– Километры – это как?
– По вертикали, конечно. Жан-Бернар считалась глубочайшей, а сейчас нашли и больше. Делаем и совместные спуски – на Кавказе, в Альпах. Слышал, может, группу такую – «Наутилус Помпилиус», так Илюша Кормильцев, автор текстов, переводчиком со мной был, когда с итальянцами в Средней Азии работали.
– Стало быть, я пью чай с человеком, пившим на брудершафт с Бутусовым.
– А что Бутусов? Вот французы N.N. – это да, глубже них еще никто не проник…
Наутро ковыряем волчью яму. Прощаемся.
– Звони, заезжай, телефон мой знаешь.
– Да Вас, пожалуй, в Йобурге-то и не застану.
– Не, я сейчас на месте сижу, снаряжение делаю для «Великого Северного Пути».
– Это что?
– Экспедиция такая. Слышал, может, Черномырдин на «Буране» перевернулся? Ну он ее участник.
Последняя ночевка – в юрте (к Афу приплыли с полста то ли усталых, то ли неразговорчивых белорусов. «А то остались бы, – говорит Аф, – я уж намекал Михал Николаичу, что вы зазимовать можете. Все не один, не с волками. Картошку посадили…» – «Копать будете – не поминайте лихом.» – «Да хранит вас Бог.» – фальшь?). Юрта – штука экзотическая: дым, комары в углах сердятся, кислый запах и холодно.
На обратном заехали к Саше, на Ферму. Барак на 2 семьи, у него – мать и красивая работящая жена.
– Скажи, это ты мне людей послал? Директор какой-то…
– Не помню… А-а, альшеевский, на «Газели»? Ну да, сделал бы калым себе, сам же говорил – не платят.
– А где я лес возьму?
– Отказать никогда не долго.
Они смотрят за огромным стадом коров, изредка на лошадях наезжают на кордон.
– Теленка загубили, сволочи. Сдохнет к утру. Думаю, может, на ремнях его подвесить, кровь хоть немного разгонится. Мы родом с Казахстана, до распада там жили, пока в окна бутылки с бензином не полетели. Теперь сюда перебрались.
Хоть и горы, и лес, и речушка, Ямашла, а все равно – тоскливое какое-то место – пыльное. На окраине – курган Бабсак-бия.
– Ничего, прижились. Баню поставили, молоко свое, огород. Сад вот думаем посадить.
– А почему Алма-Ата – «Отец-яблоко»?
– А там яблоки, апорт, такие огромные вырастают – вот, хочешь верь, хочешь не верь, ни разу в детстве не смог целиком одно яблоко съесть.
– А почему сюда-то? Почему в глушь?
– Я же из бурзянских башкир, хотя ни слова не понимаю.
– Как местные?
– Нормально. Иногда, правда, слышно за спиной: «Хайван», а так нормально.
Авзян. После пяти часов ожидания добираемся до Аскаровского поворота. Вечереет.
– Пойдем пешком. Машин, наверное, не будет.
– Никуда я не пойду! 6 перевалов!
Уснули. Просыпаюсь от визга тормозов: «Уазик».
– Спите? Айда, поехали.
– Не за мертвых нас приняли?
– На мертвых я насмотрелся. Курите? Угощайтесь, только осторожно – в бочках бензин.
По дороге теряем (!) глушитель. Забегаю отдать воду в Бретяк.
Новосаитово.
– Ну, я приехал. Если хотите, сходите в баню, только истоплена.
Голос с другой стороны улицы:
– Эй, молодые, куда идете? В лесу комары, мошка, дождик сейчас пойдет, ночуйте у нас!
– Мухаррам-бабай?
– Да. А ты меня откуда знаешь?
– В Кулгунино, помните?
Он долго рассказывал о своей жизни, о соседях. Деревня – по пригоркам у ручейка, где до сих пор все берут воду («2 млрд. человек не имеют надежных источников водоснабжения» – доклад ЮНЕСКО). Каждый первый из молодых прошел через Чечню: все наше пушечное мясо – из ничего не подозревающей глубинки. «После войны жила тут одна немка – мой родственник привез трофей. Жила она, значит, в Кудаше – там, по дороге, брошенный аул, – а у нас ведь ни радио тогда не было, ни света, каково ей, городской! И сбежала однажды. Ну ничего, побродила недели две по лесам, да и вышла обратно – а куда деваться? Урман…»
Ждем. Днем проскакивает мимо «Татра» с лесом, не останавливается. А ехать нужно не нам одним – все удивлены: «Ну, теперь, если что с ним случится – а с ним обязательно что-нибудь случится, такая уж дорога – пусть сам себе помогает!»
Подходят к концу сутки нашего ожидания: моего за чаем, ее – на лошади. Появляется «КРАЗ» с военными:
– До асфальта возьмете?
– Эх ты, не узнал! А еще «огонь с мороженым»! (Подыгрывал как-то на кубызе команде такой – «Огни Сварожичей».)
– Никола, ты что ли?! Ты где форму надыбал?
– Завербовался. А мы еще в ту сторону едем, смотрю, кто-то, вроде как, знакомый на лошади рассекает… Да не, думаю, откуда ей здесь взяться. А это, оказывается, действительно вы были.
Втиснулись. Тесно, однака (как те всемером в кабине поместились?).
– Ну ты, Колян, даешь! – его напарник. – Подбегает тут ко мне, кричит: «Блин, знакомых тут встретил!» Я, блин, тут сколько езжу, а никого не знаю, а он, да тут! Вы, ребята, откуда здесь?
– Из лесу, вестимо. Лес везете?
– По этой дороге только лесовозы. Из Саргаи, с заповедника.
– Они у себя лес что ли валят?
– Кто их знает? Наше дело маленькое. Будешь насвай – только он с табаком? Слюну не глотай – всю машину заблюешь. Во, и Земфиру поставим. Кажется, дрова поехали… Будет спуск, держитесь крепче: ударим по тормозам, лес обратно запихнем.
– Ну как тебе наши горы? – ты все мечтал здесь побывать.
– Первый раз ехал – у-у, а сейчас – глаза б мои эту дорогу не видели. Давайте споем. Я люблю за баранкой петь. «Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке…»
– Буддист, асфальт! Смотри, Асфальт!
– Да, и вон, видишь, огни: Стерлик.
– Буддист, цивилизация! И воздух родной! Цивилизация!
Горы оторвались – с мясом. И древняя когтистая лапа втянулась назад, в ущелье…
Другое небо, другой народ, другая планета – Цивилизация…
P. S. …Когда Урал победил воинство дэвов, бежали они в страхе в глубокий омут озера, имя которого – Йылкысыккан («лошадь вышла» – то самое). Смерть им люба, и нет в той воде ничего живого, лишь темная темень. Бросают в него монеты – чтобы задобрить, откупиться от демонов? Береза рядом, увязанная ленточками, – для возвращения? Зачем же вам, люди, возвращаться сюда? Или всегда уходят, чтобы вернуться?
Неподалеку другое озеро, Игешты, живое – «бродячих берез». Островок по нему плавал, поросший березами, пока не прибился к берегу. Упокоился.
И острова покой находят.
ГОРЫ
…Безусловно, у каждого есть душа. Я не язычник, но, тем не менее, верю в это. Ведь, восхищаясь чем-то прекрасным, мы не скользим взглядом по пустому великолепию форм, а ищем в том что-то свое, близкое и знакомое, и потому всему, что мы любим и что нам дорого – будь то собака или камень – мы даем свои, родные нам имена. И в человеке, красивом ли, нет ли, насытив глаз линиями тела и чертами лица, мы ищем то, что наполняет его и делает живым и понятным.
Так и гора. Представ в дали на рассвете или в блистательном полудне, удивив взгляд далеким совершенством, белоснежным величием (а наши горы белоснежны и в летний зной 1), она будит ту странную часть души, которая еще помнит, чем дышит земля и где струится и гремит жизнь, и манит, и не дает покоя. И, приблизившись к серой громаде, мысленно поднявшись по всем морщинам и складкам к вершине, вздыхаешь, прогоняя трепет, и – в путь. И если гора окажется достаточно скалиста и неспокойна, то здесь начинается танец – танец, который дороже самой вершины, танец, приоткрывающий саму душу горы.
Вот предо мною четыре шихана.2 О них сложено множество легенд3, но из тех легенд возникает ощущение, что все эти горы злы: вы подумайте только, одна гора – труп коня и узилище для красавицы4 (Тратау), другая – тело отвратительного Ашаке-хана (Шахтау), третья – хищный сокол, пытавшийся задушить в когтях вечно светлую Агидель5 (Куштау), четвертая – мрачнее всех – сердце матери, вырванное обезумевшим от любви сыном6 (Юрактау). Может, они и отражают истину, но мне характер гор за время частых вояжей по ним показался иным, о чем и попытаюсь поведать.
Начнем с малой. Юрактау, в просторечье – Лысая7 (до чего же наш народ любит это имя), не вышла ростом, но в то же время не обделена популярностью. Потому и говорить о ней будет нелегко: немало людей избрало гору своей Меккой, и почти каждый решит, что обязан поспорить со мной, но все же…
Склоны ее, в общем-то не очень крутые, с одной стороны обрываются отвесными скалами, и в яркий летний день – розовеют вдали кожей младенца. Младенца – не только из-за роста. С уфимской дороги эта гора кажется отпрыском более мрачной и увесистой Куштау, отколовшимся от нее то ли ребетеночком, то ли догом.
Этот ребенок…шаловлив? – вряд ли. Ведь нельзя же назвать шаловливостью ручей, бьющий из-под скал. Игрив? – скорее, ибо какая же дорога не любит играть с путником, какой же лес не попытается завести в чащобу, какая же скала…
Но это не котенок, что на забаву всем бегает за мышкой бумажной и вряд ли задушит живую; это не щенок, что всегда ласков и предан, – это человеческое дитя, милый и безобидный ребенок, да еще совсем безгрешненький, чудесненький, красивенький, лишь иногда – случайно – ломающий какую-нибудь погремушку, разок оторвавший мишке лапу, ну уж совсем редко вешающий кошку за хвост, а собаку за уши. Но это – всего лишь испытание окружающего мира «на вкус и прочность». И нельзя судить: детям не знакома человеческая мораль, почему же мы требуем ее от природы?
И эта гора – всего лишь игривый, пышущий здоровьем и радостью, слегка жестокий ребенок; и маленькому человечку, который полезет играть с ее скалами, может выпасть немалая радость, а может… Тогда скажут, дескать, он выбрал маршрут, не соответствующий его подготовке, и тому подобное.
Такие эксцессы детства, как повешенный «предатель»8 или растерзанный голубь, хочется надеяться, так и останутся эксцессами. В конце концов, дело ограничивается отдавленными лапами и обрубленными хвостами, да и, по рассказам, на этих скалах погибли от силы 1-2 человека.
Куштау (Долгая9) тоже не прочь поиграть, да вот беда – желающих маловато: лес и утомительные склоны отпугивают людей10, и потому ей приходится больше времени уделять себе – свойство взрослеющих детей. Таким детям уже не интересно целый день теребить кукол и машинки – они начинают заглядываться на облака и о чем-то мечтать, они уже не гоняются за каждой кошкой и способны просто любоваться бабочкой, не отрывая ей крылья. В них проскальзывает нечто, что позже, возможно обернется в мудрость. Иногда они могут, сорвав цветок, часами вдыхать его аромат; или, затаив дыхание, смотреть на синицу, заскочившую в форточку; или, разлегшись на земле, направлять бег муравья, не давая ему уползти, по складкам ладони… Иногда гора, поймав человечка, который измельчал от котенка до божьей коровки, подолгу водит его по своим линиям судьбы и сердца, внезапно открывая долины и орлиные гнезда, и спрашивая у этого странного создания: «Чувствуешь ли ты мою боль?»
Это человечек, повзрослевший быстро. Мне не ведомо, каким он был раньше, но сейчас кажется, будто он и не ребенок вовсе, а многое повидавший и испытавший старик.
Они жили рядом долго, слишком долго для того, чтобы не забыть о своей смертности; они веками о чем-то переговаривались между собой, и ветра разносили их шепот, похожий на шелест самой вечности, по синим лесам… И вдруг (все боится времени – время боится гор?!) кто-то из них быстро, в одночасье, погибает в судорогах и мелкой дрожи.11 Люди от страха седеют, но седина, бывает, красит их. Поседевший лес, умирая в скорбном молчании, не красит никого. Деревья просто ложатся под ноги своим еще живым сестрам. Такого количества упавших на землю черных стволов я не видел ни в одном лесу. Конечно, можно все сплесть на экологию, близость большой химии, но лес растет и в более гиблых местах. Нигде он не погибает так, как на склонах этой горы, крича безнадежно… и безмолвно.
Крик не спас даже гору, что уж говорить о каком-то…
Гримаса слов: гора с именем, которое мы традиционно воспринимаем как царственное, – Шахтау12 – та, которой поклонялись многие поколения, их потомками, лилипутами вкруг Гулливера, червями вокруг трупа, истерта в песок. Много страниц – возмущенных и восторженных, идеалистичных и прагматичных – исписано о ней. Но что можно сказать о мертвом? – либо хорошо, либо ничего. Можно спеть погребальный плач, или – дифирамбы былой ее красоте, можно попытаться отомстить – только кому? – да ведь ее не вернешь. Ее больше нет, и с этим ничего не поделаешь. И что нам с того: урок? – люди коротки на память; боль? – она еще короче. И это конец.
Но смерть умеет не только обращать нас в горе и уныние, но и петь о своем величии, о своей, может, несколько жуткой, красоте. Нередко лишь в смерти видна истинная ценность человека: некий гений умирает, скорчившись от страха, готовый лобзать кого угодно – врача, палача, костлявую – лишь бы вымолить себе еще немного времени; некий юродивый, умирая, оставляет по себе долгую память – и скажут после о нем: «Он был пророк, но угораздило ж его в отечестве своем остаться»; некто ее спокойно встречает, воздает долги, одевается в чистое и засыпает; кто-то – в гневе или в истерике – продает жизнь: за ломаный грош, или «как можно дороже»; а кому она и даром не нужна; кто-то в последний миг понимает ВСЕ (дай бог, чтоб не с ужасом); кому-то и десять смертей нипочем… Это все – банальные истины, но люди поздно над ними задумываются, просто боятся их помнить, как дети боятся темноты. А потому и ищут величия где кто может: в звездном небе и вавилонской башне, в бескрайнем море и в строках древних, а еще – в седых горах…
Вы видели, как сияет Арарат в небе Еревана? За легкой сизой вуалью, будто оторванный от земли, он плывет в выси то ли недосягаемым кораблем, то ли светлым божеством; и даже в ночи чувствуется далекое дыхание этого алмаза, и кажется, что пока стоит гора, стоит и город. Он не царь, его гордое одинокое величие само вызывает почтение, как рождает уважение благородный отшельник, отнюдь не ищущий власти.
Смешно, наверное, сравнивать Тратау13 (Шихан) с высочайшими пиками, но ведь суть не в росте: в Ютландии есть гора Небесная, эдакий Олимп датчан, высотой 170м – Тратау в два раза выше.
Я отношусь к ней особо: это первая гора в моей жизни, которую я ощутил как живую, на которой впервые понял, что, оказывается, можно танцевать и со скалами. Долго, долго я смотрел на нее издали, и она все более овладевала моими мыслями; ее тяготение, подобно зову кроваво-полной восходящей луны, будило в душе нечто древнее и пугающее, от чего расширяются глаза и вскалываются губы, а тело готово то ли броситься в пляс, то ли сладко и с силой упиваться своим воем.
Может, в этом и заключается некоторая ее «мрачноватость», да еще то, что, как всякий алтарь, она ждет поклонения, но, стоя пред ее величием, понимая собственную малость, краткость и ничтожность, ощущая себя не более, чем пылинкой (насколько б ни был Данте поражен в конце своего Путешествия, ему Любовь стремила страсть и волю), на краткий миг вспоминаешь, что ты – Человек, Образ и Подобие Божие, и в это мгновение гора, даже не подозревавшая о твоем существовании, вдруг замечает тебя и, ответив едва заметной полуулыбкой: «Эх, ты, дитя неразумное», вновь погружается в себя. Нет смысла говорить о том, что она как-то относится к людям, ползающим по ее склонам, – проявляете ли вы какой-либо интерес к пылинке на вашей туфле?
И снова – «Мы с Тобой одной крови – Ты и Я!» Но… остается лишь молча поклониться созерцающему Нечто мудрецу – каменному Будде в лотосе лесов…
Увы, можно долго расписывать пышно-безвкусные золотые дворцы, но на то, что действительно чисто и прекрасно, всегда не хватит музыки, и те слова, что сказаны, всегда немного не то, что нужно. Сердце, что Любовь – в слова не облечь, в бумагу не заковать. Жизнь есть достояние не одного лишь человека. И это уже – несомненно!
КОММЕНТАРИИ
Здесь речь идет о четырех горах, расположенных близ города Стерлитамака на юге Башкирии. Они представляют собой отдельно стоящие вершины правильной формы.
1. «Белоснежность» заключается в высоком альбедо (отражающей способности) известняка, из которого сложены эти горы.
В конце пермской эпохи (примерно 300-250 млн. лет назад) восточно-европейский континент находился на широте тропика Рака, а на территории Башкирии было мелководное море, покрывавшее его окраину. Жаркий сухой климат привел к бурному развитию кораллов, которые образовали своего рода барьерный риф. Позже эти рифы были погребены под слоем осадков, но последние геологические катаклизмы вынесли некоторые из них (или их части) на поверхность, в т.ч. данные шиханы.
2. ШИХАН – в степи так называется любой достаточно крупный холм или гора с крутыми склонами и плоской вершиной.
3. Вот основная легенда, связанная с шиханами.
В неком ауле жила красавица Агидель, дочь почившего Урал-батыра. Был у нее возлюбленный, но злой гений – Ашаке-хан («ашаке» – «противный, мерзкий», от «аче», «аще» – «кислый») – погубил юношу и, нагл и самоуверен, явился к девушке. Та, сирота, в поиске спасения бросилась прочь, хан – за нею. Устав от погони, настигаемая преследователем, Агидель взмолилась своему отцу, Уралу, и, внемля ей, он обратил девушку в реку (р. Белая). Загнал Ашаке-хан коня, и пал тот, задрав морду к небу, и окаменел (г.Тратау). Пешим бросился за добычей повелитель, но и его оставили силы (г.Шахтау). Тогда бросил хан вдогонку любимого сокола, но, как проворная лань, в последний миг вильнула река в сторону, и, как настоящий сокол, единожды ошибающийся в охоте, разбилась ханская птица о землю (г.Куштау, «куш» – «птица»). В отчаянье вырвал владыка сердце свое и бросил ей, но далеко от ненавистного увела воды свои Агидель, да и не могла она вновь принять человеческий облик. Так и остались подле нее окаменевшее сердце (г.Юрактау), погибший сокол, павший конь и мертвый хан.
4. Лет 500 назад похитил один ногайский юноша-богатырь (Юг Башкирии входил тогда в состав Ногайской Орды) русскую девицу – то ли княжну, то ли просто красавицу. Но родители юноши воспротивились их любви и заточили девушку в пещере близ вершины горы, а охранять поставили огромного змея-полудемона, коих в те времена водилось множество в норах по берегам рек Камы и Белой. Говорят, и по сию пору в особые ночи – а их немало в году – виден отсвет костра из пещеры, а иногда слышна даже печальная песня пленницы.
5. Агидель: «ак » – «белая», в переносном смысле – «святая», «идель» – «река». Река Агидель (или – Белая) – главная река Башкирии, ее символ, активно используемый националистически настроенной интеллигенцией.
6. Спросил однажды юноша у своей жестокой жены: «Назови свое желание». Ответила та: «Принеси мне сердце моей свекрови». Пришел юноша к матери и передал просьбу. И согласилась мать. И вырвал он сердце ее, и понес. А сердце, переполненное любовью и не сдерживаемое более ничем, становилось все больше, все горячей. Не выдержал этой муки юноша и бросил свою ношу.
Юрак – от «йерек» – «сердце»; «тау» – «гора».
7. Если Куштау почти полностью покрыта лесом, то Юрактау – лишь с северной стороны.
9. Куштау: также от «куш» [кYш] – «сдвоенный»; представляет собой две горы удлиненной формы, разделенных неширокой долиной. Если другие три шихана в основании имеют форму круга, до 2 км в поперечнике, то общая длина массива Долгой составляет приблизительно 5 км при ширине 1,5 км.
10. Написано в 1997 году, до окончания реконструкции горнолыжной трассы у юго-восточной оконечности горы.
11. Всвязи с постройкой производственного комбината «Сода» в конце 1940-х г.г., гору Шахтау, состоящую, как и другие шиханы, из чистого известняка (CaCo3), начали активно разрабатывать как основной источник сырья, это позволило обеспечить 87% производства соды в СССР. При таком темпе гора к концу века оказалась «спиленной» почти до основания. Проекты использования других шиханов, объявленных памятниками природы, приостановлены.
12. «Шах» – персидское, «царь». Здесь же: от «шеке» – «пика, копье» (Гора имела остроконечную вершину.)
13. От «тура» – «крепость»; классический шихан с плоской вершиной; наименее крутой склон укреплен земляным валом, т.о. – гора удобна для обороны (но не при длительной осаде). Некогда – ставка ханов племени Юрматы. Священный, наиболее почитаемый из шиханов.